Степан знал, что эта видимая близость белков - прямой обман, дай бог хоть на вторые сутки дойти до снегового перевала. Сегодня путникам придется пересекать топкое болото, отделявшее их от грани лесных трущоб, и сегодня же последний сухарь будет съеден.
      Степан угрюм и молчалив, Афоня радостен.
      - Ты не беспокойся. Вот помяни мое слово: как в лес вступим, живность найдем - рябков либо зайчишек...
      - Мерблюда на сосне, - буркнул Степан и почувствовал, что желудок его пуст.
      Шли каменистым болотом целый день. Ноги вихлялись на кочках и проваливались по колено в воду. Сапоги текли, промокшие ноги зябли. Болото местами покрыто вереском, баданом, клюквой и брусникой: для куропаток рай. Степан держал ружье наготове, но - странное дело - кругом мертво.
      Тропа то пропадала, то оборачивалась снова, были видны следы лошадиных ног, путники двигались уверенно. К вечеру тропа исчезла. Искали, искали - не нашли. Решили ночевать на сухом взлобке: что скажет утро. Разделили остатки сухарей, пустые мешки разорвали на онучи. Афоня целую шапку прошлогодней клюквы набрал:
      - Птица век ягодой кормится.
      - А ты птица, что ль? - возразил Степан. - Сдохнешь... - Голос звучал печально, как ни старался бодриться Степан.
      - А ты верь, ты верь! - выкрикнул Афоня, ударяя себя сухим кулаком в грудь; голубые глаза его вспыхивали, и белая бороденка, хохолком, тряслась. - Тогда, Степанушка, все будет хорошо.
      Степан поднял на Афоню тяжелый взгляд, собираясь ударить друга злобным словом, но чувство нежности, поднимавшейся от самого сердца, останавливало его. Он только вздыхал, дивясь беспечности товарища.
      Утром моросил дождь, и белки задернулись тучей, голодные путники вновь принялись отыскивать тропу. Все выползали, вынюхивали - нет.
      Степан сел верхом и взад-вперед ездил по опушке леса - нет. Поиски длились очень долго, неудача злила Степана, плевки и ругань летели из его уст.
      Весь мокрый, от неудачи позеленевший, Степан подъехал к Афоне. Тот приподнято сказал ему:
      - Идем! Я знаю. Идем скорей.
      Тайга разинула колючую пасть и поглотила их. И в яркий-то день в тайге живет сумрак, теперь же все небо в тучах: путники подвигались наугад, вслепую. Степан то и дело припадал к земле, шарил мох, пушистый и мокрый, - не было никаких следов.
      Прошел вечер, прошла ночь.
      Кружили еще целый следующий день тайгой и закружились окончательно: снеговые хребты пропали. Дождь все моросил.
      - Надо солнца ждать. А то... - не докончил Степан и, отвернувшись, засопел.
      Сделали шалаш из хвои. Лежали рядом с закрытыми глазами. Не спалось. Думали каждый о своем. Глухая ночь.
      - Ты спишь? - спросил Афоня.
      - Нет.
      - Я все думаю. Деды-прадеды эту землю-то праведную спокон веку, сказывают, искали - не нашли. Вот уж, кажись, тут и есть, уж звоны слышны колокольные. Только бы выйти - ан нет, лукавый сомустил: грех вышел, перегрызлись деды, и - прощай, земля святая! Идут назад ни с чем.
      Помедлив немного, говорит Степан:
      - Я звонов твоих колокольных не ищу.
      - А что же ты ищешь?
      - Чернозем. Да всякое угодье чтобы... Пущай мужики на землю крепко сядут. Отъедятся хоть.
      - Эх, брат, брат... Ты все о брюхе...
      - О чем же еще?
      - А ты о душе бы...
      - Душа попу нужна.
      - Ведь в той земле живут народы без греха, по правде. А у нас как? Сердечушко во мне все изболелось. Бывало, уйдешь по весне в бор соловьев ловить, да и думаешь... Я люблю думать по ночам...
      - Ночью спят, днем работают, - попыхивал трубкой Степан, - а ты все в розмыслах каких-то бабьих... Анхимандрит...
      Афоня вздохнул и проговорил негромко в нос:
      - Какие вы все обидчики!
