Баян Ширянов

Верховный пилотаж

Не посвящается… никому!

Предисловие публикатора.

Вы держите в руках одну из самых необычных книг. То, что она выходит только по прошествии двух лет со дня трагической гибели ее автора – в этом нет ничего необычного. Рукописи и куда большее время маринуются в разного рода столах.

Начнем с того, что она не закончена. Но, несмотря на это, роман «Верховный пилотаж» – удивительно цельное произведение.

Более полутора десятка глав в романе просто не написаны. Они лишь обозначены. Словно линии на чертеже дома. Если продолжить эту аналогию, «Верховный пилотаж» – недостроенный дворец. В нем отсутствуют некоторые стены, там, где должна быть дверь – пустой проем. Где-то нет пола, где-то лежит куча строительного мусора. Но, удивительное дело, эти детали, эти лакуны и неприбранность лишь придают очарование и жизнь конструкции, начатой Баяном Ширяновым.

Частично призрачная книга. Но читаешь ее, и даже пропущенные, недоработанные места обретают плоть. Начинает работать воображение. И именно оно, прочнее всяких словесных цементов спаивает воедино авторский замысел.

Сейчас модно слово «интерактивность». Так эта книга интерактивна в самом высоком смысле этого слова. Она, мало того, что самим стилем изложения, самим авторским языком, вовлекает читателя в диалог, она еще заставляет думать. Баян, как всегда, лишь ставит вопросы. Ответов он не дает. «Верховный пилотаж», как и «Низший…» это не решебник. Это – вопросник. И только от читателя зависит, как именно он ответит на эти вопросы. И здесь автор попытался дать читателю максимальную свободу.

От такой свободы нередко захватывает дух. От такой свободы, зачастую, становится элементарно страшно.

Но Баян верил в тебя, читатель. Он издевался над тобой, провоцировал тебя, но в глубине души, конечно, верил. Иначе он не написал бы ни строчки.

А раз так, и книга у тебя уже в руках – то в путь!

Предисловие автора.

А на хуй оно тут нужно? И без него обойдемся. Читайте так!

61. Жены-тараканы.

Сначала – телега.

Вот, возьмем торчка… Нет. Торчка брать не будем.

Возьмем наркомана.

Все взяли? Хорошо. А теперь – смотрим на него.

Что видим?

Грязь? Это второстепенно. Человека? Это правильно, но тоже не главное. Больного? Это уже горячее. Основное в наркомане, на самом деле не каждом, а идеальном, то, что это существо с единственной привязанностью!

Идеальному наркоману, в пределе, все похуй. Все, кроме торча.

Ради него… Или благодаря нему… Винтовой умерщвляет свою плоть так, что большинству схимников и не снилось. Он не жрет, не пьет, не срет, не ссыт неделями, истязая свое тело сотнями дырок, десятками зашкуров, тромбами, гепатитами и прочими побочками винтового движения. Винтовой очищает свой разум, изживает в себе все нелепое человеческое наследие. В течение тех же недель он не спит. Он как молитву заучивает единственную необходимую ему цепочку действий. Он доводит ее до автоматизма. До предела необходимого ему совершенства: вырубить-сварить-вмазать-поторчать. Все остальное – аксессуары. Мазюки всякие от следов вмазок, да скукоживания веревок – тюнинг. Жрачка-питьё – топливо. Выхлопные газы сами отходят. Вот и получается, что винтовой – самый что ни на есть разнаинастоящий аскет.

А аскеты, они такие: или не выдержат, сорвутся, или сдохнут, тож не выдержав, или становятся канонизированными святыми. У винтовых та же хрень.

Вы видели святого винтового?

А мне, вот, повезло. Один раз.

Но святые скучны. И поэтому здесь они только упомянуты, как явление чрезвычайно редкое, но вполне возможное. Становились же святыми те, кто кроме слов молитвы «Отче наш…» других не знали…

Вот. Это все предтележие было. А теперь и она сама. Коротенькая.

«Наркоман – переходное звено от человека к сверхчеловеку.»

