Но весь этот искусственный блеск казался ей кукольной комедией бродячего балагана или в лучшем случае ювелирно-галантерейной выставкой предприимчивого фабриканта. Все надутые надушенные франты оказывались пошляками с грязными заплатанными душонками, неспособными ни на одно благородное дело. В то время, когда за ней увивался очередной высокопоставленный хлыщ, она мысленно уносилась в далекий Берлин, где в это же время её Евгений, быть может, засучив рукава, по локоть в крови рылся в вспоротом животе страдающего человека, спасая ему жизнь.
      Однажды княгиня сказала ей:
      - Танюша, от твоей мамы что-то нет никакого ответа. Я боюсь, что мое письмо до неё не дошло. А до отъезда остались считанные дни, странно, что она не думает о присылке твоих документов.
      - Тетенька, я сама ходила с Дуняшей на почту. Письма от Вас и от меня сданы чиновнику, о чем у Вас и у меня имеются квитанции. Но я боюсь, что мама могла уехать в монастырь на богомолье, так как в это время у неё был убит её супруг. Она ещё при мне собиралась съездить куда-то с пожертвованием на построение храма архангела Михаила.
      - А то весьма возможно, весьма возможно... Она у меня богомольная. Но как же теперь с паспортами? Во-первых, у тебя при выдаче нового по старой метрике пропадет титул, хотя и временно, а во-вторых, я все-таки сомневаюсь, будет ли действительна детская метрика на выдачу заграничного паспорта?
      - А ты, милочка, съезди сама с Танечкой к министру Е***. Я уверен, что он сделает для тебя все, что ты ни попросишь, - вмешался в разговор князь.
      - Ну, что же, по всей вероятности, придется так и сделать, другого выхода нет. Съездим к министру вместе, - проговорила княгиня с некоторым раздражением.
      После кофе княгиня с Таней съездили в канцелярию Министерства иностранных дел и добились согласия чиновников выдать Тане заграничный паспорт по её метрике.
      До намеченного срока отъезда оставалось четыре дня. Начались сборы, хлопоты, суета. Приготовлялись платья, белье и все это укладывалось по заранее приготовленным спискам. Воспользовавшись удобной минутой, Таня вышла на улицу и подозвала к себе извозчика. Сев в фаэтон, она направилась на улицу Морскую к особняку Министерства иностранных дел. "Кажется, близок час моей свободы, - думала она, испытывая некоторое волнение. - Теперь нужно действовать с отчаянной смелостью и решимостью".
      Удачно получив паспорт, она с сильно бьющимся сердцем вернулась домой, и не теряя времени принялась выполнять дальнейшие пункты её плана. Сев за письменный стол, она написала на имя княгини записку следующего содержания:
      "Дорогая тетя Мэри! Простите, что раздумала ехать с Вами за границу, так как такая поездка сейчас не для меня. Я уехала в родовое имение к своей мамочке, за пошатнувшимся здоровьем которой кроме меня там следить некому. К тому же я привыкла к тихой жизни провинции и буду чувствовать себя среди наших полей и лесов гораздо счастливее, нежели в шумных европейских столицах. Спасибо за все и ещё раз простите. Ваша Т. Витковская".
      Затем написала письмо своей матери, за которым пролила не одну слезу.
      "Дорогая, любимая крестенька, Анна Аркадьевна, - прощалась Таня, - я знала, что это письмо не понравится Вам, и знаю то, что прочитав его, Вы назовете меня неблагодарной вертушкой. Ну, что ж, называйте и проклинайте, это Ваше законное право, а я поступила так, как повелело мое сердце, повела вся моя жизнь. Письмом этим я порываю со всем своим прошлым, навязанным мне графством и превращаюсь в обыкновенную женщину, каких много везде. Кто Вас просил удочерять меня, глупую маленькую несмышлену? Разве нельзя было обойтись без этого никому ненужного удочерения? Можно было. Но, живя у Вас, я разгадала цель этого удочерения. Вы боялись, как бы Евгений не женился на мне, бедной бесприданнице, не имеющей связи с высшим обществом. Вы хотели этим удочерением убить возможное возникновение между нами любви, но Вы, дорогая графиня, ошиблись. Евгений, Ваш сын, полюбил меня, несмотря на Ваше удочерение, несмотря на разность нашего родового положения... и я... тоже полюбила его всем пылом своего молодого нетронутого сердца, и эту любовь я не променяю ни на какие титулы, ни на золото, ни на какие сокровища мира.
      Как буря, как вешние воды ломают плотины, я силой своей любви сломаю все преграды нашему соединению с Евгением! Я теперь свободная, счастливая и с верой в радостное будущее, окрыленная горячей взаимностью, лечу в объятия своего жениха.
      Я выехала в Берлин, где ждет меня Евгений. Тат. Ник. Панина".
      Запечатав в конверт письмо, Таня написала адрес графини Витковской и быстро начала собираться. Отобрав из своего имущества только самые необходимые вещи и уложив их в небольшой чемодан, она выглянула в коридор и, убедившись, что её никто не задержит, бесшумно вышла на крыльцо. Здесь она села в проезжавшую извозчичью пролетку и затерялась среди проезжающей публики.
      Через два часа в комнату Тани постучала горничная Дуняша, но, не получив ответа, заглянула в комнату и, убедившись в отсутствии Тани, побежала известить княгиню.
      - Что же такое, вещи разбросаны, а Танюшечки нет? Точно воры были, испуганно проговорила княжна Мэри, осматривая комнату своей гостьи. - Дуня, позови барина.
      Через несколько минут, шлепая турецкими туфлями, в комнату Тани вошел князь.
      - Жоржик, посмотри, на что это похоже? - трагически воскликнула княгиня, указывая мужу на хаос в комнате. - Танечки нет, вещи разбросаны, комната не заперта...
      - А ты, душенька, не волнуйся. По-моему, тут чем-то преступным пахнет, - прошелестел отвисшей губой подагрик.
      В это время княгине на глаза попалась записка Тани. Подойдя к столу, она схватила записку и, прочитав, с изумлением проговорила:
      - Ах, глупая девчонка! Она уехала обратно в деревню.
      Князь стоял понуро и, нахмурив брови, смотрел на жену. Он никак не ожидал, что его "Лотос Изиды", как он про себя называл Таню, сможет позволить подобную выходку. Далеко идущие планы старого ловеласа тоже рухнули, и он не находил слов выразить возмущение поступком дальней родственницы.
      Нервно пожав плечами, княгиня, бренча браслетами, вышла из комнаты и, придя к себе в будуар, села за маленький столик.
      Через час Дуня несла на почту письмо следующего содержания: "Анюта, писала возмущенная княгиня, - твоя стрекоза Танюшечка позволила непростительную глупость. Часа два тому назад, когда мы были заняты укладкой вещей в чемоданы для поездки за границу, эта ветреная девчонка забрала часть своих вещей и незаметно скрылась из нашего дома. По её оставленной записке я поняла, что она скучает по тебе и уехала обратно в имение (как доказательство, прилагаю её записку).
      Думаю, что ты поймешь мое настроение... Побег этот ничем не оправдывается, и Танечке нельзя пожаловаться на наше невнимание к ней. Однако, советую тебе пробрать её хорошенько, чтобы на будущее время не позволяла подобных вольностей. Твоя любящая сестра Мэри Ч***".
      ГЛАВА VIII,
      РАСПОЛАГАЮЩАЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ О ТОМ, ЧТО ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПРЕИСПОЛНЕНА ГОРЕСТЕЙ, БЕД, РАЗЛИЧНЫХ ЗОЛ, ЛИШЕНИЙ, БОЛЕЗНЕЙ, И ПРОЧ., И ПРОЧ.
      Была середина июня. Тихая ночь покрыла волшебным черным флером землю до самого горизонта. Только редкие звездочки мерцали в небесной высоте, посылая на спящую землю свой бледный след.
      В усадьбе Анны Аркадьевны было тихо. Люди спали. Только в комнате графини, выходящей двумя окнами в вишневый сад, слышался слабый шум, и через густые тюлевые занавеси пробивался слабый свет. Анна Аркадьевна с полузакрытыми глазами лежала на кровати и тихо стонала. Бледное лицо, едва освещенное скудным светом лампы, говорило о только что пережитых муках. У кровати возилась старая верная Филиппьевна, занятая обмыванием крошечной девочки, едва появившейся на свет. "Няня, - чуть слышно проговорила роженица, - не забудь приложить записочку. Да смотри осторожнее, чтоб не увидели... Поглядывай по сторонам..."
      - Зачем забывать, знаю ведь, что делаю, - отвечала няня, завертывая малютку в розовую длинную тряпицу и старенькое рваное одеяльце. - Ты уж лежи, не шевелись, а я мигом вернусь. Одна нога здесь, другая там.
      Взяв на руки младенца и закрыв его концом своей шали, няня направилась к двери, попутно перекрестившись на образ скорбящей Божьей матери.