      VII
      День был пасмурный, накрапывал дождь. Степан тщетно искал с ружьем добычи, принес к обеду только двух малых дятлов. Тайга на всем пространстве покрыта мохом и лишайником, бока у лошади от бескормицы ввалились.
      Беспокойство в душе Степана все нарастало, сердце ныло нехорошим предчувствием. Ослабевший Афоня дремал в шалаше и сквозь дрему посматривал на друга, как больной ребенок на отца.
      Степан начал перебирать вещи в мешке. Ему нужна коробка с пистонами и пороховница. Сначала движенья его были неторопливы и уверенны, потом стали быстрей и суетливей, потом... Дрожащие руки его судорожно хватались за тряпье, как за раскаленное железо: трепал, встряхивал, швырял, обшарил все карманы, вытряс сапоги, шапку, сорвал с себя и перетряс всю одежду, вновь кинулся к мешку. Лицо сделалось мертвенно-бледно, волосы прилипли к запавшим вискам, в глазах безумный страх.
      - Что ищешь? - тоскливо спросил Афоня.
      - Ножик, маленький такой, - помедля, дрожащим голосом проговорил Степан.
      - А эвот он, эвот...
      Степан сел на пень, под морду лошади, обхватил колени и весь согнулся. Долго глядел в землю, потом сердито плюнул, кого-то ругнул сплеча и завалился спать. Сон его был глубок и крепок.
      Афоня охал, бредил, звал мать с женой.
      На другое утро засияло солнце.
      Степан поднялся нехотя. Глаза его были потерянны, пусты, но рассеянный Афоня не прочел в них ничего.
      - Жрать, Афоня, жрать, - хриплым басом буркнул Степан в бороду и приподнялся, большой и крепкий, как медведь.
      - Нету, - уныло вымолвил Афоня. - Вот заячьей капустки, травки кисленькой пожуй.
      Молчаливо, отчаянно пили пустой чай. В животе бурлило.
      Пошли на восход, чуть левее солнца.
      - Солнышко красное, укажи путину верную, - приговаривал Афоня.
      Шли прямиком. Попадались огромные, скатившиеся с гор обломки скал и в три обхвата валежины. Ругаясь, обходили. Сапоги истрепались вдрызг, одежда о сучки трык да трык - в клочья.
      Начался пологий подъем - тянигус. Афоня охал, хватался за бок, отставал. Он весь сделался каким-то шершавым, взъерошенным, согнулся и походил на старика.
      Степан бодрым, но вкрадчивым голосом спросил:
      - А не попала ли к тебе коробочка с пистонами? Да порох еще?
      - Куда мне? Не брал.
      Ну да, дело ясно, значит, обронили на прежних стоянках. Только чудо могло спасти их теперь. Но Степан в чудеса не верил. В усах и бороде его едва промелькнула язвительная улыбка.
      - Да, Афоня, любезный друг, - начал он тихо и подавленно. Его поджигало брякнуть сразу всю страшную правду, чтоб ошеломить Афоню, но опять кто-то заградил уста, и сердце Степана облилось последней любовью к другу. - Теперича мы, Афоня, оживем... лишь бы снега перевалить.
      - Бог поможет. Только бы вот маленечко поесть, - откликнулся Афоня и тяжело вздохнул.
      Вдруг Степан бросил повод:
      - Козел... - и быстро пал за валежину, взводя курок.
      Афоня взметнул глазом на высокую, торчавшую поверх сосен скалу. На остряке прямо и неподвижно стоял круторогий зверь, подставляя грудь. Степан волновался. Решалась судьба. Руки дрожали.
      - Не торопись, промажешь, - шепнул Афоня. Устремленное к скале лицо его вытянулось и застыло.
      Раскатился выстрел, хохочущий, нахальный. Козел подпрыгнул и кувыркнулся рогами вниз.
      - Готов, готов! - закричал Афоня и, забыв про ушибленную ногу, побежал к скале.
      Степан же сердито поднялся, сорвал с головы шапку и бросил оземь. Лицо озверело, рот плевался и шипел:
      - Анафема. Пропастина... Змей.
      Он видел: пуля ударила возле козла в скалу, от камня брызнула мелкая пыль осколков. Остался единственный дробовой заряд. И неизвестно, для чего теперь его беречь.
      "Для себя. В рот", - без всякой жалости подумалось.
      Афоня возвращался медленной, вихлястой походкой, сгорбившись, обхватив живот.
