Поручик Вадим Зацепин настолько почувствовал себя лучше после чудодейственной цыганской мази - или ласковых ручек Оленьки? - что предложил Аренскому свою помощь.
      - Ты умеешь рисовать?
      - Лучший художник военного училища.
      Аренский восхищенно присвистнул.
      - А мне, веришь ли, легче было бы час на голове простоять. Я обычную рожицу: палка, палка, огуречик, - с трудом нарисовать могу, руки не тем концом вставлены. Полночи не спал, ворочался, все думал, как лучше эту самую надпись сделать!
      "Положим, не полночи, - подумал про себя поручик, которому боль не давала уснуть, - полчасика поворочался, а потом такие рулады выводил!"
      - Только много ли нарисуешь одной зеленой краской?
      - Уголь из костра возьмем, - предложил Вадим, - а это уже два цвета.
      - Уголь смоет первым же дождем!
      - Велика важность, зато он всегда будет под рукой.
      Ольга с Катериной воспользовались передышкой и скрылись в лесу. Они наконец могли приводить себя в порядок, не опасаясь непрошеных свидетелей. Аренский, как всегда, первым заметил их отсутствие, решил, что оно чересчур долгое, и засуетился.
      - Ольга! Катерина! - стал кричать он на весь лес.
      - Да здесь мы, - ответила Катерина совсем рядом. А когда они вышли из кустов, Аренский с Зацепиным так и замерли на месте. Наполовину вылезший из повозки Герасим тоже будто окаменел.
      Молодые женщины наткнулись на поляну первых весенних цветов и наскоро соорудили себе венки. Их длинные распущенные волосы - русые у Ольги и черные у Катерины. - были не убраны, как обычно, в прически, а свободно сбегали по плечам; умытые талой водой лица раскраснелись; глаза, точно от ощущения собственной красоты, горели, как роса на цветах венка. Каждая по-своему красивая, вместе они составляли удивительный дуэт, способный вдохновить и художника, и поэта.
      Алька, который прежде грустил в сторонке, тоже решил подключиться к такому интересному событию, как расписывание кибитки.
      - А если попробовать старый грим, - предложил он. - Нам он вряд ли понадобится, а рисовать им, наверное, можно.
      Сказал и удивился тому, что на его дельное предложение никто не реагирует.
      - Ой, разукрасились, - заметил он наконец направление мужского внимания. - Кругом война, а они как маленькие, ей-богу!
      Его интонации настолько напоминали отцовскую, так пародировали её мальчишескими устами, что присутствующие, как один, расхохотались. Алька присоединился ко всем, хотя и не понял, что он такого смешного сказал?
      Сообща решили слова "Цирк "Шапито" написать крупно с обоих боков.
      - С правой стороны будет смеющаяся физиономия, - предложил Вадим, - с левой - печальная.
      - Никаких печалей, - запротестовал Аренский.
      - Смех и ещё раз смех!
      - А как же белый клоун? Я читал, в противовес рыжему...
      - Какой там противовес, батенька? Сейчас каждого противовеса ставят к стенке. Мы будем смеяться над извечными бытовыми проблемами, муж, жена, теща, непослушные дети. И никаких цветов, ни белых, ни красных!
      - А зеленый? - вмешался Алька. - Краска-то у нас зеленая!
      - О господи, - простонал Аренский. - Может, мы вообще ничего писать не будем? Углем слово "Цирк" напишем и все.
      - Но уголь - черного цвета, а это - цвет анархии, - съехидничал Вадим.
      - Что вы дурью-то маетесь? - возмутился Герасим. - Вас послушать, так опасно зубы во рту иметь, поскольку белые, а язык - поскольку красный. В дорогу пора собираться, поторопитесь с художеством!
      Кибитку расписали броско: смеющаяся зеленая рожица имела красные щеки, красный язык и белые зубы, и никаких мыслей о подчеркнутом преимуществе того или иного цвета не вызывала Но с тех пор Аренский всегда оглядывал цирковую повозку с некоторой настороженностью, будто она вдруг могла выкинуть что-нибудь непредвиденное.
      И опять потянулась дорога. Путники все ближе подъезжали к Азовскому морю. Уже в окрестных селах за представления расплачивались сушеной таранкой и лещом, что в рацион артистов вносило приятное разнообразие.
      Теперь они по праву могли именоваться актерской цирковой труппой, потому что на манеж выходили все. Неискушенные зрители не требовали от артистов высокого профессионализма. Потому на "ура" проходили номера иллюзиониста, он же поручик Зацепин, он же по документам - Овчаренко, он же по сценическому псевдониму Ринальди. Видя восхищенные взгляды публики, слыша её горячие аплодисменты, двадцатидвухлетний поручик удивлялся, почему никогда прежде ему не приходила в голову мысль стать циркачом и бродить по дорогам?
      Не последнюю роль в таких мыслях играло его все возрастающее чувство к Ольге. Вадим боялся признаться в том, что уже не представляет себе жизни без юной княжны. Вряд ли прежде он, бедный дворянин, осмелился бы мечтать о подобной девушке. Но революция их уравняла, и потому теперь Зацепин был самым горячим её сторонником.
      Ассистенткой иллюзиониста Ринальди стала Катерина. Никакое событие в труппе не проходило без её участия, все ей было интересно, во все она вникала. Проснувшееся в ней любопытство к жизни, точно изголодавшийся зверь, требовало насыщения.
      - Катька - вона така цикава (Цикава - любознательная (укр.).), говорила молодая женщина о себе.
      Поначалу Катерина молча следила за тем, как Аренский обучал начинающего фокусника. Потом подрядилась изготовлять для него нехитрый реквизит, и постепенно сделалась необходимой.
      - Катя, где цветные платки? - спрашивал Зацепин.
      - У ящику, - отвечала она.
      - Катя, я не могу распутать узел на веревке! Кто его так завязал?
      - Аренский! Ты забув, вин казав, отак надо розвьязуваты.
      И показывала как, потому что тайком от всех тоже тренировалась в исполнении фокусов: она не привыкла делать что-то наполовину или спустя рукава.
      Василий Ильич быстро исчерпал свои познания в вопросах цирковой магии, а начинающие иллюзионисты хотели совершенствоваться. И они стали придумывать фокусы сами, при фантазии Катерины и техническом воплощении Вадима.
      Совместная работа разрушила непреодолимый прежде барьер: дворянин крестьянка. Если с Ольгой поручику нравилось даже молчать, то с Катериной он полюбил разговаривать.
      Герасим поначалу взревновал, но потом отступил: отношения фокусника и ассистентки протекали без намека на интимность.
      С самого начала совместной работы поручик стал учить Катерину правильному русскому языку. Требовал, чтобы во всех формах общения, включая их горячие споры о жизни, она не переходила на украинский. Но если товарищи по искусству в цирковых вопросах были, в основном, единодушны, то в разговорах "о жизни" постоянно спорили. Причем поручик приветствовал революцию буржуазную, безо всякой там диктатуры, а Катерина, как ни странно, была ярой монархисткой. Без царя, считала она, народ вконец изворуется и сопьется.
      В минуты, когда её позиции ослабевали, хитрая хохлушка таки переходила на "мову" и так частила, что оппоненту приходилось переспрашивать и вслушиваться в её речь. В такие моменты Катерина обращалась к слушателям и, протянув в сторону поручика ладонь, говорила:
      - Дывитесь, добры люды, вин не розумие, що мала дытына знае!
      Поначалу при обсуждении костюма для Катерины Аренский предложил, чтобы она выступала в короткой блестящей юбочке из циркового гардероба. Этому категорически воспротивился Герасим, которого горячо поддержала Ольга. Номер, сказала она, должен вызывать восторг, восхищение, но никак не неприличные мысли. Остановились на русском сарафане, который сообща женщины расшили блестками. Единственно, на чем настоял Василий Ильич - на косе, заплетенной с алым бантом.
      Ольга тоже освоилась и уже не пугалась публики. Аренский на пару с Алькой продолжали учить её умению падать, пружинисто вскакивать; её клоун становился все смешнее. Публика неистовствовала, когда толстый, неуклюжий коверный превращался в худенькую симпатичную девушку, которая к тему же демонстрировала чудеса меткой стрельбы.
      Обязанности хозяйственные в труппе распределились как-то сами собой. Герасим отвечал за тягловую силу - их единственную лошадь Кару: он кормил её и правил ею во время переездов.
      Ольга взяла на себя обязанности костюмера и гримера. В стирке ей помогала Катерина. Остальное - пришить оторвавшийся позумент или приладить бант - было её заботой.
      Катерина, кроме участия в представлениях, готовила на всех еду и вообще следила за снабжением, в чем ей охотно помогал Герасим, а контролировал - Аренский.
      У самого Василия Ильича дел было невпроворот. Он был везде, без него в труппе не происходило ни одно событие.
      Да и событиями могли считаться лишь представления в селах, где они ненадолго останавливались, да подсчет кассовой выручки: больше или меньше продуктов - в зависимости от того, сколько разноцветных армий проходило через этот населенный пункт.
      Шла война, а потому, к сожалению, долго так продолжаться не могло. Ехали они привычным курсом на восток.
      - У нас впереди вроде как город, - бросил через плечо правивший Карой Герасим. - Будем въезжать в него или, как обычно, в обход? Дело к вечеру идет, пора бы и о ночлеге подумать.
      - Конечно, объедем, - забеспокоился Аренский. - Город - это патрули, проверки, комендантский час. Контрразведка, наконец. А переночевать мы и в поле сможем. Нам для начала хотя бы рощицу небольшую, да чтоб ручеек какой-никакой.
      Герасим остановил кибитку и повернулся к товарищам:
      - Что лучше сделать, может, ещё подумаем? Город не всегда лучше объезжать, а к тому же крюки по несколько верст к дому нас не скоро приблизят.
      - Мабуть, уперед пойимо, а тоди и размовляты будемо? - предложила Катерина.
      И, поймав осуждающий взгляд Зацепина, сконфузилась.
      - Я хотела сказать, что мы сегодня и так без обеда, а на сытый желудок совсем по-другому думается.
      - Можно и мне сказать? - вмешалась Ольга. - Я, конечно, понимаю, что мы голодные, но лучше, думаю, остановиться там, где мы сможем и переночевать...
      - Посмотрите туда! - прервал их голос Альки. Все посмотрели в ту сторону, откуда они ехали. По дороге под копытами десятков всадников клубилась пыль. Большой отряд военных верхом мчался к городу.
      - Какие странные у них мундиры, - заметил Аренский.
      - Это австрийцы, - определил поручик.
      - Господи! - воскликнул в сердцах Василий Ильич. - Помяни черта, он и явится. Только подумал, что с документами, как и с легендами, у нас все в порядке, - вполне можем проехать в город, а тут...
      - Еще же ничего не известно, - сказал Герасим и слегка стегнул притомившуюся Кару, чтобы она свернула на обочину дороги.
      Австрийцы проехали мимо, а офицер, приподнявшись в седле, даже козырнул женщинам.
      - Я же говорил, - обрадовался Герасим. - Нечего нам бояться!
      - Там ещё какие-то всадники! - опять подал голос Алька.
      - О, а это уже немцы, - прокомментировал Зацепин.
      В труппе он один мог считаться ветеранам войны: за его плечами было четыре года окопов.
      - Эти могут мимо и не проехать.
      К сожалению, поручик оказался прав. Отряд немцев остановился рядом, а их командир, приблизившись к цирковой повозке, потребовал.
      - Аусвайс, битте (Аусвайс, битте - документы, пожалуйста! (нем.).)
      Аренский, ещё раньше собравший документы всех артистов у себя, протянул их немцу.
      - Вир зинд циркшаушпиллер (Вир зинт циркшаушпиллер - мы - цирковые артисты (нем.).), - объяснил Василий Ильич.
      - Фольгт ио унс нах! (Фольгт ио унс нах - следуте за нами (нем.).) потребовал немец, не поддаваясь на его дружелюбный тон.
      Отряд поскакал вперед. Повозка поехала следом. Процессию замыкали трое немцев-конвоиров.
      - Откуда вы знаете немецкий? - чтобы не молчать и хоть как-то развеять возникшее в кибитке тягостное молчание, спросил Аренского Вадим.
      - Чать не лаптем щи хлебаем! - мрачно пошутил тот и пояснил: - Мы циркачи, если вы помните. Пришлось по Германии с гастролями ездить. Один сезон в цирке Буша отработали. Оттуда и знание, Алька вон тоже неплохо шпрехает (Шпрехает - разговаривает (нем.).). Верно, сынок?
      - Яволь! (Яволь - так точно! (нем.).) - выкрикнул Алька.
      Конвоиры удивленно переглянулись. В город въехали, когда солнце уже садилось. Последние его отблески красили кровавым цвегом окна домов, делали зловещими мундиры немецких солдат.
      На пустынных улицах не было даже случайных прохожих. Ветер гонял по мостовой обрывки каких-то бумаг. Лица циркачей, профессионалов и вновь обращенных посерели. Грядущее виделось им не просто неопределенным, а явно тревожным.
      Отряд, а с ним и цирковая кибитка, медленно втянулся в раскрытые ворота длинного унылого строения в три этажа, окна которого были забраны решетками. У дверей здания стояли часовые с надетыми вместо фуражек металлическими касками.
      Широкий двор, мощенный булыжником, имел в центре колодец, возле которого уже суетились спешившиеся всадники, они поили лошадей.
      Переход у немцев был, по-видимому, долгим и трудным. Их мундиры запылились, лица солдат, осунувшиеся и замкнутые, говорили об усталости. Однако на дисциплину это не повлияло. Пока решался вопрос о том, как поступить с ними, артисты могли наблюдать вспышку раздражения, приведшую к перебранке между солдатами. На шум тотчас же подскочил младший офицер и мгновенно восстановил порядок.
      Наконец, конвоиры приказали циркачам сойти с повозки и повели их в здание Там обыскали, а потом всех шестерых препроводили в небольшую зарешеченную комнату с деревянными двухэтажными нарами и заперли на замок.
      - Ох, лышечко! - только и сказала Катерина, присаживаясь на уголок нижних нар.
      Алька запрыгнул на верхние нары и пытался разглядеть что-нибудь через мутное стекло. Остальные примостились внизу, и каждый погрузился в свои невеселые мысли
      Больше всех страдал от их угнетенного положения Герасим: он впервые в жизни полюбил и теперь не мог успокоиться оттого, что не может защитить любимую от грядущих опасностей, что даже сила, так часто выручавшая его прежде, ничего теперь не значила. Он в который раз с восхищением вглядывался во внешне спокойное лицо Катерины. Другая на её месте непременно нервничала бы, возможно, рыдала, словом, наверняка закатила бы истерику. Ольга тоже вела себя мужественно, но матрос, по причине принадлежности девушки к другому классу, в расчет её не брал. Может, у них, у княжон, этому с детства учат, а Катюша, простая селянка, и в городе-то прежде не бывавшая, и к подобным потрясениям не привыкшая, вела себя как настоящая героиня!
      Ольгино лицо сейчас даже не освещали краски юности, большие серые глаза её будто запали, лоб прорезали две вертикальные морщинки. Только густые, вразлет, брови жили как бы сами по себе, решительно перечеркивая всяческие намеки на слабость и неуверенность, да красиво очерченная верхняя губа упрямо вздернулась, за хозяйку бросая вызов всему свегу в решимости продержаться, несмотря ни на что!
      Василий то присаживался на нары, то вскакивал и нервно ходил, стараясь не поворачиваться лицом к входной двери, куда его тем не менее все время тянуло и откуда в любой момент можно было ждать пакости. Он тревожился за Альку, за свою пеструю труппу, и добровольно взваленный им на плечи груз ответственности холодил сердце.
      Поручик Зацепин украдкой поглядывал на Ольгу, на её отрешенное бледное лицо, и его сердце сжималось от жалости и любви, в которой он никак не решался ей признаться. Юная аристократка, к среде которой он прежде относился с некоторым пренебрежением за её изнеженность и неспособность противостоять серьезным житейским бурям. И вот перед ним - эта маленькая мужественная амазонка, хрупкий, и, в то же время, стойкий цветок. Вадиму хотелось целовать её маленькие ножки с благоговением: разве не были аристократками легендарные женщины-декабристки? И Оленька Лиговская вряд ли уступала им в стойкости!
      - Ой! Я его вижу... Господи, какие жуткие кровавые глаза..
      Княжна сидела, уставясь в одну точку и разглядывала нечто, видимое только ей. Она говорила ровным монотонным голосом, как если бы вдруг сошла с ума. Зацепин кинулся было к ней, но Аренский движением руки остановил его и поднес палец к губам, призывая к молчанию.
      - У него длинные волосы до плеч. Черная шапка. Лицо желтое, как чахоточное. Сапоги высокие. Небольшого роста, но злой и мстительный; он умеет обращаться с людьми, знает их слабые стороны. Люди пойдут за ним, много людей. Сколько их погибнет под его черными знаменами!
      - Да это же никак батько Махно! - прошептал Герасим.
      Ольга замолчала, и взгляд её снова стал осмысленным.
      - Господи, что это со мной было?
      Она обвела всех глазами и вдруг протянула руки к Зацепину.
      - Вадим, мне страшно! Смотри, даже руки похолодели.
      Он наконец смог её хоть ненадолго обнять.
      - Успокойся, Оленька, ничего страшного. Ты просто переволновалась. Мы все устали.
      - Но я его видела. Так отчетливо, будто была рядом.
      - Герасим опознал твое видение: это батька Махно.
      Катерина почувствовала смущение и неловкость Ольги и увела разговор в сторону.
      - Бабы на базаре судачили, что этот батька так бьет немца - пух и перья летят.
      Аренский посмотрел на поручика.
      - Вадим, ты же военный, объясни, как получается, что бандит, самозванец бьет регулярные войска?
      Зацепин хмыкнул.
      - Честно говоря, поначалу я тоже не мог понять, как это необученное мужичье, - он покосился на Катерину: не обидел ли? - не просто бьет, а прямо-таки вдребезги разбивает вымуштрованных немцев и австрияков. Потом понял: немецких генералов губит их извечный педантизм. Они, видите ли, желают воевагь по правилам! И до сих пор не могут понять, куда вдруг девается огромная армия знаменитого анархиста после очередного сражения. Только что, кажется, была, и вот её уже нет! Ну все, решают немцы, разбили, рассеяли, внушили страх и ужас. Но Соловей-разбойник мистер Махно сует пальцы в рот, свистит - и вновь армия под черными знаменами, ещё больше, чем была. И опять налетела без предупреждения, и опять колет-рубит, в плен не берет и плюет на все международные нормы.
      Он улыбнулся женщинам.
      - Простите, милые дамы, я, кажется, увлекся, - вам сие неинтересно.
      Нельзя было не заметить, что молодые женщины слушали его, затаив дыхание, и им было интересно, но Вадиму захотелось порисоваться перед ними.
      - Ты не прав, Вадим, что рассматриваешь нас только как милых дам, нахмурилась Ольга. - Разве мы с Катей не доказали, что можем воевать наравне с вами?
      - Якщо бандиты поручика убывалы, милые дамы узялы зброю (Сброю оружие (укр.).), та и поспышылы надопомогу, - Катерина свое недовольство, как всегда, выразила на "мове".
      Зацепин смутился. Он уже был не рад, что так неудачно пошутил. Герасим решил выручить товарища.
      - Катя, Оля, охолонитесь! Чего вы на поручика напали? Воины вы, воины, никто и не сомневается! Подтверди, Вася.
      - Амазонки! - преувеличенно сказал тот, посмеиваясь про себя их детским порывам.
      Почему-то все, кроме него, тотчас забыли о странном поведении Ольги. Чего это вдруг она стала вещать? И видеть сквозь стены. Поручик приписал это нервам: перевозбудилась, вот и мерещится черт-те что! Но Катерина подобное в своей жизни видела. Ее свекровь страдала приступами падучей, во время которой однажды предсказала даже свою скорую смерть.
      Аренский Ольгу жалел. Он представлял вполне отчетливо, что за бесценный дар в ней открылся. Но он знал также, что это и тяжелая ноша, и боялся, что она окажется непосильной для хрупких девичьих плеч.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      - Господа, поздравьте с удачной охотой! Сегодня навеселимся от души. Прошу любить и жаловать: одинокий краснопузый волк!
      Юнкер Быстров и подпоручик Вяземцев застыли в картинных позах, давая полюбоваться остальным "добровольцам" своей добычей - привязанным за руки и за ноги к толстой жерди, которую они несли на плече, красноармейцем Яном Поплавским.
      "Какой там волк! Жалкая полевая мышь не попалась бы так глупо! И на что? На мальчишескую уловку: протянули поперек тропинки веревку, а он споткнулся, упал, получил по голове, а когда очнулся - висел, связанный по рукам и ногам".
      - Что у нас сегодня за пьеса, Вяземцев? - капризно спросил один из юнкеров. - Надеюсь, не распятие Иисуса Христа? Прежний-то крест мы давеча сожгли, а сколачивать новый - была нужда!
      "Охотники" приладили жердь с висящим Яном между деревьями и отошли.
      "Хоть бы с палки сняли, гады, - ругнулся про себя Ян, - будто и вправду кабан дикий, а не человек!"
      - Ну, я не знаю, - растирая плечо, пробурчал Вяземцев, - не хотите распятие - придумайте что-нибудь другое. Жаль, от моря далековато ушли, можно было бы утопление фанатика организовать.
      - А если аттракцион открыть? - предложил юнкер Быстров. Человек-мишень. Видели, у красных теперь форма новая? Оденем ему этот шлем и будем стрелять в звезду!
      Он вытащил из-за пояса буденовку Яна.
      - Штабс-капитан в прошлый раз ругался, - заметил доброволец в полевой форме и черной казацкой папахе. - Обещал пять суток ареста каждому, кто будет в спектакле участвовать. Мол, для пленных у нас штаб имеется.
      - Вот именно, - хмыкнул Вяземцев, - штабные за языка и стопку не нальют, а если что ценное из него вытянут, все себе в заслугу припишут!
      "У них рядовых нет, что ли?" - думал Ян, наблюдая за добровольцами под неудобным для себя углом, но это наблюдение хоть как-то отвлекало его от дурных предчувствий.
      Со стороны лагерь этой деникинской части ничем не отличался от красноармейского: такая же поляна, такой же костер, только чувствовалось, что вояки здесь более опытные. Ян увидел окопы, хорошо замаскированные землянки. Красные спали в наспех сооруженных шалашах, а то и вовсе под открытым небом.
      Какой-то офицер в наброшенной поверх кителя шинели читал книгу при свете костра, и по лицу его блуждала усмешка.
      - Вы, господин прапорщик, конечно, наше занятие презираете? В вашей офицерской школе такое не преподавали, - нарочито любезно обратился к нему подпоручик Вяземцев.
      - Никак нет, господин подпоручик, - прапорщик привстал, поклонился и опять сел. - В офицерской школе нас учили действия старших по зданию не обсуждать.
      Говорил он внешне спокойно и бесстрастно, но чувствовалось, что эти два офицера не любят друг друга.
      - Вяземцев, перестаньте цеплять Степуру, - вполне дружелюбно, но с приказной ноткой в голосе сказал офицер с погонами поручика. - А если кому что-то не нравится, всегда можно найти для отдыха другое место - лес большой. Вон и разведчики костер наладили. Небось, нашему улову завидуют. Им в рейде ничего, кроме трупов, не досталось. Давайте, друзья, "языка" нам во всей красе покажите, что это он у вас до сих пор мешком висит?
      Яна сняли с жерди и поставили на ноги. Он покачнулся и упал.
      - Ноги затекли, - буркнул прапорщик, глядя на подчеркнуто неуклюжие попытки двух юнкеров поставить пленного в вертикальное положение.
      Остальные хохотали.
      - Хорошо бы все наши враги были такими беспомощными, не правда ли? заметил поручик.
      Яну эти слова показались обидными, и он, как только смог упереться в землю, уперся и остался стоять, исподлобья глядя на пленивших его.
      - Обождите! - прапорщик рывком вскочил с пня и подошел к Яну.
      - Как твоя фамилия? - спросил он.
      - Поплавский.
      - Господа, - прапорщик обернулся к зрителям, - вы не поверите, одно лицо! Лет восемнадцать назад - меня всего полгода, как призвали на службу у нас в полку случилась невообразимая история. И фамилия новобранца тоже была Поплавский. Да, тесен мир!
      - Расскажите, прапорщик, расскажите, - попросил тот же капризный юнкер, и Ян подивился тому, что мужчина кокетничает, точно девушка.
      Прапорщик усмехнулся.
      - Ну, какой из меня рассказчик? Да и у вас, судя по всему, совсем другой план действий.
      - Вы уж нас совсем-то зверями не выставляйте! - нахмурился Вяземцев. А ля гэр ком а ля гэр! (А ля гэр ком а ля гэр - на войне как на войне (франц.).) Перед нами не беззащитный ребенок, а представитель воюющей стороны.
      - Чего уж там, Степура, рассказывайте. - опять подал голос поручик, похоже, здесь, у костра, старший по званию. - Так что ж это была за история?
      Степура вытащил из кармана кисет, трубку, не спеша набил её табаком и с удовольствием затянулся. Слушатели его не торопили.
      - Той зимой на полигоне проводились учебные занятия. Метали гранаты. Боевые. Мороз стоял приличный. Рядовой Поплавский как на грех должен был метать последним. Он как будто призывался из крестьян, но на крестьянина был совсем не похож: лицом нежный, телом хрупкий; хотя и забитым вовсе не казался. Помнится, даже был грамотным. Нелюдимый. Нас, солдат, сторонился. Ну, и мы его не любили. Даже кличку дали "Барышня"... Видно, когда подошла очередь, он совсем замерз. А тут подающий чеку из гранаты выдернул, ему в руку вложил: "Бросай!" Граната из руки возьми и вывались: он от холода пальцы как следует сжать не смог.
      - И что? - поторопил кто-то.
      - Что... В клочья разнесло. Сзади майор стоял, из штабных, так того осколком ранило.
      - А знаете, Степура, я ведь эту историю тоже слышал, - удивленно покачал головой поручик. - Думал, штабные, как всегда, привирают. У майора якобы за подкладкой кителя, осколком попорченного, нашли шифрованные секретные документы. Немецким агентом майор вроде оказался. Дело потому известным и стало, замять не удалось. Генштаб подключился... Думаете, наш красный - сын того рядового?
      - Утверждать, конечно, не могу. Лицом очень похож, а телом - куда как здоровее. Да и документы мы его не видели. Того Поплавского, помню, Георгием звали. Солдаты ещё смеялись: хилый Победоносец!
      - Поплавский, - крикнул поручик, - отчество твое как?
      - Георгиевич, - сглотнул комок Ян.
      - Обыщите-ка его, ребята!
      Вяземцев с Быстровым бесцеремонно обшарили Яна, у которого, кроме метрики, никаких документов не было.
      - Точно, Георгиевич, - подтвердил юнкер Быстров. - Не иначе, сынок в отца пошел - у него с собой ружье без патронов было!
      - Кажется, господа, я знаю, что за представление мы сегодня устроим, расхохотался Вяземцев, подходя к Яну.
      Тот, вконец испуганный, приготовился к страшному концу, как вдруг все его естество запротестовало против такой вот жертвенной покорности. Ну и что с того, что он рос без отца?! Да, его отец оказался вовсе не героем, но это был его отец! Его, как и сына, заставили воевать, а теперь за это же собираются убить, будто бессловесную скотину!
      Подпоручик встретил взгляд своей жертвы со смешком: краснопузый, видать, со страху в штаны наложил! Глаза, как у безумного, а взгляд... взгляд...
      - На колени! - шепотом приказал ему Ян. - Проси прощения, ничтожный!
      Голова у Вяземцева закружилась, образ Яна странным показался: вокруг него вдруг возник светящийся силуэт, а глаза лучились, и - подпоручик не мог отвести от них взор.
      - Господи, прости неразумного раба твоего! Не разглядел, не понял, ослепление нашло! - И, обняв Яна за ноги, упал ничком. Деникинцы решили, что подпоручик "валяет Ваньку" и дружно заржали.
      - Вот Вяземцев дает! - восхищенно присвистнул Быстров, не вполне понимая, что задумал его товарищ.
      Прошла минута. Вяземцев не поднимался.
      - Поднимите его, - почувствовав неладное, приказал поручик.
      Кинулись поднимать. Подпоручик был в глубоком обмороке, и привести его в сознание никак не удавалось. Срочно послали за врачом.
      А тем временем ум Яна метался в поисках выхода. Оказалось, он все же не потерял способности к тому, что Иван называл гипнозом. Но так можно справиться с одним, а их - вон сколько! Что делать?!
      Для начала - успокоиться, говорил он сам себе. Пока они с офицером суетятся, надо подумать. Мама говорила - неужели это не выдумка? - что прабабушка - княгиня Елизавета была ведьмой. Прости, бабушка, люди так считали... Значит, в нем проявился бабушкин талант?
      "Бабушка, - взмолился он, - помоги! Не дай сгинуть правнуку понапрасну. Научи, как от беды избавиться. Не к кому мне на этом свете обратиться, а меня ведь сейчас убивать будут!"
      Так стоял Ян перед деникинцами и, подняв глаза к небу, шептал что-то. Люди думали, молится. Настала вдруг на поляне тишина, и была в ней какая-то жуть; что-то сверхъестественное, как ощутил каждый из присутствующих.
      Более или менее верно оценил происходящее лишь один человек прапорщик Степура, сумевший почти за два десятилетия беспорочной службы пробиться из рядовых в младшие офицеры.
      Его теперешние сослуживцы прошли через военные училища или кадетские корпуса и считали, что Степура своим крестьянским происхождением и ускоренной офицерской школой бросает тень на звание офицера, пусть даже и младшего.
      Саму офицерскую школу Степура сумел закончить только со второго раза, потому что и там ему чинили всяческие препоны. Он не отличался остротой ума, но был настырен, усидчив и очень наблюдателен.
      Прапорщик ни сном ни духом не слышал ни о каком гипнозе, но он заметил тяжелый, неподвижный взгляд красноармейца, под которым поник его главный притеснитель, и позлорадствовал тому, что и белая кость может валяться в ногах у черной... Он с сожалением чувствовал, что охладевает к военной службе, и погоны прапорщика - предмет его многолетних вожделений - уже не радуют сердце. Гражданскую войну он считал неправильной, ведь ему приходилось стрелять в тех, кто всего год назад сидел с ним в одном окопе и ел из одного котла.
      Ему было неинтересно, какими чарами пленный кинул себе в ноги Вяземцева, но про себя решил: если парню удастся выкрутиться, он не станет чинить ему препятствий.
      А Яну пришла в голову мысль, которая по дерзости своей превосходила его самые смелые прежние помыслы. Что, если загипнотизировать всех и бежать? Весь отряд! Пройти как бы незамеченным через патрули и заставы прежним путем на восток, в поисках более спокойного места для жизни и работы. Эта война вконец его утомила.
      "Как думаешь, бабушка, стоит попробовать? В крайнем случае, опять поймают", - он обращался к прабабке так, как будто она действительно могла его услышать, и жадно вглядывался в ночное небо в надежде увидеть хоть какой-нибудь знак.