Огромный метеор, сгорая в атмосфере земли, огненной дугой прочертил небосвод.
      "Спасибо, бабушка, понял! Я попробую".
      Очевидцы потом рассказывали разное. Одни говорили, что пленный вдруг оторвался от земли, повис в воздухе, встрепенулся и медленно полетел над поляной, все выше и выше, пока не превратился в светящуюся точку.
      Другие утверждали, что видели ангела в белом хитоне с большими крыльями. Он не летел, но шел, почти не касаясь земли, и фигура его излучала сияние, отчего многие добровольцы впали в молитвенный экстаз.
      Единодушно отмечали очевидцы лишь странную неподвижность во всех членах, отчего они не могли пошевелиться и как-то повлиять на происходящее.
      Часовые на вопрос, как они могли пропустить постороннего, объяснили, что посторонним его не считали, так как проходивший через посты человек называл пароль, и потому пропускался беспрепятственно...
      Янек шел по дороге и чувствовал, что у него, по выражению Яшки, "в желудке цветут незабудки". Иными словами, до колик хочется есть. Казалось, все бы отдал за маленький кусочек хлеба. Он никак не мог поверить, что вырвался из плена без посторонней помощи, и продолжал поглядывать на небо в слабой надежде: не сбросят ли ему оттуда чего-нибудь съестного?
      Но небо будто смеялось над его глупыми фантазиями. Чистые, ясные звезды равнодушно взирали на одиноко бредущего хлопца. И только одно ощущение было явственным: голове его без буденовки, оставшейся у юнкера Быстрова, было-таки холодно.
      Вокруг на много верст окрест простирались поля. Лишь слева по краю темнел лес, откуда вышел Ян. Нигде не мелькало ни огня, не раздавалось ни звука. Он прошагал в темноте и тишине ещё с полчаса, как вдруг горизонт впереди осветился сполохами взрывов и трескотней пулеметов. Одинокий путник заметался в поисках укрытия.
      Невдалеке у края поля виднелся стожок прошлогодней соломы. Ян подбежал к нему и, как дождевой червяк в землю, ввинтился в душное прелое нутро.
      Через несколько минут по дороге проскакал небольшой отряд всадников. Одна из лошадей замедлила ход, остановилась, и вскоре на землю что-то тяжело упало.
      Чуть поодаль сбавила шаг ещё одна лошадь, и кто-то истошно закричал:
      - Сережку убило!
      - Не останавливаться! - послышалось издалека. - Вернемся, похороним.
      Только Ян собрался вылезти из своего укрытия, как с той же стороны опять послышался конский топот. Группа всадников, гораздо многочисленнее предыдущей, промчалась следом за первой, и все стихло.
      Трудно сказать, сколько прошло времени - Ян решил не рисковать и остаться в своем убежище, когда мимо медленно проехали возвращающиеся всадники.
      - Одного мы сразу зацепили, точно! - возбужденно рассказывал юношеской голос. - В грудь попало. Я видел, как он покачнулся. Может, где-то здесь валяется?
      Ян боялся даже дышать; не хватало еще, чтобы начали искать убитого!
      - Нужен тебе этот дохляк! - насмешливо отозвался голос постарше. - Мог бы ещё тех четверых, что мы зарубили, с собой прихватить.
      - Да мне-то что, - стал оправдываться первый, - а если и вправду только ранили?
      - Рассвета дождешься, съездишь - посмотришь... И все-таки как глупо они на нас нарвались! Видимо, разведка. Не учуяли засады. Я же говорил, место у нас удачное, сиди себе, как паук в паутине, и жди, когда залетит кто-нибудь!
      Голоса становились все тише, тише, пока совсем не смолкли, и опять наступила тишина.
      "Как хорошо, что я остался здесь, в не пошел по дороге, - тоже бы нарвался", - думал Ян, ворочаясь в своем убежище, и не заметил, как забылся тяжелым, полным кошмаров сном.
      Разбудил его стон. Хлопец с трудом разлепил глаза. Казалось, он только что заснул. Скулы свело зевотой. "Кто стонал? Или это мне приснилось?"