      - Сам видел, как он мякнулся. Все обползал - нету, - сказал Афоня скрипучим, задыхающимся голосом.
      - Целехонек. На рога пал, да и умчался. Они завсегда на рога кидаются.
      Афоня лег на траву и прикрыл глаза рукою.
      - Измаялся я, Степанушка... Тяжелехонько мне.
      - Пойдем, валяться некогда.
      На ходу Степан поддерживал его. Голод морил их, высасывал соки, как жоркий клещ. Афоня опустил голову, шагал нетвердо, враскачку.
      - Трое суток не ели мы с тобой.
      VIII
      Лишь к позднему вечеру истомленные путники выбрались на край тайги, к густому большетравью. Впереди было мрачно, взор упирался в серый склон хребта, заслонявшего почти все небо.
      Вот он, хребет со снеговой спиною: перевали его - и вступишь в теплый, безмятежный край. Надо бы радостно кричать и целовать камни, скатившиеся с заоблачных высот, но путники угрюмыми, почти враждебными взорами встретили эту мрачную твердыню: в них все приникло, ослабело, съежилось.
      Степан лениво и вяло, двигаясь как во сне, стал разводить костер. Афоня в бессилии лег, укрылся шубой, у него звенело в ушах, ныла грудь, дрябло трепыхалось сердце. Хотелось напиться холодного, кислого. Он взглянул в сторону хребта и порывисто повернулся к нему спиною, как к врагу.
      Думы Степана были тяжелы и черны. Ему казалось, что смерть ходит по пятам за ним. Но кто же накликал ее? Он - Степан.
      Он так загряз в этих думах, что, обрубая сучья, ударил себя топором по руке и долго сосал липкую кровь из пальца. Афоня застонал. Степан покосился на него.
      "Афоня, друг... Желанный мой..." - мысленно прошептал Степан и засопел. Он подошел к спящему товарищу, пощупал его голову: голова пылала.
      - Сидеть бы тебе дома, с бабой, а я, черт, дурак, сманил тебя пойдем, мол, чужие края усматривать... Да в могилу и завел, - вслух думал он. - Э-эх!
      Едва нашел воды, вскипятил чаю, а в другом котелке сварил какую-то бурдомагу: ягода, трава, неизвестные коренья и грибы. Есть хотелось неимоверно. "Аж от голодухи пупок к спине присох". За эти дни он очень исхудал, плотно пригнанная к его фигуре синяя поддевка висела мешком, ноги дрожали, руки обессилели, и весь он одрях, словно разбитый хворью старец.
      "Хоть бы ломоть хлеба черствого, покрытого плесенью! Неужели больше не суждено досыта наесться? Мяса бы, мяса вареного, с желтым жиром!"
      Степан сплюнул и вытер рукавом свисавшие в бороду усы.
      - Нет, врешь, - бодрясь, шептал он, помешивая бурдомагу. - Авось фартанёт. Жизнь - шутка темная, словно лес в ночи.
      Но сердце не верило обману слов, сердце мучительно сжималось, и Степан рычал, как раненый зверь, уносящий в себе пулю.
      "Вот и обед, ха-ха! Будить иль не будить?"
      Афоня подал голос:
      - Я кусочек съел бы. Дай мясца. Горяченького. Козлятинки...
      - Нету, браток, нету, милячок.
      - А? - поднялся на локтях Афоня. - Ты чего, Степанушка, сказал?
      - Нету, мол. Какая козлятина? Вот суп без круп.
      Афоня сбросил шубу, сел:
      - А козел? Я нашел. Я притащил. И спереди и сзади по башке... А рога в сапогах... Э-эвот какие!..
      Он снова повалился, почавкал пересохшим ртом, сказал:
      - Пить...
      Степан вытаращил глаза и на четвереньках подполз к нему.
      - Ой, ты... Никак огневица. Заговаривается... Афоня, Афоня!
      Больной лежал с закрытыми глазами, будто спал, на пылавшем лице улыбка, губы шевелились, вытягивались, искали чего-то. Льняные волосы нависли шапкой на белый потный лоб.
      - Вот грех... - горько сказал Степан, вздыхая.
      Потом помочил в холодной воде утиральник, обмотал голову товарища.
