Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ
      КРАЛЯ
      Рассказ
      I
      Стоял октябрь. Погода направилась свежая, тихая.
      Солнце так же ярко светило, но уже не было в лучах его прежней ласки. Бодрящим, трезвым оком созерцало оно слегка застывшую землю. Поседели травы. Подернулись лужи и болота тонким стеклом молодого ледка. Опал лист на кустах и деревьях. Рассветы стали туманны, задумчивы утра, тревожно-чутки дни, угрюмы ночи.
      А вверху, по поднебесью, лишь выглянет солнце, тянулись к югу длинными колеблющимися углами запоздавшие журавли, торопясь от грядущих бурь и непогод в теплые страны, туда, где солнце еще не состарилось, где сверкают тихие реки да зеленеют мягкие бархатистые луга. Летят, курлыкают тоскующими голосами... Скорей, скорей...
      Грустят ли, покидая север, радуются ли, стремясь в неведомые страны, - как угадать?
      Лишь человек, прикованный неволей к земле, провожает их благословляющим взором; только щемящая тоска вдруг схватит его за сердце, а глаза нет-нет да и заволокутся слезой.
      И загрустит человек, что нет у него крыльев.
      Темным вечером, по шершавой, с глубокими застывшими колеями дороге ехали купец Аршинин да еще доктор Шер.
      Торопились скорей добраться до города, опасаясь, как бы не вспыхнуло вновь в небе солнце и не растопило подстывшую грязь.
      Сибирские дороги длинные - едешь сутки, едешь другие, третьи, а конца пути все не видать.
      Купец был тучный, рассудительный, видавший виды, с большебородым ликом и веселыми, чуть-чуть наглыми глазами. Доктор - худощавый, подвижной и нервный, с растерянным взглядом больших черных глаз, безбородый.
      - Скоро? - рявкнул купец.
      Ямщик пощупал глазами тьму и хрипло ответил:
      - Кажись, надо быть скоро... Быдто недалече...
      И, быстро вскинув вверх руку, он браво зыкнул:
      - Дела-а-й!..
      Лошаденки боязливо покосились на кнут, проворней засеменили, и тарантас заскакал по замерзшим комьям грязи.
      Темень висела кругом; но вот мигнул и опять погас огонек, а за ним мигнул другой, мигнул третий...
      - Деревня?
      - Она самая...
      Всем вдруг стало весело.
      Доктор закурил папиросу, а купец сказал:
      - Жарь на земскую...
      Когда лошади поплелись тише, ямщик обернулся к седокам:
      - Ох, там и краля есть... Солдаточка...
      Доктор торопливо затянулся папироской, улыбнулся самому себе и переспросил:
      - Краля?
      - И-и-и... прямо мед...
      Купец икнул на ухабе и сказал чуть-чуть насмешливо, обратясь к доктору:
      - Вот бы вам, Федор Федорыч, в экономочки кралю-то подсортовать. А?.. Хе-хе-хе... Вы вот все ищете подходящего резону, да на путную натакаться не можете.
      Доктор не ответил.
      - Ведь жениться на барышне не думаешь? - спросил купец, переходя вдруг на "ты": с ним случалось это часто. - Ну вот. Да оно и лучше. Возьми-ка, брат, крестьяночку. На подходящую натакаешься - как собака привяжется. Чего тебе - кровь здоровая, щеки румяные... Хе-хе-хе... Слышите? - И деловито добавил: - Только надо поприглядеться - как бы не тово... не этово...
      Опять не ответил доктор.
      - А звать ее Авдокея Ивановна, - сказал ямщик, видимо, прислушиваясь одним ухом к разговору, и, ошпарив тройку, вновь гикнул не своим голосом: - Де-е-лай!..
      Лошади птицами взлетели на пригорок, спустились, опять взлетели и, врезавшись в улицу села, понеслись по гладкой, словно выстланной дороге. У церкви сиротливо мерцал одинокий фонарь да еще здание школы светилось огнями. Было часов восемь вечера.
      - А вот и земская...
      К подъехавшей тройке подбежал дежурный десятский с фонарем и, сняв шапку, спросил:
      - Лошадок прикажете али как?..
      Фонарь бросал дрожащие снопы света на перекосившееся крыльцо земской, на курившихся паром лошадей. Подошли два-три мужика да собачонка.