      Стон донесся снова и явно извне. Стонал будто ребенок или подросток: "Мамочка! Мамочка!" Потом этот же голос забормотал что-то на непонятном языке.
      - Господи, уж не чудится ли мне?
      Ян выглянул наружу. Светало. В предрассветном сумеречном тумане плыли какие-то тени, бесплотные, серые. Что-то тяжело дышало и шуршало стерней. Он переборол в себе страх и, ежась от холода, побрел на звук.
      Одинокая лошадь, без всадника, но под седлом, вплотную подошла к стожку, бывшему Яну ночным пристанищем, и губами осторожно вытягивала из него солому.
      Он так засмотрелся на лошадь, что споткнулся обо что-то, ответившее на толчок тем самым, по-детски жалобным стоном. Ян наклонился. Перед ним на земле, скорчившись и подтянув к груди ноги, лежал паренек лет шестнадцати. Его юное нежное лицо, даже без намека на растительность, казалось бледно-зеленым. Черная папаха, видимо, плотно нахлобученная, при падении с лошади осталась на голове, смягчив удар. Зауженный в талии полушубок из хорошей овчины сохранял столь необходимое раненому тепло. Хромовые сапожки ловко сидели на маленькой, совсем не мужской ноге. Паренек больше не стонал.
      "Умер, что ли? - Ян поднял голову лежащего. - Жалко, если так, красивый парнишка. Ресницы-то какие длинные да пушистые, такие впору девице иметь!"
      - Парень, ты меня слышишь? - он слегка потряс лежащего за плечо.
      Ресницы раненого дрогнули, и невидящий, полный муки взгляд на секунду открылся ему.
      - Жив, значит, - обрадовался Ян. - Тогда лежать тебе на сырой земле вовсе ни к чему!
      Он хотел подтащить бесчувственное тело к стожку, взяв за плечи, но рука его стала мокрой от крови: парень был ранен в левое плечо. Ян взял его на руки. Тот оказался неожиданно легким, и донести его оставшиеся несколько шагов оказалось нетрудно.
      Наскоро надергав из стожка соломы, Ян соорудил постель и положил на неё парнишку так, чтобы стожок прикрывал от ветра и не остудил вконец раненого, когда он станет его осматривать.
      На поле становилось все светлее, и вместе с прибывающим светом рассеивался, клочьями уплывал туман. Парень был по-прежнему без сознания, и Яну больших усилий стоило снять с него тяжелый, мокрый от росы полушубок. За поясом у того висел странный граненый кинжал в золоченых ножнах. Ян такого никогда не видел. Осторожно попробовал лезвие - острый! - и, чтобы не мучить опять застонавшего парня, нижнюю рубашку ему просто вспорол найденным клинком.
      То, что он увидел, заставило бы остолбенеть любого: у раненого, которого он считал парнем, была... девичья грудь!
      Теперь все стало на свои места - и отсутствие растительности на лице, и маленькая нога, и длинные ресницы, и красивые, чуть пухловатые губы... Но ведь один из всадников кричал: "Сережка!" Значит, и от своих скрывалась? Кто же она?
      Впрочем, размышлять об этом было некогда. Хорошо бы промыть рану, посмотреть, не сквозная ли?
      Пуля засела в плече, и Ян подумал, что ему трудно придется. Однако, вспомнив, как вытащил пулю из головы Ивана, он приободрился. Одна надежда: авось эта "Сережка" потеряла не так много крови, чтобы сразу отправиться на тот свет. К счастью, полушубок так плотно сидел на ней, что, когда промок, сыграл роль тугой повязки.
      Вот ещё что: надо поймать эту лошадь - может, у седла мешок или торба какая? Нам бы только фляжку - хоть со спиртом, хоть с водой.
      К седлу действительно была приторочена торба, и первое, что Ян в ней нашел, была еда. ЕДА! Юноша секунду поколебался - чужое все-таки, он не привык брать без спроса, - но голод уничтожил все сомнения: И потом, не будет же он делать такое серьезное дело дрожащими руками! Ян взял немного: ломоть хлеба и кусочек вяленого мяса, которые без задержки проскочили в его изголодавшийся желудок.