      Бурдомага была отвратительна. Но Степан жадно пожирал, по-волчьи, горькие коренья и грибы глотал целиком. Достал бутылку с водкой и, разглядывая, повертывал ее перед пламенем костра. Водки было немного, она искрилась желтым и синим.
      - Чертово пойло... А?
      Он берег ее для перевала через снега, но соблазн огромен: скулящая тоска и голод требовали дурмана. Степан задрал вверх голову и, не отрываясь, выпил. Последний глоток долго задерживал во рту: было жаль расстаться. Зажал в горсть бороду, искоса посматривал на костер, не видя его, и прислушивался к себе, ждал волшебства. Как будто стало легче, веселей, но эта веселость не настоящая, она обуяла лишь голову, а там, на сердце, в исподе, все так же одиноко, мрачно.
      - Только разбередила... Тьфу!
      Где-то надрывно стонала выпь, поухивал филин. Над головой теплились звезды, крупные, четкие. Выплыл месяц. Склоны хребта стали видимы сквозь сизую мглу ночи, от каменистых гребней и деревьев пала густая тень.
      Степану показалось, что воздух вдруг похолодел, а жаркое дыхание костра ослабло. Он уставился на месяц и начал вслух думать, роняя бессвязные слова:
      - Эвот ты куда взобрался, месяц-батюшка, какую высь. Поди, и деревню нашу видишь? Известно. Вот и скажи, крикни нашим-то, ведь рот у тебя, и глаза, и нос... Усмотрел, мол, я человека у костра, прозывается Степан Недокрытов, не вашей ли деревни он?
      Степан помахал месяцу шапкой, силился улыбнуться, но улыбка вышла жалкая, плаксивая, язык заплетался, в отуманенной голове пляс и чехарда.
      - Да ты ничего, понимаешь, такого не сказывай. Эй, месяц! Все, мол, честь честью... очень примечательно... Любови Офросимовне скажи, хозяйке моей... Сидит, мол, твой супруг, Степан Недокрытов, у костра, жив, здоров, и таковы ли радостные думы у него во всех мозгах... очень даже радостно у него на кипучем сердечушке... Так все чередом, брат, и обскажи... Могилкам тоже посвети, батюшке с матушкой. Пускай не дожидаются гостя во сыру землю, пускай одни полеживают... вот, вот... А ты зубы-то не скаль, знай слушай!
      Степан огляделся кругом и зябко повел плечами: ему почудилось - живая тень бродит меж деревьев, прячется. Не медведь ли стервятник? Пусть, Степан не струсит. А может, леший-лесовой?
      - Эй! - вскочил Степан, в сердце его бурлило. - Черт! Леший! Бери душу! Продаю! Отрекаюсь! Себя не жаль, товарища жаль... Бери! Только укажи дорогу. Брось водить. Не озоруй... Бери душу! Черт, сатана с хвостом! Кажи харрю! Эй!!! - И Степан по-цыгански свистнул.
      - Степан, Степан! - резкий раздался Афонин голос. - Какие слова мелешь... Окстись!
      Степан покачнулся. Словно проснувшись, он сразу отрезвел, пнул ногой пустую бутылку, подошел к Афоне и присел возле него на корточки.
      - Тяжело чего-то стало, - тоскливо сказал он. - У души ноги ослабели, Афонюшка, не держат, в шат пошли.
      В голубоватых зыбких далях посвистывало, пересмеивалось, пискливо завывало.
      Афоня заохал, с боязнью перекрестился.
      - Ну, как? - спросил Степан.
      - Плохо. Порешился я весь.
      Степан долго не мог заснуть. Месяц укатился за горы, Сохатый* перекинулся вправо. Степан лежал у потухшего костра, не смыкая глаз. Чертово гуканье затихло, тягучая настала тишина. Степан ворочался, приподымался, жадно затягивался трубкой, валился вновь. Он не находил себе покоя. Все внутри ныло, тосковало страшно. Хотелось схватить нож и разом покончить неодолимую тоску. Такого душевного состояния он сроду не знавал. Впрочем, года три назад его мучил сгнивший зуб. Степан бросался тогда от боли на стену, брал в рот ледяную воду, - боль вдруг стихала, но через мгновенье с удесятеренной силой валила его с ног. Потом, помнит, загнул железный гвоздь, вбил его под корень зуба и вырвал наболевшую гниль вместе с куском десны. Страдание кончилось.
      _______________
      * С о х а т ы й - Большая Медведица, созвездие.