      - Вноси в избу всю стремлюндию, - сказал купец. - Куда в этаку пору ехать?..
      - Куды тут, - радостно, все враз, заговорили мужики, - ишь кака темень... Ха!.. Ты ушутил?..
      И весело засуетились возле тройки.
      II
      В земской тепло, пахло кислой капустой, печеным хлебом и сыростью от не домытого еще пола. Пламя сального огарка, стоявшего на лавке, всколыхнулось, когда Аршинин хлопнул дверью, и заиграло мутным колеблющимся светом по оголенным до колен ногам ползавших на четвереньках двух женщин, по их розовым рубахам и мокрым юбкам, по сваленным в кучу половикам, столам, стульям и стоявшим на полу цветам герани.
      Женщины поднялись с полу, бросили мочалки и одернули торопливо подолы.
      Купец размашисто перекрестился на образа.
      - Ну, здравствуйте-ка...
      - Здрасте, здрасте... - враз ответили обе.
      А та, что постатней да попроворней, приветливо метнула карими глазами и молвила певучим, серебристым голосом, от звука которого чуть дрогнуло сердце доктора, а пламя свечи насмешливо ухмыльнулось.
      - Вот пожалуйте в ту половину, там прибрано.
      И стояла молча, играя глазами.
      Купец пошел как-то боком, на цыпочках, неся в руках чемодан, а доктор стоял столбом и мерил с ног до головы женщину.
      - Вы не Евдокия Ивановна? - спросил он.
      - Да... Она самая. А вы откуль знаете?
      Купец высунул из двери бороду:
      - Тебя-то? Авдокею-то Ивановну не знать?.. Да про тебя в Москве в лапти звонят... Ха-х ты, милая моя...
      - Милая, да не твоя...
      - Ну, ладно. Давай-ка, Дунюшка, самоварчик. Сваргань, брат, душеньку чайком ополоснуть...
      - Чичас.
      И пошла, ступая твердо и игриво, к двери.
      Босая, с еле прикрытою грудью, с двумя большими черными косами, смуглая и зардевшаяся, - вся она, свежая и радостная, казалось, опьяняла избу тревожным желанием, зажигала кровь и дурманила сердца.
      Купец посмотрел ей вслед плотоядными, маслеными глазами.
      - Ох, наваждение! Ишь толстопятая, вся ходуном ходит...
      И пошел к чемодану, бубня себе в бороду:
      - Ох, и я-а-ад баба... Яд!
      Доктора бросило в жар.
      Толстая, вся заплывшая жиром баба летала проворно по избе, расставляя столы и стулья.
      - Подь в ту комнату, я половики раскину.
      Доктор очнулся и пошел на улицу вслед за Дуней, а тетка полезла на печку.
      Купец, утратив на время благочестивый облик, подполз к ней сзади и, ради первого знакомства, хлопнул по широкой спине ладонью.
      Зарделась баба, улыбнулась и, погрозив кулаком, сказала, скаля белые, как сахар, зубы:
      - А ты проворен, бог с тобой... Ерзок на руку-то.
      Купец хихикнул, тряхнул бородой и, почесав за ухом, сокрушенно ответил:
      - Есть тот грех, кума... Есть!
      Он крадучись щипнул ее за ногу и, прищелкнув языком, прошептал:
      - Кума, эй, кума... Слышь-ка.
      - Ну, что надо? - сбрасывая половики, задорно спросила баба.
      - Слышь-ка, что шепну тебе.
      Она неуклюже повернулась к нему, свесив голову. Он обнял ее за шею и шепнул.
      Вырвалась, плюнула, захохотала.
      - Чтоб тебе борода отсохла!.. Тьфу!
      - Вот те и борода... Стой-ка ужо...
      Вошел доктор, весь радостный. Купец отскочил быстро прочь, степенно прошелся по комнате, взглянул украдкой на иконы и тяжело вздохнул. Лицо опять сделалось постным, набожным.
      А баба слезла с печи и пошла, почесывая за пазухой, к двери, брюзжа на ходу притворно строгим голосом:
      - Ишь долгобородый, оха-а-льник какой... право.
      Доктор быстро взад-вперед бегал по комнате, улыбался, выхватывал из жилета часы, открывал крышку, бесцельно скользил по ним взглядом, совал в карман, чтобы через минуту вытащить вновь. И никак не мог сообразить, который теперь час.