А здесь хочется классика процитировать: «Да, сверхчеловек я и ничто сверхчеловеческое мне не чуждо…» Это я не про себя. Фраза уж больно хорошая.

Ее Шантор Червиц откопал. И пользовался. Вместе с телегой про переходное звено. Да, я забыл сказать, что эту телегу Шантор Червиц придумал? Забыл? Говорю.

А как он ее использовал, никто не знал. Ну, не знали и не знали. И как-то не парились от этого. Но теперь, за давностью лет, думаю, что можно…

Да, так, кстати, Шантор Червиц, несмотря на все свое стремление к сверхчеловечности, винтовым святым так и не стал.

Итак, речь пойдет о членистоногих. А конкретнее, о насекомых. И не просто насекомых, а гельминтах. У, паразиты!

А началось все с того, что как-то раз подцепил Шантор Червиц зверя по имени «мустанг». Тварь в хипповской бродячей среде не редкую, но и не приветствуемую. Было это в тот период когда тусовал он по Рассее, его тогдашняя подруга не трескалась, так что и Шантор Червиц был в завязке. Не долго. С две недели. А забрался он в такую глушь… что там про эфедрин слышали, но не видели. А винта и вовсе в руках не держали. Только гвозди заколачивали.

И не выдержало отожравшееся на хипповских харчах тело Шантора Червица. И потянуло оно его со страшной силой обратно. Бросил Шантор Червиц свою деваху, и ломанулся автостопом до Москвы. Едва пересек он Кольцевую, сразу попросил дальнобоя у ближайшей полукаличной притормозить, благо, что Шантор Червиц знал Москву наизусть по пунктам двух типов: по драгам и полудрагам. Нарыл он там реципей, зареципил на месте и на месте в шагах ста от предыдущего, затарился салом. Рупь тридцать шесть за два пузырька.

Надо сказать, что Шантор Червиц предварительно поразмыслил. На эту фанеру можно было взять или два салюта, или один салют и хрень от мустангов. Но размышления были недолги. Победили, конечно, два салюта. Но вы это если бы и не знали, то наверняка бы догадались. Хотя это сложно.

И ушел Шантор Червиц в зашир. А в зашире два пузыря – то только начало. Вспомнил Шантор Червиц про свой педикулез только через недели три, не раньше. Хвать. А голова-то не чешется! Исчезли мустанги. То ли передохли от винта пополам с кровью, то ли сами ушли.

И стал тогда Шантор Червиц считать себя крутым.

Ну… Признаться, не безосновательно.

Вот, варят, скажем, в лесу. Природа, костерок, кустики. Втрескаются все – и ебаться. Так у всех жопы в комарье, а на Шантора Червица хоть бы один сел!

Мух у него в квартире не стало. Клопов – тех отродясь не видывали. Только тараканы толпами бродили.

А все почему?

А никто не знал. Все даже подтрунивали: тоже, бля, Шантор Червиц, с понтом, повелитель насекомых, а тараканов извести не может. Шантор Червиц сначала злился, потом придумал отмазу. Тараканы, дескать, существа с групповым сознанием. А Шантор Червиц с этим сознанием никак договориться не может. Но чухня это была. Договаривался. И еще как.

Но узналось это случайно.

Да, надо добавить, что как стал Шантор Червиц полусверхчеловеком, у него появилась странная привычка. В тубзике или ванной запираться и сидеть там. Но на это никто внимания не обращал. Мало ли, может, челу по таске одиночества захотелось? Ведь чем дольше мажешься, тем дальше в себя уходишь. Ну, некоторые, во всяком случае. Или, большинство, даже…

И еще одну феню за Шантором Червицем замечать стали. Не стало у него отходняков. Все опосля марафона пластом, а Шантор Червиц весел и бодрячком выглядит. И издевается, гад.

– Чо, – говорит, – поленицей полегли под красновинтовой армией? Давай, кто жив остался, за банкой сгоняем?

– Сам и сгоняй. – Шепчут ему полумертвые губы.

– А мне одному вломак.