      - Ничего не остается, - сказал сам себе Степан, и рука его крепко сжала нож.
      "Не смей", - ясно отпечаталось в самых ушах его.
      Он боднул головой и стал напряженно вслушиваться. Было тихо. Над лесом тянули птицы, крылья их торопливо свистели в ночном воздухе. Отфыркивался конь.
      - Матушка, матушка... Родимые мои детушки... Женушка ненаглядная, шептал из-под шубы Афоня.
      Степан различил ухом, как Афоня плачет, и настороженная рука Степана выронила жадный до крови нож.
      IX
      Утро было теплое, яркое, веселое. Степан встал бодрый. Отчаянье перегорело в нем и провалилось вместе с ночью в тартар. Он верил в настоящий день - будет удача; в жилах гуляет взбудораженная кровь, в небе горит солнце. Светло, тепло. День будет удачный, верный.
      Степан выпил ледяной воды, взял ружье с последним зарядом дроби и, посматривая на сверкавшие снега перевала, уверенно зашагал сквозь лес. Он сейчас принесет козленка, либо зайца, либо большую птицу.
      Последний выстрел будет смертелен.
      Чтоб не заблудиться, он делает на деревьях затесы топором. Вот только мучает голод, подтянуло живот. Ничего, сейчас. Горячее варево, парное мясо. А пока он обламывает молодые нежные верхушки у приземистых елок, очищает их и с аппетитом ест.
      Полянка, мох. Степан бросил взгляд в можжевеловый, облитый солнцем куст и замер. Под кустом кормилась крупная тетеря с цыпленком. Сердце заработало безостановочно, буйно. В глазах замелькали мухи, по пищеводу прокатилась судорожная волна, рот наполнился слюною.
      "Афоня, Афонюшка, голубчик". И, припав к земле, Степан, как ящер, стал красться к добыче. Тетеря совсем близко. От нее наносит ветерком вкусный дух. Так, так. Сейчас зажарят и съедят.
      Хрустнул под коленкой сук, тетеря сорвалась, заклохтала и, описав круг, вновь села к тетеревенку. Сзади чуфыркнул тетерев-черныш, тетеря чуть растопырила крылья и завертела головой. Степан, вновь вминаясь в мох и не дыша, ползет все ближе, ближе. Осталось шагов десять... Пора.
      Цыпленку захотелось поразмяться: он вытянул одну ногу, потом другую и весь встряхнулся, как молодой щенок. Тетеря позвала его: "Клу, клу", - и клюнула ветку с кровавыми ягодами.
      В Степане ожил голодный хищник, но от волнения, от бессонной ночи руки тряслись, и направленное в тетерю ружье ходило, как солома в ветер. С пихты, под которой притаился Степан, вдруг посыпалась хвоя: над самой головой его предупреждающе крикнул подлетевший тетерев. Тетеря тотчас отозвалась и приготовилась сорваться.
      "А ну!"
      Степан спустил курок и вместе с грохотом кинулся вперед. Тетеря снялась с места и полетела низом, в чащу, маня за собой тетеревенка. Тот с испуганным гвалтом носился меж кустов, удирая от настигавшего его врага.
      "Врешь, не уйдешь!.. Стегнуло!"
      Степан пал на него, он выскочил, понесся, Степан за ним.
      "Ага! Папороток перешиблен!.. Папороток!"
      Тетеревенок взлетел на сук, отдышался и, перепархивая с дерева на дерево, улетел на зов матери.
      Степан, сжав кулаки, долго смотрел им вслед. Рот его был полуоткрыт. Потом свирепыми прыжками бросился к ружью, сгреб его в обе руки и, рыча, со всех сил стал бить им о дерево. Ложе - вдребезги, ствол изогнулся в колесо. Он отшвырнул изувеченную сталь и привалился плечом к сосне. Закрыл ладонями свое крупное бородатое лицо, ссутулил широкую спину, съежился и стал жалок видом. Крепкий, своевольный мужик не мог сдержать малодушного язвительного стона. Чтоб заглушить его, Степан до боли стиснул зубы, тогда из ноздрей вырвалось звериное мычанье. Степан хрипел, плевался. И вдруг сразу захотелось выкричать все, что накопилось внутри за сорокалетнюю жизнь его.