      Нашлась и фляжка. Благодаря урокам Юлии, он теперь знал: это коньяк. Странная девчонка: переодета в мужской костюм, а во фляжке - коньяк! Зато из тонкой нижней рубахи получатся отличные бинты. Ян вытащил из её галифе подол рубахи и оторвал широкую полосу.
      Для начала он промыл рану. Крови действительно немного. А вот что делать дальше?
      Сказалось-таки напряжение предыдущих дня и ночи - Ян никак не мог сосредоточиться. Он стал думать о том, что без его помощи раненая девушка умрет, и сразу успокоился; положил руку на рану, и в мозгу его возникла картина: пуля вошла в тело, прошла по прямой, но ударилась о кость и застряла в мякоти плеча.
      Если выводить её наружу тем же путем, как в случае с Иваном, девушке придется тяжело, тем более что рана уже стала воспаляться. Он решил вывести пулю кратчайшим путем. Это тоже будет болезненно, но зато быстро.
      Ян почувствовал, как клинок, который он держал перед собой на всякий случай - вдруг его способность притягивать железо в самый ответственный момент изменит ему? - прилип к руке. Опять запульсировала в ладонях сила, которой он пока не знал названия. Пуля с силой вырвалась из плеча и звякнула о клинок. Раненую подбросило на ложе, как от удара, и она с криком упала назад.
      - Ничего, Сережка, потерпи, - Ян откинул окровавленный кусок свинца, осторожно промокнул рану и, как мог туго, перебинтовал.
      Потом укутал её полушубком, влил в рот несколько капель коньяка: раненая глубоко вздохнула.
      - Теперь поспи, - ласково сказал ей Ян, впрочем, не вполне уверенный, что его слышат, и отхлебнул из фляжки изрядный глоток. - Не бойся, заживет, как на кошке!
      И решив, что ему самому не мешает отдохнуть, осторожно примостился рядом.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Катерина с Герасимом шепотом переговаривались.
      - Откуда у тебя этот рубец? - расспрашивала она, рассматривая его правую ладонь.
      - Грехи молодости, - пошутил он, но, заметив, как по лицу любимой пробежала тень, посерьезнел. - Было дело: конные жандармы демонстрацию разгоняли. Нет-нет, я не революционер. Так, любопытный прохожий. Просто я увидел, что один из них уж больно лютует: шашкой машет, ровно обычной палкой. Друга моего рубанул. Ну, я и обозлился. Схватил шашку прямо за лезвие, да и сдернул этого рубаку с коня. Руку, конечно, здорово порезал. Врачи сказали: нервы повреждены. Мол, калекой останусь, пальцы больше работать не будут. Я подумал: как же так - рыбаку без пальцев? Да ещё правых. Справку мне тогда и выдали: к службе в действующей армии непригоден. Я и вовсе было духом пал, да мать посоветовала к бабке-знахарке сходить. Та руку мне стала парить, травы какие-то прикладывать. Сказала: будешь здоров, только вот так, да так пальцами работай, не ленись. И точно. Рука все чувствует, пальцы гнутся - ты не заметила?
      Катерина покраснела.
      - Хулиган!
      - На судно свое, в Севастополь, я больше не вернулся. Воспользовался справкой: калека - так калека. Правда, не выдержал, к анархистам примкнул, - да это уже другой сказ. Теперь вот опять приходится калекой прикидываться...
      - Удавальник! (Удавальник - притворщик (укр.)) - хлопнула его по ладони Катерина. - Скилькы ж в тебе вады! (вады - недостатков (укр.).)
      - Значит, теперь ты меня любить не будешь? - шутливо пригорюнился атлет.
      Загремели засовы, и дверь камеры с грохотом распахнулась. Солдат-охранник, грубо коверкая, позвал:
      - Василий Аренский!
      Директор труппы растерянно оглянулся на товарищей.
      - Ничего страшного не будет, я чувствую, - ободряюще улыбнулась ему Ольга.