      Купец, сидя под образами, в углу, наблюдал доктора, а потом плутовато подмигнул ему и, раскатившись чуть слышным смешком, долго грозил скрюченным пальцем.
      - Доктор, а доктор, знаешь что?
      - Ну?
      Купец еще плутоватей подмигнул.
      - А ведь у тебя на лике-то... хе-хе... выражение...
      - Вот это мне нравится... Ну, а дальше?
      И опять забегал, то и дело выхватывая из жилета часы и улыбаясь тайным сладостным мечтам.
      III
      Когда на столе появился большой самовар, миска меду и шаньги, купец с доктором уселись пить чай. Оба они частенько прикладывались к бутылке с коньяком.
      Отворилась дверь, и легкой поступью, поскрипывая новыми полусапожками, вошла Дуня.
      - Дунюшка-а-а... родименькая-а-а... иди-ка, выпей чайку с лимончиком, - обрадовался купец.
      - Кушайте. Куды нам с лимоном: мы и морщиться-то путем не умеем.
      И прошла в маленькую комнатку, где лежали вещи проезжающих.
      В комнатке был полумрак. Дуня что-то передвигала там с места на место, лазила в шкаф, бренчала посудой.
      Купец шепнул, хлопая доктора по плечу:
      - Иди-ка, иди. Потолкуй.
      И опять подмигнул смеющимся глазом.
      Тот улыбнулся и пошел в комнату, где Дуня звякнула замком сундука.
      Купец пил рюмку за рюмкой, заедая шаньгами и солеными огурцами. До слуха его долетали обрывки фраз.
      - Евдокия Ивановна... - говорил доктор, и голос его дрожал. - Вы не цените красоту свою. Ваши глаза... брови...
      - А какой толк в них?
      - Вы любите мужа, солдата?
      - А где он? Нет, не шибко люблю. Не скучаю.
      А потом раздался тихий вздох, за ним другой и тихий-тихий шепот...
      - Пусти... так нехорошо... не на-а-до, не надо...
      - Дуня, милая...
      Купец выразительно крякнул и прохрипел пьяным голосом:
      - Хи-хи... Легче на поворотах!
      Доктор вышел, весь встревоженный, опустился возле купца и сидел молча, закрыв лицо руками.
      - Вот что, господа проезжающие, - сказала вдруг появившаяся Дуня и, поправляя волосы, добавила:
      - Вы, тово... лучше бы выбрались из той горницы вот сюда. Кажись, ноне урядник должен прибыть со старшиной.
      - Урядник? Ха-ха... Эка невидаль! Урядник. Подумаешь... - брюзжал купец и, подавая рюмку, сказал: - Ну-ка, красавица, выпей. Окати сердечушко. Садись-ка вот так. Вот чайку пожалуйте...
      Жеманясь, выпила она вино и утерла губы краем голубой свободной кофточки, из-под которой блеснула свежая рубаха. А потом села и заиграла глазами.
      Доктор, овладев собою, тихо спросил:
      - Так поедешь, Дуня?
      У нее чуть дрогнула тонкая левая бровь.
      - Пустое вы все толкуете. Разве вы можете нас, мужичек, полюбить?
      Она сложила малиновые губы в насмешливую гримасу и молчала.
      - Овдотья, эй, Овдотья! Иди, слышь, в баню, што ль, - проскрипел из сеней старушечий голос.
      - Иду, бабушка, иду, - торопливо ответила Дуня.
      И, обратясь к доктору, сказала тихо, словно песню запела:
      - И поехала бы к тебе, и полюбила бы, да боюсь, бросишь.
      Купец ответил за доктора:
      - Мы не из таких, чтобы... Наше слово - слово... Обману нет.
      - И верной бы была тебе по гроб, да вижу - смеешься ты.
      Доктор потянулся к Дуне с лаской:
      - Милая ты моя, чистая...
      - Не трог... не твоя еще, - вскочила Дуня, сверкнув задором своих лучистых карих глаз.
      Купец уставился удивленно в чуть насмешливое лицо ее, силясь понять, что у нее в сердце.
      Дуня пошла легкой поступью к двери, а доктор - видимо, хмель в голове заходил - нахмурил вдруг брови и тяжело оперся о край стола:
      - Постой!.. Слушай, Дуня! А любовник есть? Любишь кого?