      Тут представилась вся его каторжная участь, с малых лет и до последнего месяца, вся русская мужичья жизнь. Безземелье, голод, нищета. А кругом: болезни, смерть, тяжкий, черный труд впустую, из-за корки хлеба. И единая радость - царев кабак. И единая радость - на шею петля. Для чего ж родился, для чего он жил, слепой и темный? Ведь вот другие люди, в городах, - те все знают, им многое дано, вся мудрость жизни у них как на ладони.
      "А мы кто? Ни зверье, ни люди... Эх! Скотинка, тварь..."
      И лишь одна особая мысль кружилась над сердцем Степана. Издали, намеками, она хотела ему открыться - и не открывалась, не могла: так ласточка среди бушующего океана безнадежно ищет, куда присесть.
      "Жалеючи шел. Для миру старался. Мужиков жалел..." - скользнуло было в сознании и пропало. Самое главное, огромное. И не осенило большим светом, и не оправдало: слишком темна была ночь в душе.
      И вновь на маленькое, ничтожное, внутрь себя, внутрь своей личной жизни: тетеря, потерянная коробка с пистонами и порохом, неудачи.
      Ноги его подгибались, плечо скользило по древесному стволу, он присел к самым корням и, стиснув голову руками, выл. Вой был темный, страшный, необузданный: все человеческое, все вечное тонуло в нем, оставалась одна земля, один допотопный зверь.
      Потом быстро встал, вздохнул, отмахнулся рукой - разом все свалилось с крутых плеч - и твердым шагом пошел к костру. Был в душе холод, мрак, яркая ненависть к самому себе. Будь что будет, но он расквитается с собой. Он отрубит свою проклятую, предавшую его руку, он выткнет себе оба глаза. Он... О, погоди, погоди!
      Афоня лежал с открытыми глазами.
      - Что, милячок, каков? - спросил Степан ласково.
      - Неможется мне.
      - Ничего, как-нибудь. Недалечко теперь. Да и солнышко...
      - Степанушка, мне плохо.
      Губы Афони белы, лицо желтое, скуластое, щеки ввалились.
      - Ничего, как-нибудь, - утешал его Степан, свернул шубы в торока и навьючил лошадь. - Пойдем.
      - Не выдюжить мне... Я бы тут подождал тебя.
      - Пойдем!
      Афоня повиновался. Степан взял его под руку, Афоня пошатывался, охал. Степан ощущал через свою рубаху, как от тела друга пышет жаром.
      - Как же мы с тобой в снегах-то поплетемся? Афоня, друг...
      - Не знаю. Заслабел я шибко.
      - А там, за хребтом, - кисельные берега, радуги, петухи индейские, калачи крупичатые на березах...
      Степан говорил, как сказку сказывал, улыбаясь, заглядывал в его глаза. Афоня не говорил ни слова. Степан недоумевал: почему Афоня не спросит - где ружье?
      Вот луга кончились, пошел крутой подъем, усеянный обломками скал и крупными откатными камнями. Начинался взъем хребта. Афоня едва переставлял ноги. Степан выбивался из последних сил, в глазах от голода темнело, голова кружилась, позванивало в ушах.
      По пути в полугоре одинокая приземистая сосна. Она словно вышла из лесу прогуляться, да тут и расселась лениво: крут подъем. Афоня со стонами повалился в ее тень.
      - Не пойду... Хоть зарежь... - и заплакал.
      Солнце палило. С хребта струились по склонам ручейки - дозорные вечных снегов. Над разогревшимися камнями дрожал, переливался воздух. Под ногами Степана прошмыгнула зеленая ящерица. На соседний камень вскочила маленькая зверушка и посвистывала. Ей откликались другие свистунки.
      Вверху, под бледно-голубым небом, кружился орел. Он видел холодные снега, тайгу, край неба, еще видел за хребтами - вот тут и есть, рукой подать - жилища людей, табуны, зеленое приволье. А вот и эти две серые, припавшие к земле козявки... живы! Раскидистым винтом, плавно орел спускался, орлиный клекот слетел к земле. Свистунчики стремглав, вниз головой, - за камни.
      - Орел, - сказал Степан, подымая к небу взгляд.
      Афоня молча лежал с открытыми мокрыми глазами.
      - Как же быть, Афонюшка? Надо идти.
      - Силушка кончилась. Нету силушки.