Так вот, подразнит, подразнит… И не пойдет. Будто ему самому, что он ширнулся, что не ширнулся – похуй.

Вот. Теперь экспозиция, кажись, целиком.

И как-то так вышло, что винтились мы с Шантором Червицем на пару. Никого больше не было. И не предвиделось. Странная ситуация, правда? Ведь винтовые запах фиалок за дюжину миль чуют. А тут всех как пиздячим бздехом сдуло. Или пердячим бздехом?

Ладно, без разницы.

Винтимся.

Я устраиваю себе небольшой передоз. Такой, чтоб не отрубиться, а так, полетать децел. Ну, и налетался… В смысле налетел… Налётал…

Как поршень гармошки до конца довел, дырку пережал, ебнулся на койку и разлетелся в мелкие дербезги. Как и хотел. И было меня много. И все в разных местах.

А потом кусочки меня собираться стали. Постепенно. Причем собираться не совсем в меня, а немножко рядом. Там, где Шантор Червиц тусил.

Он меня не видит. Я – дух, типа. А я его вижу. И, мало того, что вижу так, как обычно все видят, а еще и по-необычному. Вижу как из пупка и из пальцев у него полчища мелких щупалец отходят. Биоэнергия, бля!

А потом они вдруг резко изо лба проросли. И из хуя. А Шантор Червиц вообще стал как медуза.

И тут к нему поползли тараканы. Причем только бабы. Ну, светились они по бабьи. Мужики иначе светятся.

Подползают к нему тараканьи бабы и раком становятся. Кто видел таракана, стоящего раком? Я! А вам такое и не снилось! А приснилось бы – так вы один хирен не увидели бы, ибо проснулись от ужаса. А мне-то просыпаться некуда было. Я и так в сознании. Только вне тела.

И стоят эти тараканиты, и жопами крутят. Каждая насажена на шанторчервицевское стрекало, что изо лба, из третьего его глаза идут. И тут он их на другие стрекала надевает. Изхуйные.

Тараканки разом все замерли.

– Ба, – думаю, – да он же их дрючит! Или просто ебет!

Ага. Смотрю – сношаются, а пригляделся – ебутся!

Но тут самое странное вдруг случилось. Несколько рядов этих таракашек, что ближе всего к Шантору Червицу стояли, вдруг разом лапки подогнули и повалились кто как. И светиться перестали. Жизни в них не стало больше. Ее всю Шантор Червиц высосал.

А остальные вдруг задергались, забегали, и в щели всякие ломанулись. Ну, и я ломанулся. В тело.

Глаза открыл. Встал. Тело легкое. Словно все еще летаю.

На кухню прошел. А там Шантор Червиц следы преступления заметает. Дохлых тараканьих самок веником на газетку.

– Ну, тараканий ебарь, – как приходнулся? – спрашиваю.

Он немножко побелел. Ничего не сказал. Потом стал нормально розовым, но пропотел резко.

– Ты откуда?..

– Да так… Внетелесный приходный выход.

– Этого я не учел. – Бормочет Шантор Червиц.

– Да уж. Ты в следующий раз учитывай. – Советую. – а то не у всех нервы такие как у меня…

– Спасибо. Учту теперь.

– Ты как своих тараканих жен соберешь – экранчик ставь. – продолжаю.

– Да, не пизди, ты. Без тебя знаю что делать.

– Да уж не сомневаюсь.

– Слушай… Ты… Это… Поклянись…

– Что не расскажу? Да на хуй надо! Бабов не хватает – еби тараканов. Дело твое. Хаза у тебя путная. А ежели сболтну – не на тебя, на меня как на психа смотреть будут… А коли поверят… Накроется флэт. А зачем мне себе срать?

– Ну… Верно… В общем. Но, поклянись, все же.

– Клянусь, что пять лет никому не скажу!

Видит он, что большего от меня не добиться. Кивает.

– Лады. Хоть так.

Но у меня все же вопрос остался.

– Слушай. А почему тараканы?

– А они миллионы лет под человеком живут. Энергетика у них самая съедобная. Человеку близкая.

– Ну, живут и живут. Зачем ебать-то?

– Так я ж ебу только когда бабов нет рядом. А так, я их не ебу. Я их ем.

– И потому отходняков нет?

– Ага.

– Круто.

– И еще тут аспектик один…

– Какой?

– Замечал, что все варщики, если они уже лет пять-шесть варят – стопудово вампиры.

– Ну… Не без того. Но не все же…

– Все. Поголовно. Кроме таких, как я. Нам человеков вампирить не надо.

– И что, таких много? Как ты.

– Не скажу.

Такой вот был разговорчик.

Пять лет с тех пор давно прошли. Шантор Червиц потерялся куда-то. Ну а я… Я тараканов есть не стал. Человеки все ж вкуснее.

22. Ода 7.

Раскумарке.

О, раскумарка!
Только тот, кто познал что ты – может рассказать о тебе!


О, раскумарка!
Любая вмазка, кроме самой первой – это ты!


О, раскумарка!
Ты спасаешь торчка от отходняков!


О, раскумарка!
Ты возвращаешь наркотам радость бытия ихнего!


О, раскумарка!
И больше нечего мне о тебе сказать!


О, раскумарка!
Но все равно, пропел я тебе эту оду!

20. Инородный целитель.

(Работает экстрасенсом и глухо торчит. Народ к нему валом, ибо в натуре лечит. А еще что?

Подсаживает пациентов? Пациенток? Ебет их всех?

Банально.

Если не придумается чего-то оригинального – выкинуть.)

40. Ремиссионеры.

(Философия ремиссии.

Трое собрались завязать. Двое неделю держались, развязали. Но друг от друга шифруются. Третий держится. Эти двое кооперируются, торчат вместе. Над третьим втихую смеются. Третий держится. Потом он узнает.

А потом что? Развязывает он или нет?

Крепко подумать. Или дать открытый конец.).

1. Винт из зоны.

Блим Кололей откинулся.

Это не значит, что он копыта откинул. Это значит, что он из лагерей освободился. Где отбывал по 224-й статье. За наркотики, значит.

И как только он появился на свободе, вторым делом он завалился к Шантору Червицу. А первым – зацепил своего баба и банку сала.

Шантор Червиц рад был Блиму Кололею. Несколько лет все ж не виделись. А тому, что он с банкой пришел – и того пуще.

– Давай варить будем! – Воскликнул Шантор Червиц и попытался банку сала ту у Блима Кололея отнять. Но не таков был Блим Кололей после отсидки! Не стал он банку сала отдавать. А сказал:

– Давай-ка я тебе покажу, как в лагерях винт делают.

Шантор Червиц видит, что иначе винта не видать, и согласился.

И тут началось такое… Шантор Червиц потом это в страшных снах несколько лет видел.

Не стал Блим Кололей на кащее заморачиваться. Выпарил он сало до мокрого кристалла и на плотную картонку окинул. Получились коричневые такие плюхи. Он их соскоблил и прямо так в реактор со стендалем и закинул. Варился винт по зековской технологии минуты три-четыре.

Разделил его Блим Кололей по-честному. Себе три куба. Шантору Червицу три куба. Бабу своему куб. И бабу Шантора Червица тоже куб.

Стремно стало Шантору Червицу, но вида он не подал.

Втрескались.

Тут в глазах у Шантора Червица потемнело. Все дальнейшее как в тумане было.

Помнил Шантор Червиц, что ебся он со своим бабом. Долго ебся. Слишком долго. Хуй до мозолей натер.

А больше ничего не помнил.

Очухался. Смотрит на время. Три часа. Вроде бы дня. А число какое?

А число такое, что три дня хуй знает куда делось.

Смотрит на себя Шантор Червиц в зеркало.

А оттуда смотрит на него совершенно незнакомый человек. Страшный. Дикий. Щеки внутрь ввалились. Язык наружу вывалился и почернел. Обратно в рот не засовывается, ибо болит весь и растрескался. А глаза у того чудища со зрачками не во всю радужку, а гораздо больше. Белков нет. Весь глаз черный. Как у инопланетянина. А про небритость и говорить не приходится. И ногти когда только успели такие вампирические отрасти?