      Та вздрогнула, гневно повернулась:
      - А тебе какое дело! Ты кто мне - муж?
      И вышла, хлопнув дверью. Через мгновенье чуть приоткрыла дверь и. голосом мягким, с оттенком грусти, сказала:
      - Кабы был кто у меня, неужели стала бы языком трепать? Ни сном ни духом не виновата.
      IV
      Когда купец был совершенно пьян, а доктор в полугаре, в комнату быстро вкатилась толстая баба.
      - Урядник! - Она влетела в соседнюю каморку и стала выносить вещи путников. - Уж вы здесь, уж здесь, господа проезжающие. Я вот тут постелю. Уж извините...
      Купец, ничего не понимая, молчал, а доктор рассеянно поглядывал на носившуюся из комнаты в комнату как угорелую бабу.
      Распахнулись сени, сначала вбежал без шапки рыжий мужичонка с испуганным лицом и бляхой на сером зипуне, за ним ввалилось какое-то чудовище необъятных размеров, с пьяным, одутловатым, лохматым лицом, с мутными, косыми, навыкате, глазами.
      Впереди суетился десятский:
      - Ваше благородие, вот сюда...
      За ним осанистый чернобородый крестьянин со строгим, хмурым лицом.
      - Ннда... нда-а-а... Ха-ха! Тоже птицы, ничего себе... Урядник... заплетающимся языком бормотал купец. - Эй, ты, доктор, понимаешь? Урядник... можешь ты своей башкой понять? А?
      Урядник, услыхав купца, появился в дверях своей комнаты и, держась за косяки, обиженно сказал:
      - У меня, господа, дело, примите к сведению: убийство в волости, надо допрос снимать... так... что... маленькую комнату мне. Покорнейше прошу...
      У купца, когда он выпивал лишнее, голос становился пискливым, а временами срывался на низкие ноты. Исподлобья посматривая на урядника и теребя свою бороду, он задирчиво сказал:
      - Бери-бери-бери!.. Получай на здоровье... свою комнату с периной... с двуспальной... Хе-хе! Нн-да-а! Ты человек козырный. А мы что? Мы людишки маленькие, тварь проезжающая разная. Докторишка какой-то да купчишка паршивый, соборный староста, например, с позволения сказать. Хе-хе... Эка невидаль!
      - Что-с?
      - Я тебе дам - что-с! - стукнул купец кулаком в стол и, грузно шевельнувшись, как куль шлепнулся на пол.
      - Вот так раз... Хы... Сверзился... - бормотал он, барахтаясь меж столом и лавкой. - Господин доктор, врач! Эй, где ты? Подсоби-ка... А на Дуньку плюнь. Плюнь, не подходяще. Чи-и-стая... Солдатка-то, Дунька-то? Она те оплетет, как пить даст. Дур-рак!
      Урядник крякнул, свирепо взглянул на доктора и с треском захлопнул дверь.
      Купец дополз до брошенного в угол постельника, а доктор забегал руки в карман - по комнате и, остановившись возле пластом лежащего купца, шипел:
      - Я вам не дурак! Вы пьяны! О Дуне же прошу так не выражаться. Слышите? - и опять забегал.
      А купец, приоткрыв один глаз, засыпая, мямлил:
      - Дур-рак! Семь разов дурак.
      V
      Купец спал, задрав вверх бороду и посвистывая носом.
      В переднем углу, на полке, стоял большой медный крест, два медных старинных складня и медная, в виде кадила, посуда для ладана. На гвоздике висели ременные лестовки-четки.
      "Народ набожный, - подумал, рассматривая, доктор, и ему было приятно, что Дуня живет в такой строгой, религиозной семье. - Должно быть, кержаки".
      По комнате то и дело проходили к уряднику и обратно какие-то фигуры не то мужиков, не то баб, - доктор не обращал внимания, - а из полуоткрытых дверей доносилось:
      - Он к-э-эк его тарарахнет. Да кэк наддаст...
      - Трезвый?
      - Како тверезый! Кабы тверезый был, нешто саданул бы ножом в бок.
      Затем слышался старческий кашель и глубокий вздох:
      - Ох, грех-грех...