      - Ты сам посуди, милячок: назад идти - об одном коне, без корму, ближний ли свет? И помыслить страшно. Нежить кругом, безлюдье.
      - Ку-у-да тут, - уныло протянул Афоня.
      - А тут, может, два шага - и жительство. Сказывал крестьянин, снега не широко лежат. Авось как ни то... А может, и повстречается человек какой, как знать?
      - Может, и повстречается.
      Степан говорил ровным голосом, улыбался через силу: хорошо он знал, что снеговой путь - убойный и человека встретить - не придется. Степан понимал, что с полумертвым другом далеко не уйдешь, что их жизнь оборвется скоро. Но не лечь же под сосну, вот тут, да скрестить на груди руки, ждать конца. Нет. Степан со смертью еще поспорит.
      И вдруг:
      "Убить коня".
      Лицо его сразу прояснилось, глаза загорелись. Вот оно! Отъедятся, отдохнут, а там разыщут путь: с сытым брюхом куда угодно: вперед, назад.
      - Посади ты меня на лошадь, - скрипуче заохал Афоня, - может, усижу.
      - Дело, - согласился Степан, и мечта его камнем в омут.
      "Нет, действительно не гоже... Назад без коня - голод замучит, вперед пешком - прямая смерть в снегах".
      Едва хватило сил посадить в седло безжизненного Афоню. Степан задохнулся от натуги, присел на камень, обливаясь холодным потом. Мучил голод, ни на что бы не смотрел. Заморенный в тайге конь тоже обессилел: велик ли груз - высохший Афоня, а коню в тягость.
      Подъем делался все круче, израненные ноги лошади отказывались служить. Пойдет, пойдет да станет... Степан понукает - стоит, дерет стоит, только глазами говорит Степану: "Пожалей".
      - Зарезать падину, съесть! - кричит Степан...
      - Да я лучше на осине удавлюсь... Что я, турка, что ли? Тьфу!
      Согнувшись в три погибели, обхватив лошадь за шею, Афоня был как мертвый, голова моталась.
      - Привяжи! Свалюсь я... Ой, смерть... - как сквозь сон, тянул Афоня.
      Становилось холодно, из балки, по которой подвигались, несло зимой.
      Измученное тело Степана тоже требовало покоя, но, пока солнце высоко, надо залезть на хребты: авось сверху что-нибудь и досмотрит глаз. Авось...
      X
      Вот и снега. Белый, ослепительно сияющий погост. Степан щурится, едва перенося резкий свет, у Афони глаза прикрыты тряпкой. Вначале, по северному склону, плотный наст снега вздымал коня, но лишь перешли на солнце, конь сразу увяз по брюхо. Больших трудов стоило освободить его. Степан стал искать твердого места, но и сам провалился: снег раздрязг от солнца. На Степана напало равнодушие и желание все это разом кончить. Ему припомнилось предостережение мужика - не сворачивать с тропы: путь опасен, в ледниках встречаются огромные трещины, обманно перекрытые снегом: шагнешь - могила. Уж если сбились, надо друг с другом связаться веревкой, идти гуськом. Где она, тропа? Где веревка? Скорей бы провалиться.
      А солнце снижалось, может быть, ночью станет твердый наст, но разве можно дожидаться ночи? Куда во тьме пойдешь, как заночуешь без огня?
      Афоня совсем стал плох. Он стонал, хныкал, валился с лошади.
      - Погубитель, погубитель... Что ты со мной делаешь? Куда завел? бессвязно шептал он и, сорвав с глаз повязку, позвал шагавшего рядом Степана. - Степанушка, где ты? Не давай ему, не давай...
      Степан шел, увязая вместе с лошадью, безжалостно хлестал ее по глазам плетью и не откликался. Лошадь вдруг ухнула передними ногами, с маху ударившись мордой о камень. Из рассеченной губы лилась кровь, лошадь вылизнула два выбитых зуба. Степан изозлился, исстегал ее. Выдираясь из густо рассеянных, прикрытых снегом камней, она оборвала себе все копыта, щурила поврежденный плетью глаз, поджимала больные ноги. Степан плюнул, бросил плетку, сел. В душе пустота: ни одного желания, ни одной мысли. Лицо его вспыхивало и бледнело, белки глаз покрывались желтым налетом. Он перестал себя чувствовать, обратился в пень: дерево срублено, пень будет торчать серой кочкой, пока метель не навеет над ним сугроб.