      Аренский, будто именно этих слов ему и не хватало, приосанился и бодро последовал за конвоиром. Циркачи было притихли в ожидании возвращения Василия, как вдруг Алька, разглядевший, наконец, происходящее во дворе, который уже освещался электрическими фонарями, закричал:
      - Нашу повозку грабят!
      Артисты заволновались.
      - Как так можно, грабить? - больше всех обеспокоилась хозяйственная Катерина. - Это армия але банда?
      Ольга с Вадимом переглянулись; им одновременно пришла в голову мысль в повозке оружие!
      Не сговариваясь, они вскочили, подбежали к двери и стали в неё барабанить. Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге камеры возникли два немецких офицера.
      - Вас волен зи? (Вас волен зи - что вы хотите? (нем.).) - холодно спросил один из них с погонами лейтенанта.
      - Герр официр, дорт, им хов, штет унзере ваген (Герр офицер, дорт, им хов, штет унзере ваген - господин, офицер, там, во дворе, стоит наша повозка (нем.).), - взволнованно начал объяснять Вадим Зацепин.
      - Ничего с вашей повозкой не сделается, - на чистом русском прервал его второй офицер в мундире обер-лейтенанта. - Производится обычный обыск. Мы проверяем, нет ли у вас оружия, взрывчатых веществ...
      - Гельмут! - удивленно окликнула его Ольга.
      - Княжна Лиговская. - не сразу узнал он. - Простите, здесь такой тусклый свет. Вот уж поистине, жизнь полна сюрпризов. Момент... Я смотрел документы, там нет вашей фамилии!
      Дядя Николя говорил ей: если нельзя сказать правду и нельзя промолчать, - лучше все же сказать правду. Ольга так и решила, будь что будет! В любом случае, за собой на дно она товарищей не потащит.
      - Дело в том, что я живу по чужому паспорту, - сказала она, ужасаясь собственной откровенности.
      - Для всех окружающих я - цирковая артистка Наталья Соловьева. Никто не подозревал, что я - княжна. Вы, Шрайбер, раскрыли мое инкогнито. Я бы многое могла вам рассказать... в другой обстановке.
      Ольга говорила и краем глаза отмечала на лицах артистов изумление её игрой и неприкрытым кокетством. А ведь она просто старалась изо всех сил отвести от них беду.
      - Понимаю, - медленно проговорил немец. - И все равно, я рад. Вы - моя гостья. К сожалению, ваши спутники пока останутся здесь. Вас я попрошу пойти со мной.
      Он сделал приглашающий жест рукой и пропустил Ольгу вперед, на ходу бегло объясняя случившееся идущему рядом лейтенанту. Ольга знала немецкий язык достаточно хорошо, чтобы понять: Шрайбер говорил лейтенанту, что встретил знакомую девушку, из богатой русской семьи, которая волею обстоятельств вынуждена добираться в родной Петербург с цирковой труппой. О паспорте на чужую фамилию Гельмут благоразумно умолчал. Лейтенант молча дослушал, козырнул и скрылся за одной из дверей. Шрайбер провел Ольгу дальше по коридору в свой кабинет.
      - Мне называть вас - господин обер-лейтенант? - пошутила Ольга, устраиваясь в большом кожаном кресле по другую сторону стола.
      - А вы изменились, - Шрайбер сел в свое кресло, продолжая внимательно рассматривать девушку. - Стали проще и...
      - Вульгарнее?
      Он поморщился.
      - Не передергивайте. Разве мы с вами по разные стороны баррикад? Вы стали другой, Ольга Лиговская, взрослой и самостоятельной. Вы не замужем?
      Ольга покачала головой.
      - И все же вас что-то беспокоит. Вы боитесь чего-то? Или кого-то?
      - Послушайте, Гельмут, я действительно волнуюсь. И не за себя, бог с ними, с чужими документами. Хотя вы, верно, согласитесь, что в моем положении это не такое уж страшное преступление. Без них меня давно бы поставили к стенке, как чуждый революции элемент. Я иду из самой Одессы. Прибилась к цирковым артистам - без денег, без документов. Они меня приняли, обучили своему ремеслу...
      - Кстати, а чьи у вас документы?
      Шрайбер - есть Шрайбер, педант в любой ситуации!
      - Одной цирковой артистки. Она умерла.
      - Да-а, Ольга Лиговская - цирковая артистка. Мне никто не поверит!
      - Вам и некому будет об этом сказать. Весь цвет Петербурга и Москвы в эмиграции... Между прочим, я нисколько не стыжусь своего ремесла, потому что считаю себя неплохой артисткой. Видели бы вы мой номер, я стреляю в мишень с завязанными глазами! Потому и боюсь: наверняка во время обыска вы найдете наши револьверы.
      - Так их у вас несколько?
      - Раньше был один, но недавно в Смоленке мы столкнулись с бандой Полины, ну и взяли кое-что. В качестве трофеев.
      - Господи, неужели это вы разбили Полину?
      - Скорее, не разбили, а добили. До нас они столкнулись с белым разъездом, и офицеры, говорят, здорово их пощипали.
      - Пощипали... Не перестаю удивляться, как спокойно вы об этим говорите! Неужели под хрупкой личиной скрывалась такая воительница? На балу меня познакомили с робким, неземным существом. Не смейтесь, но в вас и правда было что-то эфирное: тоненькая фигурка, огромные глаза и облако русых волос, отсвечивающих золотом.
      - Просто Агнесса мыла мне их ромашкой.
      - Агнесса, кажется, ваша горничная?.. Как же все-таки случилось, что богатая аристократка, девушка из старинного княжеского рода, бродит по войне с цирковой труппой?
      Ольга улыбнулась про себя выражению "бродит по войне". Русский бы так не сказал. Шрайбер много лет прожил в России, научился разговаривать по-русски без акцента, но в душе остался немцем.
      Его отец Эрих во втором браке был женат на графине Бахметьевой, которая не жаловала пасынка. Потому его отправили учиться в Берлинский университет. В Петербург Гельмут ездил на каникулы.
      - Видите, даже вы - мой знакомый - недоумеваете, почему я здесь? Другие просто заподозрили бы во мне шпионку, неважно, чью. Увы, я не настолько самоотверженна. Я не попала на пароход, увозящий дядю Николя, Агнессу, все наши деньги и драгоценности только по воле злого рока.
      Она вкратце рассказала Гельмуту о случившемся.
      - Значит, у вас не осталось никаких документов?
      - Только диплом об окончании Смольного.
      - Смешно. Горничная уехала за границу, а её госпожа осталась без средств к существованию в этом ужасном кровавом месиве.
      - Как видите, я все-таки не пропала.
      - О, позвольге поцеловать вашу руку! - он вышел из-за стола и почтительно склонился над сидящей Ольгой. - Меня всегда восхищали русские женщины: они смелы, преданны - настоящие жены и подруги. Недаром вашими декабристками до сих пор восхищается весь мир!.. Кстати, в какую страну уехал ваш дядя? Скорее всего, во Францию? Русские всегда уезжают во Францию.
      - Вы не угадали, - в Швейцарию. Моя тетя, Люсиль фон Раушенберг, и её муж, дядя Альфред, обосновались в Женеве.
      - Ну, об Альфреде вы могли бы мне не напоминать! Я преклоняюсь перед его аналитическим умом. Незаурядный человек. И он успел перевести туда свои капиталы?
      - Да, они очень богаты, - Ольга говорила, с удивлением вслушиваясь в собственные слова. Почему она до сих пор об этом не задумывалась? А впрочем, что бы это изменило? Гельмут Шрайбер, однако, оценил сигуацию моментально.
      - Ольга Владимировна, я хочу сделать вам предложение.
      - Какое?
      - Руки и сердца.
      - Что? Какое вы имеете основание...
      Ольга даже вскочила с кресла.
      - Подождите, - Гельмут взял девушку за плечи и усадил обратно - Я и не думал оскорблять вас я предлагаю единственно возможный для нас обоих вариант. Мое правительство сделало ошибку: пошло на поводу у Рады и ввело войска на Украину. Это - гибельное для немецкой армии решение, и я не хочу участвовать в массовом самоубийстве только потому, что кайзер Вильгельм призвал меня на военную службу. Я не просто предлагаю вам выйти за меня замуж. Я предлагаю спасти вас от кошмара войны. вывезти за границу, к родственникам, где вам не придется самой зарабатывать себе кусок хлеба! Подумайте: опять цивилизованная жизнь среди равных вам по происхождению людей, обеспеченность.
      - Но вы же не любите меня!
      - Ах, Ольга Владимировна, а я ещё говорил, что вы - повзрослели. Речь идет о вашей жизни, понимаете? Вы сейчас - как овечка в лесу, полном волков, или букашка, на которую каждый может наступить. Вы - никто. Пылинка, песчинка. Опять смеетесь?
      - Не обижайтесь, Гельмут, но вас я тоже представляла другим. Всегда холодный, бесстрастный, и вдруг - столько эмоций! К сожалению, я очень старомодна. Одно дело - жить по чужому паспорту, и совсем другое - выходить замуж без любви
      - Но миллионы женщин до вас делали это из века в век! Они подчинялись воле родителей, выбравших им мужа, исполняли свой дочерний долг покорно и без возражений.
      - Мне не перед кем исполнять дочерний долг... И потом, даже если бы вдруг я ответила согласием. оно вам бы не понадобилось.
      Ольга не могла объяснить себе, откуда вдруг к ней пришло это знание. Она отчетливо увидела появившуюся во лбу Гельмута дыру от пули, закатившиеся глаза и падающее навзничь тело.
      - В каком смысле? Вы сообщите о себе нечто такое, что отвратит меня от каких бы то ни было мыслей о женитьбе?
      - Отнюдь. Я сообщу нечто такое - о вас.
      - Обо мне? - Гельмут ненатурально засмеялся. - Интересно было бы услышать.
      Она уже раскаивалась в своем намерении: ей было жалко молодого немца. Невозможно было что-то ему объяснить, и отступать было некуда. Потому она выпалила:
      - Мы не сможем пожениться и уехать за границу: завтра утром вы будете убиты!
      Шрайбер побледнел и, все ещё не веря в то, что княжна Лиговская может так жестоко шутить, наконец выдохнул:
      - Вы могли бы ответить отказом. Могли бы сделать вид, что соглашаетесь. Наконец, могли бы согласиться и уже в Швейцарии объявить наш брак недействительным. Все это можно было бы понять! Но превращать мое искреннее предложение в фарс, использовать мою симпатию к вам для клоунских шуточек... Отправляйтесь в камеру к своим циркачам, там ваше место!
      Он вызвал охранника, который, подталкивая Ольгу прикладом, повел её обратно. Девушка искренне огорчилась - пророческий дар сослужил ей плохую службу.
      Аренский был уже в камере и, судя по расстроенным лицам артистов, вернулся с недобрыми вестями.
      - Ну что? - пять пар глаз в ожидании ответа вглядывались в неё с волнением и надеждой.
      Ольга про себя порадовалась: значит, не усомнились в ней, верили! И тут же вспомнила, нахмурилась:
      - Кажется, Шрайбера я здорово разозлила.
      Ей показалось, что Вадим облегченно вздохнул.
      - Мне лейтенант тоже всяческими карами грозил, - пожаловался Василий. - Решение отложили до утра: а уж что утром будет - одному богу известно!
      "И, возможно, мне", - грустно подумала Ольга.
      Охранник внес миски с жиденьким супом и маленьким кусочком хлеба. Артисты поужинали молча.
      Потом также молча Аренский забрался на верхние нары к Альке. Катерина нырнула под мышку к Герасиму, и, обнявшись, они о чем-то шептались. Вадим присел на другой конец нар и глазами показал Ольге на место рядом с собой.
      Если другие чувствовали тревогу, то поручик ощущал досаду. Герасим обнялся с Катериной, у Аренского - сын, а ему почему-то нельзя показывать свои чувства к любимой девушке! Сидит возле плеча - такая худенькая, беззащитная. Да если б нужно было, Вадим для неё сердце из груди вырвал! У него даже горло перехватило от сострадания: бедная девочка, несладко ей приходится!
      Аренский судорожно прижимал к себе Альку, чувствуя себя обреченным. Так ему казалось. Предчувствие несчастья вообще преследовало его. Он постоянно ждал от жизни какой-нибудь пакости и, надо сказать, дожидался. Как сказал бы военврач Николай Астахов: "Болезнь любая норовит вселиться в того, кто больше всех её боится!"
      Его бывшую жену Изольду это раздражало. Глядя на его мучения, она приговаривала: "Какой ты пасмурный человек, Аренский! Когда я с тобой рядом, мне кажется, что все время идет дождь. Ты - как большая черная туча - постоянно закрываешь собой солнце!"
      Сама Изольда была веселой и беспечной, легкой и светлой, как солнечный зайчик. Так зайчиком она и ускакала из его жизни. Хорошо, хоть Альку оставила. Теперь Василий Ильич мучился предчувствием своей скорой гибели. Он не столько боялся смерти, сколько тревожился за Альку: "Как он будет без меня? Совсем ещё ребенок, без отца, без матери!"
      Аренскому хотелось поговорить об этом с товарищами, мол, ежели чего, пусть об Альке позаботятся. Ольга-то сама девчонка еще, другое дело Герасим с Катериной. Но он боялся, что они его высмеют, как бывшая жена, и его опасений слушать ни станут.
      - Алька, - не выдержав, заговорил он тихо. - Ты, если что, Герасима держись. У него, слышь-ка, домик свой в Мариуполе. Мать вроде ещё не старая, присмотрит.
      - Что ты такое говоришь! - возмутился Алька, - совсем, как его мать, даже интонации похожи. - Никуда я от тебя не уйду. Герасим... Отца у меня своего нет, что ли?.. Небось, опять плохое предчувствуешь?
      - Ладно, не обращай внимания, - Аренский похмыкал. - Конечно, тревожусь я за тебя. Такое время, - не знаешь, что завтра с нами будет.
      - Давай лучше отдыхать станем, - предложил Алька. - Мой полушубок под голову, а твоим пальто укроемся.
      - А и правда, - услышал его Герасим. - Чего это мы раньше смерти умирать собрались? Утро вечера мудренее. Один кожух под голову, другим укрываться. Отдохнем, а там - посмотрим.
      Катерина заметила нерешительность Ольги и пошутила:
      - Да не съест он тебя! Ох уж эти аристократы, друг друга боятся!
      - Катя! - попеняла подруге Ольга. - Перестань!
      И только Зацепин стал молча расстилать свой полушубок, хотя внутри у него все пело: любимая будет спать рядом! Перед этим событием померкли все прочие страхи, - что их ждет завтра, доживут ли они до вечера. "Хоть одна ночь, да моя!" Так бесшабашно рассудил он, но единственное, на что смог решиться - осторожно придвинулся к устроившейся у стены Ольге.
      За окном светало, а артисты ещё спали, когда в тишине раздался крик Ольги:
      - Спа-си-те-е!
      Проснулись все, кроме Альки, спавшего по-детски крепко, и самой Ольги, которой снился страшный сон. Ей снилось то же, что и привиделось днем, только с большим числом подробностей: Шрайбера убивали, но теперь Ольга видела его убийцу. Странная радость была написана на лице этого молодого длинноволосого человека. Как если бы он не убивал Гельмута, а даровал ему жизнь.
      - Оля, Оленька, проснись! - потряс её за плечо Зацепин. Ольга проснулась, и глаза её, остановившись на знакомых лицах, потеряли испуганное затравленное выражение, но тут же опять беспокойство охватило ее:
      - Идут! Они уже идут!
      Будто в ответ на её слова прогремел засов, дверь открылась, и в камеру ввалилось сразу несколько человек, одетых кто во что.
      - Кого это тут немцы арестовали? - спросил один из них, в мундире без знаков отличия.
      - Всякой твари - по паре, - глубокомысленно заметил другой, в казацкой черкеске.
      - Что нам с ними делать: отпустить или выяснить, за что арестованы? Немцы - народ дотошный, просто так не сажают.
      - Отпустите нас, пожалуйста, - не выдержав напряжения, выступил вперед Аренский. - Мы ничего плохого не сделали. Мы - просто цирковые артисты, которые зарабатывают себе на жизнь выступлениями...
      Договорить он не успел. В камеру ворвался тот самый длинноволосый из Ольгиного сна. Револьвер прыгал в его дрожащей руке. На отрешенном лице блуждала улыбка юродивого. Вошедшие до него поспешно расступились.
      - Опять Мишку разбирает, - прошептал кто-то.
      - Это он! - закричал длинноволосый. - Переодетый офицер!
      - Вы ошибаетесь, - попытался протестовать Василий.
      - Миша никогда не ошибается! Я вас - золотопогонников - в любом виде чувствую! - длинноволосый взвел курок, и никто из присутствующих не успел опомниться, как он выпустил всю обойму в несчастного Аренского.
      - Пап-ка-а! <197) страшным голосом закричал Алька. Убийца отшатнулся. Герасим подхватил обмякшее тело директора труппы. Ольга в ужасе спрятала лицо на груди Вадима.
      - Кат! - закричала Катерина и тигрицей бросилась к длинноволосому. Убивец!
      Она расцарапала в кровь его лицо и стала трясти, ударяя головой об стену.
      Убийца не сопротивлялся, обмякший, как шар, из которого выпустили воздух.
      - Что здесь происходит? - раздался чей-то властный голос.
      У дверей камеры стоял небольшого роста человек с землисто-желтым лицом, маленькими черными глазами и тоже длинными, до плеч, волосами.
      "Где я его видела?" - мучилась, пытаясь вспомнить Ольга.
      - Да вот, батька, - виновато сказал человек в мундире. - На Мишку опять накатило, все ему переодетые офицеры мерещатся. Грохнул одного из тех, что в камере сидели. А тот сказывал, будто циркачи.
      - Революция без жертв не обходится, - философски заметил человек, которого называли батькой. - Несчастный случай. Если и вправду артисты, мы свое революционное извинение принесем. Загладим, так сказать, вину.
      Ольга не верила своим ушам.
      - Как же её можно загладить, если человека нет?
      - Все мы - смертные, - батька бесцеремонно оглядел девушку с ног до головы. - Как, говорите, загладим?.. Ваше имя, куда направляетесь?
      - Наталья Соловьева, цирковая артистка. А направляемся мы в Мариуполь.
      - Загладим мы вину тем, господа артисты, что до Мариуполя дадим вам провожатых. У вас один товарищ погиб? Зато другие останутся целы, что без нашей помощи вряд ли случится... Да, а Мишку к знахарке отвезите, на хутор. Пусть травами отпоит, а то эдак скоро на своих начнет кидаться!
      Он хотел погладить по голове безутешно рыдающего Альку, но, встретив его сумасшедший взгляд, на полпути отдернул руку.
      - За что немцы вас арестовали? - обратился он к Герасиму, решив, что тот - за главного.
      Герасим привычно вытянулся перед атаманом, но в груди у него появился противный холодок: ну, как батька вспомнит служившего у него матроса. Обвинение в дезертирстве, - и ему не сносить головы! Но атлет зря опасался: в последний год перед батькой прошло великое множество людей. В довершение ко всему, матросская форма так же меняла облик человека, как и цирковая атласная рубаха.
      - Немцы поначалу арестовали нас просто для проверки, а потом...
      - Давай, не стесняйся, мне, как и попу, можно рассказывать все, батька в упор посмотрел на Герасима маленькими проницательными глазками, и, надо сказать, взгляд его проникал в самую душу.
      Впрочем, Герасим намеренно шел ва-банк.
      - Потом они нашли у нас револьверы. Директор пытался разъяснить, Герасим кивнул на распростертое тело Аренского, - что они нужны нам для номера, но ему не поверили.
      - Для какого же номера? Мне тоже интересно.
      - Стрельба по мишени. С завязанными глазами. У нас О... Наталья Соловьева стреляет.
      - Женщина-амазонка? - батька однако был начитанным. - А на вид просто интеллигентная барышня. Что ж, посмотрим. Если... номер понравится, вы - свободны. И оружие дадим, какое захотите. Революция - не против искусства!