      Доктор взглянул в зеркало и не узнал себя: лицо красное, возбужденное, а мускул над правым глазом подергивался, что бывало каждый раз, когда доктор волновался.
      - Ты у меня не финти, сукин сын! - вдруг за дверями заревел урядник.
      - Ваше благородие, господи! Да неужто ж я смел бы?.. Что ты, что ты... Пожалей старика... Ба-а-тю-юшка-а...
      - Я тебя пожалею. Вот я тебя пожалею!
      Шел суд и расправа, а купец храпел на всю избу и охал, да тоскливо попискивал самовар.
      Доктор надел пальто и вышел на улицу. В висках его стучало. На душе ползало что-то, похожее на тревогу, и кралась к сердцу грусть.
      Вот он тут сядет и подождет Дуню. Он скажет ей много хороших слов, ласковых и сердечных. Может, поймет его, может, даст ему счастье, надежду на хорошую, радостную жизнь.
      Он сел на приступках покосившегося крыльца и, обхватив колени, вглядывался в тьму звездной ночи.
      Ночь была тихая, ядреная.
      На горе, за селом, колыхалось пожарище. Видно было, как клубились космы изжелта-серого дыма, а искры вились и уносились к темным небесам.
      Где-то далеко-далеко заревели коровы да прогрохотала по мерзлой дороге телега. И опять тишина.
      За воротами слышался чей-то разговор.
      Доктор вышел на улицу. Три мужика.
      - Что, пожар?
      - Да, - ответили все вдруг, - рига у крестьянина горит.
      - Не опасно?
      - Нет... далече... так что за селом. А окромя того, тихо.
      Еще что-то говорили, спрашивали его. Он отвечал и сам как будто спрашивал. Но все это - и разговоры, и зарево пожара - плыло мимо его сознания.
      Он пошел во двор и снова опустился на приступки крыльца. Тоскливо стало.
      - А что, Евдокия Ивановна не вернулась из бани?
      - Поди, нет еще. А тебе пошто?
      Доктор не знал, что ответить старухе.
      - Да я так, собственно... хотел самоварчик попросить.
      - Ну-к, я чичас.
      Он курил папиросу за папиросой, думал:
      "Черт знает. Как это так сразу? Стра-а-нно. Это водка... все водка наделала. Пьян!"
      "Водка? - прозвучало в ушах. - Водка ли?"
      Вдруг выплыли из тьмы чьи-то родные, ласковые глаза, поманили, усмехнулись, прильнули вплотную, смотрят.
      "Что, любишь?"
      Отмахнулся рукой. Замолкло, спряталось, притаилось.
      Волна за волной шли мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие и неотразимо влекущие.
      Вот возьмет Дуню - красавицу, каких нет в городе. Привяжет ее к себе лаской, умом. Привьет ей любовь к знанию и заживет тихой-тихой, здоровой жизнью. Может быть, уйдет в деревню. Что ж, разве таких оказий не бывает?
      - Да, да, в деревню, - думал он вслух... - Понесу туда свет, знание, помощь... А если... А вдруг?
      Он не кончил, не хотел кончать: боялся.
      Пожар на горе затихал.
      - Дуня, дорогая моя...
      Вот скатилась с неба звезда и, вспыхнув, исчезла в синем мраке неба.
      - Сорвалась звездочка... А я пьян. И не идет Дуня... Краля? Ты говоришь - краля? Допустим... - бормотал, потягиваясь доктор.
      Подошла собака, поласкалась, лизнула в лицо, ушла.
      Выплывали откуда-то звуки гармошки и песня. Прислушался доктор.
      - Должно быть, рекруты...
      Голос выводил, а ему, разрывая визг гармошки, подгавкивали другие:
      Как во нашем во бору,
      Там горит лампадка.
      Не полюбит ли меня
      Здешняя солдатка.
      Залаяли собаки, набрасываясь с остервенением. Хлопнули ворота. Раздались ругань, крик. А затем большой камень, очевидно пущенный в собаку, ударил в заплот. И опять ругань. И опять пьяная песня да лай собак.
      - Что пригорюнился? Спать пора...
      - Дуня!.. - Доктор вздрогнул и жадно обнял ее теплую, пахнувшую свежим веником.
      - Сядь, посидим.
      - Да некогда... право... Пусти...
      - Сядь, поговорим.
      - Нет, пусти... Некогда.
      Однако села, склонив голову к его плечу, и заглянула в глаза.
      - Вот я хотел сказать тебе, - начал доктор, чувствуя, как дрожь овладела им и как стучат от волнения зубы. - Хотел сказать, что полюбил тебя горячо...
      - Горячо-о-о? Не обожги смотри.
      Она засмеялась тихим, хитроватым смехом.
      - Хочешь ли, я возьму тебя с собою? Ты будешь моей подругой. Я покажу тебе хорошую жизнь... Хочешь?
      - Ох, мутишь ты меня, барин. И зачем тебя нелегкая принесла сюда?
      - Я тебя люблю... Приворожила, что ль, ты меня?
      - В куфарки зовешь али как? Поди, жена али зазноба есть?
      - Нету, Дуня, нету. Никогда, никто...
      - Ах, бедный ты мой, бедный! Дай пожалею. - Она высвободила руку из-под накинутой на плечи шубы и стала нежно гладить его волосы, лицо.
      - Один, как сыч. Столько лет без любви, без ласки. Ах, как тяжело...
      А Дуня ласково, нараспев, говорила, обнимая доктора:
      - Милый ты мо-о-й... ребеночек мо-о-й. Да-кась поцелую тебя.
      Вот скрипнула в сенцах дверь: кто-то поставил на пол ведра и стал шарить по стене.
      Дуня шмыгнула на улицу и притаилась, припав к стене крыльца.
      Доктор сидел молча, не двигаясь, словно боясь спугнуть сладостный сон.
      Опять скрипнула дверь: закряхтел кто-то, икнул, завозился, и вдруг из темноты сеней раздался старушечий шепелявый окрик:
      - Ай! Кто тут? Ты штой-то хваташь?!
      - Да это я... Саквояж ищу. Чемодан...
      Дуня прыснула, узнав голос купца, и плотней запахнулась в шубу.
      - Чиквая-а-н? Я те такой чикваян покажу. Язви те! Ишь облапал...
      - Это ты, бабушка? - хрипел купец.
      - А тебе ково? Грехо-во-о-дник...
      Дуня давилась от смеха. Купец пошел к выходу, а старуха все еще шепелявила ему вдогонку:
      - Чиквадан... Ишь ты, чего захотел. Какой-такой тут чиквадан про тебя доспелся... Тьфу!
      Купец наткнулся на доктора:
      - Ах, это ты? Мечтаниям предаетесь? Ну, ладно, мечтай, мечтай... О чистой... хе-хе.
      И он полез по ступенькам, держась за поручни.
      Дуня скользнула в сени, но доктор настиг ее, распахнул ей шубу и жарко целовал шею, губы, грудь.
      - Пусти, - молила его, - пусти!
      - Не могу...
      - Пусти... ну, пусти.
      А уходя, бросила:
      - Я приду к тебе.
      - Дуня-я-я!
      - Родной мой... желанный.
      VI
      Самовар опять попыхивал на столе, и поставленный на конфорку чайник задорно стучал крышкой.
      Было часов десять вечера. Допрос все еще продолжался:
      - Попервоначалу он его в зубы съездил, а опосля того взашей, значит... в лен.
      - В лен?
      - В лен, в лен.
      - Та-а-к...
      Купец, лежа на полу, что-то бредил, стонал, ругался.
      По избе ходила толстая баба, вся красная, лазила на печь, заглядывала в шкаф.
      Купец вдруг быстро-быстро заработал во сне ногами, точно стараясь от кого убежать, потом подпрыгнул на постельнике всем телом, открыл глаза и гаркнул:
      - Караул! Ксы!
      Баба кинулась к нему и, припав на колени, прошипела:
      - Тшшш... Чтоб тебя притка задавила. Это кот. Брысь!
      - Тоись как кот?
      - А я почем знаю как. Кот, да и кот... Спи-ка знай.
      - Боднул кто-то...
      Купец сейчас же захрапел, обхватив руками голову.
      Доктор, опьяненный вином и Дуней, целый час бродил по деревне. Наконец ему захотелось спать, и глаза его, утомленные, стали слипаться. Придя в земскую, он сел к столу и налил черного, как деготь, чаю. Вскоре явилась и Дуня.
      Она несмело подошла к полуотворенной двери и спросила:
      - Вам, господин урядник, чайку не прикажете?
      - Убирайся! Некогда! - послышался злой, грубый окрик.
      Дуня с омерзением взглянула на жирный, ползущий на воротник загривок, торчащие из одутловатых щек усы и оттопыренные уши.
      - Леший... каторжник, - сдвинув брови, обиженно прошипела она - и к выходу.
      - Евдокия Ивановна! - ласково позвал доктор.
      - Ну, что?
      Он придвинул табуретку.
      - Сядь.
      Дуня улыбнулась, смахнула слезы, выпрямилась вся и, не подходя к столу, издали переговаривалась тихо с доктором.
      Он раз и другой пытался подойти к Дуне, но она испуганно грозила ему пальцем, кивая глазами в сторону урядника.
      - Почему, Дуня? - удивленно шепчет доктор.
      - Ох, боюсь я его, окаянного, - ее лицо скорбно опечалилось, а меж крутых бровей легла морщина. - Зверь! Прямо зверь.
      - Но почему? - еще удивленней шепчет доктор.
      Дуня мнется, хрустит пальцами рук, взглядывает смущенно на доктора и говорит, волнуясь и проглатывая слова:
      - Ох, не спрашивай ты меня, Христа ради. Услышит - убьет...
      Доктор порывисто выпил водки. А Дуня шептала:
      - Прямо Ирод, а не человек. Всех заездил... Всех слопал... Жену, варнак, в гроб вогнал, робят из дому выгнал. Охти-мнешеньки... Змеей подколодной к мужикам присосался, кровушку-то из нас всю, как пиявица, выпил. А куда пойдешь, кому скажешь - неизвестно... Ох, беда-беда!
      Доктор подозрительно смотрит на Дуню, хмурится.
      Но та, как солнце из-за облака, вдруг засияла улыбкой, сверкнула радостно глазами, подбоченилась и, тряхнув бусами, гордо откинула голову:
      - Вот бери, коли люба! Не гляди, что криво повязана: полюблю - в глазах потемнеет!..
      Счастливый, взволнованный доктор все забыл; манит к себе Дуню, говорит:
      - Вот завтра, любочка моя... вот уедем завтра...
      - А не погубишь? - Она стоит улыбается, того гляди смехом радостным прыснет. - Ну, смотри, барин! - задорно погрозила она пальцем, а в карих глазах лукавые забегали огоньки.
      Незаметно уходило время, а Дуня все еще говорила с доктором. Давно погас самовар, кончился допрос, затихла деревня вместе с собаками, песней, пожарищем, только тут двое любовно беседовали да строчил протоколы урядник...
      - Подожди денечек... Ну, подожди, - вся в счастье, в радости просит Дуня.
      - Что ж ждать-то?
      - Надо, соколик мой, надо. Потерпи! Навеки твоя буду, - влагая в слова певучую нежность, шепчет она. И вдруг, с тревогой:
      - Ты крепко спишь?
      - А что?
      Лицо ее сделалось серьезным, в глазах мелькнул страх, но через мгновенье все прошло.
      Еще нежнее и радостнее, издали целуя его, едва слышно сказала:
      - Приду... на зорьке... милый.
      - Что? - как камень в воду, бухнул внезапно появившийся урядник.
      - Что?!
      Дуня побелела.
      Он посмотрел тупым, раскосым взглядом сначала на Дуню, потом на доктора.
      - Вы огурчиков приказывали? - растерянно спросила Дуня доктора. Чичас, - и скрылась.
      Доктор язвительно поглядел ей вслед: таким обычным и земным показался ему голос чародейки Дуни.
      Урядник круто повернулся и пошел на свое место, оставив открытой дверь.
      Доктор, посидев немного, стал укладываться спать возле купца. Сразу, как погасил лампу, комнату окутала тьма, но вскоре заголубело все в лунном свете. Хмельной угар все еще ходил в голове доктора, и, в предчувствии чего-то неизведанного, замирало сердце. Когда ложился, хотелось спать, а лег - ушел сон, и на смену ему явились думы.
      Он лежит, вспоминает, улыбается. И все как-то путано в голове, туманно. Радостно ему, что Дуня стала его подругой, что за солдата выдали ее силой, что никогда не любила и не любит она никого, кроме него: так сказала ему Дуня. Лежит, удивляется: скоро, как в сказке. И это очень хорошо: такие вопросы надо решать сердцем. Вот завтра утром встанут, напьются чаю и уедут с ней в город. А потом доктор выпишет из деревни свою старуху мать, такую же крестьянку, работящую, простую, как и его Дуня. И тогда все трое заживут вместе. Эх, хорошо! Он лежит с открытыми глазами, спать не хочется, голова идет кругом.
      Из комнаты урядника выступила желтая полоса света; в ее мутно-сонных лучах вдруг стало оживать висевшее на стене полотенце. Откуда-то взялись руки, грудь, голова с черными глазами, все это дрогнуло, зашевелилось.
      - Да ведь это Дуня, - удивился доктор и с досадой взглянул на полуоткрытую к уряднику дверь.
      Перо скрипело в руках урядника. Вот оторвался он от стола, сжал кулаки, потянулся всем жирным телом, зевнул и по-медвежьи рявкнул.
      Белое видение исчезло, словно испугавшаяся выстрела птица.
      - Тьфу! - и доктор перевернулся на бок.
      Было тихо. Только слышалось, как, капля по капле, падала в лоханку вода из медного рукомойника.
      "Буль... буль... буль..."
      Раздались удары в колокол. Плыли они тихо, разделенные большими промежутками времени, и, казалось, засыпали по дороге тихим сном.
      Просчитав пять ударов, доктор забылся, ему пригрезилось, не то во сне, не то наяву, как урядник вскочил со стула, подполз на четвереньках к полотенцу, зацепил им за ввинченный в потолок крюк, сделал на полотенце петлю и повесился. Но вбежавшая, во всем красном, Дуня ахнула и быстро перестригла петлю. Урядник всей тушей упал на доктора. Тот вздрогнул и открыл глаза. Сон. Колокол еще раза три ударил и замолк. На докторе тяжелая, отекшая рука купца. Он сбросил с себя каменную руку и отодвинулся на край постельника.
      Купец завозился, перевернулся на другой бок и что-то забормотал, а потом отчетливо произнес:
      - Яд-баба... Яд!
      Запел петух где-то близко, в сенцах, за ним другой, третий.
      "Вот приду... Ох, желанный мой", - сквозь сон слышит доктор.
      Притаился, слушает, незаметно засыпая.
      "Ох, сладко поцелую... Обожгу тебя... О-о-о-х..."
      Он слушает, улыбается и засыпает все крепче.
      VII
      Долго ль проспал доктор, неизвестно, но встрепенулся, когда кто-то хватил его, словно шилом в бок. Вздрогнул, протер глаза.
      Дверь в комнату урядника почти закрыта, оставалась лишь неширокая, в ладонь, щель.
      Доктор взглянул и обмер. Протер глаза, смотрит. Опять протер, приподнялся. Глядит и не верит тому, что видит.
      - Неужто?!
      Он ползет к двери, прячется в тень, как вор, и широко открытыми глазами впивается в жирную копну урядника и сидящую у него на коленях, в одной рубашке Дуню.
      - Вот это шту-у-ука!.. - тянет доктор; он слышит, как бьется его сердце, да капля за каплей, падая в лохань, булькают и насмешливо рассыпаются в обманной подлой тишине.
      Дуня обвила оголенной рукой толстую шею урядника, гладит его волосы, что-то шепчет и улыбается лукаво и ласково.
      Урядник хохочет неслышно, и его живот, подпрыгивая, колышется в такт смеху, а вместе с ним колышется Дуня, стройная, свежая, в розовой рубашке.
      - Два с полтиной, два с полтиной!.. Нет, врешь, - бредит скороговоркой купец и, застонав, добавляет убежденно:
      - Еще успеешь угореть-то.
      Доктор испугался, пополз было назад, но раздумал.
      Дуня встала, заслонив собою свет лампы, и через рубаху соблазнительно сквозило ее красивое тело. Закинув руки за голову, она потянулась лениво и страстно, привстав на носки, а чудище облапил ее левой рукой, притянул к себе и зашептал хриплым голосом:
      - Чего он тебе толковал-то?
      - А ну их к чертям! - почти крикнула она.
      - Тсс... услышит.
      - Спят... нажрались оба.
      Доктор таращит глаза, дивится. Не во сне ли, думает. А они, проклятые, шипят гусями:
      - Люблю тебя, Павлуша.