С неделю приходил Шантор Червиц в себя.

А потом опять заявляется к нему Блим Кололей с банкой сала. Шантор Червиц его под каким-то надуманным благовидным предлогом выставил.

Так в первый раз за свою жизнь отказался Шантор Червиц от варки винта. И с Блимом Кололеем он больше не мутил.

41. Недодоз.

Выдал однажды сгоряча Клочкед фразу:

– Недодоз хуже передоза.

Потом покумекал, и понял, что был прав.

23. Креза.

(Один попал торчком – вышел алконавтом, другой – наоборот. Третий косил от армии – стал и тем и другим.)

49. Страх задува.

Говорят, пароходики – это не страшно…
Говорят, пароходики – это не больно…

В. Дркин.

Чевеид Снатайко знал, что задув – это страшно, больно, потом из-за него абсцесс вскакивает, а это еще страшнее и еще больнее. И поэтому никогда он себе задувов не допускал. Пусть даже казнился часов по несколько, а все равно – только в веняк.

А однажды доверил он себя шваркать Седайко Стюмчику. И Седайко Стюмчик Чевеиду Снатайко задул.

И оказалось, что задув – это не так уж и страшно. И не так уж и больно.

А потом оказалось, что абсцесс тоже не так болезненен, как раньше представлял себе Чевеид Снатайко. Во всяком случае, терпеть можно. Неприятно, конечно, но не смертельно. Да и к хирургу сходить, оказалось, можно. И хирург абсцесс этот может вскрыть и гной убрать.

Так и перестал Чевеид Снатайко задувов бояться.

Но все равно, допускал их только в самых крайних случаях.

Неприятно ведь.

18. Вселенское счастье.

Ебал Блим Кололей своего баба. И Блим Кололей и баб его под винтом были. Ну, это оно и так понятно. Это я так, для самых непонятливых поясняю.

Ебал Блим Кололей своего баба, ебал… И кончил.

И тут…

Навалилось на него Вселенское счастье.

Это чувство такое, что и не описать.

Словно сразу несколько приходов.

Словно сразу несколько раз кончишь.

Словно все вокруг такое милое, такое родное. И ты – часть всего этого милого и родного. И от этого такое чувство пробирает, такая благодать вселенская, что у Блима Кололея слезы радости брызнули во все стороны.

Секунд пять все это длилось.

А потом прошло.

А баб Блима Кололея ничего похожего не испытал.

Дурак, видать.

30. Последний честный варщик.

(Гордое звание носителя винт-культуры. Утопия.).

35. Сон.

Да так, ничего интересного.

В деревне то было. Летом. На отдыхе.

Навотно Стоечко втрескался децел, только так, чтоб усталость убрать, и спать лег. И приснилось ему, что он летит по лесу. Низенько-низенько. Видны все травинки. Видны и различимы. И видит он их так четко, как в жизни никогда не видел. Глаза-то у него были слабые. Потому и видел Навотно Стоечко все как в тумане. А очков не носил принципиально.

Вот летит он и видит… Хуй.

Стоит хуй на лесной поляне. Большой, такой, хуй. Ну, натуральный хуй. Только белый почему-то.

А вокруг… Видимо-невидимо белых грибов.

Утром Навотно Стоечко встал, позавтракал, втрескался втихую и корзину взял.

Его родаки спрашивают:

– Ты куда собрался?

– За грибами.

– Да ты что? В этих лесах грибов отродясь не бывало.

– Посмотрим. – Сказал Навотно Стоечко и в лес пошел.

А шел он точно по тому маршруту, по которому во сне летел. И видел он именно ту траву, именно те кустики, именно те цветочки, которые ему на пути во сне встречались. Точь-в-точь. Абсолютное сходство. Словно он и сейчас над землей парит в виде бестелесного создания.

Пришел Навотно Стоечко на приснившуюся ему поляну.

А посреди нее стоит хуй. Взаправдашний хуй белого цвета. Из земли растет.

Это гриб-строчек. Старый. Он и когда молодой – на хуй похож. А когда старый – еще больше похож. Только на хуй-альбинос. Ибо темное все исчезло, только скелет хуя и остался.

А вокруг… Как и во сне – полчища огромных белых грибов. Шляпки – сантиметров сорок в диаметре. Стоят, монстры. Провисают под собственной тяжестью.

В корзину только десяток и смог поместиться.

Навотно Стоечко тогда с себя майку снял и туда еще боровиков собрал. И все равно осталось больше, чем собрано.

В тот день, заморочившись на грибах, сделал Навотно Стоечко ходок шесть на ту поляну, всякий раз по мешку белых притаскивая.

Местные жители видели это и охуевали. Они же знали, что в их местах грибы не растут!

С тех пор все местные Навотно Стоечко бояться стали. Начали за глаза колдуном называть. А он этим беззастенчиво пользовался и, под страхом порчи, требовал эфедрину. И ведь приносили, что самое непостижимое.

2. Шуруп на трассе.

(Едут двое стопом. Выходят в лесу. Зажигают костерок. Тут – тракторист. Варят винта на тракторном двигателе. Угощают тракториста. Тот – хуеет и всю ночь пашет не то, что надо. Утром он в ярости. Герои едва успевают от него съебаться. Они вписываются в дальнобоя, а тракторист на тракторе с лемехами еще гонится за ними.)

5. Вход в винт.

(Ритуал обучения винтоварению.)

6. Стендаль.

(Торчат несколько торчков. Рассказывают как они добывают стендаля.

1. Черный – А. из настойки. Б. купить на птичке. В. Спиздить. Г. Купить в магазине реактивов.

2. Красный. А. соблазнить химичку в школе. Б. со спичечной фабрики. В. Заказать на западе через интернетку. Г. Из намазок спичечных коробков.

Все чморят того, кто из настойки и коробков, а винт у него самый крутой.)

7. Самосад.

(Учится шмыгаться.)

26. Вуайерист в окне.

Второй марафонический день приключений не принес. Зато ночь…

– Эй! – Воскликнул Седайко Стюмчек, бывший в тот момент оконным созерцателем, – Посмотрите-ка сюда. Меня глючит, или это я и вправду вижу?

Семарь-Здрахарь неспешно подошел:

– Где?

– Вон там. Шестой этаж третье слева. Светится оно. Кто там?

Семарь-Здрахарь давно ничему не удивлялся. Однажды, торча на какой-то хате, он разглядел в одной из квартир настоящий бордель. Бляди еблись с клиентами во всех комнатах. Даже на балконе. То, что это не глюка, было одно очень веское доказательство: когда Семарь-Здрахарь сваливал с той хаты, его на улице остановили два крепких лба и предупредили, чтобы он больше на ту квартиру не пялился. Благодаря умению Семаря-Здрахаря разговаривать с людями, обошлось без мордобоев.

А сейчас…

Сейчас Семарь-Здрахарь смотрел в указанное окно и видел нечто странное. Некто торчал в нем. Одет он был в панталоны и фартук с сиськами. Бывают такие фартуки с пластиковыми сиськами. В секс-шопах продаются.

Как мог описал Семарь-Здрахарь Седайко Стюмчеку увиденное.

– Во-во! И у меня то же самое. Кто-то оделся бабом и у окна стоит. Чтоб его разглядывали.

Подошел баб. Верка Апофеоззз.

Седайко Стюмчек и Семарь-Здрахарь ей рассказали про вуайериста.

Верку Апофеоззз тоже удивить было трудно. Они жила в доме, в одном из окон которого тоже жил вуайерист. Он высовывался в окно и дрочил на всех проходящих бабов. Потом его не стало. Наверное, в крезу забрали. Лечиться. Правда, Верка Апофеоззз так и не смогла выяснить от чего, от вуайеризма в чистом виде, или он тоже на винте торчал.

– Да он еще и танцует! – Воскликнула Верка Апофеоззз, разглядев того мужика, на которого глазели Семарь-Здрахарь и Седайко Стюмчек.

– Целое представление разыгрывает. – С видом знатока вуайеристов сказал Седайко Стюмчек.

– Интересно, а что он дальше делать будет? – Поинтересовался Семарь-Здрахарь.

– Наверняка стриптиз. – Мечтательно произнесла Верка Апофеоззз. Она придвинула к окну табуретку, взяла веер и так, с комфортом, приготовилась созерцать обнажение мужика в окне.

– Э! Да он же спиной к нам стоит! – Сообразил вдруг Семарь-Здрахарь.

– Точно. То-то я смотрю, какой-то шибко большой он. – Закивал Седайко Стюмчек.

– Да это же кукла такая… А он – кукловод. Внутри сидит. – Добавили Верка Апофеоззз.

И все согласились.

Перформанс длился всю ночь.

А утром случилось страшное.

Люстру, под которой происходило представление, вдруг свернули и унесли. Это оказалась висевшая на веревке рубашка. Фартук с сиськами преобразовался в висевшую на стене полуоткрытый шкафчик с посудой. А панталоны стали занавесками.

А вуайерист – исчез. Сгинул, будто его никогда и не было!

16. Аборты и винт.

(Весь из себя Дон-Жуан. Ебал кучи бабов. Те иногда залетали. Делал аборты сильной передозой себе и ей. Чувствовал, как руками чистит внутренности матки.)

64.

Автоэпитафия, или Та надпись, на своем могильном камне, которую бы хотел видеть Баян Ширянов, буде мертвецы могли бы двигаться, а тем паче смотреть и воспринимать окружающую действительность и недействительность, и которую он придумал в промежутке между двумя вмазками, когда любую тварь мыслящую и абстиненцией озадаченную настигают думы о бренности всего сущего, срущего и смердящего, ибо, несмотря на то, что в тот единичный и конкретный момент горько сожалел он о наличии факта своего существования, в силу не только и не сколько философических категорий, как абстрактных, так и конкретных, хотя, конечно, конкретная философическая категория подходит под определение совершеннейшего нонсенса, а поелику функционирование его тела физического, а, по причинно-следственным механизмам миросуществования, и всех доступных восприятию прочих тел, было, что тактично называется в определенных кругах, крайне дискомфортным из-за расстройства органов внутренних, коие здесь перечислены не будут, несмотря на то, что число их конечно, но вряд ли перечисление их и самодиагнозы, которые поставил себе Баян, будут интересны благосклонному читателю, который уже дочитал это название главы до этого места, а на неблагосклонных вообще насрать три кучи с высокого шприцеобразного минарета, и, возвращаясь к тому месту, от которого и началось сие коротенькое отступление, имел он намерение отразить в надписи сей не токмо то, что тленна его оболочка и, чего греха в мешке таить, некоторые несознательные личности, Баяна лично не знающие, хотели бы ускорить процесс перетекания материи, из которой он состоит, из живого состояния в неорганическое, как будто это хоть как-то изменит то, что эти неконкретные, но совершенно не осознавающие себя личности, считают вредом, который Баян нанес окружающей среде и ноосфере, а так же, насколько это возможно, лаконично, образно, сообразуясь со стандартами и нормами литературного языка, ну, не материться же, право слово, на своем собственном надгробии, неудобно, их же дети читают, показать насколько похую, а здесь матюгаться можно, это ведь пока название главы, если вы не забыли, ему как вышеупомянутое дискомфортное состояние, так и состояние читающих эту надпись, в том числе детей, голубей, собак и прочих растений, и, по замыслу Баяна, если быть уж совсем кратким и резать по живому его мысль, которую иначе никак не уложить в прокрустово ложе текста, там должна была наличествовать сперва горечь, потом ирония над ней, затем – самоирония, после – ирония над самоиронией и так – до бесконечности, удивительно, но, судя по тому, что вы сейчас, надеюсь, все же прочтете, если уж смогли почти до конца прочесть это воистину бесконечное, но на самом деле состоящее всего из четырехсот слов, название сей главы, ему это удалось.

Простите?..

36. Новогодние абсцессы.

(Попадает в больничку с абсцессом. Несколько палат. Одна с продырявленными руками пробкой от шампанского. Другая – ожоги от фейерверков. Третья – обморожения. Он – к наркоманам. У всех абсцессы после новогодних заширов.)

21. Ода 6.

Отходняку.

О, отходняк!
Зовешься ты кумарами или абстягой, ломами или крюками, приходишь ты ко всем без разбора. Ни алдовый торчок, ни булочка, не избегнут тебя. За то ты и мил мне демократичностью своей и посему буду петь тебе оду!


О, отходняк!
Страшен ты безмерно. Любой торчок страшится тебя. С ужасом он ждет твоего наступления и всеми силами своими стремится отсрочить его. Но бесполезно все. Рано или поздно, все равно нагрянешь ты!


О, отходняк!
И, пережив тебя, будет торчила хвастаться другим наркошам. Стократ преустрашая тяготы и мощь твою.


О, отходняк!
Сила твоя в страхе. Пока боятся тебя – могуч ты. Но как засмеются над тобой – ты исчезаешь и прячешься.


О, отходняк!
Необходим ты. Необходим как напоминание о том, что если было когда-то хорошо, то и плохо обязательно будет. И ты, как концентрированное «плохо», приходишь сразу. Даешь себя пережить и уходишь.


О, отходняк!
Не вечен ты!
И поэтому, и только поэтому пропел я тебе оду такую!

31. Приходная соска.

– Ну? Кто тут хотел ебаться? – Выкрикнула Инка Недаеттт, одновременно стягивая трусы и раздвигая ноги.

– Я! – Поднял руку Клочкед, и немедленно принялся за это дело.

Это ровно центр истории.

Интересно, что было до и после?

Нет? Опять скажешь: «Ну его на хуй! Снова ведь про еблю!» И будешь как всегда профессиональным пердильщиком в лужи. Про какую, на хуй, еблю, бля? Да в пизду эту ебаную еблю! Ведь на самом-то деле речь не про еблю… А про…

Собственно… А чего я тут распинаюсь?

Читай. Или пропусти, нах.

Шварц, не тот, который Исаак, а тот, который Евгений, пьесы писал. Хитрый был жук. Берет готовую уже до него сказку. И рассказывает ее в первом акте. До момента, когда все знают, что она вроде бы кончается. А потом… Потом дописывает, во втором акте-то, что случилось после этой сказки. Это прием такой у него был.

А чем я хуже? Если уж пиздить – то все хорошее.

Правда, послесказочья Шварца откровенно скучны были. Но именно это я постараюсь у него не своровать.

Ну, пропердевшись, поехали!

У Клочкеда была странная мечта. Минет вдвоем. Это он в порнухе насмотрелся, когда сразу два баба у мужика хуй сосут.

Проблема же была в том, что, как-то так случалось, что во всякий момент евонной жизни у Клочкеда было меньше или равно одному бабу. Или одного баба? Короче, было так: или один баб, или ни хуя. Ни хуя, конечно, часто, но очень далеко не всегда. Но две сразу… Нет, бывало раз несколько, но не вместе. Типа по очереди он их еб. Причем, в разных местах. Они друг о друге не знали.

Так вот, о мечте.

На тот описываемый временной момент ебал Клочкед Майю Недолеттт. А она много и часто пиздела о своей подруге Инке Недаеттт. Дескать, такая пиздатая пАдруга… Такая пиздатая… Вся пизда наружу. А не дает. Ну, не дает Недаеттт. Потому и Недаеттт, что не дает. Хотя, может, кому-то когда-то и давала. Но щас не дает. И совсем никому. Но торчит.

Эта, самая последняя информация заинтересовала Клочкеда, и стал он подбивать клинья.

– А на чем торчит?

– Да, на хуйне всякой. – Отвечает Майя Недолеттт.

– А что за хуйня?

– Да, колеса какие-то…