Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ
      ОТЕЦ МАКАРИЙ
      Рассказ
      I
      Декабрь. Я сижу на берегу Черного моря и прислушиваюсь к ритмическому гулу его волн. Где-то, вероятно возле Новороссийска, вырвался из-за гор ярый освежающий норд-ост, кинулся на море, взмесил необозримую морскую синь, а здесь, в тихом Сухуми, - лишь отзвук шторма. Но море все-таки гудит.
      Здесь тепло, здесь и в декабре лето: всюду цветут розы, дозревают мандарины, набирают цвет древовидные камелии. Но моя мысль по каким-то неведомым путям переносится в любимую Сибирь, в тайгу. И вижу я: это не в море злятся волны, а гудит вершинами тайга, такая же безбрежная, такая же таинственная, как море.
      Я гляжу вперед, к анатолийским берегам: вдали, култыхаясь меж валов, блуждает одинокая, в белых парусах, фелюга. А мне грезится, что это бродяга идет по таежным сугробам, какой-нибудь варнак, убивец, Ванька Конокрад.
      Ветер ходит над тайгой, гнутся пихты, стонут сосны, и если взлететь на крыльях, - зеленые валы хлещут по тайге. Но кругом зима, декабрь, у бродяги нет крыльев, туго приходится ему, и он спешит к жилищу.
      И припоминается мне таежный рассказ. Кто сказывал его - не помню. Может быть, медвежатник дядя Пров за кашей в зимовье, может быть, тетка Акулина, а то какой-нибудь варнак - со многими из них я куривал трубку табаку за время многочисленных своих скитаний.
      II
      Ветер ходит над тайгой, гудит тайга, как море. Вихлястой снеговой тропинкой плетется сутулый человек. Бороденка, длинные волосы, постное, со втянутыми щеками лицо, монашеская скуфейка колпаком, за плечами котелок и торба. Одет человек в рванье, в тлен.
      Морозный вечер. Холод сушит щеки, знобит глаза.
      Бродяга вдруг заулыбался: близко протявкала собака, понесло жилым дымком.
      Семейство старого Вавилы садилось ужинать. Вошел странник, сдернул скуфейку и закрестился плохо гнувшейся, онемевшей на холоде рукой.
      - Проходящий, что ли? - сурово, по-лесному, спросил Вавил.
      - Стра... странник я, - выдохнул пришелец намерзшие слова. - Так точно, милостивец... Странник.
      Вавила заслонил глаза от света, крепко прищурился на пришедшего, сказал:
      - Ночуй.
      За ужином жаловался Вавила человеку:
      - Так что совсем без попа, словно собаки. Два года как опился вином отец Семен, превечный покой его головушке! На моих памятях пятый поп спивается у нас. А теперича к нам в такую глушь ни один священник не пожелал пойти. Кругом лес, трущоба, до ближнего жилья больше сотни верст. Сами кой-как женим, кой-как крестим да хороним, гаже некуда, помахаешь кадилом да поорешь, что в башку взбредет, - ну и ладно. Все думаем: вот ужо новый поп объявится, все осветит, всю чертовщину нашу божественную, и похороны, и свадьбы. Какие мы, к лешевой бабушке, попы!.. Да... А я в церковных старостах хожу... Эх, стрель тя в пятку!.. Грехи!..
      Блеклые глаза прохожего заострились шильцем. Поерошил пятерней длинные лохмы, елейно, назидательно сказал:
      - Что же, православные... Будем так говорить, к примеру: я, к примеру, божий иерей, хотя и плохонький, а поп. И, к примеру, изгнан бысть на поселение по ошибке. Но, по благости божьей, коль скоро та судебная ошибка обнаружилась, аз, многогрешный, возвращаюся домой, питаясь подаянием.
      Восемь ложек дружно опустились, и все семейство старого Вавилы уставилось изумленным взглядом бродяге в рот.
      - Я, известное дело, не навязываюсь. А послужить мог бы в сане иерейском. Ежели понравится вам служба моя, оставите меня попом, ежели не понравится - дальше двинусь.
      На другой день расторопный Вавила метелицей носился по селу:
      - Мужики, на сход! Поп объявился! Батюшка...
      Сход недолго думал: оглядел священника, обнюхал, постановил:
      - Взять на пробу.
      Только поперечник - парень Тимоха - сказал с насмешливой ухмылкой:
      - А пускай-ка взрявкает многолетье погромчей, чтоб оглушительно!
      Но Вавила сразу парня оборвал:
      - Цыть! Засохни! Всяк щенок в собаки лезет... Дурошлеп!.. - и, обратясь к священнику, спросил: - Дозвольте узнать, батюшка, как святое имечко ваше будет? Отец Макарий? Так-с. Очень даже подходяще.
      Мужики сдернули с голов шапки и - под благословение. Священник залился краской, благословляющая длань его дрожала.
      В воскресенье - проба. В церкви густо, духовито, как в квашне. Отец Макарий взывал к богу благолепно, со слезами, старухи плакали, бабы сморкались, мужики сопели, отирая пот. Многолетие батя дернул с треском за всех православных христиан, за приютившее его село Сугробное, за всечестного старосту, благочестивого Вавилу Карнаухова. Староста Вавила за казенкой приятно улыбался, и белая борода его ползла по тугой синей поддевке, как снеговой вьюнок. Служба кончилась быстро, весело, не как у прежних попишек-пьяниц. Радостные прихожане под трезвон колоколов всей гурьбой повели отца духовного водворять на жительство в обширный церковный дом.
      - А есть ли у тя матка-то, кормилец? - участливо спрашивали бабы.
      - Увы! - И отец Макарий с великим сокрушеньем возвел очи к небесам. Увы, дошел до меня слушок, попадья изменила мне, обретя вздыхателя.
      - Ах, ах, ах, - закрутили носами бабы. - Мысленное ли дело - попу без матки жить!
      Село три дня на радостях предавалось пьянству и гульбе. Отец Макарий хотя и выпивал, но в меру.
      - Мы тебе, батя, солдатку пока что командируем, Анисью. Бабочка она молодая, чистоплотная. Мужа ейнова убили на войне. Бабочка подходящая, ничего.
      Отец Макарий смиренным голосом сказал несмело:
      - Собственно, мне по сану надлежит в супруги целомудренницу брать...
      - Каку таку целомудренницу? Девку, что ли? Навряд которая пожелает, подмигивали друг другу, смеялись мужики.
      Солдаточка Анисья повела поповское хозяйство превосходно. Мужики вразумляли ее:
      - Смотри не подгадь, Анисьюшка! Ублажай попа всячески... Золотой нам достался священник! Прямо - клад.
      И потекла попова жизнь в довольстве, в холе.
      Так прокатился длинный год, опять легла зима. Отец Макарий отрастил изрядное брюшко, стал осанист корпусом и взглядом. У Анисьи Иннокентьевны от сладкой, сытной пищи тоже округлилось чрево, и бог даровал ей дочь. Крестьяне отнеслись к ней с полным уважением, начали без ухмылки величать Анисью "матушкой".
      Священник проводил дни в больших трудах, достатки его незримо множились.
      Как-то матушка расхвастывалась бабам про попа:
      - Он шибко набожный, он даже чудо может сделать. Чирей у меня, родные мои, повыше коленки был; поп благословил, дунул, плюнул - и прошло.
      Бабы сразу же поверили, и отец Макарий действительно с тех пор начал помаленьку чудеса творить: у кого живот дуновеньем излечит, у кого зуб заговорит, лихоманку снимет, из трех же кликуш, трех толстобоких теток: Дарьи, Марьи да Лукерьи, что в церкви кукарекали, великими молитвами изгнал дьявольских нечистиков.
      И все больше укреплялась вера в отца Макария, все туже становился кошелек его, а матушка, осиянная славой своего владыки, вновь принялась усиленно полнеть. Валом валило счастье отцу Макарию. Но враг рода человеческого, как известно, никогда не дремлет, он рыщет на земле, "иский, кого поглотити" вместе с сапогами.
      И вот на рождестве, после обедни, когда праздничный народ разошелся по домам, последним вышел из храма и отец Макарий. Когда, постукивая посохом, священник величественно пересекал сумеречную паперть, вдруг словно громом:
      - Стой!..
      Священник вздрогнул и остановился. От мрачной, сырой стены отделилась огненного цвета борода, широкие плечи, два жадных, с волчьим блеском, глаза, и все это вплотную придвинулось к священнику. Отец Макарий обмер, словно мертвеца увидел перед собой.
      - А, батя! Здравствуй, с праздничком...
      Отец Макарий отпрянул и затрясся так, что дрожал весь пол, и паперть от его дыхания гудела.
      Был предрассветный час. В мглистом небе звезда стояла. Проснувшийся на березе ворон каркнул, взмахнул крылом, и, как лебяжий пух, посыпался с ветвей куржак.
      Рыжий верзила, страшный, оборванный, сутулый, емко шагал рядом со священником, поскрипывая снегом. Фигура отца Макария стала жалкой, пришибленной.
      Оба заперлись в комнату. О чем там говорили - неизвестно. Анисья Иннокентьевна слышала лишь сиплый, озлобленный кашель бродяги.
      Три дня, три ночи прожил верзила в доме священника. Он сидел под замком, в каморке, жрал водку, орал песни, скверно ругался. Отец Макарий был мрачен, удручен.
      В третьей ночи, когда Анисья Иннокентьевна крепко почивала, отец Макарий звякал ключами, вынимал из сундука накопленные деньги, долго считал их, пересчитывал. Утром верзила скрылся.
      - Кто это был? - спросила Анисья Иннокентьевна.
      - А это... это брат наш во Христе... Нищий, к примеру.
      Отец Макарий повеселел, но ненадолго: ровно через две недели верзила ночью постучал в окно.
      - Не рад гостю? - прохрипел он, обнажая широкие гнилые зубы.
      - Нет, отчего же... рад, - по-злому сказал священник, и желчь заклубилась в нем.
      И опять шептались тайно. Жил верзила целую неделю, теперь уже на свободе, в светлой комнате. Священник же свою с супругою спальню крепко запирал и в головы клал остро отточенный топор.
      За эту неделю священник пожелтел, как тыква в сентябре.
      Однажды ночью... Впрочем, и на этот раз все обошлось мирно: бродяга ушел. Отец Макарий отдал бродяге последние деньги, часы, серебряные ложки, шубу, самовар. Верзила скалил свои лошадиные зубы, что-то бормотал, плевался и, кривоплече сугорбясь, вышел вон. Сказывали потом, как он нанял лошаденку и уехал.
      III
      А время подвигалось. Подули теплые ветра. Тайга шумела по-особому, шелковым шелестящим шумом. Зима снимала с земли горностаевый полысевший мех. И вот журчат ручьи, чернеют пашни, тайга оглашается весенним ревом сохатого, дробным стуком дятла, посвистом печальной иволги.
      На страстной, в четверг, после стояния, в поповский дом вновь припожаловал бродяга. Лицо его горело пьяным огнем, нос разбит, глаза разбойничьи. Как разбойник, вломился он в дверь, крикнул: "Деньги, сволочь!" - и, бросившись на отца Макария, стал его душить. Анисья Иннокентьевна с визгом - на улицу к соседям.
      Священник отшвырнул пьяницу, схватился за топор. В руке верзилы сверкнул длинный нож. Вооруженные враги яростно стояли лицом к лицу, как змеи на хвостах. Крутя ножом и наступая, верзила скрежетал:
      - Убью!.. Деньги!!
      - Нету денег, кровопивец!.. Все отдал тебе, мучитель мой!..
      Верзила с рычаньем прыгнул на врага. Священник увернулся. Нож разбойника с размаху вонзился в стол. Миг - и злодей опрокинулся плашмя на пол; его глотку намертво стиснули костистые поповы пальцы, бродяга закатил выпученные стеклянные глаза и захрипел.
      Вдруг:
      - Вставай, злодей! Идут!
      За окном густые, угрожающие голоса, топот в сенцах, ввалился вместе с Анисьей Иннокентьевной народ. Верзила и священник, шумно дыша и стуча зубами, мирно сидели за столом. Верзила зажал в горсть свою раненую руку: по штанам, по сапогу бежала кровь.
      - Вяжи его, варнака! - заорал старик Вавила, потрясая ременными вожжами. - Айда в каталагу!
      Народ двинулся к столу. Но отец Макарий, бледный, желтый, еле переводя дух, сказал:
      - Остановитесь, православные... Это так... Это он выпивши, мало-мало пошумел. Он мой гость... Христос велит принимать странников... Идите с миром по домам...
      Крестьяне удивленно, открыв рты, мигали, и у всех радостная мысль: "Ну и батя наш!.. святой!" Однако раздались сверкающие гневом голоса:
      - В случае чего дай нам весточку. В землю втопчем варнака!
      Народ ушел. Священник с ненавистью взглянул на верзилу:
      - Слыхал? Пока цел, убирайся вон!
      Верзила встал, подошел вплотную к быстро поднявшемуся священнику, покачался, попыхтел, густо плюнул в попову бороду и, ругаясь, вышел.
      Священник теперь по ночам не спал. Он часто выходил с топором во тьму, дозорил сеновал, амбары: боялся, что варнак пустит красного петуха и все предаст огню. Не раз отпирал сундук, оглядывал опустошенный кошелек и, перхая, плакал...
      IV
      Пасхальную заутреню совершал поп благолепно и по-своему: прихожане сроду не видали такой службы. Все исцеленные старухи, бабы: Марья, Дарья и Лукерья и с ними дедка Нил - молились впереди. Лица их сияли. Сиял галунами и прибывший из волости урядник. В маленькой церкви духота.
      Весь в огненных парчах, отец Макарий третий раз поднялся на амвон с курящимся кадилом.
      А верзила меж тем невидимкой карабкался с улицы в алтарь, через окно, открытое для воздуха.
      - Христос воскрес! - торжествующе возопил священник, кадя и осеняя всех крестом.
      Тут как из-под земли вырос верзила, он развернулся, ударил попа в висок и крикнул:
      - Воистину воскрес, Ванька Конокрад!
      Поп бревном повалился на пол.
      - Дурачье! - хрипел верзила, жег взглядом ошалевшую толпу. - Какой это Макар! Это Ванька-каторжник, со мной на Соколином острову сидел, варнак, убивец!..
      Народ оцепенел; каждый думал - это сон. Вдруг, опомнившись, с гвалтом хлынули вперед, смяли кричавшего урядника, настигли обнаглевшего верзилу и тут же растерзали. Умирая, он шептал:
      - За правду погибаю... А поп ваш два семейства в Расеи вырезал...
      Отец Макарий, он же Ванька Конокрад, в свалке скрылся. Крест и кадило валялись на полу. В исцеленных старух и баб снова мгновенно вселился бес: катались клубком, выли, лаяли, кукарекали, у двух теток живот схватило, у дедки Нила сразу пересекло в поясах.
      Ванька Конокрад пропал бесследно. Анисья Иннокентьевна горько плакала: из почтенной "матушки" она снова превратилась в несчастную вдову. Православные проклинали попа-прощелыгу, искали убить его, но не нашли.
      V
      Спустя месяц староста Вавила ездил в город. Там составили бумагу и отправили в синод, в Питер. В бумаге говорилось, что беглый каторжник, под видом священника Макария, свадьбы правил, грехи отпускал, хоронил, крестил, - дак как же, освящено все это или проклято?
      Из синода пришел ответ: "Освящено - по вере вашей".
      Мужики на радостях устроили всем селом русскую широкую гульбу.
      А растерзанный верзила (уряднику взятку дали) был тайно погребен в кедровнике. На его могиле белел среди сугробов крест. Старый солдат с березовой ногой сделал на кресте надпись. Солдат очень старался: пыхтел, сопел, кряхтел. Надпись гласила:
      "Святы боже святы крепки святы бессмертны спи новопреставленный неизвестный проходящи за веру царя и отечество живот свой положивший а паршивый Макарка приблудный поп будь он трижды анафима проклят! Аминь!"
      1925