      Афоня сполз с лошади и, скрючившись, валялся возле, прямо на снегу.
      Вечерело. Лучи солнца косо ударяли в снег. Все заалело кругом. От грудастых сугробов и неровностей по алому полю ложились голубые тени, алмазы горели в снегу огоньками. Разливался зимний холод. Лошадь дрожала, от нее клубился пар. А позади, внизу, было лето, зеленела тайга, шумели травы.
      - Мороз на дворе, зима... На печку бы...
      Это Афоню мучила хворь, он бредил. Рука его самовольно поддевала снег, прикладывала к горячему лбу.
      - Степан, - тихо позвал он, очнувшись. - Поди ко мне...
      Степан взглянул на солнце.
      - Ого! Фу ты, черт... Вечер! - и подошел к Афоне.
      Афоня дрожал, глаза были возбужденные, большие, в темных кругах.
      - Вот и отходили мы с тобой, Степанушка. Беловодью конец. Умираю. Трудно. Дух сперло.
      "Баба... - подумал Степан. - Из-за тебя гибну", - и колючим взглядом в Афоню, как стрелой. Потом сказал, кривя губы:
      - А ты верь. Что же ты хнычешь?
      - Верю.
      - Верь, верь. Авось бог валенки тебе пришлет, ангелы в баню поведут: парься! Эх, дура!
      Молчание. Потом тусклый, рыхлый, как вата, голос:
      - Смерть так смерть... Когда-нибудь надо же... За мир старались.
      Трудно. Больной замолк, глаза закрылись, дышал тяжело, прерывисто.
      Степан стоял в одеревенении.
      - Жене моей кланяйся, батюшке кланяйся... - Афоня замотал головой.
      - Отец твой давно померши. И жена также.
      - Все равно кланяйся.
      Степана что-то ударило в сердце.
      - Скажи им, скажи...
      Тут полились у Афони слезы, и лицо его исказилось.
      Степан сказал:
      - Пойдем.
      - Закрой шубой, перекрести... Ступай.
      - Пойдешь или нет?
      Афоня молчал. Алые снега и небо вслушивались в человеческую речь, но были спокойны, холодны.
      - Коня бросим. Я тебя поведу, пойдем. Я тебя, Афоня, на закукрах. Слышишь? Солнце закатится. Слышишь?!
      Афоня заметался:
      - Домой, домой! Я вперед тебя... Ковер какой - жар-птица... А ты верь, Петрованушка. Петрович... Ваня...
      Степан снял с себя полушубок и сел перед умирающим на корточки. От Афони шел жар, дыханье вылетало хриплое, горячее. Степан укрыл товарища своим полушубком, огляделся вправо, влево и в одной рубахе неторопливо пошел вперед.
      Идти было недалеко: громадная трещина саженной ширины пресекла путь. Она удалялась от Степана в обе стороны, и не видно ей конца-краю. Снег тут сдуло, обнажился темный лед. Острые, словно обсеченные, грани льда отвесно спускались в бездну, они отливали зеленоватым цветом, как бутылочное стекло.
      Степан боялся подойти к обрыву: скользко. Он стал ползти. Заглянул в провалище. Бездонная тьма. Сделал руки козырьком, смотрел вниз пристально, долго. Тьма. Стало жутко. Вздрогнул и - ползком назад. Руки закоченели. Всего облепило холодом, сжало, заморозило. Степан взмахнул несколько раз руками, подпрыгивая и стараясь ударить себя по спине, чтобы согреться. Из груди мужика помимо его воли рванулся какой-то лающий, скулящий крик. Еще и еще. Зубы стучали. Степану ясно: это он скулит, его замерзающее тело мечется, требует: спаси, спаси. Вдруг как-то все ожило, все, что было позади, все вспомнилось. Назад бы, в жизнь бы! Глаза Степана расширились: "Помоги-и-те!" И другая, в левое ухо, кровь огнем кричит: "Так тебе, черту, так... Торчмя башкой... Ну!"
      - Помоги-и-те!!
      Резкий, отчаянный голос упал тут же, в ноги, и подхлестнул и взвил душу. Напряг Степан всю силу, какая еще оставалась в нем, какая была в этих алых сугробах, в морозе, в полумгле. Он решительно повернул назад и на бегу, не чувствуя пути, твердил одно и то же: