Шкатула Лариса
      Дар юной княжны
      Светлой памяти бабушки
      Надин Перро-Денио
      ПОСВЯЩАЕТСЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Гражданская война. Черноморский город-порт Одесса. Конец марта. Холодно. Дом фон Раушенбергов на улице Ришельевской продувается всеми ветрами и с моря, и с суши. Некому было поставить на зиму вторые рамы, заклеить окна, потому молодая княжна Ольга Лиговская пользовалась только одной небольшой комнатой с изразцовой печкой, которую всю зиму топила, чем придется.
      Вопреки собственным опасениям, она не замерзла и не умерла с голоду. Даже в начале зимы ухитрилась перетаскать часть старого запаса дров в пустующее помещение дворницкой, чтобы их не разобрали предприимчивые соседи.
      Каждый раз Ольга подолгу возилась с огромным висячим замком на дворницкой, чувствуя холод металла сквозь тонкие перчатки, но в конце концов его открывала и затаскивала в свою комнату очередную охапку дров.
      В доме все говорило о том, что хозяева собирались сюда вернуться: в кладовой в изобилии лежали мясные консервы, в подполе была картошка, сало, копчености, сахар, мука. По выражению дяди Николя, Ольга обычно не ела, а клевала понемножку как птичка. Она и теперь ела помалу, но, к сожалению, без хлеба не могла обходиться. Княжна выходила на базар и меняла консервы на хлеб. Догадывалась, что невыгодно, потому что местные барышники буквально вырывали у неё из рук банки с австрийской тушёнкой и совали взамен черствые, похожие на булыжник, булки хлеба, которые Ольга потом, как могла, отогревала над самоварной трубой. Ей повезло, когда она нашла этот небольшой, литра на три, самоварчик. Тот, которым пользовались Раушенберги, был огромный, тяжелый и долго закипал, а этот, маленький, уютный, как раз её устраивал. Совсем немного лучины, и вот он уже весело насвистывал, почти как живой. Наверное, поэтому княжна иногда с ним разговаривала.
      Долгими зимними вечерами, когда ветер в трубе выл особенно заунывно, а ледяные окна, схваченные толстым слоем инея, угрюмо поблескивали, Ольга казалась себе отрезанной от всего мира на далеком пустынном острове. Там же, в дворницкой, она брала на растопку кукурузные кочерыжки и потому в шутку называла себя - Робинзон Кукуруза. Пятницей, к сожалению, мог считаться только любимый самовар.
      Сейчас Ольга Лиговская стояла перед зеркалом и с любопытством разглядывала сооруженную ею самой прическу: две косы, закрученные кренделями над ушами. Нужда заставит - научишься. Конечно, Агнесса - её горничная - справилась бы с этим намного успешнее, но где теперь Агнесса? За морем, как принцесса. Ольга так наловчилась рифмовать концы фраз - в эту игру они с давних пор играли с дядей Николя, - что даже мысли свои пытается рифмовать. Разрешите подавать!
      - Надо отвыкать, - говорит себе Ольга. - Рифмы, высокий штиль, стихи из всякой чепухи. Тьфу, опять? Рифмы, как зараза, привязываются, когда не хочешь и думать о них. Революция... нет-нет, эта рифма нам не подходит. За неё вас. княжна, могут и повесить. Не позднее, чем через месяц. Да-а, горничная Агнесса умчалась за границу на быстрой колеснице. А чего мчалась? Не для княжон же сейчас матросы дворцы освобождают. Богатеев побеждают. Так объявили: война дворцам! Сегодня как раз и приходил один. Приказано, говорит, освободить! Что ж, а ля гэр ком а ля гэр (А ля гэр ком - на войне как на войне (франц.)). Документы требовал. Показала единственный оставшийся - диплом об окончании Смольного института. Так он стал допытываться: "Почему у вас фамилия не такая, как у родственников? Почему и вы за границу не сбежали, как прочие буржуи недорезанные?" А чего её резать? Она и сама уйдет, только скажите куда?
      После всех усилий на Ольгу из зеркала смотрела просто хорошенькая девчонка, этакая инженю (Инженю - актриса, играющая наивных, простодушных девушек (франц.)), в неприметном сером платьице. В свое время за него в ателье Федоровых десять рублей серебром взяли. Мода была такая от кутюр, под простолюдинку. Агнесса его потом носить не захотела. Сморщилась: ни бантиков, ни рюшечек, крестьянское! Что она так шарахалась от всего, по её мнению, простонародного? И все пеняла Ольге на незамысловатость туалетов:
      - Вы, княжна, в своих нарядах в аккурат монашенкой смотритесь! Вон, горничная графини Постромцевой сказывала, что на отделку бального платья хозяйки пошло тридцать аршин кружева. А вы? Вместо воланчика одну живую розу к корсажу прикололи!
      Крестьянское платье, не крестьянское, а теперь кстати пришлось. Кацавейку Матренину взяла. Пока Ольга её на свою фигуру подогнала, все руки иголкой исколола. Привыкайте, княжна, коль на свете война!
      Матрена - кухарка Раушенбергов - в деревню собиралась, много узлов с собой забрала, - все равно добро пропадет! Но кое-что оставила. Мол, примета есть такая, тогда вернешься. Не вернулась Матрена, а её кацавейка княжне пригодилась. И старенький полосатый платок. Ольга из него узелок сделала. Подсмотрела, что много народу с узелками ходит, и себе надумала. Смену белья в него положила, мыло душистое, французское. И диплом Смольного института благородных девиц. Да, в Смольном княжна обучалась. Три иностранных языка, этикет, науку, как быть хорошей женой, - много чего преподавали юным дворянкам - будущему цвету России. А дядя Николя все равно считал, что этого всего для жизни недостаточно. Пригласил ей учителей итальянского, испанского - а ну как по миру с богатым мужем путешествовать придется! А сам пробовал даже татарский язык учить. Мол, язык своих предков надо знать!
      - Дядюшка, - хохотала Ольга, - при чем здесь татарский?
      - А эти выдающиеся скулы? - хитро щурился он. - А разрез глаз? Мамайка-то на Руси немало порезвился.
      - Мамайка... Ты ещё скажи, половцы!
      - Может, половцы. Может, хазары. Богата наша история связями не только с европейцами, но и с азиатами, иноверцами. Обо всем знать невозможно, но пытаться узнать побольше можно и нужно. Если, конечно, хочешь быть интеллигентным человеком. Терциум нон датур - третьего не дано.
      - Обучаете княжну разным языкам - это понятно, - вмешивалась не в свое дело Агнесса. - Но шпага?
      Она округляла свои и без того круглые глаза. Да, дядя Николя давал любимой племяннице уроки фехтования, и ей это нравилось, но все же... Он сомневался, нужно ли благородной девице уметь фехтовать? Здесь вам не Франция, и Ольга - не мушкетер...
      - Помолчи, Агнесса, - прикрикивала на горничную княжна. Не дай бог, дядюшка прекратит уроки!
      Может, он и прав насчет азиатских корней? Как бы то ни было, воинственность Ольги проявлялась на уроках во всей полноте.
      - Прямо д'Артаньян в юбке, - восхищался дядя, с каждым разом прикладывая все больше усилий для отражения выпадов племянницы.
      Учили-пытались, напрасно старались! Для чего теперь ей нужно это умение? Ведь в России для княжон другой уровень нужон! Тут уж не рифма, а целый стих получился. Все равно, впереди веселого мало. Революция её, недорезанную, не принимает, а уехать - возможности не дает. Можно, конечно, наглотаться таблеток и... Но тут восставал её природный оптимизм. Ну и что с того, что на пароходе "Святой Петр" вместе с дядей Николя уплыли её документы, фамильные драгоценности, и вообще все мечты? Надо хотя бы побарахтаться. Ольга становится в стойку: выпад-укол, выпад-укол. Смешно.
      Дядя будто предчувствовал близкую беду, и все повторял ей, как маленькой:
      - Оленька, иди за мной, буквально след в след. Как индейцы, помнишь? Не отставай!
      Если бы мог, дядя взял бы её за руку, но он тащил саквояжи в обеих руках, а тут ещё Агнесса все время жалась к нему как испуганный щенок. И у самых сходней толпа так навалилась, что Ольгу бросило в сторону, затерло. Она успела увидеть растерянно озиравшегося дядю Николя, которого обезумевшие эмигранты буквально внесли на пароход, судорожно уцепившуюся за него Агнессу - уж эта своего не упустит! - затем новый людской вал толкнул её на торчащую посреди причала металлическую балку: остатки какого-то сооружения. Ольга ударилась об неё спиной и потеряла сознание.
      Очнулась княжна от холода. Никого не было рядом и, вообще, на причале. Сумочку её, видимо, обыскали. Забрали все деньги, оставили только диплом да ключи от дома. Бесследно исчез английской кожи чемодан с её платьями и бельем. Хорошо еще, что в доме тетки Раушенберг, где они последнее время жили, кое-что из вещей осталось. Не помещалось в чемоданы, и дядя Николя выбрасывал все, с его точки зрения лишнее, безжалостной рукой.
      Спина сильно болела. К тому же привязалась ангина, видимо, от долгого лежания на причале. Спустя сутки Ольга потащилась в госпиталь, где у дяди был знакомый врач. Госпиталь, как ни странно, функционировал, и нашлась даже сестра милосердия, которая сама предложила княжне приходить к ней по вечерам домой, делать компрессы и йодную сетку. По её словам, на Ольгину спину было страшно смотреть. Маша, так звали сестру, оказалась умной и начитанной, в отличие от Ольги, разбиралась в происходящих вокруг событиях, и если бы её не отправили на фронт, возможно, она и княжну сделала бы революционеркой.
      Как говорил дядя, на женщине все заживает, как на кошке. А на молоденькой женщине - особенно. Вскоре о болезни Ольга и не вспоминала, и надвигавшуюся зиму встретила почти без страха.
      К тому же в городе, где жила Ольга Лиговская, ещё не голодали. А может, о случаях голода она просто не знала. Продуктов в кладовой было достаточно, и Ольга жалела, что, собираясь покинуть гостеприимный дом навсегда, не сможет взять их с собой столько, чтобы надолго защитить себя от голода в предстоящей неизвестности.
      Ехать она собиралась в Екатеринодар, где жила сестра покойной матери тетя Милена, бывшая замужем за полковником - начальником охраны губернатора Кубани. От тети Милены давно не было писем, но она любила Ольгу, всегда звала к себе погостить, и, как там ни думай, ни гадай, ехать молодой княжне было больше некуда.
      Ольга вышла из дома, перекрестилась и, как человек, принявший наконец решение, быстро зашагала в сторону вокзала.
      А на этом на вокзале будто черти ночевали! Везде было грязно, накурено, холодно и матерно.
      Не то чтобы княжна Лиговская была неженкой, но она не понимала, как можно гадить там, где живешь? Пусть даже короткое время. Это пренебрежение к чистоте возмущало её тем более, что проявлялось в людях не больных, не беспомощных, а именно здоровых. Уж с больными-то ей пришлось повозиться. Еще три года назад, шестнадцатилетней девушкой, на каникулах под руководством дяди Николя она работала сестрой милосердия. Сам опытный врач, дядя учил её азам медицины, справедливо полагая, что знания за плечами не носить.
      Всего досталось молодой сестре: и крови, и стонов, и рваных ран, и торчащих обрубков вместо конечностей. Боже, в какой-то момент казалось: не выдержит, сорвется. Зачем ей все это?! Но в такие минуты слабости возникало перед ней лицо дяди, его жалеющая улыбка. Нет, не осуждающая, а именно жалостливая к ней, такой юной и слабой.
      Ольга не хотела быть слабой. Нет, не завидовала она самостоятельным и грубоватым девицам-эмансипе. Но предполагала, что в жизни может наступить момент, когда она должна будет рассчитывать только на свои силы. Именно она, высокородная красавица-сирота.
      Мать её умерла, когда Ольге от роду было всего два часа. Отец сгинул в самом начале войны с Германией. То ли был жив и пропадал в плену, то ли давно истлели его кости.
      Дядюшка не дал сироте пропасть. Своей семьи он так и не завел, и всю нерастраченную нежность отдал племяннице. И при боннах и гувернантках он всегда был рядом. Другое дело - родной отец. Тот, оставшись без жены, времени не терял и не единожды заговаривал с маленькой дочкой о новой мамочке. Но то ли князь Лиговской не мог выбрать одну из многих, то ли война помешала, а только мачехи Ольга так и не дождалась.
      Дядя Николя приходился Ольге родственником по матери Леоноре, урожденной Астаховой. Его сильная близорукость исключала возможность военной карьеры, и, чтобы хоть как-то приблизиться к армии, о которой он с детства мечтал, дядя стал военным медиком.
      Его родители были врачами, но, как и Ольга, он рано осиротел. Фанатики медицины, исследователи и бессребреники, отец и мать уехали на ликвидацию эпидемии холеры в Поволжье. Маленьких детей - дочь Леонору и сына Николая перед отъездом они оставили у деда в Петербурге.
      Князь славился своими чудачествами, но внуков истово любил. На Леонору почему-то смотрел со слезами на глазах, а внуку говорил странные вещи:
      - Жаль, Николушка, дар наш тебе не достался. Но сердце у тебя доброе, хорошим врачом станешь. Близорукость твою я лечить не стану, не то в военные сбежишь, а это не твое. К сорока годам зрение у тебя само восстановится.
      Скупые сведения о дедушке с бабушкой, принявших смерть во имя врачебного долга, должны были, по мнению дяди Николя, воспитать и в племяннице готовность к самопожертвованию. Сделать её настоящей гражданкой своей страны.
      Но вот грянула революция, и Николай Астахов с ужасом увидел, как падают головы лучших, по его мнению, людей России. Революция оказалась слепой и безжалостной, точно смерть, и косила людей по признакам происхождения, невзирая на их достоинства и заслуги перед Отечеством.
      Когда в Петербурге, по его наблюдениям, стало припекать, он решил уехать куда "попрохладней" - к Черному морю, к двоюродной сестре Люсиль, бывшей замужем за обрусевшим немцем Альфредом фон Раушенбергом. Раушенберги жили в большом доме недалеко от моря и давно звали их к себе погостить. Альфред и Николай симпатизировали друг другу. Раушенберг восхищался работоспособностью Астахова, его порядочностью, и чувством долга. Николаю импонировали радушие русского немца, его обязательность и преданность.
      На лето фон Раушенберги уехали в Италию, там задержались, а в России как раз началась октябрьская революция. Альфред всегда был человеком предусмотрительным. Он и в этих условиях ухитрился перевести свой основной капитал в женевские банки, и теперь его деньги работали на швейцарскую экономику, а строящаяся больница уже ждала "лучшего русского хирурга" Николая Астахова. Родственники и за границей предпочитали держаться друг друга.
      - Девочка! Девочка! - Ольга не обращала внимания на эти крики, пока глазастый, небольшого роста мальчишка лет тринадцати не дернул её за рукав.
      - Какая же я девочка? - удивилась Ольга. - Для тебя я, скорее, тетя.
      - Ой, тетя, - протянул тот, обнажая в улыбке крупные белые зубы. Тогда я - дядя!
      - Не фамильярничай со взрослыми, - строго сказала Ольга. - Говори, что тебе нужно?
      - Тебя мой батька кличет. Вон, видишь, на той лавке, в клетчатом картузе.
      - Но я его не знаю. О чем можно говорить с незнакомым человеком?
      - Боже! - всплеснул руками мальчишка. - Подойди, посмотри, спроси. За погляд денег не берут, за спрос не бьют в нос. Человек помочь хочет. Ты тут сколько стоишь? Билета не достала - по тебе видно. Места себе не заняла. Так всю ночь столбом и простоишь?
      Ольга посмотрела на него: мальчишка как мальчишка, но какие у него серьезные взрослые глаза! А манера поведения... Она тоже с детства не была мямлей, но так спокойно подойти к незнакомому человеку, заговорить с ним не смогла бы и сейчас. Она беспомощно оглянулась: вокруг чужие равнодушные лица, а тут - участие. Или им что-то от неё нужно?
      - Ну, что ты так туго соображаешь? - тут он явно кого-то копировал. У тебя должна быть моментальная реакция: сказали - сделала!
      - Командир! - фыркнула Ольга, но, поколебавшись, пошла за ним. Пробираясь за неожиданным проводником через узлы и чемоданы, она пыталась выяснить: - А вы кто?
      - Кто-кто, русские люди, - гордо ответил провожатый. - А профессия у нас - в цирке работаем. Папа говорит, русские должны помогать друг другу в беде.
      - К сожалению, русские - не самый отзывчивый к себе народ, - продолжил высказывания мальчишки тот самый коренастый и широкоплечий мужчина в клетчатом картузе, приподнимаясь и приветствуя Ольгу. - Милости прошу к нашему шалашу. Василий Ильич Аренский - цирковой артист, силовой акробат. А этот пронырливый хлопец - мой сын и товарищ по работе - Арнольд.
      - Ольга Лиговская - выпускница Смольного института. Пока без работы.
      - Ну, это дело наживное. Если не секрет, куда путь держите?
      - Хочу попробовать до Екатеринодара добраться. Кажется, задача будет не из легких... А почему так официально - Арнольд? Вы и дома его так зовете?
      - Что вы, Арнольд - сценическое имя, а для своих он просто Алька. Это его матушка все к иностранщине тяготела. Видимо, потому поехала с труппой на гастроли в Англию, да так там и осталась... Вы садитесь, Оленька! Небось, ноги гудят? Я смотрел, часа два вы так простояли. Значит, в Екатеринодаре вас ждут?
      - Просто я надеюсь, что тетка ещё там. И это - моя последняя надежда.
      - Милая девушка, в вашем возрасте выражение "последняя надежда" не должно употребляться. Сколько вам лет - семнадцать, восемнадцать?
      - Девятнадцать!
      - Девятнадцать? - воскликнул Аренский. - В девятнадцать лет я был звездой аттракциона "Полет под куполом цирка"; Василий Аренский человек-легенда!
      Он посмеялся.
      - И фамилия у вас подходящая.
      - Да уж куда более... Приблудился к цирковой труппе голодный малыш, ничего, кроме имени, не знал. Вот и придумала ему фамилию цирковая братия.
      Он прервал себя.
      - А мы, милая Оленька, едем в Ростов, там сейчас должна быть наша труппа. Когда, как доберемся, - одному богу известно. Для начала доедем до Каховки, а там, с оказией, - дальше.
      - Почему именно до Каховки?
      - Потому что ближайший поезд только до Каховки идет, если в нашу сторону. Можно было бы ехать в Винницу или Жмеринку, но это я шучу...
      - У вас хоть билеты есть, - вздохнула Ольга, - а мне достать не удалось, сказали, в ближайшее время ничего не предвидится.
      - Вот я и говорю: езжайте с нами.
      - Без билета?!
      - Голубушка, какие сейчас билеты? Вы видите, сколько желающих уехать? Куда-нибудь! Подойдет поезд, все кинутся на штурм. Проводники и носа не покажут, чтобы не задавили. И еще: по вагонам, говорят, контролеры ходят, но они охотно берут продуктами. У вас есть что-нибудь?
      Ольга кивнула. Аренский смущенно вздохнул.
      - Я ведь, собственно, пригласил вас не без корысти... Ради бога, вы не поняли, продукты у нас свои.
      Он замялся.
      - Девушка вы по виду крепкая, несмотря на некоторую хрупкость. Если бы вы помогли нам с Наташей...
      Аренский кивнул в сторону и только тогда Ольга заметила среди узлов до глаз закутанную девушку. Словно боясь, что Ольга может отказаться, он торопливо заговорил:
      - Наташа - наш канатоходец... Я предупреждал, чтобы она не работала без лонжи. Но публика ахала, восторгалась: как же, такая молоденькая, и смертельный номер. Но вечно нельзя испытывать судьбу. Наташа сорвалась, упала и больше не поднялась. Мы потому от труппы отстали, что артисты решили не брать её с собой. Мол, пустим шапку по кругу, наберем денег, чтобы заплатить сиделке, обеспечим хороший уход, - что ещё больной надо? В такой неразберихе не всякий здоровый выживет...
      - Наташа бы их не бросила! - запальчиво вмешался в разговор Алька. Она всем помогала. Когда у этой противной Варетти муж заболел, Наташа свои последние деньги отдала. А когда решали, как с Наташей быть, и не вспомнила об этом: куда нам такая обуза, самим бы живым добраться!
      Алька кого-то визгливо передразнил.
      - Что сказали врачи, она поднимется?
      - Она умирает, - Аренский судорожно вздохнул. - У Наташи - саркома. Это такие боли! Не знаю, как она терпит? Больница, где Наташа лежала, закрылась. Врач, дай бог ему здоровья, свои запасы лекарства нам отдал. Но и они уже кончаются. Дозу приходится все время увеличивать.
      - Я сейчас посмотрю вашу Наташу, - заторопилась Ольга, роясь в своем узелке. - У меня есть морфин. Наверняка и ваш врач ей его давал.
      - Вас нам послал бог, вы врач?
      - Всего лишь недипломированная сестра милосердия, - Ольга отвечала, уже склоняясь над больной.
      Та лежала, устремив глаза в небо, словно дожидаясь свыше избавления от страданий. На её бледном, измученном лице, очерченные темными полукружьями, кричали и молили огромные серые глаза. Из прокушенной губы показалась капелька крови.
      - Наташа, вы меня слышите? - наклонилась к ней Ольга. - Что вы хотите, Наташа? Вам что-нибудь нужно?
      - Умереть, - вдруг хрипло выдохнула больная, обдав Ольгу знакомым по госпиталю запахом умирающего тела. - Помогите мне, прошу вас! Где-то же есть военные, неужели они пожалеют одну пулю?! Если бы я могла... сама. Но бог не слышит меня! Наказывает за гордыню...
      Что случилось с нею в тот момент, Ольга не поняла. Переполнившее её чувство жалости и сострадания к больному, беспомощному человеку, такому молодому и так мужественно переносящему невыносимую боль, будто высвободило огромный заряд доселе дремавшей в ней энергии. Ее пучки, горяча кровь, побежали по жилам к самым кончикам пальцев и стали там пульсировать, просясь наружу. Ольга приложила пылающие руки ко лбу девушки. Наташа вздрогнула и затихла. Выражение спокойствия и блаженства появилось на её исстрадавшемся лице. Глаза больной закрылись, и она заснула.
      Ольга отняла руки, дрожащие и покрытые испариной, и бессильно поникла, как если бы всю свою жизненную энергию она перелила в Наташу. Девушка медленно приблизилась к Аренскому. Тот поспешно усадил её на ближайший узел.
      - Ну как она?
      - Заснула.
      - Сколько таблеток вы ей дали?
      - Ни одной.
      - Как "ни одной"?! - Василий Ильич вскочил и подбежал к Наташе.
      - И правда, спит, - задумчиво проговорил он, вернувшись. - А выражение счастья и покоя на её лице... Оленька, как вам это удалось?
      Ольга пожала плечами.
      - Раненые говорили, у меня хорошие руки. Даже просили иной раз руку над раной подержать. Я думала, это у них самовнушение, а Наташе, выходит, помогло.
      Аренский достал откуда-то алюминиевую фляжку и налил из неё жидкость в маленький стаканчик.
      - Выпейте!
      - Что это?
      - Спирт.
      - Что вы, я ничего, кроме шампанского, в жизни не пила!
      - Пейте, пейте, на вас же лица нет, - он с интересом вглядывался в Ольгу. - Раньше я о таком слышал, но видеть воочию не приходилось. Похоже, вы даже не осознаете, какой удивительной силой обладаете.
      Он помолчал.
      - Впрочем, может, об этом лучше и не знать? Такую тяжелую ношу, да на такие хрупкие плечи. Брать на себя чужую боль...
      - О чем же мне лучше не знать? - Ольга все собиралась с духом, чтобы выпить спирт, но так и не решилась и отдала стаканчик Аренскому. Извините, не могу. Да мне и так уже лучше.
      - И вправду, лучше: румянец появился, глаза заблестели. Ну, а я выпью. За то, что вы у нас появились! Что могли мы, два мужика, если Альку им считать условно? Наташа нас стеснялась, к себе подпускать не хотела Так что - за ваше здоровье, Оленька!
      Силы к Ольге возвращались медленно, как будто воздух вдруг материализовался и вливался в неё через поры обволакивающим живительным потоком. Она сидела, слегка оглушенная открывшейся способностью и радостными словами малознакомого человека. Как он сказал? Им повезло, что Ольга у них появилась? Значит, она кому-то нужна? Ах, молодец дядя Николя, правду говорил: где родился, там и пригодился.
      А ещё вспомнилось Ольге как-то прозвучавшее в словах Агнессы, нет, не презрение, а как бы сожаление к безнадежно больному: мол, будь у неё их деньги и происхождение, и она, Агнесса, могла бы ничего не уметь.
      "А я умею, слышишь, Агнесса? Я - не пустоцвет, как тебе мнилось. Сама, без тебя, и прическу научилась делать, и шить, и самовар растапливать. И человеку смогла в беде помочь. Так-то!"
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Янек Поплавский, полуукраинец-полуполяк, шел навстречу судьбе. Собственно, все мы так или иначе ежедневно идем ей навстречу, но молодого человека влекло на восток роковое стечение обстоятельств. То, что с ним произошло, ещё месяц назад показалось бы странной сказкой: никому неведомый прежде хлопец с глухого прикарпатского хутора, нищий, безродный, столкнулся не на жизнь, а на смерть с темной силой: ясновельможным паном, имевшим власть над всей западной Украиной. А случилось так.
      Умерла у Янека мать, - единственное родное существо, - и остался он один как перст в небольшой хате с земляным полом и печкой, которая в момент выстывала: не потому, что плохая была, а потому, что не получала нужного тепла от соломы, подбрасываемой в неё бедным хозяином.
      Ян - хлопец гарный. Стройный, широкоплечий, глазастый. Надо сказать, и есть в кого. В свое время его мать, черноокая Ганна, славилась красотой по всему Прикарпатью. Но правильно люди говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Все вокруг думали, что Ганна Горовая родилась и красивой, и счастливой.
      Семья её родителей была зажиточной. Отец и мать, прежде бедняки, поженились по любви, и с первых дней семейной жизни решили: костьми лягут, а станут богатыми. Они с головой окунулись в тяжкий крестьянский труд и жадно копили каждый грош.
      Щедра украинская земля, вознаграждает своих сынов за работу на ней. Стали Горовые богатеть: вот только ребенок у них был один - больше Господь не дал. Видно, подорвалась Анисья Горовая на селянской работе.
      Единственная дочка, однако, такой красавицей уродилась, что грех и жаловаться: лицом светла, как ангел, черноокая щебетунья, ласковая, умница, - с трех лет в старом букваре пыталась буквы разбирать.
      Как любили родители свою Ганнусю, как баловали! Учительница, из благородных, два года жила у них на всем готовом, обучала наукам юную наследницу.
      Но подросла Ганна - отвезли её учиться в город, в гимназию. Как ни скучали по ней батька да матерь, а домой не забирали. И здесь сказывалась крестьянская дотошность Горовых: они твердо решили дать дочери приличное образование и найти непременно знатного мужа.
      И здесь бы, верно, добились они своего, не случись несчастья. Возвращались Ганнины родители домой с ярмарки. Удачно распродали свой товар, и уже подсчитывали, как купят новую корову, дочурке модный туалет закажут, да не ссудил бог: подкараулили их лихие люди, ограбили и убили. В шестнадцать лет осталась Ганна сиротой, не приученной к сельскому труду. Пришлось ей из города возвращаться на хутор.
      Могла бы она выйти замуж за хорошего, работящего хлопца, благо, желающих было много, - не вбей Ганне родители в голову, что быть ей непременно женой аристократа. Да к тому времени был у богатой крестьянки и возлюбленный. Как раз из аристократического, хоть и обедневшего рода, князь Георгий Поплавский. Его отец, Данила, чтобы поправить семейное благосостояние, нашел ему богатую невесту и уже потирал руки в предвкушении приданого невестки, как неожиданно Георгий проявил свой упрямый польский норов. Он хотел в жены Ганну и больше никого, а неукротимый отец грозил в ответ лишить сына последнего гроша: пусть небольшого, но наследства.
      Не уступил никто: ни отец, ни сын. Георгий и Ганна поженились и стали жить на хуторе. К сожалению, делать они ничего не умели и потому быстро спустили все, Горовыми нажитое. В довершение ко всему из-за их небрежного обращения с печкой случился пожар; родительский дом сгорел дотла. Пришлось молодым жить в маленькой хатенке, служившей прежде летней кухней. Не имевшего ни денег, ни связей Георгия вскоре забрали на царскую службу рядовым солдатом. Ни одного письма не получила от него молодая жена-только извещение, что погиб Поплавский при выполнении воинского долга. Янек родился уже без отца.
      Мать Яна жила в их глухом углу, а мыслями словно всегда была где-то далеко. Поэтому для общения ей никто, кроме сына, не был нужен. Да и удивительная красота её, сохранившаяся до последних дней жизни, не привлекала к вдове Поплавской подруг. Кому понравится наблюдать, как, глядя на молодую женщину, теряют дар речи не только молодые хлопцы, а и доживающие свой век старики.
      Поплавских на хуторе не любили. Ганна даже не балакала на ридной мове! Говорила только по-городскому и маленького сына учила тому же. Что она воображала о себе! Никогда не выйдет из дома неприбранной. Даже по воду ходила, как в церковь, не иначе, мужиков приманивала.
      Бог прибрал её, когда Ганне было всего тридцать шесть лет. Выглядела она, как старшая сестра своему парубку-сыну. Застудилась, видно, в холодной хате. За неделю сгорела, точно свеча.
      Бабы шептались, что по своему мужу Георгию она сохла. Мол, сына вырастила, да на тот свет и ушла.
      Мать Яна была редкостной рассказчицей. И сказки у неё всегда были "про жизнь". В них добрые богачи выдавали замуж своих дочерей за бедных, но умных юношей. Знатные князья женили сыновей на деревенских красавицах. В конце концов, у Яна в голове все перепуталось, и её рассказы об отце-князе он воспринял, как очередную сказку. Как и то, что будто бы его прабабка Лизавета Поплавская, увезенная Янековым прадедом буквально из-под венца с берегов Невы в далекую Польшу, оказалась ведьмой. Тут мать и сама путалась: то ли ведьмой, то ли ясновидящей. То ли она людей от дурного глаза спасала, то ли сама порчу на них насылала. И вроде предсказала она своему правнуку встречу с бедной красавицей и раннюю смерть через эту встречу. А ещё вроде обещала сыну этого правнука, который родится после его смерти, свой дар в наследство передать.
      После смерти матери Янек пробовал найти paботу, чтобы хоть прокормиться, да где на хуторе работа зимой? Тут ещё одна беда: влюбилась в него Христина, дочь местного куркуля Опанасенко. Другому кому, может, и счастьем бы показалось, что такая краля по нему сохнет, да знал Янек, что Оксану за него не отдадут. А то ещё поймают его где-нибудь сыны Опанасенко - здоровые, но дурные парни - руки-ноги переломают. Хорошо, если до смерти забьют, а то калекой оставят. Бедность научила парня мудрости: мало ли на свете красивых девчат! Зачем же зариться на то, что никогда не будет твоим?
      Словом, в одно раннее зимнее утро, когда холод, как обычно, выстудил хату, слез Ян с печи, нагреб в заплечный мешок оставшуюся картошку, пару луковиц, маленький кусок старого пожелтевшего сала, закрыл на щеколду входную дверь, перекрестился на алеющий сквозь марево холодного тумана восток и зашагал в город. Только подумал: "Прощай, мамка! Может, доведется вернуться - поставлю на твоей могиле не маленький деревянный крестик, а каменный, красивый, со скорбным ангелом, чтоб и ты лежала не хуже, чем дед Опанасенко".
      Ян никогда прежде в городе не был. Только с матерью ходили изредка на ярмарку, в село Ставное. Новости на хутор доходили с большим опозданием, так что Ян ничего толком о событиях в России, да и на Украине, не знал. Кроме того, что не стало царя-батюшки; но и эта новость на сердце не легла, потому как была похожей на слухи о конце света, которым стращали старухи. Как же можно без царя-то? Кто управлять всеми будет? Уж, верно, не антихрист какой-то! Не верилось Яну, что он теперь дела вершит, а кто его власть не признает, того расстреливает, либо вешает.
      Молодой Поплавский справедливо рассудил, что никакая власть на него сердиться не должна; он никому ничего плохого не сделал, и ничего другого, кроме как найти работу и трудиться на совесть, не хочет. От этих мыслей Янек повеселел и пошел бодрее, тем более что и мороз не давал расслабляться, подгонял, хрустел под ногами, трещал замерзшими ветками в лесу.
      Он увлекся ходьбой и не заметил, как кончился лес. Перед ним расстилалась искрящаяся под солнцем снежная равнина. Ян в первую минуту даже зажмурился от нестерпимого снежного блеска, а когда открыл глаза, увидел... замок! Именно такой был нарисован в книжке про рыцарей, которую давала почитать ему Христина - старинный, с четкими зубцами башен.
      От опушки леса тянулась дорога, накатанная полозьями саней. Видимо, она и вела в город. Но тогда замок оставался в стороне, такой манящий и недостижимый; он был в несколько раз больше, чем церковь в Ставном, а та, по сравнению с хатами хуторян, всегда казалась парню огромной.
      Замок притягивал его к себе, завораживал, и, чтобы оправдать свое желание, подойти к нему поближе, Ян объяснил себе, что дорогу в город можно сократить, если пойти через поле напрямик.
      И он пошел через поле. Снег здесь слежался достаточно плотно и почти не проваливался под ногами. Кое-где на поле виднелись столбики с прибитыми на них дощечками, но он не обращал на них внимания: что там какие-то столбики, когда впереди был Замок! Именно такой, старинный, сказочный, грезился ему в снах. Яну оставалось пройти совсем немного, - уже отчетливо виднелись даже трещины в кладке стен, - как вдруг из-под ног, заставив парня от неожиданности отшатнуться, выскочил небольшой белый комок. Заяц! Беляк подпрыгнул на месте, резко скакнул в сторону - раздался страшный грохот, полыхнул огонь, и земля с размаху опрокинулась на Янека, погрузив его во тьму.
      - А он - файный" (Красивый (укр.).) хлопец, - некоторое время спустя услышал Ян странный, похожий на женский, голос, который будто гудел в печной трубе. Оба его уха казались забитыми шерстью и потому пропускали звуки с трудом, как если бы кто-то толчками продвигал их в голове.
      - Файный-то, файный, - отвечал голос погрубее, похожий на мужской, но тоже ненормально звучащий, - а вот какой черт понес его на минное поле?
      - Может, он выживет? - сказал первый голос.
      - А если и не выживет, вряд ли кто станет о нем печалиться, - заключил второй.
      - Это все барышня: вдруг, говорит, не насмерть? Пойдем, посмотрим. А как посмотрела - решила: грех такого красавчика на морозе оставлять.
      - Одни парни у неё на уме, только с ними она добрая да милосердная. А случись это с тобой, или, к примеру, со мной, там бы в поле и бросили...
      - Это так, - печально согласился первый голос, - нас пожалеть будет некому.
      Ян приоткрыл глаза. Он увидел высокий потолок, каких-то голых крылатых младенцев; сквозь высокое и узкое окно пробивался скупой солнечный луч. Он почему-то лежал на кровати, возле которой стояла девушка в пышном платье с многочисленными оборками, - даже чепчик на её голове весь была оборках. Из-под чепчика на смуглый ясный лоб девушки падал вьющийся черный локон, а светлые карие глаза смотрели дружелюбно и участливо.
      Рядом с девушкой стоял высокий сутулый человек, который был одет ещё более причудливо: в пиджак, отделанный золотыми лентами, и тонкие белые, в обтяжку, штаны, похожие, скорей, на подштанники.
      Голоса этих странных людей по-прежнему звучали так, словно они не говорили, а гудели.
      - Кажется, он очнулся! - уловила движение Яна девушка.
      - Где я? - спросил он вроде как обычно, но и его голос так же гудел, а губы будто произносили не слова, а делали тяжелую работу по вытягиванию их изо рта.
      - В замке пана Зигмунда Бека, - пояснила девушка и съехидничала: Можно сказать, незваный гость.
      - Как я сюда попал? - Ян не смог бы отреагировать на насмешку, даже если бы захотел - попытка оторвать голову от подушки оказалась тщетной.
      - На мине подорвался, - вмешался в разговор сутулый; судя по всему, он считал зубоскальство девушки неуместным. - Сейчас придет доктор Вальтер, он тебя осмотрит.
      Доктор Вальтер оказался моложавым, подвижным человеком с пышными черными усами. Волосы его, обильно посеребренные сединой, наводили на мысль, что доктор свои усы подкрашивает. Его небольшие водянисто-серые глазки оставались холодными, в то время как сам доктор буквально лучился добродушием и весельем.
      - Ну, как тут наш самострел?
      - Вы скажете, самострел! Скорее, медведь-шатун.
      - Может, он решил таким способом счеты с жизнью свести? На поле же везде таблички "Осторожно, мины!"
      - Таблички! - девушка понизила голос, хотя Ян воспринимал только небольшую часть услышанного. - Да умеет ли он читать?! Хлопец деревенский, неухоженный, видели бы вы его белье! Положили на белые простыни, а у него как бы не вши!
      Доктор проворными пальцами пробежался по шевелюре лежащего парня.
      - Ничего у него нет, не придумывай, Беата! Мы и так знаем, что ты у нас записная чистюля. Он ущипнул девушку за смуглую щеку.
      - Давай-ка лучше остальное посмотрим. Говорите, открытых ран нет, только ушибы?
      Беата крутнула юбкой.
      - Это уж вы без меня, пан Вальтер. Иван вам поможет раздевать да переворачивать.
      Она выскользнула за дверь.
      - Пан доктор, - с трудом двигая челюстями, выдавил Ян, - у меня оторвало ноги?
      - С чего это ты взял, милейший?
      - Я их не чувствую.
      В глазах доктора, как показалось Яну, мелькнуло нечто, похожее на удовлетворение.
      - Жалко, если так... Впрочем, будем надеяться на лучшее. Иван, переодеть бы его. Пан Зигмунд не распорядился?
      - Да я и сам нашел кое-что чистое.
      - Тогда держи бинты, пузырек, оботрешь его всего спиртом. Будет чувствовать себя получше, искупаешь. Мне тут делать больше нечего. Одно слово - контузия. Все, как говорится, в руках божьих. По виду внутреннего кровотечения нет, температура невысокая. Бог даст - подымется, а нет, так в приют перевезем, я похлопочу.
      Он защелкнул чемоданчик и вышел, что-то напевая.
      Сутулый мужчина, названный доктором Иваном, снял с Яна нательную рубаху, подштанники и бросил их на пол. Вертя парня, точно тряпичную куклу, Иван обтер его спиртом и переодел в чистое белье. Процедуры принесли Яну чувство облегчения. Он почти сразу же заснул и не слышал, как Иван говорил будто про себя:
      - Свежую кровь почуял, упырь! Ишь, обрадовался.
      Он задержал взгляд на безмятежном лице хлопца. Вошла Беата и, брезгливо сморщив нос, стала собирать с пола одежку Яна.
      - Сжечь?
      Иван кивнул.
      - Ты изредка заходи, поглядывай на парня. Доктор лечения ему не назначил, положился на бога...
      Когда больной во второй раз открыл глаза, он увидел склоненное над ним прекрасное женское лицо. У него даже перехватило дыхание: облако белокурых с золотом волос, точно корона, окаймляло нежное личико, светло-голубые глаза смотрели строго и гордо. Вернее, не просто смотрели, а холодно рассматривали. Но эта отстраненная холодность не показалась Янеку обидной. Так на простого смертного и должна была смотреть... королева! Он не заметил, что сказал вслух:
      - Королева!
      - Вот настоящий мужчина, - довольно рассмеялась красавица, - сам еле дышит, а девушке - комплимент. Напрасно ты, Беата, все повторяешь: деревенщина! Хлопец разумеет, что красиво. Не так ли?
      Ян кивнул. Сейчас он чувствовал себя намного лучше: слышать стал без напряжения и голос паненки не бухал в уши колоколом, а звенел жалейкой.
      - Тебя зовут Яном, так?
      Он опять кивнул, боясь испугать её своим хриплым голосом.
      - Мы посмотрели твои документы. Фамилия - Поплавский - известная. У тебя нет родственников в городе? Нет? Может, ты не знаешь? Ладно, не будем торопиться. Я чувствую, судьба недаром привела тебя к нам. Мы здесь порой скучаем, так что новому человеку радуемся. В общении есть свои прелести, так? Сейчас Беата тебя покормит: из села принесли козье молоко, говорят, оно полезно для выздоравливающих. Ты постарайся выздороветь, ладно? А то доктор Вальтер уже собрался везти тебя в приют для инвалидов. Такого-то молодого!
      Она упорхнула. Беата, пристраивая поднос с завтраком у постели больного, с удивлением отмечала, как быстро меняется его лицо. Еще вчера лежал, бессмысленно глядя в потолок, и вот уже в его больших черных глазах что-то зажглось, что-то приоткрылось в них, - глубоко заглянешь, голова закружится. Hoc прямой, не картошкой, как у деревенских хлопцев, а хорошей формы, как у благородных.
      Беата скосила глаза на зеркало, висящее на стене. Эх, ей бы прямой нос, а не этот курносый! Она даже не подозревала, что именно курносый вздернутый носик придавал её лицу милую задорность и шарм.
      Девушка поднесла ложку с бульоном ко рту Яна - тот послушно раздвинул губы, а не далее как вчера, чтобы дать ему воды, рот пришлось открывать силой... И губы у него красивые - так бы и поцеловала, - подбородок с ямочкой. Ой, файный хлопец! Почему же пани Юлия увидела это раньше, чем она, Беата?.. Лучше-то ему, лучше, а сможет ли ходить? Если нет, пани Юлия выбросит его вон, как надоевшую собачонку. К инвалидам у неё непроходящая брезгливость. Даже милостыню подает только прибранным да опрятным, тем, что своим видом глаз не оскорбляют.
      Беата унесла поднос. Некоторое время Ян лежал один, а потом дверь открылась и вошел сутулый слуга, которого называли Иваном. Он откинул одеяло, присел на кровать и вдруг резко крутнул большой палец ноги Яна. Парень от боли вскрикнул и прошипел сквозь зубы:
      - Ч-черт неумелый!
      Иван расхохотался, ничуть не обидевшись.
      - Вот так-так! Значит, ноги свои ты чувствуешь? А чего вчера Вальтеру жаловался? Из-за тебя в замке переполох: стоит ли тратить на будущего инвалида драгоценное панское внимание?
      - Я не врал, я и вправду не чувствовал.
      - Ничего, это бывает. Сейчас сделаю я тебе массаж: будет больно терпи. Не бойся, хуже не станет.
      Ян вздрогнул от прикосновения его сильных цепких пальцев, но тут же устыдился своей боязни и только расслабился, как резкая волна боли нахлынула на него, заставив вскрикнуть и вцепиться зубами в подушку.
      - Ну-ну, потерпи, будь мужчиной; как я и думал, у тебя от удара сместился позвонок и зажал нерв. Я вправил его... Придется тебе пока полежать. Контузия есть контузия - кто знает, каким боком может повернуться. Пока не разрешу, вставать не смей!
      - А как же... по нужде, не Беату же просить.
      - Темнота! По нужде. Возле кровати у тебя что висит?
      - Веревка какая-то.
      - Не веревка, а сонетка. Понадобится - дернешь, я приду, отнесу... Но учти, выздоровеешь - отработаешь!
      - Как же я тебя, такого-то бугая, носить стану?
      - Почему обязательно носить? Я тебе другую работу придумаю.
      - Работы я не боюсь.
      Ян посмотрел в насмешливые глаза слуги и вдруг подумал, что он какой-то ненастоящий. Как будто Иван не был слугой, а только им прикидывался.
      - Чего это ты меня так разглядываешь? - удивился тот.
      - Ты здесь служишь или родственник чей-то? - не отвечая на его вопрос, поинтересовался Ян.
      - Служу. У пана Зигмунда камердинером.
      - А что со мной возишься?
      - Пани Юлия приказала. Пока отец в отъезде, она в замке командует... Тебе здесь нравится?
      - Интересно.
      Он помолчал и добавил:
      - Будто в какую-то книжку попал - все невзаправду.
      - Как это? - не понял Иван.
      - Так. Все притворяются: Беата - как будто ей весело; пани Юлия - как будто она строгая, но добрая; пан Вальтер - как будто ему людей жалко...
      - А я? - Иван прямо остолбенел от простодушного признания парня, судя по всему, попавшего в самую точку. - Вот уж не думал, что ты такой востроглазый! В замке всего второй день, лежишь, не вставая... А если я сейчас это все хозяйке расскажу? Думаешь, ей понравится? Станет она рядом с собой такого умника терпеть?!
      - Не расскажешь! - уверенно сказал Ян.
      - Интересно, почему?
      - Потому, что ты их всех ненавидишь.
      - Да-а, - только и мог сказать камердинер, выходя из комнаты в некоторой прострации. Вскоре, однако, Янек забыл о своем разговоре с Иваном, тем более выяснилось, что контузия не нанесла ему серьезного вреда. Хлопец быстро пошел на поправку; только когда он пытался подняться, ещё кружилась голова и слегка тошнило.
      На пятый день его вынужденного лежания к вечеру заявился Иван и сообщил:
      - Сегодня буду тебя купать.
      Ян попытался идти сам, но Иван не выдержал его жалких попыток, схватил парня, кинул себе на плечо и понес.
      Комната, в которую они пришли - ванная, как объяснил Иван, - поразила Яна своим великолепием. Вся она от пола до потолка была покрыта цветными изразцами. По сравнению с ними изразцы на печке хуторского богача Опанасенко, казавшиеся хлопцу прежде великолепными, выглядели бы убогими.
      В огромную белоснежную ванну вода лилась из золотой пасти зверя, напоминавшего волкодава Серко, с которым сторожил сельское стадо коров пастух Василь. Кругом сверкали зеркала, хотя Ян не понимал, зачем в них глядеться голым людям?! Он крепко сжал зубы, чтобы рот от изумления не раскрылся сам собой - мать предупреждала, что это неприлично, - до чего только не додумаются богатые!
      Беата при виде тощей, застывшей как изваяние фигуры Яна, прыснула, но тут же склонилась над ванной, проверяя температуру воды. Выходя, она стрельнула глазами в Ивана и прикусила губу. Иван тоже оглядел Яна: даже нижнее белье болталось на нем, как на огородном пугале.
      - Раздевайся! - прикрикнул он. - Застеснялся, как красна девица!
      Слуга помог парню забраться в ванну и, не давая опомниться, надавил на плечи так, что Ян с головой ушел под воду и даже хлебнул её от неожиданности. Он вынырнул с выпученными глазами и напустился на Ивана:
      - Ты что, с перепою головой маешься? Я же утонуть мог!
      - Небось откачали бы. Пани Юлия ещё не натешилась. Кто бы допустил, чтобы игрушка сломалась?
      - Какая я тебе игрушка? Ты говори, да не заговаривайся! Конечно, приютили меня по-хорошему, кормят, поят... Так я и отработаю. А играть с собой никому не позволю!
      - Ишь ты, разошелся! Похоже, парень, ты даже не представляешь себе, во что влип. А может, неведение - твое счастье? Я и сам бы не хотел знать...
      Расспросить поподробнее Ян не успел, потому что Иван вылил ему на голову что-то пахучее, мыльное и стал так ожесточенно мыть голову, точно хотел и вовсе оторвать ему волосы. Ян закаялся задавать ему вопросы, потому что опять хлебнул воды, в которую проклятый камердинер во второй раз окунул его с головой. А потом Иван вытащил какую-то пробку и вода из ванны стала выливаться.
      - Погоди! - закричал Ян. - Я же ещё не весь вымылся.
      - Не весь! - передразнил Иван. - А грязи - точно дикого кабана мыли.
      - Сам ты - дикий кабан, - тихо буркнул Ян, но слуга ополоснул ванну и вновь стал наливать воду.
      В его руках появилось странное, похожее на большую конфету, розовое мыло и что-то коричневое, комковатое.
      - Губка! - пояснил Иван, заметив интерес, с которым Ян разглядывает этот мягкий и упругий кусок. В конце концов, от новых ощущений и впечатлений хлопец так утомился, что слуга, будто ребенка, завернул его в простыню и опять на плечах вынес из ванной; пронес коридорами и вошел с ним совсем в другую комнату.
      Эта была больше, но казалась ниже из-за темно-зеленых наглухо задернутых штор. Над кроватью, застеленной зеленым атласным покрывалом, висел прозрачный, тоже зеленый - Янек вспомнил его название - балдахин, поддерживаемый по бокам кровати резными деревянными столбиками. Здесь все было зеленым, даже столик у кровати, на котором мерцал тремя свечами изящный серебряный подсвечник. Столик был накрыт на двоих, но Ян не смог бы за ним сидеть: у него после ванны кружилась голова. Впрочем, не настолько, чтобы безропотно дать Ивану одеть на себя тонкое кружевное белье.
      - Что это ты придумал? - возмутился Ян. - Подштанники с кружевами, рубашка - с кружевами... Не одену!
      - Ну, во-первых, выдумка это не моя, а панночки. Во-вторых, белье это вовсе не женское.
      - Мужики носят кружева? Вот те на!
      - Главное, не трусь, - многозначительно подмигнул ему Иван, помогая забраться под одеяло. - Не так страшен черт...
      С тем странный камердинер исчез за дверью. Ян остался лежать в этой по-царски богатой постели, недоумевая, зачем он здесь очутился?
      Кажется, он задремал и проснулся от скрипа отворившейся двери: вошла пани Юлия. Янек не знал, как называется её одежда, но она была легкой и полупрозрачной, так что сквозь неё угадывалось обнаженное тело. У парня пересохло во рту.
      - Это же надо! - воскликнула Юлия, разглядывая Яна. - Вылитый князь Данила, только молодой. Неужели правду болтали, что его сын ушел из дома и женился на простой крестьянке?.. Да, породу не скроешь... Я и под деревенскими тряпками тебя разглядела, а сейчас, в этих кружевах, бледный, без деревенских румянцев... Ты понимаешь, о чем я говорю?
      Ян отрицательно покачал головой.
      - Ничего, если умный - разберешься. Да и нельзя так быстро: из грязи да в князи. - Она рассмеялась собственной шутке.
      - Не слушай меня, похожесть - это ещё не доказательство... Говорят, князь очень одинок, а тут - такой сюрприз.
      Юлия присела к Яну на постель и вдруг сунула руку под одеяло. Он вздрогнул.
      - Какой ты горячий... У тебя девушка есть? Нет? А была? И не было?
      Ян от волнения не мог говорить, только кивал.
      - Точно не было? Тогда мне повезло.
      Рука Юлии продолжала осторожно гладить его.
      - Пан Вальтер утверждает, что ты ещё слаб.
      Парню хотелось вскочить, сжать её так, чтобы кости затрещали... Но он почему-то продолжал лежать, а сердце бухало в груди молотом.
      - Не буду больше тебя дразнить, а то вон как вспотел, - Юлия нежно вытерла Яну лоб душистым платочком. - Давай-ка лучше я за тобой поухаживаю - ты ведь не ужинал? Беата, конечно, перестаралась, за столом тебе сидеть ещё тяжело.
      - Нет, не тяжело, - пробормотал он.
      - Все-таки в тебе что-то есть! Ты прав, Янек, настоящий рыцарь не должен проявлять слабость в присутствии дамы. К тому же, в нашем замке царит боевой дух. Говорят, по ночам здесь бродит привидение рыцаря Ольгерда. К сожалению, я его не видела. Ночью я крепко сплю.
      Она хихикнула.
      - Если, конечно, никто не мешает. Думаю, мы сможем не спать вместе, чтобы наконец увидеть это привидение. Ты согласен? Как это мило. Но на сегодня, пожалуй, хватит. Немного поужинаем и, как говорит доктор Вальтер, шляфен" (Спать (нем.).).
      Голова у Янека кружилась, глаза застилало туманом... Во сне или наяву улыбалась ему эта полуобнаженная красавица? Он покорно пил из её рук легкое с пузырьками вино, что-то ел и смотрел в небесные глаза, в которых временами вспыхивали диковатые искры...
      Утром Янека разбудило присутствие в комнате кого-то постороннего. Это оказалась Беата. Она бесшумно и ловко собирала на поднос остатки вчерашнего ужина. Если красоту Юлии можно было сравнить с морозными ледяными узорами, то красота Беаты казалась сродни разноцветному летнему лугу, усеянному полевыми цветами. Ее полные свежие губы слегка шевелились от усердия, пушистые ресницы трепетали, приоткрывая теплые карие глаза. Ян, неожиданно для самого себя, потянулся и схватил её за юбку. Беата испуганно рванулась, но, оглянувшись, рассмеялась.
      - Кажется, наш больной совсем уже не больной! Пани Юлия обрадуется...
      Но образ Юлии в свете дня, который пробивался и через плотные шторы, несколько поблек. Рядом была другая - живая, теплая, с веселыми ямочками на щеках.
      - Беата, - почему-то шепотом позвал он. Девушка подошла поближе, усмехнулась лукаво.
      - Я тебе нравлюсь?
      - Очень!
      - Даже больше, чем пани Юлия?
      - Ты - совсем другая,.. - потупился Ян.
      - А ты - хитрый хлопец, выкрутился! И правду не сказал, и не обидел! Она наклонилась и легонько коснулась губами его губ. Янек затрепетал. Он обнял Беату за шею и крепко прижался к её рту.
      - Э, да ты целоваться не умеешь! - удивилась девушка. - Такой невинный хлопчик панночке достался!
      - Так научи... - хрипло попросил он, не разжимая объятий.
      - Ишь ты какой, да если хозяйка узнает...
      Ян не дал ей договорить. Судя по тому, как прерывисто задышала от его поцелуев Беата, учился он быстро. Рука парня скользнула в вырез её платья, а вторая уже расстегивала пуговицы. Такого восхитительного запаха свежести он никогда прежде не ощущал. Интересно, чем моются девушки, чтобы так дурманно пахнуть?
      А Беата все повторяла:
      - Нет, не надо, пожалуйста...
      Но звучало это так неубедительно, что Ян, путаясь в крючках и застежках, продолжал её раздевать. На мгновение сквозь возбуждение парню показалось, что приоткрылась и тут же закрылась дверь, но волна желания захлестнула его, и все посторонние звуки и краски померкли...
      Потом Беата торопливо одевалась, испуганно прислушиваясь и поглядывая на дверь.
      - Матка-бозка, - шептала она, - ох, чует сердце недоброе! Нетерпеливый ты, Янек, и меня в грех вовлек!
      Она наскоро поцеловала его и исчезла. Ян не обратил внимания на её испуг, он был весь поглощен случившимся и только счастливо улыбался, снова и снова вызывая в памяти захватывающие минуты. С ним случилось то, чем всегда пугал его священник, но грех оказался так сладок, что хлопец не чувствовал никакого раскаяния. Горячие поцелуи Беаты, её гибкое послушное тело... как не похоже было случившееся с ним на те похабные россказни, что доводилось ему слышать от хуторских парней!
      Так он лежал в блаженной истоме, как вдруг в голове его будто полыхнуло, и началось ЭТО.
      Вначале возникло лицо Юлии, но не то гордое и холодное, не нежное и заботливое, что он видел вчера, а страшное, незнакомое, искаженное какой-то сатанинской яростью. Потом он увидел холеную белую руку, равномерно опускающуюся на что-то, потом появилась щека, избиваемая этой рукой, знакомый карий глаз, наполненный слезами и, наконец, кусочки мозаики сложились в единую картину. Пани Юлия хлестала по щекам растрепанную, рыдающую Беату.
      Слов он не слышал, но по движению губ Юлии догадался, что она кого-то зовет. И увидел глаза Беаты, наполненные животным ужасом при виде низкорослого, заросшего черными волосами мужика. Тот был одет в красную рубаху и черные галифе - ременной плеткой он похлопывал себя по сапогу. Он поклонился Юлии, схватил Брату за волосы и куда-то поволок.
      Будто пружиной Яна подбросило с кровати. Он резко вскочил, пол под ним качнулся, тело покрылось испариной, и непомерная слабость заставила его опять опуститься на кровать.
      - Успокойся, Ян! - сказал сам себе юноша. - Ты нездоров, вот и чудится бог знает что. Как говорил Иван? Это контузия. Надо лежать. Что с тобой случилось? Подорвался на мине. Вот потому в твоей голове что-то испортилось...
      Додумать ему не дали. В комнату вошла... нет, скользнула... впорхнула пани Юлия. С тем же невинным безмятежным выражением: ни тени гнева или злости не было в её ясных голубых глазах.
      - Как себя чувствует наш больной? - с ласковой улыбкой спросила она.
      - Если пан доктор разрешит вставать, - улыбнулся в ответ юноша, - я готов хоть сейчас отработать гостеприимным хозяевам за доброту и ласку!
      Сказал и облегченно вздохнул про себя: та, ужасная картина... она ему просто пригрезилась!
      - Я вижу, ты совсем оправился, - насмешливо улыбнулась Юлия. - И мне нравится, что ты понимаешь, кто хозяин, кто слуга, за границу не заступаешь... Думаю, ты далеко пойдешь. Но пока в тебе ещё играет дурная кровь! Ты обманул меня вчера. На своем хуторе ты, верно, не пропустил ни одной смазливой девчонки. Теперь соблазнил мою горничную. Но я не сержусь на тебя: настоящий мужчина так и должен поступать, если неразборчивая девка сама вешается ему на шею.
      И Янек, похолодев сердцем, понял, что увиденное им не было ни сном, ни грезой.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Огромный человеческий муравейник вдруг разом зашевелился, зашуршал. По толпе прикорнувших, скорчившихся мешочников и беженцев словно порывом ветра пронеслось:
      - Идет! Идет!
      Люди ринулись на перрон. Поднялась суета, давка, раздались крики "Караул!". Кого-то прижали, у кого-то что-то украли. Ольга невольно сжалась в комок, будто вновь ощутила спиной ту металлическую балку в морском порту, на которую бросила её обезумевшая толпа.
      В отличие от княжны, Аренские представляли собой идеально подогнанный дуэт спокойных, рассудительных людей, у которых каждая вещь знает свое место, а все движения выверены и точны. Василий Ильич не спеша, что особенно поражало среди всеобщей суматохи и неразберихи, продевал руки в лямки рюкзаков и узлов. Алька в точности повторял его действия, хотя вещей у него было намного меньше.
      Ольга не сразу сообразила, почему Аренский-старший не берет ничего в руки, а, как черепаха панцирь, все укладывает на спину. Когда каждая вещь легла на свое место, Василий Ильич взял на руки Наташу, которая при необходимости могла просто висеть на ремне у него на груди. Затем он протянул Ольге один из многочисленных опоясывающих его ремней и посоветовал:
      - Намотайте на руку и идите вплотную за мной. Не позволяйте себя оттиснуть - задавят. Если почувствуете, что вас оттаскивают, просто спрячьтесь за мою спину.
      - А как же Алька?
      - Алька у нас человек опытный, он не пропадет. Правда, сынок?
      - За меня не волнуйтесь, - солидно успокоил взрослых Алька. - Я в любую дырку пролезу, не впервой!
      Поезда ещё не было видно, и откуда толпа узнала о его подходе - было для Ольги тайной. Люди стояли плотной стеной, обратившись в единый большой слух. Василий Ильич со своей ношей молча подошел к толпе. Ольга страшилась смотреть на людей, которые казались ей многоголовым, настороженным, злым чудовищем. Сейчас оно кинется на них, растопчет. Но произошло чудо: толпа раздалась и так же молча пропустила их к краю платформы.
      Через несколько минут действительно подошел поезд. Аренский с Ольгой влезли в вагон одними из первых и смогли пристроить Наташу на второй полке. Когда они укладывали её, больная глухо застонала. Аренский встрепенулся.
      - Таблетку, быстрее!
      Ольга втиснула в рот Наташе таблетку и ухитрилась влить немного воды из фляги, поданной Василием Ильичом, в судорожно стиснутые зубы.
      Поезд на Каховку тронулся, заскрежетал буферами и, медленно набирая ход, покатил по рельсам.
      Вскоре, действительно, показался Алька. За исключением некоторого беспорядка в одежде, остальная "упаковка" мальчишки не была нарушена. Он рыбкой проскользнул через многочисленную толпу, сидящую и плотно стоящую, положил сверток на полку Наташи и уселся на одном из узлов у ног отца.
      Ольга, беспокоившаяся о мальчишке, смогла, наконец, оглядеться. Боже, куда она попала! Словно Вергилий" (Герой поэмы Данте "Божественная комедия".) в один из кругов ада. Какие-то затравленные, измученные лица. Охрипшие от крика, завернутые в тряпье грудные младенцы, которых судорожно прижимали к груди испуганные матери; какие-то военного вида мужчины, одетые в штатское; торговки с многочисленными узлами, лихорадочно вцеплявшиеся в них при любой кажущейся угрозе; старики с отрешенными безнадежными лицами... Спертый воздух, вонь, шум...
      Паровоз, однако, исправно пыхтел, гудел, тащил состав с пассажирами и даже вселял в них надежду: вдруг все обойдется? Вот доберутся они до Каховки, пересядут на другой, такой же людный, галдящий поезд и доедут до места, стороной от военной бойни.
      Но не обошлось: на подъезде к станции Терновка железнодорожные пути оказались развороченными взрывом. Черные загнутые рельсы торчали вверх, точно чьи-то обожженные руки. То тут, то там на белом снегу яркими пятнами выделялись лужи крови. Какие-то угрюмые люди - по-видимому, железнодорожные рабочие - убирали с путей останки сражавшихся за станцию.
      Так впервые на Ольгу дохнула война, и пахло это дыхание порохом, гарью, кровью.
      Не знала, не ведала княжна Лиговская, что на территории Украины кипел, бурлил огромный котел - сшибались, разбивались друг о друга гигантские людские валы: анархисты, добровольцы, петлюровцы, гайдамаки, немцы, австрийцы, красные, зеленые и бандиты всех мастей...
      А в небольшом железнодорожном вокзальчике и вокруг него малыми и большими группами держали совет бывшие пассажиры. Большинство полагало, что рано или поздно пути починят и движение восстановится, а пройти живыми пешком сквозь адское варево сражений почти невозможно. Другие резонно замечали, что, раз здесь работала артиллерия, значит, это кому-нибудь нужно, значит, бой шел на этой самой станции и где надежда, что завтра здесь будет спокойно, а не налетит какой-нибудь отряд?
      Совещались и Аренские с Ольгой. Причем роль последней в переговорах была пассивной; ей просто сообщили:
      - Надо идти, чего ждать у моря погоды? Авось бог не выдаст, свинья не съест!
      Люди пешком потянулись с вокзала, поначалу вдоль железнодорожных путей. Впрочем, Ольга с артистами из-за своей тяжелой ноши вскоре отстали от остальных, а так как солнце стремительно падало за горизонт, им пришлось остановиться в каком-то наполовину сожженном селе. Вот уже около часа они тщетно ходили по дворам, но все не могли найти место, пригодное для ночлега. Пришлось оставить Аренского с Наташей на руках у покосившейся безлюдной хатенки с выбитыми стеклами и сорванной с петель дверью, а Ольге с Алькой продолжать поиски.
      Испуганные хозяева разговаривали с ними, не открывая дверей, не соглашаясь ни на какие предложения оплатить ночлег.
      Повезло им неожиданно в большом, добротном, крытом черепицей доме, хотя Аренский считал, что в такие дома и стучаться не стоит.
      Дверь открыл молодой гигант в разорванной на плече тельняшке и с большим маузером за поясом. "Опять матрос!" - обреченно подумала Ольга, невольно вздрогнув при виде этой громадины.
      - Напугались, барышня? - насмешливо спросил он. - Чего же тогда стучали? Может, вы бродяги, что по домам шарят, пока мужики воюют?
      Он специально говорил грубо, надеясь, что от возмущенной женщины легче добиться правды, чем от испуганной. И он не ошибся.
      - Как вы смеете! - вспыхнула Ольга. - Подозреваете людей, которых видите впервые. Просто нам нужен ночлег. Мы заплатим: продуктами или деньгами, как скажете.
      - Продуктами, это хорошо... А кто - мы? Из-за спины Ольги выглянул Алька.
      - О, да здесь мужчина, ну, тогда мы договоримся, как ты думаешь, а то эти барышни... - доверительно обратился матрос к мальчишке.
      Тот, в отличие от Ольги, сохранял спокойствие.
      - Видите ли, господин хороший, за два дома отсюда нас ещё один человек ждет, но у него такая тяжелая ноша...
      - Давай-давай, - атлет не дослушал Альку, а только спросил: Показывай, где этот ваш человек?
      Жестом указал Ольге на крыльцо, на которое она тут же обессиленно опустилась, и поспешил за Алькой. Они быстро вернулись. Матрос нес узлы, а Василий Ильич по-прежнему держал у груди Наташу.
      - Заходите, не стойте, - предложил матрос, ожидая, пока они подымутся по ступеням. - Не бойтесь, это я шутки ради грозным прикинулся. Я и сам на птичьих правах: тут мой троюродный брат жил с семьей, да, говорят, накануне выехал. Куда - неизвестно. Что мог - забрал, но кое-что осталось. Для больной даже перина найдется. Их пока ещё не пограбили, а нам все на руку. Правда, барышня?
      - Меня Ольгой звать.
      - Запомню, Оля-Оленька. А меня - Герасим. Можно просто Герка.
      Она слушала его вполуха, наблюдая, как Аренские пристраивают Наташу на широкой лежанке. Потом извинилась перед Герасимом и поспешила к своим спутникам.
      - Идите-идите, дальше уж я сама.
      Василий Ильич, облегченно поводя плечами, склонился над рюкзаком с продуктами. Алька относил их на стол, на котором уже находился начатый Герасимом ужин: вареная картошка, кусок черствого хлеба, сало.
      Наташа только попила немного воды, с благодарностью приняла умывание, которое устроила для неё Ольга за наскоро сооруженной ширмой из старой занавески, выпила две таблетки и вскоре опять впала в привычное состояние.
      Печка, разожженная прежде Герасимом, потрескивала. Видимо, сложенная толковым печником, она давала хорошее, ровное тепло. Несмотря на весну - на дворе было первое апреля, - ещё крепко подмораживало. Мужчины уже познакомились; называли друг друга по имени и на "ты". Аренский открыл одну из трех последних банок тушенки, взятых Ольгой из дома на Ришельевской, и по горнице поплыл аппетитный мясной дух. Герасим весело цокнул языком.
      - Бог воздал мне за добро. Я уже неделю на картошке, а тут - такая еда!
      - Насколько я знаю, любимая еда хохлов - сало.
      - Так я ж и не чистый хохол. В нас, Титовых, и русские, и греки, и даже, говорят, шведы... Такой вот боекомплект! А проще - перед вами бывший моряк, по убеждениям - анархист. Служил на Черном море, в Севастополе. Получил отпуск, а тут - революция. На корабль возвращаться не стал, к батьке Махно приблудился. Полгода с ним прокуролесил, - не понравилось. Человек должен знать, что хочет. А батька - то вашим, то нашим. Преподлый мужик, я вам доложу. Сегодня он твой друг, а завтра - нож в спину. Я так не люблю. Селяне моментом пользуются, подводами награбленное возят. И кого грабят? Своего же брата мужика. Вояки, простите меня, Оля, в бабских тряпках роются. Смотреть противно! Сказал я себе: Титов, воевать - дело моряка, грабить - дело бандита. Пора отрабатывать задний ход. И сбежал. Решил на Азов вернуться. Я же потомственный рыбак. Починю баркас - и в море. Вот дело для настоящих мужчин! Вам-то самим далеко добираться?
      - Кому - куда, - пожал плечами Аренский. - Нам - в Ростов, Оленьке - в Екатеринодар.
      - Нам же почти по пути, - обрадовался Герасим. - Я ведь до Мариуполя топаю. Там у меня отец с матерью. - Он помолчал и грустно добавил: - Год назад дома был - оба были живы. Отец, правда, прихварывал. Надеюсь, мужик он крепкий, может, сподобится сына дождаться?
      Ольга молча раскладывала на столе продукты. Неожиданно матрос поймал её тонкую руку своей мощной рукой.
      - Какие маленькие нежные пальчики. Вы кто, актриса?
      - Оля - наш друг, - вмешался Аренский, настороженно следивший за Герасимом.
      - Княжна Лиговская, выпускница Смольного института, - спокойно ответила Ольга.
      - Ух, ты! - присвистнул Герасим. - С кем-с кем, а с княжной за столом мне сидеть не доводилось. Что мне нравится в революции, так это свобода. В делах, в отношениях. Никогда не знаешь наверняка, кого встретишь завтра. С кем только не пришлось жить мне бок о бок последний год! Взять хотя бы бывшего товарища министра, не говоря уже о священнике и проститутке бывшей фрейлине царицы.
      Аренский покашлял - Герасим осекся.
      - Простите, я и забыл, что тут дите.
      - Тоже нашли дитя, - обиделся Алька, - вроде я проституток никогда не видел. Между прочим, одна меня даже в гости приглашала.
      - Алька! - ужаснулся Василий Ильич. Ольга с Герасимом прыснули. Алька понял, что нахлобучки не будет, и тоже заулыбался. А потом все четверо накинулись на еду.
      - К такой закуске да первачок бы, - мечтательно произнес Герасим.
      - У нас есть спирт, - предложил Аренский, - немного, правда, для Наташи бережем, но ради знакомства...
      Матрос радостно потер руки.
      - Это другой разговор. А княжна выпьет?
      - Нет-нет, - замахала руками Ольга. - У меня на спирт смелости не хватает. Видно, мой организм революцию ещё не принял.
      Их разговор прервал крик Наташи. Все бросились к больной. Та билась в судорогах и выкрикивала:
      - Помогите, ради бога, сделайте что-нибудь!
      Они попытались разжать ей зубы, чтобы дать таблетку и влить хоть немного воды, но это не удалось. Даже Герасим со своей недюжинной силой не мог успокоить бьющуюся, словно смертельно раненная птица, больную. Ольга вначале просто плакала от жалости, но потом слабая надежда - а что, если ещё раз попробовать? - мелькнула в мозгу. Ее организм тоже напрягся, но, в отличие от Наташиного, по молчаливому приказу хозяйки сосредотачивая все усилия на одном: помочь другому, больному. Она отодвинула в сторону мужчин, которые беспрекословно повиновались и положила обе руки на голову лежащей девушки.
      - Наташа! - голос Ольги звучал непривычно настойчиво и убедительно. Успокойся, сейчас все пройдет. Сейчас кончится боль. Я помогу тебе, милая, доверься мне...
      Наташа перестала кричать, расслабилась, с удивлением прислушиваясь к себе: где тот страшный зверь, что так безжалостно терзал ее? Лицо девушки разгладилось, будто на неё враз снизошел покой.
      - Спасибо, - тихо поблагодарила она, содрогнулась и... глаза её застыли.
      Все стояли в оцепенении. Смерть сама по себе трагична, но уход из жизни юного существа всегда потрясает, даже если к этому успели приготовиться.
      - Где мы сейчас найдем священника, - наконец с горечью выговорил Аренский, отвернувшись и украдкой смахивая слезу. - Чистую душу прибрал к себе господь, а похоронить, как она того заслуживает, мы не можем.
      - Я над нею почитаю, - предложил Герасим и, в ответ на недоуменные взгляды, хмуро пояснил: - Приходилось в море товарищей отпевать, а у нас там не то что священника, матушки-земли не было.
      Чуть забрезжил рассвет, когда Василий Ильич с Герасимом отправились долбить могилу для Наташи, - на деревенском кладбище ещё лежал снег, и за холодную зиму земля изрядно промерзла. Алька стал выстругивать из дощечек небольшой крест. Ольга писала углем табличку: Соловьева Наталья Сергеевна, 1899 года рождения. По иронии судьбы, девушки оказались ровесницами. И вот сегодня одну зароют в сыру землю, а что ждет другую - одному богу известно.
      Аренский с матросом обшарили все подворье, но его, видимо, все же успели "пощупать": не нашлось ни одной пригодной для гроба доски, хотя под стрехой сарая Алька нашел горстку гвоздей. Пришлось им разобрать на доски старый кухонный шкаф и пару лавок. Над притихшим селом зазвучал печальный перестук молотка и топора: мужчины в четыре руки мастерили гроб.
      Несмотря на свой медицинский опыт, Ольга побаивалась покойников. Дядя Николя, видевший в мечтах свою любимицу в белом халате за операционным столом, списывал эту боязнь на её юность: ребенок! Станет учиться в университете, пару раз в анатомичке в обморок грохнется, и на том её боязнь и кончится. Теперь университет казался недостижимой звездой, а покойной нужно было заниматься немедленно. Да и кого бояться, Наташу? Только за то, что её исстрадавшаяся душа покинула больное тело?
      Пришлось Ольге делать то, чего она прежде никогда не делала: обмывать, обряжать, с помощью мужчин укладывать в гроб. Она даже соорудила венок из найденных в сарае старых бумажных цветов.
      Что бы там ни говорили про аристократов, но работать княжна Лиговская умела!
      Герасим достал из вещмешка Библию в коленкоровом переплете и стал читать над гробом. Округлые, пахнущие ладаном слова падали в тишину хаты словно капли дождя в разложенное для просушки сено. "Господи, прими душу рабы твоей... Аминь!"
      Мужчины заколотили гроб и понесли. Алька нес самодельный крест, Ольга - табличку с именем.
      Пока они шли по деревенской улице, ни одна занавеска в окне не дрогнула, будто никого из живых в селе не было. Только древняя старуха у покосившейся хаты проводила их взглядом, полным скорби.
      На кладбище Ольга всплакнула: и по Наташе, которую не успела как следует узнать, и по себе, попавшей в огонь войны, будто кур в ощип. Не понесут ли завтра и её вот так же, и некому даже будет пожалеть... Глядя на нее, захлюпал носом и Алька. Ольга обняла его и почувствовала, как притих, доверчиво прижался к ней мальчишка.
      "Да ведь он ещё совсем ребенок! - вдруг подумала она. - В его возрасте в оловянные солдатики играют; не ноет, не скулит, хотя ему тоже не хватает материнской ласки".
      Василий Ильич стал говорить:
      - Спи, Наташа, пусть земля тебе будет пухом. Кроме нас, печалиться о тебе некому. С детства сирота, вся жизнь в цирке. Тепло было рядом с тобой людям, жила ради других бескорыстно, себя не жалела, даже умерла быстро, чтобы других собой не обременять...
      Аренский говорил, говорил, и уже слова его становились бессвязными, видно, тяжел был для него этот удар.
      - Папа! - рванулся к нему Алька. Герасим крепко взял Аренского за плечи и повел прочь.
      - Никогда никого не обидела, - продолжал приговаривать тот, - добрая, нежная, ни слова жалобы, отчаянной смелости, и при этом скромная...
      - Ну-ну, будет, - похлопывал его по спине Герасим, - она уже успокоилась, и ты успокойся. Бог её к себе взял, чтобы от страданий избавить. Ты иди, мы с Алькой могилу закопаем.
      - Нет, - рванулся Аренский, - я должен сам! Ведь она мне была как жена, как дочь, как мать. Если бы не Наташа, я давно кончился бы и как артист, и как человек!
      По возвращении Ольга решила как следует осмотреть подвал, справедливо рассудив, что люди в спешке сборов обязательно что-нибудь забывают, и позвала с собой Альку. Они зажгли лучину, спустились по ступенькам и нашли огарок свечи. Среди порожних запыленных банок Алька отыскал одну полную, с огурцами, а Ольга среди старой картошки нашла бутылку наливки, видно, хозяйскую заначку. Василий Ильич молча выставил остатки спирта. Посидели, помянули Наташу. Герасим все же растормошил Аренского:
      - Не кручинься, Вася, живым - живое. Царствие ей небесное, а нам пора в дорогу собираться. Неладное чую: мы здесь как в мышеловке, - к немцам близко, махновцы могут нагрянуть, а мне сейчас видеться с ними нет никакого резона. У него один палач Кийко чего стоит: ему человека убить, что барана зарезать. Нет, в дороге лучше, - и видно далеко, и спрятаться, бог даст, сможем.
      Некоторое время спустя они уже шли по заснеженной дороге. Солнце начало припекать, снег под ногами рыхлился, проседал, затруднял ходьбу, но весенние запахи будоражили кровь и пробуждали надежду, что впереди у них лучшие времена.
      Перед уходом из приютившего их дома Аренский протянул Ольге Наташины документы.
      - Возьмите, Оленька.
      - Зачем? - удивилась она.
      - Пригодится. И нам бы лучше привыкнуть к тому, что вместе с нами идет цирковая артистка Наталья Соловьева, а не княжна Лиговская - удобная мишень для любого негодяя.
      - А что же делать с моим дипломом? - Ольга любовно коснулась узелка, в котором лежал единственный документ.
      - Сжечь, - категорически потребовал Герасим.
      - Пусть останется, - Ольга умоляюще оглядела их, - в крайнем случае, могу сказать, что нашла.
      - Небось каши не просит, - по-взрослому поддержал её Алька. - Скажем, что эта самая княжна ехала с нами в поезде, ну и померла.
      "Соловьева Наталья Сергеевна, - повторяла про себя Ольга, идя рядом с мужчинами. - Родилась в Нижнем Новгороде. Мать - Соловьева Валентина Ивановна. Отец - прочерк. Как странно, иметь вместо отца прочерк. Значит, Наташа - незаконнорожденная? А иначе разве воспитывалась бы она в приюте? Кстати, надо узнать у Аренского, в каком?"
      - А если кто-нибудь спросит, какая у меня профессия?
      - Скажете, что работаете в цирке.
      - Кем? Наташа, вы говорили, по канату ходила, а я ничего не умею. Какая же из меня циркачка?
      - Я могу научить стрелять, - предложил Герасим, деятельная натура которого не позволяла ему находиться в стороне.
      - Стрелять я умею.
      - Из винтовки? Револьвера? - заинтересовался Аренский.
      - Из маузера, парабеллума, из винтовки. Из револьверов стреляла по мишеням, а с винтовкой охотилась на белку, зайца.
      - А говорили, ничего не умеете, - обрадовался Василий Ильич. - Гера, дай-ка барышне маузер, пусть покажет свое умение.
      - Прямо сейчас?
      - А чего тянуть? Во-он, впереди на тополе - воронье гнездо. Собьете?
      - Попробую.
      Цирковой артист специально дал Ольге задачу потруднее. Его несколько задела, как казалось, самоуверенность юной аристократки. Посмотрим! Ольга прицелилась, выстрелила, и гнездо, кувыркаясь, полетело с верхних веток. Возмущенные вороны подняли истошный крик. Герасим присвистнул. Вот те на! Аренский удивился: выстрел был мастерский.
      - Отлично! А на звук стрелять умеете?
      - Хватит, учитель! - Герасим отобрал у Ольги маузер. - Нашли забаву! Как бы на этот выстрел кого нелегкая не принесла, а ты учения устраиваешь.
      - Дело не в учениях, - качнул головой Аренский, - мы о будущем куске хлеба должны подумать и легенду себе такую создать, чтобы никакая нечисть не подкопалась: уж больно мы все разнородные, а должны единой труппой смотреться!
      - Можно поучить Ольгу ножи метать, - проговорил он немного погодя.
      - Я ещё фехтовать умею, - вспомнила Ольга.
      - Блестяще, - Василий Ильич подпрыгнул на ходу, как мальчишка. - Да у нас с вами как раз цирковая труппа и получится!
      - Я умею стрелять на звук, - ревниво вмешался в разговор Герасим. Потом, французскую борьбу могу показывать. Когда к нам в Мариуполь цирк приезжал, я с их главным чемпионом боролся.
      - Выиграл, конечно?
      - Да он нечестно боролся! Перед публикой стал представлять, будто обнимает, а сам - подножку; хулиганство это, а не цирк!
      - И среди артистов непорядочные люди встречаются, - успокоил возмущенного матроса Аренский. - Я во французской борьбе тоже кой-чего понимаю. Найдем для привала удобное местечко, попробую, на что ты способен.
      - Зачем вам все-таки нужно проверять меня и Герасима? Вы же не собираетесь открывать цирк? - недоумевала Ольга.
      - Милая моя, вы представляете, сколько ещё верст до Екатеринодара? Железные дороги, как вы видели, разрушены. Добираться пешком придется не один день. А на сколько дней хватит нам продуктов? То-то же! Хотите - не хотите, а на хлеб придется зарабатывать. И, думаю, тренироваться мы начнем прямо с завтрашнего утра.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Юлия призывно посмотрела на Яна.
      - Я - красивая?
      - Очень! - нисколько не покривил он душой.
      - Помнится, ты меня королевой называл.
      - Называл.
      - Сейчас ты это произносишь не так уверенно. Почему? Беата что-нибудь рассказала?
      - Нет, я сам видел.
      - Что ты видел? Дверь была закрыта, ты, как я понимаю, не вставал... А ты, хитрый, хочешь вызвать меня на откровенность. Беспокоишься о Беате? Не напрасно. Я отдала её Епифану. Знаешь, есть у нас слуга для деликатных поручений. Никогда нельзя угадать, что он придумает! Но ты ведь не станешь расстраиваться из-за моей горничной? Брось, не девицу испортил. Поначалу она, конечно, стеснялась. Ах-ах, это нехорошо, это грех. Не нравилось, могла бы уйти, так? Но она по-другому не может. Беата - раба: жить - как скажет хозяин. Дышать - когда разрешит. Мне это нравится. А тебе?
      - А мне - нет! - твердо сказал Ян.
      - Ты - из другого теста, - то ли одобрительно, то ли насмешливо сказала Юлия. - Беата тоже, кстати, такая оказалась нежная: стала нервными припадками страдать. Пришлось доктору Вальтеру ею заняться. Правда, у него очень уж жесткое лечение. Она так кричала, что пришлось вмешаться, забрать Беату у него. Неделю она потом во сне вздрагивала. Но такой оказалась понятливой. Видно, боялась, что назад к доктору её верну. Я было привязалась к этой хорошенькой чертовке. Но потом у нас стали бывать немецкие офицеры, отец стал забирать Беату на приемы, для обслуживания господ. Это было уж слишком! Я к ней охладела. И вот теперь она решила, что в память о былой... дружбе я её прощу. Глупая! Что было, то прошло. Каждый сверчок знай свой шесток. Она будет строго наказана!
      Но Юлия осеклась, встретив взгляд Яна. Он смотрел не мигая, и в глубине его зрачков, казалось, бушевало пламя. Юлия отшатнулась: что случилось с темным деревенским парнем, откуда у него это... эта...
      - Молчи!
      И она почувствовала, будто её язык и правда прилип к гортани.
      - А теперь веди меня к Епифану!
      Ян сказал так от отчаяния и страха за доверившуюся ему Беату, такую беспомощную во власти страшного слуги. Он и не предполагал, что Юлия его послушает. Но она не просто послушалась, она полностью оказалась в его власти. Он почувствовал, что может сделать с нею все, что ему угодно!
      В какой-то момент юноша даже растерялся: что с ним происходит, какие колдовские чары сделали его господином над той, чье превосходство казалась ему таким естественным?! Откуда взялась сила, затопившая его с головы до кончиков пальцев на ногах? Сила, которой оказался неспособен противостоять мозг Юлии, сделавшая её покорной игрушкой в руках Яна...
      Они шли темными коридорами, переходами, в которых горели факелы. За одной из дверей взвыла собака, за другой кто-то истошно закричал. Все казалось настолько нереальным, будто Ян вдруг попал в страшную сказку. Юлия шла впереди, безучастная ко всему.
      Если бы деревенский хлопец был знаком с историей, то при взгляде на помещение, в которое они спустились по каменным ступеням, он сразу бы понял: перед ними средневековая камера пыток. Страшная сказка продолжалась. В жаровне горели угли, пахло паленым человеческим мясом. В довершение кошмара Янек увидел... висящую под потолком, подвешенную за руки, обнаженную Беату.
      Нежное тело той, которую совсем недавно ласкал он, было словно истерзано диким зверем: все в синяках и кровоподтеках. На груди чернел ожог.
      Епифан - Ян сразу узнал его, вспомнив видение, - перебирал у жаровни металлические щипцы. При виде Яна он оскалился по-волчьи и даже зарычал, но, поглядев на безучастное лицо Юлии, по-своему истолковал приход парня и торжествующе кивнул ему на висящую Беату.
      Ян посмотрел на Юлию - её лицо ничего не выражало, на Епифана - тот выглядел диким зверем, и какое-то время пытался осмыслить увиденное. Это все происходит в действительности? И перед ним - люди?! Бедная девочка! Он шагнул, намереваясь снять Беату с цепи, - Епифан, рыча, заступил ему дорогу.
      Юноше показалось, что внутри него загорелось пламя. Огонь побежал по всем его членам, просясь наружу. Еще мгновение, и он, кажется, взорвался бы от полыхнувшей из него ненависти. Из его руки никому, кроме Яна, не видимая, вырвалась огненная стрела и ударила пыточного мастера в сердце. Тот покачнулся и рухнул замертво. Ян стал поспешно отвязывать Беату. Девушка была в глубоком обмороке.
      Он не обеспокоился состоянием Епифана. Не думал о том, что с ним, почему он лежит без признаков жизни в такой неудобной позе? Он просто видел, как огненная стрела сожгла сердце Епифана, - а разве человек может жить без сердца? Конечно, он умер. Но убил его не Ян. Волей Яна его убил господь!
      Ян снял с себя рубашку, кое-как прикрыл неподвижную Беату и понес её на руках, бросив Юлии:
      - Иди за мной!
      Юлия, по-прежнему покорная, пошла за ним.
      - Сиди, охраняй, - скомандовал он Юлии, как прежде дворовому псу, укладывая Беату на роскошную кровать хозяйки. И пошел искать Ивана, смутно надеясь, что это - единственный человек в замке, который может ему помочь.
      На подходе к комнате камердинера он услышал стоны и бормотания. Ускорил шаги и рывком распахнул дверь. Иван сидел на стуле, обхватив голову руками, и глухо стонал.
      - Иван, очнись, Иван!
      Тот с трудом поднял на Яна измученные, налитые кровью глаза.
      - Ян... Прости, не до тебя... О-о-о, голова... опять! Будто грызет кто изнутри!
      Ян поднес руку к его голове. И правда, показалось, что-то маленькое и злобное сидит в черепе у слуги и грызет его мозг. Ян сделал движение и как будто ухватил это существо. Оно упиралось, цеплялось лапками, причиняло Ивану боль, но Ян упорно тащил, даже взмок, - вырвал и с размаху ударил о стену.
      - Ух! - облегченно выдохнул Иван и недоверчиво потрогал затылок. Неужто не болит? Как ты это сделал?
      - Не знаю. Я эту твою боль просто увидел, вырвал её и выбросил. Как осот в огороде.
      Иван улыбнулся сравнению - оно звучало совсем по-мальчишески.
      - Вот не думал, не гадал, что ухаживаю за знахарем. Мог бы тогда сам себя лечить.
      - Да, понимаешь, раньше я за собой такого не замечал. Мать говорила, прабабка у меня ведьмой была. Шутила, наверное... Но дело сейчас не в этом. Тут я в такой переплет попал, не знаю, как и выпутаюсь. Когда лежал, так при необходимости за веревку дергал... сонетку эту... ты приходил и помогал. Считай, я сейчас дернул, как бы я такой же лежачий и беспомощный.
      - Ну ты и нагородил! Волнуешься, что ли? Конкретнее давай: что у тебя случилось?
      - Нужно срочно помочь Беате! Она в комнате Юлии, без сознания.
      - Ну, а я тут при чем? Ты вон и сам знахарствуешь - любой позавидует!
      - Да не пойму я, что с ней. Для врачебного дела всё-таки учиться надо! И как узнать, если она меня не слышит. Я же ещё не все сказал... Такое дело, понимаешь, Епифан умер.
      - Вот это новость! Хозяйская собака сдохла. Не пришлось ему - такая жалость! - меня на своем крюке повесить. В пыточной... Но от чего он умер? Был же здоров, как бык!
      - Так это я...того... случайно!
      Иван, который все же откликнулся на просьбу Яна пойти с ним и уже разговаривал на ходу, от изумления даже остановился в коридоре.
      - Что? Ты убил Епифана? Как же это произошло?
      Ян сбивчиво рассказал о случившемся.
      - Значит, Юлия видела и ничего не сказала?
      - А как она могла что-нибудь сказать? Я же приказал ей молчать!
      - Неужели ты - медиум?
      - Не знаю, как это называется, но раньше я за собой такого не замечал.
      Они подошли к комнате Юлии.
      Беата по-прежнему лежала на кровати без сознания. Юлия сидела, безучастно глядя перед собой. На пришедшего Ивана она не обратила никакого внимания. А тот никак не мог оторвать глаз от непривычной картины: взбалмошная, горделивая паненка, не признававшая никого, кроме отца, сидела, укрощенная простым сельским хлопцем.
      - Да-а, - покачал головой Иван, - сам не увидел бы, ни за что не поверил... Все-таки отправь её отсюда, я пока Беату осмотрю.
      Мозг Юлии был точно сонная рыба в аквариуме. Она все слышала, но звуки доносились будто издалека, и она не могла стряхнуть колдовское оцепенение; двигалась, как во сне, в липкой паутине ограничивающих приказов Яна. "Иди в зеленую комнату и спи, - сказал он ей. - Приду - разбужу". Она не хотела идти, не хотела спать, но пошла; не раздеваясь, легла и заснула, будто в пропасть упала.
      - Что же с нашей стрекозой? - говорил как бы про себя Иван, осматривая Беату. - Боже, да у неё болевой шок! Эта тварь вывернула ей руки.
      Он вправил Беате вывихи, но она даже не шевельнулась. Ян подозрительно посмотрел на Ивана.
      - Что-то мало ты на слугу похож! Меня лечил. И с Беатой обращаешься, как... пан Вальтер.
      - Не сравнивай меня с этим ублюдком!.. Что ж, в наблюдательности тебе не откажешь, что, впрочем, приводит меня к неутешительным выводам: наблюдательным можешь быть не ты один... Но обо мне потом. Посмотри, что этот зверь с девочкой сделал! Искусал ей спину, пожег грудь... Делал все, на что было способно его больное воображение. А чего стесняться, паненка разрешила... Я давно подозревал, что Епифан - психически ненормален. Случай с Беатой - ещё одно тому доказательство. Впрочем, именно таким он и устраивал своих хозяев: живой ужас замка!.. Одного не могу понять, чем же это так провинилась Беата, что Юлия отдала её Епифану?
      Ян смутился - ему вовсе не хотелось давать какие бы то ни было разъяснения, тем более, что в глубине души он считал себя виноватым в случившемся с Беатой, и он не придумал ничего другого, как сменить тему этого щекотливого разговора.
      - Одного я, Иван, здесь не понимаю: почему такое терпит Беата? Она же не собственность Юлии или пана Зигмунда?
      - Еще один феномен. Добровольное рабство. Одни лишают себя жизни, другие - души. И свой мученический венец несут с удовольствием. А над ними - те, что получают удовольствие от их мучений. Такой вот странный симбиоз.
      - Мне кажется, - тихо сказал Ян, - что в этом замке, как в заколдованном королевстве, все разом сошли с ума.
      Беата зашевелились.
      - Наверное, ты прав. Но больная приходит в себя. Нам нужно торопиться: скоро найдут Епифана. Надеюсь, тебя никто не заподозрит. Я отнесу Беату в её комнату, а ты Юлию отпусти. Не стоит так долго держать её под гипнозом. Упаси бог, Вальтер заметит, не знаешь, чем это может кончиться.
      Ян вернулся в зеленую комнату, в которой так безмятежно провел ночь, а наступивший день превратил его в мужчину. Отсюда начался его путь к познанию собственной души. Беата была теперь вне опасности, напряжение отпустило Яна, и он стал находить некоторую приятность в обретенной способности повелевать.
      - Юлия, встань! - приказал он, подойдя к кровати, на которой безмятежно почивала первая жертва его новой одаренности.
      Юлия послушно поднялась.
      - Юлия, ты меня любишь? Скажи, что ты меня любишь!
      - Люблю.
      "Нет, - решил Ян. - это сказано без должного огня, без чувства!"
      - Поцелуй меня.
      Но и поцелуй вышел пресным, ненастоящим. Ян подумал, что это неинтересно, что-то, видимо, он делает не так! Надо вывести её из этого сонного состояния.
      - Юлия, очнись, приди в себя!
      В глазах Юлии загорелись наконец огни жизни.
      - А теперь поцелуй меня как следует. Сама. Покажи, как ты меня любишь!
      - Пся крев! - она с размаху влепила ему пощечину. - Что ты себе позволяешь, байстрюк! Возомнил о себе много, так?
      И вышла, хлопнув дверью.
      - Что-то не заладилось, - размышлял Ян, потирая ударенную щеку. - Надо попробовать ещё раз...
      Да, я и забыл - Иван собирался мне что-то рассказать.
      Он пошел к камердинеру. Тот взволнованно ходил по комнате, потирая руки.
      - Все в порядке? Ну, слава богу! А я, видишь ли, все не могу успокоиться после твоего рассказа. Мне. как врачу... да-да, я - врач. Только диплом получить не успел, война помешала. Я был безмерно увлечен своими исследованиями работы головного мозга. Моя монография о способности некоторых людей передавать мысли на расстояние вызвала интерес многих ученых. Некоторые называли меня шарлатаном от науки. Вообще-то, если честно, таких было большинство. Мне писали такие известные врачи... Кажется, я увлекся. Вряд ли тебе это интересно... С Юлией все в порядке?
      - Не совсем. Что-то я неправильно сделал. Но я только хотел, чтобы она себя как взаправду вела, а то будто неживая.
      - Подожди, я ничего не понял. Объясни, что ты от неё хотел?
      - Да просто чтобы поцеловала! А она дерется.
      Сама же давеча приходила, гладила по-всякому. Я думал, любит.
      - Господи, Янек. какой ты глупый! "Погладила, значит, любит!" Она погладила, как свою кошку. Кошка царапнула - она ударила.
      - Ты так мне назло говоришь?
      - Ладно, не ершись. Скажи лучше, ты приказал ей обо всем забыть?
      - А разве нужно было?
      - О, господи, конечно же!.. Горе с этими дилетантами. Теперь уже ничего не поделаешь, одна надежда на её шляхетскую гордыню; не захочет признаться. что высокородная уступила нищему крестьянину... Эх, разобраться бы во всем этом, изучить; что послужило причиной такой метаморфозы? Неужели контузия? Выходит, не было бы счастья, да несчастье помогло?
      - Да объясни ты мне все, Иван! Что ты бормочешь про себя, как деревенский дурачок.
      - То, что с тобой случилось, - моя подтвержденная гипотеза; я высказал её ещё перед войной: человеческие органы чувств, как я считаю, со временем настолько усовершенствуются, что человек получит возможность видеть на расстоянии, сквозь землю и прочие препятствия, сможет читать мысли и передавать их на расстояния. Тогда меня высмеяли, как самонадеянного мальчишку. Более того, некоторые ученые утверждали, что человек не только не будет совершенствоваться, а наоборот, начнет деградировать по причине открытий, двигающих прогресс и постепенно освобождающих человека от естественного физического труда. Вследствие контузии, я думаю, у тебя произошел разрыв эволюционной цепочки, а при выздоровлении она замкнулась накоротко. Какие захватывающие возможности для человечества могут открыться! Понимаешь?
      - Не все. То, что ты - большой врач, я понял, но что ты делаешь в замке Беков, прислуживая им?
      - Это вовсе не замок Беков. Это замок Головиных!
      - Юлия рассказывала, что все они умерли, наследников не было, потому замок им и достался.
      - Им бы очень хотелось, чтобы наследников не было, но я пока ещё жив! Послушай, Ян, возможно, у нас больше не будет времени спокойно поговорить... Потрогай у меня на голове шрам. Чувствуешь? Сюда вошла пуля. Выходного отверстия нет. Так что, друг мой, осот ты вырвал, а корень остался. Я знаю, в Германии есть врач, который делает операции на мозге, но собой заниматься у меня нет времени.
      Иван машинально тронул голову, будто пуля опять напомнила о себе.
      - Хочешь знать, кто меня этой пулей наградил? Пан Зигмунд собственной рукой... Наука наукой, а Головины всегда состояли на государевой воинской службе. Началась война, и я поехал на фронт. В одном из боев ранило меня в ногу. Хоть и отстреливались мы до последнего, но патроны кончились, а немцы тут как тут, окружили и взяли в плен. Согнали нас, русских, в чистое поле за колючую проволоку. Медикаментов никаких. К счастью, было лето: нашел я подорожник, ромашку - словом, рана благополучно затянулась. Начали мы с товарищами побег готовить, да тут на беду мою пан Зигмунд появился. Как выяснилось, он давно меня разыскивал, а судьба возьми да преподнеси меня ему, как сыр на блюдечке. Он сначала даже поверить не мог: правда ли, что я - граф; правда ли, что замок мой; действительно ли я - единственный наследник по мужской линии? Знал бы я, чем вызван его интерес, то вырвал бы себе язык!
      Он помолчал.
      - С той поры меня все мысль гложет, что гибель родных на моей совести. Ведь мог сказать, что однофамилец: мало ли Головиных по белу свету! Может, и не спасло бы их это... Меня убить ему было несложно: спровоцировали попытку к бегству, да и выстрелили в спину. А для верности пан Зигмунд дострелил: в голову.
      - Значит, пан Зигмунд не знает, кто его камердинер?
      - До последнего времени так думал. Я ведь при встрече с ним заросшим был, бородатым, да и больным, - болезнь никого не красит. Никогда не забуду: я лежал на снегу и кровь медленно вытекала из меня. Пан Бек подошел, пнул ногой и злорадно причмокнул: "Думал, роду Головиных конца не будет? Жаль, отец твой, Глеб Головин, не дожил. Говорил я ему: изведу твой род, могилы предков с землей сровняю, а в твоем замке мои дети и внуки жить будут. Гордец, он только смеялся мне в лицо..." Я умирал, но маленький огонек ещё теплился во мне: мать, сестры, они в опасности, - стучало в моем сердце, не давая ему остановиться.
      - И все-таки ты не смог Зигмунду помешать?
      - Не смог, хотя Провидение и помогало мне. Ночью, смертельно раненный, смог доползти до ближайшего села и свалился в горячке. Одна добрая женщина, рискуя собой, подобрала и вылечила меня. Прошло не меньше полугода, пока я смог наконец подняться и отправиться к замку. Никому не пожелаю узнать то, что стало известно мне: бандиты поленились даже убрать трупы родных; их только через неделю похоронили жители ближайшего села. Мне рассказали, что мать закололи штыком прямо в постели, а над сестрами надругались и потом изрезали на куски. Убили всех слуг, не пожалели даже двухлетнего сына кухарки. Имена бандитов остались неизвестными, но я-то знал, кто за всем этим стоял...
      - За что же пан Зигмунд вас так ненавидел?
      - Мне рассказали, что в юности отец с Зигмундом были приятелями и, как водится, любили одну и ту же девушку.
      - И твой отец женился на ней?
      - В том-то и дело, что нет. На ней женился Зигмунд. Он устроил так, что отец Анны - так звали девушку - оказался на грани разорения и молодой Бек предложил ему спасительный выход в обмен на руку девушки.
      - Непонятно: Зигмунд добился, чего хотел. Твой отец, раз ты появился на свет, женился на другой. Откуда ненависть? Может, твой отец с Анной тайно встречался?
      - Вряд ли. Та его любовь была первым юношеским чувством. Она прошла как весенний дождь. Отец искренне любил мою мать. А вот Анна, похоже, его не забыла. Через год после рождения Юлии она умерла при странных обстоятельствах. Думаю, Зигмунд убил её в припадке ревности. Впрочем, это только мои предположения.
      - И давно ты в замке?
      - Почти год,
      - Что же ты так долго тянешь со своей местью?
      - Месть - не такое простое дело; при том, что Зигмунда его псы охраняют круглосуточно. А я хочу, чтобы даже птенцов в этом гнезде не осталось!
      - И ты тоже станешь, как они, штыком в постели?
      - Не знаю. Но жалости во мне нет ни к кому!
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Кажется, совсем недавно Ольга клялась и божилась, что никогда не вернется к прежним привычкам. Но то ли черт её дергает за язык, то ли никак не повзрослеет, а только она заразила Альку, как прежде её дядя Николя, игрой в рифмование слов, и мальчишка так увлекся, что рифмует все подряд.
      Василий Ильич между прочим заметил:
      - Что-то много нынче ворон. Алька тут же:
      - Как бы не было похорон. Ольга толкнула его в бок.
      - Прекрати! А тот:
      - Иначе не будет пути?
      - Тьфу, - плюнул Аренский-старший, - я уже и себя ловлю на том, что к любому вашему слову тут же рифму ищу. Ну, Ольга, удружила!
      - Золотая жила.
      - А это к чему? - вмешался Герасим.
      - Я и сам не пойму.
      - Тогда лучше; чтоб не скучно было.
      - Все ясно, - подвел итог Василий Ильич, - если вы и Герасима заразили, значит, от безделья маетесь: пора за работу приниматься... Послушай, Герка, а чего это ты все вслушиваешься да вглядываешься, будто ищейка... Осталось только следы нюхать!
      - Боюсь я, Василий, непрошеных гостей. Хотя бы и друзей-махновцев. Эти разбираться не будут: чуть подозрительные - в расход!
      - Вот то-то и оно! - нахмурился Аренский. - Думаешь, я даром про работу заговорил? У самого плохие предчувствия... Спрашиваю серьезно: согласен ли ты, Герасим Титов, работать в моем цирке?
      - Да уж возьми за ради Христа, отец родной, век за тебя буду бога молить! Согласен робить за похлебку, да за одежонку какую-никакую.
      Герасим подчеркнуто просительно опустил хитрые повеселевшие глаза. Но Василий Ильич вовсе не был расположен шутить.
      Люди, подобные Аренскому, - рабы своего чувства долга. Никто не просил его, не обязывал, но он уже чувствовал ответственность за них, тех, с кем свела его нелегкая судьба. Василий Ильич размышлял, мучился, страдал и... невольно втягивал окружающих в водоворот своих страданий, подчас раздражая их мелочной опекой и педантизмом.
      - Как раз об одежонке-то и речь, - он машинально пощупал бушлат матроса. - С матросской робой тебе, друг ситцевый, лучше расстаться... Бери пример, Оля - княжна, а по одежке не скажешь. Не её бы умные глаза да аристократические ручки, - так, мещаночка из какой-нибудь Орловской губернии. Только внимательный да знающий глаз заметит, что платьишко на ней не такое уж простое. Видно, поработала над ним модистка высшего класса! Да и материалец недешев.
      Ольга смутилась: зачем он так говорит? Конечно, она подозревала, что её попытки выглядеть простолюдинкой не очень-то удачны, "порода проступает", но что же делать...
      - Да вы, Оленька, не краснейте! Это я так... придираюсь. Кто сейчас станет разбираться, дорогой или дешевый материал? Как говорил Шекспир, "распалась связь времен"! А платье можно на булку хлеба выменять, даже очень дорогое... Помогите-ка лучше Герасиму гардеробчик подобрать. Вот в этом леске мы остановимся, костер разведем, обед сварим - негоже без горячей пищи путешествовать - переоденемся, и за работу!
      Они выбрали место на опушке небольшого леса, где почти стаял снег. Сложили пожитки. С помощью Альки Ольга стала перебирать их и, наконец, нашла то, что искала - это была красная атласная рубаха. Девушка отвернулась, чтобы не смущать переодевавшегося матроса, а когда повернулась вновь, то ахнула от неожиданности - в этой рубахе с наборным пояском Герасим показался ей именно завзятым циркачом. По крайней мере, какими она себе их представляла. Алька подскочил, поднял руку Герасима и провозгласил:
      - Чемпион мира и Европы по французской борьбе - Герберт Титус!
      - Чего это ты меня так обозвал? - удивился Герасим.
      - Это называется - сценический псевдоним. Он есть у всех знаменитых цирковых борцов.
      - A y меня, не будет! Герберт - придумал тоже. Чем плохо - Герасим?
      - Герасим - морда восемь на семь? - тихо пробормотал Алька.
      Но Аренский услышал и отвесил ему подзатыльник.
      - Не обращай на него внимания, Гера: всю жизнь возле взрослых отирается, вот и распустил язык... Я вижу, ты готов? Погодь минутку!
      Он раскатал одну из скаток и расстелил на лужайке довольно потертый цирковой ковер. Скинул пальто и стал в борцовскую стойку.
      - Ну, берегись, Герасим!
      И цыкнул на Альку:
      - Ужо смотри мне, со своими рифмами!
      Ольга подмигнула мальчишке:
      - Борцы!
      - Жеребцы! - сказал он ей на ухо и покосился на отца: не слышит ли?
      - Держись, Василий, мордой синий! - все же не выдержал и схохмил Герасим. Все расхохотались.
      - Как дети, ей-богу, никакой серьезности, - отворачиваясь, чтобы не видели его улыбки, проворчал Аренский и неожиданно сделал выпад в сторону соперника.
      Тот отпрянул.
      - Ой. напугал!
      И, расставив руки, как медведь, вразвалку пошел на Василия.
      Они выглядели рядом несколько комично: высокий, широкоплечий Герасим, точно глыба, нависал над коренастым, но много ниже его Аренским. Впрочем, разницу в росте тот с лихвой компенсировал мускулистостью и подвижностью.
      Герасим попробовал применить против товарища захват, но не тут-то было! Аренский ловко нырнул под его руку и провел бросок. Герасим упал. Ольга с Алькой зааплодировали.
      Их хлопки подействовали на лежащего, как удар бича. Он вскочил, засопел, всерьез начиная злиться. Неизвестно, чем бы закончилась их встреча, но они услышали топот копыт и не успели опомниться, как на опушку, где расположились артисты, выскочил отряд всадников человек в двадцать. Как подсчитал про себя Алька, - двадцать два.
      - Посмотрите, поручик! - изумленно воскликнул старший из них в форме полковника царской армии. - Вся Россия воюет, а здесь, в лесочке идиллия... Насколько я понимаю, цирковые артисты проводят репетицию?
      Как ни были ошеломлены их появлением циркачи, а первым опомнился Аренский. Он с неожиданным проворством низко поклонился военному.
      - Вы правы, господин полковник! К сожалению, перед вами лишь жалкие остатки былой цирковой труппы. Но и они не могут себе позволить пренебречь единственной профессией, обеспечивающей им кусок хлеба. А для того - ни дня без работы! Таков наш девиз. Прошу любить и жаловать; мой сын, акробат и эксцентрик - Арнольд Аренский! Алька, давай!
      Алька ловко сбросил сапоги и несколько раз прошелся по поляне колесом.
      - Хорошо, - полковник похлопал по крупу гарцующего коня.
      Остальные всадники молча с любопытством разглядывали цирковых артистов.
      - А что может этот молодой атлет?
      - С вашего позволения, монетку разрешите? - Герасим протянул руку.
      Полковник порылся в кармане и вытащил медную монету. Атлет зажал её в левой руке, поднатужился и протянул уже согнутую. Полковник одобрительно кивнул.
      - Браво, такой здоровяк, молодец, что же не в армии? - сощурился он.
      - Правая рука покалечена, ваше благородие, - Герасим показал правую ладонь, которую наискось пересекал глубокий шрам. - Пальцы почти не гнутся. Забракован подчистую. А в цирке я бороться могу...
      Полковник покашлял. Никто из его сопровождения в течение всего "опроса" не проронил ни слова.
      Чувствовалось, что авторитет у командира непререкаемый.
      - Девушка - чья-то родственница или тоже артистка? - он с любопытством оглядел хрупкую фигуру Ольги.
      - Наталья Соловьева - стрелок и фехтовальщица, - Ольга, представляясь, машинально присела в книксен, что, впрочем, выглядело вполне по-цирковому, и удивилась, как легко она произнесла вместо своей чужую фамилию и присвоила чужую профессию.
      - Странно, - произнес полковник, - у такой юной мадемуазель такие мужские наклонности... А вы не могли бы нам что-нибудь продемонстрировать?
      - Отчего же... Вашим браунингом воспользоваться не разрешите? - Ольга обратилась к поручику. - Браунинг мне дается легче, чем маузер.
      Поручик растерянно посмотрел на полковника. Тот согласно кивнул, но расстегнул кобуру и, будто невзначай, положил руку на рукоять своего маузера.
      "Давно мы не тренировались, дядя Николя, - мысленно, как молитву, проговорила Ольга. - Может, не забыла я трюк, которому ты меня научил?"
      - Вон та ворона на ветке вас устроит? - спросила она, прикидывая направление.
      - Вы и вправду странная девушка, - покачал головой полковник, - любая другая барышня на вашем месте хотя бы для виду расхныкалась: ах, бедная птичка, ах, ни в коем случае!
      - У нас в приюте, кто хныкал - оставался без обеда, - сухо проговорила Ольга. - Да и ворон я с детства не люблю. При мне одна из них выклевала глаза маленькому щенку!
      Она ещё раз промерила взглядом расстояние, повернулась спиной и, не глядя, из-за плеча, выстрелила. Ворона камнем упала вниз.
      - Да-а, - растерянно протянул поручик, забирая протянутый ею браунинг, - если вы и фехтуете так же, как стреляете, то я не завидую вашим врагам.
      - Позвольте вашу руку, - попросил полковник, - он наклонился в седле и поцеловал Ольге руку.
      - Это искусство высшего класса! Простите нашу подозрительность, но буквально вчера пришлось повесить двух шпионов. Один слепым прикинулся, а поводырем у него, по виду, мальчишка был. Оказалось, девушка... С удовольствием бы посмотрели ваш спектакль, но долг повелевает... Прощайте! Он тронул поводья.
      - На первом же послевоенном спектакле с меня - букет роз! - крикнул, оборачиваясь на скаку, поручик.
      - Удачи вам! - махнула рукой Ольга. Она подалась вперед, жадно провожая их глазами, и смутилась: циркачи пристально разглядывали её. Действительно, что это с нею? Отчего вдруг забилось сердце, словно кто-то близкий подал ей весточку...
      - Не понимаю я тебя, Василий, - говорил между тем Герасим, опять становясь в борцовскую стойку. - Чего Ольге от своих-то скрываться, если она - княжна? Небось, обрадовались бы...
      - Чего ты мелешь! - расстроенно оборвал его Аренский. - Свои, чужие... Кто теперь свой? И кому? Наташа Соловьева - ничья и каждого. Цирк любая власть своим считает, он - внеклассовый. А княжна Лиговская - совсем другое дело. Давайте-ка не будем рисковать!.. Но что хорошего можем мы извлекать из таких вот моментов? Человек в минуты опасности себя в полной мере проявляет. Я понял, с нашими талантами мы с голоду не умрем. Благодарю всех за находчивость и выдержку. Сейчас могу признаться: особенно я за Оленьку переживал. Слабый пол, аристократка, а тут - такая переделка... Ну вот, уже и рассердилась, губы сжала! Тем приятнее, добавлю, было убедиться в необоснованности своего беспокойства... Кстати, Герасим, ты что-то не рассказывал, что тебя с флота комиссовали? Да и бушлат у тебя не с чужого плеча... Правая рука не гнется. Что-то я не заметил!
      - Врачи обещали, что именно так и будет, инвалидом признавали. Только я упрямый, руку разработал. Какой же из мужика кормилец без правой руки? Так что шрам у меня больше для прикрытия. Уж если врачи, думаю, ошиблись, то полковник вряд ли разберется.
      - Ну ты и жук! - засмеялся Василий Ильич. - А кочергу узлом завязывать не пробовал?
      - А сеть, полную рыбы, вдвоем тянуть не пробовал? - огрызнулся Герасим.
      - Чудак, не сердись, я же про кочергу тебя серьезно спрашиваю. Через украинские села идем. На Ольгины штучки с выстрелами бабы могут не среагировать, а за каждую завязанную и развязанную кочергу мы сможем по доброму шматку сала заработать!
      Они продолжали на все лады обсуждать трюк с завязыванием кочерги, в котором не преминул принять участие и Алька, а Ольга молча насупилась: шматок сала, вот что для них главное. Какой-то кочергой, гнуть которую можно без особого умения, одной дурной силой, они разом перечеркнули её дебют, восхитивший даже профессиональных военных.
      Она опять вспомнила дядю Николя, тонкого, чуткого, терпеливо обучающего её всему, что знал и умел сам. А умел он многое, несмотря на то, что носил очки. Штабс-капитан Ахрименко, дававший дяде уроки фехтования, не раз посмеиваясь утверждал, что в качестве компенсации за близорукость во лбу у Николая Астахова есть никому не видимый третий глаз. Дядюшка смеялся вместе с ним, но Ольга-то знала, как дается ему легкость в обращении с оружием. Дядя тренировал свое тело неустанно и повторял племяннице:
      - Человек слаб, потому что хрупка его природа. Но как силен человек, желающий исправить свою природу! Нужно быть только последовательным и настырным.
      - Оля, - нарушил её задумчивость Алька, - а откуда ты узнала про приют?
      - Какой приют? - не сразу поняла она.
      - Ну, где без обеда оставляют.
      - Один раненый рассказывал: у них там такие жуткие порядки были! Чуть что - без обеда. И дети все время голодные ходили.
      - Папе тоже предлагали меня в приют отдать. Он не согласился.
      Ольга вдруг устыдилась своих мыслей: подумаешь, обиделась! Больно вы нежная, княжна! Думали, вся жизнь - сплошной праздник и вами будут только восхищаться да носить на руках? А чем вы заслужили такое отношение? Но Аренские будто сговорились сегодня не давать ей ударяться в философию. На этот раз Василий Ильич предложил:
      - Оля, может, мы с Алькой вас гадать научим?
      - Как - гадать?
      - По-всякому! На картах, на кофейной гуще, на выливании воска, по руке. Алька много чего умеет! Одно плохо: женщины его гаданий всерьез не принимают, смеются. Мне, в силу различных причин, такими делами заниматься не резон, а молодая красивая девушка...
      - Отбивать хлеб у цыган? - улыбнулась Ольга. - Вообще я не прочь. Знания, как говорил мой дядя, за плечами не носить.
      - Вот и славно. Нам ведь, милая Оленька, придется как следует за жизнь побороться. Сможете подняться над чувством превосходства, присущим вашему классу, над изнеженностью, присущей вашему полу, - станете нашим товарищем безо всяких скидок. А выживем, тогда и станем ваш путь розами устилать!
      Ольга почувствовала в словах Аренского скрытое раздражение.
      - Я сделала что-нибудь не так?
      Артист смутился.
      - Все так... Просто я увидел, как на вас смотрели... это офицерье. Даже подчеркнуто серенькое платьице не может скрыть вашу красоту... Ох, как говаривал наш директор цирка: селезенкой предчувствую грядущие неприятности!
      Солнце на поляне стало припекать. На ветке запела какая-то желто-синяя пичужка. Невдалеке бурлил и журчал весенний ручей: снег стремительно таял, с веток оглушительно срывались вниз комья снега. Неугомонный Алька с удовольствием лазил по кустам, трещал сучьями, как молодой медведь, таскал и складывал на поляне хворост. Ольга решила воспользоваться передышкой и простирнуть злополучное серенькое платьице. Все-таки Агнесса свою госпожу явно недооценивала: даже стирать одежду княжна научилась! Аренский, глядя на розовое французское мыло в её руке, без слов вытащил из мешка другое серый, похожий на булыжник, кусок. Алька ещё раньше отыскал в вещах Наташи фланелевое в крупную клетку платье и предложил его Ольге. Он неправильно истолковал её нерешительность, просто ей никогда прежде не доводилось носить чужие вещи, - и стал горячо доказывать:
      - Ты не думай, оно выстиранное. Наташа была ужасной чистюлей!
      Теперь Алька на вытянутых руках держал старый цирковой занавес, за которым Ольга умывалась и переодевалась. Заодно она сменила прическу заплела волосы в одну косу, а когда вышла, повергла мужчин в состояние, близкое к шоковому: так она была хороша и по-домашнему уютна. Совсем другая в этом девчачьем платье с накинутым на плечи полушубком, - никто бы не дал ей сейчас больше шестнадцати лет.
      Серые с зеленой искрой глаза её красиво оттенялись свежей после холодного умывания бело-розовой кожей. Аренский давно отметил про себя это розовое свечение её лица. Ольга легко бледнела в минуты переживаний и душевных волнений, а когда успокаивалась, лицо опять нежно розовело. А губы!.. Верхняя - потоньше, а нижняя - полная, цвета спелой вишни, наводила на мысль о поцелуе. Удлиненное аристократическое лицо обрамлялось светло-пепельными волосами. Аренский безоговорочно признавал её красавицей, хотя ценители классической красоты могли бы с ним поспорить.
      Ольга пошла с платьем к ручью, а мужчины смотрели ей вслед.
      "Какая талия! - думал Василий Ильич. - Можно охватить двумя пальцами. И как ловко сидит на ней Наташино платье: вот только в груди, пожалуй, тесновато..."
      "Все же и среди аристократок неплохие женщины встречаются! - размышлял и Герасим. - Ее бы на парное молочко, да на сметанку, откормить, - глядишь, и вовсе красавицей стала бы!"
      Они молчали, пока не заговорил Алька. Он внимательно посмотрел прежде на одного, потом на другого - те на его изучающие взгляды не реагировали и своим мальчишеским умом определил: "Втрескались. Оба!" Потому и сказал подчеркнуто безразлично.
      - А вообще Олька молодец, да? По виду и не скажешь, что она такое умеет! Вы бы её ещё борьбе научили, чтобы она без оружия даже защищаться могла. Тогда ей никто не будет страшен: ни белые, ни красные!
      Мужчины наконец очнулись от созерцания уходящей Ольги и переглянулись. Аренский строго сказал:
      - Опять ты, Алька, фамильярничаешь! Какая она тебе Олька?
      - Чего ж это, я её тетей Олей стану звать? Она всего на шесть лет меня старше, если хотите знать, когда я вырасту, вполне смогу на ней жениться!
      - Ну и самоуверенный шкет! - возмутился Герасим. - Мне в твои годы такое бы и в голову не пришло.
      - Вот потому вы только и умеете что смотреть да попусту вздыхать.
      Аренский щелкнул сына по лбу.
      - Опять наглеешь!.. Но идея твоя хороша: пожалуй, научим мы Ольгу кое-каким приемчикам - не только для защиты, а чтобы и в работе использовать могла: здорового мужика, например, через плечо бросить, публику повеселить... Словом, сделаем клоуном на все руки!
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      После обеда Иван зашел к Яйеку и вкратце рассказал ему о событиях в замке.
      - Юлия что-то притихла. Я её осторожно порасспрашивал обо всем; говорит, что ничего не помнит, но, может, пакость какую замышляет? Пан Зигмунд завтра должен приехать, уж он раздаст всем сестрам по серьгам. Доктор Вальтер обследовал умершего Епифана и поставил диагноз: разрыв сердца. Поудивлялся вслух: чего это вдруг покойный, что раньше не знал и где у него сердце, вдруг от разрыва сердца помер? Но поскольку все признаки налицо, решил, что, значит, так богу угодно. Сегодня похоронят.
      Иван испытующе глянул на Яна:
      - А как ты, вообще? Совесть не мучает? Вроде бы человека убил!
      - Я думал об этом, - Ян вздохнул и пожал плечами, - но почему-то никакой жалости или раскаяния не чувствую. Может, потому что не рукой убил? Да и вдруг это вовсе не я?
      - Как это? Ты же сам говорил...
      - Говорил... Так Епифан же нелюдь, кат. Богу, думаю, противен был, вот он через меня его и покарал. Ты бы на висевшую Беату посмотрел, и у тебя бы жалость пропала.
      - У меня жалости и нет, я просто хотел узнать твое мнение, а оказалось, что у тебя на этот счет целая теория.
      - Не пойму, Иван, почему, когда я с тобой разговариваю, мне всегда хочется тебе плохое сказать. Может, обидеть даже... Ты всегда говоришь свысока, как наш хуторской куркуль Опанасенко. Так тот хоть богатый, власть имеет, а ты? Служишь своим врагам, убийце матери, вместо того, чтобы отомстить. Это я должен тебя презирать!
      Иван в ярости схватил его за плечо и рывком развернул лицом к себе:
      - Ты! Да я тебя...
      Ян немигающе посмотрел ему в глаза.
      - В гляделки хочешь поиграть? Давай, попробуем!
      Боль, словно беря разбег, начала мелко пульсировать в мозгу Ивана.
      - Ну-ну! Ты это брось! Здесь мне с тобой и тягаться не резон.
      Он помолчал, но, видно, случившееся не давало ему покоя, а граф Головин привык все расставлять по местам и, как хороший коллекционер, снабжать соответствующими ярлыками. Ян как явление упорно выбивался из этого ряда; его слова о том, что смотрит на него свысока, граф объяснил просто: я хочу сделать, как лучше, а этот деревенский недоросль не понимает своего счастья.
      - Вот скажи, Ян, как ты думаешь распорядиться даром, что послал тебе господь: другим во благо или себе в развлечение?
      - Ты, Иван, как наш батюшка вещаешь! Чего это я все время должен думать, как да что? Или мне этот дар в торбе носить? - Ян понизил голос. Честно тебе скажу: хочу маленько Юлию проучить, уж больно она заносится, пся крев, то да се! Если она и тебе нравится, могу подсобить.
      - Ах ты, сопляк! - рассердился Иван и даже рука его дернулась от желания дать затрещину новоявленному всемогущему. - Подсобить он хочет. Все, до чего додумался, это как с паненкой развлечься!
      - Ну, а что еще?
      - Эх, рано к тебе все это пришло, понимаешь, рано! Мальчишка совсем. Что еще... А людям послужить ты не хочешь?
      - Людям... Всем или каким-то одним? Что они мне хорошего сделали? Те, которые приютили, сам говоришь, плохие. А других я и не знаю. Служить незнакомым, кому ни попадя? А как я узнаю, что они хорошие? Молчишь. Сам не знаешь, а учишь. Я ведь тоже не лаптем щи хлебал!
      Граф Головин, врач и философ, человек, считающий себя незаурядной личностью, растерялся. "Господи, - тоскливо думал он, - ну почему мы всегда просто принимали на веру высокие слова о необходимости служения людям и повторяли их восторженно, не задавая дурацких вопросов, а этот малограмотный деревенский парень спокойно поднимает руку на святая святых и ничтоже сумняшеся расшатывает храм высшей истины..." Тут, совсем некстати, скорее, от желания прервать затянувшуюся паузу, он спросил:
      - Скажи, а что у тебя с Беатой? Любовь или так, голову ей морочишь?
      - Вот, опять! Опять ты со мной говоришь, как священник. Разве каждая девушка в жизни - непременно любовь? У тебя ни одной не было или ты всех любил? В другой раз позови проповедь читать, сегодня недосуг мне.
      - Да погоди ты!.. Ладно, прости, больше не стану тебя моралью изводить.
      - И хорошо. Чего нам с тобой ссориться? Думаю, человек ты неплохой...
      - Спасибо! - поклонился Иван.
      - Смейся-не смейся, а я считаю, что в долгу у тебя. Выхаживал меня, чужого человека, как нянька. Носил на себе, хоть и граф.
      - Издеваешься?
      - Ладно, я тоже не стану тебя изводить. Только объясни мне кое-что; Юлия о Беате говорила так, как парень говорит о девушке.
      - Понятно. В вашем хуторе о лесбийской любви, конечно, не слышали.
      - О какой?
      - Да, все равно не запомнишь, и в жизни вряд ли когда ещё встретишь. Тут тебе не древняя Греция. Зато в замке сможешь такое увидеть, что и в страшном сне не приснится.
      - Ну, насчет грязного разврата нам батюшка часто говорил... Иван, а ты не объяснишь мне, как они это... любятся друг с другом?
      - Так, теперь ещё и нездоровое любопытство.
      - Что ты меня все виноватишь? Начал рассказывать, поманил и бросил. Ничего, докумекаю. Хочу с паненкой позабавиться? Да потому, что сейчас мой верх может быть. Она на меня, как на живую игрушку смотрит, сам же говорил. А мне, выходит, нельзя?
      - Нельзя. Ты человек, а не волк!
      - С волками жить - по-волчьи выть,
      - Ты прямо философ!
      - А ты... ты хуже Юлии! - Ян от возмущения не мог подобрать слов. - Та хоть и ставит меня ниже всякой скотины, но и не скрывает этого. Ты же, Иван, - или как там тебя, граф Головин? - меня презираешь, мол, темный, деревенский, безродный!
      - Опять ты о глупостях. Да не презираю я тебя, у меня манера общения такая.
      - Со слугами! А я тебе не слуга. И грамоте, если хочешь знать, обучен. К батюшке за шесть километров на уроки ходил... Ты вот меня с волком сравнил. А сам? Живешь, как в кустах сидишь, момент выжидаешь!
      - Сижу... Ты хоть знаешь, что пан Зигмунд никогда один не бывает? Я камердинер, ему прислуживаю, обуваю-одеваю, вслух читаю, а рядом непременно кто-то из телохранителей сидит и в руках - револьвер. Выходит, он мне не доверяет? Никому не доверяет! Ты меня сразу осудил. Думаешь, я смерти боюсь? Я её уже пережил. Зигмунд мой род к вымиранию приговорил, мне же хочется назло этому выродку сына родить, и, может быть, не одного! Но вначале эту ядовитую гадину хочу раздавить. А он без своего отряда не ходит и не ездит.
      - Что же получается, он до гробовой доски будет так оберегаться, а ты и состаришься возле него?
      - Не беспокойся, есть у меня план, и все готово для его осуществления. Я теперь не только его привычки знаю, но и охранников, как братьев родных, изучил. Всех извергов хочу покарать. Может, господь недаром жизнь мне сохранил, чтобы я не только за свою семью отомстил, а и за всех невинно убиенных. Ты, верно, не знаешь, что по окрестным селам происходит? Нет-нет, да какая-нибудь девушка пропадает. И никто её потом не видит. Исчезает без следа.
      - У нас тоже, бывало, всякое брехали, но чтобы такое, - Ян содрогнулся. - Похоже на страшную сказку.
      - Иной раз действительность оказывается страшнее. Короче, поползли слухи, что в замке поселились вурдалаки. Вроде, кровь из молодых девушек выпивают, а трупы в болоте топят. В один из дней местные крестьяне на замок приступом пошли. А пан Зигмунд и его свора меры-то на всякий случай приняли: у них в левой башне пулемет стоял. Еле отбились, а на другой день из округа немецких минеров вызвали. Теперь вокруг всего замка минное поле. Кто-то из местных крестьян буквально за день до тебя на него попал, так ему повезло куда меньше. В клочья разнесло. Думали, и ты из местных. Скажи спасибо Юлии, приглянулся ты ей, а то пошел бы на медицинские нужды пана Вальтера или на забаву молодчикам Зигмунда. Как тебе моя сказка?
      Ян только головой помотал.
      - Что же, на них и управы никакой нет?
      - Пока немцы поблизости стояли, они им даже защиту обеспечивали. Да и замок для темных дел удачно расположен: и уединен, и малодоступен. Предки знали, как строить! А сейчас власть все время меняется, не до Зигмунда; улик против него никаких нет. Кто же серьезно в вампиров верит? Трупов никто не видел, обыскивать замок нет оснований. Считается, все крестьянские домыслы.
      - Все равно я тебя не пойму. Если бы мою мать кто убил, и я бы знал, кто он, я бы не смог так долго рядом жить, да ещё присматриваться, примериваться. Пришел бы, перерезал глотку, а там - будь что будет! Сидишь тут, как... паук! Плетешь неведомо что. Ну и сиди; я сам разберусь, как поступить с Беатой или с Юлией.
      Он с сожалением глянул на поникшего Ивана.
      - Думал, раз ты ученый, сможешь мне объяснить, почему, когда я на Епифана разозлился, увидел, что у меня в голове будто ружье: я на курок нажимаю, а оно стреляет. Я даже вижу, как стрелы огненные летят. И с Юлией. В глаза её смотрю и как бы колдую; всю её изнутри, как в книге, вижу. Становлюсь будто печка и плавлю её, как воск свечной; а Юлия становится мягкой, податливой, - лепи, что хочешь! Но надо её под властью своей все время держать: чуть на минутку выпустил, она сразу - по морде!
      - Я тебе все объясню. Но попозже, ладно? - устало сказал Иван.
      - Подождем! Но не забудь.
      Ян вышел, а Иван в оцепенении остался сидеть; слова парня поразили его своей прямотой и очевидностью. Действительно, не самообман ли его затянувшаяся месть? Ведь он уже умирал один раз, и смерть смотрела в его лицо глазами Зигмунда. Не парализует ли его теперь пережитый ранее страх? Не заставляет ли излишне осторожничать? Разве тщательно придуманный план мести не может иметь слабых мест? Можно ли утверждать, что не пробьют в нем брешь непредусмотренные случайности?
      В то время как он мучился сомнениями, Ян решил для начала проведать Беату.
      Девушка сидела в своей комнате и смотрела в замерзшее окно, будто видела в этих узорах что-то, лишь одной ей понятное. На стук Яна она полуобернулась и просияла:
      - Матка Бозка, Янек, пришел навестить!
      Но тут же радостный блеск в глазах её померк, а прижатые к груди перебинтованные руки она продолжала покачивать, точно уснувшего младенца.
      - Зачем ты пришел? Нам нельзя больше видеться. Пани Юлия... она простила меня, но я больше не хочу, я боюсь! Уйди!.. Может, потом, когда ты надоешь пани Юлии, мы сможем видеться. Если ты постараешься и угодишь ей, тебя оставят в замке!
      Ян сам был из бедняков, и ему с малых лет приходилось работать в батраках, но такой унизительной, рабской покорности у своих сельчан он не видел. Да и сам бы никому не смог покоряться настолько, что и себя не помнить. Он вдруг показался себе старым и мудрым, подумав в тот момент: "Дитя мое, что же эти изверги с тобой сделали? Ведь даже наш дворовой пес обижался, когда его незаслуженно били".
      А вслух сказал:
      - Не стану я никому угождать!
      Глаза Беаты удивленно расширились, словно она не могла взять в толк его глупость, но потом решила - рисуется! - и презрительно дернула плечом.
      - Какие мы гордые. Ты ведь хотел найти работу, так? Кто же тебе, безвестному, её даст, если богатому хозяину до души не припадешь? А припадешь тому, кому сможешь угодить. Гордость личит богатым да знатным, и нам ли, убогим, нос задирать? Потом поймешь, что дело тебе советую. А сейчас иди, видишь, нездоровится мне.
      - Скажи, Беата, а тебе никогда не хотелось уйти отсюда?
      - Что ты! - девушка посмотрела на Яна, как на ненормального. - Кто же от добра добра ищет? Мне все сельчане завидуют. Пани Юлия, бывает, сердится на меня, да кто бы не рассердился, что простая служанка на хозяйскую собственность руку поднимает. Спасибо, отходчивая она: вымолила я себе прощение, на коленях ползала, упросила, матерью поклялась, что наперед свое место знать буду. Зато видел бы ты, какое платье мне панночка подарила! А она его почти и не носила... Бывай здоров, Янек, не надо, чтобы нас вместе видели... Слышал, пан Зигмунд приезжает? Сказано, гости будут. Всем работы хватит. Ты бы пошел к хозяйке, сам помощь предложил, а то пан не любит, когда по замку кто-то без дела слоняется.
      - А мне показалось... - начал было Янек.
      - Тебе показалось, - поспешно проговорила Беата. - И поторопись, сердцем чую, панночка где-то рядом. Иди-иди!
      Теперь он решил найти Юлию и положился на интуицию Беаты, что Юлия "где-то рядом". Он вызвал в памяти её лицо, и вскоре ноги сами понесли его вперед, судя по запаху, к кухне, где Янек действительно её увидел.
      Юлия стояла у плиты и помешивала что-то в большой кастрюле. Кухарка, пожилая женщина с полным, раскрасневшимся лицом, быстрыми, точными движениями рубила капусту.
      Увидев Яна, Юлия смутилась, точно он застал её за чем-то постыдным, бросила ложку и с независимым видом отошла от плиты.
      - Чего тебе? - холодно осведомилась она.
      - Вот, зашел спросить, не нужно ли помочь? - парень подчеркнуто смиренно опустил глаза. - Больной выздоровел и хочет отработать хозяевам за их доброту и ласку.
      Юлия с подозрением посмотрела на него.
      - Ой, хлопец, до чего ж ты с виду тихий да покорный!
      Она ещё помнила его попытку заставить её поцеловать его. Она никак не могла объяснить причины своей покорности, воспринимала происшедшее с нею, как дурной сон, и оттого чувствовала себя не в своей тарелке.
      - Мария, тебе помощь нужна? - подчеркнуто строго спросила она.
      - Нужна, грех отказываться. И воды маловато, и дровишек не мешает подколоть. Вы же знаете, этот ленивый мальчишка Олесь, чуть что, удирает к своим голубям!
      - Можешь поручать ему все, что нужно. Он уже вполне здоров. Настолько, что..
      Ну, с чего она так раздражается! Не из-за поцелуя же. Дело не в нем, а в том, как он это сказал: поцелуй меня! Будто был её хозяином, будто имел право приказывать, а такого Юлия не смогла бы простить никому, тем более неведомому нищенке!
      Ян не упустил ничего из тех чувств, которые вмиг отразились на её красивом лице. И сделал для себя лестный вывод: Юлия его не то, чтобы боится, но старается отойти на безопасное, с её точки зрения, расстояние. Он мысленно рассмеялся: куда ты денешься!
      Юлия заметила усмешку в его черных глазах и опять начала злиться; она ушла в растерянности - неужели за его самоуверенностью что-то стоит?!
      Кухарка оказалась доброй, хотя и глуповатой.
      - Ты, хлопче, не журись, работа тебя не дюже утомит. Пока топориком помахай. Не шибко. Я-то маленько схитрила: не сказала Юлии, что недавно тут кривой Стась околачивался, я его и припрягла. Что ему-то, здоровущему, дровишек наколоть - одно развлечение, может, и хотел бы отказаться, да меня побаивается: я у Юлии кормилицей была, вот он и опасается, что могу ей пожалиться. Да и всяк знает, что сам пан Зигмунд меня уважает. Он ведь, как Юлия выросла, меня собрался было экономкой сделать; хозяйство вести, слугами командовать. Как человека верного. Куда там, отказалась! Сейчас у нас навроде экономки Миклош. Он и грамотный, и приказать, где надо, умеет, а мое место - у плиты. Устану - всегда могу отдохнуть, да и в помощь мне людей дают. Юличка частенько забегает, сам видел. Тебя застеснялась, ушла.
      Эти слова кухарки несколько поколебали прежнее убеждение Яна в том, что Юлия зла и бессердечна, а потому не заслуживает снисхождения в обращении с ней. Может, он зря так строго судит ее? Между тем Мария продолжала:
      - Пан Зигмунд, бывает, придет, на табурет у плиты сядет и молчит. А то разговаривает со мной, и будто сам с собой советуется. Я, говорит, кормилица, хочу от людей добиться, чтобы подчинялись мне беспрекословно, чтобы мое желание было для них законом. А они дерзят, спорят и даже воюют со мной. Народ у нас и вправду, я тебе скажу, неблагодарный, для них чего ни делай - все мало. Бог ведь так положил; хозяин - подчинись, все его указы выполняй!
      Мария протянула Яну кухонную тряпку, и они вдвоем сняли тяжелую кастрюлю с огня.
      - Говорят, вокруг замка мины расставлены, - прерывая её бесконечные славословия хозяевам, сказал как бы между прочим Ян.
      - Точно так, расставлены, - живо откликнулась Мария и понизила голос:
      - Я думаю, оттого, что бывший владелец замка в этих краях появился.
      - Разве его не расстреляли? - прикинулся незнающим Ян.
      - Пан Зигмунд говорил - расстреляли. А только время спустя собрались труп хоронить, а он исчез. Пан Зигмунд считает, что недострелили, а я думаю, этот граф Головин в привидение обратился, за их родом такое водится. Юлия днями сказывала, будто по замку привидение рыцаря Ольгерда бродит. Только я думаю, это он - расстрелянный граф. Своего убийцу ищет.
      - Значит, он думает, что убийца в замке живет?
      - Кто знает, что он думает? Привидение - не живой человек.
      - За что же его расстреляли?
      Ян всерьез увлекся разговором с Марией, присел у кухонного стола, а та, довольная его неподдельным интересом, просто положила перед ним картошку и нож - мол, чисти! - и продолжала рассказывать:
      - Пан Зигмунд считает, будто граф - самый большой враг людей, потому как безбожник, злодей, разрушитель спокойствия. Таких людей с этой, как её, леворюцией, много развелось. Они так себя называют: большаки. Чем больше людей изведут, тем лучше. Голодом народ морят, иноземцам все распродали, и хоть пан Зигмунд с немцами тоже знакомство водит, а недоволен, что большаки немцам земли за просто так отдали. Воевать не хотят. Боевого духа у них нет. Покойный граф вроде по русским частям ездил, уговаривал солдат не воевать. А ещё говорил, что всех богатых надо поубивать, а их добро отобрать и между всеми поделить.
      - Так разве он сам не был богатым?
      Кухарка от возмущения стукнула ножом по столу:
      - Свое богатство-то они, видать, проели, вот на чужое и зарились. Только я тебе скажу, мне такого добра не надо, если из-за него кого-то жизни лишили! Когда сам это добро не наживал, кровью-потом не поливал, то и ценить да беречь не станешь. Все прахом пойдет! Как придет, так и уйдет!
      - Все кликушествуешь, Мария, - вмешался в разговор подошедший Иван.
      - Ой, напугал ты меня! - махнула на него рукой вздрогнувшая от неожиданности кухарка. - Как кот к мыши всегда подкрадываешься... Знаю, ты надо мной втихомолку насмехаешься, дурой считаешь, а я многое могла бы тебе порассказать!
      - Свят-свят, Мария, когда это я насмехался?
      - Ладно, я не сержусь, только учти: дура-то я дура, а знаю: ты не тот, за кого себя выдаешь.
      - А кто я - рыцарь Ольгерд?
      - Не смейся, я всю жизнь среди богатых живу, знаю, кто хозяин, а кто слуга.
      - Интересно, кто все-таки я?
      - Ты - хозяин, а слугой прикидываешься. Не знаю, какая тебе от этого корысть? Может, ты что худое хочешь пану Зигмунду сделать? Гляди у меня!
      - Господь с тобой, Мария, мне жизнь дорога... А ты с кем-нибудь ещё своими соображениями делилась?
      - Пан Зигмунд, думаю, сам заметил. Шутил: мол, наш камердинер не иначе в па... пу... не помню, в каком-то корпусе обучался. Посмотришь, как есть изволит, - ну, чистый граф!
      - И давно он так шутил?
      - В аккурат перед отъездом. Я, говорит, в Бонн заеду, уточнить кое-что требуется, а тогда уж... Что "тогда" - так и не сказал. Завтра обещался прибыть, все и узнаем.
      - Узнаем... Ладно, Мария, забираю у тебя Яна.
      - Так Юлия распорядилась...
      - С Юлией я поговорю. Она же понимает, чтобы подготовиться как следует к приезду пана Зигмунда, мне помощник нужен.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      Ольга рассказывала Альке по памяти давно прочитанный рыцарский роман "Айвенго", а поскольку книг с похожими сюжетами она прочла не одну, то путалась в изложении событий, чего Алька, впрочем, не замечал. Он просто ничего не знал о рыцарях, в чем, по мнению Ольги, было серьезное упущение Василия Ильича. Ведь именно образы рыцарей должны были воспитывать в будущих мужчинах понятия чести, добра, справедливости.
      - О чем вы рассказываете, Оленька, - рыцари без страха и упрека! передразнил её Аренский. - Вы лучше его насчет революции просветите; большевики, меньшевики, эсеры...
      - Но я сама не знаю, чем они отличаются друг от друга, - растерялась Ольга. - Дядя Николя, например, считал, что это все временно, так, крестьянский бунт в масштабе страны. И что России обязательно нужен царь, как бы новомодно его ни называли.
      - Не слушай его, Оля, - затеребил Алька. - Не хочу я про революцию; ты рассказывала про Робин Гуда.
      - Вредны современным детям эти сказки, - не унимался Аренский. Наслушается и будет в каждом бандите с большой дороги рыцаря искать. Отнимем у богатых - отдадим бедным! Кухарка станет управлять государством! Интересно, кто будет на кухне в её отсутствие? Еще дедушка Крылов говорил: беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать - пирожник. Получается, сейчас твою судьбу сможет решать любой малограмотный матрос... Извини, Герасим, не хотел тебя обидеть!
      - А ты меня и не обидел. Я, Василий, может, и не во всем с тобой согласен, но с некоторых пор тоже к революции отношение переменил. Вот, представь; живешь ты не очень хорошо. Может, и впроголодь. Может, одежонку даже не на что купить, а тут приходит к тебе незнакомец и приносит кошелек, полный денег. Мол, возьми, купи себе, что нужно, и горя не будешь знать. Ты спрашиваешь, откуда это? Он и объясняет: да вот сейчас в темноте человека подкараулил, зарезал, а его деньги взял, чтобы тебе облегчение сделать. Ты возьмешь?
      - Я бы не взял, - сказал внимательно слушавший Алька.
      Герасим потрепал его по голове.
      - Вот и я не хочу брать чужого, да ещё и кровью политого. Почему-то большевики считают: раз человек бедный, значит - жадный, неразборчивый, и ему все равно, какими средствами светлая жизнь строится. Я много лет прослужил на флоте. Разные офицеры там служили. И такие, что руки распускали, и пьяницы тихие. Но, в основном, были моряки отличные, Отечеству преданные. С ними любой матрос за счастье считал служить. И вот я видел в Севастополе...
      Он помолчал, стиснув зубы, - воспоминание было не из приятных.
      - Расстреливали царских офицеров. Ну как бы белых. Всех подряд. Зачем? Немцы так не зверствовали, как наш солдат, русский рядовой. Говорят, урки так новичков кровью повязывают. Смотришь, а уже назад дороги нет: руки в крови. Одним словом, не по нутру мне такая власть, которая людей в зверей превращает.
      - Страшную картину ты, Гера, нарисовал; если убедить себя, что богатого убить - не грех, так любое злодейство можно оправдать... А вы, княжна, как к революции относитесь?
      - Одним словом и не скажешь. Раньше, когда о французской революции читала, восторгалась, самой хотелось на баррикады, а вот столкнулась с нашей революцией лицом к лицу, испытала сильное потрясение. Не знаю, будет ли вам это интересно?
      - Будет-будет, - заверил её Алька, - ты очень интересно рассказываешь!
      - Случилось так, что однажды я попала в облаву. Искали какого-то Бориса, не помню фамилии. Небольшой отряд возглавляла женщина. Сначала я ей позавидовала: красивая, в кожаной тужурке, тонкая талия, вся ремнями перетянутая, на вьющихся волосах - папаха. Одним словом, амазонка революции. Стали они народ в кучу сгонять, а один человек вдруг побежал. Эта женщина его и пристрелила. Да так хладнокровно. Я обратила внимание: она тут же закурила и рука у неё не дрожала! Как будто в тире выстрелила, а не человека убила! Интересно, что бы сказал о ней встретившийся нам полковник? А ведь ворона, пожалуй, единственное живое существо, которое я могла бы убить.
      - Даже если бы на тебя напали? - удивился Алька.
      - Не знаю. До сих пор такого не случалось.
      - Сплюньте! - торопливо перекрестился Аренский.
      - Хорошо, сплюну, - рассмеялась Ольга, - что мне ещё остается? Судя по всему, для революции я - самый неподходящий человек. Тем более лишилась всего: родных, обеспеченной жизни, кажется, даже имени. Зато я встретила вас и точно знаю, - не случись этой встречи, туго бы мне пришлось!
      - Русские должны друг другу помогать, - растроганно повторил свое любимое изречение Василий Ильич. - Жить все равно надо.
      - С нами не пропадешь! - солидно встрял Алька.
      - Василий прав, - поддержал Герасим, - мы должны держаться друг друга. И верить в удачу. Это я вам как рыбак говорю: в каких только переделках бывать не приходилось: думали порой, все, конец, а вслух такое даже говорить стыдились. Я заметил: кто до последнего боролся, выживал. Кто от страха глаза закрывал, плакал-рыдал, непременно погибал.
      Если же рядом надежный друг, шансы на спасение вдвойне увеличиваются.
      - Ну, от меня вам пока немного пользы, - вздохнула Ольга.
      - Пока? - подмигнул ей Аренский. - Значит, надеетесь себя преодолеть?
      - Что ты хочешь сказать, уточни, - потребовал Герасим. - Чтобы Оля прижилась на войне? Чувствовала себя как рыба в воде? Я, например, твердо знаю: женщине на войне - не место! А женщина, которая к тому же получает удовольствие от убийства, в глазах нормального мужчины должна выглядеть упырем.
      Он поймал себя на том, что в течение всей горячей речи размахивает руками, точно мельница.
      - Вот, вы сделали меня оратором. Кажется, никогда в жизни я так много не говорил.
      - У нас в цирке был акробат - Алмазов, помнишь, папа? - заговорил Алька, не выдержав своего неучастия в разговоре. - Такой молчун - слова из него не вытянешь, а когда влюбился в Анечку - ассистентку иллюзиониста, стал болтать не переставая.
      - На что ты намекаешь, поросенок? - Герасим ухватил Альку за ухо. Кто это здесь влюбился?!
      - Почему взрослые не любят правду? - прохныкал Алька, пытаясь вырваться.
      Наконец ему это удалось, и он отбежал на безопасное расстояние.
      - Думаете, я не вижу, как вы оба, да-да, и ты, папанька, на Ольгу пялитесь. А чуть что, так сразу - за ухи. Вспомнил! Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав!
      Все расхохотались. Ольга весело; мужчины - несколько смущенно.
      - Ну-ка, Алька, поди сюда, - позвал сына Василий Ильич.
      - Драться будешь?
      - Ни в коем случае. Иди, по-мужски поговорим.
      Нарушитель спокойствия медленно приблизился.
      - Ты считаешь Ольгу красивой девушкой?
      - А то нет!
      - Вот и мы с Герасимом так считаем. Мне сколько лет, помнишь? Правильно, тридцать четыре. Герасиму - двадцать восемь. Двое мужчин в самом расцвете сил, а рядом с ними - девушка-красавица. Конечно, мы на неё смотрим. Конечно, она нам нравится, но разве это её обижает? Мы ведь вас ничем не обидели, Оленька?
      Ольга отрицательно покачала головой, с изумлением наблюдая, как легко и элегантно разрешил Аренский эту щекотливую и в некотором роде двусмысленную ситуацию. Как-то раньше она не задумывалась над тем, что и "простому люду" доступны высокие чувства, деликатность и порядочность. Даже умница дядя Николя, говоря о ком-то из бедняков "простой человек", подразумевал, что все чувства и поступки его именно просты, то есть примитивны. Оказывается, для тонких чувств вовсе не обязательно аристократическое происхождение? Она даже покраснела от своих размышлений: знали бы эти милые заботливые люди, как она о них думает! И, словно в оправдание, ласково пожурила Альку:
      - Это в единственном лице, мой дорогой, ухо, а во множественном - уши. Не ухи, понял?
      - Понял, - радостно выдохнул Алька. В отличие от взрослых, он тут же забыл минуты напряжения.
      - Единственное лицо, множественное, - пробормотал Аренский и стал укладывать вещи. - Откуда ему, Оленька, это знать? Он всего понемножку нахватался: читать умеет, да кое-что из арифметики знает; в целом - никакой системы.
      - Если позволите, я буду с ним заниматься. Мы, знаете ли, со своим дипломом можем преподавать в школе.
      - Ради бога, не только позволю, Оленька, буду умолять не отказываться. Любые строгости можете применять, а эти самые ухи хоть оторвите совсем.
      - Оторвите! - от возмущения фальцетом выкрикнул Алька. - Знамо дело, не свое, так и не жалко! Я и без этого учиться согласен. Революция или нет, а грамотные люди всегда нужны.
      - Алька, - обняла его за плечи Ольга. - Мы же с тобой друзья? Друзья! Кто это, интересно, станет своим друзьям уши отрывать, даже для пользы дела. И потом, насколько я понимаю, революция - свобода для угнетенных, а мальчишки всегда были самыми угнетенными. Так или нет?
      - Еще бы! Понял, папочка?
      Со смертью Наташи и появлением Герасима ноша Василия Ильича сильно полегчала. Теперь огромный тюк с вещами, несмотря на протесты циркачей, взваливал на себя матрос, остальное "добирал" Аренский; Альке доставался лишь рюкзак, а Ольга вообще шла с пустыми руками, потому что её узелок был упакован в общий тюк.
      - Еще успеете натаскаться, - отмахивался от её просьб нести хоть что-нибудь Аренский. - Рядом с вами двое... нет, трое таких мужиков! Пользуйтесь моментом.
      Опять потянулась дорога, раскисшая от весенней распутицы, но под апрельским солнцем кое-где уже подсыхающая. Прозрачное, высокое небо с белыми штрихами облачков ещё выплескивало на землю воздух с остатками холода. Холод слегка обжигал горло, но уже веселил и будоражил кровь.
      - Солдатушки, бравы-ребятушки, где же ваши жены? - запел Алька, приноравливая к маршу шаг.
      - Наши жены - пушки заряжены! - поддержали его мужчины.
      И даже Ольга потихоньку подпевала, стесняясь, как они, орать во всю глотку. Они пели и шагали в ногу, позабыв недавние опасения: видно, их бдительность обманула наступающая тишина. Вдруг среди производимого ими шума Герасиму показалось, что скрипит телега. Он поднял руку, путешественники остановились - скрипа не стало слышно. Пройдя ещё немного, они увидели телегу и сидящего на ней мужичка, который ежился и пытался спрятаться за хилыми придорожными деревцами, что по причине прошедшей зимы, обглодавшей и изморозившей окрестную поросль, было делом безнадежными.
      - А ну кончай прятаться! - командирским тоном прикрикнул матрос и для пущей убедительности щелкнул курком маузера. - Подать сюда транспорт немедля!
      Телега приблизилась.
      - Ой, хлопцы, як вы мене напужали! - нарочито бодрым голосом заговорил возница. - От я и сховався. Хучь и нема ничего, а и последней заморенной худобы жалко.
      Лошаденка, однако, против уверений мужичка, выглядела вполне справной, так что Герасим без разговоров освободил от груза свои могучие плечи, "распряг" Василия, помог снять рюкзак Альке и уложил вещи на телегу. Мужичок попытался возражать.
      - Шо ж вы не спытаете, мабуть нам не по пути?
      - По пути, - легко приподымая Ольгу и усаживая её на телегу, проговорил Герасим. - Если, конечно, телега не идет у тебя впереди лошади.
      - Та ни, - похоже, обиделся тот, - у нас усе, как у людей.
      - Вот и поехали. Ты сам-то откуда?
      - Со Смоленки, - нехотя ответил возница. Алька не откликнулся на приглашающий жест матроса сесть рядом с Ольгой и продолжал идти рядом с мужчинами, чем вызвал одобрительную ухмылку мужичка.
      - Чего ж вы так испугались? - спросил у него Аренский, который освободился от груза и с удовольствием вдыхал свежий весенний воздух.
      - Время такое, ни приведи господь! Давеча красные стояли, лошадей рек... рик... позабирали, а нам - записки. Я сам неграмотный, а писарь читал "Для нужд Красной Армии". Потом конники Полины налетели. Те брали без всяких записок. Зато оставили нам двух коняк: одна шкандыбае, у иншей спина стерта.
      - А кто такая Полина? - влез в разговор Алька.
      Мужичок огляделся, будто здесь, в чистом поле, кто-то мог его подслушать. Заглянул в глаза всем поочередно - заинтересованности на лицах хватало, - и прошептал:
      - Атаманша.
      - И за кого она воюет?
      - А ни за кого. За себе. Што глянется - то и бере. И не можливо боротися! Рот видкрыешь - у расход! Пробувалы супротив миром идти - куда там! Пьятерых сельчан враз положили. Пьять гробов - пьять семей без годувальников (Гудовальник - кормилец.).
      Он горестно вздохнул.
      - И большая у неё банда? - спросил Герасим.
      - Не знаемо. Тильки наше село для ихнего набигу малувато. Налетят, наче вороны, тьма-тьмуща, хто их рахував? (Рахувать - считать.) А вы, добры люды, хто будете?
      - Мы - цирковые артисты, - гордо пояснил Алька.
      Лицо мужичка вдруг преобразилось, осветилось будто изнутри. Он обрадовался, засуетился, стал зачем-то перебирать вожжи, хлопать рука об руку и наконец заговорил:
      - Шо ж вы зразу не сказалы, ридненьки мои! Ой, як наши селяне вид войны стомлены, як воны порадуются! Та не идить пишки, сидайте на воз, коняка моя ще справна, довезе!
      Дорогой он совсем освоился, со всеми за ручку познакомился. Рассказал, что зовут его Петро, а жену - Оксана, что у них шестеро детей, война войной, а жизнь есть жизнь. А ему приходится крутиться, лошаденку на дальнем хуторе держать. Как же, кормилица, единственная надежда на нее. Ну как отберут? На чем пахать, сев на носу, а у них шесть ртов, мал-мала-меньше...
      - Вот видишь, - подзадорил его Василий Ильич, - сам говоришь, жить сейчас трудно. Кто же на наше представление придет, если люди только о хлебе насущном думают?
      - Не кажите, господин хороший. Як не важко житы, а людыне спочин потрибен. Без смиху, без видовища - нияк!
      Сговорились, что артисты остановятся у Петра.
      - Тильки без обману, - попросил он.
      - Какой обман может быть? - удивился Герасим. - Ты нам постой предлагаешь, а мы что же, в гостиницу "Метрополь" удерем?
      - Ось подывытесь: зараз набегут бабы, станут до себе запрошуваты - в мене чище, в мене краше. Кожному принадно цирка у хати прийматы, це тоби не банда!
      Странные сюрпризы преподносила Ольге судьба. То ли встречала она сплошь и рядом людей необычных, то ли сама людская масса вовсе не была серой и однородной, а действительно состояла из личностей. Ну какая была Петру корысть от цирковых артистов? Но как он расцвел и преобразился от радости за своих сельчан, которым он вез такой подарок! Темный, неграмотный, но такой добрый, приветливый... Господи, княжна, как многому вам ещё предстоит учиться!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Янек шел длинными переходами и запутанными коридорами, но никак не мог найти свою комнату. Вернее, ту, в которой жил последние два дня. И ведь Иван предлагал проводить его. Нет, отказался, совсем уж всемогущим себя почувствовал, а Провидение вдруг оставило его. Встреться ему хотя бы Юлия или Беата... но в замке было тихо и пустынно, отчего Янеку становилось не по себе. Наконец он наткнулся на небольшого роста свирепого мужика с маленькими глазками и вислыми усами, который, едва заслышав шаги парня, схватился за кинжал.
      - Кто такой будешь? - спросил он с каким-то странным гортанным акцентом.
      - Я сейчас живу здесь... недавно... раненый был.
      - А-а, ты - тот придурок, что на минное поле залез. И что ты здесь ищешь, вынюхиваешь? Наверное, из-за своего любопытства на мины попал?
      - Я в город шел. Думал, так короче будет.
      - Гы-ы-ы... Укоротил дорогу, значит. А к кому ты шел в город?
      - Ни к кому. Работу хотел найти: на хуторе голодно стало.
      - Голодно, - передразнил свирепый. - Развелось вас, голодранцев, даже работы на всех не хватает... И что же, хозяева тебя тут оставляют?
      - Не знаю. Я только недавно ходить начал.
      - Доктор Вальтер тебя лечил?
      - Он.
      - Научился, выходит. Недаром мы ему для учебы... Так чего все-таки ты возле покоев пана Зигмунда околачивался?
      - Я и не знал, что это его покои. Просто - шел в свою комнату и заблудился.
      - Что-то подозрительно это... Ладно, проверим... Тебя не в зеленой комнате поселили? - вдруг поинтересовался мужчина.
      - Не знаю, но занавески там вроде зеленые.
      Собеседник неопределенно ухмыльнулся.
      - И как тебе... в ней спится?
      - Как младенцу, - пожал плечами Ян.
      - Ого! Значит, ты - парень крепкий. А многие гости прежде жаловались: мол, что-то скрипит, кто-то ходит... Говорят, в этой комнате прабабку покойного графа Головина удавили: бывшие хозяева замка - Головины-то. Говорят, старинный род был, от рыцаря Ольгерда пошел.
      - Что это ты, Миклош, вдруг в историю ударился? В сказочники готовишься, если из телохранителей тебя попросят? - проговорила точно из-под земли возникшая Юлия.
      Тот засуетился, забегал глазами.
      - Смотрю, пани, посторонний. Надо ж было разузнать, что к чему?
      - Ну и как, разузнал? Или вместо этого решил сам ему все рассказать? Можешь быть свободным. Я сама разберусь, что здесь делает посторонний.
      Она повернулась к Яну.
      - Ты кого-нибудь искал?
      - Я, пани Юлия, заблудился, - опять принялся объяснять он.
      - И куда же ты шел?
      - К себе. В эту... зеленую комнату.
      - А не в мою?
      Парень опустил глаза.
      - Поскромничал? Правильно, негоже перед хозяйкой до времени свою резвость показывать.
      Юлия призывно глянула на него.
      - Что же ты остановился? Пошли в твою зеленую комнату.
      Ян шел за нею, в душе проклиная свою робость: робость слуги перед господином, робость бедняка перед богачом, - все то, что веками взрастало в его предках, заставляя сгибать спину перед ними. "Голодранец! Нищий убогий голодранец! Решил господином стать, а сам на неё глаза поднять не решаешься. Правильно говорила мать: не будет с Ивана пана!" Но тут же в нем поднялось, запротестовало его самолюбие. Бог знает, кто из его прадедов знатных, незнатных - вдруг встал руки в боки: "Как это не будет? Да я такое могу! Если из Ивана пана и не будет, - тут он усмехнулся своим мыслям, - то Ян ещё посмотрит!"
      В коридоре им попалась Беата, которая прошмыгнула в ближайшую дверь, не поднимая глаз. "Все её боятся, все перед нею гнутся, - распалял себя Ян, - вот она и превознесла себя выше других... Если б только могла панночка знать, как хрупко её предполагаемое величие! Уже занесен над семьей Беков кровавый меч возмездия. Вот держащая его рука, по мнению Яна, слабоватая, сможет ли выполнить свое предназначение?.. Да, надо будет порасспросить, про какого такого князя Данилу она поминала?" Они вошли в зеленую комнату.
      - Выпить не хочешь? - спросила Юлия. - Коньяк, шампанское?
      Ян пожал плечами. Кроме горилки и домашних наливок, ничего прежде ему пить не приходилось. Юлия подошла к стене и сдвинула висевшую на ней картину. За картиной со звоном открылся шкаф, полный всевозможных бутылок.
      - Представь себе, никто не знал, что здесь - тайник. Его случайно открыл камердинер отца - Иван. Я его попросила никому не говорить. У меня тут целая коллекция - все самое лучшее. Отец было поинтересовался, куда я деваю вино? Сказала: закапываю.
      "Вот не знал, - подумал Ян. - Рядом с таким богатством спал! Хорошо бы в другую комнату не выгнали".
      - Ладно тебе интерес изображать, - хлопнула его по лбу Юлия, - уж на выпивоху-то никак ты не похож!
      - Мамка у меня строгая была, - согласился Янек, - живо бы скалкой отходила, если б запах унюхала.
      - А я своей матери и не знала вовсе, - вдруг грустно сказала Юлия.
      Только на мгновение увидел Ян перед собой печальную, одинокую девушку, такую славную и простую, что у него защемило сердце. Но только мгновение. Опять она вздернула плечи, а глаза приняли холодно-презрительное выражение.
      - Тебе нравится эта комната? Цени, прежде у нас здесь только именитые гости жили.
      "А перед тем их всякими ужасами про привидения пугали!" - добавил про себя Ян.
      - Пожалуй, шампанское слишком слабо для такого случая, - Юлия пристально посмотрела ему в глаза. - Начнем с коньяка и легкой закуски.
      Она потянула за висящий у кровати шнурок сонетки, вызывая прислугу. В дверь неслышно проскользнула Беата, остановилась у порога и поклонилась.
      - Что прикажет пани?
      - Мы будем пить коньяк. Ты поняла, что нужно?
      - Да, пани, сейчас принесу.
      - Поторопись... Клуша!
      Ян вполне владел собой и потому проводил Беату безразличным взглядом. В голове же его бродили противоречивые мысли. С одной стороны, он слегка презирал бывшую возлюбленную за её рабскую покорность, а с другой стороны, не переставал удивляться уверенности Юлии в своем превосходстве и вседозволенности.
      - С этими слугами, - цедила Юлия, - нельзя разводить антимонии, они не понимают хорошего отношения к себе; не чувствуют границ, за которые нельзя заступать.
      - А я? - поинтересовался Ян.
      - Тебя я пока мало знаю, но, если ты будешь умным слугой... - Юлия бросила на него оценивающий взгляд. - Жаль, ты не изучал историю, - ты бы знал, что некоторые царские фавориты вершили судьбы целых стран! Такие, как, например, граф Орлов...
      "Ого, замахнулась барышня! - подивился Ян. - Ни много ни мало с самой царицей себя сравнивает".
      - Вижу, ты мне не очень веришь? - правильно истолковала его молчание Юлия. - Думаешь, высоко летаю, с царицей себя сравниваю? А ведь ты многого не знаешь, да и незачем тебе знать!.. Если удастся сделать Прикарпатье самостоятельной республикой, то мой отец сможет занять не последнее место в правительстве, а там... С его энергией и настойчивостью - кто знает!..
      Вошла Беата с подносом, уставленным закусками. Чувствовалось, что ей больших усилий стоит удерживать поднос больными руками.
      - Что это ты бинты нацепила? - презрительно сморщилась Юлия. Разжалобить хочешь?
      - Так ведь... доктор Вальтер, - прошептала остолбеневшая в первый миг Беата.
      - Ох, уж этот неудавшийся медик! Потакать слугам - только баловать их...
      Юлия явно получала удовольствие, унижая провинившуюся служанку и провоцируя возмущение Яна. Но юноша, однако, понимал, что всякая попытка с его стороны заступиться за Беату принесет ей только лишние неприятности.
      - Довольно, можешь идти! - Юлия потрепала Беату по щеке, хотя со стороны это выглядело скорее битьем.
      Беата поспешно выскочила за дверь.
      "Ишь, змеюка! - думал между тем Ян. - Вот и слушай Ивана про служение людям... Выходит, будут драть тебя, как козу, а ты и не ответишь!"
      Только Беата ушла, Юлия - будто маску ряженые - надела на лицо ясное невинное выражение. Хлопец тоже опомнился и воскликнул:
      - Ох, и гарная вы краля, пани Юлия, глазам больно смотреть!
      Юлия довольно улыбнулась и подумала: "Может, зря я так злюсь на Беату? Чем она может заинтересовать красивого парня, кроме одного..."
      А Ян между тем задал вопрос, который беспокоил его все это время: не расскажет ли пани Юлия, почему, глядя на него, вспомнила о каком-то князе Даниле?
      - А кто был твой отец? Тоже селянин?
      - Мама говорила, он был из знатных, но точно я не знаю.
      - И я не знаю, чего вдруг тебя с князем Данилой связала. Показалось, что похож ты на него, а, может, вы - просто однофамильцы? Много себе не воображай: ты - и князь Данила, небо и земля!.. Вот если бы ты имел на шее какой-нибудь золотой медальон с гербом Поплавских,.. - она усмехнулась углом рта, - это было бы так романтично! Шучу... Когда тебя переодевали, все тщательно просмотрели: голодранец ты, дружок! Сама не знаю, чего это я с тобой вожусь?!
      Ее двусмысленные намеки и шуточки, похожие на откровенное издевательство, вывели наконец Яна из себя.
      "Я должен заставить её, - решил он, - делать все, что скажу! И чтобы выглядело это как в жизни, а не как во сне. Но как?"
      Чудесный Янеков дар попал в руки совершенно неумелые. Кто мог ему объяснить, что со всем этим делать? Не выбросишь же вон то, что уже живет в тебе, и не просто живет, а настойчиво просится: возьми меня, используй как хочешь, стань хозяином... Разве мог молодой парень устоять против такого искушения?
      Юлия продолжала как ни в чем не бывало назидательно говорить с Яном, не сомневаясь в его подобострастном внимании. И вдруг... она осеклась. Опять этот тяжелый пристальный взгляд! Она рванулась было встать, топнуть ногой, хлопнуть дверью, может, ударить дерзкого холопа, но тело отказывалось ей повиноваться. Все члены налились тяжестью, происходящее вокруг потеряло реальность и окуталось туманом. Голова отяжелела, склонилась к плечу; Юлии неудержимо захотелось спать. А может, ей приказывал спать его голос? Но у неё уже не было ни сил, ни желания сопротивляться.
      А Ян действительно приказал ей:
      - Спи, Юлия!
      Она послушно прикрыла глаза.
      - Ты меня слышишь?
      - Слышу.
      - Раздевайся, - вдруг неожиданно для самого себя велел ей Ян. Покажи, какое красивое у тебя тело. Я ведь приглянулся тебе, и ты хочешь мне угодить.
      Он было смутился от собственного нахальства, но упрямо решил не отступать. Разве Юлия на его месте стала бы с ним церемониться? Он встал, запер дверь и опять подошел к ней,
      Юлия с такой поспешностью стала раздеваться, что парень струхнул. Одно дело - с Беатой. Совсем другое, заставлять силой, пусть только слова, саму дочь могущественного пана.
      - Юлия, посмотри, это же я, Беата, твоя горничная!
      От волнения он даже не подумал, что Беата никак не могла называть свою госпожу на "ты", ему просто хотелось изменить ситуацию: слишком быстро он решил раздеть Юлию. Но Юлия его оговорки, кажется, не заметила. Она подошла к Яну и стала расплетать воображаемые косы, приговаривая:
      - Ну, что ты дрожишь, глупенькая? Заплела такие красивые волосы в эти дурацкие косички! Смотри, мы их расплетаем и как красиво рассыпаются они по плечам! Сними это платье. Ты никак не можешь расстегнуть пуговицу? Дай я тебе помогу.
      Она сняла с Янека рубашку и повлекла к постели.
      - Быстрей, эти глупые тряпки только мешают. Какая у тебя нежная кожа, совсем как у благородной.
      Изумленный юноша сбросил с себя остатки одежды, помогая разоблачаться торопящейся Юлии.
      - А теперь ложись. Убери руки, дурочка, у тебя такие красивые груди! Как яблочки в саду.
      Юлия принялась ласкать воображаемую Беату, а потом вдруг так прильнула к соску груди Яна, что у него мурашки по коже побежали. А её губы опускались все ниже, ниже. Ян не выдержал: такой ласки он себе не представлял.
      - Опомнись, Юлия, перед тобой мужчина.
      Но Юлия, казалось, не видела никакой разницы. О такой любви между девушками говорил ему Иван? Впрочем, Ян больше не мог сдерживаться и размышлять. Была - не была! И уже не задумывался, какой была Юлия в "здравом уме". Сама этого хотела, сама привела его сюда. У Яна не было к ней нежности, как к Беате, но Юлия, кажется, её и не ждала. Принимала его грубость с похотливыми стонами и криками, в ответ кусала его и царапала; это было, видимо, то, что батюшка в своих проповедях называл "грязным развратом", но Ян почему-то никаких угрызений совести не испытывал.
      В конце концов от непривычных ощущений он утомился и устало скомандовал Юлии:
      - Одевайся. Иди в свою комнату.
      Он мог бы и приказать ей забыть обо всем, но в последний момент решил: пусть помнит. Помнит, что не всегда ей быть госпожой, что он сильнее её не по праву рождения или богатства, а... просто сильнее, и все!
      Потом он лежал в полумраке легендарной зеленой комнаты, и мысли как толстые сонные поросята лениво ворочались в его голове: знал бы Иван, чем он только что занимался! Именно тем, о чем подпольный граф так презрительно отозвался, - использовал божий дар себе во благо. А стоит ли иначе? Каждый за себя. Кто защитит Яна Поплавского, попади он в переделку? Кто вступится? Один он на белом свете, и не на кого надеяться, кроме себя.
      Дверь комнаты без стука отворилась, и в проеме возник низкорослый охранник по имени Миклош. Он неодобрительно посмотрел на лежащего - среди дня! - Яна и буркнул;
      - Быстро собирайся! Пан Зигмунд приехал, тебя видеть желает.
      У парня екнуло сердце.
      - Зачем я ему понадобился, не знаешь?
      - Раньше будешь знать - быстрее постареешь, - переделал на свой лад поговорку Миклош.
      Они шли теми же коридорами, какими недавно Ян следовал за Юлией, но теперь за Яном, будто ангел смерти, молча и монотонно шагал охранник.
      У комнаты пана Зигмунда он остановился, на полкорпуса выдвинулся вперед и опять пропустил Яна вперед.
      - Здоровы будьте, ясновельможный пан, - поклонился Ян мужчине, сидящему в большом похожем на трон резном кресле.
      Прежде пана Зигмунда он не видел. И что-то в выражении глаз, в повороте головы напомнило ему Юлию, но на том сходство и кончалось. Лицо пана несомненно было примечательным. Прямой, резко очерченный нос, подбородок с ямочкой, черные брови вразлет, голубые выразительные глаза и пышная копна черных с проседью волос. Все черты в отдельности были красивыми, но соединенные на одном лице выглядели почему-то мрачными и даже зловещими. Из-за складки ли между бровями, стальной холодности глаз или изогнутых в презрении губ? Во всяком случае, в отличие от дочери, пан и не собирался смягчать производимое им на других впечатление.
      - Миклош говорит, что видел тебя у дверей моей комнаты, - сказал пан Зигмунд, не отвечая на приветствие Яна.
      - Я проходил мимо.
      - А ещё он говорит, что шел ты от комнаты камердинера Ивана. Или ему показалось?
      - Пану сказали правду. Иван пришел за мной на кухню, где я работал по указу пани Юлии, чтобы я помог ему перенести в его комнату кованый сундук.
      Хорошо, что они с Иваном придумали эту причину на такой вот случай!
      - Ты не находишь, Миклош, ничего странного в том, что Иван обращается к человеку, только что поднявшемуся с постели, с просьбой, которая не каждому здоровому по плечу? Ну-ка, смотри мне в глаза: ты был раньше знаком с Иваном, вы встречались?
      В первый момент Ян так испугался, встретив вонзенный в него взгляд пана, что не смог сразу ответить на вопрос.
      - Не... Не был! Я его впервые здесь увидел. Мы с мамкой всю жизнь на хуторе прожили. Никогда никуда не ездили. Пани Юлия тоже все спрашивала про какого-то князя Данилу. Так я и его не видел. Я отца-то своего не видел. Его как в армию забрали, ни слуху ни духу о нем не было. Наверно, так и не узнал, что я родился.
      Ян говорил взахлеб, как сильно напуганный батрак. Он частил, выпаливал, что придет на ум, только бы увести от опасной темы, сбить с толку, показать, какой он простодушный и неопасный. Не дай бог, чтобы пан Зигмунд только подумал о том, что произошло между ним и Юлией.
      - Князя Данилу поминала, говоришь, Поплавского? А чего это вдруг?
      - Говорила, похож я на него очень.
      - То-то она тебя вырядила: рубашка, кружева, прямо знатная особа. Хочет над стариком подшутить. Я не возражаю, пусть потешится.
      И задумчиво добавил:
      - Как знать, Миклош, может, ты и ошибся. В жизни случается: кто был князь - стал грязь, а кто и наоборот.
      Миклош подобострастно кивал.
      - Разберемся, - пан Зигмунд сделал жест, будто отмахивался от надоедливой мухи. - А сейчас проводи его туда, откуда привел. Проследи, чтобы по замку не гулял. Береженого бог бережет. Мало ли, ещё на рыцаря Ольгерда наткнется, а то другое какое привидение...
      Пан загадочно усмехнулся.
      "Ни в коем случае раньше времени себя не обнаруживай, - вспомнил юноша напутствие Ивана, идя под конвоем панского охранника. - Особенно перед Зигмундом. Этот хитер, как лис. Он из твоих мозгов все, что ему надо, выковырнет!"
      Все, да не у всех! Он, деревенский хлопец, провел, как мальчишку, такого опасного противника. Когда он в упор уставился на Яна, тот даже покалывание в голове почувствовал, будто в его мозгу, как в сундуке, кто-то шарил. Ян представил себе щит, которым он загородился от прощупывания. Сработало! Лучи из глаз пана Зигмунда ничего не смогли высветлить. Кажется, пан не понял, что это был поединок, решил: в этих мозгах нет ничего интересного...
      Янек ушел от пана удовлетворенный, но не мог понять, отчего ему так тревожно. Что ждет его в злосчастной зеленой комнате? Вроде внешне здесь ничего не изменилось, но напряженность была прямо-таки разлита в ней. А что это внизу скрипит? Страх мешал Яну сосредоточиться и увидеть. А скрип все приближался, становился все явственней. На лбу у Яна выступил холодный пот. Скрип перешел в скрежет и стена комнаты вдруг поехала в сторону. Прямо перед юношей зиял проход с ведущими вниз пыльными ступенями.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Смоленка оказалась маленьким аккуратным селом, раскинувшимся на небольшой возвышенности. К речке, уже свободной ото льда, вели от домов узкие тропинки, - селяне брали воду для своих нужд. Уютные хаты были побелены известкой, отчего издалека своим неестественным мирным видом село напоминало лубочную открытку. Однако у въехавших в Смоленку впечатление резко менялось. Вблизи село напоминало побитый молью тулуп, который хозяин уже и не пытается выдать за новый: плетни у многих дворов покосились, некоторые даже упали, и поднять их, видимо, было некому. Случалось, попадались дома с окнами без стекол, которые выглядели слепыми нищими, брошенными своими поводырями.
      Среди всеобщего запустения только несколько дворов ещё радовали глаз ухоженностью и порядком. Одним из таких выглядел двор, к которому подъехала телега Петра. На крыльцо небольшого опрятного домика выбежала невысокая стройная женщина. Иначе, чем писаной красавицей, её трудно было назвать. Чем сумел такой невидный хлопец, как Петро, привлечь её, оставалось только гадать, но её сияющие глаза, радость от встречи говорили о настоящем чувстве.
      "Как странно, - думала Ольга, - идет война, кругом голод и разруха; люди, казавшиеся раньше образцом выдержки и высокого духа, паникуют, ломаются, превращаются в трусливых, загнанных зверей - и вдруг здесь, в глуши, цветет такое высокое, трепетное чувство. Как не боятся люди любить друг друга в такое страшное время?!"
      - Петичка, ты с гостями, - скороговоркой зачастила женщина, проходьте у хату. Та вы ще и с дитем! Ой, бидный хлопчик, иды, наши диты покажуть, иде шо...
      - Никакое я не дитя, - опять сердито пробурчал Апька: ну сколько можно говорить об этом непонятливым взрослым! - мне скоро четырнадцать.
      - Через десять месяцев, - посмеялся Аренский.
      - Через семь!
      - Ладно, взрослый ребенок, - устало согласился Василий Ильич, помогай-ка вещи заносить.
      Не дожидаясь приглашения, четверо мальчишек, один другого меньше, вслед за Алькой кинулись к телеге и стали носить в горницу вещи артистов; из-за сложенных узлов та сразу стала казаться меньше.
      - Ксаночку, ни за што не вгадаешь, из ким я прийихав!
      Петро улыбался, приговаривал и будто невзначай касался жены то рукой, то плечом: они оба играли в эту молчаливую игру, коротко взглядывая друг другу в глаза.
      Их сыновья уже познакомились с Алькой и уважительно поглядывали на него. Старшая девочка - по виду лет десяти-одиннадцати - тоже не стояла без дела; о чем-то пошептавшись с матерью, она выскочила в сени и загремела там горшками, что-то переставляя и доставая.
      - Петро, колы ты перестанешь загадки загадуваты? Зовсим змучив, пеняла между делом Оксана, накрывая на стол. - Кажи скорийше, хто наши гости?
      - Цирк! - совсем по-детски радостно выкрикнул Петр. Он подмигнул детям и гордо приосанился перед женой.
      - Як так - цирк? - не поверила Оксана. - Воны артисты?
      - А я шо кажу!
      Дети оживились, зашептались. Видели они прежде цирк, или им передалось возбуждение взрослых, но один из четверых мальчиков, постарше, стал поспешно натягивать шубейку.
      - Ты куда? - подчеркнуто грозно нахмурилась мать.
      - Мамку, я на хвылыночку, до Степки сбигаю, - вин мени щегла обещал.
      - Знаю я вашего щегла!
      Когда за сыном захлопнулась дверь. Оксана шепнула Петру, помогавшему артистам разоблачаться и приводить себя в порядок:
      - Ось побачишь, зараз до хаты усе село прыбигне.
      - Чего тоди видпускала?
      - Та нехай завидуют!
      - Ото ж бабы! - неопределенно хмыкнул Петр, поливая из ковшика Ольге на руки.
      Девочка внесла в хату миску, доверху наполненную квашеной капустой и мочеными яблоками.
      - Спасыби, доню, одна ты в мене помичныця.
      И доверительно пожаловалась Ольге:
      - Любава в мене перша народылася, а писляодни хлопцы - чотыри. Яка вид ных матери допомога? Мыслю соби, шоста буде дивка. Вгадала! Ось, дывысь, у колысци Мотря - ясочка моя.
      В дверь хаты осторожно постучали.
      - Шо я казав, - покачал головой Петра. - И поисты не дадуть. Заходьте!
      Смущаясь, бочком вошла невысокая худенькая девушка лет семнадцати.
      - Тетка Оксана, - просительно начала она.
      - Не хочу и размовляты! - категорически ответила та.
      - Мы просымо одну дивчынку. Батька каже, ваша хата усым мала буде.
      - Наша хата мала? - подбоченилась Оксана. Девушка смутилась.
      - Нехай твий батько не бреше! У нашей хати дви ваших розмистятся! Отак, Глаша, и передай батькови.
      Глаша прижала руки к груди и обратилась к Ольге уже на чистом русском:
      - Тетка Оксана ругается, а не хочет понять, что вам с дороги и постираться надо, и помыться, а тут шестеро детей, да мужчины. Просто неудобно. У нас дом, может, не очень большой; но мы живем вдвоем с отцом, мама умерла год назад. Отец пошел уже баню топить, а я обещала вас упросить: пожалуйста, я так давно не разговаривала с городским человеком!
      Ольга оглянулась на товарищей.
      - А что, Петр, - поддержал Глашу Аренский, - может, и правда, Ольге удобней будет? Сколько дней с нами - сплошные неудобства. Я думаю, Оксана не обидится?
      Не успела Оксана и рта раскрыть, как дверь снова, но уже без стука, распахнулась и в хату вплыла молодка. Возможно, она не дотягивала до писаной красоты Оксаны и несельской хрупкости Глафиры, но это была женщина, что называется, в самом расцвете. Черные глаза на белом лице горели ярко и страстно, уложенные короной толстые косы придавали её лицу выражение царственного величия. Через наброшенный полушубок выглядывала расшитая сорочка, обтянувшая высокую грудь; шерстяная домотканая юбка повторяла соблазнительный изгиб бедра. Она нетерпеливо притопнула ногами в новых, явно ненадеванных сапожках и из-под длинных ресниц метнула разящий взгляд в глазевшего на неё Герасима.
      Взгляд достиг цели: бывший матрос, точно завороженный, подался ей навстречу.
      - Оксаночка, - ласково пропела гостья, - чи ты скрывдышь (Скрывдышь обидишь(укр.).) бидну удову?
      - Катерина, - почти простонала Оксана, - вы ж у мене усих гостей заберете! Колы ще порядну людыну зустринешь? Перший раз артистов у себе бачым.
      - От и дилытыся з людьмы!
      - Шо я казав? - в который раз вздохнул Петр.
      - Почекайте, нехай хучь поидять!
      - Але у нас нема чего исты, - отпарировала Катерина и подтолкнула Глафиру локтем.
      - Ты кого, Глашка, у гости зовешь?
      - Дивчину.
      - У мене нема заперечення (Заперечення - возражения (укр.).).
      Она вплотную подошла к Герасиму.
      - Чоловик, пидешь до мене у гости?
      - Пойду, - кивнул матрос, не отрывая от неё глаз. Ольга, вместе со всеми наблюдавшая эту сцену, с удивлением ощутила укол ревности. До сих пор, ловя на себе взгляды матроса, она воспринимала происходящее, как нечто обыденное - мало ли на неё смотрели мужчины! - и думала, так будет всегда. По крайней мере, вот так, бесцеремонно, у неё на глазах поклонников не уводили! Сначала она зло подумала, что все дело в неприкрытом кокетстве селянки, - в её кругу это было не принято. Одинокой женщине приглашать мужчину в гости, все равно что предлагать себя при всех. Но потом решила, что думать так гадко и непорядочно.
      Тут Глаша, уловив минутное замешательство, схватила Ольгу за рукав и горячо зашептала:
      - Пожалуйста, миленькая, соглашайтесь, очень прошу! Я ведь, как гимназию в городе закончила, так и сижу дома, без новостей, даже писем от подруг не получаю. По человеку как по хлебу изголодалась!
      - Хорошо-хорошо, - Ольга улыбнулась, набросила кацавейку и взяла свой узелок. - Мы ведь расстаемся ненадолго, да? Завтра увидимся.
      Катерина увела Герасима молча.
      Когда входная дверь хлопнула в очередной раз, подал голос Алька.
      - Ты, батя, как хочешь, а я до завтра из этого дома - ни ногой!
      Оксана одобрительно засмеялась, а молчаливо стоявшие мальчишки зашептались, преданно посмотрели на Альку и осторожно пододвинулись к нему.
      На село опустилась ночь. В хате Петра и Оксаны Нечипоренко умытые и накормленные мальчишки улеглись на печке и с замиранием сердца слушали залихватские рассказы юного Аренского. Заснула в люльке разомлевшая от материнского молока Мотря. Сморил сон и труженицу-Любаву, спящую на большом - из материнского приданого - кованом сундуке. Хозяйка дома что-то штопала, сидя под иконой.
      Василий и Петр вполголоса беседовали за столом; изредка, в запале, они повышали голос и тут же вспоминали о спящих детях, опять шептали, - темы для разговоров были бесконечными. Два мужика, два кормильца, разными путями добывающие свой хлеб, но одинаково работящие и надежные.
      Не спала и Катерина, двадцатитрехлетняя вдова, прожившая в замужестве всего один месяц. Муж её погиб на войне. Мать давно умерла. Отец вместе со свекром оказался в числе тех пятерых, кого расстреляла атаманша Полина в назидание другим. Умерла в одночасье свекровь - она так и не пришла в себя после страшной кончины мужа, с которым прожила в любви и согласии тридцать лет.
      Осталась Катерина одна-одинешенька, не замкнувшаяся в своем горе, но запрятавшая его глубоко на дне души. И жила, как песню пела. Только грустную, до слез. Всякое дело в руках спорилось; хату свою скребла, мыла-белила, - то ли по привычке, то ли от дурных мыслей спасалась.
      Все равно настигали её эти мысли. Просыпалась она среди ночи, в поту, пугаясь собственных криков; рыдала так, что дворовая собака Найда испуганно выла, как по покойнику. "Жизнь моя кончилась, - говорила себе Катерина, нет рядом родной души, нет впереди света, - все пусто!"
      Говорить-то говорила, но молодое здоровое тело не хотело принимать такую участь: несмотря ни на что, в нем теплилась надежда...
      Катерина одной из первых увидела въезжающих в Смоленку незнакомцев, среди которых колоритная фигура Герасима не могла не привлечь женского внимания. Она вдруг поймала себя на том, что лихорадочно ищет полушубок, хотя он и висел на привычном месте. Зачем? Разве она такая любопытная, что должна интересоваться каждым посторонним? Но ноги упорно несли её к двери. В конце концов, она успокоила себя тем, что хочет просто узнать, что это за люди?
      Из хаты к своему дружку Степке Рубайло выскочил сын Нечипоренко Гришаня, - в их двор приехали гости, - и поспешила следом, даже не успев придумать причину посещения. Впрочем, её никто и не спрашивал. Селяне не верили ушам: к ним в Смоленку и в мирное время не приезжали артисты, а тут - не откуда-нибудь, из цирка! Так он - артист цирка? Значит, просто мужик: не белый, не красный, не зеленый.
      Она внешне спокойно и уверенно шла к хате Нечипоренко, а внутри неё сражались две Катерины.
      - Опомнись, - кричала одна, - они переночуют и уедут, а тебе на всю жизнь - слава!
      - Пусть болтают! - упрямилась другая. - Может, это - моя судьба?
      - Какая судьба? Война? Потерпи, вот вернутся мужики, найдешь себе хорошего человека...
      - Мой - не вернется, а других все равно на всех не хватит.
      - Что он о тебе подумает?
      - Если умный, если - мой, ничего плохого не подумает!
      А потом отступать уже было поздно. Вдвоем с Герасимом они истопили баню, в которую вошла и Катерина, прикрыв свою наготу, как легендарная Юдифь, длинными вьющимися волосами... Теперь же, распаренные, разомлевшие, сидели они за столом в сверкающей чистотой горнице и пили чай, говорили о чем-то незначительном и не сводили друг с друга глаз, - все ещё не верили нежданному счастью.
      В этот вечер впервые в жизни побывала в бане Ольга. После ванн, бассейнов, а в походных условиях - ковшиков и тазиков, русская баня произвела на княжну огромное впечатление. Дядюшка Николя, сам любя и славя русскую парную, считал это удовольствие слишком грубым для юной аристократки.
      В первый момент она задохнулась от пара, издающего ошеломляющий березовый дух и тысячами мелких иголок покалывающего кожу; не то, чтобы испугалась, но засомневалась в своей способности так же легко, как Глафира, сидеть на полке. Девушка подметила её нерешительность и улыбнулась.
      - Пардон, мадемуазель, антр ну (Антр ну - между нами (франц.).), вы впервые в бане?
      - Впервые, - пожаловалась Ольга, - вы уж, ма шер ами (Ма шер ами - моя дорогая подруга (франц.).), возьмите меня в ученицы.
      - Это можно, - развеселилась Глаша. - Как насчет березового веничка, не забоитесь?
      - А что им надо делать?
      - Бить ученика.
      Ольга дурачилась: она знала, что веником хлещутся, но оказалось, что это - целая наука. В то время как Глафира исхлестала её сильной, уверенной рукой селянки, что казалось неожиданным в этом хрупком на вид существе, Ольга никак не могла набрать нужную силу удара, так что даже Глаша на неё прикрикнула:
      - Сильнее! Сильнее!
      В конце концов, княжна так утомилась, что в предбаннике без сил упала на скамью.
      - Не выпить ли нам на брудершафт холодного кваску? - предложила выскочившая за ней на минутку неутомимая Глаша.
      - Видите ли, у меня - частые ангины, мне нельзя холодный, - начала было Ольга и вздрогнула от Глашиного хохота.
      - Какие ангины? Было бы сердце здоровое, изгоним мы ваши ангины веничком. Веничком!
      Ольга выстирала свои оба платья и теперь сидела за самоваром в белой офицерской рубахе из нательного белья Альфреда фон Раушенберга, найденного ею в многочисленных комодах брошенного дома. Эти рубахи частенько выручали её, закрывая ниже колен и выполняя роль то домашнего платья, то ночной сорочки.
      Отец Глафиры ушел спать в предбанник, чтобы не "засоромыты дивчаток",а дивчатки, попив чаю, улеглись вдвоем на широкой перине и говорили, говорили. Ольга уже и забыла, когда она в последний раз спала на таких белоснежных, туго накрахмаленных простынях. Правда, дома на её постели простыни были легкие, тонкие, из дорогого полотна, но и эти, льняные, манили ко сну ничуть не меньше. Глаша все никак не могла наговориться, а Ольга из последних сил крепилась, чтобы тут же не упасть в благодатный, упоительный, сладкий сон.
      - Как я тебе завидую, - тихо шептала Глаша, будто здесь, в ночи, кто-то ещё мог услышать её откровения. - Интересная жизнь, новые впечатления, среди мужчин. А здесь? Парней на войну позабирали, кого в белые, кого - в красные; молодые девки вековухами остаются. Что уж говорить о вдовах, те, по сравнению с нами, и вовсе старухами кажутся. Катерина, видела, какая пава? Уже четыре года одна. Да и на меня, ледащую, кто позарится? Бабы судачат, не больная ли я? Веришь ли, чего только ни ем никакого толку!
      - Да у тебя замечательная фигура, - искренне удивилась Ольга. - Не о чем печалиться!
      - Правда? - обрадовалась Глаша и тут же сникла. - Кто это оценит? Я бы уж давно отсюда уехала, но за отцом кто присмотрит, не бросишь же его одного?.. Знаешь, когда я училась в гимназии, за мной ухаживал один корнет...
      Продолжения этой замечательной истории Ольга уже не слышала.
      Утром Аренский обходил свою труппу, объявлял "боевую" готовность.
      - Скорее уж, рабочую, - поправила Ольга, потягиваясь и зевая. Она ещё не совсем проснулась и совершенно серьезно опасалась, что никогда больше не выспится.
      Василий украдкой охватил её взглядом, такую домашнюю и, наверное, теплую с этой ложбинкой между грудями в вороте офицерской рубахи.
      Ольга перехватила его взгляд, покраснела, придержала рукой ворот и юркнула в хату, пообещав скоро прийти.
      Во дворе Катерины на крыльцо выскочила сама хозяйка, одетая и причесанная, с сияющими от счастья глазами и замахала руками на Аренского.
      - Тихо, ради господа бога, вин ще спыть!
      - Как это - спит? Он, заметьте себе, милая женщина, цирковой артист, ему работать пора.
      - Не сплю я уже, Катюша, не сплю, - весело проговорил Герасим; он появился на крыльце, потянулся и зевнул.
      - Ох, и распустил я вас! - притворно возмутился "директор труппы". Ольга вышла - тянется и зевает, Герасим - тянется и зевает... За красивые глазки вас тут кормить будут? Ближе к вечеру устроим селянам представление, а сейчас, господа артисты, репетиция!
      - Як це так? - всполошилась Катерина. - Сниданок на столи вже охолонул.
      - Хорошо, пусть быстро позавтракает и - одна нога здесь, другая - там. Рядом с домом Нечипоренко я присмотрел двор; в нем сейчас никто не живет. Двор большой. Соломой присыпем - Петро обещал подбросить - лучше места для арены и не придумаешь. Кстати, я договорился насчет покупки револьвера для Ольги. Системы "наган". С патронами, между прочим.
      - Наган-то откуда?
      - Ты у меня спрашиваешь? Село на перекрестке дорог, войска через него в ту и другую сторону проходят. Может, какой-нибудь бравый вояка сменял лишний на бутыль самогона.
      - Насколько я знаю, денег у нас нет.
      - Зато у нас есть отличная, почти новая шинель! - Он рассмеялся, вспоминая. - Тоже, кстати, выменяли. На кусок сала. Думал, на что она нам, да старушка уж больно просила: возьмите! А сколько всего бросили за ненадобностью, когда спешно уезжал цирк! Мы с Алькой не погнушались, кое-что подобрали. И посмотри-ка, в длинной дороге, который раз убеждаюсь, ничего лишнего не бывает.
      - Известно, ты у нас старый мешочник: запас карман не тянет, передразнил его Герасим. - А другие - точно бурлаки, все твои запасы на себе таскают.
      - Небось, не перетрудился? Да на тебе пахать и пахать можно... В общем, давай, матрос, поторапливайся, не размякни... на сытных харчах!
      Как ни высок забор - артистам рассказали, что здесь прежде жила семья местного богача Вовка - ребятня Смоленки буквально облепила все щели, а которые постарше и половчее, залезли на самый верх.
      Ольга, одетая в стилизованный гусарский костюм, демонстрировала Альке приемы фехтования.
      Василий Ильич безуспешно пытался объяснить Герасиму, что тот не должен применять в показательной борьбе всю свою силу и непременно ломать кости напарнику; достаточно сделать выступление зрелищным. Хотя по лицу Герасима видел, что отсутствие возможности продемонстрировать свою силищу в полной мере его не вдохновляло.
      - Зрители сразу поймут, что мы их дурачим! - убеждал он товарища.
      - Во-первых, не дурачим, а показываем приемы французской борьбы, а во-вторых, артистизм выступающих в том и состоит, чтобы зритель не заметил, что это всего лишь игра!
      Ольге с Алькой надоело фехтовать, тем более что Василий Ильич приказал им "маленько подождать", пока он позанимается с Герасимом. "Маленько" шло уже второй час и скорого конца не обещало.
      Друзья-артисты от скуки залезли в дорожный мешок Аренского, где лежали цирковые костюмы, и нашли себе одежду по вкусу. Ольга, только что выглядевшая в гусарской форме худеньким стройным подростком, облачилась в китель неизвестно какой армии, на несколько размеров больше того, какой носила она. Китель оказался ниже колен, а руки её вообще утонули в рукавах. Брюки она подвязала у подмышек. Венчала наряд огромная фуражка другого цвета и принадлежности, постоянно сползающая на глаза.
      Алька влез в полосатый борцовский костюм, который Ольга ремнями примотала к худенькому телу мальчишки. Голову ему украсили пышным рыжим париком.
      В коробке с гримом они выбрали самые яркие краски и стали раскрашивать друг друга, точно индейцы перед решающей битвой.
      Василий, изловчившись, собирался обманным приемом бросить Герасима через бедро, когда его внимание отвлекли две медленно приближающиеся фигуры. Он оглянулся, присмотрелся, толкнул в бок Герасима, и тут грохнул такой хохот, какого в Смоленке не слыхали с начала войны. Им вторила прильнувшая к забору ребятня и нерешительно посмеивались отвыкшие от смеха селяне.
      - А ведь это находка! - решил Аренский, вдоволь насмеявшись.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Первым пропал кривой Стась. Вроде только что его все видели: он упорно рвался к пану Зигмунду сообщить нечто важное. Но пану было недосуг: они с Миклошем о чем-то совещались, призвали к себе ещё троих охранников, а когда, наконец, вспомнили про Стася, его уже нигде не смогли найти. Высказали предположение, что он вернулся к себе в сторожку, но пан Зигмунд внезапно так этим озаботился, что послал в лес верхового. Стася и там не оказалось.
      - Ну-ка, приведи сюда моего камердинера, - коротко бросил он Миклошу.
      Миклош отсутствовал довольно долго, и в течение всего этого времени ясновельможный метался по комнате, как тигр по клетке. Наконец он не выдержал, выскочил наружу и уже в коридоре столкнулся с Миклошем.
      - Его тоже нигде не могут найти?!
      - Так точно, ясный пан.
      Зигмунд нахмурился.
      - Дождались!.. Он ушел, и теперь голыми руками его не взять. Говорил тебе: проверь каждый камень, простучи каждую стену, - в замке должен быть подземный ход! Иначе откуда все эти россказни про привидения?!
      - Я же нашел его.
      - Это - не тот. Пользоваться им нельзя, выход давно завален...
      Пан вернулся в свои покои, занял любимое кресло и надолго задумался. Миклош почтительно стоял рядом, стараясь даже реже дышать. Несмотря на всю свою свирепость, в глубине души он панически боялся вызвать недовольство ясновельможного: тот в момент сотрет опального холопа в порошок...
      - Не допросить ли нам этого хлопца с минного поля? - осторожно предложил Миклош пану. - Уж больно он с вашим камердинером подружился... Правда, тот его выхаживал... А сельскому хлопцу внимание городского человека ох как лестно! Что, если наш тайный граф сумел его посулами да уговорами на свою сторону привлечь?
      Пан поднял на него тяжелый взгляд, от которого у Миклоша побежали по коже мурашки. "Колдун! - тоскливо подумал он. - Не приведи господь, обратит в камень или разума лишит - по-собачьи лаять заставит..." Он был свидетелем того, как крестьянин, подкарауливший пана Зигмунда со свитой в лесу, внезапно выскочил из засады с ножом, требуя вернуть пропавшую накануне дочь. Зигмунд взмахом руки остановил кинувшихся на защиту телохранителей и пристально взглянул на нападавшего: тот выронил нож, упал на четвереньки и стал лаять, как дворовая шавка...
      - Хорошо, приведи этого... Яна. Дочь мою тоже прихвати, может, она что прояснит. Что за события тут в мое отсутствие происходили? Чего вдруг Юлия им заинтересовалась?
      Миклош кивнул и поспешно вышел, облегченно вздохнув. Вроде пронесло, только надолго ли. Все обернулось не так, как пан задумал, значит, начнет виноватого искать. А виноватый вот он - всегда под рукой. Эх, жизнь холопская!.. А дочка того крестьянина прехорошенькая была! Сам пан с девчонками не развлекался, стражникам своим отдавал, но наблюдать любил; Миклош, как старший над всеми, конечно, первый начинал. Сначала непривычно было при всех-то... Да и неподвижный взгляд пана смущал. Потом Миклош приспособился: чарку самогона опрокинет - и трава не расти...
      О том, что потом делал пан со своими жертвами, Миклош старался не вспоминать. Магистр великого "Ордена черных колдунов" знал, что делает!
      Некоторое время спустя Миклош отворил дверь, пропуская вперед Юлию. В нем говорило не воспитание, а инстинктивная боязнь зверя чувствовать кого-то у себя за спиной, пусть даже это - просто молодая женщина. На молчаливый вопрос пана Миклош только пожал плечами.
      - Видимо, с хлопчиком мы тоже опоздали!
      В глазах Зигмунда зажглись зловещие огоньки.
      - Достань мне этого байстрюка хоть из-под земли! Головой отвечаешь. Учти, Миклош, ещё одна такая ошибка - самолично твое сердце из груди вырву!
      Побледневший Миклош попятился назад к двери, будто пан уже занес над ним свой острый кинжал. Для того чтобы представить, как ясновельможный это сделает, старшему охраннику не нужно было даже напрягать свое воображение; суметь бы забыть то, что он видел наяву!.. Он выскочил в коридор, вытер пот и перекрестился: кажется, он опять получил отсрочку...
      Между тем пан Зигмунд стал расспрашивать дочь.
      - Юлия, расскажи-ка мне поподробнее, как умер Епифан?
      - Не знаю.
      - Как же так? А Вальтер говорил, что ты при этом присутствовала.
      - Когда Вальтер его, мертвого, осматривал, я действительно была, а вот как это случилось - уволь!
      - Ну, не странно ли, что умер вдруг здоровый мужик, который никогда на болезни не жаловался?.. Попробуй вспомнить все, не торопись, расскажи по порядку.
      - Беата... Она провинилась передо мной. Хотела присвоить кое-что, принадлежащее мне...
      - Хочешь сказать, украла?
      - Не совсем. Правильнее так: она украла мое право быть первой. Я и отдала её Епифану. Или прикажешь церемониться с обнаглевшей служанкой?!
      В голосе Юлии появились истерические нотки: она всегда знала, чем пронять отца, но не возмущение зарвавшейся служанкой в ней говорило, - та получила свое сполна, - а боязнь, что отец докопается до подробностей её отношений с Яном. Она позволяла деревенскому парню, слуге, обращаться с собой, как с последней продажной девкой!
      - Хорошо-хорошо, не должна... Продолжай.
      - А это все...
      - Как - все?!
      - На другой день я проснулась, ко мне зашел Вальтер и сказал, что Епифан умер от разрыва сердца... Он, видимо, перестарался с Беатой: у неё были вывернуты руки и даже спина искусана. Сам догадайся, что мог с ней делать Епифан... Он же был зверем!
      - Но, заметь, преданным зверем. Он никогда бы не напал на своего хозяина... Что еще?
      - С Беатой случилась истерика, и Вальтер дал ей успокоительное. А потом она попросила у меня прощения. Ползала на коленях, целовала ноги... Так, знаешь ли, трогательно. Если разобраться, она - просто дурочка...
      - Но что все-таки случилось с Епифаном?
      - Говорят же тебе: умер! Похоронен на заднем дворе.
      - Кто видел, как он умер?
      - Не знаю!
      - Ладно, а где Ян?
      - На кухне. Я посылала его помочь Марии.
      - Миклош, сходи-ка на кухню. Если его там нет, спроси, кто и когда его в последний раз видел?
      Миклош поспешно вышел.
      - Если он все ещё там, будем надеяться, Миклош его отыщет...
      Пан Зигмунд взял в руку висевший на груди тяжелый серебряный крест.
      - Посмотри на него, Юлия, внимательно посмотри... Вглядись, вспомни: ты пришла к Епифану. С кем?
      Глаза Юлии затуманились, лицо побледнело и приобрело растерянное выражение.
      - С Яном... заставил... не знаю как.
      - Рассказывай: что он сделал, когда вы пришли?
      - Посмотрел на Епифана долго... страшно... Епифан упал, не шевелится... Ян снимает Беату... Она в обмороке. Ян несет её на руках. Пришли в мою комнату. Он говорит: "Охраняй!" Уходит. Возвращается с Иваном...
      Юлия наморщила лоб, лицо её мучительно исказилось.
      - Не могу. Не помню. Все расплывается.
      Пан Зигмунд провел ладонью перед её глазами.
      - Достаточно. Отдохни, приди в себя... Юлия, то, что я тебе сейчас скажу, очень важно...
      Но Юлия медленно приходила в себя, точно никак не могла проснуться. Она тряхнула головой, провела ладонью по волосам: только теперь на её лицо стали возвращаться прежние краски.
      - Ты что-то хотел сказать важное? Разве я ещё не все знаю?
      - Юлия, твой тон сейчас неуместен... Да, я занимался твоим воспитанием так, как считал нужным: узнавать, откуда берутся дети, вовсе не обязательно в брачную ночь и приходить от этого в ужас... Сейчас не об этом. Хочу поговорить с тобой о моем камердинере. Теперь уже бывшем.
      - Он - умер? Не правда ли, ты его не очень жаловал?
      - Ты наблюдательна. Более того, я его ненавидел. И вообще, он не тот, за кого себя выдавал. Думал, я его не узнаю.
      - Так кто же он все-таки?
      - Он - настоящий владелец этого замка. Граф Федор Головин.
      - Иисусе! Ты давно это знаешь?
      - С самого начала.
      - И только теперь ты его убил?
      - К сожалению, он пока жив; видимо, это моя самая большая ошибка. Хотел напоследок с ним поиграть. Как кошка с мышью.
      - Доигрался... Значит, это мне не приснилось?
      - Что - это?
      - Я не говорила тебе, думала, будешь смеяться... Однажды среди ночи что-то разбудило меня. Иной раз я забываю дверь закрыть на засов. Какая-то темная фигура со свечой в руке скользнула от двери к противоположной стене и отодвинула портрет той седой графини, которая отравила своего мужа. Стена отошла в сторону, оттуда даже потянуло сыростью. Фигура скрылась в ней и стена стала на место. Странно, но я не испугалась и опять заснула. Утром решила, что все это приснилось. На всякий случай я обследовала стену под картиной, но ничего - ни выступа, ни кнопки, ни какой-нибудь щели - не обнаружила.
      - Идиот! - пан Зигмунд хлопнул себя по лбу. - Как же это я не догадался, что выходы из подземелья могут вести прямо в комнаты? На всякий случай, правда, мы обследовали некоторые, но твою, как и зеленую, не трогали. А могли бы задуматься, почему спящие в зеленой комнате гости слышали шорохи и звуки шагов? Пока мы смеялись над якобы слабыми нервами друзей, граф и его помощники - сколько их? - расхаживали по подземному ходу совершенно неуязвимые.
      Вошел встревоженный Миклош.
      - Яна, как и Ивана, нигде нет. Ко всему прочему, пропал Марин, - тот, что охранял левое крыло.
      - А этот как пропал?
      - Не знаю. Полчаса назад я обходил посты, - все были на местах. Сейчас искал Яна и решил заодно навестить Марина, а его нигде нет.
      Пан Зигмунд нахмурился; несколько секунд он размышлял и наконец заговорил:
      - Вот что, Миклош, бери Хмару и скачи в Кропочь, к князю Даниле. Возьмешь для него письмо - я попрошу подмогу. Если людей у него мало, пусть заедет в повит (Повит - уезд (устар. укр.).). А ты, Юлия, бери Крулеву и тоже уезжай. У тетки Роксаны пока поживешь. Как только здесь все успокоится, я дам тебе знать.
      - Отец!
      - И никаких возражений! У меня нет лишних людей, чтобы обеспечить охрану ещё и тебе. А в том, что граф Головин попытается завладеть моей дочерью и иметь возможность диктовать свои условия, у меня больше нет сомнений: слишком крупные ставки в игре! Отсюда поедешь с Миклошем, он проводит тебя до перекрестка. Повернешь влево, там тебе всего шесть верст останется.
      - Да знаю я; ты забыл, сколько раз мы ездили к тетке Роксане?
      - Но теперь ты поедешь одна, а это небезопасно.
      "Стареет отец, - удивленно думала Юлия, прощаясь. - Кто бы раньше мог подумать, что он - такой чадолюбивый? Боится, больше не увидимся?"
      - Погоди, Миклош, - остановил слугу Зигмунд.
      - Пусть Юлия собирается, а ты сходи к Семену - он охраняет парадное и скажи: пусть приведет ко мне гостью. Ту, что приехала с нами... И ради господа нашего, в поездке будь начеку, чтобы никто не помешал тебе вернуться!
      - Не волнуйтесь, ясный пан! <197) Миклош преданно посмотрел в глаза хозяину. - И сам вернусь, и подмогу приведу!
      Через некоторое время пан Зигмунд выглянул в окно: его посланцы уезжали. Юлия ловко правила лошадью, запряженной в двуколку. Рядом верхом ехал Миклош.
      Ясновельможный проводил их взглядом и перекрестился. Поймав себя на этом, он понял, что позволил страху овладеть сердцем; грудь теснили дурные предчувствия - его враг был многолик, неуловим, приближался, горячо дыша в затылок - от его былой беспомощи не осталось и следа.
      "Эх, грехи мои тяжкие! <197) проговорил Зигмунд и опять удивился прозвучавшему в словах сожалению: прежде он терпеть не мог жалеть о том, что прошло.
      - Немало душ я загубил, но бог не оставлял меня своей милостью. Значит, угодно ему было моей рукой проводить прополку в своем земном огороде! Видимо, и богу в раю нужны невинные души, чтобы пополнять ими сонмы ангелов..."
      Стук в дверь прервал его размышления. Вошел охранник Семен - он не то поддерживал под руку, не то подталкивал перед собой молодую девушку с красивым заплаканным лицом. Она рывком освободила локоть и шагнула к пану.
      - Должна поставить в известность, пан Бек, что больше не считаю вас порядочным человеком! Вы обманом завлекли меня сюда. Вы сообщили, что мой жених Федор Головин, по которому я уже год ношу траур, на самом деле жив. Я вам поверила, приехала в эту даль, в родовой замок Головиных, а его хозяином почему-то оказались вы!
      - Отдаю должное вашему горячему темпераменту, но хочу все-таки возразить: в чем вы видите обман? В моем сообщении об удивительном воскресении Федора Головина? Но это правда. Действительно, я - хозяин этого замка, но вы ни о чем таком меня не спрашивали, а я вам ничего другого не говорил.
      - Тогда почему меня держат взаперти?
      - С вами плохо обращались?
      - Нет, - растерянно ответила девушка.
      - Еда оказалась невкусной? Кто-то из слуг вам докучал? На что вы жалуетесь?
      - На отсутствие свободы. По какой причине я её лишена?
      - А зачем вам свобода?
      - Я хочу видеть Федора.
      - К сожалению, этого я вам обещать пока не могу.
      - Хотите сказать, что его нет в замке?
      - Я такого не говорил. Он не только в замке, но и, возможно, сейчас нас слышит.
      - Вы шутите?
      - Отнюдь. Но жизнь жестока, я вынужден следовать её законам. Тут не до шуток. Ваш жених, Матильда, объявил мне войну. Я принял вызов, и потому вы здесь.
      - Как заложница?
      - Как заложница. Как приманка. А после, надеюсь, как военный трофей.
      - Это подло, вы не имеете права!
      - Имею. Я прав, потому что имею право - неплохой каламбур, не находите?.. Граф прячется в подземелье. Оттуда тайными ходами он выныривает как щука на поверхность, хватает кого-то из моих людей и скрывается. Видимо, он их там убивает и съедает. Что это вы побледнели, милая барышня? Считаете, сильно сгущаю краски? Нисколько! Думаю, попадись ему в руки моя дочь, она больше не увидела бы белого света. Так почему я должен церемониться с его невестой?
      Пан Зигмунд схватил Матильду за руку и резко притянул к себе.
      - Он подкрадывается ко мне. Подползает все ближе, чтобы нанести последний удар, и даже не представляет, какой сюрприз я ему приготовил! Какой широкий простор для действий мне открывается! Можно, например, начать медленно пытать его невесту, чтобы она погромче кричала, и так выманить его из норы. Можно убить её, а тело подвесить на видном месте и устроить засаду...
      Матильда вздрогнула: пан Зигмунд усмехнулся:
      - Впрочем, я ещё не решил, что лучше. Ты, Семен, иди на свое место. Постарайся не заснуть до приезда Миклоша с подмогой - от этого зависит твоя жизнь. Обо мне беспокоиться нечего: с таким солидным прикрытием, как мадемуазель Матильда, мы имеем шанс довести свое дело до конца.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Василий Ильич проявил себя талантливым организатором и администратором. Ему удалось уговорить хозяйственного Петра отдать для нужд цирка сложенные у старой бани доски, из которых Аренский с Герасимом соорудили лавки для зрителей. Заметив в очередной раз сожаление о собственной щедрости в глазах старшего Нечипоренко, директор труппы приговаривал:
      - Вернем мы тебе доски, вернем; видишь, "на живую" сколотили. Гвозди вытащим, и опять будут как новые!
      Мальчишки, прежде бесцельно слонявшиеся у заборных щелей, были подключены к оповещению жителей Смоленки об имеющем быть цирковом представлении. У запасливого артиста, по совместительству директора труппы, нашелся даже громадный бумажный моток каких-то билетов. Когда зашла речь о цене за вход, Аренский грустно ответил:
      - Кто что сможет.
      К трем часам дня все было готово. Ольга успела пострелять немного в старом сарае. Совсем немного, чтобы не утомлять и без того измученных стрельбой сельчан. Ровно в три часа пополудни по команде Герасима Алька поднес к губам начищенную мелом трубу и заиграл: "Пора! Пора! Идите со двора!"
      Заклеенные старыми афишами ворота, заново укрепленные артистами, были широко распахнуты. Взорам зрителей представал ряд сколоченных лавок. На натянутую через двор проволоку повесили два куска старого циркового занавеса, которые Ольга обновила найденным в неистощимом мешке Аренского золотым позументом.
      У ворот теперь стоял Герасим в красной атласной рубахе с мотком билетов. Его усы были набриолинены и на концах закручены в колечки; волосы тоже блестели от бриолина, расчесанные на прямой пробор. Именно так, по мнению Ольги, должен был выглядеть цирковой борец и атлет. На её неоспоримые доводы Василий Ильич почему-то фыркал и отворачивался в сторону, чтобы скрыть улыбку.
      Чуть поодаль, нарядная и возбужденная, отчего казалась Герасиму ещё красивее, стояла гордая Катерина. Она уже давно прибежала к артистам и вначале просто наблюдала, как Ольга намазывает фиксатором и расчесывает волосы её возлюбленного. Потом решительно оттеснила девушку.
      - Це и я можу!
      - Катя! - укоризненно глянул на неё Герасим.
      - Чы вам моя помичь непотрибна, - умоляюще проговорила Катерина. - Я тильки трошечки, а?
      - Пусть помогает, - великодушно разрешил Аренский, - у Ольги самой дел невпроворот, ей ещё переодеваться и гримироваться.
      Ольга подчеркнуто безразлично отдала Катерине расческу и грим, опять с удивлением ощущая в себе раздражение против настырной деревенской красавицы, которая протиснулась даже в их цирковую вотчину. Но тут же она со стыдом одернула себя:
      "Не кажется ли вам, Лиговская, что вы становитесь злой, ревнивой и завистливой? Этак вы захотите, чтобы, кроме вас, неповторимой, на свете и женщин больше не было! Будьте, пожалуйста, человеком, а не собственницей и истеричкой!" Так без пощады отругав себя, Ольга успокоилась и взялась за работу, которая, как известно, отвлекает от глупых мыслей.
      Алька был одет в обтягивающее розовое трико и легкие мягкие тапочки. Он помогал гримироваться Ольге, одетой в тот самый огромного размера мундир неизвестной армии, только теперь на неё ещё нацепили рыжий парик и красный нос картошкой.
      Накануне Аренский научил её нескольким клоунским штучкам, не требующим специальной подготовки.
      - Ты будешь выступать с репризами. Как только заминка или пауза, выскакивай и говори. Не волнуйся, если поначалу смеяться не будут. Делай, что хочешь: падай, ногами дрыгай, к зрителям приставай. Женщинам и в любви объясняйся. Главное, говори погромче; даже кричи. Вот так, - Аренский изобразил каркающие скрежещущие звуки.
      - Попробуй. Ничего, получится. Твоим основным номером мы завершим представление: будешь стрелять, стоя спиной, с завязанными глазами, - как договорились. Гордись, это будет гвоздем программы. А первый твой выход после нас с Алькой. Герасим объявит нас, я объявлю тебя, и, пока мы подготовимся к борьбе, ты будешь работать на арене.
      - Алька, - обратился он к сыну. - Помоги Ольге карманы зарядить. Ты, Оленька, если растеряешься или забудешь, что говорить или делать, просто с умным видом сунь руку в карман и вытащи, что попадется. Я помогу тебе это обыграть.
      Первыми пришли мальчишки. Казалось бы, они и так могли наблюдать представление сквозь щели в заборе. Но там, за забором, это было подглядыванием, а здесь внутридейством! Странно было видеть их чинные, серьезные, в подражание взрослым, физиономии. Один из старших мальчиков держал за руку двух братьев поменьше. Он протянул Герасиму три куриных яйца и солидно попросил:
      - Нам тры квытка.
      Герасима предупредили, что за билеты последует оплата натурой, и все же растерялся: что делать с этими яйцами?! На помощь к нему пришла Катерина. Даром, что ли, она стояла тут с плетеной корзинкой! Аккуратно сложив в неё то, что сейчас действительно представляло ценность, - не керенками же получать! - Катерина толкнула Герасима локтем:
      - Чы задримав на посту? Виддай хлопчыкам квытки. Сидайте, иде хочете.
      - Ты это... не очень командуй, - опомнился Герасим, понимая теперь всю важность своей работы.
      Следующими зрителями оказалась семья Нечипоренко, первая приютившая цирковых артистов и оттого в глазах сельчан имеющая неоспоримое преимущество. Их кусок сала Герасим принял уже как само собой разумеющееся и, передав оплату Катерине, споро оторвал семь билетов. Кивая Оксане на сверток со спящей Мотрей, он пошутил:
      - Груднички - бесплатно!
      Вслед за Нечипоренко потянулось все село. В основном, это были женщины с детьми. Многие в трауре, со строгими скорбными лицами. Но были и веселые, ярко одетые молодухи, и совсем девчонки, и подростки, старающиеся казаться взрослыми.
      Одни просто здоровались с Катериной, другие ехидничали, уж не нанялась ли она работать в цирк? Три юные девчушки стрельнули глазами в Герасима и уселись, хихикая и оглядываясь на Катерину. Та продолжала собирать натуроплату с непроницаемым лицом, словно и вправду состояла на службе в цирке.
      Наконец все расселись; продолжались разговоры, лузгание семечек, пока Герасим не закрыл ворота и не встал перед занавесом.
      - Выступают акробаты Василий и Арнольд Аренские! - скороговоркой выдохнул он, чтобы от волнения не заикнуться или не запутаться.
      Катерина не захотела сидеть на почетном месте в первом ряду; она стала за занавесом и, болея за возлюбленного, первая громко захлопала в ладоши. Вслед за нею зааплодировали остальные зрители. Герасим потянул за веревку и открыл правую половину занавеса, Ольга в то же время открывала другую.
      На посыпанный соломой пятачок выскочил Алька и стал быстро крутить колесо на маленьком коврике.
      - Минька! - восторженно выкрикнул кто-то из мальчишек. - Бачь, яке коло, а ты отак не зможешь!
      - Музыку бы! - вздохнул готовый к выходу Аренский. Он не заметил, как при этих словах блеснули глаза у Катерины.
      Василий Ильич пружинисто напрягся, вышел, поклонился зрителям и стал такое вытворять с Алькой, что почтенная публика только испуганно ахала. Он бросал юного артиста и так, и эдак, но в последний момент ловил за ноги или за руки. Причем на лице Альки не было ни страха, ни растерянности. Только улыбка.
      - Який смилый хлопчик! - шептали растроганные селянки. - Ни трохы не боится!
      Они долго хлопали кланяющимся акробатам. Пока Аренский переодевался в борцовскую форму, паузу должна была заполнить Ольга.
      Чтобы огромные клоунские башмаки могли держаться на её ногах, их пришлось просто привязать к щиколоткам. "Грим-уборная" была устроена в сарае, к которому вплотную прилегал занавес, так что зрители, как им и положено, не видели приготовлений и переодеваний артистов; клоун никак не мог от волнения завершить свой туалет. Пауза начинала затягиваться, когда на манеже, наконец, появился клоун.
      А Ольга не успела потренироваться в клоунской ходьбе и потому, из-за мешающих ей ботинок, едва передвигала ноги. В неуклюжей, бесформенной фигуре девушка не угадывалась. Зрители приняли её за неизвестно откуда взявшегося мужика, толстого и трусливого.
      Услышав приветственные крики и зарождавшийся в недрах публики смех, молодая дебютантка вознамерилась раскланяться так, как, по её наблюдениям, делали клоуны в цирке. Она отставила одну ногу в сторону, другую завела за неё и, поклонившись, вдруг упала лицом прямо в солому, потому что сцепившиеся друг с другом огромные башмаки никак не желали расцепляться.
      На помощь Ольге пришел переодевшийся Аренский в наброшенной на борцовское трико небесно-голубой атласной рубахе. Он помогал ей подниматься. но не так, как помогают упавшей женщине. Он расцепил её запутавшиеся ноги и так сильно раздвинул их в разные стороны, что Ольга опять упала, на этот раз в другую сторону.
      Наконец она поняла, что Аренский просто "валяет" её на потеху зрителям, - некоторые из них уже начали повизгивать от смеха. Ольга разозлилась: не предупредил заранее, а теперь делает из неё дурочку? Отбиваясь, она дрыгнула ногой; веревка, держащая правый башмак, лопнула. Артистка подхватила туфлю и с размаху стукнула Аренского по голове. Зрители от смеха сползали с лавок.
      "На ногах с арены уйти не удастся", - решила Ольга и поползла к занавесу на четвереньках. Однако Василий ужом вертелся вокруг нее: перепрыгивал через неуклюжего клоуна, хватал за ноги, пока не оторвал и второй башмак.
      Она падала, поднималась и опять падала, но в раздражении не сразу сообразила, что ни разу не упала больно. Каждый раз умелая рука в последний момент мягко поддерживала её, подхватывала незаметно для зрителей. Ольга только за кулисами поднялась на ноги и услышала, как её представляет Аренский.
      - Весь вечере на манеже клоун Пиф в исполнении известной артистки Натальи Соловьевой!
      Известной. Она даже рта не успела раскрыть. Где же тут артистизм? Она гневно встретила Аренского и только хотела ему все высказать, как он восторженно прошептал:
      - Блестящий экспромт, Оленька, шарман (Шарман - прекрасно, очаровательно (франц.)!). Вы - прирожденная актриса.
      И поцеловал.
      Она - актриса?
      - Молодчина, Олька, - теребил её за руку младший Аренский. - Публика до сих пор хохочет. С первого раза - и такой успех!
      - Мне бы не помешал! - вздохнул Герасим. - А то, верите ли, братцы, от страха все внутри трясется.
      Ольга несказанно удивилась: этот человек волнуется? Человек-гора с мышцами, будто канаты. А ей казалось, что только она одна из артистов испытывает эту сложную гамму чувств. У маленького Альки до сих пор от волнения вздымается грудь. А как сцепила пальцы Катерина, - костяшки побелели! - в ту минуту, когда Василий Ильич объявил:
      - На арене будущий чемпион Европы и мира по борьбе, атлет и силач Герасим Титов.
      Конечно, Аренский пошутил насчет будущего. чемпиона, но публика уже не вникала в такие тонкости. Все замерли в ожидании. А Герасим, увидев устремленные на него глаза зрителей, разволновался не на шутку. С сольным номером, пусть и на импровизированной арене, он выступал впервые. Живописно выглядевший в борцовской майке и черных брюках, он стоял у края занавеса и нерешительно взглядывал то на Василия, то на замершую от переживания Катерину.
      - Мышцами поиграй! - громко шептал ему Алька. - Покажи себя!
      Аренскому снова пришлось спасать споткнувшееся об очередного дебютанта представление. Он выскочил на арену с кочергой в руке и походя шепнул на ухо Герасиму:
      - Матрос! Выше нос!
      И улыбнулся про себя: "Теперь я в рифмы играю".
      - Почтеннейшая публика, - поклонившись, заговорил артист, - вы видите эту кочергу? Не может ли кто-нибудь из вас её согнуть?
      - Нема такого! - закричала со всех сторон публика. Аренский послал зрителям воздушный поцелуй и согнул в локте руку Герасима.
      - Видите эти мышцы?
      - О! - почтительно выдохнул зал. Герасим расставил пошире ноги и начал медленно сгибать кочергу.
      - Дывытесь, люды, Катька своему коханому и коцюбы не пожалкувала! выкрикнула какая-то завистница.
      Зрители рассмеялись. Катерина покраснела, но о заветного места у занавеса не тронулась. Герасим между тем завязал кочергу узлом. Насмешницы притихли перед столь очевидным проявлением незаурядной мужской силы. Мальчишки украдкой щупали свои мышцы.
      Тем временем Аренский вышел на манеж в борцовской форме и голосом профессионального конферансье объявил:
      - А сейчас уже известный вам Герасим Титов и ваш покорный слуга сразятся на поединке, французская борьба!
      Едва он успел договорить, как где-то совсем близко застрочил пулемет, послышались одиночные выстрелы, - судя по всему, у села шло настоящее сражение. В мгновение ока зрителей точно корова языком слизнула. Артисты некоторое время стояли в нерешительности, но потом Аренский - как всегда взял инициативу в свои административные руки.
      - Герасим, Ольга, Алька - немедленно упаковываться!
      - А как же... - начала было Ольга.
      - Я сказал - немедленно.
      Ольга и Алька кинулись выполнять распоряжение, а Герасим все не мог сдвинугься с месте и оторвать глаз от Катерины: на её лице читался откровенный ужас при мысли о возможном расставании.
      Аренский тоже стал торопливо укладываться, но заметил странную, с его точки зрения, неподвижность Герасима. Глядя на них, замедлили сборы и Ольга с Алькой. Василий Ильич пожал плечами - мол, что поделаешь, война, - и вздохнул.
      - Герасим, - он тронул товарища за плечо, - пора собираться.
      Герасим с усилием отвел взгляд от Катерины и хотел было что-то сказать, как у ворот послышался топот копыт и во двор въехали трое вооруженных всадников.
      - Эй, вы! - крикнул один из них в надвинутой на глаза папахе. - Полина казала, усим на майдани збыратыся. Негайно! (Негайно - срочно.).
      - Швыдко! - прикрикнул другой, заметив растерянность и нерешительность артистов.
      - Хто воны таки? - спросил у товарищей третий.
      - Та кажуть - цирк. А Полина каже, побачим, абы не шпиены.
      Под конвоем всадников циркачи вместе с другими селянами пришли на площадь - майдан.
      Артисты так и не успели переодеться. Ольга сняла только парик и картонный нос. Алька был в клоунском трико. Василий с Герасимом - в борцовском. Они лишь набросили верхнюю теплую одежду, кто - полушубок, кто - пальто.
      Катерина стойко держалась возле Герасима. Банда Полины представляла собой довольно пеструю группу. На первый взгляд её бойцы выглядели не то зажиточными горожанами, не то - бывшими младшими офицерами, одетыми хоть и добротно, но кто во что горазд. Сама Полина в офицерских казачьих галифе, мягких сапожках, белом овчинном полушубке и белой папахе смотрелась вовсе не кровожадной атаманшей, а, скорее, этакой кокетливой мещаночкой.
      Однако, приглядевшись, можно было увидеть язвительную усмешку на красивых чувственных губах и затаенную злость в темных глубоких глазах. Даже папаха на гладких, собранных на затылке в узел волосах держалась как-то зловеще.
      - Говорили, у неё не меньше сотни конников, - прошептал Василий пробившемуся к артистам Петру Нечипоренко, - а тут хорошо бы десятка полтора набралось.
      - Учора, кажуть, на красных наткнулись, а сьогодни з билым розъиздом встренулысь, - хмыкнул Петро. - Обскубалы их ахвицеры як курей... Ось, глянь: воны билого у полон узялы!
      Теперь и Аренский увидел за спиной сидящей на тачанке Полины связанного и избитого поручика - лицо его выглядело сплошной кровавой маской. Он, видимо, был без сознания: голова его бессильно запрокинулась назад, фуражка где-то потерялась, и теперь ветер беспрепятственно шевелил вьющиеся белокурые волосы. Что-то в его осанке показалось артисту знакомым, - не этот ли поручик накануне одалживал Ольге свой браунинг? Если так, то понятно, с кем встретились бандиты. Аренский скосил глаза на Ольгу: та с интересом узнавания тоже разглядывала бесчувственного пленного.
      Бандиты - где плеткой, где окриком - утихомирили собравшихся на майдане селян. Наконец говор затих, и тут заговорила Полина. Ольга усмехнулась про себя пришедшему в голову сравнению: так манерно стала говорить Агнесса после посещения каких-то любительских актерских курсов, как бесталанная, но крайне самоуверенная актриса. Наверное, своим сельским сотоварищам атаманша казалась верхом аристократичности, культуры, символом горожанки, которая своей утонченностью так отличалась от крестьянок! Во все время её речи никто из них не позволил себе даже легкой усмешки.
      - Мы пришли узнать, где окапывалась та белая сволочь, которую нам пришлось уничтожить ценой драгоценных жизней наших товарищей?
      Ее голос привел в чувство поручика: он попытался выпрямиться, но смог лишь поднять голову и послать в спину говорящей атаманши саркастическую улыбку, скорее похожую на гримасу боли.
      - Неужели здесь, в Смоленке, нашли они приют? Здесь было гнездо этих царских выкормышей?! Если я узнаю хоть что-нибудь... В прошлый раз мы пожалели это проклятое село, осмелившееся восстать против меня. И вот благодарность: теперь они прячут наших врагов!
      Согнанные на судилище крестьяне, слушая подчеркнуто спокойный и тем страшный голос кровавой атаманши, замерли от ужаса. Но вот толпа зашевелилась, расступилась и пропустила вперед старика, как объяснил Петр, выбранного селянами головой. В таких вот щекотливых ситуациях старик со своим умом и изворотливостью оказывался незаменимым.
      - Матушка! - он рухнул перед атаманшей на колени, не обращая внимания на весеннюю грязь. - Пожалкувай нерозумных, дозволь казаты!
      - Дозволяю, - сделала царский жест Полина, приятно польщенная глубиной народного смирения.
      - То не мы, повирь, никого мы не ховалы! Мабуть, у Осокорях ти кляти билые квартырувалы?
      - Хорошо, проверю, - Полина медленно оглядела смиренно опущенные головы селян. - Если вы не виноваты, останемся друзьями.
      - Спасыби, матушка, спасыби, - кланялся старик, задом пятясь к толпе. - Отслужимо, не май сумниву!
      - Вовк тоби друг! - с ненавистью прошептала Катерина.
      К счастью, Полина этого не слышала. Она уперлась рукой в бок и картинно прохаживалась перед тачанкой, - это был её спектакль.
      - Раз выяснилось, что у нас с вами нет больше причин ссориться, мы можем сделать мирным селянам подарок. Хотите купить себе батрака? Сказочно дешево. Всего за два мешка картошки вы сможете приобрести вот этого поручика. Не смотрите, что у него лицо побито - ребята у меня горячие, не удержались, - зато руки-ноги целы. Если боитесь, что он может сбежать, то по желанию будущего хозяина мы подстрелим ему ногу. У нас есть большой специалист по этому делу: хромать будет, а чтоб убежать - ни-ни!.
      - Та звидкиля стилькы картопли, самим нема шо исты, - проговорила из толпы пожилая крестьянка.
      - Что ж, раз вы такие бедные, а нам его с собой возить не с руки, тогда сейчас, на месте, мы эту белую гниду и порешим. - Полина подняла револьвер.
      - Подождите! - прорезал наступившую тишину взволнованный девичий голос, и прежде чем Аренский с Герасимом смогли её остановить, из толпы вырвалась Ольга.
      - Друзья мои, это становится интересным! - Полина опустила оружие. Кто же вы будете, милая защитница пленных царских офицеров? И что это вы в таком нелепом наряде, надеть больше нечего? Раз вы - такая бедная, вряд ли у вас есть столько картошки...
      Она засмеялась резко и неприятно. Остальные бандиты подобострастно захохотали.
      - Я не успела переодеться, - Ольга говорила медленно, тщательно подбирала слова и в то же время умирала от страха. Она уже сталкивалась с такой породой самоуверенных и истеричных людей, которые постоянно живут в состоянии крика и бывают совершенно непредсказуемы в критические минуты жизни. - Видите ли, я работаю в цирке, а сегодня мы как раз давали представление...
      - И кого же вы изображали в таком костюме? - холодно поинтересовалась Полина.
      - Никого, - Ольга почему-то стала успокаиваться, хотя для этого не было никакой причины; скорее, наоборот, опасность взрыва возрастала с каждой минутой. - Я хотела сказать, никого конкретного. Просто немножко клоунады.
      - Клоунада... Ладно, вернемся к нашему пленнику. Это - ваш знакомый?
      - Нет, я вижу его в первый раз.
      - Понятно. Жалко стало. Скромная циркачка жалеет белого офицера. С риском для жизни. Такая отчаянная, ничего не боится... Ну-ка, покажи руки.
      - Что? - не поверила ушам Ольга.
      - Я сказала, руки показать! - взвизгнула Полина. Девушка протянула ей свои дрожащие руки. Атаманша рванула её к себе.
      - Ишь, аристократические ручки! Маленькие, породистые, не знавшие труда... Как ты думаешь, Виктор, - она полуобернулась к одному из бандитов в офицерской фуражке, то ли трофейной, то ли бывшей его собственностью во время службы в той же самой царской армии, - кто скрывается под таким нарочито нелепым мундиром?
      - Да уж, не крестьянка, - хмыкнул тот.
      - Я тоже так думаю. Ей стало жалко офицерика. Она поспешила к нему на помощь, но как? Может, предлагая взамен себя? Или что вы, мадемуазель, собирались предложить в качестве выкупа?
      - Немного, но это все, что у меня есть, - заторопилась Ольги, расстегивая клоунский китель, чтобы достать свою единственную драгоценность - фамильный золотой крестик с изумрудами.
      И тут же опомнилась: что она делает? Действительно, такого крестика не могло быть у бедной безродной циркачки. Показать его - все равно, что подписать себе смертный приговор.
      Хорошо, что Полина целиком была увлечена своими эмоциями и не заметила её движения: она продолжала распалять себя.
      - Жалельщица! Она не пострадала; на её глазах не погибали товарищи, которые прошли вместе с тобой через огонь и смерть! Таких надо стрелять, как бешеных собак...
      Окончить речь она не успела. Раздавшийся ружейный выстрел прервал речь атаманши в самом апофеозе. Полина дернулась, попыталась поднять руку к груди и упала, откинувшись на тачанку; ударилась головой о борт, подножку и сползла на землю.
      Народ на майдане закричал и бросился врассыпную. Герасим оглянулся в поисках Катерины и только теперь понял, что уже давно не чувствует рядом её присутствия. Тут он увидел любимую: она прислонилась к плетню с винтовкой в руках и передергивала затвор для следующего выстрела. Крик застрял у него в горле, а пуля Катерины уложила мужика в офицерской фуражке.
      Наконец бандиты пришли в себя, залегли, и началась пальба.
      Аренский - человек сугубо мирный, бывший таким находчивым в житейских ситуациях, - при звуках выстрелов растерялся. Вначале он побежал с майдана вместе с селянами. Потом нерешительно остановился в стороне, забыв, что у него за поясом револьвер с полной обоймой патронов, приготовленный для Ольгиного выступления.
      Ольга тоже не сразу разобралась в происходящем, но отнюдь не по своей вине: её сдавила и повлекла за собой толпа, перед сокрушающей силой которой девушка испытывала страх с того рокового события в порту. Но вот людской поток выплеснул её рядом со стоящим у плетня Аренским. Ольга выхватила револьвер у него из-за пояса и залегла за ближайшее дерево: бандиты подобрались к Катерине совсем близко. Герасим короткими перебежками приближался к тачанке.
      - Тачанка! - истошным голосом закричал один из бандитов - охотничий азарт, желание взять живой и жестоко покарать стрелявшую бросились им в голову и заставили забыть о главном. - Там же пулемет!
      Сразу несколько человек кинулись к тачанке, и тут стала стрелять Ольга: сняла одного бегущего, потом другого. Бандиты растерялись. Стреляли теперь с двух разных сторон, и быстрый, точно бьющий револьвер Ольги представлял уже большую опасность, чем однозарядная винтовка Катерины.
      Герасим, почти добежавший до тачанки, под пулями вынужден был залечь, и теперь сантиметр за сантиметром подползал к телу Полины, у руки которой лежал её револьвер.
      Алька, в отличие от отца, в этой ситуации не растерялся. Он тоже побежал прочь со всеми, но если селяне просто разбегались по домам, то он бежал к их временному пристанищу с другой целью - там, в одном из баулов с цирковым снаряжением, лежал маузер Герасима.
      Аренский не обнаружил рядом с собой сына и радостно вздохнул: мальчик наверняка переживает эти страшные минуты в их сарае. И тут же вздрогнул оттого, что возвратившийся Алька совал ему в руку семизарядный маузер матроса. Стрелять в людей Василию прежде не доводилось, потому первую пулю он послал не глядя, "в белый свет", но этот выстрел сделал свое дело: у нападавших появилась третья огневая точка. Нескольких секунд удивления и попыток перераспределения сил у противника вполне хватило Герасиму для того, чтобы подхватить оружие Полины и начать почти в упор стрелять в бандитов. Хотя в общем огонь был беспорядочным и неплотным, те без атаманши запаниковали: вскочили на коней, бросив убитых, пулемет с тачанкой и ускакали.
      На майдане наступила тишина. Она продолжалась не более минуты, когда из-за дерева, за которым пряталась Ольга, раздались рыдания. Катерина, Герасим, Василий и Алька бросились к ней.
      - Оленька, что случилось, ты не ранена? - прозвучавшая в голос Аренского обеспокоенность показала всю глубину скрываемого им чувства. Он так боготворил её, что переходил на "ты", только забываясь. Ольга покачала головой, не переставая рыдать.
      - Я - убийца, - судорожно всхлипывала она. - Женщина - убийца? Что может быть страшнее? Я, наверное, убила четырех человек.
      - Всего двух, - "успокоил" её Алька. - Одного ты только ранила: не ускакал же он мертвый!
      - Двух человек лишила жизни! - причитала Ольга. - Чем я лучше тех же бандитов?!
      - Мовчы! - сурово прикрикнула на неё Катерина. - Иде ты бачыла людыну? Не люди, вовкы, скаженни собакы! Воны вбылы усих моих дидов. Ты не убывця, ты - захысныця, чуешь, заступныця?
      - Защитница? - спросила, переставая плакать, Ольга.
      - Шо я и кажу!
      - Вот уж не ожидал от вас, княжна, такой слабости, - подчеркнуто строго заговорил Герасим; он считал, что только аристократки могут закатывать истерики после того, как самое страшное осталось позади, и не признавал этого свойством женской натуры вообще. - Да если бы не Катя, Полина и глазом не моргнула, И тебя, и поручика в штаб к Духонину отправила.
      - Куда? - не поняла Ольга.
      - Пристрелила бы,<|)<197) показал свою осведомленность Алька.
      - Кстати, - спохватилась Ольга, - про поручика-то мы и забыли, он же до сих пор связанный лежит.
      Они подошли к тачанке. Видимо, бандиты отбили у него что-то внутри после очередной попытки освободиться, и поручик опять потерял сознание. Он лежал, запрокинувшись, точно тряпичная кукла, и изо рта у него медленно стекала струйка крови.
      - Ось, побачь, - кивнула Катерина, призывая Ольгу в свидетели, - шо зробылы из чоловиком твои люды?
      - Какие же они мои? - возмутилась та.
      - А кто совсем недавно тут по ним убивался? - съехидничал Алька.
      - Разве можно над этим шутить?! - Аренский привычно отвесил сыну подзатыльник.
      - Стрелять надо таких сволочей! - приговаривал Герасим, помогая Катерине с Ольгой развязывать поручика.
      - Что мы и сделали, - уже спокойно проговорила Ольга. И почувствовала, как шею обожгло горячее дыхание Катерины.
      - Спасыби за допомогу.
      - И тебе - спасибо, - растроганно отозвалась Ольга, проникаясь благодарностью и любовью к этой доброй и надежной душе.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Янек не испугался, когда одна из стен комнаты "отъехала" в сторону. То ли потому, что легенды старого замка подготовили его к тому, что здесь рано или поздно что-нибудь этакое произойдет, то ли переживание от встречи с паном Зигмундом притупили восприятие. Он просто подумал: "Только что была гладкая стена, и вот уже открылся путь вниз. Есть ли оттуда обратный путь?"
      С тех пор, как Янек обнаружил, что судьба послала ему особый дар, отличавший его от обычных людей, он незаметно для себя стал меняться. Все чаще задумывался о жизни: для того ли родился он на свет, чтобы всю жизнь быть батраком и искать себе работу или для чего-то большего и важного? В его незагруженном прежде мозгу стали появляться какие-то мудреные мысли, звучать голоса, которым он пока не мог дать объяснения. Он стал смотреть на себя со стороны, оценивать глазами постороннего: что же ты за человек, Ян Поплавский?
      Между тем на лестнице послышались шаги. В проеме возник Иван с факелом в руке и жестом пригласил его следовать за собой. "Как привидение!" усмехнулся про себя Ян, но за графом пошел. Стена за ними с тихим стуком стала на место.
      "Так целый день хожу взад-вперед: за Юлией, за Миклошем, за Иваном!"
      Тот освещал факелом путь и угрюмо молчал.
      - Замерз ты, что ли, в своем подземелье? - нарушил молчание Ян. - Или перед большими испытаниями тебе разговаривать нельзя?
      - Смотри, - прервал его Иван. - Мы пришли. Взору Яна открылась большая каменная зала, освещенная шестью факелами. В их неверном свете юноше вначале показалось, что на стенах залы просто украшения из камня. Однако, приглядевшись, он понял: на крюках висели люди, вернее, то, что от них осталось. Вон кривой Стась с неестественно вывернутой шеей и высунутым языком. Поодаль - один из охранников Зигмунда, кажется, его звали Марин - у этого такая глубокая вмятина на лбу, что видна черепная кость.
      Ян содрогнулся. Одно дело - говорить, что на месте Ивана он бы не стал тянуть с мщением. Совсем другое - своими глазами увидеть результаты этого мщения. В таком виде месть Ивана выглядела страшным убийством и вызывала омерзение. Как бы Ян ни относился к Юлии, он ни за что не хотел бы, чтобы и она висела мертвая на одном из этих крюков.
      - Тебе это не нравится? - спросил его Иван. - Считаешь, я чересчур жесток?
      Парень молчал. Он представлял на месте Ивана своих хуторян: неужели кто-то из них решился бы мстить подобным образом? Не содрогнулся, не усомнился?
      - У тебя больше не болит голова? - не отвечая на вопрос, спросил он в свою очередь.
      - При чем здесь моя голова? Не валяй дурака, Ян, говори, на чьей ты стороне: моей или Зигмунда?
      Может, ты разомлел под ласками его похотливой доченьки?
      - Почему я обязательно должен принимать чью-то сторону, объясни мне! Я здесь чужой человек. Представь, шел бы я по дороге и увидел: дерутся два мужика. Кто они такие, я не знаю, чего дерутся - не знаю. Может, один у другого червонец украл или что похуже сделал. Чью сторону мне принимать?
      - Я же тебе все рассказал!
      - Мамка моя говорила, в каждом споре нужно обе стороны выслушивать. Неужели только потому, что его жена любила твоего отца, такой знатный вельможа вдруг поклялся извести под корень весь ваш род? Только потому, что ему нравится убивать? А ты ему ответишь тем же, я стану тебе помогать...
      - Да-а, похоже, не только я, но и пан Зигмунд, и Юлия тебя недооценили. Эрраре хуманум ест (Хуманум ест - человеку свойственно ошибаться.). Одели в кружавчики, как глупую куклу, а тут прямо Аристотель собственной персоной.
      - Кухарка Мария рассказывала, что ты, вроде, из большаков каких-то, тех, что мужику землю и волю обещают. Но то ли она ошиблась, то ли большаки, а только ты мужиков-то как раз и не любишь.
      - С чего ты взял?
      - Вернее, ты думаешь, что их любишь. Пока они на своем месте и тебе не докучают. На слово верят, исполнить обещанное не требуют. И не умничают больше положенного.
      Ян замолчал, увидев неестественно расширенные зрачки Ивана и его напряженное лицо; словно он прислушивался к чему-то внутри себя.
      - Иван, может, ты знаешь, кого привез пан Зигмунд в закрытой карете? переменил тему Ян, чтобы вывести графа из шока. - Говорят, она молода и красива...
      - Привез в закрытой карете? - медленно очнулся тот. - Ты её видел? Кто тебе говорил о ней?
      - Вот этот, что висит, разговаривал с охранником из парадного, я нечаянно услышал.
      - Нет, не может быть, он не решится. Хотя... почему нет? Может, это кто-то из гостей?
      - Гостья, которую держат взаперти, под охраной?
      - Боже мой! - Иван обхватил голову руками: - Если он и вправду нашел и привез Матильду, то он - сам Сатана!
      - А кто такая Матильда?
      - Моя невеста. Скорее, была моей невестой. Наверняка она получила известие о моей гибели, и я не стал разубеждать её в этом. Она заслуживает лучшей жизни, чем жизнь с бывшим мертвецом.
      - А вот пан Зигмунд решил разубедить, все узнал и продумал. Юлия права, он далеко пойдет!
      - Не дальше мной отмеренного. Для того я и здесь, чтобы его остановить.
      - А Матильда?
      - Зачем она согласилась приехать?! Впрочем, она всегда была излишне доверчивой... Надо срочно что-то придумать. Юлия! Если мы приведем сюда Юлию, с Зигмундом можно будет торговаться.
      - Думаешь, она захочет?
      - Не прикидывайся. Конечно, заставим. Тебе появляться наверху нельзя: или опять заблудишься, или псы Зигмунда тебя схватят, и кто знает, насколько действенными окажутся в экстремальной ситуации твои способности? Пожалуй, за Юлией я отправлюсь сам. А ты жди меня здесь.
      Ян остался один. Несмотря на яркий свет факелов, что-то жуткое надвигалось на него со всех сторон. Треск горящей смолы заставлял вздрагивать, трупы на крюках жутко скалились, воздух стоял такой тяжелый и спертый, что у парня голова пошла кругом. Чтобы немного отвлечься, он представил себе Ивана и мысленно пошел за ним. Граф передвигался осторожно; при малейшей опасности отступал в ниши коридоров, и длинный старинный кинжал в его руке зловеще сверкал.
      Лицо Головина неприятно изменилось: глаза прищурились, полоска зубов между неплотно сжатыми губами напоминала волчий оскал. Он заглянул в комнату Юлии, зачем-то осмотрел разбросанные повсюду вещи, что-то буркнул под нос и двинулся в сторону парадного.
      Охранник у двери, несмотря на строгие инструкции Миклоша, по-видимому, отнесся к ним несерьезно. Ян видел, как подкрался к нему граф, а он беспечно продолжал насвистывать.
      Схваченный за горло охранник настолько перепугался, что даже не пытался сопротивляться. Он торопливо отвечал на вопросы Ивана, умоляя глазами не причинять ему вреда. Но Ян уже знал. что сейчас произойдет, и не мог этому воспрепятствовать: никакой наказ не сможет пробиться через почти животную ярость мстителя, да ещё на таком расстоянии! Держа несчастного за горло, граф ударил его ножом и, подержав в руке обмякшее тело. отбросил прочь. Потом передумал, нагнулся, схватил за шиворот и потащил за собой.
      "Нет, Иван, не надо!" Но безумный его не слышал.
      Вскоре он появился и остановился на ступеньках, не выпуская из рук тело охранника.
      - Юлии нет, - спокойно сообщил он, будто держал не труп, а мешок с тряпьем. - Говорят, собиралась в спешке. Миклош увез её к тетке. Будто найти её у тетки - велика проблема. Пан Бек приготовился к войне. Но и мы не лыком шиты!
      - Что это ты притащил? - притворился незнающим Ян.
      - Недостающий элемент орнамента, - Иван показал на противоположную стену. - Видишь, там ещё есть пустой крюк...
      Ян подошел к нему и посмотрел в глаза.
      - Ты устал. Ты очень ycтaл. Видишь, твое тело перестало тебя слушаться. Скоро ты не сможешь двинуться, как тот мертвец, которого ты приволок.
      - Ты прав: мой организм отказывает. Мозг перестает работать. С тех пор, как я представил себе убитых мать и сестер, что-то черное вползло в мою голову и медленно, клетка за клеткой, пожирает мозг изнутри. - По щеке Ивана медленно поползла слеза.
      - Проклятый Зигмунд убил-таки меня. Ты прав, я - ходячий мертвец. Потому и не стал объявляться Матильде. Она провожала на войну молодого здорового человека. А кто я теперь? Меня не всколыхнуло даже убийство этих троих. Стасю я просто свернул шею: он давно это заслужил. Трупы замученных девушек Миклош свозил к нему в сторожку. Он как на бойне разделывал их и топил в болоте.
      Он хихикнул.
      - Если бы ты знал, какие мучения выпали на долю Зигмунда! Сама судьба мстит ему за меня. Он болен. Серьезно болен. Страхом. Да-а. К нему по ночам приходит убитая Анна и душит. Его не спасают ни охранники, ни молитвы. И разве такой грех замолишь? Как он кричит! Он боится спать. Ха-ха!
      Иван нахмурился, точно пытаясь что-то вспомнить.
      - Девушки. Совсем юные. Пан любит их мучить собственноручно. Ночи страха он превращает в дни ужаса. Этот дурак Вальтер сказал ему, что кошмар можно убить только другим, ещё большим кошмаром.
      - Перестань! Иди сюда, - Ян разговаривал с больным графом, точно с ребенком. - Сядь в это кресло, отдохни. Закрой глаза. Вот так. Поспи, а я пока подумаю.
      "Ивану - или как там-то? - графу Головину нужна помощь. Но я же не врач, чтобы вытащить у него эту пулю! Его мозг сопротивляется, хочет вытолкнуть её, но не может. Оттого у него в голове все путается и болит: это шевелится кусочек свинца. А если попробовать? Сделать надрез там, где зарубцевалась рана, чтобы освободить пуле выход... Но кто я такой, чтобы рисковать его жизнью? Я ничего пока не умею, хотя ясно вижу, где она! Нет, все равно один я не справлюсь. Кому-то надо подержать его голову, потом перевязать... Беата! Я пойду и найду Беату. Если Ивану не помочь сейчас, он превратится в бешеного зверя и тогда никто и никогда не сможет ему помочь!"
      Он разбудил Ивана.
      - Давай, рассказывай мне, как выйти отсюда в зеленую комнату. Есть ли через подземелье выход из замка?
      - Есть, - сонным голосом, будто сомнамбула, ответил граф. - Выход из замка через сводчатую арку ведет прямо к реке; от неё недалеко - дорога в город. Отодвигаешь у верха лестницы металлическую пластинку в виде птичьего клюва - открывается вход в зеленую комнату. Чтобы войти с той стороны, надо снять с книжной полки молитвенник - такая толстая книжка с металлическими застежками. За нею панель с колесиком. Повернешь влево - стена отодвинется. Сделаешь ещё один оборот - никто другой твоим путем пройти не сможет, если не открыть механизм со стороны подземелья. Ты уходишь?
      - Ненадолго. Я там, наверху, кое-что забыл. А тебе лучше всего ещё поспать.
      Юноша поднялся в комнату, где с ним произошло столько событий, зеленую комнату, где гостей пугали привидения, - и вышел через неё в коридор. Теперь комнату Беаты он мог найти без провожатых. Беата сидела у окна и невидяще смотрела прямо перед собой. Она вздрогнула, услышав скрип двери, и вгляделась в лицо парня.
      - Я ждала тебя, Янек. Знаешь, пани Юлия уехала, а меня с собой не взяла. Сказала, у тетки достаточно слуг. Получается, я никому не нужна. Пан Зигмунд накричал на меня ни за что, а доктор Вальтер даже не захотел открыть мне дверь. Как будто по замку бродит страшное привидение и все его боятся. А я даже не запираюсь, пусть приходит. Ты не знаешь, что на самом деле случилось?
      - Знаю. Я расскажу тебе попозже. А сейчас ты нужна мне. Очень нужна!
      - Правда?
      - Правда. Кроме тебя, помощи мне просить не у кого. Ивану очень плохо. Я могу ему помочь, но и мне нужен помощник. Ты крови не испугаешься?
      - Не испугаюсь. Я иной раз помогала доктору Вальтеру. У меня есть йод и бинты...
      - Тогда собирайся и пошли.
      Он посмотрел, как быстро и без суеты девушка приготавливает необходимое и спросил;
      - Беата, с тобой ничего не случилось?
      - Случилось, - она как-то по-стариковски усмехнулась. - Я перестала бояться.
      Они вошли в комнату с "привидениями". Ян повернул влево нужное колесико и шагнул в образовавшийся проем. Подал руку Беате. Ее глаза оживились:
      - Недаром я грешила на эту зеленую комнату. Один раз видела, как Иван вошел в нее, а обратно не вышел.
      - И ты никому не сказала? - удивился Ян, подумав, что Беата не так уж бездумно предана своим хозяевам. Скорее всего, она запугана и теперь потихоньку от своего страха освобождается.
      Они спускались по лестнице, и Беата цепко держала Яна за руку. Девушка пробудилась от своего оцепенения и теперь с боязливым любопытством оглядывалась по сторонам.
      - Матка Бозка, Янек, это же... кривой Стась, Марин... И Семен! Ты их убил?
      Она задрожала всем телом. Ян развернул девушку лицом к себе.
      - Я думаю, ты умница и поймешь, что убивать мне их было не за что. Кто это сделал, я тебе потом объясню. А вот твои дрожащие руки для меня плохая подмога. Боишься? Тогда я отведу тебя наверх.
      - Нет-нет, это я так, - она пригладила волосы и провела ладонью по губам, будто дрожь исходила именно оттуда, и сказала почти спокойно: - Я готова. Что нужно делать?
      Иван сидел в кресле и спал. Ян взял со стола кинжал и попробовал пальцем лезвие. Беата схватила его за руку.
      - Для чего это тебе?!
      - Сначала нужно прогреть кинжал на огне. Теперь смотри: здесь, у края волос - шрам. Сюда вошла пуля. И застряла. В последнее время она стала шевелиться, ну, как ребенок в утробе. Она причиняет ему боль, а Иван мечется, как раненый зверь...
      - Значит, это он... охранников7
      - Он.
      - Но разве мы сможем ему помочь? Или ты хочешь выковыривать пулю этим кинжалом?
      - Нет, я только хочу открыть ей путь.
      Даже самому себе Ян не хотел признаваться, что он вовсе не так уверен в благополучном исходе своего предприятия. Но Беата вдруг улыбнулась и пожала ему руку у локтя.
      - Не знаю, почему, но я верю тебе.
      Ее участие заставило Яна отбросить прочь все сомнения. Беата перевела взгляд на лицо Ивана:
      - А он изменился. Побледнел, под глазами круги; зубы сжаты, как у волка.
      - Видела бы ты его в деле!.. Давай-ка лучше привяжем его к креслу, а то дернется, и ты его не удержишь.
      Ян сосредоточился и приложил руку к голове Ивана. Он чувствовал, он видел эту пулю. Она воткнулась прямо в мозг и теперь под действием его руки разворачивалась. Иван громко застонал, а Беата от неожиданности отшатнулась.
      - Кинжал, быстрей!
      Девушка сунула ему кинжал, и Ян сделал на коже надрез. Почти в ту же секунду пуля вывалилась ему на руку и прилипла к ладони. Такой быстроты Ян и сам не ожидал, а поскольку не имел представления о физике, то и не смог бы объяснить, как это его ладонь вдруг превратилась в мощный магнит; как его мозг управлял движением пули по тому же каналу, какой она пробороздила прежде. Беата только ахнула, когда он показал ей окровавленный кусочек свинца; глянула на юношу с восторгом - она сразу почувствовала, что он необычный хлопец! - и тут же занялась обработкой раны, из которой вытекло совсем мало крови. Удивило её, что Иван даже не проснулся. Впрочем, и сон его был таким же ненормальным, как и бсе происходящее вокруг.
      - А ты молодчина, Беата, - сказал Ян, наблюдая за её умелыми, спокойными движениями. - Признаться, я думал, ты совсем другая.
      - Трусливая, угодливая? - спросила она и, не дожидаясь ответа, вздохнула. - Тебе бы пройти через такое!
      Какое - такое, Ян и не хотел знать. Надоели ему эти намеки, страхи-ужасы. К тому же, он - не священник, чтобы отпускать грехи, и не господь, чтобы карать за них. Обитатели замка против воли втянули его в свою войну. Разве он хотел убивать Епифана? Или делать что-то плохое Юлии? Иван, небось, мечтает убить и её. Говорит, око за око. А Яну что до этого? Всего-то ему надо было от жизни: дойти до города и найти там себе работу... Лукавил сам с собой хлопец. Совсем другие мысли стали закрадываться в его голову; нужно учиться. Всему. Жизни. Наукам. Чувствам. Чтобы никто впредь не смог принуждать его жить не своею жизнью.
      - Ты пока посиди возле Ивана, - он развязал своего все ещё спящего пациента и ободряюще кивнул Беате, - а я быстро, только за его невестой схожу. Пусть сама своего жениха и выхаживает. Не дай бог, тебя хватятся!
      Ян тем же путем поднялся наверх и отыскал комнату пана Зигмунда. Он не хотел шуметь, будоражить, куда-то врываться, потому в дверь пана осторожно постучал и услышав: "Кто там?", вежливо ответил:
      - Ян Поплавский.
      - Заходи, - приказали ему. Парень вошел. Пан Зигмунд сидел в своем любимом резном кресле и целился в него из нагана.
      - Оружие есть?
      Ян осторожно вывернул карманы.
      - Ты, видно, парламентер? - презрительно хмыкнул пан Зигмунд. - И что же хочет предложить граф Головин за свою очаровательную невесту?
      Только теперь Ян заметил сидящую на стуле сразу же за дверью красивую незнакомую девушку с коротко стриженными волосами. Руки её были связаны за спиной, ноги привязаны к ножкам стула.
      - Можешь убедиться сам и передать графу, что я охраняю прекрасную Матильду тщательнее, чем родную дочь. Главное - она не сможет сбежать, а значит, и не заблудится в незнакомом месте.
      - Мерзкий паук! - сказала девушка.
      - Ко всему прочему, - захохотал пан Зигмунд, - я ещё вынужден терпеть оскорбления от этой особы. Не пойму, что нашел в ней такой аристократ: она же ругается, как извозчик! Это обойдется господину графу намного дороже.
      Пан грозно нахмурился: ему надоело притворяться.
      - Так с чем ты пришел ко мне, байстрюк? Граф хочет предложить золото, драгоценности? Чего он добивается, похищая моих охранников? Он ведь убивает их, не правда ли? И ему это нравится. Наша плененная мадемуазель даже не подозревает, какого монстра могла иметь в мужьях. Она сказала бы мне спасибо за то, что я пытался выкорчевать это гнилое семя! Никто из вас не уйдет отсюда живым, потому я могу пооткровенничать. Граф думает, я купил этот замок. Он ошибается. Бекам всегда хватало гордости, но не хватало денег.
      Зигмунд мечтательно улыбнулся.
      - О, мои предки эту нехватку с лихвой заменяли сообразительностью. Когда узнал я, что у покойного Головина, папаши нашего Федора, есть ещё и внебрачный сын, я понял, - это шанс! И точно. Папаша перед смертью признал сиротку. Нет, многого он ему не дал. Наследство, драгоценности - это не для внебрачных. Он послал его учиться в университет. Мальчик с детства проявлял интерес к хирургии: отворачивал головы птичкам и вешал на проволоке кошек. Его мать - немка, дочь боннского колбасника. Головин-старший снимал у них квартиру, когда учился.
      Зигмунд окинул взглядом внимательно слушающих Матильду и Яна.
      - Мадемуазель, вернее, фройляйн, Вальтера знает. Под другой фамилией. Что поделаешь, у братьев вкусы сходятся! Но Вальтер Толлер - это не Федор Головин, хотя по сути в них гораздо больше сходства, чем во внешности. Когда Федор Головин и вся его родня официально умерли, - кто естественной смертью, кто с помощью определенных сил, я поехал в Бонн и нашел Вальтера. К тому времени он уже имел диплом врача и на мое предложение вступить во владение замком с тем, что в своем завещании он укажет наследницей мою дочь Юлию, Вальтер согласился. Мы оформили документы. Вальтер выдвинул дополнительные условия: ему, видите ли, хотелось продолжать свои медицинские опыты, но уже не на кошках и голубях, а, как он выразился, на человеческом материале. Большого труда мне это не стоило, и, кстати, не давало застояться моим волкам. Но тут вдруг воскрес из мертвых Федор Головин... Положительно, эта семья решила не давать мне покоя всю жизнь. Вначале её отравлял папаша - Аристарх Головин. Видит бог, не хотел я с ним воевать, но эти самонадеянные аристократы...
      Пан Зигмунд скрипнул зубами, и Ян увидел, как из-под маски жестокости и ненависти выглянула глубокая незаживающая боль и тут же спряталась, непривычная к свету.
      - В них может сочетаться образованность, любовь к изящным искусствам и самая низменная страсть к чужой жене... Мысль о том, что я не убил его на месте, до сих пор не дает мне спать. Я сказал Аристарху, что уничтожу весь его род, а его богатством будут владеть мои дети, - он рассмеялся мне в лицо!.. Но мы отвлеклись. Так что же предлагает граф? Что молчишь, быдло, или от страха у тебя отнялся язык?!
      С самого начала Янек решил свои способности перед паном не выказывать, но презрение, прозвучавшее в голосе ясновельможного, его унижающий тон, нежелание парня выглядеть ничтожеством в глазах хорошенькой девушки начисто стерли его благие намерения. Он ощутил знакомое покалывание в кончиках пальцев, в висках, в груди: отовсюду, с самых крошечных кусочков кожи стали будто отрываться пучки энергии и подобно ручейкам сбегаться к глазам, чтобы истечь одним мощным лучом. Он поднял голову и посмотрел пану Зигмунду в глаза. Тот вздрогнул.
      - Чертово отродье! Так вот какой сюрприз припас мне проклятый граф!
      Их взгляды схлестнулись. Заряд энергии пана, напоминающий тонкий лучик, просто утонул в мощном луче Яна. Зигмунд закричал:
      - Не смотри так! Ты делаешь мне больно. Я не выдержу. Я не могу больше. Сердце!..
      Он вскочил с кресла и тут же рухнул на пол. Ян бессильно уронил руки: опять! Что же он опять наделал? Так недолго и в нелюдя обратиться. Не для того ему Божий дар ниспослан, чтобы людей убивать. Он слишком поздно сообразил, что у пана просто больное сердце. Кто бы мог подумать!
      Матильда не видела глаз Яна, стоящего к ней спиной, но она видела ужас в глазах своего мучителя, боль, перекосившую его лицо; страх, лишавший сил и всяческого самообладания, передался и ей, - она вскрикнула и потеряла сознание.
      - Очнитесь, барышня, очнитесь! - Ян развязал Матильду и теперь хлопал её по щекам, пытаясь привести в чувство.
      У кресла, на котором сидел пан, он заметил кувшин с вином, разжал девушке зубы и влил вино в рот. Она судорожно глотнула, закашлялась и пришла в себя.
      - Вы кто? - спросила Матильда.
      - Посланник графа Головина. Он ждет вас.
      - Что с паном Беком? - Матильда показала на скорчившегося на полу Зигмунда.
      Ян не успел ответить. Во дворе послышался конский топот. Они выглянули в окно. Около десятка всадников под предводительством седого, богато одетого мужчины спешивались и отводили лошадей к конюшне. В одном из них Ян узнал панского охранника Миклоша.
      - Быстрее! - он схватил за руку Матильду и потащил за собой. Объясняться некогда: придется поверить на слово: я - ваш друг.
      Они побежали по коридору к зеленой комнате. Приехавшие всадники уже вбежали в замок, и их шаги раздавались на парадной лестнице. Ян нашел нужную книгу, просто сбросил её на пол и крутнул колесо. Как медленно движется стена! Он подтолкнул к проему Матильду и уже шагнул сам, как услышал позади себя голос:
      - Повернись, пся крев, я не привык стрелять в спину!
      Ян обернулся. Пожилой приезжий держал на изготовку револьвер. Они встретились глазами.
      - Георгий! - изумленно вскричал незнакомец, опуская оружие. Этих нескольких секунд хватило Яну, чтобы проскользнуть в ставший совсем узким стенной проем. Уже спускаясь по ступенькам за Матильдой, он сообразил: так звали его отца.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      - Что же нам с ним делать? - проговорил Аренский, склоняясь над поручиком, которому Ольга растирала посиневшие от веревок руки.
      - Думаю, пока лучше отвести его в сарай, - предложила Ольга, - а потом попросить у Петра бутылочку самогона, за неимением спирта, чтобы протереть поручику лицо.
      - У сарае - холодно. Може... - начал было Петр.
      - Нет, не может, - твердо сказал Аренский. - Мы не должны подвергать опасности твою семью. Да и не только семью. Все село. Бандиты вернутся с подмогой, и тогда вас ничего не спасет.
      Петр печально покачал головой:
      - А як же вы?
      - Мы... У нас тачанка. Нам бы только корма для коней. Поможете?
      - Подсобим! - повеселел Нечипоренко, словно свалил с плеч тяжелую ношу.
      Они осторожно погрузили поручика в тачанку: тот все ещё был без сознания.
      - Езжайте без меня, - махнул им Василий, - я пешком приду.
      Циркачи, и с ними Катерина, уехали. Аренский обратился к Петру.
      - Что с убитыми будем делать7
      - Э-э... - Петр поскреб затылок и махнул рукой. - Не май трывоги, поховаем сами.
      - Часть оружия мы заберем, - решил хозяйственный Василий, - теперь, когда у нас есть транспорт... Пара полушубков не помешает - поручик раздет; да и вдруг где в лесу или в поле заночуем.
      - Звисно, у дорози усе потрибно.
      Между тем тачанка остановилась на минутку у дома Катерины, откуда она вынесла кусок белого материала, и наконец въехала в знакомый двор. Осторожно сняли раненого и внесли в сарай. Катерина споро насыпала соломы, подстелила коврик из циркового реквизита. Прибежала Любава Нечипоренко, принесла из материнских запасов четвертушку самогона и протянула Катерине.
      - Мамка каже, удосталь чи ни?
      - Доволи, кажи мамке спасыби. Любава скосила глаз на поручика.
      - Иды, - поторопила её Катерина, - це не гарна картина.
      Девочка разочарованно вздохнула и пошла со двора.
      Катерина развернула белый лоскут, оказавшийся простыней, и стала рвать его на полосы.
      - Чому ты думаешь, шо у його зломаны ребра? - спросила она Ольгу, продолжая начатый по дороге разговор. Они незаметно для себя перешли на "ты", породненные первым боевым крещением.
      - Он стонет и вздрагивает, когда мы к ним прикасаемся.
      Ольга намочила небольшой кусок материи в самогоне и стала осторожно протирать поручику лицо. Он очнулся, застонал и спросил по-французски:
      - У э муа? (У э муа - где я? (франц.).)
      - Ше мез ами (Ше мез ами - у друзей (франц.).), - ответила Ольга.
      - Пуркуа иль мэ трэ дифисиль де суфле? (Пуркуа иль мэ трэ дифисиль де суфле - почему мне так дольно дышать? (франц.).)
      - Иль мэ самбль ке ветр кот э кассе (Иль мэ самбль ке ветр кот э кассе - по-видимому, у Вас сломаны ребра (франц.).)
      Поручик стиснул зубы, стараясь не стонать.
      - На якой мове вин размовляе? - шепотом спросила Катерина.
      - На французском, - ответила Ольга.
      "И правда, - тут же подумала она, - почему он разговаривает по-французски? Вроде похож на русского. И мундир наш".
      Спросила на всякий случай:
      - Как ваше имя? Вы по-русски понимаете?
      - Конечно, - попытался улыбнуться он. - Я и есть русский. Наверно, глупо, но я никак не мог понять, куда попал, и не придумал ничего лучшего... А звать меня - Вадим Зацепин. Извините, что лежу в присутствии женщин... Скажите, а почему мне так знакомо ваше лицо?
      - Потому, что мы вчера с вами видались. Помните, на опушке леса: у нас была репетиция.
      - А-а, вы та амазонка из цирка.
      - Помолчите, мы должны вас осмотреть.
      - Не надо этого делать, - забеспокоился он, - в ближайшее время я не собираюсь ходить по проволоке. Немного полежу, приду в себя, и все пройдет!
      - Как ты думаешь, Катюш, - Ольга подмигнула Катерине, - он стесняется или боится?
      - Е мала боязнь.
      Поручик обиженно моргнул. Молодые женщины осторожно расстегнули его китель и тихо ахнули: вся грудь была в синяках и кровоподтеках. Бандиты, видимо, били его ногами. Катерина покачала головой и буркнула:
      - Звиры!
      Ольга осторожно тронула пальцами грудь Зацепина. Он дернулся и хрипло выдохнул:
      - Дем ит! (Дем ит - черт (англ.).)
      - Сломаны два ребра. Придется, поручик, немного потерпеть. Наложим вам тугую повязку.
      Вдвоем с Катериной они стали бинтовать грудь.
      - А це була яка мова? - спросила как бы между прочим Катерина.
      - Английская, - сказала Ольга, пряча улыбку. - А как ты догадалась, что это - другой язык?
      - Вин ось так скручував рот, як у французской мови не робил.
      Поручик хмыкнул.
      - Ты наблюдательна, - совсем по-учительски похвалила её Ольга и про себя подивилась любознательности этой не очень образованной селянки.
      - Мрия в мене е, - вдруг призналась та, - усяку мову разуметь, шоб из усим свитом балакаты...
      И засмущалась от своего признания. С помощью Герасима они уложили поручика на тачанку среди узлов. Пара молодых крепких лошадок нетерпеливо переступала ногами, пока циркачи грузили свой скарб.
      - Ну, теперь мы будем передвигаться намного быстрее, - весело проговорил появившийся в воротах Аренский.
      Привычный к узлам, он легко придерживал лежащий на плече тюк с полушубками и, одобрив взглядом уложенные на тачанке вещи, кивнул на бледного поручика.
      - Как он?
      - Сделали, что могли.
      Василий быстро развязал принесенный тюк.
      - Ценю, Оленька, вашу работу, но это не пойдет!
      - Что не пойдет?
      - Форма. Снять немедленно.
      - Как это - снять? - поручик попытался приподняться, но тут же со стоном рухнул обратно.
      - У вас, друг мой, вообще нет права голоса. Хоть плату за вас на аукционе мы внести не успели, но артистка нашей труппы Наташа Соловьева...
      - Вы же только что назвали её Оленькой.
      - Оговорился. Видите, нам всем надо от этого отвыкать. А вам, Оленька, привыкать к новому имени. Одна такая ошибка может нам всем стоить жизни... Да, о чем это я прежде говорил? Словом, если мы у Полины вас и не купили, то с боем отбили; теперь вы - наша собственность. Так сказать, военный трофей.
      Поручик тоже обладал чувством юмора.
      - Трофей - так трофей, - согласился он.
      - Раненого переодеть, - продолжал командовать Аренский. - Алька, найди ту косоворотку, что мы на Привозе на театральный бинокль выменяли. Брюки из гардероба иллюзиониста возьмем, они по комплекции должны подойти. Полушубок оденьте вот этот.
      - На нем кровь, - стыдясь своего замечания, шепнул поручик.
      - Подумаешь, кровь! - подчеркнуто равнодушно бросил Василий Ильич. Ототрем. Вот с мазутом было бы хуже. Катерина! Где Катерина? Алька, кончите переодевать поручика, все знаки отличия с мундира спороть и в реквизит!
      - Знаю! - отмахнулся Алька.
      - Куда делась Катерина? Герасим, ты не видел?
      Тот покачал головой и отвернулся, чтобы Аренский не увидел его улыбку. Петр Нечипоренко в сопровождении старого, но ещё крепкого крестьянина привез на телеге сено, которое Герасим тут же подсунул лошадям, и полмешка овса.
      - Больше не можем, - опустил Петр голову.
      - И на том спасибо, - поблагодарил "директор труппы". - Давай с тобой, Петро, попрощаемся, да идите домой, нам пора.
      Мужчины, сдружившиеся за эти нелегкие дни, крепко обнялись, расцеловались, и Аренский почти оттолкнул Петро от себя.
      - Иди! Оксане - привет и огромная благодарность. Будьте здоровы и счастливы. Никто не видел Катерину?
      Катерина в короткий срок сделалась незаменимой в их маленьком коллективе. Она постоянно сновала то здесь, то там, всегда в нужный момент оказывалась под рукой, так что даже Аренский стал считать её кем-то вроде своего заместителя по хозяйству.
      - Может, она плачет где-нибудь? - предположила Ольга в ответ на вопросы Василия Ильича. Тот понурился.
      - Что же делать, рано или поздно все равно пришлось бы расстаться... Да, я забыл. Вы, поручик, никакой теперь не поручик, а волостной писарь Александр Трофимович Овчаренко.. Герасим, с лошадьми закончишь, усы поручику сбрей, больно уж они для писаря щегольские!
      - Не дам усы! - по-мальчишески выкрикнул поручик.
      - Как миленький дадите, никуда не денетесь! - посуровел Аренский. Тут не до форсу, речь о вашей жизни идет. По-украински вы что-нибудь знаете?
      - Та трохи размовляю!
      - В дороге будете учиться. Вы все-таки по документам украинец, коренной житель, в отличие от нас, беженцев. Временно мы зачислим вас в свою труппу. Хотя что вы умеете!
      - Не скажите! Карточные фокусы знаю... Правда, всего несколько штук.
      Аренский призадумался, но потом повеселел.
      - Пожалуй, будет у вас настоящая цирковая работа: нам в наследство от иллюзиониста черный ящик достался, плащ и чалма. В фокусах вы потренируетесь, кое-что я вам покажу... Я ведь тоже, как и вы, несколько трюков знаю. На заре, так сказать, своей цирковой жизни пришлось иллюзионисту помогать.
      На этот раз, по просьбе поручика, переодевали его мужчины. Конечно, они не очень осторожничали с ним; пару раз пришлось Вадиму прикусить губу и даже тихонько выругаться, но чувствовал он себя при этом гораздо спокойнее, чем в осторожных, нежных, но таких непривычных женских руках!
      Сейчас Аренский стоял и любовался на работу Герасима, сбривавшего поручику усы.
      - О, без усов-то вы у нас совсем молодой! Для солидности отращивали?
      Поручик покраснел.
      - Ладно, не смущайтесь, это я так, - Аренский задумался. - Собственно, мы не спросили, может, у вас другие планы? Мы идем на восток. Оленька до Екатеринодара, Герасим - в Мариуполь, мы с Алькой - в Ростов.
      - Мне, по-хорошему, в Петербург надо. Мама у меня там, если ещё жива.
      - Если разобраться, Петербург, по большому счету, тоже на востоке, почти по пути... Погодите, что это такое?
      Невдалеке послышалась музыка: невидимый гармонист играл "Прощание славянки". Калитка отворилась, и во двор решительно вошла Катерина. В плюшевом пальто, темном пуховом платке, с солдатским вещмешком и гармонью в руках.
      - Далеко собралась? - не слишком вежливо спросил её Василий Ильич.
      - Так из вамы.
      - А кто сказал, что мы тебя возьмем?
      - Ахвицера узялы.
      - Офицера бандиты убить могут.
      - И мене теж!
      - Катерина, подумай сама, как мы разместимся? На одну тачанку - шесть человек!
      - Розмистымось!
      - Правда, Василий, - подключился к разговору Герасим. - Нельзя ей здесь оставаться: все село видело, как она Полину пристрелила. Бандиты ей не простят!
      - Батя, ты сам говорил, плохо выступать без музыки, а Катерина вон как хорошо играет! У нас сразу же сборы вырастут.
      И Алька ловко уклонился от подзатыльника, которым хотел наградить его отец.
      - Сборы... Что ты понимаешь в сборах! Думаете, я зверь какой, не хочу войти в положение? Я просто хочу вас хоть как-то уберечь. Посмотрите на себя! Ноев ковчег какой-то, а не труппа! Крестьяне, аристократы... Первые кандидаты в шпионы по причине подозрительного вида.
      - Не переживайте, Вася, - Аренский даже вздрогнул: Ольга впервые к нему так обратилась. - Все будет хорошо. Катерина теперь наш товарищ, не можем мы здесь её одну бросить. Кто знает, что было бы со всеми нами, если бы не она!
      Василий только махнул рукой.
      - Кто тебя научил так играть? - Ольга погладила по плечу разволновавшуюся Катерину.
      - Мий свекор! - гордо выпрямилась та. - Бойовый був чоловик. Любыл мене дуже. Каты Полины його вбылы, а я видомстыла!
      Они ещё долго укладывались, возбужденно переговаривались, а поручик Зацепин полулежал с закрытыми глазами, и на лице его блуждала улыбка. То ли он вспомнил о чем-то, то ли чему-то радовался...
      Наконец после перекладывания и увязывания вещей все-таки разместились на тачанке. Герасим взял в руки вожжи, слегка стегнул лошадей, и они тронулись.
      - А дье! - прошептал поручик.
      - Шо вин казав? - спросила неугомонная Катерина.
      - Он сказал: "С богом!" - перевела Ольга.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Янек Поплавский второй день шел по проселочной дороге на восток. Почему именно на восток? Так он решил для себя. Когда все равно, в какой части света искать свою судьбу, лучше идти туда, откуда восходит солнце.
      Первую ночь он провел в придорожной корчме, хозяин которой ещё рисковал давать приют всем страждущим. Очевидно, по причине своего неистребимого оптимизма.
      Пан Левонтий продолжал верить людям, хотя всего за год наступивших перемен успел пострадать от гайдамаков, за ничтожную провинность приговоривших его к расстрелу и в последнюю минуту сменивших гнев на милость; от бандитов батьки Никодима - эти забрали последнего поросенка; от каких-то "зеленых" - за что они боролись, пан Левонтий не понял, но по тому, как бойко тащили из погреба его запасы, решил, что сражались за полное изъятие всего, что плохо лежит.
      Ян хотел расплатиться куском сала, который тайком принесла ему с кухни Беата, но почему-то пан Левонтий не сводил глаз с подаренной Юлией кружевной сорочки, а в ней, надо сказать, Ян чувствовал себя неуютно. В конце концов, корчмарь напрямик предложил парню поменяться и вынес почти новую домотканую, расшитую крестом косоворотку. Янек тут же с удовольствием переоделся, а пан Левонтий бережно расправил кружева и мечтательно пояснил, что когда его Кристя перешьет рубашку на себя, все девушки в округе умрут от зависти, такая она красивая и дорогая.
      - Не-е, - замахал руками Левонтий, когда Янек попытался вытащить сало. - И покормлю тебя, и постелю - будем в расчете. Еще и хлебца на дорогу дам!
      Теперь Ян ничем не отличался от других хлопцев, что бродили по дорогам Украины в поисках работы.
      Чем дальше уходил он от замка, тем невероятнее казалось ему происшедшее: подземелье, пыточная камера, скрывающийся граф, две девушки, одна другой краше, ласкавшие парня, странный князь, назвавший его именем отца, одна за другой две смерти по его вине, почему-то не вызвавшие в нем ни ужаса, ни сожаления... И все это - за одну неделю!
      А его удивительный дар, посланный свыше, - был ли он? Сейчас Яну не хотелось размышлять об этом, как и вообще ни о чем другом, требовавшем сосредоточиться, что-то вызывать в памяти. Он устал. Ему вдруг захотелось почувствовать себя прежним человеком, таким, как все. Бродить по дорогам, сидеть у костра, печь картошку, - так ему вдруг захотелось печеной картошки, что он даже сглотнул слюну, - говорить о чем-нибудь простом и близком, постоять под стогом с хорошей сельской девушкой, с которой не нужно напрягать мозги, чувствуя её превосходство над собой...
      - Стой, стрелять буду! - прервал его размышления чей-то молодой громкий голос.
      Янек вздрогнул и остановился, прямо перед ним, шагах в пяти стоял хлопец в длинной шинели и странной островерхой шапке с длинными ушами и звездой на лбу. Хлопец вполне серьезно держал его на мушке ружья.
      - Кто ты? Куда идешь? - строго спросил он Яна.
      - Странник, - светил Ян. Ему нравилось это слово, оно часто встречалось в книге, которую ему читал у постели Иван. - По дорогам странствую.
      - А зачем?
      - Ищу свою долю.
      Хлопец неизвестно почему рассердился.
      - Ну ты, странник, руки за спину и шагом марш вперед! Учти, ружье у меня заряжено. Захочешь сбечь - пристрелю!
      Они пошли по тропинке, все больше углубляясь в лес. Чем дальше они шли, тем явственней в воздухе пахло варившейся на костре кашей. "Недаром я про костер подумал, - решил Янек, - может, прежде, чем убить, меня покормят?"
      "Пароль!" - гаркнул кто-то из ближайших кустов. - "Мировая революция", - ответил Янеков провожатый.
      Перед ними открылась большая поляна, и в центре её действительно горел костер. Над костром висел котел, в котором что-то варилось, а молодой человек в такой же, как у первого, шапке мешал варево огромной свежевыструганной ложкой. Бойцы сидели на поляне в самых живописных позах и занимались, кто чем: курили, шили, беседовали, один строгал что-то из дерева. Несколько военных в таком же, как у конвойного, обмундировании сгрудились вокруг самодельного, составленного из оструганных жердей стола. К ним конвоир и подвел Яна.
      - Командир, - обратился он к худощавому юноше, на вид не старше семнадцати лет, - посмотрите на этого пижона: он мне кажется подозрительным. На вполне законный вопрос с моей стороны, кто он, этот тип ответил: странник! А что он делает в лесу? Спросите меня, я отвечу его словами: ищет свою долю.
      - "Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит!" - продекламировал тот, кого назвали командиром. - Ты, Яша, как всегда, преувеличиваешь. Разве ты, разве все мы не ищем свою долю? Разве мы не боремся за лучшую долю для всего народа? Словом, подойди через полчаса, разберемся. Сейчас у нас совет, не мешай. И не забудь, покорми парня.
      - Как это - покорми? А если он - контра?
      - Значит, пусть перед смертью подкрепится.
      - Вот так, слышал? Ох, и доверчивый у нас командир! Молодой, что с него взять? Самый молодой во всей Красной Армии! Но умный, этого у него не отнять.
      Он подошел к костру и тронул кашевара за рукав.
      - Покорми-ка нас, Савелий! Что ты уставился, как солдат на вошь, пленного не видел? Командир приказал его накормить! Моя бы воля...
      - Я себе представляю, - Савелий ловко наполнил котелок. - Учти, Яшка, положил на двоих. Насчет добавок от начпрода распоряжений не поступало.
      - У тебя хоть ложка есть? - сердито проворчал конвоир Яну.
      - Есть.
      - Смотри, Савелий, у него даже ложка есть! Думает, мы обязаны кормить всяких странствующих дармоедов!
      - Ага, мы пахали... Если б у него не было ложки, это тоже показалось бы тебе подозрительным.
      - Правильно. Наш комиссар, дай бог ему здоровья, все время повторяет: бдительность! А я добавляю: лучше перебдеть, чем недобдеть.
      - Господи, спаси раба твоего от словоблудов!
      Савелий воздел кверху руки.
      - Кстати, Савелий, - Яков присел на бревно, кивая Яну на место рядом с собой. - Твои постоянные обращения к богу кажутся мне-таки наглыми. Хорошо, если, как говорит комиссар, бога нет. А если он есть, зачем отвлекать его по пустяками? Как звать-то тебя, странник?
      - Ян Поплавский.
      - Так мы ж почти тезки: Ян - Яков. Если ты окажешься шпионом, мне будет жалко, что тебя расстреляют. Может, я и погорячился. Однако через меня у тебя могут быть неприятности. Не переживай: если Яша ошибся, Яша и извинится. Лучше нажимай пока на ложку, каша мировая. Ты сам с откуда будешь?
      - С хутора.
      - От, я сразу и почувствовал, что ты - сельский. Значит, ты за революцию?
      - Не знаю.
      - Как так - "не знаю"? - от возмущения Яков даже вскочил с бревна. Да знаешь ли ты, что в наше время каждый честный человек - а ты, я надеюсь, честный человек? - борется за мировую революцию! Мы отберем землю и все богатство у буржуев и разделим между бедняками.
      - Поровну?
      - Поровну!
      - Тогда объясни мне такое дело, - Ян тщательно облизал ложку, не без сожаления оглядел оставшуюся в котелке кашу, о которой Яков в пылу спора совсем забыл и не спеша, обстоятельно, хотя эти мысли были предметов его долгих размышлений, заговорил: - Как можно разделить поровну, например, шубу какой-нибудь графини? Или штаны князя? Пойдем дальше. Бедняки бывают разные, так? У одного пять гусей, у другого - ни одного. Значит, вначале нужно уравнять всех бедных?
      Яков с интересом посмотрел на него.
      - Мне такие мысли никогда в голову не приходили, хотя я чувствую в них сермяжную правду. Ты - или очень умный крестьянин, или выдаешь себя не за того, кто ты есть на самом деле. Все-таки хорошо, что с тобой будет беседовать командир; комиссар, по причине твоей подозрительности, сразу бы тебя к стенке поставил.
      - Яков, - позвал командир, - давай сюда своего подозрительного!
      - Ну вот, - печально сказал тот, как будто не он только что подозревал в Яне шпиона, - твои неприятности начались. Советую говорить только правду и ничего, кроме правды!
      Они подошли к командиру, который в одиночестве теперь поджидал их.
      - Могу я узнать ваше имя, юноша? - спросил он.
      Ян смотрел на командира во все глаза: если ему действительно семнадцать, то Ян старше его на целый год, а как он обращается? Юноша! Будто их разделяют многие годы. Голос командира... Было в нем что-то такое, что заставило Яна подтянуться и по-военному кратко представиться.
      - И документ у вас имеется?
      Ян протянул свою метрику.
      - Очень приятно, Ян Георгиевич. А перед вами командир Красной Армии Андрей Гойда. Теперь расскажите мне, что вы делали в этом лесу, откуда и куда идете7
      Его откровенное и дружеское участие подбодрило Яка.
      - Мне ничего не нужно было в лесу. Просто я шел в город, а дорога как раз по краю леса.
      - У вас в городе родственники?
      - Никого у меня нет. Я хотел найти работу.
      - Считайте, что вам повезло: у нас как раз есть работа для молодого, горячего человека - уничтожать с земли всякую нечисть. Как говорили наши предки, не щадя живота своего. А нечисти на свете развелось видимо-невидимо. Белая, зеленая, жовто-блакитная - всех цветов радуги... Стрелять умеете?
      - Нет.
      - У вас достаточно правильная речь. Вы - грамотный?
      - Могу писать и читать.
      - Отлично! Грамотных, к сожалению, у нас не очень много. Хотите служить на благо трудового народа в Красной Армии?
      - Хочу.
      - Ян Георгиевич, ну почему так нерешительно? Революция призывает вас под свои знамена, гордитесь! Мы делаем историю. Уверяю вас, потомки будут нам завидовагь.
      Ян расгерянно кивал, сожалея, что не может разделить этот бурный порыв: командир ему нравился.
      Но какие знамена, чего хотят красные? Только ли того, о чем говорил Яша? Но Гойда уже перешел на деловой тон.
      - До того как вы начнете учиться воевать, вы должны, я чувствую, освоить политграмоту. Сейчас я познакомлю вас с комиссаром Голубом. Очень умный и преданный делу человек.
      Гойда произнес эту характеристику сухо и бесстрастно, словно говорил о чужом или чем-то неприятном ему человеке. Впрочем, Ян не очень обратил на это внимания, так, отметил мимоходом; все ему здесь было внове, неожиданно и странно, он ещё не определил, чего ему хочется, и решил для себя: пока просто смотреть и слушать.
      Комиссар Голуб в его тридцать с небольшим лет показался Яну пожилым человеком: то ли ему добавляли солидности бородка и усы, то ли нездоровая желтизна лица. Он был немного похож на священника, который учил Яна, манерой убеждать и при этом внимательно разглядывать собеседника.
      - Андрей Гойда послал тебя поговорить со мной? Это хорошо: наши командиры начинают понимать роль комиссаров в деле победы революции. Ведь идеологически подкованный боец - это половина успеха. Обращайся впредь ко мне по любому интересующему тебя вопросу: если, например, тебе непонятны или подозрительны действия кого-нибудь из бойцов, вплоть до самого командира. Не бойся, в нашем святом деле все равны, и командир вполне может ошибаться. Тем более что он - выходец из враждебного класса. Конечно, он давно порвал с ним и доказал свою преданность идеалам революции, но ведь тебе, как крестьянину, известно: корни в любой момент могут дать о себе знать. Вот почему гак важна чистота наших рядов, понимаешь?
      - Понимаю, - прикинулся дурачком Ян и опять удивился про себя: кажется, комиссар впрямую предлагает ему шпионить. Тогда каких же шпионов все они опасаются, если собираются вот так следить друг за другом7
      - Обращайся ко мне просто: товарищ комиссар, - Голуб подчеркнуто дружески обнял Яна за плечи, - странно, но чем-то в эту минуту он напомнил парню графа Головина. - Я буду звать тебя Яном. Ты из бедняков?
      - Беднее нас с мамкой в селе не было.
      - А почему? Разве ты болен? Недостаточно силен? Нерадив в работе?
      - Признаться честно, в детстве я часто прихварывал, матери от меня плохая подмога была. Не было у нас ни лошади, ни быка, ни коровы, а без них - какой достаток? Правда, мы иногда держали поросенка, кур..
      - Вот видишь, получался замкнутый круг: вы не могли стать богатыми, потому что не имели тягловой силы, а тягло не на что было купить. Иными словами, вас обрекли на бедность! Сколько, например, лошадей и коров было у вашего сельского богача?
      - Шесть лошадей, четыре коровы, два быка. Так ведь у него четверо здоровых сыновей было, да две дочки, да невестки здоровущие, кровь с молоком; так работали, куда нам было за ними угнаться!
      Комиссар поморщился, разговор переходил явно не в то русло, в какое он его направлял.
      - Вам с матерью приходилось на него работать?
      - В пояс кланялись, чтобы работу дал.
      - Значит, он эксплуатировал ваш труд. А платил много?
      - Какое там! И до весны не хватало. Всегда занимали. Весной отрабатывали, отдавали и опять занимали. Конца-края не было видно!
      - Потому что труд ваш был рабский, наемный. Несвободный! Вот если бы вы работали на себя, было бы совсем другое дело. Понимаешь?
      - Чего ж тут не понять!
      - А если бы вам лошадку да коровку?
      Ян замолчал. Их сосед-хуторянин дядька Назар, выпивоха и балагур, говорил в таких случаях; "Як бы бабцы яйцы, вона б дидоком була!" Как много "если бы" могли изменить Янекову судьбу. Не сидел бы он здесь, не разыгрывал перед комиссаром дурачка. Ему показалось, что Голуб и не нуждался в его ответах. Он для себя давно все решил и теперь учил таких неразумных, как Поплавский, уму-разуму, всех на один манер. Что-то было в комиссаре ненатуральное, наигранное, будто разговаривал с умом тронутым, который никогда не поймет того, что известно Голубу.
      Ян не знал, из какого такого враждебного класса Андрей Гойда, но первое впечатление открытости и искренности привлекало к нему деревенского хлопца, несмотря на отсутствие у него политграмоты.
      - Ладно, иди, - недовольно проговорил Голуб, - завтра продолжим. Боюсь, трудновато с тобой придется! Не идешь ты мне навстречу...
      С тремя молодыми красноармейцами Ян Поплавский осваивал военную грамоту. Учил их стрелять из винтовки молодой, на три-четыре года старше Яна, человек с ярко выраженными южными чертами лица, носом с горбинкой, жгучими черными глазами и жесткими вьющимися волосами. Звали его Иона. Вопреки внешности, характер у Ионы оказался спокойным, на грани флегматичности. Он не уставал каждому из новичков объяснять, как держать винтовку, как целиться, как передергивать затвор.
      Хвалил он своих учеников за каждый удачный выстрел и, казалось, радовался успехам больше их самих. Сверкая жемчужно-белыми зубами, он повторял:
      - Ах, молодец. Способный! У тебя пойдет. Главное, не спеши. Видишь, как красиво получилось? Не дергай курок, оружие этого не любит, нажимай плавно. Ай умница, ай порадовал!
      От его спокойной манеры учить, приветливости и неподдельной заинтересованности ученики старались в доску расшибиться, чтобы угодить учителю. Это был наставник, старший брат, соратник, чье доверие и дружбу каждому лестно было завоевать.
      "А ведь у него есть чему поучиться любому учителю, - думал Ян. Интересно, как относится к Ионе комиссар Голуб? Наверное, не любит".
      Ян был вполне близок к истине.
      Пока новобранцы занимались учебой, в отряде происходили интересные события. Упирая приклад в плечо, Ян краем глаза заметил, что откуда-то прискакал верховой, о чем-то пошептался с командиром, и вскоре с ним было отправлено ещё двое красноармейцев, для чего из обозных телег выпрягли двух лошадей. Андрей Гойда, только что радостно потиравший руки, теперь со скучным лицом слушал комиссара, который что-то недовольно ему доказывал. Гойда не соглашался, комиссар повышал голос, и тогда было слышно:
      - Это не по-большевистски! Красный командир не имеет права!
      - Не отвлекаться! - в голосе Ионы прозвучали строгие нотки, и тут же тоном ниже прорвалось сожаление. - Надо же, такой боевой командир, а комиссар - зануда занудой!
      Но, очевидно, командир был не из тех, кого можно брать голыми руками. Он сначала пытался спорить, доказывать свою правоту, но потом широко улыбнулся, призывая к примирению, и разбросал в стороны руки, будто намереваясь тотчас обнять Голуба. Иными словами, валял дурака. Комиссар отскочил и зашипел рассерженной кошкой; повернулся спиной и на ходу бросил:
      - Сообщу! В штаб! Самоуправство!
      Гойда лишь сплюнул ему вслед длинным плевком, как сплевывают уличные мальчишки. Занимавшиеся изучением винтовки красноармейцы только услышали:
      - А, баба с возу...
      Но не отвлекаться им сегодня не удавалось, потому что некоторое время спустя вернулись гойдовские посланники. Оживленные, говорящие наперебой, они сбрасывали к ногам командира какие-то тюки. Красноармейцы подошли поближе: чего здесь только не было! Сапоги, даже с первого взгляда, высокого качества; отличного сукна офицерские шинели, правда, отнюдь не красноармейские; гимнастерки; теплое белье. Видно, "гойдовцы" вскрыли склад с военным обмундированием.
      - Одним ударом решили все проблемы снабжения, - не скрывал радости молодой командир. - Теперь и новичков оденем, и прохудившееся обмундирование заменим, и про запас ещё останется. Конечно, можно было бы не трогать этот вагон, пусть бы так и стоял себе на путях! Не нам же прислали, деникинцам. А пока штабные бы раскачались, либо бандиты налетели, разобрали, либо местные жители попользовались...
      Видимо, этими словами Гойда успокаивал самого себя, что упреки комиссара необоснованны.
      Через толпу протолкался красноармеец лет сорока, плотный, с седыми висками и полным добродушным лицом. Он бросился щупать привезенное обмундирование, время от времени восхищенно вскрикивая:
      - Ах, мои дорогие, ах, удружили!
      Конники спешились и добродушно посмеивались:
      - Что, дядя Архип, теперь есть во что народ одеть? А то истосковался вконец: одежка прохудилась, подметки отваливаются!
      - Коваленко! - кричал через головы дядя Архип. - А сапоги-то первый сорт, офицерские! Кто говорил, завхоз без хозяйства? - он передразнил невидимого Коваленко. - А Дмитращук меня старым куркулем обзывал, я все помню.
      Красноармейцы смеялись.
      - Теперь дядя Архип зазнается: нужным человеком стал! - радовался вместе со всеми Андрей Гойда.
      Бойцы подходили, наклонялись над тюками, щупали ткань, трогали сапоги, потирали руки. Лишь один человек не участвовал в общей радости, - комиссар Голуб. Он стоял поодаль воплощенным осуждением, скрестив руки на груди.
      Ян внимательно посмотрел на него и вдруг увидел, что комиссар окружен чем-то вроде ореола. Но не таким, как на иконах лики святых, а багровым, с черными сполохами. "Мерещится, - подумал парень, - от усталости что-то с глазами сделалось!" Он сморгнул. Ореол не исчез, а продолжал колебаться вокруг фигуры и вспыхивать черными языками: опасно, опасно!
      К сожалению, кроме Поплавского, никто в отряде этого не видел.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Герасим правил лошадьми и оттого сидел спиной к товарищам. В другое время он весь бы извертелся, прислушиваясь к их разговорам, и завидовал бы, что они общаются между собой без него. Но сейчас рядом с ним сидела Катерина, любимица и заноза смолянских жинок.
      Общительная, незлобливая певунья - многие женщины хотели быть её подругами, но ещё больше они опасались взглядов своих чоловиков на строгую красавицу-вдову. Да, строгую!
      Впервые за четыре года вдовства позволила она себе поднять глаза на постороннего мужчину. А как подняла, так и не смогла опустить, так и утонула в синих, морем просоленных глазах матроса.
      В тот день приезда циркачей будто бес в неё вселился: толкал, тормошил - иди, делай что-нибудь, а то так и пропадешь в одиночестве. Пошла, закрыв глаза, а вон как все обернулось! Как силен, как ловок её коханый! Стыдно теперь признаваться Катре, что выходила она замуж за своего Миколу без любви. Пожалела худенького, без памяти влюбленного в неё хлопца. Да и будущий свекор, человек селянами любимый и уважаемый, не выдержал, вмешался: смилуйся, Катерина, чахнет по тебе сын! Он хороший, добрый, ты его полюбишь! Не успела она полюбить Миколу - погиб на войне, недолго радовался семейной жизни. Жалела тогда вдова молодая, да и старики горевали, что не оставил Микола после себя сынка. А сейчас думала, что, может, оно и к лучшему. Куда бы она одна, с ребенком, в такую лихую годину!
      Под мерный стук колес хорошо думалось и Герасиму. Он ещё не сказал Катерине - все некогда было, - что везет свою ладушку к родителям в Мариуполь. Если доберутся, конечно. Там они свадьбу сыграют, чтобы все было по-людски. Мать, небось, уже и надежду потеряла увидеть в доме невестку да внуков!..
      Герасим скосил глаза на прижавшуюся к его плечу Катерину. Та поймала его взгляд и тихонько запела: "Цвите терен, цвите ясный, тай цвит опадае..." Сидящие в тачанке примолкли. Слов никто не знал, но песня казалась такой знакомой, родной, навевала грусть и уводила куда-то... Поручик слегка приник к Ольге: она поддерживала его за плечи, оберегая от толчков избитое тело. Ему вдруг, к великому стыду своему, захотелось плакать: в последнее время судьба бросала его то вверх, то вниз - от отчаяния к надежде, - и, видимо, под напором жизненной стихии давала трещину его прежде такая закаленная воля. Душа требовала передышки, потому сейчас, в эту минуту, ему не нужно было ничего другого, кроме присутствия рядом этой необыкновенной девушки; хотелось просто ехать и ехать неизвестно куда под эту прекрасную украинскую песню..
      А в сердце Ольги потихоньку вливалась умиротворенность и, пусть кратковременный, но покой. Это было тем более странно, что впереди у неё не было ничего определенного. Жива ли, здорова ли ничего не ведающая о ней тетка? Пока Ольга ехала в никуда, и каждый час, каждую минуту неутомимая ткачиха-жизнь плела и плела невидимые нити от неё к Катерине и Герасиму, к обоим Аренским, к поручику, затихшему у её руки.
      Аренский старался не смотреть на прелестное, бледное лицо княжны, но не мог вопреки всему оторвать от неё взгляда. Что с ним творится: недавно похоронил Наташу, а уже опять влюбился. Как мальчишка! "В отцы ей годишься, - укорял он себя и тут же возражал, - какие отцы, всего пятнадцать лет разницы между ними, ровесница Наташи! Только на этот раз не суждено взаимности дождаться. Есть вон пошустрее, помоложе". Аренский неприязненно глянул на Вадима. "Не такой уж он и больной, чтобы так наваливаться на бедную девочку!" А вслух спросил:
      - Послушайте, Вадим, мы ведь до сих пор так и не знаем, что случилось с вашим отрядом и как вы оказались в плену?
      - Видите ли, - поручик с сожалением отодвинулся от своей сестры милосердия и осторожно выпрямился, проверяя, не ушла ли боль; поморщился болело по-прежнему, - когда налетела Полина, мы не были застигнуты врасплох, но уж очень силы были неравны. Приблизительно, один к четырем.
      - Трудновато вам пришлось, - прокомментировал внимательно слушавший Алька.
      - И не говори! - поручик горестно вздохнул. - Полковника убили сразу. Почему-то таких настоящих героев бог забирает к себе в первую очередь. К тому же, мы возвращались из рейда, и патронов у нас оставалось совсем мало. Но я отомстил за Алексея Викторовича: две обоймы расстрелял - а стреляю я не очень плохо, - пока меня схватили. Как-то, знаете, увлекся, не оставил для себя последний патрон.
      - Ну и слава богу, - успокоил его Аренский, - значит, рано ещё вам о смерти думать, недаром же судьба послала нас на выручку.
      Все помолчали. Тачанка подпрыгнула на ухабе, и Зацепин болезненно крякнул. Сдерживая стон, он вдруг сказал:
      - Александр Трофимович Овчаренко...
      Ольга вздрогнула.
      - Что с вами, Вадим?
      - Привыкаю к своему новому имени.
      - Наталья Сергеевна Соловьева, - медленно, как ученица начальной школы, выговорила Ольга.
      - Это, Оленька, не повод для шуток, - рассердился директор труппы, он же силовой акробат. - Если нам до сих пор везло, вовсе не значит, что нашими легендами не придется пользоваться. Все, как говорится, под богом ходим! Может, эти документы вам жизнь спасут. Впрочем, аристократы всегда вели себя легкомысленно. Вон и власть проморгали: рабочие и крестьяне проворнее оказались. Упустили от века свое, поручик!
      - Ну, это пока неизвестно. Идут бои..
      - Известно, батенька, известно! В конце концов они все равно победят. Что вы хотите, весь народ поднялся!
      - Вы сказали: они. К кому же вы себя причисляете?
      - К славному племени бродячих артистов.
      Аренский улыбнулся.
      - Я уже говорил своим товарищам: искусство - внеклассово. Взять хотя бы нашу столь причудливо сложившуюся труппу: Оленька - княжна, Герасим мещанин, Катерина - крестьянка. А мы с Алькой просто - циркачи. От роду.
      - Нет, милейший, тут у вас явная прореха: почему это циркач неизвестно кто? Передергиваете, каждый имеет свое происхождение.
      - Да ни к чему нам оно! Это в обычной жизни нужно происхождение, для торжества социального неравенства. Повесил на всех таблички, как в музее, и дальше своей черты следовать не моги. А в цирке вы будете таким, как все, циркачом!
      - Хорошо, я согласен. Вот только мать проведаю, и можете мной располагать.
      - Иронизируете?
      - Отнюдь. Новая власть, верно, создаст свою армию, старые кадровые офицеры ей вряд ли понадобятся. Остается одна дорога - в цирк!
      - Зря вы так: кто бы к власти ни пришел, рано или поздно уйдет, а цирк будет жить и при тех, и при других. Как говорится, аре лонга, вита брэвис.
      - Искусство долговечно, а жизнь коротка. Неужели все циркачи знают латынь?
      - Ладно, смейтесь! Только я ведь год на юридическом отучился. И не последним студентом был, ей-богу!
      - Чего ж бросили?
      - Мама от нас ушла, - сказал вдруг притихший Алька, - а я маленьким был.
      Повисло неловкое молчание.
      - Вы, Наталья Сергеевна, сами откуда будете? - копируя мещанский говорок, спросил поручик. Когда он сидел вот так, привалившись к боку Ольги, исходящее от неё тепло или что-то неуловимое заставляло его забыть о больных ребрах и избитом теле и будто вливало новые силы в его кровь.
      - Не знаю. Интернатовские мы. Подкидыш.
      - А та бель энконю (Бель энконю - прекрасная незнакомка (франц.).), что перевязывала раны солдату?
      - Она тоже из Петербурга, как и вы.
      - И мы до сих пор не встретились?
      - Уже встретились, - вздохнула Ольга.
      - Да-а, - растерянно протянул поручик. - Что же нам теперь делать?
      - Жить, - резко отрубил Аренский, словно Зацепин спросил что-то неприличное.
      Ох уж эти аристократы! Вечно они носятся с вопросами: то - что делать, то - быть или не быть? Да если б он, Василий, без конца задавал эти вопросы, вместо того чтобы действовать, он и Альку бы не выходил, и сам в петлю слазил.
      Весна двигалась быстрее, чем тачанка. Будто по мановению волшебной палочки стремительно таяли сугробы. Еще вчера раскисшая дорога сегодня подсохла, и колеса уже не вязли в колее, а весело постукивали.
      Солнце припекало. Ольга расстегнула верхнюю пуговицу кацавейки, а Герасим полушубок просто накинул на плечи. Солнце и прижавшаяся к плечу Катерина разморили его. Он даже не подстегивал лошадей, они бодро трусили сами. Казалось, войны нет и в помине, а они просто едут домой после работы, и ничто уже не нарушит мерного ритма езды.
      Но вот тачанка въехала в лес, и картина резко изменилась. Вместо чистого весеннего воздуха пахнуло гарью и запахом разложения, приторным, сладковатым. Совсем недалеко от дороги в неестественной позе лежал труп красноармейца: от удара саблей его голова упала на плечо, а над кровавой раной вовсю роились мухи. Чуть поодаль, точно споткнувшись, завалился на поваленный взрывом ствол дерева "доброволец" в черной полевой форме. Пуля прервала его бег, и рот убитого все ещё был открыт в беззвучном крике.
      Ольга с Катериной испуганно оглядывались по сторонам. Мужчины напряженно замолкли. Даже беспечный, как весенняя пичуга, Алька притих и тревожно заглядывал в глаза взрослых. Лошади сбавили шаг и едва тащились, вовсю понукаемые Герасимом.
      "Господи, - мысленно вопрошала Ольга, - что же это - они до одного перебили друг друга, и некому по-христиански похоронить мертвых?!"
      - Дела-а, - негромко произнес поручик, - кажется, бились до последнего патрона.
      Лес, казавшийся им поначалу небольшим, похоже, и не думал заканчиваться. Наоборот, деревья становились все гуще и толще, дорога все сырее. Уже кое-где виднелись остатки сугробов: видно было, что солнце пробивается сюда с трудом.
      - Может, мы не туда свернули? - высказал предположение Аренский. Судя по всему, эта дорога никак не может вести к жилью, а в дремучей чаще нам делать нечего.
      - Из всех других она была самой накатанной, - слабо возразил Герасим, сам начиная сомневаться в правильности выбранного пути.
      Прошло около суток с той поры, как они отъехали от Смоленки. Переночевали без происшествий, остановившись у небольшой прозрачной речушки. Густой, хотя ещё не зазеленевший кустарник, нависший над водой берег удачно скрывали их временное пристанище. Дым от костра ветром уносило за реку. Катерина сварила удивительно вкусные щи из двух свиных ножек, полученных в качестве оплаты представления. и молодых листочков крапивы, пробившихся в неглубоком теплом овражке. Остатками щей позавтракали утром, а обед прошел всухую, на колесах: Василий выдал всем по куску сала с хлебом и по вареному яйцу. Запили водой из фляжки.
      А лес все не кончался. Солнце стремительно закатывалось, деревья будто надвигались на путников, и отовсюду резко потянуло сыростью и холодом. Ольга набросила платок, а поручик украдкой придвинулся к девушке: ему казалось, она мерзнет, но обнять её и прижать к себе он не решался.
      Между тем стемнело. Лошади плелись по дороге; люди уже не подгоняли их, полностью доверившись чутью животных.
      Но вот - о, чудо! - впереди блеснул свет, и путешественники ожили, тачанка покатилась быстрей: теперь казалось неважным, кто там, впереди, развел костер?
      Пламя костра приближалось. Уже можно было разглядеть сидящих возле него людей; слышался оживленный говор, фырканье лошадей. Между деревьями замелькали кибитки.
      - Цыгане!
      Это было неожиданно, странно, ни на что не похоже. Вернее, похоже на жизнь без войны, потому в первую минуту после остановки приезжие не решались двигаться. Стайкой выбежало несколько цыганят. Они было двинулись к тачанке, но поднявшийся с ближайшего пня высокий пожилой цыган гортанно прикрикнул на них. Ребятня слегка отодвинулась, но совсем уходить явно не собиралась.
      Цыган, по виду главный среди сородичей, медленно подошел. Серьга в его ухе зловеще блеснула при свете костра, а кнут в руках не наводил на мысли о миролюбии. Впрочем, что там кнут против их пулемета!
      На всякий случай Герасим украдкой сжал маузер. Однажды ему пришлось стать свидетелем разборки между двумя ворами. Один был вооружен пистолетом, бравировал превосходством, раскручивал оружие на пальце, а другой в это время, - вроде почтительно склонившись перед ним, - выхватил и-за голенища нож и метнул вооруженному прямо в горло. С той поры он старался никогда не расслабляться в подозрительных ситуациях.
      Аренский, похоже, ничего подобного не знал. Он соскочил с тачанки и, почтительно поклонившись, - старшему по возрасту! - подошел к цыгану. В последнее время он всегда мучился, как обращаться к посторонним: господин, товарищ, сударь? Потому сказал без затей:
      - Здоров будь, человече!
      - И ты, брат, будь здоров, - сдержанно ответил ему цыган, внимательно вглядываясь в лицо и, секунду поколебавшись, пожал протянутую руку.
      - Повозка, вижу, боевая, - чисто по-русски произнес он, - а вы все в штатском. Разведка?
      - Какое там! - по-простецки махнул рукой Аренский. - Мы есть самые мирные штатские люди. Цирковая труппа. Скорее, её жалкий кусочек. А тачанка, это так, по случаю нам досталась.
      - Этот случай может вам выйти боком, - покачал головой цыган. - Лучше бы вам любую захудалую телегу.
      - Мы бы и рады, да где ж её взять? Разве вот с вами на кибитку поменяться.
      Василий Ильич сказал это просто так, безо всякой задней мысли. Он знал, что для кочевников кибитка - дом на колесах - жизненно необходима. Но они продолжали разговаривать на эту тему, словно не было по обе стороны людей, молчаливо ждущих окончания разговора, словно циркачи только для того на тачанке и приехали, чтобы сменять её на что-нибудь мирное.
      - Есть у нас хорошая кибитка, - сказал между тем цыган-предводитель, хозяева, два молодых парня, думаю, не скоро станут в ней нуждаться: их вчера деникинцы мобилизовали. Вернутся, что-нибудь придумаем. К кибитке предлагаем одну нашу лошадь вместо ваших двух. Подумайте, лошадь у нас тоже не старая, трехлетка; не такая быстрая, как две ваших, но выносливая.
      "Две лошади на одну, - пронеслось в голове Аренского, - а равноценный ли это обмен? Как пить дать, надуют, одно слово - цыгане!"
      - Продешевить боишься? - насмешливо спросил цыган, точно подслушав его мысли.<|)<197) Мы ведь вам не просто повозку даем, дом: ехать можно, жить можно, - мы так строим.
      - А зачем вам-то военная повозка? - не удержался от вопроса Василий.
      - Я же не спрашиваю, где вы её взяли? - отпарировал цыган.
      - А, леший с вами, - решился наконец Аренский, - берите, была не была!
      Они ударили по рукам.
      Цыган подошел к костру и сказал соплеменникам несколько фраз. В ту же минуту лесная тишина разорвалась шумом, смехом, мужчины куда-то побежали.
      - Разгружайтесь! - только и успел крикнуть товарищам Аренский, как цыгане окружили их и стали стаскивать на землю узлы.
      - Что вы делаете? - попытался возмутиться Герасим.
      - Почему мешаешь? - одернул его вожак.
      Пусть помогают. Не беспокойтесь, мы не у всех воруем, ничего не пропадет!
      Две цыганки, звеня монистами, потащили к костру Ольгу с Катериной.
      Старшая, как она представилась, Татьяна, склонилась к Ольге и гордо кивнула на вожака.
      - Муж мой, он сделает все, как надо. Не обидим. Свою кибитку отдает сто лет будете ездить, не сломается.
      - Зачем же вы меняетесь? Разве вам самим она не нужна?
      - Нужна, моя красивая, очень нужна! Только ваша тачанка ещё нужнее. Я уж думаю, не наколдовал ли муж, не завернул вам сюда дорогу? Он может!
      Она тихо засмеялась.
      - Давай, милая, погадаю тебе. Всю правду скажу: что было, что будет...
      Ольга невольно отдернула руку - никогда прежде с цыганами она не сталкивалась и, как оказалось, в глубине души их побаивалась. Цыганка истолковала её жест по-своему.
      - Гордишься? Кто голову высоко держит, тот ямы у себя под ногами не видит!
      В любом другом случае Татьяна принялась бы уговаривать неопытную девчонку, - мало ли у цыган приемов для молоденьких дурочек! Но в Ольге, независимо от внешней доброжелательности, цыганка своим острым чутьем на людей, развитым веками борьбы за выживание, она почувствовала высокорожденную с их ненавистным цыганам умением ненавязчиво дать понять, насколько ниже по крови стоящий перед нею. Но она тоже - не прах у ног! Татьяна - жена баро, любимая жена, которая родила мужу восьмерых детей! Пусть эта гадже (Гадже - чужачка (цыган.).) проживет так же...
      - Подождите! - теперь Ольга схватила цыганку за руку, мысленно проклиная себя за это "лиговское", как шутил дядя, выражение лица. - Я ведь тоже... гадать могу.
      Она сделала вид, что разглядывает ладонь Татьяны, а сама просто представила себе цыганку... вчера. Да-да, именно вчера случилось у этой женщины несчастье. Старшие сыновья... Ольга и не заметила, как стала говорить вслух.
      - Миша и Гриша, - подхватила цыганка и сразу поникла, будто жизненная сила из неё стала быстро уходить. - Близнецы... Деникинцы на войну забрали. Отец отдавать не хотел, так его офицер в лицо ударил. Цыгане такое не прощают!
      - И потому вам наша тачанка нужна? И обе лошади - для погони?
      Цыганка, не отвечая, пристально разглядывала Ольгину ладонь.
      - Ты и правда многое можешь узнать. Лучше, чем я. Только самой себе гадать трудно, потому меня послушай: через черного человека с друзьями расстанешься. Вера тебя спасет. В себя верь, дар в тебе великий. До больших высот дойдешь, но много бед тебя ожидает. Смерть рядом стоять будет, но ты не бойся, иди, куда шла, твоя линия жизни - долгая.
      - Теперь - иди! - цыганка оттолкнула её от себя. "Русская женщина к себе бы прижала, - подумала Ольга, - а эта будто собственной доброты пугается... Или не хотят они в свой мир чужих пускать?!"
      Цыганка, гадающая Катерине, привычно частила, разглядывая её ладонь.
      - Позолоти ручку, красавица, без денег мое гадание правды не скажет!
      - Да где ж я тебе денег возьму?! - возмутилась хозяйственная Катерина, невольно касаясь заветного платочка на груди, в котором хранилась на черный день серебряная монетка.
      Но цыганку этим притворным возмущением было не обмануть. Она заглянула молодой хохлушке в глаза и сказала повелительно:
      - Для себя - не жалей! Судьбу можно задобрить. Я тебя хочу от беды предостеречь. Кто знает, тот вдвое сильней незнающего!
      Катерина, завороженная её взглядом и проникновенным голосом, достала заветную монету, которая тут же куда-то исчезла. Впрочем, цыганка не дала ей об этом размышлять.
      - Ах, красавица, для больших ты дел на свет родилась! Как тесно птице в клетке, так тебе сейчас тесно, - не твоя это жизнь. Скоро встретишь ты своего суженого, но не узнаешь. Будешь убегать, рваться, но не уйдешь: он твоя судьба. Черным человеком его зовут, боятся, но ты его королевой станешь, только ты сможешь им повелевать. Богатой тебя сделает, но не будешь ты счастлива через это богатство. Ты его силу пересилишь, сама станешь...
      - Нет!!! - закричала Катерина, вырывая из рук гадалки свою руку. Беду хочешь накликать? Врешь ты все!
      - Я - вру?! - подбоченилась цыганка. - Да я лучше всех в таборе гадаю. Что говорю - все сбывается!
      Катерина торопливо пошла прочь, крестясь и сплевывая на ходу. "Не нужен мне другой суженый, я своего уже нашла!" И старалась не слушать летящее вдогонку: "От судьбы не убежишь!"
      Алька неожиданно для себя стал предметом повышенного внимания цыганской детворы. Они, видимо, знали, что такое цирк, и просто засыпали его вопросами:
      - Ты что делаешь в цирке? Акробат? Что это такое? А медведь у вас есть? Или змея? А женщина-силач? Покажи, что ты можешь? А танцевать умеешь? Вот так!
      Маленький цыганчонок заплясал прямо перед ним: его ноги в старых ботинках мелькали в такт мелодии, которую для него тут же стали напевать его товарищи, смуглые ручонки пробегали по собственному телу, как по клавишам, и при том он по-взрослому смешно выкрикивал: ий-эх!
      Алька искренне похвалил малыша:
      - Здорово, я бы так не смог!
      - Совлахава? (Совлахава - честное слово (цыган.).) А в цирк бы меня взяли?
      - С дорогой душой! - ответил юный акробат.
      - Сейчас не могу, - по-взрослому вздохнул цыганчонок, - семью кормить надо. Дадо (Дадо - отец (цыган.).) умер, а я, если хочешь знать, больше матери зарабатываю!
      - Опять, Ленька, хвастаешься? - подражая взрослым, строго сказала незаметно подошедшая девочка.
      Малышня почтительно замолкла. Девочке было не больше двенадцати, но она уже казалась маленькой женщиной. Длинные юбки, цветная шаль на плечах, - ни пальто, ни полушубка для холодной весенней ночи; но она, казалось, не замечала холода.
      - Рада, - представилась она, вплотную подойдя к Альке. Таких красивых девочек он ещё не видел. Всю жизнь проводя среди взрослых, Алька казался себе маленьким, но, если бы они померялись ростом с Радой, она не достала бы ему и до уха.
      Вьющиеся каштановые волосы девочки были заплетены в тугую косу, украшенную зеленой лентой. В ушах сверкали золотые сережки, но ярче золота сверкали её огромные черные глаза, которые она время от времени прикрывала длинными густыми ресницами, точно бабочка крыльями. У Альки даже в горле пересохло.
      - Арнольд Аренский, - с запозданием сказал он.
      - Скажи, нравлюсь я тебе? - спросила Рада, поводя по-детски худеньким бедром.
      Чувствовалось, что она - большая непоседа, на месте ей трудно было устоять: она потихоньку перебирала ногами и даже крутилась вокруг мальчишки, будто невзначай задевая его юбками.
      - Нравишься, - буркнул Алька, чувствуя какой-то подвох в её вопросе.
      - А ты бы на мне женился?
      - Я на тебе женюсь! - отчаянно выкрикнул подслушивающий их маленький танцор. - Со кэрэса? (Со кэрэса - что ты делаешь? (цыган.).) Ты же рома! (Рома - цыганка (цыган.).)
      - Бида манге! (Бида манге - горе мне! (цыган.).) - всплеснула руками Рада, и это резкое движение никак не вязалось с её подчеркнуто неторопливой речью. - Мой дадо был гадже (Гадже - всякий не цыган (цыган.).). И мама нагадала, что я тоже выйду замуж за гадже.
      - Женился бы, - твердо сказал Алька, в момент забывая свое недавнее желание подрасти и жениться на Ольге. Девочка отвела его в сторону.
      - Держи! - она что-то сунула ему в руку. - Это кольцо, серебряное, дадо маме дарил, когда жениться хотел. Теперь я дарю тебе. У нас цыгане своим суженым золото дарят, но это кольцо особенное, понимаешь?
      - Понимаю, - тихо кивнул Алька.
      - Смотри, другой слова не давай, раз со мной обручился! - И она скрылась за деревьями, оставив ошеломленного Альку одного.
      В это время цыгане отвели тачанку с поляны в темноту деревьев, а на её место пригнали большую ладную кибитку, которую тащила крепкая лошаденка.
      - Кара! - похлопал её по холке вожак, говоря языком цыган - баро. - Не пожалеете, работяга.
      Он шумно вздохнул и как-то поспешно отошел. Теперь цыгане стали помогать циркачам укладывать скарб в кибитку, попутно объясняя, где что лучше класть, чтобы необходимое всегда было под рукой.
      - Век живи - век учись! - покачивал головой Аренский. - Кажется, всю жизнь кочую, думал, все премудрости дорожные постиг, а вот поди ж ты...
      После работы артисты присели у костра поужинать. Пока доставали свои припасы, маленький танцор Ленька принес им два котелка ещё теплой ухи.
      - Баро передал! - звонко выкрикнул он. - Мы-то уже поели, а вам с дороги - не помешает.
      Аренский с Катериной разлили уху по мискам.
      - Ах, ушицу век не ел! - причмокивал Герасим.
      - Домом пахнет, азовская-то рыбка!
      Остальные не приняли его шутливого тона: у поручика к ночи разболелись поломанные ребра, и, чтобы не застонать, он до боли закусывал нижнюю губу перехваченный им жалостливый взгляд Катерины вызвал у него досаду: не хватало ещё у женщин жалость вызывать. И даже хотелось ей нагрубить, мол, смотри лучше на своего Герасима, уж у этого амбала ничего не болит!
      Катерина и вправду, вспоминая гадание глупой цыганки, судорожно ухватилась за Герасима, стараясь не думать о её словах: черный человек, это ж надо такое придумать! Брюнет какой, что ли? Может, цыган? И тут же торопливо перекрестилась: тьфу, нечистая сила, чтоб язык твой поганый отсох!
      Аренский, как всегда, мучился нехорошими предчувствиями и тщетно пытался придумать, как их избегать, куда запрятаться, в какую нору забиться7! Был бы аэроплан или, на худой конец, воздушный шар, чтобы перелететь на какой-нибудь необитаемый остров, чтобы там переждать всю эту заваруху!
      Алька вызвался отнести хозяевам пустые котелки в надежде ещё хоть разок увидеть Раду: произошедшее с ним недавно казалось невероятным и таинственным и будоражило сердце подростка. Ольга и не подозревала, что потеряла своего самого горячего поклонника.
      Циркачи ещё какое-то время в задумчивости сидели рядом, как вдруг от укрывшегося за деревьями цыганского табора донеслась тягучая гортанная песня. Она медленно поплыла над заснеженным лесом, точно птица крылом, коснулась артистов и позвала за собой. Первой нерешительно поднялась Катерина, за нею встал Герасим, Аренский пошел рядом, приобняв их за плечи; опираясь на руку Ольги, заковылял следом поручик.
      Цыгане, похоже, не удивились их приходу. Баро кивком указал гостям на одно из бревен, которое поспешно освободила ребятня.
      Песня взвилась в небо, точно пламя костра, и погасла в ночной высоте, а на смену ей тотчас полилась другая,.. украинская. Цыгане повели её на голоса, но со своим особым колоритом, отчего украинская песня получила как бы новую жизнь.
      - Чы вы розумиете украинску мову? - изумленно спрашивала Катерина.
      - А как же, - степенно отвечала старшая из цыганок. - Нам по-другому нельзя: по чьим землям ходим, тот язык и учим. Это наш хлеб!
      Но они не могли просто сидеть и разговаривать, как селяне после тяжкой работы, и вот уже юная цыганка начала потихоньку отбивать каблучком другой такт, а её подружка повела плечами и притопнула ногой. Вдруг разом будто взметнулся вихрь и взлетели с поляны мотыльки. Загремел неизвестно откуда взявшийся бубен, зазвенела струнами гитара, учащая ритм, задвигались плечи, заструились юбки, опять запели цыгане, но уже что-то зажигательное, отчего почти вся цыганская молодежь пустилась в пляс. Эх, ромалэ!
      А к циркачам между тем подплыла цыганка: юбки вокруг бедер танцуют, руки, точно два крыла - вот-вот взлетит, каблуки дробь отбивают. Давайте, выходите и вы, стряхните тяжесть с души, взвеселите тело! Не выдержала призыва Катерина, выскочила к танцующим. Ах, как она плясала! Ни в чем не уступала цыганкам, хотя её движения были совсем другие, более плавные, но не менее притягательные. Герасим не сводил с неё влюбленных глаз. Загляделся с восхищением поручик. Подошедший к костру Алька даже рот приоткрыл: вот это да!
      "Война же, - удивленно думала Ольга, - война! Разве они не знают? Почему веселятся? Почему живут только сегодняшним днем? Хотя каким днем ещё жить, если не сегодняшним? Сегодня день, завтра день - так и проходит жизнь! Нельзя, видимо, откладывать её на потом".
      Глядя на танцующих, мсье Ломбер, обучавший институток менуэту и полонезу, непременно скривился бы: эти вульгарные танцы простонародья! Почему же они не оставляют равнодушной её, аристократку?
      Поручик Зацепин между тем смотрел на отрешенное лицо его доброй феи. Что с нею? Чем обеспокоена эта милая, добрая девушка, в которую, кажется, он втюрился с первого взгляда?.. Он украдкой потрогал ноющие ребра и невольно поморщился: вот напасть-то! Постыдная хвороба. Куда ни шло ещё боевое ранение, к примеру. А то - избили! Сапоги у этих мерзавцев кованые, били, точно лошади копытами... Зацепин опять поймал устремленный на него женский взгляд: теперь на него проницательно смотрела жена баро, Татьяна. Не жалость была в её взгляде, а просто сочувствие. Странное, с точки зрения поручика. А ещё говорят: цыганский глаз - волчий глаз. Мол, ничего они без выгоды для себя не делают. Тогда откуда это?..
      Ольгу же мучило самое обычное чувство зависти: почему она не может так же самозабвенно, без оглядки на условности, броситься в вихрь эмоций пусть даже это просто танец у костра? Почему постоянно помнит свое княжеское происхождение вместо того, чтобы жить, как хочется?!
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Сказались ли врожденная воинственность Янековых предков, крестьянская сметливость или желание не отстать от других новичков, но красноармеец Поплавский сдал экзамен по огневой подготовке на "отлично". Иона гордился лучшим учеником и охотно рассказывал всем желающим слушать, что давно не встречал такого талантливого хлопца.
      Его новый друг - Яков, с которым они теперь почти не разлучались, так что, с легкой руки Савелия, их стали прозывать Ян-Яки, - ворчливо сетовал Яну:
      - Везет тебе, кореш, спасу нет! Я, конечно, не очень верю в твои россказни про замок, про встречи с графами и панами, про девушек-красавиц, но умеешь ты в жизни устраиваться. Думаю, есть в тебе что-то: вон, Иона от тебя без ума, Савелий в миску больше моего накладывает...
      - Что ты придумываешь! - возмутился Ян.
      Глядел бы лучше в свою миску, чем в чужие. Ты даже не всегда съедаешь то, что тебе дают. Кто вчера просил доесть кулеш, потому что сил больше нет?
      - Что поделаешь, друг, мне всегда хочется запихнуть в рот больше, чем я могу прожевать. Сказывается голодное детство бедного сироты!
      - Как - сироты? Ты же говорил, что родители живы, а ты просто из дому сбежал.
      - Я это говорил? Значит, правда.
      - Что правда: первое или второе?
      - Ох уж эти мне крестьяне! Нудные скучные люди, до всего им нужно докопаться. Жизнь тебе - не огород, её украшать надо, чтобы жить было интересней.
      - Выходит, врать напропалую?
      - На себя посмотри! Я, между прочим, и слова не сказал, когда ты тут пел, будто Юлия тебя за плечо, как волчица, грызла!
      Ян покраснел.
      - Смеешься? Все, больше ничего тебе рассказывать не стану! Слышишь, Яшка, никогда!
      - Зря ты на меня сердишься: кто тебя, темного, ещё уму-разуму научит? Ведь если разобраться, в Одессе тебя наколет любой мелкий фраер. Да ты на Привозе и куска мыла не купишь из-за своей жуткой доверчивости. Хочешь, ещё фокус покажу?
      Он вытаскивал из кармана старые замусоленные карты, показывал Яну очередной фокус и покатывался со смеху, глядя на его детское изумление.
      - Ты шо, никогда не был в цирке? Не видел иллюзиониста? - в свою очередь удивлялся он.
      - А кто это?
      - О, это такой человек! Мне бы его руки - можно было бы всю жизнь не работать.
      - А на что жить?
      - Чудак, а я тебе о чем толкую? На эту самую ловкость рук! "С одесского кичмана сбежали два уркана", - напевал Яков. - Видел бы ты, как работает Миша-щипач! Я видел - это симфония! Мы жили с ним на одной улице, и в детстве он был худой, как удочка, Сопливый шкет. А сейчас? Профессор. При часах, брючки отутюжены, шляпа с полями, - все в лучшем виде. Он может стянуть с тебя подштанники, а ты даже не заметишь!
      - Выходит, он вор, твой Миша?
      - Я же тебе сказал: профессор. Пусть и воровского дела, но у каждого своя работа.
      - А мне такая работа не нравится!
      - Вот потому Миша кушает в дорогих ресторанах, а ты своей девушке не купишь и стакан семечек!
      - Заработаю и куплю!
      - Темнота. Чем ты заработаешь? Дрова колоть, ножи точить? Кстати, даже ножи точить и то умение нужно. К нам во двор ходил Степка-точильщик. Как он точил ножи! Симфония.
      - Подумаешь, ты-то что умеешь! - с опозданием обиделся Ян.
      - Я тоже мало что умею, но я сообразительный.
      Я вот нашего Голуба послушал и понял: комиссаром быть нетрудно. Главное-хороший голос иметь, чтоб с народом говорить. Из меня выйдет-таки неплохой комиссар.
      Яков выдвинул ногу вперед, одной рукой подбоченился, другую вытянул ладонью вверх:
      - Товарищи, мировая революция в опасности! Все к оружию!
      - Вот я сейчас возьму тебя за задницу да всыплю по первое число, сразу забудешь, как к оружию народ призывать! - донесся из кустов голос Ионы, отдыхавшего после обеда.
      "Комиссар" понизил голос.
      - Ну как, чувствуешь подъем?
      - Вроде, чувствую. Значит, ты решил на всю жизнь стать комиссаром?
      - Может, не сразу получится... С грамотой у меня слабовато. Оттого, что я ленивый. Как подумаю: за книжку садиться, всякие задачи-примеры писать, - так желание комиссарить пропадает. Тогда начинаю думать, а не остаться ли мне рядовым красноармейцем? Накормят, напоят, что делать расскажут. А за это иной раз пострелять придется, - вот и все дела!
      - Яшка, никогда не пойму, шутишь ты или всерьез говоришь?
      - Какая разница? - Яков сладко потянулся. - В каждой шутке, как говорят, есть доля правды. Так и понимай.
      - Все равно, я тебя до конца понять не смогу, - признался Ян. - Думать вслед за тобой - мозги испекутся, как в печке. То ты к мировой революции призываешь, то вору завидуешь. Разве революционеры не должны быть честными людьми?
      - Ничего ты не понял. Миша - хоть и вор, а человек честный: ему можно было деньги на хранение как в банк отдавать! А что ворует, - так ты рот не разевай!
      Ян присвистнул, невольно копируя Яшку.
      - Ну ты даешь!
      - А что, жизнь такая: будешь слабым - любой тебя схарчит, будешь сильным - сам любого слопаешь.
      - Да не хочу я никого лопать! - рассердился Ян.
      - Знаю-знаю, для тебя главное - чтобы в брюхе не урчало. Примитивный ты, Поплавский, человек... А вот я хочу многого! К примеру, чего я за большевиками потянулся? Они всем столько обещают! По секрету тебе скажу: даже если половина из этого - брехня, то и от оставшейся половины голова закружится, - как красиво! Я люблю все красивое. "Мир хижинам, война дворцам!" Здорово?
      - Значит, дворцы разрушать будут?
      - А на кой нам дворцы? У буржуев дворцы были для праздной жизни. По двадцать комнат! Дай тебе такой дворец - кто его убирать будет? Придется слуг нанимать. И ты, простой бедняк, станешь гнусным эксплуататором чужого труда. Хорошая жизнь любого испортит. Потому дворцы надо снести, а на их месте построить бараки. Жить в них всем вместе, и все, что заработано, делить поровну.
      - Тогда непонятно, как же с красотой? Дворцы - это ведь красиво.
      Яшка почесал в затылке.
      - Наверно, я послушаюсь командира и поеду в Москву на учебу. Сам чувствую, не дотягиваю до комиссара.
      - А я бы хотел быть врачом. Врачи и лечить могут, и по латыни разговаривают. Вот послушай: дум спиро, спэро (Пока дышу, надеюсь (лат.).). Если дышишь, живешь. Здорово?
      - Здорово. У нас в порту иностранцев, как собак нерезаных. Как начнут лопотать: уно барка - квадро маринеро (Один корабль - четыре моряка (итал. искаж.).).
      - А как это по-нашему?
      - Черт его знает! Но красиво. Вот ты не любишь, когда я про Мишу рассказываю, а слышал бы ты, как он с этими моряками разговаривает! Остановит, сигаретку попросит, а попутно и бумажник стырит.
      - Хороший, нечего сказать, будет из тебя, Яшка, комиссар. Соберешь красноармейцев на митинг и скажешь им: учитесь, чтобы сподручнее было людей грабить...
      - Прямой ты, Янек, как столб. Никакой в тебе хитрости, хоть ты и крестьянин! Я к чему тебе про Мишку рассказывал? Чтобы ты понял: он человек талантливый, а революция таким дорогу открывает. Он теперь может быть кем угодно, хоть и государством управлять.
      - Управитель - по карманам шарить!
      Яков терпеливо вздохнул.
      - Ладно, не буду про Мишку...
      Над лесом прокатился звук трубы. Бойцы вскочили, поспешно приводя себя в порядок, и построились.
      Это был уже не тот лес, в котором неделю назад Ян встретился с красноармейцами. Отряд прошел не один десяток километров, избегая оживленных путей, предпочитая останавливаться на заброшенных хуторах или, как сейчас, опять в лесу. Бывало, бойцы совершали марш-броски ночью и отсыпались днем. Они шли на соединение с Украинской Красной Армией, а Андрей Гойда берег своих людей.
      Теперь, видимо, в планах командования что-то не заладилось, и "Сбор!" сыграли среди дня.
      - Бойцы! Товарищи! - Андрей Гойда одним прыжком вскочил на обозную телегу, точно молодой тигр. - Враг наступает. Это - добровольцы, одна из деникинских частей. Их командир пообещал стереть нас в порошок!
      Красноармейцы возмущенно загудели.
      - Вы знаете, я старался избегать встреч с беляками: патронов у нас мало. шестнадцать необстрелянных бойцов, некоторые впервые держат в руках оружие. Но вечно так продолжаться не могло; и сегодня наш дозор нарвался на засаду...
      Кто-то из бойцов испуганно охнул. Гойда метнул сердитый взгляд в его сторону.
      - Мало того, что наши бойцы позорно бежали; они привели врагов на хвосте прямо к лагерю! Если бы не Ион Кодряну...
      И только тут Ян заметил, что молодой командир буквально сражен горем. Он до крови кусал губы, сжимал руки в кулаки и глядел вбок, чтобы никто не видел блестевших в его глазах слез. Наконец он крикнул поверх голов:
      - Несите сюда!
      Два красноармейца сквозь расступившуюся толпу внесли шинель, на которой лежало безжизненное тело Ионы.
      - Закрыл... собой, - прошептал Андрей Гойда, но его шепот услышали все, - мы отомстим, слышишь, Иона?
      - Отомстим! - прошелестело по поляне. Стоявший в строю Ян поймал себя на том, что он тоже сжал кулаки и тоже вместе со всеми повторяет как клятву: "Отомстим!"
      Гойда окинул взглядом потупившихся бойцов.
      - Товарищи. - начал говорить он, остановившись у тела Ионы, и в ту же секунду в центре поляны, на которой собрались красноармейцы, разорвался снаряд. На месте телеги, на которой минуту назад стоял командир, дымилась воронка. У края её ещё крутилось колесо и валялся какой-то окровавленный комок.
      - Без паники! - закричал Гойда. - Всем рассредоточиться! Командирам рот обеспечить порядок. Приготовиться к атаке! Закончится артподготовка, и деникинцы пойдут в наступление. Мы должны их опередить!
      Красноармейцы стали спешно выходить из леса, слыша за спиной разрывы снарядов: противник продолжал обстреливать поляну. Но когда "гойдовцы" выскочили из леса, навстречу им уже шли цепи добровольцев.
      - Эх, жизнь - копейка, - стиснув зубы, проговорил Яшка. Он придвинулся к Янеку. - Видел, дядю Архипа в клочья разнесло? Вот так и нас долбанет. И пожить не успели!
      Он всхлипнул.
      - Ты что, Яшенька, - испугался за товарища Ян. - Погоди раньше смерти умирать. Мы ещё повоюем!
      - Отступить! Назад, в лес! - раздалась команда.
      - Чего рты разинули? - гаркнул у них над ухом неизвестно откуда взявшийся Савелий. - Кому сказано. назад!
      И, как баранов, погнал их в лес.
      "Добровольцы" наступали. Они шли в атаку в полный рост, молча. Черные, страшные. И только барабан выбивал дробь.
      Ян почувствовал в сердце холодок.
      - Залечь за деревья, стрелять по команде, беречь патроны! - кричал Андрей Гойда, стоя на виду у всех.
      - Спрячься, командир, подстрелят! - крикнул один из красноармейцев.
      Гойда нехотя отошел под прикрытие молодого дуба. "Спокойнее, - говорил себе Ян. - Как учил Иона? Оружие спешки не любит. Не волноваться! Господи, почему так дрожат руки?! Почему никто не командует: "Огонь!" Они ведь так близко!"
      И тут же раздалось: "Огонь!" Началась стрельба. Под свист пуль Ян вдруг успокоился, будто кто-то внутри сказал ему: "Это не твоя смерть!"
      Он стрелял, рядом стреляли. Черные фигуры, как на картинке, падали и подымались. Казалось, это никогда не кончится. Но вот все стихло, и Ян остался один.
      Когда, в какой момент боя он потерял связь с отрядом? Почему он не слышал ни команд, ни движения людей? Засел в этом неглубоком овражке и стрелял, пока не кончились патроны.
      Парень поднялся во весь рост и огляделся: никого. Вокруг - трупы. Вперемешку серые шинели с черными. Красноармейцы, судя по всему, отступили, не выдержав лобовой атаки. "Добровольцы" шли вперед, не обращая внимания на потери, будто это были не люди, а ожившие куклы, у которых в жизни было лишь одно дело: убивать!
      Вдруг Янеку послышался чей-то стон. Он затаил дыхание. Стон повторился. Это же совсем рядом! Он пошел на поиски. Никогда бы ему такого не видеть! Его лучший и единственный друг, неловко завалившись за дерево, лежал и глухо стонал. Левой рукой он зажимал рану на животе, - рука была красной от крови, а правой продолжал держать уже ненужное ружье.
      - Яшка, - присел над ним Ян, - это я, ты меня слышишь?
      Раненый открыл глаза.
      - Пришел... Говорят, ты у нас большой лекарь. Давай,лечи.
      - Сейчас, потерпи, я перевяжу тебя, - Ян суетливо огляделся: у убитого черношинельника в вещмешке наверняка найдется что-нибудь для перевязки.
      - Да погоди ты, - Яков с улыбкой потянулся было к нему, но гримаса боли исказила его лицо; он отдышался и почти прошептал: - Пропадешь ты без меня, Янек, доверчивый, как ребенок. Я пошутил, тут никакой лекарь не поможет. У меня сестричка знакомая в госпитале работала, я знаю, как это называется, - проникающее ранение в брюшную полость. Доброволец, сука, штыком...
      На его лбу выступил пот.
      - Помолчи, - Ян буквально выталкивал слова из горла, перехваченного жалостью к другу. - Я что-нибудь придумаю, ты только потерпи!
      - Не суетись. Пока я могу говорить, обещай, что выполнишь... последнюю просьбу.
      - Обещаю. Только ты держись, береги силы.
      - Не мешай говорить... С такой раной я могу промучиться очень долго. Поклянись, что поможешь мне... Памятью матери поклянись!
      - Клянусь!
      - Ты должен пристрелить меня.
      - Что? Яшка, не требуй от меня такого!
      - Ты поклялся! Ты друг, Янек, даже лошадям... помогают, чтоб не мучились.
      - Яшка, я не смогу, - он горько заплакал, роняя слезы на бледное лицо друга.
      Как же так?! Иван говорил, что его способности - дар божий. Зачем ему такой дар, если нельзя спасти человека от смерти, а можно его только убить? Ян вытер мокрый лоб друга и слегка задержал свою ладонь.
      - Не убирай, подержи так... Твоя рука... как мама, в детстве... Как хорошо, хочется спать. Тепло.
      Нет, Ян не будет стрелять в своего друга, а поможет ему... уснуть! Он положил руку на сердце Яшки и услышал, как оно бьется под рукой тише, тише... Раненый вытянулся: на его лице появилось выражение блаженства и покоя.
      - Спи, Яшка! - Ян поцеловал умершего в лоб.
      Потом он копал яму и разговаривал с мертвым другом. "Я научусь, Яшка, я буду лечить людей так, чтобы они не умирали молодыми. Я стану помогать каждому, кому понадобится моя помощь Чтобы не копать могилы, а вместе смотреть на голубое небо, на весну, на эту желтую птичку, что провожает тебя в последний путь".
      У Яна не было карандаша, ни чего другого, чтобы пометить могилу друга, потому он просто положил поверх холмика земли буденовку, перекрестил и пошел, как прежде, на восток.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Кибитка снаружи не казалась большой, но все артисты смогли разместиться в ней на ночлег. Они долго не могли угомониться: с глаз Аренского постоянно кто-то пропадал. То он разыскивал Герасима с Катериной. "Молодых" - как в шутку он их назвал - уже с час не было не видно и не слышно.
      - Герасим! Катерина! - кричал в темноту Аренский.
      - Идем мы, идем, чего раскричался! - вполголоса увещевал его Герасим, выходя из-за кустов со смущенной Катериной. - Уже и прогуляться нельзя...
      - Как маленькие, ей-богу, - сердился Аренский, - война, на кого угодно наткнуться можно; незнакомый лес, неразорвавшийся снаряд, мина, наконец...
      - Ведмидь, - подсказала хихикнувшая Катерина.
      - Есть кое-что и пострашнее медведей, - не унимался тот. - Один поручик дисциплинированный. Лежит себе...
      - А с удовольствием побегал бы, - проговорил сквозь зубы Зацепин, все тело которого к ночи превратилось в комок пульсирующей боли; он так мечтал, что придет Ольга, положит на лоб прохладную ладонь, а она исчезла куда-то на целую вечность!..
      Ольга стояла поодаль и, не видимая в темноте товарищам, разговаривала с Татьяной.
      - Почему такая таинственность? - удивилась было она, когда цыганка неслышно тронула её за плечо и шепнула на ухо:
      - Отойдем!
      - Кого-нибудь боитесь?
      - Нет... но муж не любит, когда я разговариваю с гадже .. просто так. Не гадаю, не зарабатываю деньги... Детей-то кормить надо...
      - Так у вас женщины деньги зарабатывают?
      Татьяна усмехнулась.
      - А ты думала, для своего удовольствия мы гадаем, попрошайничаем. Многие хорошие цыганки и детей, и мужа кормят...
      - А вы... хорошая цыганка?
      - Ромы, что чужаков жалеют, - плохие. Табор смеется, ром бьет.
      - Как - бьет?!
      - Кнутом, моя золотая, кнутом... Потому и пришла к тебе, хоронясь. Больно к сердцу ты мне припала. И не хочу думать, а думаю... Карты даже на твою жизнь бросила. Видно, душа моя по дочери тоскует: восемь сыновей у меня, а дочки - ни одной... По делу я пришла, мазь твоему раненому принесла.
      - Какой же он - мой? - смутилась Ольга.
      - Если и не твой, то захочешь - твоим станет... Совсем ребенок ты, от пустяка смущаешься. Я в твоем возрасте уже двух сыновей родила... Ладно, не буду. Займемся делом: пусть ваш большой мужчина положит больного к костру, да сучьев подбросьте. Покажу вам, как больному мазь втирать. Через два дня он совсем здоровым станет.
      Забравшиеся было в кибитку Катерина с Герасимом охотно включились в хлопоты по лечению поручика, женщины быстро соорудили у костра импровизированную лежанку, а Герасим, как ребенка, положил на неё принесенного на руках Зацепина, невзирая на отчаянные протесты последнего.
      Татьяна стала снимать повязку с раненого, мимоходом поинтересовавшись у Ольги:
      - Кто его перевязывал?
      - Мы с Катериной.
      - Неправильно. Побоялись сделать больно? А ему так ещё хуже: чуть вздохнет или повернется, - все больно.
      Но тут же потрепала Ольгу по плечу.
      - Мы, цыгане, всю жизнь сами себя лечим, лекарские знания от семьи к семье передаются. Рецепту этой мази много-много лет. Она и боль снимет, и раны заживит...
      Она осторожно стала втирать содержимое баночки в грудь поручика.
      - Теперь туго-натуго перетянем, ребро - к ребру. Потерпи, милый, здоровье к тебе через боль вернется.
      Вадим не издал ни звука, но, когда Татьяна закончила перевязку, лоб поручика был покрыт испариной.
      Герасим опять ухватил крякнувшего поручика на руки и понес к кибитке, где Татьяна наскоро перестилала приготовленное Катериной мягкое ложе.
      - Никаких подушек - пусть на досках спит. Коврик только оставлю, а то ребра срастутся неправильно..
      И, спохватившись, цыганка стала торопливо прощаться.
      - Возьми за работу! - Катерина сунула ей завернутое в тряпицу сало.
      А Ольга протянула последний неиспользованный кусок французского мыла. Татьяна прижала к груди "заработок" и исчезла в ночи.
      Уставший от напряжения Зацепин с удивлением почувствовал, как боль действительно понемногу отпускает его. Вскоре он вовсе перестал чувствовать больные ребра и незаметно для себя заснул.
      Аренский сразу понял, что больной находится в надежных руках и опять занялся перекладыванием их скарба, чтобы наутро можно было без задержки отправляться в путь. Лес пугал его своей мрачностью, а, главное, тем, что буквально за каждым кустом их могла подстерегать опасность.
      - Быстро в кибитку! - прикрикнул он на замешкавшегося Герасима. - Как наседка гоняюсь тут за каждым цыпленком!
      - Особенно Герасим - хорош цыпленок! - хмыкнул из-под кибитки Алька. Скорее, рождественский гусь.
      - А ты бы вообще помолчал! - прикрикнул на него Аренский и пожаловался товарищам: - Ни в какую не хочет в повозке спать: душно ему, видите ли! Тоже два часа болтался неизвестно где .. Это же лес, незнакомый... Самостоятельный больно стал! Думаешь, за уши не оттаскаю? Ночи холодные, а ему, видите ли, жарко!
      Он с треском задернул полог.
      - Да не переживай ты так, - успокаивал его Герасим. - Я сплю чутко, что не так - услышу... Да и у цыган всю ночь костер гореть будет...
      - Успокоил? - продолжал сердиться директор труппы. - Думаешь, тачанку на кибитку обменяли. так теперь друзья навек?
      - Спи, Вася, - не выдержала и Катерина, - хоть и цыгане, а не звери...
      А Алька впервые в жизни не мог заснуть от волнения. Впервые покой его юного сердца был нарушен. Он вертел на пальце серебряное колечко и вспоминал маленькую цыганку. Значит, и у него теперь есть невеста?
      Утром ответственный Василий Ильич проснулся чуть свет и "сыграл побудку" на маленькой свирельке из циркового реквизита. Его товарищи с недовольными, невыспавшимися лицами нехотя вылезали из кибитки. Один Алька, помня о предстоящей разлуке с Радой, быстро собрался и умылся из котелка талой водой. Поручика, несмотря на его уверения в отличном самочувствии, опять вынесли из повозки и положили под деревьями.
      Артисты работали споро, командовал всем Аренский: что где поладить, как увязать. Они уже считали работу законченной, как появился цыганский баро и категорически заявил:
      - Не пойдет!
      Аренский хотел было возмутиться, но вспомнил, как сам часто повторял, что учиться никогда не поздно. Видимо, и вправду совершенству не было предела. Под руководством цыгана вещи переложили так. что на них можно было не только сидеть, а при необходимости - и спать в дороге.
      Василий Ильич рассыпался было в благодарностях, но явно торопящийся молчаливый баро лишь что-то неразборчиво буркнул в ответ и ушел к своим.
      Табор уходил из леса. Мимо apтистов постукивали повозки, полные смуглой детворы и женщин. Следом шли мужчины.
      Все они ненадолго останавливались возле своего вожака - тот стоял у запряженной тачанки, - хлопали его по плечу, что-то гортанно говорили и шли дальше.
      Лишь Татьяна ненадолго приникла к мужу, но он сурово отстранил её и подтолкнул к остановившейся рядом кибитке; хлестнул застоявшихся лошадей, и тачанка застучала в противоположную сторону. Только на ходу крикнул, привстав:
      - Ромалэ!
      И тряхнул непокрытыми седыми кудрями. Из последней кибитки Альке помахала рукой Рада.
      - Помни, что обещал!
      Юный артист перед расставанием увиделся с девочкой наедине. Наверное, с час он бродил вокруг табора, пытаясь определить, где она может быть, как её найти. К счастью для себя, он наткнулся на Татьяну. Эта умная женщина знала, кажется, обо всем.
      - Раду ищешь? - спросила она просто, - отец бы непременно сказал что-нибудь ехидное и снисходительное, и пообещала: - Я позову.
      Почти следом появилась Рада. Она явно торопилась - в таборе шли сборы, - но не стала ни кокетничать, ни притворяться. Только спросила:
      - Кольцо подошло?
      - Подошло.
      - Вот видишь, я сразу поняла, что мама о тебе гадала. У тебя ведь никого нет?
      - Никого.
      - Мне замуж через год можно выходить, а у вас - другие законы.
      Алька вздохнул. Ему хотелось так много сказать Раде, но почему-то в её присутствии он растерял всю свою находчивость и словоохотливость; язык словно замерз во рту, сердце колотилось, ладони вспотели. Наконец он выговорил:
      - Ты сказала, что мы ещё встретимся. А где?
      - Не знаю, - пожала плечами девочка. - Судьба сведет.
      - Ты просто помни, - заторопился Алька, - я там, где цирк.
      Она кивнула.
      - Мне пора.
      Подошла к Альке совсем близко, заглянула в глаза.
      - Прощай... Арнольд Аренский! Видишь, я запомнила твое имя.
      Она убежала. Алька вернулся к своим, и в его душе поселилось чувство огромной потери. Почему-то никому о нем он не хотел рассказывать. Это было его тайной: первой мукой и первым счастьем.
      Никто из взрослых не заметил грустинки в глазах мальчика. Они были заняты делом прозаическим: прикидывали, как одной зеленой краской, позаимствованной у цыган, сделать яркую надпись на кибитке: "Цирк "Шапито".
      Поручик Вадим Зацепин настолько почувствовал себя лучше после чудодейственной цыганской мази - или ласковых ручек Оленьки? - что предложил Аренскому свою помощь.
      - Ты умеешь рисовать?
      - Лучший художник военного училища.
      Аренский восхищенно присвистнул.
      - А мне, веришь ли, легче было бы час на голове простоять. Я обычную рожицу: палка, палка, огуречик, - с трудом нарисовать могу, руки не тем концом вставлены. Полночи не спал, ворочался, все думал, как лучше эту самую надпись сделать!
      "Положим, не полночи, - подумал про себя поручик, которому боль не давала уснуть, - полчасика поворочался, а потом такие рулады выводил!"
      - Только много ли нарисуешь одной зеленой краской?
      - Уголь из костра возьмем, - предложил Вадим, - а это уже два цвета.
      - Уголь смоет первым же дождем!
      - Велика важность, зато он всегда будет под рукой.
      Ольга с Катериной воспользовались передышкой и скрылись в лесу. Они наконец могли приводить себя в порядок, не опасаясь непрошеных свидетелей. Аренский, как всегда, первым заметил их отсутствие, решил, что оно чересчур долгое, и засуетился.
      - Ольга! Катерина! - стал кричать он на весь лес.
      - Да здесь мы, - ответила Катерина совсем рядом. А когда они вышли из кустов, Аренский с Зацепиным так и замерли на месте. Наполовину вылезший из повозки Герасим тоже будто окаменел.
      Молодые женщины наткнулись на поляну первых весенних цветов и наскоро соорудили себе венки. Их длинные распущенные волосы - русые у Ольги и черные у Катерины. - были не убраны, как обычно, в прически, а свободно сбегали по плечам; умытые талой водой лица раскраснелись; глаза, точно от ощущения собственной красоты, горели, как роса на цветах венка. Каждая по-своему красивая, вместе они составляли удивительный дуэт, способный вдохновить и художника, и поэта.
      Алька, который прежде грустил в сторонке, тоже решил подключиться к такому интересному событию, как расписывание кибитки.
      - А если попробовать старый грим, - предложил он. - Нам он вряд ли понадобится, а рисовать им, наверное, можно.
      Сказал и удивился тому, что на его дельное предложение никто не реагирует.
      - Ой, разукрасились, - заметил он наконец направление мужского внимания. - Кругом война, а они как маленькие, ей-богу!
      Его интонации настолько напоминали отцовскую, так пародировали её мальчишескими устами, что присутствующие, как один, расхохотались. Алька присоединился ко всем, хотя и не понял, что он такого смешного сказал?
      Сообща решили слова "Цирк "Шапито" написать крупно с обоих боков.
      - С правой стороны будет смеющаяся физиономия, - предложил Вадим, - с левой - печальная.
      - Никаких печалей, - запротестовал Аренский.
      - Смех и ещё раз смех!
      - А как же белый клоун? Я читал, в противовес рыжему...
      - Какой там противовес, батенька? Сейчас каждого противовеса ставят к стенке. Мы будем смеяться над извечными бытовыми проблемами, муж, жена, теща, непослушные дети. И никаких цветов, ни белых, ни красных!
      - А зеленый? - вмешался Алька. - Краска-то у нас зеленая!
      - О господи, - простонал Аренский. - Может, мы вообще ничего писать не будем? Углем слово "Цирк" напишем и все.
      - Но уголь - черного цвета, а это - цвет анархии, - съехидничал Вадим.
      - Что вы дурью-то маетесь? - возмутился Герасим. - Вас послушать, так опасно зубы во рту иметь, поскольку белые, а язык - поскольку красный. В дорогу пора собираться, поторопитесь с художеством!
      Кибитку расписали броско: смеющаяся зеленая рожица имела красные щеки, красный язык и белые зубы, и никаких мыслей о подчеркнутом преимуществе того или иного цвета не вызывала Но с тех пор Аренский всегда оглядывал цирковую повозку с некоторой настороженностью, будто она вдруг могла выкинуть что-нибудь непредвиденное.
      И опять потянулась дорога. Путники все ближе подъезжали к Азовскому морю. Уже в окрестных селах за представления расплачивались сушеной таранкой и лещом, что в рацион артистов вносило приятное разнообразие.
      Теперь они по праву могли именоваться актерской цирковой труппой, потому что на манеж выходили все. Неискушенные зрители не требовали от артистов высокого профессионализма. Потому на "ура" проходили номера иллюзиониста, он же поручик Зацепин, он же по документам - Овчаренко, он же по сценическому псевдониму Ринальди. Видя восхищенные взгляды публики, слыша её горячие аплодисменты, двадцатидвухлетний поручик удивлялся, почему никогда прежде ему не приходила в голову мысль стать циркачом и бродить по дорогам?
      Не последнюю роль в таких мыслях играло его все возрастающее чувство к Ольге. Вадим боялся признаться в том, что уже не представляет себе жизни без юной княжны. Вряд ли прежде он, бедный дворянин, осмелился бы мечтать о подобной девушке. Но революция их уравняла, и потому теперь Зацепин был самым горячим её сторонником.
      Ассистенткой иллюзиониста Ринальди стала Катерина. Никакое событие в труппе не проходило без её участия, все ей было интересно, во все она вникала. Проснувшееся в ней любопытство к жизни, точно изголодавшийся зверь, требовало насыщения.
      - Катька - вона така цикава (Цикава - любознательная (укр.).), говорила молодая женщина о себе.
      Поначалу Катерина молча следила за тем, как Аренский обучал начинающего фокусника. Потом подрядилась изготовлять для него нехитрый реквизит, и постепенно сделалась необходимой.
      - Катя, где цветные платки? - спрашивал Зацепин.
      - У ящику, - отвечала она.
      - Катя, я не могу распутать узел на веревке! Кто его так завязал?
      - Аренский! Ты забув, вин казав, отак надо розвьязуваты.
      И показывала как, потому что тайком от всех тоже тренировалась в исполнении фокусов: она не привыкла делать что-то наполовину или спустя рукава.
      Василий Ильич быстро исчерпал свои познания в вопросах цирковой магии, а начинающие иллюзионисты хотели совершенствоваться. И они стали придумывать фокусы сами, при фантазии Катерины и техническом воплощении Вадима.
      Совместная работа разрушила непреодолимый прежде барьер: дворянин крестьянка. Если с Ольгой поручику нравилось даже молчать, то с Катериной он полюбил разговаривать.
      Герасим поначалу взревновал, но потом отступил: отношения фокусника и ассистентки протекали без намека на интимность.
      С самого начала совместной работы поручик стал учить Катерину правильному русскому языку. Требовал, чтобы во всех формах общения, включая их горячие споры о жизни, она не переходила на украинский. Но если товарищи по искусству в цирковых вопросах были, в основном, единодушны, то в разговорах "о жизни" постоянно спорили. Причем поручик приветствовал революцию буржуазную, безо всякой там диктатуры, а Катерина, как ни странно, была ярой монархисткой. Без царя, считала она, народ вконец изворуется и сопьется.
      В минуты, когда её позиции ослабевали, хитрая хохлушка таки переходила на "мову" и так частила, что оппоненту приходилось переспрашивать и вслушиваться в её речь. В такие моменты Катерина обращалась к слушателям и, протянув в сторону поручика ладонь, говорила:
      - Дывитесь, добры люды, вин не розумие, що мала дытына знае!
      Поначалу при обсуждении костюма для Катерины Аренский предложил, чтобы она выступала в короткой блестящей юбочке из циркового гардероба. Этому категорически воспротивился Герасим, которого горячо поддержала Ольга. Номер, сказала она, должен вызывать восторг, восхищение, но никак не неприличные мысли. Остановились на русском сарафане, который сообща женщины расшили блестками. Единственно, на чем настоял Василий Ильич - на косе, заплетенной с алым бантом.
      Ольга тоже освоилась и уже не пугалась публики. Аренский на пару с Алькой продолжали учить её умению падать, пружинисто вскакивать; её клоун становился все смешнее. Публика неистовствовала, когда толстый, неуклюжий коверный превращался в худенькую симпатичную девушку, которая к тему же демонстрировала чудеса меткой стрельбы.
      Обязанности хозяйственные в труппе распределились как-то сами собой. Герасим отвечал за тягловую силу - их единственную лошадь Кару: он кормил её и правил ею во время переездов.
      Ольга взяла на себя обязанности костюмера и гримера. В стирке ей помогала Катерина. Остальное - пришить оторвавшийся позумент или приладить бант - было её заботой.
      Катерина, кроме участия в представлениях, готовила на всех еду и вообще следила за снабжением, в чем ей охотно помогал Герасим, а контролировал - Аренский.
      У самого Василия Ильича дел было невпроворот. Он был везде, без него в труппе не происходило ни одно событие.
      Да и событиями могли считаться лишь представления в селах, где они ненадолго останавливались, да подсчет кассовой выручки: больше или меньше продуктов - в зависимости от того, сколько разноцветных армий проходило через этот населенный пункт.
      Шла война, а потому, к сожалению, долго так продолжаться не могло. Ехали они привычным курсом на восток.
      - У нас впереди вроде как город, - бросил через плечо правивший Карой Герасим. - Будем въезжать в него или, как обычно, в обход? Дело к вечеру идет, пора бы и о ночлеге подумать.
      - Конечно, объедем, - забеспокоился Аренский. - Город - это патрули, проверки, комендантский час. Контрразведка, наконец. А переночевать мы и в поле сможем. Нам для начала хотя бы рощицу небольшую, да чтоб ручеек какой-никакой.
      Герасим остановил кибитку и повернулся к товарищам:
      - Что лучше сделать, может, ещё подумаем? Город не всегда лучше объезжать, а к тому же крюки по несколько верст к дому нас не скоро приблизят.
      - Мабуть, уперед пойимо, а тоди и размовляты будемо? - предложила Катерина.
      И, поймав осуждающий взгляд Зацепина, сконфузилась.
      - Я хотела сказать, что мы сегодня и так без обеда, а на сытый желудок совсем по-другому думается.
      - Можно и мне сказать? - вмешалась Ольга. - Я, конечно, понимаю, что мы голодные, но лучше, думаю, остановиться там, где мы сможем и переночевать...
      - Посмотрите туда! - прервал их голос Альки. Все посмотрели в ту сторону, откуда они ехали. По дороге под копытами десятков всадников клубилась пыль. Большой отряд военных верхом мчался к городу.
      - Какие странные у них мундиры, - заметил Аренский.
      - Это австрийцы, - определил поручик.
      - Господи! - воскликнул в сердцах Василий Ильич. - Помяни черта, он и явится. Только подумал, что с документами, как и с легендами, у нас все в порядке, - вполне можем проехать в город, а тут...
      - Еще же ничего не известно, - сказал Герасим и слегка стегнул притомившуюся Кару, чтобы она свернула на обочину дороги.
      Австрийцы проехали мимо, а офицер, приподнявшись в седле, даже козырнул женщинам.
      - Я же говорил, - обрадовался Герасим. - Нечего нам бояться!
      - Там ещё какие-то всадники! - опять подал голос Алька.
      - О, а это уже немцы, - прокомментировал Зацепин.
      В труппе он один мог считаться ветеранам войны: за его плечами было четыре года окопов.
      - Эти могут мимо и не проехать.
      К сожалению, поручик оказался прав. Отряд немцев остановился рядом, а их командир, приблизившись к цирковой повозке, потребовал.
      - Аусвайс, битте (Аусвайс, битте - документы, пожалуйста! (нем.).)
      Аренский, ещё раньше собравший документы всех артистов у себя, протянул их немцу.
      - Вир зинд циркшаушпиллер (Вир зинт циркшаушпиллер - мы - цирковые артисты (нем.).), - объяснил Василий Ильич.
      - Фольгт ио унс нах! (Фольгт ио унс нах - следуте за нами (нем.).) потребовал немец, не поддаваясь на его дружелюбный тон.
      Отряд поскакал вперед. Повозка поехала следом. Процессию замыкали трое немцев-конвоиров.
      - Откуда вы знаете немецкий? - чтобы не молчать и хоть как-то развеять возникшее в кибитке тягостное молчание, спросил Аренского Вадим.
      - Чать не лаптем щи хлебаем! - мрачно пошутил тот и пояснил: - Мы циркачи, если вы помните. Пришлось по Германии с гастролями ездить. Один сезон в цирке Буша отработали. Оттуда и знание, Алька вон тоже неплохо шпрехает (Шпрехает - разговаривает (нем.).). Верно, сынок?
      - Яволь! (Яволь - так точно! (нем.).) - выкрикнул Алька.
      Конвоиры удивленно переглянулись. В город въехали, когда солнце уже садилось. Последние его отблески красили кровавым цвегом окна домов, делали зловещими мундиры немецких солдат.
      На пустынных улицах не было даже случайных прохожих. Ветер гонял по мостовой обрывки каких-то бумаг. Лица циркачей, профессионалов и вновь обращенных посерели. Грядущее виделось им не просто неопределенным, а явно тревожным.
      Отряд, а с ним и цирковая кибитка, медленно втянулся в раскрытые ворота длинного унылого строения в три этажа, окна которого были забраны решетками. У дверей здания стояли часовые с надетыми вместо фуражек металлическими касками.
      Широкий двор, мощенный булыжником, имел в центре колодец, возле которого уже суетились спешившиеся всадники, они поили лошадей.
      Переход у немцев был, по-видимому, долгим и трудным. Их мундиры запылились, лица солдат, осунувшиеся и замкнутые, говорили об усталости. Однако на дисциплину это не повлияло. Пока решался вопрос о том, как поступить с ними, артисты могли наблюдать вспышку раздражения, приведшую к перебранке между солдатами. На шум тотчас же подскочил младший офицер и мгновенно восстановил порядок.
      Наконец, конвоиры приказали циркачам сойти с повозки и повели их в здание Там обыскали, а потом всех шестерых препроводили в небольшую зарешеченную комнату с деревянными двухэтажными нарами и заперли на замок.
      - Ох, лышечко! - только и сказала Катерина, присаживаясь на уголок нижних нар.
      Алька запрыгнул на верхние нары и пытался разглядеть что-нибудь через мутное стекло. Остальные примостились внизу, и каждый погрузился в свои невеселые мысли
      Больше всех страдал от их угнетенного положения Герасим: он впервые в жизни полюбил и теперь не мог успокоиться оттого, что не может защитить любимую от грядущих опасностей, что даже сила, так часто выручавшая его прежде, ничего теперь не значила. Он в который раз с восхищением вглядывался во внешне спокойное лицо Катерины. Другая на её месте непременно нервничала бы, возможно, рыдала, словом, наверняка закатила бы истерику. Ольга тоже вела себя мужественно, но матрос, по причине принадлежности девушки к другому классу, в расчет её не брал. Может, у них, у княжон, этому с детства учат, а Катюша, простая селянка, и в городе-то прежде не бывавшая, и к подобным потрясениям не привыкшая, вела себя как настоящая героиня!
      Ольгино лицо сейчас даже не освещали краски юности, большие серые глаза её будто запали, лоб прорезали две вертикальные морщинки. Только густые, вразлет, брови жили как бы сами по себе, решительно перечеркивая всяческие намеки на слабость и неуверенность, да красиво очерченная верхняя губа упрямо вздернулась, за хозяйку бросая вызов всему свегу в решимости продержаться, несмотря ни на что!
      Василий то присаживался на нары, то вскакивал и нервно ходил, стараясь не поворачиваться лицом к входной двери, куда его тем не менее все время тянуло и откуда в любой момент можно было ждать пакости. Он тревожился за Альку, за свою пеструю труппу, и добровольно взваленный им на плечи груз ответственности холодил сердце.
      Поручик Зацепин украдкой поглядывал на Ольгу, на её отрешенное бледное лицо, и его сердце сжималось от жалости и любви, в которой он никак не решался ей признаться. Юная аристократка, к среде которой он прежде относился с некоторым пренебрежением за её изнеженность и неспособность противостоять серьезным житейским бурям. И вот перед ним - эта маленькая мужественная амазонка, хрупкий, и, в то же время, стойкий цветок. Вадиму хотелось целовать её маленькие ножки с благоговением: разве не были аристократками легендарные женщины-декабристки? И Оленька Лиговская вряд ли уступала им в стойкости!
      - Ой! Я его вижу... Господи, какие жуткие кровавые глаза..
      Княжна сидела, уставясь в одну точку и разглядывала нечто, видимое только ей. Она говорила ровным монотонным голосом, как если бы вдруг сошла с ума. Зацепин кинулся было к ней, но Аренский движением руки остановил его и поднес палец к губам, призывая к молчанию.
      - У него длинные волосы до плеч. Черная шапка. Лицо желтое, как чахоточное. Сапоги высокие. Небольшого роста, но злой и мстительный; он умеет обращаться с людьми, знает их слабые стороны. Люди пойдут за ним, много людей. Сколько их погибнет под его черными знаменами!
      - Да это же никак батько Махно! - прошептал Герасим.
      Ольга замолчала, и взгляд её снова стал осмысленным.
      - Господи, что это со мной было?
      Она обвела всех глазами и вдруг протянула руки к Зацепину.
      - Вадим, мне страшно! Смотри, даже руки похолодели.
      Он наконец смог её хоть ненадолго обнять.
      - Успокойся, Оленька, ничего страшного. Ты просто переволновалась. Мы все устали.
      - Но я его видела. Так отчетливо, будто была рядом.
      - Герасим опознал твое видение: это батька Махно.
      Катерина почувствовала смущение и неловкость Ольги и увела разговор в сторону.
      - Бабы на базаре судачили, что этот батька так бьет немца - пух и перья летят.
      Аренский посмотрел на поручика.
      - Вадим, ты же военный, объясни, как получается, что бандит, самозванец бьет регулярные войска?
      Зацепин хмыкнул.
      - Честно говоря, поначалу я тоже не мог понять, как это необученное мужичье, - он покосился на Катерину: не обидел ли? - не просто бьет, а прямо-таки вдребезги разбивает вымуштрованных немцев и австрияков. Потом понял: немецких генералов губит их извечный педантизм. Они, видите ли, желают воевагь по правилам! И до сих пор не могут понять, куда вдруг девается огромная армия знаменитого анархиста после очередного сражения. Только что, кажется, была, и вот её уже нет! Ну все, решают немцы, разбили, рассеяли, внушили страх и ужас. Но Соловей-разбойник мистер Махно сует пальцы в рот, свистит - и вновь армия под черными знаменами, ещё больше, чем была. И опять налетела без предупреждения, и опять колет-рубит, в плен не берет и плюет на все международные нормы.
      Он улыбнулся женщинам.
      - Простите, милые дамы, я, кажется, увлекся, - вам сие неинтересно.
      Нельзя было не заметить, что молодые женщины слушали его, затаив дыхание, и им было интересно, но Вадиму захотелось порисоваться перед ними.
      - Ты не прав, Вадим, что рассматриваешь нас только как милых дам, нахмурилась Ольга. - Разве мы с Катей не доказали, что можем воевать наравне с вами?
      - Якщо бандиты поручика убывалы, милые дамы узялы зброю (Сброю оружие (укр.).), та и поспышылы надопомогу, - Катерина свое недовольство, как всегда, выразила на "мове".
      Зацепин смутился. Он уже был не рад, что так неудачно пошутил. Герасим решил выручить товарища.
      - Катя, Оля, охолонитесь! Чего вы на поручика напали? Воины вы, воины, никто и не сомневается! Подтверди, Вася.
      - Амазонки! - преувеличенно сказал тот, посмеиваясь про себя их детским порывам.
      Почему-то все, кроме него, тотчас забыли о странном поведении Ольги. Чего это вдруг она стала вещать? И видеть сквозь стены. Поручик приписал это нервам: перевозбудилась, вот и мерещится черт-те что! Но Катерина подобное в своей жизни видела. Ее свекровь страдала приступами падучей, во время которой однажды предсказала даже свою скорую смерть.
      Аренский Ольгу жалел. Он представлял вполне отчетливо, что за бесценный дар в ней открылся. Но он знал также, что это и тяжелая ноша, и боялся, что она окажется непосильной для хрупких девичьих плеч.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      - Господа, поздравьте с удачной охотой! Сегодня навеселимся от души. Прошу любить и жаловать: одинокий краснопузый волк!
      Юнкер Быстров и подпоручик Вяземцев застыли в картинных позах, давая полюбоваться остальным "добровольцам" своей добычей - привязанным за руки и за ноги к толстой жерди, которую они несли на плече, красноармейцем Яном Поплавским.
      "Какой там волк! Жалкая полевая мышь не попалась бы так глупо! И на что? На мальчишескую уловку: протянули поперек тропинки веревку, а он споткнулся, упал, получил по голове, а когда очнулся - висел, связанный по рукам и ногам".
      - Что у нас сегодня за пьеса, Вяземцев? - капризно спросил один из юнкеров. - Надеюсь, не распятие Иисуса Христа? Прежний-то крест мы давеча сожгли, а сколачивать новый - была нужда!
      "Охотники" приладили жердь с висящим Яном между деревьями и отошли.
      "Хоть бы с палки сняли, гады, - ругнулся про себя Ян, - будто и вправду кабан дикий, а не человек!"
      - Ну, я не знаю, - растирая плечо, пробурчал Вяземцев, - не хотите распятие - придумайте что-нибудь другое. Жаль, от моря далековато ушли, можно было бы утопление фанатика организовать.
      - А если аттракцион открыть? - предложил юнкер Быстров. Человек-мишень. Видели, у красных теперь форма новая? Оденем ему этот шлем и будем стрелять в звезду!
      Он вытащил из-за пояса буденовку Яна.
      - Штабс-капитан в прошлый раз ругался, - заметил доброволец в полевой форме и черной казацкой папахе. - Обещал пять суток ареста каждому, кто будет в спектакле участвовать. Мол, для пленных у нас штаб имеется.
      - Вот именно, - хмыкнул Вяземцев, - штабные за языка и стопку не нальют, а если что ценное из него вытянут, все себе в заслугу припишут!
      "У них рядовых нет, что ли?" - думал Ян, наблюдая за добровольцами под неудобным для себя углом, но это наблюдение хоть как-то отвлекало его от дурных предчувствий.
      Со стороны лагерь этой деникинской части ничем не отличался от красноармейского: такая же поляна, такой же костер, только чувствовалось, что вояки здесь более опытные. Ян увидел окопы, хорошо замаскированные землянки. Красные спали в наспех сооруженных шалашах, а то и вовсе под открытым небом.
      Какой-то офицер в наброшенной поверх кителя шинели читал книгу при свете костра, и по лицу его блуждала усмешка.
      - Вы, господин прапорщик, конечно, наше занятие презираете? В вашей офицерской школе такое не преподавали, - нарочито любезно обратился к нему подпоручик Вяземцев.
      - Никак нет, господин подпоручик, - прапорщик привстал, поклонился и опять сел. - В офицерской школе нас учили действия старших по зданию не обсуждать.
      Говорил он внешне спокойно и бесстрастно, но чувствовалось, что эти два офицера не любят друг друга.
      - Вяземцев, перестаньте цеплять Степуру, - вполне дружелюбно, но с приказной ноткой в голосе сказал офицер с погонами поручика. - А если кому что-то не нравится, всегда можно найти для отдыха другое место - лес большой. Вон и разведчики костер наладили. Небось, нашему улову завидуют. Им в рейде ничего, кроме трупов, не досталось. Давайте, друзья, "языка" нам во всей красе покажите, что это он у вас до сих пор мешком висит?
      Яна сняли с жерди и поставили на ноги. Он покачнулся и упал.
      - Ноги затекли, - буркнул прапорщик, глядя на подчеркнуто неуклюжие попытки двух юнкеров поставить пленного в вертикальное положение.
      Остальные хохотали.
      - Хорошо бы все наши враги были такими беспомощными, не правда ли? заметил поручик.
      Яну эти слова показались обидными, и он, как только смог упереться в землю, уперся и остался стоять, исподлобья глядя на пленивших его.
      - Обождите! - прапорщик рывком вскочил с пня и подошел к Яну.
      - Как твоя фамилия? - спросил он.
      - Поплавский.
      - Господа, - прапорщик обернулся к зрителям, - вы не поверите, одно лицо! Лет восемнадцать назад - меня всего полгода, как призвали на службу у нас в полку случилась невообразимая история. И фамилия новобранца тоже была Поплавский. Да, тесен мир!
      - Расскажите, прапорщик, расскажите, - попросил тот же капризный юнкер, и Ян подивился тому, что мужчина кокетничает, точно девушка.
      Прапорщик усмехнулся.
      - Ну, какой из меня рассказчик? Да и у вас, судя по всему, совсем другой план действий.
      - Вы уж нас совсем-то зверями не выставляйте! - нахмурился Вяземцев. А ля гэр ком а ля гэр! (А ля гэр ком а ля гэр - на войне как на войне (франц.).) Перед нами не беззащитный ребенок, а представитель воюющей стороны.
      - Чего уж там, Степура, рассказывайте. - опять подал голос поручик, похоже, здесь, у костра, старший по званию. - Так что ж это была за история?
      Степура вытащил из кармана кисет, трубку, не спеша набил её табаком и с удовольствием затянулся. Слушатели его не торопили.
      - Той зимой на полигоне проводились учебные занятия. Метали гранаты. Боевые. Мороз стоял приличный. Рядовой Поплавский как на грех должен был метать последним. Он как будто призывался из крестьян, но на крестьянина был совсем не похож: лицом нежный, телом хрупкий; хотя и забитым вовсе не казался. Помнится, даже был грамотным. Нелюдимый. Нас, солдат, сторонился. Ну, и мы его не любили. Даже кличку дали "Барышня"... Видно, когда подошла очередь, он совсем замерз. А тут подающий чеку из гранаты выдернул, ему в руку вложил: "Бросай!" Граната из руки возьми и вывались: он от холода пальцы как следует сжать не смог.
      - И что? - поторопил кто-то.
      - Что... В клочья разнесло. Сзади майор стоял, из штабных, так того осколком ранило.
      - А знаете, Степура, я ведь эту историю тоже слышал, - удивленно покачал головой поручик. - Думал, штабные, как всегда, привирают. У майора якобы за подкладкой кителя, осколком попорченного, нашли шифрованные секретные документы. Немецким агентом майор вроде оказался. Дело потому известным и стало, замять не удалось. Генштаб подключился... Думаете, наш красный - сын того рядового?
      - Утверждать, конечно, не могу. Лицом очень похож, а телом - куда как здоровее. Да и документы мы его не видели. Того Поплавского, помню, Георгием звали. Солдаты ещё смеялись: хилый Победоносец!
      - Поплавский, - крикнул поручик, - отчество твое как?
      - Георгиевич, - сглотнул комок Ян.
      - Обыщите-ка его, ребята!
      Вяземцев с Быстровым бесцеремонно обшарили Яна, у которого, кроме метрики, никаких документов не было.
      - Точно, Георгиевич, - подтвердил юнкер Быстров. - Не иначе, сынок в отца пошел - у него с собой ружье без патронов было!
      - Кажется, господа, я знаю, что за представление мы сегодня устроим, расхохотался Вяземцев, подходя к Яну.
      Тот, вконец испуганный, приготовился к страшному концу, как вдруг все его естество запротестовало против такой вот жертвенной покорности. Ну и что с того, что он рос без отца?! Да, его отец оказался вовсе не героем, но это был его отец! Его, как и сына, заставили воевать, а теперь за это же собираются убить, будто бессловесную скотину!
      Подпоручик встретил взгляд своей жертвы со смешком: краснопузый, видать, со страху в штаны наложил! Глаза, как у безумного, а взгляд... взгляд...
      - На колени! - шепотом приказал ему Ян. - Проси прощения, ничтожный!
      Голова у Вяземцева закружилась, образ Яна странным показался: вокруг него вдруг возник светящийся силуэт, а глаза лучились, и - подпоручик не мог отвести от них взор.
      - Господи, прости неразумного раба твоего! Не разглядел, не понял, ослепление нашло! - И, обняв Яна за ноги, упал ничком. Деникинцы решили, что подпоручик "валяет Ваньку" и дружно заржали.
      - Вот Вяземцев дает! - восхищенно присвистнул Быстров, не вполне понимая, что задумал его товарищ.
      Прошла минута. Вяземцев не поднимался.
      - Поднимите его, - почувствовав неладное, приказал поручик.
      Кинулись поднимать. Подпоручик был в глубоком обмороке, и привести его в сознание никак не удавалось. Срочно послали за врачом.
      А тем временем ум Яна метался в поисках выхода. Оказалось, он все же не потерял способности к тому, что Иван называл гипнозом. Но так можно справиться с одним, а их - вон сколько! Что делать?!
      Для начала - успокоиться, говорил он сам себе. Пока они с офицером суетятся, надо подумать. Мама говорила - неужели это не выдумка? - что прабабушка - княгиня Елизавета была ведьмой. Прости, бабушка, люди так считали... Значит, в нем проявился бабушкин талант?
      "Бабушка, - взмолился он, - помоги! Не дай сгинуть правнуку понапрасну. Научи, как от беды избавиться. Не к кому мне на этом свете обратиться, а меня ведь сейчас убивать будут!"
      Так стоял Ян перед деникинцами и, подняв глаза к небу, шептал что-то. Люди думали, молится. Настала вдруг на поляне тишина, и была в ней какая-то жуть; что-то сверхъестественное, как ощутил каждый из присутствующих.
      Более или менее верно оценил происходящее лишь один человек прапорщик Степура, сумевший почти за два десятилетия беспорочной службы пробиться из рядовых в младшие офицеры.
      Его теперешние сослуживцы прошли через военные училища или кадетские корпуса и считали, что Степура своим крестьянским происхождением и ускоренной офицерской школой бросает тень на звание офицера, пусть даже и младшего.
      Саму офицерскую школу Степура сумел закончить только со второго раза, потому что и там ему чинили всяческие препоны. Он не отличался остротой ума, но был настырен, усидчив и очень наблюдателен.
      Прапорщик ни сном ни духом не слышал ни о каком гипнозе, но он заметил тяжелый, неподвижный взгляд красноармейца, под которым поник его главный притеснитель, и позлорадствовал тому, что и белая кость может валяться в ногах у черной... Он с сожалением чувствовал, что охладевает к военной службе, и погоны прапорщика - предмет его многолетних вожделений - уже не радуют сердце. Гражданскую войну он считал неправильной, ведь ему приходилось стрелять в тех, кто всего год назад сидел с ним в одном окопе и ел из одного котла.
      Ему было неинтересно, какими чарами пленный кинул себе в ноги Вяземцева, но про себя решил: если парню удастся выкрутиться, он не станет чинить ему препятствий.
      А Яну пришла в голову мысль, которая по дерзости своей превосходила его самые смелые прежние помыслы. Что, если загипнотизировать всех и бежать? Весь отряд! Пройти как бы незамеченным через патрули и заставы прежним путем на восток, в поисках более спокойного места для жизни и работы. Эта война вконец его утомила.
      "Как думаешь, бабушка, стоит попробовать? В крайнем случае, опять поймают", - он обращался к прабабке так, как будто она действительно могла его услышать, и жадно вглядывался в ночное небо в надежде увидеть хоть какой-нибудь знак.
      Огромный метеор, сгорая в атмосфере земли, огненной дугой прочертил небосвод.
      "Спасибо, бабушка, понял! Я попробую".
      Очевидцы потом рассказывали разное. Одни говорили, что пленный вдруг оторвался от земли, повис в воздухе, встрепенулся и медленно полетел над поляной, все выше и выше, пока не превратился в светящуюся точку.
      Другие утверждали, что видели ангела в белом хитоне с большими крыльями. Он не летел, но шел, почти не касаясь земли, и фигура его излучала сияние, отчего многие добровольцы впали в молитвенный экстаз.
      Единодушно отмечали очевидцы лишь странную неподвижность во всех членах, отчего они не могли пошевелиться и как-то повлиять на происходящее.
      Часовые на вопрос, как они могли пропустить постороннего, объяснили, что посторонним его не считали, так как проходивший через посты человек называл пароль, и потому пропускался беспрепятственно...
      Янек шел по дороге и чувствовал, что у него, по выражению Яшки, "в желудке цветут незабудки". Иными словами, до колик хочется есть. Казалось, все бы отдал за маленький кусочек хлеба. Он никак не мог поверить, что вырвался из плена без посторонней помощи, и продолжал поглядывать на небо в слабой надежде: не сбросят ли ему оттуда чего-нибудь съестного?
      Но небо будто смеялось над его глупыми фантазиями. Чистые, ясные звезды равнодушно взирали на одиноко бредущего хлопца. И только одно ощущение было явственным: голове его без буденовки, оставшейся у юнкера Быстрова, было-таки холодно.
      Вокруг на много верст окрест простирались поля. Лишь слева по краю темнел лес, откуда вышел Ян. Нигде не мелькало ни огня, не раздавалось ни звука. Он прошагал в темноте и тишине ещё с полчаса, как вдруг горизонт впереди осветился сполохами взрывов и трескотней пулеметов. Одинокий путник заметался в поисках укрытия.
      Невдалеке у края поля виднелся стожок прошлогодней соломы. Ян подбежал к нему и, как дождевой червяк в землю, ввинтился в душное прелое нутро.
      Через несколько минут по дороге проскакал небольшой отряд всадников. Одна из лошадей замедлила ход, остановилась, и вскоре на землю что-то тяжело упало.
      Чуть поодаль сбавила шаг ещё одна лошадь, и кто-то истошно закричал:
      - Сережку убило!
      - Не останавливаться! - послышалось издалека. - Вернемся, похороним.
      Только Ян собрался вылезти из своего укрытия, как с той же стороны опять послышался конский топот. Группа всадников, гораздо многочисленнее предыдущей, промчалась следом за первой, и все стихло.
      Трудно сказать, сколько прошло времени - Ян решил не рисковать и остаться в своем убежище, когда мимо медленно проехали возвращающиеся всадники.
      - Одного мы сразу зацепили, точно! - возбужденно рассказывал юношеской голос. - В грудь попало. Я видел, как он покачнулся. Может, где-то здесь валяется?
      Ян боялся даже дышать; не хватало еще, чтобы начали искать убитого!
      - Нужен тебе этот дохляк! - насмешливо отозвался голос постарше. - Мог бы ещё тех четверых, что мы зарубили, с собой прихватить.
      - Да мне-то что, - стал оправдываться первый, - а если и вправду только ранили?
      - Рассвета дождешься, съездишь - посмотришь... И все-таки как глупо они на нас нарвались! Видимо, разведка. Не учуяли засады. Я же говорил, место у нас удачное, сиди себе, как паук в паутине, и жди, когда залетит кто-нибудь!
      Голоса становились все тише, тише, пока совсем не смолкли, и опять наступила тишина.
      "Как хорошо, что я остался здесь, в не пошел по дороге, - тоже бы нарвался", - думал Ян, ворочаясь в своем убежище, и не заметил, как забылся тяжелым, полным кошмаров сном.
      Разбудил его стон. Хлопец с трудом разлепил глаза. Казалось, он только что заснул. Скулы свело зевотой. "Кто стонал? Или это мне приснилось?"
      Стон донесся снова и явно извне. Стонал будто ребенок или подросток: "Мамочка! Мамочка!" Потом этот же голос забормотал что-то на непонятном языке.
      - Господи, уж не чудится ли мне?
      Ян выглянул наружу. Светало. В предрассветном сумеречном тумане плыли какие-то тени, бесплотные, серые. Что-то тяжело дышало и шуршало стерней. Он переборол в себе страх и, ежась от холода, побрел на звук.
      Одинокая лошадь, без всадника, но под седлом, вплотную подошла к стожку, бывшему Яну ночным пристанищем, и губами осторожно вытягивала из него солому.
      Он так засмотрелся на лошадь, что споткнулся обо что-то, ответившее на толчок тем самым, по-детски жалобным стоном. Ян наклонился. Перед ним на земле, скорчившись и подтянув к груди ноги, лежал паренек лет шестнадцати. Его юное нежное лицо, даже без намека на растительность, казалось бледно-зеленым. Черная папаха, видимо, плотно нахлобученная, при падении с лошади осталась на голове, смягчив удар. Зауженный в талии полушубок из хорошей овчины сохранял столь необходимое раненому тепло. Хромовые сапожки ловко сидели на маленькой, совсем не мужской ноге. Паренек больше не стонал.
      "Умер, что ли? - Ян поднял голову лежащего. - Жалко, если так, красивый парнишка. Ресницы-то какие длинные да пушистые, такие впору девице иметь!"
      - Парень, ты меня слышишь? - он слегка потряс лежащего за плечо.
      Ресницы раненого дрогнули, и невидящий, полный муки взгляд на секунду открылся ему.
      - Жив, значит, - обрадовался Ян. - Тогда лежать тебе на сырой земле вовсе ни к чему!
      Он хотел подтащить бесчувственное тело к стожку, взяв за плечи, но рука его стала мокрой от крови: парень был ранен в левое плечо. Ян взял его на руки. Тот оказался неожиданно легким, и донести его оставшиеся несколько шагов оказалось нетрудно.
      Наскоро надергав из стожка соломы, Ян соорудил постель и положил на неё парнишку так, чтобы стожок прикрывал от ветра и не остудил вконец раненого, когда он станет его осматривать.
      На поле становилось все светлее, и вместе с прибывающим светом рассеивался, клочьями уплывал туман. Парень был по-прежнему без сознания, и Яну больших усилий стоило снять с него тяжелый, мокрый от росы полушубок. За поясом у того висел странный граненый кинжал в золоченых ножнах. Ян такого никогда не видел. Осторожно попробовал лезвие - острый! - и, чтобы не мучить опять застонавшего парня, нижнюю рубашку ему просто вспорол найденным клинком.
      То, что он увидел, заставило бы остолбенеть любого: у раненого, которого он считал парнем, была... девичья грудь!
      Теперь все стало на свои места - и отсутствие растительности на лице, и маленькая нога, и длинные ресницы, и красивые, чуть пухловатые губы... Но ведь один из всадников кричал: "Сережка!" Значит, и от своих скрывалась? Кто же она?
      Впрочем, размышлять об этом было некогда. Хорошо бы промыть рану, посмотреть, не сквозная ли?
      Пуля засела в плече, и Ян подумал, что ему трудно придется. Однако, вспомнив, как вытащил пулю из головы Ивана, он приободрился. Одна надежда: авось эта "Сережка" потеряла не так много крови, чтобы сразу отправиться на тот свет. К счастью, полушубок так плотно сидел на ней, что, когда промок, сыграл роль тугой повязки.
      Вот ещё что: надо поймать эту лошадь - может, у седла мешок или торба какая? Нам бы только фляжку - хоть со спиртом, хоть с водой.
      К седлу действительно была приторочена торба, и первое, что Ян в ней нашел, была еда. ЕДА! Юноша секунду поколебался - чужое все-таки, он не привык брать без спроса, - но голод уничтожил все сомнения: И потом, не будет же он делать такое серьезное дело дрожащими руками! Ян взял немного: ломоть хлеба и кусочек вяленого мяса, которые без задержки проскочили в его изголодавшийся желудок.
      Нашлась и фляжка. Благодаря урокам Юлии, он теперь знал: это коньяк. Странная девчонка: переодета в мужской костюм, а во фляжке - коньяк! Зато из тонкой нижней рубахи получатся отличные бинты. Ян вытащил из её галифе подол рубахи и оторвал широкую полосу.
      Для начала он промыл рану. Крови действительно немного. А вот что делать дальше?
      Сказалось-таки напряжение предыдущих дня и ночи - Ян никак не мог сосредоточиться. Он стал думать о том, что без его помощи раненая девушка умрет, и сразу успокоился; положил руку на рану, и в мозгу его возникла картина: пуля вошла в тело, прошла по прямой, но ударилась о кость и застряла в мякоти плеча.
      Если выводить её наружу тем же путем, как в случае с Иваном, девушке придется тяжело, тем более что рана уже стала воспаляться. Он решил вывести пулю кратчайшим путем. Это тоже будет болезненно, но зато быстро.
      Ян почувствовал, как клинок, который он держал перед собой на всякий случай - вдруг его способность притягивать железо в самый ответственный момент изменит ему? - прилип к руке. Опять запульсировала в ладонях сила, которой он пока не знал названия. Пуля с силой вырвалась из плеча и звякнула о клинок. Раненую подбросило на ложе, как от удара, и она с криком упала назад.
      - Ничего, Сережка, потерпи, - Ян откинул окровавленный кусок свинца, осторожно промокнул рану и, как мог туго, перебинтовал.
      Потом укутал её полушубком, влил в рот несколько капель коньяка: раненая глубоко вздохнула.
      - Теперь поспи, - ласково сказал ей Ян, впрочем, не вполне уверенный, что его слышат, и отхлебнул из фляжки изрядный глоток. - Не бойся, заживет, как на кошке!
      И решив, что ему самому не мешает отдохнуть, осторожно примостился рядом.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Катерина с Герасимом шепотом переговаривались.
      - Откуда у тебя этот рубец? - расспрашивала она, рассматривая его правую ладонь.
      - Грехи молодости, - пошутил он, но, заметив, как по лицу любимой пробежала тень, посерьезнел. - Было дело: конные жандармы демонстрацию разгоняли. Нет-нет, я не революционер. Так, любопытный прохожий. Просто я увидел, что один из них уж больно лютует: шашкой машет, ровно обычной палкой. Друга моего рубанул. Ну, я и обозлился. Схватил шашку прямо за лезвие, да и сдернул этого рубаку с коня. Руку, конечно, здорово порезал. Врачи сказали: нервы повреждены. Мол, калекой останусь, пальцы больше работать не будут. Я подумал: как же так - рыбаку без пальцев? Да ещё правых. Справку мне тогда и выдали: к службе в действующей армии непригоден. Я и вовсе было духом пал, да мать посоветовала к бабке-знахарке сходить. Та руку мне стала парить, травы какие-то прикладывать. Сказала: будешь здоров, только вот так, да так пальцами работай, не ленись. И точно. Рука все чувствует, пальцы гнутся - ты не заметила?
      Катерина покраснела.
      - Хулиган!
      - На судно свое, в Севастополь, я больше не вернулся. Воспользовался справкой: калека - так калека. Правда, не выдержал, к анархистам примкнул, - да это уже другой сказ. Теперь вот опять приходится калекой прикидываться...
      - Удавальник! (Удавальник - притворщик (укр.)) - хлопнула его по ладони Катерина. - Скилькы ж в тебе вады! (вады - недостатков (укр.).)
      - Значит, теперь ты меня любить не будешь? - шутливо пригорюнился атлет.
      Загремели засовы, и дверь камеры с грохотом распахнулась. Солдат-охранник, грубо коверкая, позвал:
      - Василий Аренский!
      Директор труппы растерянно оглянулся на товарищей.
      - Ничего страшного не будет, я чувствую, - ободряюще улыбнулась ему Ольга.
      Аренский, будто именно этих слов ему и не хватало, приосанился и бодро последовал за конвоиром. Циркачи было притихли в ожидании возвращения Василия, как вдруг Алька, разглядевший, наконец, происходящее во дворе, который уже освещался электрическими фонарями, закричал:
      - Нашу повозку грабят!
      Артисты заволновались.
      - Как так можно, грабить? - больше всех обеспокоилась хозяйственная Катерина. - Это армия але банда?
      Ольга с Вадимом переглянулись; им одновременно пришла в голову мысль в повозке оружие!
      Не сговариваясь, они вскочили, подбежали к двери и стали в неё барабанить. Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге камеры возникли два немецких офицера.
      - Вас волен зи? (Вас волен зи - что вы хотите? (нем.).) - холодно спросил один из них с погонами лейтенанта.
      - Герр официр, дорт, им хов, штет унзере ваген (Герр офицер, дорт, им хов, штет унзере ваген - господин, офицер, там, во дворе, стоит наша повозка (нем.).), - взволнованно начал объяснять Вадим Зацепин.
      - Ничего с вашей повозкой не сделается, - на чистом русском прервал его второй офицер в мундире обер-лейтенанта. - Производится обычный обыск. Мы проверяем, нет ли у вас оружия, взрывчатых веществ...
      - Гельмут! - удивленно окликнула его Ольга.
      - Княжна Лиговская. - не сразу узнал он. - Простите, здесь такой тусклый свет. Вот уж поистине, жизнь полна сюрпризов. Момент... Я смотрел документы, там нет вашей фамилии!
      Дядя Николя говорил ей: если нельзя сказать правду и нельзя промолчать, - лучше все же сказать правду. Ольга так и решила, будь что будет! В любом случае, за собой на дно она товарищей не потащит.
      - Дело в том, что я живу по чужому паспорту, - сказала она, ужасаясь собственной откровенности.
      - Для всех окружающих я - цирковая артистка Наталья Соловьева. Никто не подозревал, что я - княжна. Вы, Шрайбер, раскрыли мое инкогнито. Я бы многое могла вам рассказать... в другой обстановке.
      Ольга говорила и краем глаза отмечала на лицах артистов изумление её игрой и неприкрытым кокетством. А ведь она просто старалась изо всех сил отвести от них беду.
      - Понимаю, - медленно проговорил немец. - И все равно, я рад. Вы - моя гостья. К сожалению, ваши спутники пока останутся здесь. Вас я попрошу пойти со мной.
      Он сделал приглашающий жест рукой и пропустил Ольгу вперед, на ходу бегло объясняя случившееся идущему рядом лейтенанту. Ольга знала немецкий язык достаточно хорошо, чтобы понять: Шрайбер говорил лейтенанту, что встретил знакомую девушку, из богатой русской семьи, которая волею обстоятельств вынуждена добираться в родной Петербург с цирковой труппой. О паспорте на чужую фамилию Гельмут благоразумно умолчал. Лейтенант молча дослушал, козырнул и скрылся за одной из дверей. Шрайбер провел Ольгу дальше по коридору в свой кабинет.
      - Мне называть вас - господин обер-лейтенант? - пошутила Ольга, устраиваясь в большом кожаном кресле по другую сторону стола.
      - А вы изменились, - Шрайбер сел в свое кресло, продолжая внимательно рассматривать девушку. - Стали проще и...
      - Вульгарнее?
      Он поморщился.
      - Не передергивайте. Разве мы с вами по разные стороны баррикад? Вы стали другой, Ольга Лиговская, взрослой и самостоятельной. Вы не замужем?
      Ольга покачала головой.
      - И все же вас что-то беспокоит. Вы боитесь чего-то? Или кого-то?
      - Послушайте, Гельмут, я действительно волнуюсь. И не за себя, бог с ними, с чужими документами. Хотя вы, верно, согласитесь, что в моем положении это не такое уж страшное преступление. Без них меня давно бы поставили к стенке, как чуждый революции элемент. Я иду из самой Одессы. Прибилась к цирковым артистам - без денег, без документов. Они меня приняли, обучили своему ремеслу...
      - Кстати, а чьи у вас документы?
      Шрайбер - есть Шрайбер, педант в любой ситуации!
      - Одной цирковой артистки. Она умерла.
      - Да-а, Ольга Лиговская - цирковая артистка. Мне никто не поверит!
      - Вам и некому будет об этом сказать. Весь цвет Петербурга и Москвы в эмиграции... Между прочим, я нисколько не стыжусь своего ремесла, потому что считаю себя неплохой артисткой. Видели бы вы мой номер, я стреляю в мишень с завязанными глазами! Потому и боюсь: наверняка во время обыска вы найдете наши револьверы.
      - Так их у вас несколько?
      - Раньше был один, но недавно в Смоленке мы столкнулись с бандой Полины, ну и взяли кое-что. В качестве трофеев.
      - Господи, неужели это вы разбили Полину?
      - Скорее, не разбили, а добили. До нас они столкнулись с белым разъездом, и офицеры, говорят, здорово их пощипали.
      - Пощипали... Не перестаю удивляться, как спокойно вы об этим говорите! Неужели под хрупкой личиной скрывалась такая воительница? На балу меня познакомили с робким, неземным существом. Не смейтесь, но в вас и правда было что-то эфирное: тоненькая фигурка, огромные глаза и облако русых волос, отсвечивающих золотом.
      - Просто Агнесса мыла мне их ромашкой.
      - Агнесса, кажется, ваша горничная?.. Как же все-таки случилось, что богатая аристократка, девушка из старинного княжеского рода, бродит по войне с цирковой труппой?
      Ольга улыбнулась про себя выражению "бродит по войне". Русский бы так не сказал. Шрайбер много лет прожил в России, научился разговаривать по-русски без акцента, но в душе остался немцем.
      Его отец Эрих во втором браке был женат на графине Бахметьевой, которая не жаловала пасынка. Потому его отправили учиться в Берлинский университет. В Петербург Гельмут ездил на каникулы.
      - Видите, даже вы - мой знакомый - недоумеваете, почему я здесь? Другие просто заподозрили бы во мне шпионку, неважно, чью. Увы, я не настолько самоотверженна. Я не попала на пароход, увозящий дядю Николя, Агнессу, все наши деньги и драгоценности только по воле злого рока.
      Она вкратце рассказала Гельмуту о случившемся.
      - Значит, у вас не осталось никаких документов?
      - Только диплом об окончании Смольного.
      - Смешно. Горничная уехала за границу, а её госпожа осталась без средств к существованию в этом ужасном кровавом месиве.
      - Как видите, я все-таки не пропала.
      - О, позвольге поцеловать вашу руку! - он вышел из-за стола и почтительно склонился над сидящей Ольгой. - Меня всегда восхищали русские женщины: они смелы, преданны - настоящие жены и подруги. Недаром вашими декабристками до сих пор восхищается весь мир!.. Кстати, в какую страну уехал ваш дядя? Скорее всего, во Францию? Русские всегда уезжают во Францию.
      - Вы не угадали, - в Швейцарию. Моя тетя, Люсиль фон Раушенберг, и её муж, дядя Альфред, обосновались в Женеве.
      - Ну, об Альфреде вы могли бы мне не напоминать! Я преклоняюсь перед его аналитическим умом. Незаурядный человек. И он успел перевести туда свои капиталы?
      - Да, они очень богаты, - Ольга говорила, с удивлением вслушиваясь в собственные слова. Почему она до сих пор об этом не задумывалась? А впрочем, что бы это изменило? Гельмут Шрайбер, однако, оценил сигуацию моментально.
      - Ольга Владимировна, я хочу сделать вам предложение.
      - Какое?
      - Руки и сердца.
      - Что? Какое вы имеете основание...
      Ольга даже вскочила с кресла.
      - Подождите, - Гельмут взял девушку за плечи и усадил обратно - Я и не думал оскорблять вас я предлагаю единственно возможный для нас обоих вариант. Мое правительство сделало ошибку: пошло на поводу у Рады и ввело войска на Украину. Это - гибельное для немецкой армии решение, и я не хочу участвовать в массовом самоубийстве только потому, что кайзер Вильгельм призвал меня на военную службу. Я не просто предлагаю вам выйти за меня замуж. Я предлагаю спасти вас от кошмара войны. вывезти за границу, к родственникам, где вам не придется самой зарабатывать себе кусок хлеба! Подумайте: опять цивилизованная жизнь среди равных вам по происхождению людей, обеспеченность.
      - Но вы же не любите меня!
      - Ах, Ольга Владимировна, а я ещё говорил, что вы - повзрослели. Речь идет о вашей жизни, понимаете? Вы сейчас - как овечка в лесу, полном волков, или букашка, на которую каждый может наступить. Вы - никто. Пылинка, песчинка. Опять смеетесь?
      - Не обижайтесь, Гельмут, но вас я тоже представляла другим. Всегда холодный, бесстрастный, и вдруг - столько эмоций! К сожалению, я очень старомодна. Одно дело - жить по чужому паспорту, и совсем другое - выходить замуж без любви
      - Но миллионы женщин до вас делали это из века в век! Они подчинялись воле родителей, выбравших им мужа, исполняли свой дочерний долг покорно и без возражений.
      - Мне не перед кем исполнять дочерний долг... И потом, даже если бы вдруг я ответила согласием. оно вам бы не понадобилось.
      Ольга не могла объяснить себе, откуда вдруг к ней пришло это знание. Она отчетливо увидела появившуюся во лбу Гельмута дыру от пули, закатившиеся глаза и падающее навзничь тело.
      - В каком смысле? Вы сообщите о себе нечто такое, что отвратит меня от каких бы то ни было мыслей о женитьбе?
      - Отнюдь. Я сообщу нечто такое - о вас.
      - Обо мне? - Гельмут ненатурально засмеялся. - Интересно было бы услышать.
      Она уже раскаивалась в своем намерении: ей было жалко молодого немца. Невозможно было что-то ему объяснить, и отступать было некуда. Потому она выпалила:
      - Мы не сможем пожениться и уехать за границу: завтра утром вы будете убиты!
      Шрайбер побледнел и, все ещё не веря в то, что княжна Лиговская может так жестоко шутить, наконец выдохнул:
      - Вы могли бы ответить отказом. Могли бы сделать вид, что соглашаетесь. Наконец, могли бы согласиться и уже в Швейцарии объявить наш брак недействительным. Все это можно было бы понять! Но превращать мое искреннее предложение в фарс, использовать мою симпатию к вам для клоунских шуточек... Отправляйтесь в камеру к своим циркачам, там ваше место!
      Он вызвал охранника, который, подталкивая Ольгу прикладом, повел её обратно. Девушка искренне огорчилась - пророческий дар сослужил ей плохую службу.
      Аренский был уже в камере и, судя по расстроенным лицам артистов, вернулся с недобрыми вестями.
      - Ну что? - пять пар глаз в ожидании ответа вглядывались в неё с волнением и надеждой.
      Ольга про себя порадовалась: значит, не усомнились в ней, верили! И тут же вспомнила, нахмурилась:
      - Кажется, Шрайбера я здорово разозлила.
      Ей показалось, что Вадим облегченно вздохнул.
      - Мне лейтенант тоже всяческими карами грозил, - пожаловался Василий. - Решение отложили до утра: а уж что утром будет - одному богу известно!
      "И, возможно, мне", - грустно подумала Ольга.
      Охранник внес миски с жиденьким супом и маленьким кусочком хлеба. Артисты поужинали молча.
      Потом также молча Аренский забрался на верхние нары к Альке. Катерина нырнула под мышку к Герасиму, и, обнявшись, они о чем-то шептались. Вадим присел на другой конец нар и глазами показал Ольге на место рядом с собой.
      Если другие чувствовали тревогу, то поручик ощущал досаду. Герасим обнялся с Катериной, у Аренского - сын, а ему почему-то нельзя показывать свои чувства к любимой девушке! Сидит возле плеча - такая худенькая, беззащитная. Да если б нужно было, Вадим для неё сердце из груди вырвал! У него даже горло перехватило от сострадания: бедная девочка, несладко ей приходится!
      Аренский судорожно прижимал к себе Альку, чувствуя себя обреченным. Так ему казалось. Предчувствие несчастья вообще преследовало его. Он постоянно ждал от жизни какой-нибудь пакости и, надо сказать, дожидался. Как сказал бы военврач Николай Астахов: "Болезнь любая норовит вселиться в того, кто больше всех её боится!"
      Его бывшую жену Изольду это раздражало. Глядя на его мучения, она приговаривала: "Какой ты пасмурный человек, Аренский! Когда я с тобой рядом, мне кажется, что все время идет дождь. Ты - как большая черная туча - постоянно закрываешь собой солнце!"
      Сама Изольда была веселой и беспечной, легкой и светлой, как солнечный зайчик. Так зайчиком она и ускакала из его жизни. Хорошо, хоть Альку оставила. Теперь Василий Ильич мучился предчувствием своей скорой гибели. Он не столько боялся смерти, сколько тревожился за Альку: "Как он будет без меня? Совсем ещё ребенок, без отца, без матери!"
      Аренскому хотелось поговорить об этом с товарищами, мол, ежели чего, пусть об Альке позаботятся. Ольга-то сама девчонка еще, другое дело Герасим с Катериной. Но он боялся, что они его высмеют, как бывшая жена, и его опасений слушать ни станут.
      - Алька, - не выдержав, заговорил он тихо. - Ты, если что, Герасима держись. У него, слышь-ка, домик свой в Мариуполе. Мать вроде ещё не старая, присмотрит.
      - Что ты такое говоришь! - возмутился Алька, - совсем, как его мать, даже интонации похожи. - Никуда я от тебя не уйду. Герасим... Отца у меня своего нет, что ли?.. Небось, опять плохое предчувствуешь?
      - Ладно, не обращай внимания, - Аренский похмыкал. - Конечно, тревожусь я за тебя. Такое время, - не знаешь, что завтра с нами будет.
      - Давай лучше отдыхать станем, - предложил Алька. - Мой полушубок под голову, а твоим пальто укроемся.
      - А и правда, - услышал его Герасим. - Чего это мы раньше смерти умирать собрались? Утро вечера мудренее. Один кожух под голову, другим укрываться. Отдохнем, а там - посмотрим.
      Катерина заметила нерешительность Ольги и пошутила:
      - Да не съест он тебя! Ох уж эти аристократы, друг друга боятся!
      - Катя! - попеняла подруге Ольга. - Перестань!
      И только Зацепин стал молча расстилать свой полушубок, хотя внутри у него все пело: любимая будет спать рядом! Перед этим событием померкли все прочие страхи, - что их ждет завтра, доживут ли они до вечера. "Хоть одна ночь, да моя!" Так бесшабашно рассудил он, но единственное, на что смог решиться - осторожно придвинулся к устроившейся у стены Ольге.
      За окном светало, а артисты ещё спали, когда в тишине раздался крик Ольги:
      - Спа-си-те-е!
      Проснулись все, кроме Альки, спавшего по-детски крепко, и самой Ольги, которой снился страшный сон. Ей снилось то же, что и привиделось днем, только с большим числом подробностей: Шрайбера убивали, но теперь Ольга видела его убийцу. Странная радость была написана на лице этого молодого длинноволосого человека. Как если бы он не убивал Гельмута, а даровал ему жизнь.
      - Оля, Оленька, проснись! - потряс её за плечо Зацепин. Ольга проснулась, и глаза её, остановившись на знакомых лицах, потеряли испуганное затравленное выражение, но тут же опять беспокойство охватило ее:
      - Идут! Они уже идут!
      Будто в ответ на её слова прогремел засов, дверь открылась, и в камеру ввалилось сразу несколько человек, одетых кто во что.
      - Кого это тут немцы арестовали? - спросил один из них, в мундире без знаков отличия.
      - Всякой твари - по паре, - глубокомысленно заметил другой, в казацкой черкеске.
      - Что нам с ними делать: отпустить или выяснить, за что арестованы? Немцы - народ дотошный, просто так не сажают.
      - Отпустите нас, пожалуйста, - не выдержав напряжения, выступил вперед Аренский. - Мы ничего плохого не сделали. Мы - просто цирковые артисты, которые зарабатывают себе на жизнь выступлениями...
      Договорить он не успел. В камеру ворвался тот самый длинноволосый из Ольгиного сна. Револьвер прыгал в его дрожащей руке. На отрешенном лице блуждала улыбка юродивого. Вошедшие до него поспешно расступились.
      - Опять Мишку разбирает, - прошептал кто-то.
      - Это он! - закричал длинноволосый. - Переодетый офицер!
      - Вы ошибаетесь, - попытался протестовать Василий.
      - Миша никогда не ошибается! Я вас - золотопогонников - в любом виде чувствую! - длинноволосый взвел курок, и никто из присутствующих не успел опомниться, как он выпустил всю обойму в несчастного Аренского.
      - Пап-ка-а! <197) страшным голосом закричал Алька. Убийца отшатнулся. Герасим подхватил обмякшее тело директора труппы. Ольга в ужасе спрятала лицо на груди Вадима.
      - Кат! - закричала Катерина и тигрицей бросилась к длинноволосому. Убивец!
      Она расцарапала в кровь его лицо и стала трясти, ударяя головой об стену.
      Убийца не сопротивлялся, обмякший, как шар, из которого выпустили воздух.
      - Что здесь происходит? - раздался чей-то властный голос.
      У дверей камеры стоял небольшого роста человек с землисто-желтым лицом, маленькими черными глазами и тоже длинными, до плеч, волосами.
      "Где я его видела?" - мучилась, пытаясь вспомнить Ольга.
      - Да вот, батька, - виновато сказал человек в мундире. - На Мишку опять накатило, все ему переодетые офицеры мерещатся. Грохнул одного из тех, что в камере сидели. А тот сказывал, будто циркачи.
      - Революция без жертв не обходится, - философски заметил человек, которого называли батькой. - Несчастный случай. Если и вправду артисты, мы свое революционное извинение принесем. Загладим, так сказать, вину.
      Ольга не верила своим ушам.
      - Как же её можно загладить, если человека нет?
      - Все мы - смертные, - батька бесцеремонно оглядел девушку с ног до головы. - Как, говорите, загладим?.. Ваше имя, куда направляетесь?
      - Наталья Соловьева, цирковая артистка. А направляемся мы в Мариуполь.
      - Загладим мы вину тем, господа артисты, что до Мариуполя дадим вам провожатых. У вас один товарищ погиб? Зато другие останутся целы, что без нашей помощи вряд ли случится... Да, а Мишку к знахарке отвезите, на хутор. Пусть травами отпоит, а то эдак скоро на своих начнет кидаться!
      Он хотел погладить по голове безутешно рыдающего Альку, но, встретив его сумасшедший взгляд, на полпути отдернул руку.
      - За что немцы вас арестовали? - обратился он к Герасиму, решив, что тот - за главного.
      Герасим привычно вытянулся перед атаманом, но в груди у него появился противный холодок: ну, как батька вспомнит служившего у него матроса. Обвинение в дезертирстве, - и ему не сносить головы! Но атлет зря опасался: в последний год перед батькой прошло великое множество людей. В довершение ко всему, матросская форма так же меняла облик человека, как и цирковая атласная рубаха.
      - Немцы поначалу арестовали нас просто для проверки, а потом...
      - Давай, не стесняйся, мне, как и попу, можно рассказывать все, батька в упор посмотрел на Герасима маленькими проницательными глазками, и, надо сказать, взгляд его проникал в самую душу.
      Впрочем, Герасим намеренно шел ва-банк.
      - Потом они нашли у нас револьверы. Директор пытался разъяснить, Герасим кивнул на распростертое тело Аренского, - что они нужны нам для номера, но ему не поверили.
      - Для какого же номера? Мне тоже интересно.
      - Стрельба по мишени. С завязанными глазами. У нас О... Наталья Соловьева стреляет.
      - Женщина-амазонка? - батька однако был начитанным. - А на вид просто интеллигентная барышня. Что ж, посмотрим. Если... номер понравится, вы - свободны. И оружие дадим, какое захотите. Революция - не против искусства!
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Раненая кашлянула, глубоко вздохнула и открыла глаза. Таких глаз хлопец ещё не видел: они были не светло-голубые, как у Юлии, а темно-синие, как колокольчики на хуторском кладбище. Увидев склонившегося над нею Яна, она не испугалась, не вздрогнула и даже, кажется, не удивилась.
      - Ты кто, архангел Гавриил?
      - Архангел Ян, - тоже пошутил он.
      - А разве есть архангел с таким именем?
      - Раньше не было, теперь есть. Я - новенький, меня ещё не все знают.
      Но тут она что-то вспомнила, и улыбка сползла с её лица.
      - Постой, меня, кажется, ранило?
      - Ранило. И ты упала.
      - Упала, - медленно повторила она. - Значит, ты все знаешь?
      - Наверное, раз я тебя перевязывал.
      - Ты - санитар?
      - Нет, я случайно здесь оказался.
      - И меня никто не искал?
      - Думаю, просто некому было, - опрометчиво брякнул Ян. - Если не считать тех, что за вами гнался. Один из них вроде интересовался. Даже мечтал вернуться, посмотреть, насмерть тебя или нужно дострелить.
      Она заплакала, не приняв шутки.
      - Отец! Значит, его убили!
      - Ну, с чего ты взяла, - неуклюже стал успокаивать её растерявшийся юноша. - Мало ли, может, наступление началось и он прорваться не может...
      - Ты его не знаешь, - она ещё раз всхлипнула и перестала плакать. Если бы он был жив, его бы ничто не остановило. Через все преграды прорвался бы, а за мной приехал!
      - Слезы вытереть? Остался ещё кусок твоей рубашки.
      - Ты разорвал мою рубашку?
      - Разорвал. Раны положено перевязывать, а у меня под рукой больше ничего не было.
      - Господи, - она покраснела, - что же ты ещё видел?
      - Ничего такого, чего нет у других. Или ты бы предпочла истечь кровью?
      - Почему ты все время ехидничаешь?
      - Ты первая начала.
      - А тебя действительно звать Яном?
      - Конечно, зачем мне чужое имя?
      - Ну, сейчас многие скрываются.
      - Представляешь, я знаю одну девушку, которую почему-то звали Сережкой.
      - Слишком много знаешь, - проворчала она и попросила: - Ян, помоги мне подняться.
      - Зачем? Тебе нельзя подниматься, откроется рана.
      - Какой ты непонятливый! У каждого бывают минуты, когда нужно ненадолго выйти.
      - Хорошо, я отнесу тебя... за стог.
      - Еще и подержишь, как маленькую.
      - И ничего страшного не случится. Смотри на меня, как на врача.
      - Ну да, рану перевязал - сразу другим стал. Теперь ты не мужчина, а евнух из гарема.
      - Я не просто перевязал рану, я вытащил пулю. Хочешь поглядеть?
      Ян вынул из кармана пулю, которую было выбросил, а потом еле нашел в стерне, и протянул девушке на ладони. Она вздрогнула. И тронула свинец пальцем: в крови! Будто своей смерти коснулась. Холодок даже по сердцу прошел. Юноша отвлек её от мрачных мыслей.
      - Попробуем подняться. Бери меня правой рукой за шею. Крепче. Так. Теперь я смогу взять тебя на руки. Что? Оставить тебя одну? А если ты упадешь?
      - Придешь и поднимешь, - хмыкнула девушка. - А пока я попробую сама.
      Она покачнулась.
      - Иди-иди, это ничего, от потери крови слабость. Врач! Если уж совсем меня скрутит, никуда не денешься, позову...
      Ян привалился с другой стороны к стожку и слушал, как она, постанывая, расстегивает галифе. Потом она позвала.
      - Ян, помоги!
      Хлопец поспешил к ней. Девушка привела в порядок одежду и полулежала в изнеможении на том же стожке.
      - Тебе плохо?
      - Уже проходит. Вдруг в глазах потемнело. Отнеси меня, пожалуйста, на место.
      - Как врача меня ты принимать не хочешь, а как перевозчика - не возражаешь? Не стесняйся. Ты, Сережа, девушка легкая, так что носить тебя одно удовольствие.
      Ян уложил её на импровизированную лежанку.
      - Меня звать Марго, - улыбнулась она его заботливости. - Хороший ты парень, Янек. Мне повезло. Ухаживаешь за посторонним человеком, как за любимой сестрой или... любимой девушкой.
      - Жалко, но я не знаю, что чувствуют к любимой сестре, её у меня никогда не было.
      - А любимой девушки?
      - О тебе мне вообще ничего не известно, если не считать имени.
      - Не хочешь отвечать - не надо, не будем о любимых девушках. Ты сказал, что вытащил пулю, - Марго потрогала перевязанное плечо. - Но как без инструмента, без дезинфекции?
      - Инструмент у меня всегда с собой, - Ян показал ладони. - А что означает второе слово, я не знаю, но ты наверное, интересуешься, чем я промыл рану? Тем, что было во фляжке.
      - А, коньяком... неплохо придумал. А зачем поил им меня?
      - Мне казалось, так ты меньше будешь чувствовать боль. Кстати, как твое плечо?
      - Кажется, будто маленькая мышь залезла в него и грызет изнутри. Не думай об этом, женщины лучше переносят боль, наверное, потому что терпеливее...
      - Давай я попробую утихомирить эту грызущую тебя мышку.
      - Попробуй, раз ты такой великий врач, что можешь вытащить пулю одними руками.
      - Не смейся. Смотри, я стану держать руку над твоим плечом, а ты говори, что чувствуешь?
      - Янек, ты - волшебник. Боль уходит! Мне тепло, хорошо. Это все твоя рука? Как ты это делаешь? Мне кажется, будто на дворе лето, а я лежу в гамаке, на даче... Шумит трава, кузнечики стрекочут...
      Марго показалось, что лежанка под нею стала слегка покачивагься. Кто это качает её гамак, мама?
      - Нет, мамочка, у меня ничего не болит. Я здорова, только очень устала. Наверное, мы слишком долго ездили верхом. Так хочется спать... Скажи папе, пусть отведет Леди в конюшню, у меня совершенно нет сил!
      Ян намеренно усыпил Марго. Он был уверен, что человек, когда крепко спит, выздоравливает быстрее. Сам он почти без сил опустился рядом со спящей Марго и несколько минут - или прошло много времени? - отдыхал, приходя в себя. Как будто он отдал девушке часть своего здоровья. Впрочем, он пришел в норму довольно быстро, вот только голод все сильнее давал себя знать. Продуктов, найденных в приседельной сумке у Марго, надолго не хватит. Он все-таки разделил остатки еды пополам и пожевал немного, заставляя себя не глотать её одним куском. Глоток коньяка вместо воды освежил пересохшее горло, теплом разлился по желудку, ударил в голову, но сделал свое дело: Ян почувствовал себя намного бодрее.
      Он придвинул лежанку со спящей девушкой вплотную к стожку, укутал её и замаскировал соломой так, чтобы с дороги не было видно.
      Затем он спорол знаки отличия клинком Марго, - благо, острым, коротко обрезал полы шинели. Теперь она вполне годилась для верховой езды.
      Предоставленная самой себе лошадь забрела довольно далеко, но Ян догнал её, привел к стожку, снял седло и как следует обтер животное кусками обрезанного сукна; заново оседлал. Привычная работа отвлекла его от тревожных дум и укрепила в принятом решении: отправиться верхом туда, где, как ему казалось, должно было находиться какое-нибудь село.
      Там, где Марго была прежде, видимо, было нужно притворяться мужчиной, а теперь это становилось небезопасным; и странствующие вместе, например, муж и жена, будут выглядеть гораздо привычнее.
      На поденной работе у сельских богатеев Яну часто приходилось ухаживать за лошадьми, но это были в основном тягловые лошади, предназначенные для тяжелого крестьянского труда. Лошадь же Марго, даже для неискушенного человека, выглядела явно породистой, дорогой. Следовательно, от неё надо было избавляться. А заодно, в обмен на лошадь, приобрести гражданскую одежду для себя, платье для Марго и продукты.
      Ян вскочил в седло и поехал по дороге. Как он и предполагал, версты через две его глазам открылось большое село. В свете солнечного утра оно казалось вполне мирным и даже, несмотря на рань, оттуда доносились звуки гармошки.
      Село словно приглашало: войди, усталый путник, отдохни, но Ян тронул поводья и направил лошадь в объезд. Сейчас ему нужно было село поменьше и потише, ещё лучше - какой-нибудь глухой хутор в несколько дворов. Хлопец наконец нашел такой, но первый же дом в нем оказался нежилым, чем навел на него уныние: не окажется ли брошенным весь хутор?
      Но вот в одном дворе пропел петух, рядом раздалось коровье мычание. Ян поспешил на желанный звук.
      Этот двор оказался покрепче других. Выделялся даже забор: не плетень, а добротная - из досок - ограда, без щелей и покосившихся столбов. Сюда Ян и постучал. На его стук залился лаем пес, судя по голосу, не из мелких шавок. Видно было, что здесь все налажено основательно.
      Некоторое время никто не отзывался. Наконец калитка приоткрылась, и кряжистый бородатый старик выглянул наружу.
      - Чего тебе? Мы ничего не продаем и не покупаем.
      - Погоди, отец, - Ян потянул лошадь за узду. - Конем не интересуешься?
      Старик быстро оглядел улицу и широко открыл калигку, в которую Ян легко завел лошадь. Хозяин тут же закрыл её на засов.
      Пес действительно оказался огромным, лохматым. На его глухое ворчание старик прикрикнул:
      - Цыть, Гром!
      Гром угрюмо звякнул цепью, но замолчал. Крестьянин тщательно оглядел лошадь: зубы, копыта, холку.
      - Верховая, - задумчиво сказал он сам себе и спросил у Яна: - Что хочешь за нее?
      - Торбу с продуктами на дорогу. Обязательно молоко, мед. У меня там... раненый. Заберешь все, что на мне, дашь что-нибудь свое, крестьянское. И еще. Мне нужно платье, на девушку. Роста небольшого, - Ян показал примерный рост Марго. - Щупленькая. Ну, и платок там, что еще...
      Старик проницательно усмехнулся и взял лошадь под уздцы.
      - Найдем. Посиди пока на крылечке, я коня поставлю.
      Он направился к сараю и на ходу спросил:
      - Как звать кобылу-то?
      - Марго, - Ян усмехнулся про себя. Старик через несколько минут вернулся. Видимо, задавал корм лошади, которую в момент так нагло переименовали, и пригласил Яна:
      - Заходи в хату.
      Юноша вошел вслед за хозяином в просторную чистую горницу, где их встретили две красивые девушки - одна лет двадцати пяти, другая года на три младше.
      - Дарья, - приказал старик той, что постарше, - сумку в дорогу собери. Молока положь, медку глечик - в подполе припрятан. Сала, колбаски. Как своему. Поняла?
      Женщина кивнула и скользнула за дверь.
      - Галю, - обрагился хозяин к младшей, и голос его явно смягчился. Помоги хлопчику подобрать одежку: хочь Антонову, хочь Митькину. Шо подойдет. Он каже, платье ему надо на девушку. Подивись на Галю, та не такая?
      Ян пригляделся. Галя и правда сложением походила на Марго. Была разве чуточку выше и справнее.
      Юноша снял шинель, и у пояса его сверкнул золотом диковинный клинок Марго. У старика загорелись глаза.
      - Хлопчик, отдай мне свой ножик, зачем он тебе? Все одно лихие люди отберут. Я тебе хороший кинжал дам: на ярмарке на порося выменял! Он и в глаза не кинется, и в дороге сгодится.
      Ян, поколебавшись, согласился, а старик обрадовался, обнял его за плечи, повел в соседнюю комнату и походя сказал Гале:
      - Платье отдай новое, что мы тебе в городе купили, синее.
      - Батя! - в голосе девушки зазвенели слезы.
      - Не плачь, дуреха, - успокоил её отец, - я тебе два таких куплю. И платок положь, белый, с цветами, что матери дарил.
      Голос его слегка дрогнул. Ян зашел за хозяином в другую комнату и ахнул: одна стена её была полностью увешана оружием. Чего здесь только не было! Сабли, шашки, рапиры, какие-то изогнутые в виде полумесяца клинки, которым Ян не знал названия.
      - Здорово! - юноша замер от восхищения.
      - Нравится?
      - Еще бы.
      - С мальства собираю. Видно, боевой дух ко мне от предков с кровью перешел - перед хорошим оружием устоять не могу. Самого-то в армию не взяли. Плоскостопие вроде. Ну, так я по-другому свою страсть тешил.
      - Да, от такой страсти и я бы не отказался.
      - У тебя, хлопец, все впереди. Если мой азарт по сердцу пришелся, приезжай, когда война кончится. А пока дам тебе вот этот кинжал. Не потому меняюсь, что плох он. Только думаю, такой ещё достать можно, а вот твой редкий. Но и этот - смотри, какая сталь! Металл может рубить. И хлеб порежешь, и при надобности защитить себя сможешь.
      - Батя опять своими цацками хвастается? - послышался голос вернувшейся в комнату Дарьи.
      - Опять, - подтвердила Галя, - за диковинный ножик душу черту отдаст!
      - Насмотрелся? Пойдем, а то бабы мои раскудахтались. Поснидаем. Мабуть, ты голодный?
      - Как волк! - признался Ян.
      Они вернулись в горницу. Стол наполовину был накрыт, на лавке лежала приготовленная Галей мужская одежда. Девушка продолжала с шумом рыться в сундуке.
      - Хочешь сейчас переодеться али после еды?
      - Переоденусь, умоюсь, если хозяева не возражают, а тогда и за стол.
      - Я тебе солью, - вызвался старик. - Мы ж не познакомились! Зови меня Прокопыч. А тебя как?
      - А меня - Ян.
      - Имя наче польское. Ты не поляк будешь?
      - Наполовину. Мама - украинка. С Прикарпатья.
      Хлопец ухал и крякал, обливаясь колодезной водой, что принес ему Прокопыч. Потом надел чистую, ношеную, хоть и без потертостей, рубаху, штаны и сразу почувствовал себя другим человеком. Военное обмундирование будто давило на него, и Ян сбросил его, как чужую кожу. Он потрогал рукой подбородок,
      - Побриться бы.
      Старик принес ему из хаты бритву и мыло.
      - Вот теперь хоть жениться!
      - А ты не женат?
      - Холостой.
      - Смотри, девичья погибель, с такими глазами да холостой!
      Они вошли в хату. Стол был накрыт. Молодки - и когда успели! причепурились и сновали по горнице веселые и яркие.
      Ян попытался налить из фляжки коньяку. Прокопыч протестующе замахал рукой.
      - А вот это сховай! У нас свои напитки, крестьянские. Дашка гонит чище слезы. И запаха, слышь, никакого. Что за траву ты в самогон добавляешь, а, Дарья?
      - Секрет, - кокетливо улыбнулась женщина.
      - Ось. бачь. як мене лихо из бабами, - перешел на "мову" Прокопыч - Не слухают, грубят.
      - Будет вам, тато, чужому жалиться! Мы вас кохаем, печемся за вас, две такие крали!
      Хозяин вздохнул, но потом улыбнулся Дарьиной шутке
      - Думаешь, почему сам такой старый, а дети молодые? Перша семья в мене сгорела: жена, двое детишек...
      - Тато, - затеребила его Галя, - будет вам, ще не пил, а в спомин вдарился!
      - Хорошие они у меня: Даша - невестка, Галя - дочка. Обоих одинаково жалко. Молодые, кровь играет, а мужиков на войну позабирали.
      Дарья смахнула слезу.
      - И мы вас любимо. Колы так судьба зробыла! Не на кого нам больше надеяться.
      - Все, хватит! - похлопала по столу Галя. - Незачем горевать, лучше пить да наливать. Вы не смотрите, Янек. что батя ведмедем глядится. Он у нас на хуторе - самый главный, грамотный. Голова. Кому справка нужна, документ - к нему идут. Печать доверили, как власти.
      - Временной, - поднял палец старик. - Без документов сейчас никому нельзя. Выпьем лучше, чтоб мои сын и зять живыми вернулись, чтобы мы все дожили до мирной жизни, растили детей и внуков, сажали хлеб.
      Они выпили, и Ян с жадностью набросился на еду. Он старался есть неспешно, как учила мать, тщательно жевать, но глотка не желала подчиняться правилам, а глотала, глотала. Юноша заметил, как Галина украдкой подкладывает ему куски и наблюдает, как быстро он их съедает. Он поперхнулся, а старик укоризненно посмотрел на дочь.
      - Доня, зачем над хлопцем надсмехаешься? Ешь, Янек, не обращай внимания на эту пустуху.
      Наконец Ян насытился. В голове у него шумело после Дарьиного самогона, но мысль, пришедшая во время застольного разговора, не отпускала его.
      - Прокопыч, - поблагодарив за обед, обратился он к хозяину, - мне бы сказать тебе кое-что наедине.
      - Выйдем на крылечко, побалакаем. Кисет с табачком только прихвачу.
      Они присели на ступеньки крыльца, Ян посмотрел в серьезные, честные глаза старого крестьянина и решил ему открыться.
      - Ты, батя, оружие собираешь, - начал он. - В армии служить мечтал. Наверно, военным завидовал. Боюсь, не по нутру тебе мое признание будет.
      - Не переживай, сынку, - Прокопыч ловко скрутил "козью ножку" и закурил. - Кому судьба - воевать, а кому - и хлеб растить.
      - Я был красноармейцем. Не думай, не сбежал! Разбили нас деникинцы. А так, может, до сих пор бы винтовку таскал. Но знаешь, не нравится мне в других стрелять. Воевать не нравится. Гимнастерку да шинель снял, рубаху твоего сына надел, веришь, дышать легче стало!
      Он вздохнул
      - Я ведь и жизни раньше не знал. От рождения с мамкой на глухом хуторе пробедствовал.
      - А говор у тебя, хлопче, не деревенский.
      - Мать моя грамотная была, в гимназии училась. Все мечтала о каких-то знатных родственниках. Мол, увидят они меня, такого красивого да умного, за своего признают . Мамка умерла - я пошел в город работу искать. И как завертела меня жизнь, никакого передыха не дает!
      - Дак, может, у меня останешься? Кормить тебя буду, и одежку справим. Работы всем хватит. Землю тебе выделим, женим.
      - Я бы с удовольствием остался, да, понимаешь, случилось кое-что. Раненый у меня на руках. Вернее, раненая. Вначале думал - парень, начал перевязывать, оказалось, девчонка, парнем переодетая. Совсем молоденькая. Я её спящую в чистом поле оставил. Только соломой прикрыл.
      - Вот для чего тебе платье!
      - Да. И лошадь эта - её, но нам в дороге, разумею, помехой будет. У меня, Прокопыч, больше ничего нет, и если ты мне откажешь, я не обижусь. Просто, сможешь - помоги! Дай справку, что мы - муж и жена, к родным пробираемся, скажем, куда-нибудь на Азов.
      Прокопыч, глубоко затянувшись, помолчал.
      - Справку, хлопче, дать нетрудно. А если вас на чем-нибудь поймают? Тогда и мне, и моей семье - несдобровать.
      - Могу только пообещать, что буду использовать эту справку в самом крайнем случае.
      - Хорошо, дам я тебе такую справку.
      Старик последний раз затянулся и отбросил окурок в сторону. Проследил его полет, как если бы хотел вернуть, и махнул рукой.
      - Как имя-отчество жены?
      - Марина Прокопьевна. А мое - Ян Георгиевич.
      - Прокопьевна - в честь меня?
      - А то... Ты же ей теперь, как крестный отец. На жизнь благословишь?
      - Благословлю.
      Через некоторое время Ян с самодельной матерчатой сумкой, в которой уместилось оторванное Галей от сердца новое синее платье, шерстяной платок и продукты, что собрала в дорогу Дарья, возвращался туда, где он оставил раненую Марго.
      Он шел обратно, как ему показалось, невыносимо долго, а когда подходил к заветному стожку, невольно ускорил шаг. Весь путь парню мерещились картины - одна страшнее другой: возвратился один из ночных всадников и зарубил спящую Марго; пошли в наступление деникинцы и захватили раненую девушку в плен. Кто знает, от кого именно ей нужно прятаться? И вообще кто она? Одета на манер ординарца, но не в форменную одежду, а полугражданскую, подогнанную по фигуре. Кто из офицеров белой армии или других цветов флага возил за собою переодетую мужчиной женщину? Любовницу?
      "Почему обязательно любовницу, - возражал сам себе Ян, - она же говорила, что с отцом ездила. А он, возможно, прятал её от всех..."
      С дороги лежащую Марго не было видно. Ян разволновался и побежал к стожку напрямик по стерне.
      Его опасения оказались напрасными: девушка была на месте и спала крепким сном, хотя солнце двинулось к полудню и светило ей прямо в лицо. Он перенес свою подопечную в тенек и разбудил.
      Она открыла глаза, улыбнулась Яну и вдруг легко села на своей соломенной лежанке.
      - Я, наверное, выгляжу ужасно? - доверчиво спросила она, поправляя волосы.
      - Для раненой накануне - вполне прилично, - скупо похвалил Ян, хотя, на его взгляд, выглядела Марго просто великолепно. С лица ушла мертвенная бледность, оно порозовело и даже слегка загорело на весеннем солнце. Глаза, все ещё сонные, казались нежными и темными. Русая вьющаяся прядь свесилась на левый глаз и придавала лицу девушки милое озорное выражение.
      - А у меня ничего не болит, - удивилась она, прислушиваясь к себе. И, знаешь, я бы с удовольствием чего-нибудь поела.
      - Как раз этого я и боялся, - пошутил Ян. - Проснется, думаю, голодная, съест все наши запасы!
      Он стал выкладывать продукты на старенький, но чистый рушничок, положенный в сумку заботливей Дарьей.
      - Какое объедение! - хлопнула в ладоши Марго. - Даже молоко и мед. Ты - просто волшебник.
      - Я бы так не сказал, - пожал плечами Ян. - Если бы мы продавали твою лошадь на ярмарке, за неё дали бы намного больше.
      - Что? - чуть не подавилась Марго. - Ты продал Леди?
      - Так значит, её звали Леди? Жаль, не знал, пришлось на ходу придумывать другую кличку. И потом, не продал, а выменял на продукты и одежду.
      - Выменял... Племенную кобылу! Знаешь, сколько рублей золотом предлагали за неё англичане?!
      - Что поделаешь, англичан поблизости не оказалось. Пришлось искать других покупателей.
      - Тогда я не буду это есть, - Марго отодвинула от себя продукты. - Кто дал тебе право вмешиваться в мою жизнь, продавать мою лошадь, вытаскивать эту дурацкую пулю? Мое плечо, пусть бы там и торчала!
      Яна нисколько не смутила девичья истерика. Он считал, что поступил правильно, и никаких угрызений совести не испытывал.
      - Хорошо, раз ты так просишь, обменяем продукты на оружие и я встрельну пулю на место.
      - О, я не сразу заметила, - Марго сморщила нос и оглядела его с ног до головы. - Ты заодно и переоделся. Надоело быть военным?
      - Считаешь, форма мне больше к лицу? Тебе нравится любая форма или только красноармейская?
      - Мне нравятся мужчины, дорожащие воинской честью; дезертиров я презираю.
      - А вот один мой знакомый граф говорил, что лучше живая собака, чем мертвый лев.
      - Твой граф тоже был трусом, как и ты!
      - Мало того, что ты - капризная, ты ещё и неблагодарная особа! Видно, родители не занимались твоим воспитанием. Теперь это немного поздно, но попробую: для начала я тебя побью.
      - Как это "побью"? - всерьез испугалась Марго. - Неужели ты поднимешь руку на женщину?
      - Никакая ты не женщина. Невоспитанная избалованная девчонка, да и только. К тому же не слушаешься старших.
      - Я буду тебя слушаться, - спохватилась она.
      - Вот это другое дело. Во-первых, ты должна как следует поесть. Кто знает, как долго придется нам скитаться, пока мы не найдем место, пригодное для жизни, - где нет войны. Не может же быть, чтобы весь мир воевал! Наверное, где-то живут люди обычной жизнью, не мучая и не убивая друг друга... Во-вторых, ты должна перестать причитать над своей лошадью, потому что если ты хорошо подумаешь, поймешь, что у нас не было другого выхода. Любая встреченная группа военных отобрала бы её, и, скорее всего, бесплатно. Да ещё бы поинтересовалась, откуда у нас племенная кобыла? А сейчас твоя Леди в хороших руках.
      - Правда?
      - Я надеюсь, что лихие люди не найдут дорогу на этот хутор.. Когда поешь, пойди и тоже переоденься.
      Он протянул Марго узелок с одеждой. Впрочем, дважды приглашать девушку обедать уже не было необходимости. Молодой организм требовал пищи, и она жадно набросилась на еду.
      Как он ни был готов к тому, что другая одежда изменит внешность девушки, но когда она вышла из-за стожка переодетая, тихо ахнул. Теперь он не знал, что было лучше - и дальше оставаться ей в мужской одежде или выглядеть такой вот красавицей в немудреном платьице с надетым поверх полушубком и белом платке, спрятавшем волосы, но оттенившем глаза.
      Марго победно улыбнулась, отметив его изумление и восторг и, подойдя ближе, протянула руку, в которой прятала за спиной папаху.
      - Возьми, тебе она больше подойдет. Сейчас ещё не так уж тепло, чтобы ходить с непокрытой головой. Нет, подожди, я сама тебе её надену.
      Она надвинула Яну на голову папаху и отошла полюбоваться.
      - Вот, теперь совсем другое дело!
      Подошла и вдруг поцеловала его в губы. Ян от неожиданности застыл на месте и опомнился, только увидев её смеющиеся глаза.
      - Надо бы сменить повязку, - пробормотал он, переводя дыхание: точно опалила она его своим поцелуем!
      Марго счастливо улыбнулась его словам.
      - Я даже глазам не поверила: повязка почти сухая! После такой раны. Ты хоть и молод для врача, но, видимо, произошло чудо.
      - Это не чудо, - покачал головой Ян. - Все дело в моих способностях. Как у меня это получается, я и сам толком не могу объяснить, только пулю я действительно вытащил не так, как делают это обычные врачи. А потом... я просто заставил твое тело поднатужиться и самому залечить свою рану.
      Марго смотрела на него во все глаза.
      - Не понимаешь? Представь: идет слепец. Идет, куда ему надо, но медленно, ощупывая на дороге каждый вершок, стучит палкой, прислушивается и тратит три часа на путь, который зрячий пройдет за полчаса. Так вот я просто вижу то, чего не видят другие...
      Он оборвал себя на полуслове, не зная, как понятнее объяснить Марго свои недавно открывшиеся способности. Не станешь же рассказывать, что прабабушкин талант дал себя знать только после того, когда его как следует тряхнуло на немецкой мине.
      - Я не все поняла, - призналась Марго, - может, потому, что поздно стала учиться русскому языку. Мы с мамой приехали в Россию, когда мне было девять лет.
      - Значит, ты - не русская.
      - Француженка. Правда, мать настояла, чтобы отец - отчим, конечно меня удочерил. Он дал мне свою фамилию - Верещагина. А была - Дюбуа... Чего ты улыбаешься, я что-нибудь не то говорю?
      - Я забыл тебе сказать: фамилия у тебя теперь не Верещагина и даже не Дюбуа.
      - А какая?
      - Поплавская. Марина Прокопьевна Поплавская - моя жена.
      - Мы с тобой как бы поженились?
      Ян слегка растерялся: он и не подумал смотреть на свое предприятие под таким углом. Разве могут к чему-нибудь обязывать фальшивые документы? Главное - пройти через кипящий котел войны, а там их можно просто разорвать и выбросить. Так он вкратце и попытался объяснить Марго. Та разочарованно вздохнула. Что за мысли приходят ей в голову после одного дня знакомства? Наверное, Ян никогда не поймет этих женщин, которые ставят его в тупик с той минуты, как он себя помнит.
      - Что-то подсказывает мне, - между тем говорила ему Марго, - что ты необыкновенный человек, и я действительно должна тебя слушать. И потом, я знаю, у меня есть ангел-хранитель, который подбросил меня тебе в нужный момент. Ты и спас мне жизнь... Прости, что я на тебя из-за Леди напустилась. Отец ею очень дорожил. Он - известный конезаводчик, все о лошадях горевал. Мол, из-за революции его многолетний труд прахом пойдет... А мамы моей уже год как нет. На улице перестрелка была, а она случайно мимо проходила. Так что если и отчима убили, я теперь - самая круглая сирота. В России у меня никого нет.
      Она отвернулась, голос её пресекся.
      - А я... я у тебя есть! - горячо откликнулся Ян, сразу забыв о своих прежних размышлениях.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      - Нестор Иванович Махно, - представился Ольге батька, откровенно любуясь её бледным хорошеньким личиком.
      Девушка внутренне содрогнулась: значит, не дурной сон привиделся ей на днях. Сон этот - или видение? - припомнился ей вдруг во всех подробностях. Даже страшная, с выпученными глазами, голова, скатившаяся на землю под ударом батькиной сабли. Даже открытый в крике рот с кривыми желтыми зубами. Она оглянулась на напрягшегося Вадима и глазами приказала ему: не смей! Поневоле пошла рядом с батькой, галантно поддерживавшим её под локоть.
      - Всякая власть, - говорил тот, - рождает паразитов. Потому мы анархисты - против власти, хотя бы и красной. Власть народу не нужна; какие лозунги разные партии ни кричат, а в конце концов властвует не народ, а та партия, что окажется сильнее.
      "А я-то при чем? - думала Ольга. - В анархисты вербует? Вряд ли. Скорее всего, не верит, что мы - артисты. Ведут нас, безоружных, а сами винтовки наготове держат!"
      Они вышли во двор. Там вовсю хозяйничали победители. Трупы немцев были свалены в кучу, как дрова. Небольшая горстка ещё живых испуганно жалась к стене, окруженная бойцами батьки.
      - Наша повозка! - вырвалось у Ольги. Видно было, что из цирковой кибитки расхватали все, что можно, и теперь какой-то рьяный хлопец пытался содрать с неё полог.
      - Вот и от нашего цирка ничего не осталось, - подчеркнуто безнадежно сказала Ольга. - Раз власти у вас нет, значит, и пожаловаться некому: каждый делает все, что ему вздумается. Кто защитит бедных, обворованных артистов?!
      - Милая барышня! Идет война, и мы живем по законам военного времени, сурово откликнулся задетый за живое батька и негромко позвал:
      - Долженко!
      Из группы бойцов выскочил один в черкеске и папахе набекрень.
      - Слухаю, батьку!
      - Цирковую повозку видишь?
      - Бачу. Добра телега.
      - Если через пять минут все вещи артистов не будут лежать в ней, самолично порубаю всех мародеров. Усек?
      - Усек! - веселость Долженко мгновенно сменилась деловитостью. Он что-то сказал двум-трем человекам и через несколько секунд среди махновцев началось движение. К повозке циркачей поплыли передаваемые множеством рук узлы с вещами.
      - Кто у вас тут хозяйством заведует? - спросил Махно.
      - Я, - выступила вперед Катерина.
      - Проверь и доложи, все ли на месте?
      - Хорошо, - кивнула Катерина и, недоверчиво оглянувшись на батьку, пошла к повозке. А тот уже выкликал следующего бойца.
      - Лютый!
      - Я тут.
      - В камере артист лежит убитый; парнишка, сын рядом с ним. Возьми хлопцев, подсобите, чтоб похоронили, как положено.
      - Будет исполнено! - вытянулся Лютый и, провожая глазами удаляющегося батьку, кивнул артистам. - Видали? Обо всех заботится, никого не забывает. Настоящий батька!
      Артистов поселили в небольшом одноэтажном доме, хозяева которого, видно, в спешке покидали его. Победители побывали и здесь, но в комнатах оставалась ещё кое-какая мебель, так что циркачи разместились почти с комфортом. Одну комнату отдали женщинам, другая стала мужской спальней, в третьей - самой большой - обедали и обсуждали насущные проблемы.
      Вот и сейчас все пятеро сидели за столом, планируя предстоящее выступление. Отсутствие Аренского ощущалось во всем: будто стоявший прежде надежно и основательно дом вдруг зашатался и покосился на один бок. Невеселым было это обсуждение. Алька, вначале сидевший безучастно, в ответ на неуклюжее предложение Герасима выступать вместе, громко разрыдался и выскочил из дома. Ольга выбежала следом, нашла мальчишку и прижала его, безутешного, к груди.
      - Уйди! - он шмыгнул носом и попытался оттолкнуть её. - Я не ребенок, чтобы давать себя гладить какой-то девчонке.
      Ольга на его нарочитую грубость попросту не обратила внимания.
      - Не злись. Представь себе, что мы с тобой два товарища - да и разве это не так? - и у одного из нас случилось несчастье. Разве другой не должен прийти на помощь и утешить?
      Алька продолжал молча сопротивляться.
      - Ты думаешь, плачут только женщины? О, когда я работала сестрой милосердия, знал бы ты, сколько мужских слез мне довелось видеть!
      Алька недоверчиво посмотрел на нее.
      - Успокаиваешь? Папа говорил, мужчины никогда не плачут!
      - Еще как плачут! Но они знают и лекарство от слез...
      - Какое это лекарство?
      - Работа. Они стараются работать до седьмого пота так, чтобы усталость валила с ног, потом падают и засыпают, а наутро, проснувшись, опять берутся за дело...
      - Наверное, это неплохое лекарство, - задумчиво произнес Алька.
      Ольга-таки осторожно погладила его по голове.
      - А ты не хочешь помочь товарищам в трудную минуту. Ведь в вопросах цирка никто, кроме тебя, не разбирается, и Герасим не хотел тебя обидеть, просто он пытается командовать нами, как твой папа, а у него не получается... И потом, помнишь, что батька сказал? Мы должны понравиться его бойцам. Выходит, от тебя зависит не только наша программа, а и наша жизнь...
      Алька усмехнулся сквозь слезы.
      - Ладно, я постараюсь... Я уже и сам думал, как лучше, а тут опять папку вспомнил... Он говорил, надо и тебя борьбе подучить. Мол, не помешает. Так что я с тобой буду заниматься. Герасим и без меня свою кочергу на "бис" гнет, а поручик с Катериной все равно никого к своим фокусам не допускают...
      Поручик Вадим Зацепин действительно всерьез увлекся искусством иллюзиона, чего никак не мог прежде от себя ожидать, причем постигал его поневоле самостоятельно.
      Потомственный военный вдруг перестал ощущать тягу к войне. Его поглотила совсем другая страсть. Все время, в которое он не пялился на Ольгу и не старался быть поближе к ней, тренирующейся под присмотром Альки в клоунских трюках, бывший поручик продолжал исследовать возможности "черного ящика". Скорее всего, он, по собственному выражению, "изобретал велосипед" в ремесле иллюзиониста, но руки его приобретали все большую гибкость и чувствительность.
      Он научился на глазах у доверчивых зрителей - преимущественно селян вытаскивать монеты, карты, часы из самых неожиданных мест, чем их и смешил, и восхищал,
      Вадим оказался вхож и к разведчикам, и к штабникам, а по профессиональной привычке военного он все отмечал и запоминал. Работай Зацепин на чью-нибудь разведслужбу, он мог бы оказаться неоценимым агентом.
      Перерожденца-поручика неизменно сопровождала ассистентка - Катерина. Ее привычная сельскому глазу пышная красота привлекала алчные взгляды анархистов, но, что в который раз изумляло Зацепина, никто из них не пытался открыто обидеть её. Люди искусства казались "борцам за светлое будущее" неизмеримо выше их самих. Артисты могли то, чего не могли они сами, и потому заслуживали преклонения, даже если, как Катерина, только заряжали "черный ящик" или подавали фокуснику нужную вещь.
      Теперь циркачи в основном выступали порознь, давая этакие мини-спектакли, что вошло в обычай после разговора Ольги с батькой Махно. Атаман анархистов питал к девушке странный интерес: то ли чувствовал в ней присущий и ему гипнотизм, то ли подозревал, что Ольга чересчур образованна для цирковой артистки.
      В ответ на предложение дать цирковое представление перед его бойцами, Ольга запросила на подготовку неделю. Сослалась на погибшего Аренского, как на ведущего артиста и организатора. Но ждать неделю анархисты не хотели, недовольно ворчали "доживем ли до завтра", и, чем дальше, тем настойчивей требовали показать хоть что-то. Нашел выход как раз сам батька.
      - Ваш фокусник выступит перед конниками Лютого, - распорядился он. - А я со своим штабом посмотрю хваленую амазонку: что там за чудеса меткости она проявляет?!
      Готовясь к выступлению перед самим батькой, Ольга волновалась так. словно у неё не было прежде спектаклей и она никогда не показывалась перед зрителями.
      Махновец Алексей Чубенко, которого атаман отправил в помощь артистам скорее, для надзора за ними, как считала Ольга, - наблюдая её переживания, посоветовал:
      - Стаканчик первача опрокинь, - куда все страхи и денутся!
      Ольга на эту глупость даже отвечать не стала.
      Какую меткость рукам может дать нетрезвая голова?
      - Знаешь, - неожиданно навел её на мысль Алька, - я видел, как тот, ростовский стрелок, к выступлению готовился. Сядет, и в одну точку уставится. Уже другим на него смотреть надоест, а он все сидит...
      Ольга попробовала так же сидя смотреть в одну точку, заставляя себя отрешиться от всего окружающего. И вправду, через некоторое время она понемногу пришла в то самое состояние, которое дядя Николя называл "готовностью номер один".
      На её выступление батька явился со всем своим штабом. Была с ними даже какая-то делегация, или депутация, одним словом, народу набралось прилично, тем более что представление устроили прямо на военном плацу. Лишь сбили какое-то подобие подмостков, да постелили ковровую дорожку, по которой Ольга сходила в "зрительный зал" и, стоя лицом к публике, стреляла в мишень через плечо.
      Батька свое обещание отпустить артистов после первого их спектакля, если таковой понравится, не сдержал, хотя увиденным остался доволен. Он считал, что выступления поднимают боевой дух бойцов, и потому в интересах революции задержать артистов подольше.
      Легче всего организовывали выступления иллюзиониста. Достаточно было вместительной комнаты в доме, амбара или сарая - весна шла к теплу, - и фокусник мог начинать представление.
      Как-то на одном из них бывший владелец небольшой винокурни, видавший в городе, как к ногам понравившихся артистов публика бросала кошельки, в восторге швырнул в ноги Вадиму набитое "николаевками" портмоне. Фокусник не растерялся, кинул его в черный ящик, постучал по стенке, а потом показал его уже пустым. С той поры у зрителей-анархисгов вошло в традицию бросать циркачам кошельки и с детским восторгом наблюдать, как они исчезают. А Катерина пришила к юбке потайной карман, куда время от времени попадали исчезающие дары. Вскоре их выступления стали немалым источником дохода труппы.
      Вся труппа в конце концов составила три небольших подгруппки, которые выступали в разных местах - Вадим и Катерина, Герасим и Алька. Ольга работала одна, что, впрочем, её нисколько не тяготило. Сложились и группы зрителей, посещавшие "своих" артистов. На выступления фокусника ходили более солидные и в то же время более простодушные зрители, которым казалось, что вот, ещё немного, - и они поймут, в чем секрет этих фокусов!
      Зрителями Герасима и Альки были, в основном, деревенские хлопцы, физически развитые, которые сами увлекались то атлетикой, то борьбой и часто не прочь были помериться силами с Герасимом. Их выступления порой превращались в настоящие соревнования.
      Самые же большие скопления зрителей вызывали, однако, выступления Ольги, так как посещала их преимущественно молодежь. Девушка - тоненькая, по-городскому изящная, казавшаяся слабой и беззащитной, - с завязанными глазами стреляла так, как многие не могли с открытыми. Началось поголовное увлечение молодых махновцев стрельбой по зажженным свечам, мишеням в виде карт и просто стрельбой на звук. Это вызвало такой перерасход патронов, что батька пригрозил вовсе прекратить выступления артистки.
      Поначалу Ольга боялась этих усатых, бородатых, длинноволосых, дурно пахнущих мужиков, которые орали, ругались матом и даже пытались её тискать. Но когда она однажды, не оглядываясь, из-за плеча прострелила у наиболее ретивого ухажера фуражку - причем пуля прошла всего в сантиметре от головы, - нахалы стали остерегаться открыто проявлять свои чувства В конце концов, её стали сообща охранять друг от друга, как общую любимицу. При появлении артистки зрители вскакивали и кричали:
      - Наташа! Наташа! Иди к нам, не бойся.
      А она уже и не боялась и с удивлением чувствовала в себе этакий кураж, захватывающее дух ощущение того, что она ходит себе по краю пропасти и не падает!
      Зато боялся за неё Вадим Зацепин.
      Подразделение, желавшее пригласить того или иного артиста, высылало за ним либо тачанку, либо просто верховых, и поручик с горечью отмечал Ольгину всегдашнюю готовность отправиться с ними, её самообладание и независимость. Оказывается, она вовсе и не нуждалась в его защите, к чему Вадим подготовил себя с первой встречи. А махновцы испытывали к девушке смешанное с восторгом почтение и не собирались никому давать её в обиду.
      Зацепин стал думать, что Ольга и не стремится к его обществу, и потому его чувства к ней попросту безнадежны. Это поручика очень удручало, но, так как он был человеком дела, то решил для себя при первой же возможности открыться княжне, которой вряд ли когда-нибудь придется пользоваться своим титулом.
      А жизнь шла своим чередом. Как-то, после одного из выступлений, Вадима с Катериной пригласили на обед анархисты. Сам Лютый, один из подручных батьки Махно, сидел рядом за столом и, обнимая поручика за плечи, признавался:
      - Дуже я вас, артистов, уважаю. Такое вы умеете, аж дух захватывает! От признайся, куда делся Васькин браунинг? Все видели, как ты положил его в ящик, а потом по стенке постучал, открыл - нема. Може, у тебя там зверек какой сидит обученный, какая-нибудь мышка?
      - И куда же она все уносит?
      - В ящике где-то дырка, а? И в столе такая ж, на который ты этот ящик ставишь. Угадал?
      - Нет, не угадал. Просто, Сидор, я тебя тоже уважаю, но секрет открыть не могу. Это мой хлеб.
      И добавил как бы про себя:
      - Смешно сказать: ящик - мой кормилец!
      - Тогда другой секрет открой. Твоя помощница - Катерина - тебе, скажу, не под стать. Она - баба справная, здоровая. Ты против неё хлипкий. И моложе глядишься.
      - Здесь никакого секрета нет. Катерина действительно только моя ассистентка.
      - Значит, она свободна?
      - Думаю, нет. По крайней мере, я знаю её жениха. Они хотят пожениться в Мариуполе, там у Герасима - отец с матерью.
      Лютый помрачнел.
      - Герасим... Ваш борец, навроде?
      - Борец.
      Анархист помолчал и тяжело вздохнул.
      - Этот ей пара. Супротив такого и мне не сдюжить.
      Катерина, будто почувствовав, что говорят о ней, улыбнулась им через стол и показала глазами, мол, пора уходить. Вадим заторопился прощаться.
      - Погодь, - Лютый положил ему на плечо тяжелую ладонь и скомандовал сидящему рядом молодому казачку. - Мешок неси!
      И кивнул Катерине.
      - А ты, девонька, садись сюда, разговор небольшой есть.
      Катерина обошла стол и села рядом. Лютый оглядел её ласкающим взглядом.
      - Говорят, ты замуж собралась? Может, передумаешь, пока не поженились? Я добрый, знаешь, как любить тебя буду!
      Катерина твердо выдержала его взгляд.
      - Верю. Только сердцу не прикажешь. Спасибо за хлеб-соль.
      Казачок принес набитый продуктами мешок.
      - Это вам. Хлопцы благодарят.
      Лютый кивнул на сидящих за столом. Те дружно захлопали.
      - Думали деньгами дать, да что сейчас деньги?
      Он замялся и посмотрел на Катерину:
      - Катря, не обидь отказом!
      Вынул из кармана френча коробочку и предложил женщине. Та открыла её и зажмурилась от вспыхнувших из неё бриллиантовых огней.
      - Подарок, на свадьбу, - он спешил, боясь её возмущения. - Не думай ничего плохого. Это так. За твою красоту. За честность. Без обиды. Знаешь, что хлопцы говорят? На неё - на тебя, значит, - смотришь и жить хочется, раз такие женщины на свете есть. Возьми.
      Катерина взглянула на Вадима. Тот согласно кивнул. Она взяла коробочку и поклонилась мужчинам.
      - Спасибо.
      Сидящие в горнице взревели от восторга. Решение подарить Катерине серьги было их общим. И тут же примолкли, будто с мечтой расставались и чувствовали, что никогда больше её не увидят.
      "Вот тебе и неотесанное мужичье!" - растроганно подумал Вадим и тут же вздрогнул от признания наклонившегося к его уху Лютого.
      - Мы вчера белый обоз взяли. Драгоценностей - на многие тыщи! В общую кассу сдали, но кое-что и себе оставили. За беспокойство.
      И довольно хмыкнул.
      - Послушай, - некоторое время спустя возбужденно говорила Вадиму Ольга, тоже вернувшаяся с представления, - я у анархистов кое-какую литературу полистала. Не так все просто, как мы себе представляем! А они, между прочим, в своих воззваниях на слова графа Толстого Льва Николаевича ссылаются: "Без возвеличивания себя и унижения других, без лицемерия, обманов, без тюрем, крепостей, казней, убийств не может ни возникнуть, ни держаться никакая власть!"
      Ольга декламировала с пафосом, почти как Алька эмоционально размахивала руками. По мнению Вадима, она с каждым днем все больше утрачивала и врожденную утонченность, и аристократическое воспитание, приобретала столь свойственные революционерам черствость и фанатизм; начинала думать об окружающем в мировом масштабе. Что ей было до страданий тех, кто рядом с ней! От этих мыслей Вадим помрачнел ещё больше.
      - У тебя что-то случилось? - почувствовала наконец неладное Ольга.
      - Ничего! - сердито буркнул он и язвительно подумал: "Заметила! Лучше поздно, чем никогда. До того ли ей теперь? Любимица анархистов, революционная амазонка, Гаврош в юбке! Глядишь, скоро начнет по окопам ползать, патроны анархистам подносить!"
      А вслух сказал.
      - Значит, твои махновцы - идейные9 Выступают против власти, как аппарата насилия, и это насилие искореняют своим революционным насилием?
      Ольга удивилась. Так ядовито, раздраженно Вадим ещё с ней не разговаривал. Она чувствовала, что нравится ему, но это не повод, чтобы так распускаться! Кажется, и он ей небезразличен, но она же ничего не говорила, когда он несколько дней подряд колдовал вместе с Катериной над своим черным ящиком и никого из посторонних близко не подпускал. Это она-то посторонняя!
      Герасим как-то заметил, что в один из подобных моментов Ольга сидит и нервно складывает и раскладывает свой платок. Он укоризненно покачал головой и показал на себя: мол, смотри, как я спокоен, а ведь мы на равном положении! На равном, да не совсем. Катерина с Герасимом давно все решили, а у них с Вадимом - одни сплошные догадки: как серьезно он к ней относится, так ли уж глубока её симпатия? Катерина с Вадимом позанимается, да бегом к своему коханому: обнимает его, оглаживает да в глаза заглядывает - что Герочка хочет? Этот же долдон сидит в своем углу, слова доброго не скажет! Что остается Ольге? Берет в охапку Альку, занимается с ним, изображая страшную увлеченность клоунадой...
      - Никакие они не мои, - сказала Ольга. - Просто мне интересно, чем люди дышат? Что заставляет их рисковать жизнью?
      - Идеи.
      - Только идеи?
      - Пожалуй, ещё надежды на то, что их идеи воплотятся в жизнь.
      - Каким ты стал равнодушным, Вадим, как твой черный ящик! Ничего тебя не волнует. По-моему, все дело в том, что..
      - Ты никого не любишь!
      Почти выкрикнули они оба в один голос и озадаченно посмотрели друг на друга.
      - Так ты думаешь,.. - удивленно начал он.
      - Вот как ты считаешь! - возмутилась она.
      - Как дети, ей-богу! - проронила коронную Алькину фразу Катерина, которая здесь же пришивала к костюму Вадима оторвавшийся позумент, правда, на этот раз никто не засмеялся, и чуть ли не приказала им: - Идите-ка в нашу спальню и поговорите наедине, как люди, пока никого нет.
      Она опять склонилась над шитьем, а Ольга с Вадимом решили последовать её совету.
      Они оказались наедине, и Ольга вдруг запаниковала. Никогда прежде она никого не любила. Даже не влюблялась, как другие институтки. Посмеивалась над признаниями влюбленных в неё юнцов, а сердце её молчало. Подруга Надин Велехова, увлекавшаяся сказами Бажова, прозвала её за это "каменной девкой". Пору записочек, ухаживаний, любовных клятв княжна Лиговская прошла стороной. Неужели то, чего она всегда избегала, настигло её здесь, в эпицентре войны?!
      Почему-то во взволнованном мозгу её билось одно слово "Нет!" А что "нет", она и сама не смогла бы объяснить. Может, она инстинктивно понимала, что любовь сделает её такой уязвимой для окружающих, - именно этого она сейчас боялась.
      Вадим со свойственной влюбленным интуицией почувствовал её боязнь, шагнул к ней. Обнял и жарко дохнул в ухо:
      - Не бойся, Олюшка, мы же будем вдвоем!
      Это было так приятно, так сладко, - стоять рядом с ним, обнявшись, и слушать, как её сердце ударяется в его грудь, будто стучит его сердцу: "Слышишь, я здесь!" И обкатывать в голове его ласковое "Олюшка".
      - Тут недалеко церковь есть, - тихонько сказал он: только бы не отказалась! - Я говорил со священникам... на всякий случай. Сказал, обвенчает в любой момент.
      - Обвенчает, - очнулась от грез Ольга. - А как же война?
      Вадим чуть не расхохотался: говорит о войне, точно о живом существе. И возразил:
      - Ну и черт с ней, с войной! Даже если и убьют, разве плохо будет нам умереть мужем и женой?
      Что делают в таких случаях девушки? Просят время - подумать? Вздыхают, опускают глаза, краснеют, пожимают плечами?.. Что?! Она не знала, да и не хотела знать. Она просто сказала:
      - Я согласна.
      Счастливый Вадим обнял её и стал целовать так, что она задохнулась.
      - Слышишь, Герасим с Алькой пришли,<|)<197) он нехотя оторвался от её губ. - Не будем откладывать дело в долгий ящик. Пойдем!
      И потянул её за собой.
      - Подожди, торопыга, - засмеялась раскрасневшаяся Ольга. - Не могу же я идти в церковь в гусарском мундире.
      - Только пять минут, слышишь, и ни минутой больше!
      И, выходя к смеющимся чьей-то шутке товарищам, распорядился:
      - Кать, ты помоги Ольге собраться, она тебе все объяснит.
      Катерина без слов скрылась за дверью женской спальни.
      - Вы, мужики, тоже переоденьтесь, - скомандовал он удивленным Герасиму и Альке. - В церковь пойдем, а потом уже - праздничный ужин. Я для такого дела коньяк французский припрятал.
      - Для какого дела? - все ещё не понимал Алька.
      - Женится Александр Трофимович, чуешь, - объяснил ему Герасим. - Под какой фамилией венчаться-то будете?
      - Под той, под которой крестился. Что перед богом притворяться? Может, дождемся ещё нормальной жизни...
      - На Ольге женишься? - завистливо уточнил Алька.
      - А на кем же еще?
      - Я бы тоже на ней женился, - переодеваясь, признался мальчишка, как и положено по мужской природе, в момент забывший свою суженую-цыганочку. Только она не захочет ждать, пока я вырасту... Но учти, поручик, если тебя убьют, моя очередь будет в церковь идти.
      - Учту, - серьезно пообещал Вадим. Вошедшая Катерина остановилась у двери и вопросительно глянула на подругу: та никак не походила на счастливую невесту - была задумчива и растеряна, точно предстоящее событие застало её врасплох.
      - Оля, чы Вадим нэ люб тоби?
      - Люб-то, люб, да вот замуж я, кажется, идти не готова!
      - Спужалась! - всплеснула руками Катерина. - Повир мэни, вин нэ буйный!
      Эта неуклюжая шутка рассмешила Ольгу и сняла охватившее было её напряжение. Что поделаешь, без родительского благословения идет под венец, - так ведь и родителей в живых нет. Любимый дядечка и тот далеко-далече, доведется ли увидеться... Платье не белое, свадебное, а каждодневное, не раз надеванное... Жених в карете не приедет - в церковь пешком идти придется...
      Катерина поняла волнение Ольги и прижала её к себе.
      - Не журысь! Я тебя заместо отца-матери благословлю.
      Она сняла с шеи образок и перекрестила Ольгу.
      - В мене рука легка, счастлива будь!
      В маленькой церквушке стоял полумрак, пахло ладаном и свечами. Какие-то горестные старушки молча расступились, пропуская молодых людей к алтарю. Герасим пошептался с пожилым, опрятным священником, который ненадолго скрылся в притворе, чтобы появиться облаченным в епитрахиль, с толстой церковной книгой. У Ольги опять сжалось сердце: судьба делала новый поворот и отдавала её в руки мужчине, который должен стать для неё самым родным и близким, но... но не поспешила ли она?
      - Венчается раб Божий Вадим рабе Божьей Ольге,.. - бубнил священник.
      Воск со свечи капал Ольге на руку, точно само время отмечало её переход в другую ипостась.
      - Поцелуйтесь, теперь вы - муж и жена.
      "Ну вот и все!" - подумала княжна. "Что это - все? - возмутилась в ней другая Ольга, которая все чаще стала подавать свой голос в такие вот серьезные минуты. - Чего это ты расхныкалась, себя зажалела? Посмотри, какой красавец рядом с тобой: честный, умный, благородный... Пора с детством-то расставаться! Как говорит Герасим, не трусь, прорвемся!"
      Поцелуй Вадима вернул её на землю: здравствуй, жена!
      Герасим дал священнику пачку денег, которую тот, не считая, сунул в карман. Алька, напутствуемый Вадимом, раздал несколько бумажек сгрудившимся вокруг них старушкам. "Счастья, счастья!" - прошелестело вслед молодоженам.
      - Вот молодцы, что решились! - откровенно радовался Герасим, пожимая руки Зацепину и Ольге. - Подумаешь, война, а жизнь продолжается...
      Они шли по улице веселые, возбужденные, с безрассудством молодости позабыв о том, что уже две недели живут на положении узников. Вроде их не удерживали, но чувствовалось, что и уйти им не дадут. Стоило, например, кому-то из них выйти прогуляться, как несколько пар глаз тотчас принимались следить за всеми его передвижениями - поблизости располагался штаб махновцев.
      - Катюша, - говорил Герасим, - кивая на прижавшихся друг к другу новобрачных, - а они таки нас обскакали!
      - Сам же говорил, только в Мариуполе, мама мечтала.
      - Говорил, а посмотрел на них и пожалел. Давай и мы, как только отсюда вырвемся, так в первой же церкви и обвенчаемся. А мама и так радоваться будет, что живыми добрались.
      Мимо них на рысях промчался отряд анархистов.
      - Куда это они? - проводил их взглядом Алька.
      - Сие мне очень не нравится, - задумчиво проговорил Вадим. - Слышите, какая началась стрельба? Похоже, на город кто-то напал. Лютый обмолвился, вроде, генерал Шкуро силы стягивает. Неужели белые прорвались?
      Навстречу им попался ещё один отряд, поменьше, и кто-то из бойцов закричал артистам:
      - Быстрее, белые уже в городе! Мы уходим! Догоняйте!
      Катерина испуганно схватила Герасима за руку.
      - Господи боже мой, колы это кончится! Иде той Мариуполь? Дойдем до него, чи ни? Невжели ж на усей земли нема места, шоб можно буде пожить по-людски?!
      Она говорила речитативом, словно по мертвому причитала, вне себя от отчаяния Ольга удивилась срыву всегда такой спокойной женщины, а Вадим, желая побыстрее вернуть ассистентку и друга в обычное состояние, перешел на насмешливый тон:
      - Уж не истерика ли у вас, Катерина Остаповна? К лицу ли сельской женщине эти интеллигентские штучки! Вы ж обещали мне впредь "на мове не размовлять". Для чего мы с вами русским языком занимались? Да и мы разве не по-людски живем? Все время, можно сказать, в гуще событий. Профессию заимели романтическую - бродить по свету, людей развлекать. Многие нам завидуют. А что до смены власти, то она не должна вас волновать. Мы же выяснили: цирк - понятие интернациональное и внеклассовое. Нам бояться нечего.
      - Сама не знаю, чего я испугалась, - призналась Катерина. - Так сердце защемило, мочи нет!
      Зацепин хотел ей ответить, что сердечные предчувствия вещь ненадежная и обращать на них внимание должны нервные институтки, а не такие мужественные женщины, но тут опять послышался конский топот. На этот раз всадники ехали не торопясь, четко придерживаясь дистанции, чувствовалось едет регулярная армия. Военные были одеты в форменное обмундирование, что после пестро одетых махновцев являло-таки для глаз отрадную картину.
      Белые ехали молча, устало покачиваясь в седлах. Некоторые были ранены, и их белеющие повязки нарушали общее впечатление стройности и порядка. Военные уже поравнялись с циркачами, которые настороженно разглядывали их, когда первый с края ряда военный в форме ротмистра обернулся всем корпусом и придержал коня.
      - Мамочки мои! - воскликнул он, по-московски "акая" и кивая товарищам, чтобы его не ждали. - Никак Вадим Зацепин Поручик! Или ты уже не поручик?
      Он громко захохотал, будто заржал.
      Вадим молчал.
      - Сбрил усы и думал, тебя не узнают? Шалишь, с такой-то колоритной мордой? А это кто рядом с тобой, твоя разведгруппа?
      И опять захохотал среди общего молчания.
      - Что ты придумал, Жереба, - подчеркнуто спокойно отозвался Вадим Это мои коллеги, в цирке вместе работаем. А это моя жена - Ольга.
      - Ваш муж всегда был шутником, - поклонился, не сходя с коня, ротмистр. - Очень прошу, Зацепин, впредь, если не трудно, обходись, пожалуйста, без училищных кличек. Надеюсь, ты ещё помнишь мою фамилию?
      - Так точно, господин ротмистр Ямщиков!
      - Вот-вот, и без фамильярностей, я этого не люблю. Особенно, если учесть, что, пока ты занимался неизвестно чем, мне присваивали очередные звания. И, заметь, за воинские заслуги. А насчет того, что я придумал, так теперь, милый, это моя работа: подозревать и проверять подозреваемых. Сейчас многие перекрашиваются, а я эту фальшивую-то красочку сдираю. Вместе со шкурой. Ха-ха!
      - Значит, согласился перейти в контрразведку?
      - А почему бы нет? Работа - не хуже любой другой. Говорят, у меня неплохо получается. Кто-то же должен следить за чистотой наших рядов!.. Но обо мне потом. Поговорим о тебе. Ты дезертировал из армии?
      Вадим, сжав кулаки, шагнул к нему. Ямщиков заржал.
      - Узнаю горячую голову. Мамочки мои, что же я ещё могу подумать, видя тебя здесь, в захваченном нами городе, в компании штатских людей? Или у тебя есть отпускное свидетельство? Хорошо-хорошо, все расскажешь мне при встрече. Не будем утомлять гражданских лиц своими проблемами. Пожалуй, сделаем так. Ты по какому адресу живешь?
      Вадим сказал.
      - Даю тебе сорок минут на сборы и жду у себя в кабинете. Наш штаб - в особняке Павлова, двухэтажном, из красного кирпича. Мы обычно там располагаемся. Город-то третий раз берем!
      - Побойся бога, Константин, я только что женился. Как раз из церкви идем.
      - Поздравляю, жена у тебя прехорошенькая, и сразу видно, не из простых. Хорошо, сделаем так: я дам тебе не сорок минут, а час. Соберешься, попрощаешься. Если перед нами чист - бояться тебе нечего. Я знаю, ты человек чести, потому и не арестовываю тебя на глазах товарищей и молодой жены. Мадам Зацепина!
      Он козырнул и тронул поводья.
      - Ровно через час!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Янеку снился прапрадед. Конечно, он не мог его прежде видеть, но почему-то во сне знал, что это именно отец его прабабки Елизаветы. Во сне предок сказал, как его зовут, но Янек проснулся и забыл.
      Сон был похож на ожившие картинки, по которым Ян учился читать. Только теперь его учил далекий предок. Так он понял во сне: это учеба.
      Поначалу стояли они с прапрадедом на какой-то площади, посреди которой возвышался деревянный помост. На помосте казнили человека, в чем-то страшно провинившегося. Ибо казнили его тоже страшно - одну за другой отрубали конечности. Жертва жутко кричала, и вокруг на площади тоже стоял вой и ор.
      Одному из зевак в дорогом камзоле с изумрудом на пальце, по-видимому, стало плохо. Он упал навзничь и забился в конвульсиях. Люди расступились, но никто не сдвинулся с места, чтобы помочь больному. Янеков дед шагнул вперед и наклонился над упавшим. Он простер над ним руку и зашептал. Никто из окружающих не слышал, что он шепчет, а Янек, к своему изумлению, услышал не слова молитвы или наговора, а скорее угрозы или проклятия:
      - Это тебя, лихоимец, двурушник, господь за грехи наказывает! Не спасать бы тебя, а удавить на месте за подлости твои, да рука не поднимается, все-таки божья тварь. Но гляди у меня, ежели не угомонишься...
      Эпилептик успокоился, затих и несколько мгновений спустя открыл глаза. Увидел склоненного над ним лекаря, и кривая усмешка показалась на его лице.
      - Не надейся на мою благодарность, прислужник дьявола!
      Он сделал попытку самостоятельно приподняться, но это ему плохо удавалось. Стоящие чуть поодаль холопы тотчас кинулись поднимать и отряхивать хозяина.
      Прапрадед презрительно усмехнулся, плюнул под ноги богачу и, круто повернувшись, пошел через испуганно расступившуюся толпу. Янек поспешил следом, но отметил краем глаза, как кинулись было за ними боярские холопы и были остановлены властною рукой.
      Опять Ян увидел себя и далекого предка уже в другом месте - маленькой душной избушке. Заплаканная молодая хозяйка целовала деду руки, а он нетерпеливо отталкивал её, направляясь к убогому ложу, на котором метался в бреду её раненый муж. Их взорам открылась неумело перевязанная чистой тряпицей ужасная рана. Каким-то острым оружием нога была разрублена до кости.
      - Горячей воды! - бросил через плечо дед, и хозяйка с готовностью метнулась к печи.
      Дед бросил в поданный чугунок щепоть измельченных трав, и по избе поплыл аромат чего-то знакомого... пастушьей сумки, вспомнил вдруг Ян, ромашки, полыни, руты... Нет, трав было слишком много, чтобы он мог их все определить.
      Между тем лекарь расположил обе ладони над раной и стал медленно, не прикасаясь к ней, как бы сдвигать края. Взгляд его сделался неподвижным, на лбу появилась испарина. На глазах Яна происходило невероятное, рана зарастала! Наконец, края сошлись, и только небольшой рубец да краснота вокруг него говорили о былом ранении.
      Затем дед провел ладонью над горшком, и пар сразу осел; спокойно сунул руку в горшок, положил заваренную траву на рану и перевязал.
      Черты больного, искаженные прежде болью и страданием, разгладились, он задышал ровно и спокойно, а дед медленно вытер руки поданным хозяйкой полотенцем.
      Та, не слыша больше стонов и хрипов раненого мужа, стала голосить, но лекарь сурово цыкнул на нее: "Чего воешь, будто по покойнику!" Кивнул Яну и пошел к двери.
      Хозяйка заметалась, попыталась вручить деду завернутые в тряпицу деньги, но он отодвинул её от себя и сам вынул из кармана серебряную монету.
      Женщина сначала отшатнулась, но потом деньги взяла и вдруг в беспамятстве свалилась к его ногам. Дед подхватил её, с помощью Яна положил на лавку и влил в рот несколько капель из принесенной с собой маленькой плоской фляжки. Хозяйка быстро пришла в себя, застеснялась, порываясь вскочить.
      - Полежи маленько, - дед погладил её по голове, точно маленькую, - и больше не мори себя голодом, выживет твой Андрейка!
      В следующем эпизоде Ян почему-то был не рядом с дедом, а как бы наблюдал происходящее со стороны. Словно он сам оставался на одном месте, а действие везли мимо него.
      Дед шел узкой тропинкой через лес, а за ним крался убийца. Вот он выждал, когда дед замешкался, перебираясь через поваленное поперек дороги дерево, приладил и арбалет стрелу и спустил тетиву.
      Внезапно точно в часах щелкнуло что-то, и вместо быстро сыплющегося песка секунд время стало растягиваться, как вязкая тягучая масса.
      Стрела полетела медленно, так же медленно повернулся дед и выдвинул ей навстречу ладонь. Стрела в двух вершках от ладони остановилась, будто ударившись о стену, и упала на землю. Взгляд деда отыскал убийцу. Глаза их встретились. Ян увидел, как время опять побежало привычным ходом и лицо наемника исказилось, как если бы он увидел перед собой адское чудище. Он дико закричал и кинулся прочь.
      Ян проснулся, но сон отпечатался в его мозгу и помнился во всех подробностях. Несомненно, что увиденное им происходило когда-то не только с самим прапрадедом, а и с его далекими предками. Следовательно, его дар был не случаен, а передавался по наследству из глубины веков. От того, какому человеку этот талант доставался, зависело, как он использовался: на благо людям или им во зло.
      Юноша пожалел, что не знает своих корней: кто он, кто его отец? Ведь не одна мать определяет род человека! Ян дал себе слово: как только представится возможность - он станет старше, разбогатеет, научится какому-нибудь стоящему делу и сможет с гордо поднятой головой вернуться в родные края - непременно разыскать родственников отца и выяснить все до конца...
      Спали они с Марго в небольшом придорожном лесу, верстах в двух от какого-то города. Ян настаивал: нужно войти в город. Кого им бояться? Документы надежные, еду и ночлег они смогут найти, потому что те продукты, которые есть у них, лучше бы поберечь про черный день. Однако Марго воспротивилась категорически. Ян не мог не признать разумности её доводов: во-первых, они ещё слишком мало прошли для того, чтобы быть уверенными знакомых они не встретят; во-вторых, их документы при желании легко было проверить - только послать на хутор верховых (кто бы стал этим заниматься!). В третьих - и тут юноша просто посмеялся над её наивностью, Марго считала, что им надо идти только к морю и останавливаться по пути не в городах, а в маленьких рыбацких деревушках, так как там люди проще и добрее.
      Одна, по мнению Яна, странность девушки удивила его, а потом прямо-таки возмутила - какая-то монашеская стыдливость Марго. Сначала она вообще отказалась показывать ему рану, и когда он все же решил её осмотреть, так сопротивлялась, что Яну захотелось её отлупить. В конце концов, в пылу борьбы он почувствовал в себе просыпающееся желание, в чем Марго его и подозревала, - так что на рану он взглянул мельком и на всякий случай отодвинулся от девушки подальше.
      Поужинали в молчании, потом, не сговариваясь, натаскали веток. Вниз постелили Янеков полушубок, укрылись полушубком Марго и легли, стараясь не касаться друг друга. Но когда к утру похолодало, девушка во сне так тесно прижалась к Яну, что он проснулся и долго не мог заснуть, взбудораженный её близостью. Потому он, наверное, и увидел тот странный сон: то ли вещий, то ли сказочный..
      Сказка - не сказка, а пулю из плеча Марго он все-таки вытащил! Серьезная рана зажила, точно пустяковая царапина, и молодой лекарь чувствовал, что даже рубец от раны он мог бы разгладить без следа, но раз Марго ему не давалась, не верила в него, пусть теперь так и ходит! Со шрамом. Кто-то будет гладить её плечо, и вдруг его пальцы наткнуться на этот грубый рубец... А кто же это будет её гладить? Значит, кому-то будет можно, а ему, кто спас её от верной гибели, - нельзя?!
      Марго зашевелилась, потянулась и, как котенок, чихнула, по-детски трогательно потянув носом.
      - Чего ты так рано проснулся? - сонно спросила она, сверкнув голубизной из-под полуприкрытых век.
      - Ничего, - буркнул Ян, отворачиваясь: ещё не хватало, чтобы она подумала, будто он из-за неё переживает, не спит, как говорится, бегает за ней... когда он ей так противен, что она не может даже раненое плечо показать...
      - Ты чего надулся, как мышь на крупу? - продолжала допытываться Марго, окончательно проснувшись.
      - Ничего я не надулся. Только, если тебе неприятно мое присутствие, скажи об этом прямо, а то вчера такое устроила... Я на твою честь вовсе не покушался, я просто хотел посмотреть, как заживает рана.
      - А мне показалось, что твои лекарские обязанности тебя тяготят. Ты таким безразличным тоном предложил меня осмотреть, будто я - больная лошадь.
      - Что ты придумала! - Ян даже растерялся от такой глупости: что у этих девчонок на уме?
      Марго же гладила его по волосам, не замечая, что все сильнее прижимается к нему.
      - Я не придумала, я влюбилась в тебя с первого взгляда. Когда ты склонился надо мной, раненой, я подумала, что в раю, а ты - ангел моей мечты.
      Она прыснула.
      - Не богохульствуй, - Ян шутливо потрепал её по плечу, но, во избежание последствий, никак на её порыв не откликнулся.
      - Я ещё никого не любила, да и жениха у меня не было, - призналась Марго. - То есть, конечно, приходили к нам в гости молодые люди, которые ухаживали за мной. Большинство - знакомые отца по коммерции. Те, что тоже или сами лошадей разводили, или закупали их для своих конюшен. Некоторые ко мне сватались, но мама считала, что рано ещё говорить о замужестве; мне ведь тогда только пятнадцать исполнилось.
      - Конезаводчик - величина большая, - подытожил Ян, - мне после таких твоих знакомых иначе как госпожой тебя и величать-то не стоит, поскольку у меня сроду и захудалой лошаденки не было.
      - Думаешь, я хвастаюсь? Цену себе набиваю?! - в ответ на его насмешливый тон рассердилась Марго.
      - Ничего такого я не думаю, - успокоил девушку Ян, привлекая к себе и по-братски целуя в макушку. Он вдруг почувствовал себя намного старше и ответственней. Так сложилось, что они оба - сироты, обоим не на кого надеяться, не от кого ждать поддержки, и Ян будет последним негодяем, если воспользуется доверчивостью и беззащитностью Марго.
      - Как тебя звала мама? - спросил он, переводя разговор в другое русло.
      - Маргит. Мари.
      - А я буду тебя звать - Марина. Как по документам.
      - Тем, где я - твоя жена?
      - Пришлось написать так, - пресек её игривый тон Ян. - Поднимайтесь, краля. Надо быстренько поесть, и в дорогу. Что-то этот город и меня стал тревожить. Видно, ты права: нужно идти в обход.
      Марго вскочила и отправилась в глубь леска совершать утренний туалет, а Ян привел себя в порядок раньше, потому сейчас он стал разводить костер.
      Чем больше хлопец узнавал свою нечаянную подругу, тем больше изумлялся её таланту приспосабливаться к самым неожиданным бытовым неурядицам: если Ян, например, выбирал место для ночлега не глядя, ориентируясь в основном на сухое место, то Марго прежде всего искала воду: ручей ли, небольшую речушку - и никак не соглашалась питаться всухомятку, к чему Ян привык, даже живя с матерью.
      - Я не желаю получить заворот кишок, - категорически заявляла девушка
      Выражение "заворот кишок" в её устах звучало как анафема дьяволу. Он не успел и оглянуться, как эта девчонка взяла на себя управление их скромным хозяйством.
      Она учила его разжигать костер так, чтобы его не было видно с дороги. Обед себе путники готовили в металлической немецкой каске, подвешенной на кусок колючей проволоки. А когда Ян убил деревянной дубиной порхнувшую из-под ног перепелку, радости Марго не было предела.
      - У нас ведь есть продукты, - удивился этому всплеску эмоций Ян. Целый мешок.
      - Ну, и надолго нам его хватит? - щурилась девушка и показывала ему наиденные птичьи яйца - Вот сейчас приготовлю их с салом, - опять экономия!
      Ян разводил костер и посмеивался этим своим мыслям, как вдруг услышал её пронзительный визг. Юноша помчался на выручку, не разбирая дороги. Его взору открылась страшная картина: у давно потухшего костра на небольшой вырубке лежали мертвецы. Их было - машинально сосчитал Ян - двенадцать человек. Лежали вперемешку взрослые и дети, над трупами роились мухи, ползали червяки, а приторный запах смерти ветер относил в сторону, потому молодые люди и не подозревали об этом жутком соседстве.
      Что за трагедия разыгралась здесь? От какой опасности бежали эти люди и не смогли убежать? Убиты все они были одинаково: чем-то узким и длинным, прямо в сердце. Ян испытывал странное любопытство, осматривая убитых. Отчего их лица остались спокойными, будто смерть настигла несчастных во сне или в состоянии, близком к неземному восторгу? Многие даже как будто улыбались, и этот нелепый оскал производил ещё более жуткое впечатление.
      - Уйдем отсюда скорее, уйдем отсюда, - повтеряла Марго, дрожа и всхлипывая. Она бросилась к парню, но он осторожно отстранил её, проводя своё маленькое расследование.
      - Погоди, мы же ещё ничего не узнали: кто эти люди, за что их убили?
      - Но мы и не узнаем! Ты что, пристав?! Это не наше дело!
      Она уже была близка к истерике.
      Яну и самому было не по себе; хотелось убежать отсюда, как в детстве убегал от страшных ряженых, но он хотел найти хоть что-то, что пролило бы свет на происшедшее. Он обходил поляну, кончиками пальцев, точно боясь заразиться, касался вещей мертвецов. Искал, сам не зная что?
      - Пойдем, пойдем! - снова теребила его Марго, недоумевая, почему он медлит.
      Ян медлил, потому что понял: вероятно, убийцы что-то искали, причем поиски не имели ничего общего с грабежом, - из небольшого нагрудного кармана убитого мужчины выглядывала цепочка часов, на руке одной из женщин было бирюзовое колечко. Искали что-то небольшое, потому что производившие обыск кое-где распороли даже швы одежды, высыпали наземь из мешка продукты, разобрали фасоль, разрезали хлеб.
      Повезло, нет ли искавшим до него, но хлопцу несомненно повезло. В судорожно сжатой ручонке маленькой девочки он увидел матерчатую, наспех сделанную тряпичную куклу. Ян осторожно потянул куклу за голову, та оторвалась, и в его руке оказались три небольших разноцветных камня, зловеще сверкнувших в свете солнца.
      - Ну и ну, - смог наконец вымолвить Ян, пятясь назад со своей странной находкой.
      Марго отступала вместе с ним, но пятилась осторожно, будто боялась наступить на змею. Отойдя подальше, молодые люди почти бегом вернулись к своим вещам и стали поспешно собираться.
      - Что это? - наконец пришел в себя Ян, разжимая кулак и давал возможность Марго поближе разглядеть камни.
      - Наверное, цветные алмазы, - шепнула девушка, - хотя я их никогда и не видела, мне о них наш работник рассказывал. Вроде где-то в горах есть их месторождение, но где, никто не знает, потому что добывает их какая-то секта. Людей к себе они либо обманом завлекают, либо крадут, и жизнь в этой секте для людей - хуже рабства. Этот работник, Ипполит, всегда пугал меня: смотри, поймают тебя духоборы, сделают своей мученицей - никто не найдет и не спасет. От них убежать невозможно, беглецов убивают. Я говорила, откуда же тогда он об этом знает, - пожал плечами: люди говорят, значит, откуда-то узнали. Я и у папы спрашивала, он тоже не знал. Что-то, сказал, болтали, что государство экспедиции посылало в предполагаемый район, но те ничего не нашли.
      - Темная история, - решил Ян, снимая котелок с огня, - видимо, позавтракать нам сегодня придется в другом месте.
      - Да уж, - содрогнулась Марго, - мне сейчас кусок в горло не полезет!
      Полчаса спустя они уже шли по дороге. Но, как видно, спокойная жизнь сегодня им не была суждена. Верстах в двух впереди началась канонада. А вскоре совсем близко от них разорвался снаряд. Спрятаться было некуда. Марго так испугалась, что стала упираться, когда Ян потащил её за собой.
      - Бойцы говорили, - объяснял он на ходу, - что снаряд дважды в одно место не падает.
      Они спрыгнули в воронку, края которой ещё дымились после взрыва
      Стрельба стихла так же внезапно, как и началась. Марго пришла в себя от тишины, которая казалась оглушающей, и только теперь заметила, что она судорожно держится за Яна, даже пальцы свело, а он прикрывает её собой, как будто его самого не может задеть осколком, как будто он железный. Девушка устыдилась: в минуту опасности он подумал о ней, а она, неблагодарная, думала лишь о себе.
      Марго посмотрела на парня, и столько было в её взгляде нежности, что он смутился, но, не желая показывать слабости, хмыкнул и опустил глаза.
      - Спасибо, - шепотом сказала Марго и вдруг неумело, но горячо поцеловала его в губы.
      Ян не ожидал такого проявления благодарности - да и за что благодарить-то? - опешил, а когда пришел в себя, решительно отодвинул Марго. Когда он действительно ждал от неё благодарности - ведь он сделал такое, во что сам до сих пор не очень верил - она чуть ли не кошкой на него бросалась. А сейчас с поцелуями накинулась. Обо всем забыла, хотя... Додумать он не успел. На поле раздался топот тысяч коней, и тысячи людских глоток выдохнули свирепое.
      - А-а-а.
      И с двух сторон лава на лаву помчалась конница.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Ольга сидела в своей комнате, сжав голову руками и уставившись в одну точку. Опять жизнь без предупреждения швырнула её в водоворот, точно проверяла княжну на прочность: выдержит - не выдержит? Точно кто-то сильный и безжалостный холодным оком наблюдал со стороны за её борьбой со стихиями: с кипящим источником, именуемым войной; с кажущейся безнадежностью будущего; с незнакомыми, непредсказуемыми людьми...
      Ей так хотелось заглянуть в свое завтра, но растревоженное сознание наслаивало один образ на другой: военные в самых разных мундирах, волны, заливающие хрупкое суденышко, чей-то черный зловещий лик и отсутствие даже промелька лица человека, за которого она сегодня вышла замуж. В своих видениях она не видела его ни раненым, ни убитым, но не видела и рядом с собой...
      Ольга считала себя просвещенным и гуманным человеком, сочувствующим революциям вообще, и, возможно, она была бы на стороне большевиков, но они не оставили ей выбора. В их глазах она выглядела чужой: буржуйкой, белой костью, эксплуататором...
      Она могла жить рядом с ними, только украв чужое имя, а ей так хотелось быть самой собой. Она не любила ложь даже во спасение.
      Ее новые друзья - Вадим, Катерина, Герасим, Алька - казалось, приняли её в свой мир, пробудили надежду на то, что она - не лишняя в этой жизни, как вдруг какой-то недобитый буржуй (она с удивлением поймала себя на этом выражении, позаимствованном у анархистов) - ротмистр появился и все испортил!
      "Да, все пропало! - мысленно стенала Ольга. - Вадим сгинет в этой проклятой мясорубке, а она - замужняя женщина - на всю жизнь останется старой девой... Миль пардон, княжна, уж не о пропавшей ли брачной ночи вы сокрушаетесь?! Разве порядочная институтка может размышлять о физиологии? А... вы вовсе не это имели в виду... И опять только о себе! В то время как любимый муж пропадает в контрразведке..."
      В дверь постучали.
      - Входи, Катя, - вяло отозвалась Ольга. Та явно запыхалась, в глазах её металась тревога.
      - Скорей собирайся, Герасим сказал, у нас только пять минут, пока они с Алькой Кару запрягают.
      - Никуда я отсюда не поеду! - заупрямилась Ольга. - Разве ты не знаешь, что Вадим...
      - Так Вадим и казав, - от волнения опять перешла на украинский Катерина.
      - Что? Он приходил? И вы меня не позвали?!
      - Якой приходив, - вздохнула Катерина, которая и сама успела привязаться к поручику. - Верховые його вели мимо викон, так вин казав, шоб мы тикали. Негайно!
      - Как же я брошу его одного?
      - А чем ты сможешь ему помочь? - хмуро бросил появившийся в дверях Герасим.
      - Он крикнул: "Идите в Мариуполь!" - Алька просунул голову подмышкой гиганта. - Ты не переживай, может, он сбежит, так хоть знать будет, где нас искать.
      - Расстрелять его не расстреляют, - задумчиво говорил Герасим, в то время как его руки ловко увязывали пожитки. - Разве что в штрафной батальон сошлют. Давай, ребята, шевелись! Поручику оттуда виднее. Раз сказал "уходите", - нужно уходить!
      Полчаса спустя повозка громыхала по дороге прочь из города. Никто их не остановил, никто вслед не выстрелил. Видно, неспешно трусящая Кара и мирная надпись на пологе кибитки "Цирк" служили им добрую службу.
      Мрачный Герасим молча правил повозкой, рядом сидел непривычно тихий Алька, а Катерина утешала пригорюнившуюся Ольгу. Алька и сам изболелся за неё душой, все порывался что-нибудь сказать, утешить, да что скажешь, когда и так все ясно.
      - Он догонит нас, - говорила Катерина, - при первой же возможности. Одному всегда легче бежать. Скажи, Герась!
      Атлет хмуро кивал, подчеркнуто внимательно глядел на дорогу. На деле же чувствовал себя муторно: на его плечи легла забота о женщинах и ребенке. А ну как и его за дезертирство к ответу призовут, кто о них позаботится? Он уже и забыл о своей пресловутой справке, освобождающей от воинской службы, о шраме, уродующем ладонь, но подтверждающем его увечность: в его голову стал закрадываться страх, который, как известно, плохой утешитель.
      Дорога неожиданно раздвоилась. Герасим, помедлив, свернул на проселочную: она вилась меж полей и казалась странно мирной и тихой.
      Версту спустя возница воочию увидел обманчивость первого впечатления. По всему было видно: недавно здесь шел бой. Чернели свежей землей воронки, кое-где лежали полураздетые трупы, над которыми уже начало кружиться воронье.
      Кара ускорила шаг, как будто и её пугали эти приметы смерти. Вдруг лошадь шарахнулась в сторону, потому что из-под земли, - Герасим сразу понял, что из воронки, - стали вылезать две фигуры: мужская и женская. Алька вскрикнул и прижался к нему. Герасим остановил повозку. Люди осторожно приблизились.
      - Яки молоденьки! - удивленно шепнула Катерина.
      Парню и вправду на вид было не больше семнадцати-восемнадцати лет. Девушка смотрелась и вовсе девчонкой с пронзительно синими глазами на бледном лице.
      - Откуда, куда? - спросил Герасим, пока парень решал что-то про себя, совсем по-деревенски разглядывая их повозку. Сумей бывший моряк прочесть его мысли, он не поверил бы очевидному: парень - а это был Янек, - ждал, не зазвонит ли, как он сам себе говорил, в его голове - осторожно, зло! Но никакой опасности в повозке не чувствовалось.
      А девушка, уловив его нерешительность, сама шагнула вперед.
      - Нам все равно - куда, лишь бы подальше отсюда! У нас нет денег, чтобы заплатить, но если вы возьмете хлебом или салом...
      - Возьмем, - вмешалась Катерина, решив, что взаимное оглядывание затянулось, в то время как нужно побыстрее убираться с этого проклятого места. Ей казалось, что трупы уже начали смердеть, и этот запах смерти был невыносим. Герасим подал девушке руку, а Ян приготовился поддержать, но она сама ловко запрыгнула в повозку, следом забрался её товарищ.
      Беглецы тронулись в путь.
      - От кого ж это вы в яме прятались? - ехидно спросил Алька, которому уже надоела напряженная обстановка, и эти, как он считал, вконец запуганные взрослые. Эх, был бы жив папка! Он бы рассказал что-нибудь смешное, расшевелил их, растормошил... Чем дальше уходил в прошлое день смерти отца, тем охотней идеализировал его Алька.
      Теперь мальчику казалось, что на его папке держался весь мир, что он мог выпутаться из любой ситуации, что он был самым-самым... Он тосковал по умершему отцу.
      - От кого спрятались? Да от всех, - доверчиво, как взрослому, стала рассказывать ему Марго. - Думали, мы в эту воронку на минутку спрыгнем, а пришлось просидеть несколько часов. Такого навидались, - на всю жизнь вспоминать хватит! Друг за другом гоняются, убивают - ради чего? Разве на земле всем места мало? Мама моя говорила: на чужом несчастье своего счастья не построишь. А тут как - чем больше людей убьешь, тем счастливее будешь?.. Какую картину мы странную видели. За одной тачанкой гнался, наверное, целый отряд. Пожилой цыган лошадей нахлестывает, а двое цыган помоложе, но вроде на одно лицо, преследователей из пулемета поливают. Никогда прежде не видела цыган в военной форме, а эти молодые были так же одеты, что и те, их догонявшие. Вот загадка!
      - А не наша ли это была тачанка? - предположил Алька.
      - Никакой загадки не вижу, - подтвердил Герасим, - конечно, наша. А иначе, для чего было вожаку с нами меняться? Сыновей от деникинцев вызволял.
      Марго из их высказываний поняла далеко не все, но решила при случае расспросить их поподробнее.
      - Как вас звать, ребятки? - спрашивала их тем временем Катерина.
      - Марго. Марина. А это Ян - мой муж.
      - Муж? - удивилась молчавшая до того Ольга. - Ты же совсем девочка.
      - Вовсе я не девочка, - обиделась Марго. - Мне на Троицу шестнадцать исполнилось. И, думаю, я не намного младше вас.
      Ольга только собралась ответить, как с прилегающей дороги они услышали конский топот, и вскоре показались три всадника в черных бурках, одинаково бородатые и оттого странно зловещие.
      - Сто-о-ой! - закричал один из них.
      - Не останавливайся! - в один голос закричали Ольга и Ян и удивленно переглянулись: предчувствие повышенной опасности охватило их одновременно.
      От их крика Герасим встрепенулся и изо всех сил хлестнул Кару кнутом. Лошадь резко рванула вперед, и привставшая было Катерина опрокинулась в глубь повозки. Одному богу известно, как ей удалось прицелиться и выстрелить так, что ближайший к ним всадник слетел с коня и грузно хряпнулся на обочину дороги.
      Пыл преследователей заметно поугас. Случившееся стерло с их лиц алчную гримасу предчувствия легкой добычи. Следующий выстрел опомнившейся Ольги поставил точку в неприятном эпизоде - под одним из нападавших рухнул и забился в судорогах конь. Третий махнул рукой с зажатой в ней нагайкой, спешился и стал помогать товарищу выбираться из-под упавшей лошади.
      Кто были эти люди? Бандиты, промышлявшие на большой дороге? Бойцы какого-нибудь ополчения? Путники отмахнулись от вопросов, предпочитая уверять себя, что опасность, оставшаяся позади - уже не опасность. Герасим продолжал править Карой и при этом бурчал себе под нос:
      - Дожил матрос, бабы стреляют, а я только вожжами машу!
      Катерина улыбнулась и мягким шлепком прогнала Альку с насиженного места подле возницы: шось затужил её коханый!
      Алька не обиделся, он и сам хотел поближе познакомиться с новенькими. Принюхаться, как шутил отец. И он с места в карьер спросил:
      - Вы с нами надолго или так, подъехать?
      Ян и Марго непонимающе переглянулись.
      - Алька хочет знать, - пояснила Ольга, - далеко ли вам добираться? Может, к примеру, в ближайший хутор идете, к родственникам?
      - Какие там родственники! - по-бабьи горестно вздохнула Марго. Сироты мы с Янеком.
      - Все мы тут такие. Разве вот у Герасима, - Ольга кивнула на атлета, родители живы, а так... едем - кто куда, по пути представления устраиваем, на хлеб зарабатываем. Друзей по дороге теряем. У Альки отца убили, мужа моего белые забрали. Что с ним будет...
      Ольга отвернулась, стесняясь подступивших слез. Алька подозрительно засопел.
      - Жалко, что мы для вас - люди неподходящие, - разрядил возникшее напряжение Ян. - Мы с Марийкой ничего в цирковом деле не смыслим.
      - Ты за себя и говори, - не согласилась Марго.
      - Посмотрели бы вы, как я с лошадьми управляюсь! Любую смогу объездить, даже танцевать научу. Меня один папин друг, из цирка, между прочим, к себе в труппу звал, да папа не пустил. Мол, шутит он, надо мной смеется. Сказал, пока я жив...
      И тоже вздохнула. - Теперь папы нет, запрещать некому.
      - Значит, я один для вашего дела негодный, - хмыкнул Ян.
      - Не переживай, - Алька панибратски похлопал его по плечу. - Мы и тебе что-нибудь придумаем. Вон Катерина тоже ничего не умела, а теперь - заядлая циркачка.
      А вокруг буйствовала весна. Прозрачно-холодный апрель сменился пышно-зеленым маем, ночи потеплели настолько, что уже не вызывали в путниках тревоги своим приближением. Наступал вечер, и Герасим оглядывался в поисках подходящего места для ночлега. Ольга и Алька были увлечены разговорами со своими новыми товарищами. Катерина подремывала, прислонясь к плечу Герасима. Потому в первую минуту никто из путешественников не понял, что случилось?
      В воздухе просвистел аркан и затянулся на шее Кары. Обезумевшее от страха животное рванулось в сторону и захрипело. В ту же минуту повозка была окружена людьми в черных папахах, теми самыми, что уже пытались остановить их сегодня. Видимо, преследователи решили больше не рисковать и устроили засаду.
      Растерявшиеся от неожиданности путники, за исключением Герасима, почти не сопротивлялись. Матрос заехал кому-то из нападавших в ухо, другого ударил в челюсть, но нападавшие тоже умели драться и после хорошей взбучки бунтаря со связанными руками бросили на дно повозки, где аккуратно спеленутые лежали остальные его товарищи.
      - Видал, какие крали попались? - говорил один из разбойников, трясясь рядом с повозкой, которой управлял другой, постарше, в темной бекеше; на левом рукаве её был вырван пулей клок и виднелись следы крови. Катеринина пуля, как определили артисты. Раненый что-то угрюмо буркнул, видимо, ему было больно.
      - Да уж, будет Паше с чем к туркам-то ехать! - хохотнул третий всадник.
      Это странное то ли имя, то ли кличка, с ударением на втором слоге неприятно поразило пленных и заставило сжаться в дурном предчувствии женские сердца. Герасим бессильно скрипнул зубами.
      Внешне оставался спокоен один Ян. Он уже понял: стоит ему начать нервничать, суетиться или пугаться, как он перестает чувствовать окружающее и, кажется, напрочь лишается своих необычных способностей.
      Глядя на него, успокоилась и Ольга. Она все чаще посматривала в его сторону и уверялась, что уже видела юношу когда-то. Наяву или в своих странных видениях? Поплавский. Наверное, поближе к Польше - обычная распространенная фамилия. Но в Петербурге не могла ли она знать этого парня? Скорее всего, нет. Сквозь его тонкие черты лица все-таки проступал деревенский налет. И даже не просто деревенский, а по-деревенски наивный... Господи, Поплавский! Как же это она сразу не вспомнила? Ведь так звали польского шляхтича, увезшего из-под венца петербургскую красавицу Елизавету Астахову, прабабку Ольги. А в облике Яна она разглядела некоторые черты дяди Николя. Не может быть! Неужели этот парень - её дальний родственник? Невероятно. И потом, Поплавские, насколько она знала, были аристократами, а Ян наверняка из деревни... Надо спросить у него как-нибудь потом... Ольга пошевелила связанными руками. Да и не в таких же условиях выяснять родственные отношения!
      Марго подметила Ольгин интерес и заревновала. Чего эта тощая красотка так уставилась на её Янека? Да, ее! Вон и в документах написано: они - муж и жена. На женатых мужчин так смотреть нехорошо. От этих мыслей Марго даже жарко стало.
      А Ольга уже думала о другом. С тех пор, как она покинула Одессу, прошло всего два месяца, а будто целая жизнь. Господи, где та юная княжна, что танцевала на своем первом балу с кавалергардом Ростоцким? Кажется, он даже просил её руки? Где романтичная институтка, что декламировала восторженные строки: "На далекой звезде Венере солнце пламенней и золотистей..." (Стихи Н. Гумелева.)
      Хрупкий цыпленок, вывалившийся из скорлупы, не смог, подобно другим цыплятам, вновь забраться под материнское крыло. Прячась среди высокой травы и перебиваясь, чем бог послал, хоронясь от чужих равнодушных сапог и не всегда умея уберечься от пинков, цыпленок вырос во вполне боеспособного петуха. Тут Ольга засмеялась про себя и поправилась: будем считать так - в бойцовскую курицу.
      - Мне кажется странно знакомым ваше лицо, - вывел её из задумчивости голос Яна Поплавского.
      Марго насмешливо фыркнула и отвернула голову.
      - Всех нас господь создал по своему образу и подобию, - задумчиво проговорил Герасим.
      Катерина с тревогой посмотрела на него: в голосе её коханого звучали непривычные нотки обречённости.
      - Куда же они нас везут? - тщетно вопрошал он, и его вопросы без ответа звучали тягостно для пленников.
      Со дна кибитки, куда Герасима бросили спеленутого, точно младенца, ему был виден только кусок вечереющего неба. Колеса повозки, прежде дробно стучавшие по дороге, сейчас шуршали по чему-то мягкому, проседавшему под тяжестью кибитки и почавкивающему.
      - У болото заихалы, - пояснила ему полулежащая Катерина: она видела побольше.
      - Камыши, - подтвердил сумевший приподняться Алька.
      - Камыши? - удивленно повторил Герасим. - Значит, мне не показалось, что шумит море?
      Он глядел в потолок кибитки, стараясь не смотреть на свою возлюбленную, от которой все не мог оторвать взгляда высокий нахальный брюнет. Он ехал верхом и все время заглядывал в повозку, буквально поедая её глазами. Катерина, обороняясь, сильно укусила его за руку, а он ударом разбил ей губу и разорвал почти до пояса вышитую сорочку. Теперь из-под одежды посторонним открывалась её красивая упругая грудь, а из-за связанных рук молодая женщина не могла даже прикрыть её от жадных мужских глаз.
      Дорога между тем стала совсем узкой, так что брюнет из их поля зрения исчез. Видимо, ему приходилось ехать сзади. Катерина же время от времени только слизывала сочащуюся из разбитой губы кровь.
      - Держись, Катюша! - Ольга заметила муку в глазах Герасима и смущение подруги, которая чувствовала себя без вины виноватой. Княжна перекатилась поближе к Катерине, подтянулась, как могла, и спиной заслонила разорванную сорочку. Когда в очередной раз нахальный брюнет просунул голову в кибитку, чтобы полюбоваться понравившейся картиной, его ждало разочарование. В довершение ко всему Ольга показала ему язык, а Алька издевательски расхохотался. Брюнет было замахнулся на насмешников нагайкой, но передумал и убрался прочь. Видимо, решил, что свое он ещё возьмет.
      - Выходит, мы до моря все-таки добрались, - пошутила Ольга, которую стало тяготить повисшее в кибитке молчание.
      - Заодно и нас подвезли, - подхватила шутку Марго, тоже не любившая кукситься, - а так бы мы топали и топали!
      - Топали, - прыснул Алька, - они бы топали, а так - едут.
      Остальные пленники засмеялись, а угрюмый разбойник, правивший Карой, недоуменно оглянулся. Чему они смеются? Плакать надо. Даже он, второй год промышлявший контрабандой вместе с Черным Пашой, не мог заранее сказать, чего ожидать от этого выродка!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Черный Паша<$E size 8 up 20 back 35 prime) - бывший севастопольский рыбак Дмитро Гапоненко - получил первую часть своей клички из-за пристрастия к черному цвету в своих нарядах. Черный полувоенный френч, черные с красными лампасами галифе, черный головной платок. Черный Паша завязывал его узлом на боку по примеру средневековых пиратов. Золотая серьга в ухе довершала его сходство с морскими разбойниками и добавляла зловещности всему облику контрабандиста.
      Пашой его прозвали за дружбу с турецкими торговцами живым товаром, чьи заказы он и выполнял.
      Раз в неделю парусная фелюга, по виду вполне мирная, рыбачья, доставляла в Стамбул невольников из России. Рабы в двадцатом веке? Цивилизованным людям это казалось невероятным, и потому они напрочь отметали слухи, ходившие о Черном Паше. Соглашаясь с тем, что он контрабандист, пограничники смотрели на его рейсы сквозь пальцы: Паша не был жадным, и всегда мог подкинуть господину офицеру "детишкам на молочишко". Какой от него мог быть вред? Что он мог этакое погрузить на свою допотопную лодку? И фелюга утюжила море туда-сюда. Две-три красотки для гарема или публичного дома, столько же молодых, крепких парней для всевозможных утех богачам.
      На фелюгу много не погрузишь, а Черный Паша к этому и не стремился. Товар у него всегда был первоклассный, потому и выручка - другим на зависть. Обратно он вез в Россию оружие, которое нарасхват раскупали у него все воюющие стороны.
      - Ты за кого? - частенько спрашивали контрабандиста покупатели.
      - Сегодня - за вас, - сверкал золотой фиксой Черный Паша, - раз вам оружие продаю, а завтра - уж за кого бог пошлет!
      И оскаливал зубы хищный зверь человечьей породы, и вздрагивали спрашивающие, когда вперивал он в них небольшие глубоко посаженные глаза, горевшие желтым огнем.
      Как-то цыганка нагадала, что в сорок лет Черный Паша умрет от пули.
      - Не иначе, в спину, - хмыкнул тот. Знал, что, в глаза ему глядя, никто на такое не решится.
      Семьи Черный Паша не имел. По части женского пола был непостоянен, к своим зазнобам быстро остывал и зачастую после одной из ночей отправлял их туда же, куда и остальные жертвы, - в Стамбул, чтобы больше никогда о них не вспоминать. Та же самая цыганка нагадала ему великую любовь, во что Черный Паша, как и его подельники, не очень-то верил. Какая любовь у зверя?
      Когда его спрашивали, почему он живет в азовских плавнях, а не на Черном море, откуда до Стамбула рукой подать, да и товар сподручнее при себе держать, Черный Паша неизменно отвечал: "Подальше положишь, поближе возьмешь!" На Черном море много крепких да сноровистых ребят околачивается, там за свой хлеб с каждым из них биться придется, силы напрасно тратить. Зато здесь, на Азове, он - полновластный хозяин.
      Да и где на Черном море спрячешься! Уходить в пещеры? Черный Паша никому не признавался, но ещё в юности, плавая на судне кочегаром, он получил контузию. На пароходе взорвался котел, и их с мотористом двое суток не могли вытащить из полузатопленного машинного отделения. С той поры Черный Паша боялся закрытых, тесных помещений, а уж добровольно лезть в катакомбы, - миль пардон! Доктор говорил, как подобная болезнь называется, да он это мудреное название позабыл.
      Нельзя сказать, что у Черного Паши не было родных. Просто о них никто не знал. На самом деле в Севастополе в небольшом домишке жила его мать, крепкая ещё старушка, торговала на базаре скумбрией, бычками и прочей рыбешкой, что ловил в море её зять - Михаил, за которым была замужем её дочь - сестра Черного Паши.
      Они давно уже похоронили и оплакали своего сына и брата. Рыболовецкая шаланда, на которой Дмитро промышлял, попала в шторм и затонула. Говорили, никто не спасся. Так что в день поминовения усопших они втроем собирались и выпивали рюмочку за упокой его души.
      Михаила не взяли в армию из-за увечья - упавшая бочка с рыбой размозжила палец на ноге, и, когда то белые, то красные по причине нехватки людей пытались все же мобилизовать молодого рыбака в свое воинство, он отсиживался в тещином домике, в то время, как его жена - женщина дотошная и горластая - тыкала в лицо вербовщикам бумажки от врачей:
      - Негодный он для службы, негодный! Чего душу рвете? С инвалидом живу, а все никакой жалости, каждый норовит женщину обездолить...
      Постепенно поток её речей становился таким бурным и неуправляемым, что вербовщики предпочитали ретироваться и избавиться от настырной бабы, тем более что у неё все было по закону оформлено. После её скандалов Михаил спокойно возвращался домой и продолжал заниматься тем, что умел и любил с детства - ловлей рыбы.
      Дмитро же - или Черный Паша - был жив и здоров, и, узнай о его делах родная мать, она бы пожелала, как и прежде, считать его мертвым. Правда, однажды она было подумала...
      Как-то под Рождество заявился к ней мрачного вида мужик и передал небольшую, но тяжелую резную шкатулку. На вопрос: "От кого?" мужик пожал плечами и буркнул:
      - Не знаем. Велено передать.
      Мать открыла передачу и ахнула: шкатулка была полна драгоценностей и золотых монет. Господи, чье это, от кого? Знать, неправедно добыто! Старуха Гапоненко перекрестилась и, никому ни слова не говоря, закопала шкатулку в подполе, под картошкой. И постаралась о ней больше не вспоминать.
      Черный Паша, рассудив, что переданного богатства хватит матери до конца дней, посчитал свой сыновний долг выполненным. И больше никаким образом знать о себе не давал. Мол, умер, так умер.
      - Едут! - вывел его из задумчивости голос дозорного.
      Черный Паша ухмыльнулся. Его правая рука - контрабандист Батя - как ни странно, но это было его подлинной фамилией, а не кличкой, - так вот, Батя Митрофан Филиппович со своими хлопцами возвращался из набега. Уезжали они без определенной цели, - шутили: кровь разогнать, чтобы не застаивалась. Но Паша знал, что с пустыми руками они не вернутся.
      На небольшой каменистой косе, надежно скрытой от людских глаз широким поясом камышей, размещалось два небольших дома и капитальный сарай. Камыши окружали косу с трех сторон, открывая лишь выход к морю. Заметить его можно было, подъехав вплотную к берегу.
      В сарае Черный Паша прятал свой товар, в одном из домов жил сам, в другом - его друзья-товарищи, в основном, холостяки. Женатые жили с семьями в небольшом поселке, в нескольких километрах от своего лагеря. Собирал их атаман без особых трудностей: по первому же сигналу его воинство вскакивало на коней и мчалось к месту сбора.
      В военной неразберихе, в толчее, в массовом перемещении людей с места на место эти волки от войны выискивали свои жертвы, хватали и скрывались в камышах неузнанные, ненайденные. Кому война, а кому - мать родна. Конечно, они знали, что рано или поздно установится такая власть, которая не потерпит их разбоя, будет вести счет людям и перекроет границы на морях. Потому спешили навеселиться, нагуляться, а потом и уйти подальше, хоть в тот же Стамбул. С деньгами-то, с золотом они в любом месте земли будут желанны...
      Наконец из камышей вынырнул верховой. "Батя!" - узнал Паша, с удивлением разглядывая появившуюся следом пеструю повозку с надписью "Цирк", которой правил Васька-Перец.
      - На кой черт вы тащили эту телегу, - начал было он.
      - Да ты внутрь загляни! - восторженно крикнул ехавший следом за повозкой контрабандист по кличке Бабник. Для защиты от его домогательств Черному Паше приходилось держать прекрасных пленниц под охраной. Он давно бы избавился от Бабника - кто же захочет иметь козла при капусте? Но Бабник был надежным товарищем, скрупулезно честным, метким стрелком и отличным мореходом. То есть имел массу достоинств, перевешивающих эту его всепоглощающую страсть к прекрасному полу.
      Паша заглянул в повозку. Улов и вправду был неплохой. Вон та, самая молодая, синеглазка, - хороша! Туркам - что в гарем, что в дом терпимости, - заплатят, сколько скажет. Вторая, видимо, чуть постарше, но такая хрупкая, изящная. Наверняка из благородных. Эту он итальянцам предложит. Их богачи очень аристократок любят. А если она ещё и с титулом, вдвое дороже пойдет.
      - А это что такое?! - Черный Паша заметил у третьей пленницы разбитую губу. - Бабник, твоя, что ли, работа? Я же предупреждал: товар портить не смейте!
      - Моя, - помрачнев, кивнул тот. - Так ведь царапается, точно дикая кошка.
      И, сверкнув глазами, добавил восхищенно:
      - Ах, какая кошка!
      Черный Паша усмехнулся и в который раз подивился: вроде, неплохой мужик Бабник, все при нем: и сила, и стать, а поди ж ты, не нравится бабам. То есть какая, может, и счастлива была бы его вниманием, так ведь этот по себе не ищет! Нравятся ему женщины все больше гордые, неуступчивые, такие, что себе цену знают. Черный Паша проследил за горящим взглядом Бабника. Понятно, кого выбрал! Сейчас, небось, просить будет...
      - Слышь, Паша, будь другом, а?
      - Ты же знаешь, Гошка, не мной придумано, сами решали. Сколько за неё Исмаил-бей отвалит... А это, если помнишь, деньги общие...
      - Знаю. Я заплачу, сколько скажете! Все, что у меня есть, отдам! Назови цену.
      От возбуждения Бабник чуть из сапог не выпрыгивал. Черный Паша видел его всяким, но готовым отдать все? За бабу? Да что же это там такое особенное? Он и сам себе не признавался, что медлит как следует рассмотреть третью пленницу. Ту, которую так вожделеет Бабник.
      - Ну-ка, вытащи её на свет божий, поглядим, что за жар-птица тебя разума лишила?
      Атаман контрабандистов ещё ничего не решил, но Бабник истолковал его слова в свою пользу и кинулся вытаскивать Катерину из повозки. А Черный Паша с изумлением почувствовал, что у него забилось сердце. Сердце? Разве не превратилось оно в камень давным-давно? Он ещё не разглядел её всю, а уже, будто в весеннем вихре лепестки яблонь, кружились в его голове детали: выбившаяся из-под платка прядь, тонкая лодыжка, грудь в разорванной рубашке. И отчего-то он знал (предчувствовал?): это ОНА. И все медлил, медлил, как будто можно отсрочить судьбу. Так смертник ждет и боится встречи со своим палачом.
      Ее поставили на ноги. С бледного красивого лица ненавидяще глянули черные глаза. Очи. И он понял, что не ошибся. "Вы сгубили меня, очи черные, очи черные, непокорные!" - всплыло навязчивым припевом. Кажется, так пели одесские цыгане?
      "Ой, пропала ты, Катерина, ой, лышенько, недолго любила ты матроса своего, ой, коротко счастье женское!" - так причитала она про себя, сердцем чувствуя в стоящем перед нею черном человеке свою судьбу, нежеланную, нежданную, но неотвратимую, как смерть.
      Что-то враз надломилось в ней. Она стояла, молчала и горестно качала головой в такт своим мыслям; "Пропала ты, Катя, пропала!"
      Не видел бедный Герасим, лежа в повозке беспомощный, униженный, как два мужика, два самца, будто на базаре, разглядывают, раздевают глазами его любимую. Но вот, насмотревшись на Катерину, соперники встретились взглядами и поняли: отныне они враги.
      - Я первый её заметил, - недвусмысленно трогая висящий у пояса кинжал, сказал Бабник.
      - Ну и что же? - оскалил зубы Черный Паша, кивая на свой шестизарядный Смит-Вессон. И расхохотался. Неожиданно громко и зло.
      - Ты чего? - попятился от него Бабник. Но Черный Паша, не глядя в его сторону, уже приказывал:
      - Эту, - он кивнул на Катерину, - ко мне в дом, да свяжите покрепче, уж больно ценная добыча!
      Батя хихикнул.
      - Тебе смешно? - посуровел атаман.
      - Да нет, это я так... Она же, стерва, Перца подстрелила.
      Перец, тот самый, что правил цирковой кибиткой, отвернулся, демонстрируя равнодушие. Он точно знал - сочувствия не дождется.
      - Пусть не подставляется, - отмахнулся Черный Паша и, заставляя себя не думать пока о НЕЙ, скомандовал: - Теперь давайте остальных.
      Первым вытащили Герасима. Батя развязал ему ноги, чтобы атлет мог самостоятельно вылезти из повозки.
      Первой, что он увидел, была любимая, которую двое контрабандистов уводили в дом.
      - Катя! - рванулся он ей вслед.
      - Попрощайся со своей Катей навек! - буркнул Бабник, заодно подыгрывая Паше в тщетной надежде, что тот в последний момент передумает. - Теперь о ней другие позаботятся.
      Злость и обреченность придали Герасиму силы. Он изловчился и ногой ударил Бабника в пах. Тот дико взвыл и упал, катаясь по земле. Стоявший рядом Батя мгновенно среагировал: как на животное накинул на Герасима аркан, свалил и в считанные секунды связал атлету ноги, а когда услышал в свой адрес соленое словцо, заткнул рот, приговаривая:
      - Ай, как нехорошо ругаться! А если женщины услышат?
      - Что ж вы ему сразу ноги не связали? - спросил Черный Паша, втайне довольный, что с Бабником рассчитались без его участия.
      - Что же, мне его на руках носить, такого бугая? - возмутился Батя.
      Атаман подошел к лежащему на земле Герасиму.
      - Она - жена тебе, или так, невенчанные, жили?
      Герасим подчеркнуто демонстративно отвернул голову в сторону. "Этот против меня мощнее будет, - подумал Черный Паша, ревниво разглядывая лежащего перед ним пленника. - Телом. Только в нашем мужском деле не это главное". А вслух сказал:
      - Прав Батя, ты действительно бугай.
      И еле успел перехватить занесенную над пленником руку Бабника с кинжалом, который очухался от удара и теперь жаждал расквитаться.
      - Ты что, Гошка, такой товар хочешь испортить? Наш друг Исмаил-бей давно заказывал: чтоб большой, чтоб сильный.
      - Да он же меня самого чуть евнухом не сделал!
      - Недосмотр, - согласился Черный Паша. - Батя ноги не связал. Вот с него и получишь за ущерб.
      Бабник с силой ударил ногой Герасима. Батя оттолкнул его в сторону.
      - Я не бью лежачего. И другим не даю. Он вынул из кармана золотой крестик с изумрудами, снятый с шеи Ольги - и когда успел? - протянул Бабнику.
      - Это тебя утешит?
      Бабник отбросил руку Бати; мысль о Катерине не давала ему покоя. Черный Паша, никогда не нарушавший их правила, впервые преступил собственный кодекс чести: оставил себе добычу, отнятую у товарища! Между тем атаман приказал Бабнику:
      - Завтра повезешь его и остальных пленников в Стамбул. Погода должна быть. хорошая.
      - Атаман, а как же...
      - А никак. Ты слышал? Езжай, готовь судно к отплытию.
      Несколько секунд между ними длилась молчаливая дуэль. Бабник не выдержал и первым опустил глаза.
      - То-то! - загадочно сказал Черный Паша. Бабник стиснул зубы. "Ничего, атаман, будет и на нашей улице праздник!" - в бешенстве подумал он, с разбегу вскочил на коня и умчался в камыши. Следующим из повозки вытащили Альку.
      - А мальчишку зачем связали? - удивился Черный Паша.
      - Шустрый больно, - объяснил Батя, - а скачет, ну чисто заяц! Они ж циркачи. Еще сбегет!
      - Да он забоялся! - огрызнулся Алька. - Я его головой в живот саданул.
      И ехидно осведомился у Бати:
      - Не болит животик-то?
      Атаман контрабандистов, не терпящий никакой фамильярности, а тем более от такого шкета, нахмурился.
      - Да, мальчишка и вправду шустрый. В сарай его, вместе со всеми. Потом разберемся.
      Извлечение из повозки Ольги, Яна и Марго обошлось без происшествий. Пленники на какое-то время оказались вне внимания разбойников и смогли даже переговариваться между собой.
      Осознав случившееся, Ольга не упала в обморок, не забилась в истерике. Неизвестно откуда к ней пришла уверенность, что в любую минуту она сможет "повлиять на ход событий. А ещё она знала то, что не знали другие. Их новый товарищ - Ян - единственный из всех пленников не был связан. Ольга справедливо полагала, что при необходимости он сможет помочь и остальным.
      Действительно, ещё на месте нападения Ян оглядел всех и понял, что самый "легкий" для него Васька-Перец. Стоило парню попристальнее на него посмотреть, как тот буквально оказался в его власти.
      Тогда Ян ещё не решил, как использовать эту зависимость, кроме как приказать сделать на веревке фальшивый узел, от которого можно было освободиться одним движением.
      Марго тоже чувствовала себя спокойно. Она давно решила, что её Янек не такой, как все, и потому непременно найдет выход, её даже веселило это неожиданное приключение. Как будто она не была пленницей, а играла в пленницу, с интересом наблюдая: а что же будет дальше?
      Ольга же, проследив сосредоточенный взгляд Яна и последовавшую за ним покорность Перца, уверилась окончательно: они с Яном - дальние родственники и обладают похожими способностями. Значит, это все не случайность. Значит, недаром ночами она видела, как светятся её руки - просится наружу их удивительный дар.
      Неспроста в роду Астаховых жила легенда о могущественном колдуне, прапрадеде Николае. Не столько для большей уверенности, сколько для самого Яна, она спросила:
      - Скажи, Елизавета Астахова-Поплавская - не твоя прабабушка?
      Марго изумленно уставилась на Ольгу: нашла время интересоваться родственниками! Но Ян не удивился, а ответил обстоятельно, не спеша.
      - Слыхал от матери, вроде у отца, Георгия, бабка была Елизавета, ведьмой её считали. Думал, сказки это.
      - Значит, я не ошиблась. По всему выходит, Янек, родственники мы с тобой.
      Марго украдкой облегченно вздохнула. Она даже себе не признавалась в том, что все больше влюблялась в Яна и боялась, что какая-нибудь краля уведет его из-под носа. Вроде этой сероглазой. Оказывается...
      Ян, привыкший считать себя круглым сиротой, так обрадовался этому, хоть и дальнему родству, так стремительно потянулся к Ольге, что чуть не уронил с рук веревки.
      - Так вы... ты - Астахова?
      - Нет, я - Лиговская, Астаховы у меня по материнской линии.
      - Ну и ну!.. А я не верил. Считал, что мать придумывает, о лучшей доле мечтает... Ты мне расскажешь о наших родственниках? Я ведь ничего не знаю. Даже отца своего не видел, после его смерти родился. Всю жизнь на глухом хуторе... Но я сразу почувствовал, вот здесь..
      - И я.
      Они с Ольгой одновременно вздрогнули.
      - Так ты тоже можешь... - Ян оглянулся, не подслушивает ли их кто-нибудь посторонний, придвинулся к Ольге и понизил голос: - Это... подчинять себе?
      - Так, как это делаешь ты, я ещё не пробовала. Зато если я захочу кого-то увидеть, я себе его так отчетливо представляю, что действительно вижу на расстоянии... Господи, как же это я не подумала? Ведь я могу узнать, что случилось с моим мужем?
      - Да погоди ты! - затеребил её Ян. - О муже потом узнаешь. Подумай, ну, пожалуйста, что ты ещё можешь? Мне это очень важно!
      Ольга пожала плечами.
      - Боль снимать могу.
      - Подумаешь, боль! Я вон у Марго пулю из плеча вынул. Без ножа. И почти без крови. Найди рану! А ведь она всего три дня назад без памяти лежала!
      - Я и сама толком не знаю, что еще? У меня это недавно обнаружилось, пояснила Ольга, улыбнувшись про себя его запальчивости.
      Ян было спохватился, что расхвастался, но опять заглянул ей в глаза.
      - Скажи, а могла бы ты... убить человека?
      - Я не хотела убивать, мне пришлось... Их было много, а мы отстреливались.
      - Ты не поняла. Убить в мыслях. Представить себе, что человека убиваешь, глядь, а он уже мертвый!
      Ольга содрогнулась,
      - Мне... и в голову бы не пришло!
      Ян помолчал.
      - Ладно, не будем пока об этом. Зато я знаю точно: если мы захотим, то сможем убежать.
      - Согласна. Но предлагаю подождать до утра. Камыши для разбойников дом родной, а мы можем заблудиться. И потом, ты знаешь, куда они собираются нас везти? Мне видится большой зеленый пароход... Не будем торопиться?
      - Не будем.
      Яна с девушками и Альку повели к сараю.
      - Развяжите их! - крикнул вслед Черный Паша.
      - Теперь не сбегут.
      И довольно сощурился. Из его самодельной тюрьмы убежать было сложно. Батя - опытный охотник и выдумщик - опоясал сарай цепью хитроумных ловушек. Он предусмотрел и обезопасил себя даже от подкопа. Последняя их жертва при попытке к бегству окончила жизнь на острых кольях ловчей ямы.
      Ян разочарованно вздохнул: его развязанные руки для дела не понадобились, но они смогут насторожить бандитов, когда те станут освобождать пленников от веревок. Тем более что развязывать их стал не Перец, а сам Батя. Положение спасла Ольга.
      - Сначала женщин, - кокетливо сказала она и вытянула вперед связанные руки, затем уступила место Марго и, будто невзначай, прижалась к Яну. Машинально, как учил Герасим, она связала Яну руки морским узлом.
      - Кто завязывал хлопца?! - взревел Батя, который был человеком сухопутным и морских премудростей не знал. От неумения справиться с веревками мог пострадать его престиж. На шум явился атаман.
      - Погодь, - он отодвинул в сторону товарища и быстро развязал узел. Наверняка Бабник из себя моряка корчит.
      - Хорошо, что ты его услал, - подыграл Паше Васька-Перец, - а то бы не все пленницы до завтра дожили.
      А девушки поежились, когда контрабандисты дружно заржали: на них повеяло близкой бедой.
      Черный Паша открыл двери в свой дом и на пороге его буквально остолбенел. Гордостью и украшением его жилища была огромная железная кровать, предназначенная, не иначе, для отдыха великанов. Товарищи атамана, втаскивая этого металлического монстра в дом, наматерились и нахохотались над его приобретением. Теперь Батя, желая угодить другу, не нашел ничего лучшего, как привязать пленницу за руки и за ноги к тыльной стороне кровати. Он предусмотрительно разул Катерину - в хате жарко! - и теперь она висела на железной спинке, босоногая, как святая, распятая на кресте.
      - Господи, - только и смог вымолвить Черный Паша, - заставь дурака богу молиться!
      Тем не менее зрелище, открывшееся его глазам, потрясало воображение. Природа немало потрудилась, вылепливая фигуру Катерины. Она не была ширококостной, подобно многим селянкам. Вместе с некоторой пышностью форм ступни её ног были узкими и изящными, плечи - красиво покатыми, шея по-лебединому длинной, кожа - хотя и не идеально белой, но живой и нежной, с оттенком топленого молока; её внешность не оставила равнодушным и безумно влюбленного в Ольгу Вадима Зацепина, так что он даже посвятил ей стихи:
      "Уж как изловчилась в Катюше природа, Добавив "Коти" ("Коти" известные французские духи.) в родниковую воду".
      Черный Паша стихов не знал, но вид висящий Катерины поверг его в экстаз, ему захотелось встать перед нею на колени, что он и сделал, прильнув губами к тонкой лодыжке, и, спеша, освободил ноги от впившихся в них веревок.
      Никто и никогда в жизни не целовал Кате ноги. И теперь от поцелуев черного человека её ноги как будто зажили самостоятельной жизнью. Как будто по ним снизу поднималось что-то горячее и опасное, как если бы не губы, а какие-то живые существа делали там, внизу, свою разрушительную работу, ломая, как преграду, её презрение, нежелание, стыд. Эти губы поднимались выше и выше, и в местах их прикосновений вспыхивали и начинали пульсировать горячие точки, заставляя её содрогаться и трепетать.
      Когда его губы миновали колени, Катерина отчаянно рванулась, насколько позволили веревки на руках, но от её движения напрягшаяся грудь вырвалась на свободу, вздернув соски. Черный Паша оторвался от ног и прильнул горячими губами к её груди. Катерина вдруг почувствовала, как, в ответ на его ласку, словно загорелось внизу живота.
      - Боже, - застонала она.
      Ее стон послужил для мужчины сигналом. Он стал срывать с неё одежду, покрывая все тело поцелуями. Из-за связанных рук одежда не хотела сниматься и тогда он стал разрывать её на клочья. Куда девались его обычные сдержанность и самообладание! Сердце, которое он считал заледеневшим навек, билось так, что его тоже кинуло в дрожь. Он рычал и хрипел, как дикий зверь, и когда вошел в нее, с радостью почувствовал ответную дрожь её тела, и неистовствовал в ней, не замечая, как она бьется спиной о металлические прутья. Лишь поддерживал руками её ноги. И услышав её крик, он выплеснулся сам, и она обмякла в его руках.
      Черный Паша наконец отвязал её и отнес на постель, бережно укрыв одеялом.
      - Ты теперь моя, - сказал он, наклонясь к её лицу. - Разве ты не поняла, что это - судьба? Со мной теперь тебе жить. Смотри мне в глаза, не отворачивайся, разве ты не хотела меня?
      - Будь я проклята! - Катерина горько зарыдала.
      Они с Герасимом любили друг друга чисто и стыдливо. Он считал главным в их отношениях неутомимость, она - покорность. Она была счастлива уже тем, что Герасиму хорошо с нею. Но он ни разу не спросил, хорошо ли ей. И не вглядывался, подобно атаману, в её глаза, потому что они ночью не зажигали света.
      В доме же Черного Паши было светло и странно. Кроме кровати, здесь было все "не как у людей". Небольшие оконца закрывали тяжелые красные шторы. Стены были завешаны коврами, а в промежутках между ними темнели бронзой тяжелые подсвечники. Напротив кровати на стене матово отсвечивало зеркало в ажурной позолоченной оправе. Невиданной удлиненной формы керосиновая лампа покачивалась на тяжелой цепи, свисавшей с потолка.
      Сейчас лампа не горела, но и две свечи в одном из подсвечников давали достаточно света, чтобы все разглядеть.
      Катерина все ещё безуспешно пыталась прикрыться от поцелуев её пленителя, её сознание тщетно цеплялось за надежду, что вот сейчас она закроет глаза и все это кончится. Но она как будто раздвоилась: прежняя, стыдливая Катя глядела на себя со стороны и ужасалась, что она обнаженная лежит с чужим незнакомым мужчиной и до сих пор не сгорела со стыда, не умерла от этого позора, а с замиранием сердца принимает его ласки. Она пыталась вспомнить Герасима, прервать этот сладкий кошмар, закричать: "Нет! Нет!" Но её руки уже обнимали его, робко гладили, подчиняясь его просьбам: "Обними меня!"
      Другая, прежде ей незнакомая, женщина удивленно всматривалась в свое отражение в зеркале: смотри на себя, говорил ей мужчина, на нас - и она видела голую Катю, его руки, скользящие по её телу, её соски, твердеющие под этими руками, и напрасные попытки отвернуться, когда он берет её здесь же, перед зеркалом, а она в который раз кричит и бьется от неведомых ей прежде ощущений.
      Черный Паша за свою жизнь побывал в объятиях самых изощренных в любви женщин, но впервые ему доставляло удовольствие учить этому искусству женщину неискушенную, учить и видеть, как распускается под его рукой из бутона прекрасный цветок.
      Катерина, обессиленная, под утро заснула, а Черный Паша все лежал без сна рядом с нею и думал, как теперь ему удержать её при себе? В одну из коротких минут отдыха он спросил, кем ей приходится Алька. Катерина, желая спасти от тяжелых грядущих испытаний хотя бы его, ответила, мой брат.
      Атаман контрабандистов сердцем понимал чистоту и стыдливость Катерины, потому опасался, что, оставшись одна, она замучает себя угрызениями совести. А там - кто знает, на что может решиться такая женщина. Лучше пока не оставлять её надолго одну. Время - лучший доктор. Забудет своего амбала, никуда не денется!
      Проснулась Катя оттого, что ОН (хотя она уже знала, что зовут его Дмитрием) одетый стоял рядом и смотрел на нее.
      - С добрым утром, ласточка моя!
      И нежно поцеловал.
      - Посмотри, что я тeбe приготовил!
      Катерина ахнула. В таком платье не стыдно было появиться и царице. Как назывался материал, она даже не имела понятия, но он блестел, струился и казался теплым, как её кожа. Платье хотелось надеть, а надев, носить, не снимая. Какое-то время ещё женщина в ней боролась с призраком памяти, но для себя она уже решила: назад дороги нет. Она пойдет по этому пути до конца, а решение - жить или не жить на свете - оставит за собой.
      - Давай, - подтолкнул её новый возлюбленный, - возьми, тебе же хочется, зачем отказываться?
      Рядом с платьем лежало белье. Катерина даже не подозревала прежде, что бывает такое - тонкое и кружевное. Наверное, его носили падшие женщины. Разве она теперь не из таких?
      Черный Паша будто подслушал её мысли.
      - Казнишь себя? Думаешь, на позор я тебя взял? А знаешь ли, что полюбил я тебя, Катюша, с первой минуты, как увидел. И хочу, чтобы не пленницей ты у меня была, а женой - любимой и единственной. Страшно тебе, или не побоишься стать волчицей рядом с волком?
      Она молчала, и он было обеспокоился её молчанием, но потом понял, что торопит события, и только сказал:
      - Все в твоих руках. Скажешь "да", сегодня же в церкви обвенчаемся.
      Голова у Катерины тихо закружилась... Какие причудливые узоры может выписывать судьба! Не будь войны, так бы и осталась Катя простой селянкой: растила детей, вела хозяйство, принимала любовь мужа. Смог бы он разбудить в ней страстную женщину, заставить заглянуть в глубину своего естества? Скорей всего, она никогда бы не узнала о себе всей правды. Как сказал Дмитрий? Боится ли она стать волчицей? Катерина этого пока не знала, но странное любопытство толкало её заглянуть за грань, прежде недоступную, что там?
      - Отвернись, - сказала она, намереваясь встать.
      - Ну уж нет, - отказался он. - Разве ты все забыла? А вот зеркало помнит.
      Катерина покраснела. Он накинул на неё огромное, как простыня, полотенце и шутливо хлопнул пониже спины.
      - Там, за занавеской, найдешь все, что нужно, а потом я помогу тебе одеться.
      Слушая, как она плещется, знаменитый контрабандист, атаман, гроза Азова, ждал, глупо улыбался и подшучивал над собой: "Да что же эта баба с тобой сделала? Ты что улыбаешься, будто юродивый? И опять хочешь её, будто от одного её взгляда все в тебе встает на дыбы. Так и не отрывался бы от нее!.. Осталось последнее - отправить с глаз долой этого её жениха. Навсегда"
      Откуда у Черного Паши оказалась женская одежда? Он усмехнулся, вспоминая. Однажды его турецкий сотоварищ Исмаил-бей получил хорошие деньги за привезенный с Азова товар. В порыве благодарности он решил преподнести другу-контрабандисту бакшиш - свою юную наложницу. Черный Паша никогда прежде не обременял себя женщинами, - все его связи были мимолетными, ни к чему не обязывающими, - но, чтобы отказаться от бакшиша, соврал, будто у него уже есть жена и, как христианину, ему больше иметь не положено. Тогда Исмаил-бей подарил ему это платье. Из самой Англии. Для жены...
      А белье - чего греха таить! - он держал у себя на всякий случай. Любил смотреть, как женщины надевают его на себя. Конечно, Кате он дал ненадеванное - спаси Христос! - но женщина инстинктивно угадала, для чего оно было предназначено.
      Черный Паша действительно помог одеться Катерине, не обращая внимания на её слабые протесты, сам получая от этого удовольствие. Он в который раз подивился совершенству её тела, - да и она таки к нему привыкала, уже не дичилась и не вздрагивала, - а когда застегнул последний крючок, отступил в сторону, чтобы полюбоваться зрелищем.
      - Погоди, по-моему, здесь чего-то не хватает!
      Он полез за висящую в углу икону (материнская привычка прятать туда особо ценное) и вытащил что-то, завернутое в голубой бархатный лоскут. При виде ослепительных бриллиантов Катерина даже отшатнулась. Эта, вторая в её жизни, драгоценность стоила столько, что у неё не хватило воображения, чтобы подлинную стоимость представить. Взять её и отдать взамен душу? Но атаман уже сам застегивал колье на её шее.
      - Не бойся, моя дорогая, эта вещь как раз по тебе! Дивишься? Ты просто цены себе не знаешь.
      На этот раз зеркало отразило удивительную незнакомку. Он приподнял её подбородок, который Катерина по привычке пыталась опустить, заставил выпрямить спину, и в её облике появилось прямо-таки величие!
      "Сатана! Не иначе - Сатана, - обреченно думала Катерина, вглядываясь в свой новый образ. - Лепит меня, будто из глины, а драгоценностями как в печи обжигает!"
      - Поскучай, ладушка, я скоро вернусь, - Черный Паша поднес её руку к губам, взял за кисть, приподнял и хмыкнул: - Кажется, и здесь чего-то не хватает!
      Он вышел из хаты, и почти следом за ним вошел контрабандист по кличке Перец. На небольшой столик у стены он выложил кринку молока, яйца, ломоть хлеба, домашнюю колбасу.
      Перец не держал зла на пленницу за то, что она продырявила ему руку. Прав атаман: не подставляйся. А Батя к тому же врачевал потихоньку рану, привязал какую-то траву, и сегодня рука почти не болела. Васька конфузился слегка, оплошал-то перед бабой, не поднимал на неё глаз, а когда поднял, так и застыл, на месте вчерашней оборванки была царица!
      Он так засмотрелся, что все пятился задом, пока кулем не вывалился за дверь. Недаром атаман с Бабником вчера из-за неё сцепился - такая хоть кого ума лишит!
      Между тем в лагере контрабандистов трудовой день начался ещё до восхода солнца. Вышел на крыльцо Черный Паша, началась обычная суета. Смогли наконец осмотреть багаж циркачей.
      - Вещи разобрать! - приказал атаман. - Все, что в хозяйстве не понадобится, сжечь! Чтобы никаких следов, понятно? Довезете товар до косы, на фелюгу перегрузите, - повозку тоже сожгите. А мне, Батя, давай мальчишку сюда.
      Катерина все ещё сидела в некотором оцепенении, когда в хату зашел Черный Паша и подтолкнул вперед Альку.
      - Поздоровайся с любимой сестричкой! - и добавил, со значением глядя Катерине в глаза: - Наверное, он так тебя любит, что случись что-нибудь с тобой, он этого не переживет!
      - Дмитро! - в комнату вбежал задыхавшийся Батя. - Шарабан мы перетряхнули. Остальное все барахло. Что хлопцы разобрали, что в костер кинули. А ты пока посмотри-ка вот что!
      И протянул небольшую коробочку. С серьгами.
      - Знаешь, чье оно? - спросил Черный Паша Катерину.
      - Ну, мое, - пожала та плечами.
      Черный Паша онемел. В своем увлечении воспитанием Катерины он совсем забыл о том, что она и до него с кем-то общалась, жила, кого-то любила. Выступала в цирке, наконец. Может, это подарок поклонника. Атаман контрабандистов разбирался в драгоценных камнях. Его колье стоило состояние, но и Катины серьги стоили немало. Черная змея ревности вползла в его сердце.
      - Ладно, потом поговорим.. Что ты ещё приготовил, Батя? Ведь это не все?
      Батя торжествующе вытянул вперед раскрытую ладонь, на которой лежали невозможной красоты, величиной с орех, три цветных алмаза.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Княжне Елизавете Астаховой на Покрова исполнилось восемнадцать лет. Красавицу старинного княжеского рода с хорошим приданым окружали многочисленные поклонники, но с предложениями руки и сердца не спешили, потому что...
      Первое, что отмечали во внешности княжны окружающие, была её бело-розовая кожа. Не мраморная, как у многих признанных красавиц, не бледная, а играющая при движении. "Земляника со сливками" - в шутку называл её отец. В этом бело-розовом обрамлении её серые с зелеными искрами глаза сияли как две звезды. Они производили странное впечатление, чем дольше на них смотрели, тем больше и ярче они казались. Так что в конце концов глядевший на Лизоньку видел одни огромные глаза и забывал обо всем.
      В этом не было ничего странного, если разобраться. Мало ли в Петербурге глазастых красавиц? Не была чем-то особенным и её хрупкая воздушная фигура. Девиц с фигурами эльфов достаточно было в богатых домах.
      Пожалуй, все дело было в её отце - Николае Астахове. Петербургский бомонд (Бомонд - высший свет.) считал его колдуном. Много сплетен ходит в свете, но старый князь не только не отрицал эnого, а и будто нарочно время от времени эпатировал петербургское общесшо выходками, которые холодный разум объяснять отказывался.
      Рассказывали, что однажды при большом стечении народа князь появился на Сенатской площади в дезабилье. На глазах ошеломленной толпы щелчком пальцев он переменил на себе нескромный туалет на изысканный вечерний костюм, по невесть откуда взявшейся лестнице поднялся на небо и исчез.
      Один заезжий английский баронет - редкий, кстати, зануда - уверял, что в обычной беседе за столом (жевали мочалу, по выражению какого-то шутника) князь вдруг зарычал и извергнул на гостя пламя. Тот от ужаса не мог сдвинуться с места, тем более, что князь таинственным образом куда-то пропал. Некоторое время спустя появилась его очаровательная дочь и сообщила, что папенька занемог.
      Но даже, наверное, и это не останавливало бы влюбленных в княжну молодых людей. В конце концов, после женитьбы папеньку можно было бы принимать пореже, а то и вовсе отказать от дома.
      Пугало всех, что юная Лизонька буквально видела людей насквозь.
      Сделавшему ей предложение руки и сердца графу Роговцеву, забияке и жуиру, она отказала по причине... будущей скорой смерти ввиду болезни печени. Перепуганный граф бросился к врачам, те спешно отправили его на воды, где Роговцев вскорости и скончался.
      Когда же на одном балу некий гусарский полковник в ответ на свои довольно назойливые ухаживания потребовал от княжны объяснений её холодности к нему, она сморщила свой прелестный курносый носик и проговорила с прекрасным французским прононсом:
      - Ах, мон ами, не с вашим сердцем на молодых лугах галопировать! Вон и почки у вас слабоваты, и сосуды сужены, и каверна на правом легком..
      Предерзкие речи молоденькой княжны так расстроили полковника, что по прибытии домой сделался с ним апоплексический удар.
      Вскоре после того поползли по Петербургу слухи самого суеверного содержания. Представляли юную Лизоньку чуть ли не ведьмой, вполне достойной своего колдуна-отца.
      Только, как говаривали на Руси, на всяк товар найдется свой купец. Нашелся жених и для Елизаветы Астаховой. Не то, чтобы она его сразу полюбила, но и не отвергла: уж больно её обожатель - Петр Жемчужников - был человеком незаурядным. И собой недурен, и талантами не обижен: что верхом проехаться - как влитой в седле сидел, что фехтовать - рапира будто молния в руке сверкала, что экспромтом в честь прекрасной дамы разразиться.
      Завидный жених Петя Жемчужников, хоть родом и незнатен. Мать-то его аристократка, но бесприданница, Дарья Голикова, чей род восходил чуть ли не к Рюриковичам. А вот отец - Валерьян Жемчужников - роду бедного, незнатного. В молодости пушной факторией заведовал. Весь Север по краю океана проехал. На мехах и разбогател.
      Их брак с Дарьей стал счастливым сочетанием тонкого вкуса, такта, образованности со стороны матери и солидного денежного обеспечения вкупе с богатырским здоровьем со стороны отца. Жемчужников-старший так твердо стоял на ногах, что мог бы, по его собственному мнению, купить с потрохами весь Петербург, насквозь фальшивый и ленивый.
      Как все люди коммерческого склада, Валерьян все же понимал, что существует кое-что, чего, пожалуй, не купишь. "Разве что медленно подкупать", - добавлял он со смехом. И уж было у него все готово для того, чтобы купить Петеньке титул, да поторопился сынок. Барышня Астахова ему приглянулась.
      Валерьян Жемчужников не возражал. Хлопал сына по плечу - эдакий медведище! - и грохотал:
      - Я, Петенька, сроду не боялся ни леших, ни чертей! Твои-то соперники хвост поджали: а ну как и вправду невеста - ведьма? Трусы! А ты и воспользуйся, иди напролом. Девушки смелых любят.
      Петр, конечно, напролом не пошел. В нем отцовское мужицкое происхождение сильно сглаживалось материнским воспитанием. Свои мысли перед девушкой он мог выражать не столь прямолинейно, как отец. Но и без светских экивоков. Княжне Астаховой он сказал так:
      - Я вас, Лизонька, больше жизни люблю и предлагаю стать моей женой. Наверно, девушки не могут быть столь же пылки и безоглядны. Так возьмите время подумать. Ежели вы пока никого не любите, я обещаю заслужить вашу любовь и ждать решения столько, сколько скажете. А насчет того, что вы, Лизонька, людей насквозь видите, - так, пожалуйста, смотрите, весь я перед вами, ничего не скрываю!
      - Вас, Петруша, рассматривать насквозь - одно удовольствие, - смеялась княжна, - потому что вы и изнутри ничем не испорчены.
      И розовела румянцем. Ей было легко и надежно с Жемчужниковым. Но когда она известила о предложении юноши отца, старый князь помрачнел:
      - Петю, Лизочек, я тоже люблю и рад тебя за него отдать, только мнится, не судьба он твоя.
      - Неужто судьбу обмануть нельзя? - сердилась Лиза. - Я и сама плохое предчувствую, так будем же что-то делать! Не козявки мы какие, чтобы и вовсе себе хозяевами не быть. Может, со свадьбой поторопиться?
      - Делай, как знаешь, матушка, - махнул рукой князь, - препятствовать не стану, единожды попытался, и что имею? Сын-первенец, наследник, Николушка, покинул родное гнездо и скитается по свету, точно Агасфер.
      В роду Астаховых старшего сына по традиции называли Николаем. Каждый из них по мере сил укреплял богатство и могущество рода, каждый гордился своим происхождением и служил государям российским на самых высоких должностях. Но, как говорится, в семье не без урода. Не захотел сын князя идти на государеву службу. Выучился на врача и стал лечить сирых да убогих. Разозлился старый князь, слов обидных сыну наговорил, а тот возьми да уйди из дома! И копейки у отца не взял. С той поры загоревал да зачудачил князь, стараясь в этих своих проказах забыть об отцовской тоске. Теперь же стало мучить его беспокойство за дочь.
      Уже было сшито свадебное платье, и день венчанья назначен, но, видно, судьбу и вправду не обмануть.
      А появился в Петербурге странный поляк Станислав Поплавский.
      Ничего нельзя утаить в Петербурге. Уже на другой день весь бомонд славного города знал о сказочном богатстве приезжего поляка. О том, что он холост, недавно похоронил мать и что его появление здесь связано с какой-то семейной тайной. Что он молчалив, загадочно бледен и что в Кракове не одна барышня безнадежно льет по нему слезы.
      В доме Астаховых Станислав появился вместе с Петром Жемчужниковым. По странному совпадению, они оказались дальними родственниками, и счастливый Петр поспешил не только познакомить поляка со своей невестой, но и попросил быть шафером на свадьбе.
      Воистину, слепы влюбленные. Петру показалось, что Станислав несколько более холоден, чем нужно, при знакомстве с его обожаемой Лизонькой; что он даже не поцеловал как следует её руку, а только слегка её коснулся. А Лизонька и не замечает, какой славный человек его чуть ли не семиюродный кузен; что он просто застенчив и ещё не привык к Петербургу, и хотя, говорят, в Кракове тоже много красавиц, а с невскими наядами им не стоит и тягаться!
      Жемчужников балагурил и не заметил, как зажглись черные глаза Стася при виде княжны и как вздрогнула она от его прикосновения и еле слышно прошептала:
      - Господи... Это он!
      Лиза была девицей по натуре упрямой и сопротивлялась водовороту судьбы до конца. До самого дня свадьбы она больше не пожелала видеть Стася, несмотря на уговоры Жемчужникова. Только все оказалось напрасным. Счастливый жених ещё ждал её на ступеньках церкви, а поодаль стоял князь, непривычно тихий и грустный. Некоторые очевидцы уверяли впоследствии, что видели слезы на его глазах. Карета с невестой стояла у подъезда особняка Астаховых, и подружка невесты баронесса М. уже заносила ногу на подножку, как вдруг лошади рванули и понесли. Впрочем, понесли они не сами по себе. Какой-то заросший бородой до глаз кучер нещадно настегивал их. После, на конюшне, нашли кучера Астаховых, оглушенного и связанного. С той поры Лизу Астахову в Петербурге не видели.
      Князь заперся в своем особняке и никого не принимал. Досужие петербуржцы связали исчезновение княжны и внезапный отъезд молодого поляка, но подтвердить домыслы было некому, и постепенно о таинственной истории забыли. Петр Жемчужников долго был безутешен, но природное здоровье в нем взяло верх над романтической любовью. Год спустя он женился на бывшей подружке своей невесты. Теперь невесту в церковь он вез сам и держал за руку весь обряд венчания...
      Эту историю Ольга ночью рассказала Яну. Она знала её со слов дяди Николя, который при каждом пересказе дополнял её новыми деталями и, возможно, домыслами. Кстати, сам дядя никакими особыми способностями не обладал, кроме чрезвычайной доброты, и считал семейное предание сплошной выдумкой..
      - А что было дальше? - допытывался Ян.
      - Это мне неизвестно. Все остальное, что я слышала о прабабке, напоминает страшную сказку. Точно знаю только, что у неё родился сын и больше детей не было.
      - Неужели я в замке видел своего деда? - размышлял вслух Ян.
      - Какого деда? - удивилась Ольга.
      - Это длинная история.
      Ян понимал, что уклоняться от объяснений не совсем честно, но рассказанное настолько поразило его, что требовало нового осмысления.
      - Извини, Оля, - примиряюще добавил он, - мне надо немного подумать, связать все вместе... К тому же, если нам предстоит долгое путешествие, успеем наговориться в дороге.
      Ольга обиженно отвернулась и впервые подумала о крестьянах неуважительно - что-то вроде: из грязи да в князи. Алька от перенесенных потрясений давно спал, зарывшись в кучу прошлогоднего сена. Марго, увидев, что Ян полностью ушел в свои мысли, придвинулась к Ольге, и девушки зашептались.
      Новый день не сулил пленникам ничего хорошего, но начался он неожиданно: первым из сарая вывели Альку. Оставшиеся не знали, что его в качестве брата повели к Катерине. Да и он не обратил внимания на сообщение, что его ведут к какой-то сестре. Не все ли равно, к кому?
      Черный атаман ввел Альку в комнату, где сидела какая-то темноволосая красавица. Она посмотрела на мальчика такими знакомыми добрыми глазами.
      - Катя! - бросился он к ней, лишь только за контрабандистом закрылась дверь.
      Как ни храбрился мальчик, но ноша оказалась слишком тяжелой: он расплакался на её груди, как маленький.
      - Видно, и вправду суждено нам быть братом и сестрой, - Катерина прижала к себе Альку и спросила: - Возьмешь меня в сестры?
      - Возьму, - он перестал плакать и посмотрел ей в глаза. - Какая ты стала красивая, сестренка!
      - Красыва, як свыня сыва, - неловко пошутила Катерина. - Да к добру ли это?
      А в это время Черный Паша разговаривал с Батей о найденных алмазах.
      - Алмазы! - горячо шептал ему Батя. - Редкие. Добывают тайком от государства (Батя двадцать лет прослужил жандармом и знал много интересного для контрабандистов). Этим секретом владеет секта, какие-то духоборы, кровожадные, жестокие. Их учитель - сейчас уже старик - откуда-то с Востока, отбирает себе в ученики сам. Уж не знаю, каким образом они своих беглецов убивают, а завсегда у трупов на лице блаженство, с улыбкой почему-то умирают... Опасно, конечно, но кабы узнать! На кой нам тогда эта контрабанда? Неслыханные у них сокровища...
      Черный Паша впервые видел своего спокойного прежде товарища в таком возбуждении.
      - Ты узнал, чьи они?
      - Минутку! - атаман пошел к дому. При виде его Алька отпрянул от Катерины, а она напряженно выпрямилась. "Никак не привыкнет!" - подосадовал про себя Черный Паша. И показал Катерине алмазы. Ее глаза ничего, кроме любопытства, не выражали.
      - Это не наше, - спокойно сказала она.
      Контрабандист оторопел.
      - Что же я - таможенник, чтобы такие вещи самому себе подбрасывать?!
      Катерина хмыкнула: подозревать в каких-то намерениях её, которая знает в цирковом хозяйстве каждую нитку! Потом она подумала и сказала:
      - Может, это попутчиков?
      - А разве вы не все из цирка?
      - Да не, те, молодые, попросили, чтобы мы их подвезли. Так я думаю: лучше б шли пешком...
      - Это камни молодых, - объяснил Бате атаман, - которые муж и жена.
      - А у них-то откуда?
      - Вот ты и разберись.
      Батя хмуро глянул на Черного Пашу.
      - Дмитро, ты же знаешь, не люблю я допросы учинять. Я их поймал, связал, надо будет побить - побью...
      - Хорошо-хорошо, приведи ко мне хлопца. Женщина - обязательно слезы, а у нас на это времени нет.
      Ян удивился, когда его довольно вежливо пригласили к выходу и даже не связали. На сильных, кряжистых мужиков, вроде Бати, хрупкое сложение парня производило одинаковое впечатление: такого щелчком прибить можно, а связывать - просто стыдно. Разве, чтоб не убежал.
      Пленного привели к атаману. Тот сидел под камышовым навесом, пил из глечика молоко и закусывал большим ломтем ржаного хлеба. Ян сглотнул слюну: им в качестве завтрака достался черствый хлеб с водой. А у этого - хлеб свежий, вон как примялся в руке!
      И тут Ян разозлился. Сидит себе, понимаешь, будто царь какой! Сам разбойник разбойником весь в черном, рожа каторжная, чужими людьми, как своей собственностью, распоряжается! И мысленно приказал:
      - А ну, дай мне молока!
      Обретенный Яном дар вовсе не предполагал в его владельце и обретенную мудрость. Потому распоряжался он им по-мальчишески импульсивно, вспоминая о своих возможностях в такие вот минуты и не давал себе труда размышлять. А когда видел результат своих действий, тоже радовался, как мальчишка. И хвалил самого себя: вот что я могу!
      Черный Паша в этот момент нес кувшинчик ко рту. Вдруг его рука замерла на полпути, а глаза приняли бессмысленное выражение. "Давай-давай!" поторопил его молодой колдун.
      - Садись-ка рядом, хлопчик, выпей молочка, - расплылся в улыбке атаман и щедро поделился с пленным своим завтраком.
      А потом какая-то мысль омрачила его чело. Он посмотрел на Яна, простодушно наворачивающего еду, зачем-то заглянул в свой глечик и сказал:
      - Я добровольно поделился молоком? С чужим человеком? Чудны дела твои, господи! О чем же я хотел с тобой поговорить?
      Он рассеянно скользнул рукой в карман.
      - Ах, да... Тебе это знакомо?
      - Знакомо, - с набитым ртом кивнул Ян.
      - И где ты их взял? Нашел, украл, получил в наследство?
      - О, это долгая история, - похоже, Яну понравилось это выражение, к тому же он наелся и пребывал теперь в благодушном настроении.
      - А раз долгая, значит, и послушаем её на досуге. А сейчас, извини, дела! Перец!
      Атаман подозвал товарища.
      - Отведи его к себе. Связывать не связывай, но на замок закрой.
      Если бы Ян мог предположить, что случится впоследствии, он не позволил бы себе так расслабиться! Но, ошибочно решив, что разбойники польстились на алмазы и оставят пленников на время в покое, вошел в горницу, где жили контрабандисты, выбрал себе койку подальше от окна, чтобы на лицо не падало солнце, лег на неё прямо в одежде и... провалился в глубокий спокойный сон.
      Но Черный Паша не привык чего-то упускать из своих рук. Он нашел владельца алмазов и рассудил, что остальные пленники ему больше не понадобятся. Его ничуть не смутило, что он отправляет в рабство жену того парня, от которого он надеялся получить нужную для себя информацию. Он не думал, что Ян может любить Марго, может загоревать, заартачиться, потеряв её, так как считал, что никакая женщина не сможет лишить мужчину тяги к жизни. Кроме Кати, разумеется. А для развязывания языков у него есть Батя, который сможет заставить говорить и камень. А пока кибитку загружали предварительно связанными Герасимом, Ольгой и Марго, поставив её к сараю так, чтобы со стороны не было видно происходящее.
      Когда кибитка простучала мимо, Катерина с Алькой могли только догадываться, куда и зачем она поехала...
      Теперь, рассудил Черный Паша, мальчишку можно забирать от сестры. Не то его возлюбленная начнет, чего доброго, разрабатывать план побега или другие какие глупости. Нет, брата надо только показывать ей издалека: мол, жив-здоров, а что с ним будет дальше, зависит от тебя.
      - Батя, - позвал он товарища, - доверяю тебе пацана. Рыбу поедешь ловить или силки-капканы ставить - всюду бери его с собой. Показывай, обучай, но глаз с него не спускай. Не дай бог, с мальчишкой что случится, голову оторву!
      А сам поспешил к Катерине. Она сидела в той же позе глубокой задумчивости и почти не обратила внимания на его приход. То есть она на него посмотрела, но в глазах ничего не зажглось: ни неприязни, ни интереса, ни страха. Ему это не понравилось. И хотя при взгляде на неё опять в его жилах загорелся огонь, атаман сдержался. Ему не нужна была рабыня или покорная служанка - что, впрочем, прежде его вполне устраивало, - он теперь хотел чего-то большего, настоящего. Он подошел и вложил ей в руку коробочку с серьгами.
      - Твое - бери, только скажи, откуда они у тебя.
      - Подарок.
      - Чей? Жениха?
      - Ты его не знаешь.
      - Что? Значит, был кто-то еще?
      Черный Паша почувствовал, что свирепеет. Она с ним играет! Это притворство, кокетство? Может, он ошибся и она совсем не такая, какой видится ему? Но нет, эта девчонка даже целоваться толком не умеет и стискивает зубы, точно хочет откусить язык. Неизвестно, до чего он дошел бы в своих рассуждениях, но поднял голову и встретил удивленный взгляд Катерины: что же он так волнуется из-за пустяка? Она даже пробудилась от своего столбняка.
      - Это мне анархисты подарили. Я перед ними выступала с Вадимом, фокусником. Нет-нет, он - муж Ольги. А бандиты...
      Она осеклась.
      - Ну те, что наше представление смотрели, накануне обоз взяли с золотом. Вот и подарили. В запале. Иной раз артистам дарят... Аренский говорил... его потом убили... что на гастролях в Самаре купцы на манеж даже кошельки бросали.
      Катерина частила словами, ей вдруг стало жалко этого человека, перед которым столь многие трепетали, и он, казалось, никого и ничего не боялся, а она - слабая женщина - могла в один момент сделать его счастливым или несчастным.
      - Катюша, - он вдруг стал на колени и обнял её за ноги, - Катенька, милая, не бросай меня. Никогда в жизни я никого не любил, у меня не было жены и детей, я был один, как волк. Да, я был волком. Но, может, ты могла бы... пожалеть. Нет, только не жалость!
      Он стал целовать её так, будто после собирался умереть: с какой-то пугающей отчаянностью. Ей казалось, что она задыхается, бьется в паутине его поцелуев и объятий, протестует, отталкивает, а сама все судорожней и крепче обнимала его, почти теряя сознание от захлестнувшей её горячей волны.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Кибитка мягко покачивалась, будто старалась хоть как-то смягчить предстоящие пленникам испытания.
      Связанный по рукам и ногам Герасим безучастно лежал на дне повозки. Девушки сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу.
      Ольга вглядывалась в осунувшееся лицо гиганта и удивлялась, что он так быстро сдался. Возможно, Герасим сам этого ещё не понимал, но в глазах его уже стыла обреченность.
      Всего два месяца назад та, прежняя Ольга, поняла бы его. И сама задрожала бы от страха, от предчувствия неотвратимости судьбы. Прежняя, но не эта...
      "Странно устроен человек, - думала эта новая, неведомая княжна. Казалось бы, перенеси теперешнего цивилизованного человека в первобытное общество - и он погибнет. Так, по крайней мере, утверждал когда-то дядя Николя. И наверняка в эту минуту он говорил не о каком-то абстрактном человеке, а о себе, умном и сильном мужчине. Слабая женщина, девушка не бралась им в расчет. Предполагалось, что она погибнет неминуемо. А что на деле? Эта самая девушка попала в первобытный мир, даже, скорее, в хаос, где нет никаких законов и человек должен надеяться только на себя. В такой ситуации какая-нибудь Матильда, Изольда или леди Джейн из рыцарских романов давно лежали бы в глубоком обмороке или нервной горячке, а она не только не растерялась или испугалась, но закалилась и окрепла, и не собирается отдаваться на волю случая.
      - Что-то в нашем полку поубавилось, - подчеркнуто бодро сказала Ольга. Марго вздохнула.
      - А я, знаешь ли, так до конца не могу и поверить, что мы с Янеком больше не увидимся. Кажется, вот сейчас кибитка остановится, а он уже ждет нас... Не хочется думать о плохом, да? Папа наверняка бы пошутил: ох уж это французское легкомыслие! А что толку - убиваться? Плохое - жди-не жди, все равно придет. Лучше о нем не думать.
      - Да уж, - поддержала Ольга, - начни мы сейчас лить слезы, что изменится? Герасиму, вон, и без нас тошно... Вы с Янеком недавно поженились?
      - Чего теперь скрывать? Никакие мы не муж и жена. Это Ян придумал, мол, так легче добираться. Даже справку где-то раздобыл...
      - И где бы вы стали жить?
      - Не знаю. Думаю, сейчас по всей России - кромешный ад, но Ян считал, что тихое местечко для жизни все же можно отыскать. А куда ещё идти, если ни родственников, ни друзей не осталось? Правда, у меня в Нанте жила бабушка, но они с мамой давно рассорились, да и жива ли она? Только, думаю, за границу сейчас уйти ещё труднее, чем найти это тихое местечко...
      - Катя, - вдруг хрипло пробормотал Герасим, - они убили ее!
      Девушки от неожиданности вздрогнули.
      - Что ты! - Ольга покачала головой. - Когда я думаю о ней, не чувствую ничего плохого.
      - Не чувствуешь... - горестно повторил атлет.
      - Что ты можешь знать?
      Княжна задумалась. В самом деле, откуда эта её уверенность? Ведь Катя... Она представила себе подругу в скромной домотканой юбке, собственноручно вышитой сорочке, все время, кроме цирковых представлений, прячущую волосы под платок... И вдруг, как наяву, увидела её. Этот облик настолько не был похож на обычный, Катин, что Ольга не сразу поверила своим глазам.
      - Она жива! - воскликнула Ольга. - Я её вижу.
      - Что ты видишь, расскажи, - мгновенно поверил Герасим, пытаясь приподняться и тоже что-то увидеть в лихорадочно блестящих глазах девушки.
      Марго их общее возбуждение испугало. Точно они оба враз сошли с ума. Она отпрянула и вжалась в деревянный бок кибитки, глядя на них во все глаза.
      - Вижу: Катя обнимает Альку... целует его... Альку уводит кто-то....не вижу... вижу - тот контрабандист, которого звали Батя... Заходит другой, атаман... протянул руку.
      - Он бьет ее?
      - Нет, - растерянно проговорила Ольга, - он стал перед нею на колени.
      - На колени?! Проклятая! Я чувствовал, что-то случилось. Предала! Ненавижу...
      Он стал биться головой о пол кибитки.
      - Прекрати! - закричала на него Марго. - Ты же мужчина. Мы - слабые девушки - ведем себя достойно, а ты устроил истерику. Что ты узнал такого? Это же он стоит перед нею на коленях, а не она перед ним!
      Ее сумбурная речь странным образом успокоила Герасима. Он лишь отвернул голову в сторону, чтобы девушки не увидели навернувшиеся на глаза слезы. Внезапно повозка остановилась, и внутрь заглянул правящий Карой контрабандист Перец. Другой, постарше, имени которого они не знали, верхом трусил сзади.
      - Что у вас тут случилось? Стучали, кричали.
      - Вы бы веревки хоть чуть-чуть ослабили, - неприязненно сказала Ольга. - Нарушение кровообращения в руках может привести к инвалидности. Вам ведь не нужны инвалиды?
      - Не нужны. - Перец развязно подмигнул Ольге, будто они были лучшими друзьями, но веревки все-таки ослабил.
      - Мон дье (Мон дье - боже мой (франц.).), - вздохнула Марго, - вот уж не думала, что в своей жизни повстречаюсь с настоящей ясновидящей.
      - Видишь ли, Мариночка... - начала Ольга.
      - Значит, ты не настоящая ясновидящая, - рассмеялась Марго. - Я ведь не Марина, а Маргарита. Марина - это Ян придумал.
      - Ты - француженка?
      - Уи, же сюи де франс (Уи, же сюи де франс - да, я француженка (франц.).).
      - Ну и ну, как все смешалось... Я ведь по документам тоже никакая не Оля, а Наташа Соловьева, цирковая артистка.
      - А на самом деле?
      - На самом деле - княжна Ольга Лиговская.
      Марго присвистнула.
      - В который раз убеждаюсь: людей, выдающих себя не за тех, кто они есть на самом деле, гораздо больше, чем мне казалось. Хочу успокоить: там, куда нас везут, тебя будут звать ещё проще. Например... Гюзель. А меня Мириам. Может, тебе придется научиться танцевать...
      Глядя на растерянную Ольгу, Марго хихикнула:
      - А ты хотела попасть на кофейные плантации? Не возьмут, на вид ты больно худа. Где же мы ещё можем понадобиться? Ах, да. Там имена и вовсе без претензий - Лоло. Или - Мими.
      - Думаешь, мы попадем в бордель?
      - Не исключено...
      - Перестань, - не выдержал Герасим, - ты трещишь, как сорока!
      - Это правда, - пригорюнилась Марго, - когда боюсь или мне отчего-то не по себе, я всегда болтаю без умолку. Папа говорил: "Тысяча слов в минуту".
      - Если они возьмут нас в гарем, - сказала Ольга, - им же хуже будет! Мы у них в гареме революцию устроим, заставим султана отречься от престола и посадим своего.
      - У тебя есть кто-то на примете? - поинтересовалась Марго.
      - Конечно, есть... вот, Герасим, к примеру.
      - Меня - султаном? Ну, ты придумала! - Герасим вначале хмыкнул, а потом громко расхохотался.
      Девушки тоже покатились со смеху, так, что задумавшийся на козлах Перец от неожиданности даже подпрыгнул.
      - Тю, дуры-бабы, - сплюнул он в сердцах, - волос длинный - ум короткий, хохочут, как на посиделках, а ведь едут не на прогулку.
      Он опять замолчал, недоумевая и прислушиваясь к себе: что это с ним случилось? Отчего вдруг он стал жалеть пленных и задумываться о том, чему он прежде никогда не придавал значения?
      Время под стук колес тянулось медленно, но вот полог кибитки затрепетал под напором свежего морского ветра, запахло водорослями; послышались крики чаек. Теперь повозка шуршала колесами по песчаной колее, тянущейся вдоль берега.
      Ноздри Герасима затрепетали. Он поднял голову и снова тщетно попытался разорвать веревки. Море! Неужели привычная ему, родная морская стихия может принести позор рабства или ещё что похуже? Ведь именно сюда, к морю, стремился он столько дней!
      По деревянным сходням к подъехавшей повозке загрохотали башмаки. Откуда-то сверху послышалась команда: "Выгружай товар!" Пленников стали вытаскивать наружу загорелые мускулистые люди.
      Фелюга оказалась просто большой лодкой, а не кораблем, как Ольге представлялось вначале.
      Перец, доставивший их к месту, и второй контрабандист уехали немедля, а Ольгу с Марго и Герасимом затащили на борт фелюги, на которой было всего три человека команды, и четвертый - капитан. Он работал рука об руку с товарищами, и о его главенстве говорила только готовность, с какой подчинялись ему остальные моряки.
      Они споро подняли косой четырехугольный парус, вытащили якорь; один из матросов стал за рулем, и фелюга отчалила от берега.
      Девушек развязали сразу. Они сидели на боковой скамье, где их все равно доставал холодный морской ветер, заставляя ежиться и дрожать. Молодой капитан коротко бросил одному из матросов, уже известному пленникам под кличкой Бабник:
      - Укрой их чем-нибудь. Простудятся - возись потом!
      Бабник принес огромного размера бушлат, в который обе девушки легко завернулись.
      Капитан сменил на руле матроса и теперь стоял, расставив ноги в стороны, и глядел прямо перед собой. Его фигура для сухопутного человека представляла интерес своей экзотичностью. Он был худой, жилистый, синеглазый, без мочки левого уха, с распахнутой, несмотря на холодный ветер, грудью. Он выглядел бы просто красавцем, если бы не суровое и даже жестокое выражение лица да брезгливые гримасы при взгляде на девушек.
      - Сдается мне, одна из нас его сильно обидела, - прошептала Марго.
      - У него сердечная болезнь, - задумчиво сказала Ольга. - От неразделенной, как он думает, любви.
      Марго с интересом посмотрела на нее:
      - Загадочная ты девушка, княжна. То ли ведьма, то ли просто ведунья. Откуда ты взялась?
      - Из Одессы.
      - Жила там? Одна, с родителями?
      - Мы с дядей Николя уезжали оттуда в Швейцарию.
      - Не ближний свет; что ж не уехали?
      - Он-то уехал. Я осталась.
      - Одна? Здесь? А зачем?
      - Роковое стечение обстоятельств.
      - Что вы собирались делать в Швейцарии?
      - В больнице с дядей Николя работать, он у меня изумительный врач...
      А капитан тем временем подозвал к себе Бабника, и тот после разговора подошел к Герасиму.
      - Флинт говорит, если ты дашь честное слово, что не попытаешься бежать... и не станешь драться, - добавил он скорее от себя, - я тебя развяжу.
      - Даю! - кивнул Герасим.
      Бабник с опаской стал его развязывать.
      "Флинт, - повторила про себя Ольга. - Небось, сам придумал. Тоже мне, романтик южных морей! Занимается грязным делом, возит людей в рабство и любуется собой при этом!"
      Ей надоело сидеть. Она поднялась, прислонилась к борту и стала смотреть на свинцово-серое море, которое не разноцветили даже лучи поднявшегося в небо солнца. Вдруг девушке показалось, что среди этой серости сверкнули голубые искорки, еще, еще...
      - Море голубеет, - ни к кому не обращаясь, пробормотала Ольга.
      - Керченский пролив прошли; это - Черное море, - тоже как бы самому себе сказал Флинт.
      Ольга посмотрела на капитана: поза его не изменилась, он так же смотрел вдаль, как если бы говорил вовсе не он.
      А голос у Флинта оказался по-юношески звонким и как-то не вязался с его подчеркнутой суровостью и оторванной мочкой уха.
      Марго свернулась калачиком и спала под бушлатом на скамье. Герасим устроился на корме, свесив ноги за борт. Бабник вязал сеть, а двое других матросов укладывали в трюм мешки с каким-то грузом. Каждый занимался своим делом, не обращая внимания на других.
      - Напрасно вы разозлились на свою девушку, - вдруг выпалила Ольга неожиданно для самой себя. - Да, она не приехала, но не потому, что разлюбила. С нею случилось несчастье.
      Лицо Флинта так мучительно исказилось, что Ольга испугалась: не хватил бы его удар! Он покачнулся, выпустил из рук штурвал, но тут же судорожно ухватился за него.
      - Откуда вы знаете Агнию, что с нею случилось?
      Ольга вовсе не знала никакую Агнию, но говорила, будто у неё в голове кто-то нашептывал.
      - Чика! - крикнул Флинт одному из матросов. - Возьми руль, я отойду ненадолго.
      Он приблизился к девушке и цепко схватил её за руку.
      - Говорите!
      - Агния умерла.
      - Умерла? О боже! Нет, вы, наверное, не знаете. Она вышла замуж за другого. За сына Федорова, богатого судовладельца. Говорят, они уехали в Грецию. Вот и взяли её с собой.
      Он убеждал скорее себя, чем эту незнакомую девушку, поразившую его своим сообщением в самое сердце.
      - Она умерла, - повторила Ольга. - Год назад, от скарлатины.
      Год назад! Неужели это правда? И он никогда не увидит её глаз? Ее смеющегося личика с ямочками на щеках? Флинт уже забыл, что год назад он решил вычеркнуть Агнию из жизни и из сердца. Почему же ему никто не сказал?! "А ты сам хотел знать о ней хоть что-то? - одернул он себя. - Ты же порвал со всеми знакомыми и друзьями, убежал от всех, превратился в какого-то... камышового кота! Проклинал бедную девочку страшными проклятиями, а она лежала в могиле. И не принес ей даже крохотного цветочка!.."
      - Капитан! - закричал в это время рулевой. - На горизонте какой-то корабль.
      Бабник с проворством дикой кошки отбросил сеть, кинулся к ящику рядом со штурвалом и достал из него бинокль.
      - Флинт, - растерянно сказал он немного погодя, - это французский крейсер. Похоже, мы влипли.
      Капитан отодвинулся от Ольги, и его лицо, только что наполовину горестное, наполовину сентиментальное, будто задернулось темной шторой. Глаза потемнели, губы сузились в полоску, скулы затвердели.
      - Всем взять оружие! - теперь его голос не казался юным, в нем слышалось рычание хищника.
      - Не сможем уйти, будем отстреливаться. Бабник, пулемет на корму. Пленников держать на мушке; если кто-то из них попытается позвать на помощь, кинуться за борт, - стрелять без предупреждения!
      - Надеюсь, ты сдержишь обещание? - спросил он у Герасима.
      Тот нехотя кивнул.
      Крейсер приближался. Был он того темно-зеленого цвета, как и привидевшийся Ольге во сне.
      - Может, мимо пройдут? - предположил один из матросов. - Зачем мы им?
      Крейсер мимо не прошел. Он подошел совсем близко, навис громадой над фелюгой, загремела якорная цепь, а затем на ломаном русском с мостика крикнули в мегафон.
      - Эй, на лодка, арэтэ, остановиться!
      - Чика, давай! - крикнул Флинт кинувшемуся к пулемету товарищу
      Но на крейсере моряки оказались стреляными. Не успел Чика и притронуться к гашетке, как был буквально изрешечен пулями. О чем думал в тот момент Герасим, Ольга так никогда и не узнала, но он, как и Чика, вдруг кинулся к пулемету. К сожалению, этот пятачок французами был уже пристрелян. Крик ужаса Ольги: "Герасим!" - потонул в какофонии стрельбы.
      - А это вам за Чику! - закричал опомнившийся Бабник; в его руке дернулась винтовка, и француз, державший в руке мегафон, выронил его и безжизненно завалился на борт.
      В ответ на стрельбу Бабника с крейсера хлопнуло несколько револьверных выстрелов, и фигура великого знатока женщин надломилась, чтобы разогнуться уже без признаков жизни. Затем пулемет застрочил с корабля, и через некоторое время на море наступила мертвая тишина.
      Марго так и не успела вылезти из-под бушлата во время стремительно закончившегося боя. Теперь она несмело пошевелилась, выглянула наружу, но вид трупов и луж крови повсюду испугал её ещё больше. Ольга же при виде убитого Герасима сползла вниз и в оцепенении сидела на дне лодки.
      С крейсера спустили шлюпку. Прибывшие французские моряки обнаружили на фелюге пять трупов и двух до смерти напуганных юных особ, присутствие которых на разбойничьем судне никак не вязалось ни с их внешностью, ни судя по всему, с благородным происхождением. Когда же выяснилось, что одна из девушек их соотечественница, а другая - русская княжна, восторгу моряков не было предела. Подумать только: бедных крошек везли продавать, как каких-нибудь овец! В двадцатом веке столкнуться с торговлей людьми! Нонсенс!
      Моряки любовались спасенными и слегка гордились собой: оказаться освободителями двух юных красавиц, спасти их от постыдного рабства, - какой француз откажется от такой благородной романтической роли?
      Среди всеобщих восторгов один человек - французский военный врач занимался неприятным, но обязательным делом, осматривал на фелюге тела разбойников, чтобы с чистой совестью засвидетельствовать документом их смерть. Врач прослушивал стетоскопом последнего, и вдруг ему показалось... Но нет, не показалось. Один из контрабандистов, действительно, был жив. Пуля пробила навылет его левую руку, а другая лишь сорвала кожу у виска, обеспечив, впрочем, кратковременную контузию. "Счастливчиком" оказался капитан Флинт.
      Его подняли на борт, как и прежде девушек; трупы похоронили в море. а фелюгу в качестве военного трофея пришвартовали к кораблю.
      Появление девушек на судне вызвало настоящий ажиотаж. Уже через час весь старший комсостав крейсера буквально благоухал одеколоном, каждый из моряков старался перещеголять другого праздничной подтянутостью.
      Для спасенных девушек спешно освободили одну из кают, и сам капитан крейсера, подтянутый, моложавый, с седыми висками, явился засвидетельствовать девушкам свое почтение и поинтересоваться, не нужно ли им чего.
      Марго с первых минут пребывания на корабле почувствовала себя как рыба в воде.
      - Это же кусочек Франции, понимаешь, моей Франции, - повторяла она, сияя глазами. И на вопрос капитана ответила:
      - Конечно, нужно. Нужно перекусить, но, если можно, здесь, в каюте. Праздничный ужин? С удовольствием! Нужно кое-что простирнуть и повесить так, чтобы побыстрее высохло. А пока... не мог бы мсье капитан подыскать на время какую-нибудь одежду?
      Едва за капитаном закрылась дверь, к каюте девушек началось настоящее паломничество. Кроме стюарда с подносом еды и дневального с пакетами двух новеньких пижам, под всякими предлогами потянулись моряки. Когда количество принесенных ими мыла, одеколонов, полотенец и прочих бытовых мелочей превысило годовую потребность, Марго возмутилась:
      - Они же не дадут нам привести себя в порядок!
      И, написав на листке бумаги по-французски: "Отдыхаем. Просим не беспокоить!", она вывесила его за дверь.
      Несмотря на возражение Ольги, Марго отобрала у неё платье.
      - Постираю вместе со своим.
      И, напевая, скрылась в ванной комнате, здесь же, при каюте.
      Еле дождавшись, Ольга вошла в ванную, как путешественник после месяцев скитаний по пустыне приникает к ручью: вода! В избытке! Потоком! Чистота...
      Когда она вышла из ванной, Марго уже спала. Ольга последовала её примеру, едва прикоснувшись к подушке.
      Видимо, спали они очень долго, потому что проснулись от стука в дверь и в темноте - горела только тусклая аварийная лампочка, - так что не сразу сообразили, где находятся.
      За дверью их ждал старший помощник капитана, поодаль стояли ещё несколько офицеров.
      - Мы уж думали, что-то случилось, - с облегчением заметил он. - Вы спали восемь часов, а это, согласитесь, для дневного сна многовато. Столы уже накрыты.
      Он с удовольствием оглядел их смущенные - в пижамах! - и припухшие со сна личики.
      - Не стану вас задерживать, но, думаю, горячий утюг не помешает?
      Француз передал девушкам горячий утюг и козырнул.
      - Ждем с нетерпением!
      Собрались Ольга и Марго быстро. Обе они были воспитаны войной, не оставлявшей обычно времени на долгие сборы. У дверей своей каюты девушки обнаружили двух молодцеватых лейтенантов, которые козырнули и почти хором предложили:
      - Позвольте сопроводить в кают-компанию!
      При виде девушек уже сидящие за длинным сервированным столом моряки встали как один.
      - Вив ля Франс! (Вив ля франс - да здравствует Франция!) - крикнула Марго. Ей ответил восторженный мужской рев. Девушек разместили посередине, по обе стороны стола. Капитан стал представлять своих офицеров по ранжиру, и Ольга, вначале пытавшаяся всех запомнить, вскоре поняла тщетность своих усилий. Тем более что офицер слева от неё шепотом объявлял каждого, кто произносил речь или обращался к ней с вопросом. Марго же, как с удивлением заметила Ольга, откуда-то знала по имени почти всех офицеров.
      После праздничного ужина, из которого Ольга запомнила лишь изысканные блюда да десяток незнакомых, смутно помнящихся лиц, что склонялись перед нею в поклоне с приглашением на очередной танец, девушка предпочла уединяться в каюте с позаимствованной у капитана книгой или навещать в лазарете раненого Флинта. Общение с моряками, приводящее в восторг Марго, княжну быстро утомило и мешало ей думать, как жить дальше.
      - Я уже договорилась с Пьером, - щебетала между тем Марго, считавшая, что все ясно, как божий день, и нечего тут думать. - Он обещал сопроводить тебя к дяде в Швейцарию. Не хочешь ехать с Пьером, возьми в сопровождающие Жана или Лео. Сейчас мы идем в Марсель, только ненадолго задержимся в Констанце, и домой. Мой бог, я увижу Францию!
      Эти разговоры вызывали у Ольги серьезное беспокойство, потому что она опять ощущала себя в двух ипостасях. Одна - веселая, легкая - радовалась избавлению от кошмаров войны, возможности добраться до любимых родственников, - то, о чем она так долго мечтала! Как она соскучилась по дяде Николя, по общению с равными себе людьми, по хорошей одежде, по тонкому белью! Как ей надоело самой себе стирать, шить, готовить, причесываться, наконец! Ведь там, в России, её ничего не держит.
      Вторая Ольга родилась всего два месяца назад и потому, наверное, не выглядела такой аристократичной, тонкой и избалованной. Она - эта Ольга оставила в России любящего мужа, верных друзей, которым были нужны её помощь, или хотя бы присутствие. Бросить их в трудную минуту?! Думать только о себе?
      И она приняла решение. Однажды среди дня постучалась в каюту капитана корабля. Тот удивился, но виду не подал. Ее мужество, такт, безукоризненное знание французского вызывали у него большую симпатию. Он усадил девушку в кресло и почтительно осведомился.
      - Чем обязан?
      - Видите ли, мсье капитан, у меня к вам деликатная и вместе с тем дерзкая просьба... Простите, я волнуюсь, не знаю, как начать!
      Капитан улыбнулся.
      - Мой друг советовал в таких случаях говорить первое, что приходит на ум.
      - Я - замужем
      - Да-а, совет вы исполнили в точности. Впрочем, что удивительного в этом: вы молоды, красивы... Одного не пойму, как же муж не смог уберечь вас от подобных испытаний?
      - Он смог бы, но его арестовали в день нашего венчания.
      - О-о, - изумился француз, - какая романтическая история! Впрочем, простите, вам такой она наверняка не кажется. Хотите, чтобы я принял участие в его освобождении?
      - Нет, что вы... Думаю, даже вы этого не смогли бы... Я хочу просить отпустить меня.
      Капитан вскочил и заходил по каюте.
      "Ришар его фамилия, - вспомнила наконец Ольга, которая от волнения забыла, как к нему обращаться. - Ну, конечно, Франсуа Ришар!"
      - Мадам, я удивлен,.. - сказал, успокоившись, капитан. - Разве кто-нибудь сказал, что вы - пленница? Ваша свобода чем-то ограничена? Как только мы дойдем до Констанцы...
      - Вы не понимаете. В России идет воина. Добираться туда из чужой страны, без документов, без денег...
      - Ах, вот вы о чем? Но мы уже говорили с офицерами. Они предложили собрать для вас некоторую сумму. На первое время. А насчет документов не волнуйтесь, я обладаю на судне достаточной властью, чтобы помочь вам в этом.
      - Спасибо, мсье Франсуа. Простите за некоторую фамильярность, но вы сами разрешили так вас называть, когда мы танцевали, помните?
      Капитан смутился.
      - Только ваше предложение мне не подходит. - Ольга подбирала слова. У меня, к сожалению, нет времени на исполнение формальностей. Потому я прошу... Вы взяли в качестве трофея суденышко - фелюгу. Я не могу у вас его купить, но, если вы говорите, что офицеры собрали деньги, то, может, этой суммы хватит выкупить его для меня?
      Капитан с уважением посмотрел на Ольгу.
      - Вы хотите, чтобы я высадил вас в открытом море? Отважная женщина! Но тогда мне нужно дать вам двух-трех матросов, а как я могу кому-нибудь из них это приказать? Мы восемь месяцев не были дома.
      - Не нужно мне ваших матросов. Просто отпустите со мной капитана Флинта. К сожалению, не знаю его настоящего имени.
      - Вы имеете в виду пленного? Того, что вез вас продавать? Боюсь, вы не понимаете. Он - преступник. В былые времена такого просто вздернули бы на рее. Сейчас его ждет гильотина. Кстати, зовут его Александр Романов. Он однофамилец вашего царя, если документы, конечно, не поддельные. От этих разбойников всего можно ожидать!
      Ольга почувствовала, что инициатива ускользает из рук. Но ей нельзя идти с ними во Францию! Бросить в беде Вадима, Катерину, Альку! Яна, наконец. Хоть и дальний, а все же родственник. Конечно, можно было бы добраться до Швейцарии, увидеть дядю Николя, Агнессу, Раушенбергов, пожить нормальной жизнью, а в это время её друзья, возможно, будут погибать? Разве они бы её бросили?
      И она сделала то, на что в другом случае просто не решилась бы: кинулась к капитану и упала перед ним на колени:
      - Я вас умоляю, помогите, я должна вернуться!
      Она разрыдалась.
      - Господи, - капитан бросился к Ольге и стал поднимать её. Мадемуазель... мадам, поймите, как офицер, как мужчина, наконец, я не могу...
      - Прошу вас!
      - Но этот ваш Флинт... он, кажется, ранен?
      - Это легкое ранение, в руку. Врач сказал, он быстро поправляется.
      - И вы готовы доверить свою жизнь разбойнику? Не боитесь, что он предаст?
      - Русские говорят: "волков бояться - в лес не ходить". И потом, у разбойников тоже есть свой кодекс чести! Вы же сами сказали: я спасаю его от гильотины.
      - Милый доверчивый ребенок! Да-да, не спорьте, что вы уже взрослая... Не стану препятствовать вашему безумному предприятию. Мне, как человеку военному, импонирует такое чувство долга. Такая самоотверженность в хрупком, юном существе. Я тронут.
      И продолжал уже другим, официальным тоном:
      - Хорошо, мадам, ради вас я отпускаю этого пирата. Надеюсь, однако, что рано или поздно он все же получит то, что заслужил. Дам вам недельный запас продуктов, какие возможно документы. Последний вопрос: вы умеете стрелять?
      - Умею, и неплохо.
      Он полез в ящик стола.
      - Не откажите в любезности принять от меня подарок. Это - дамский пистолет. Игрушка. Для дальней стрельбы не годится, но с близкого расстояния... Словом, при случае вы сможете за себя постоять. И потом, его очень легко спрятать.
      Капитан поцеловал её в лоб, как ребенка. Через два часа Ольга прощалась с экипажем крейсера. Флинта спустили в фелюгу. Он был ещё бледен, но на ногах держался твердо. Ольге Флинт буркнул:
      - Вот уж не думал, что вам это удастся!
      Марго плакала навзрыд и приговаривала:
      - Если б знать наверняка, что мы найдем Янека, а так... в чужой стране...
      Ну вот, для неё Россия уже стала чужой страной. Бог ей судья. А для Ольги другой страны и нет. Потому она возвращается в огонь, кровь, страх. В неизвестность. В судьбу.