      - Ах ты, Боже мой... Прости мои прегрешения... - простонала Витковская, провожая глазами уходящую старуху.
      В покоях наступила тишина. Только налетевший из сада ветерок чуть колебал пламя лампады, а издали доносились печальные трели соловья.
      Через некоторое время няня вернулась к графине.
      - Ну, вот и готово. Благополучно обошлось. Сама видела: взяли... А теперь скоренько поправляйся, да смотри, не греши больше... Вишь, как нелегко с этим делом возиться.
      Засучив рукава, она начала бесшумно прибираться в комнате, временами посматривая на спящую Аннушку.
      Прошло десяток дней. За это время Анна Аркадьевна оправилась настолько, что уже трудно было определить, была ли она недавно больна. Только несколько новых морщинок у глаза, да желтизна лица, искусно прикрытые пудрой, напоминали о пережитых испытаниях. Графиня уже могла выходить на веранду, где любила пить кофе, беседовать с управляющим о хозяйственных заботах. Вот и сейчас она вышла на веранду, где ей был уже приготовлен любимый напиток.
      - Глаша, что это ты вместо сливок притащила молоко? Вот глупая девчонка - никак не можешь запомнить, что к чему подается. Иди и обмени.
      Девушка взяла молочник и сонной походкой направилась в кухню исполнять распоряжение госпожи.
      - Надо было сказать немцу, чтобы он прислал более развитую прислугу. Ненадобность в слугах отпала, - думала графиня, глядя вслед уходящей засоне-горничной.
      - Доброе утро, Ваше сиятельство, уважаемая Анна Аркадьевна! - раздался позади графини бодрый мужской голос.
      - А, Карл Иванович, - обернувшись, произнесла Витковская, увидев свежевыбритое лицо своего управляющего. - Садитесь рядом да выкладывайте, что у Вас накопилось.
      - Долгонько Вас не видел... Прихворнули, видимо, малость, Ваше сиятельство? - осведомился управляющий, поцеловав руку хозяйки и усаживаясь на указанное ему место.
      - Прихворнула, действительно, да и псалтырь читала, вспоминая мужа. Царство ему небесное, мученику. Каждый ведь год поминки справляю... В это время он, бедненький, скончался. Ну, а сердце-то вдовье не унимается и болит воспоминаниями.
      Анна Аркадьевна подняла печальное лицо и вытерла платком сухие глаза.
      - Знаю, знаю, матушка-графиня, каждый год замечаю и очень сочувствую. И все-таки напрасно печалитесь, ведь все равно не вернуть, - участливо согласился Карл Иванович. - А у меня радостная новость приключилась, девочку кто-то нам подкинул.
      - Да что ты говоришь? Когда? - с изумлением воскликнула графиня, искусно притворяясь удивленной.
      - Дней десять тому назад. Не спалось мне что-то, лежу, с боку на бок ворочаюсь, вдруг слышу, как будто на моем крыльце что-то попискивает. Вначале думал, что послышалось. Нет, опять запищало, дай думаю, схожу, посмотрю, кто там пищит. Может, котята? Надел туфли, спустился. Смотрю, лежит что-то черное, пищит и шевелится. Сбегал за фонарем, разбудил Матильду, идем вместе, развертываем тряпочки, а там в розовой пеленке хорошенький ребеночек лежит, девочка. И записка при ней: "Примите, добрые люди, и будете счастливы". Вот неожиданно такое счастье привалило!
      - Когда же крестины будете устраивать? Я не откажусь быть крестной матерью.
      - О чем и просим Вас, Ваше сиятельство, с удовольствием, не откажите слугам своим верным...
      - Что же тут отказываться, дело хорошее, Божье. Детей у вас своих все равно нет, ну и воспитывайте, как родную дочь, - говорила она, внутренне радуясь скоро снова увидеть свою собственную дочурку, родную кровинушку. Не надо только откладывать, посылай за попом и сразу окрестим.
      Счастливый приемный отец побежал домой готовиться к великому торжеству "крещения приемыша". Вечером того же дня в квартире Карла Ивановича слышались возгласы и гнусавое пение священника. Совершалось таинство крещения малютки, получившей при этом имя Ады, Аделаиды, что ужасно радовало приемную мать Матильду Николаевну. За крестильной чашей Анна Аркадьевна, как крестная мать девочки, положила на блюдо маленький чек на круглую сумму в одну тысячу рублей серебром (в то время были и ассигнации, но они стоили дешевле серебра) и свои бриллиантовые серьги, как подарок будущей невесте Аделаиде Карловне Розенберг.
      Что ж, все устроилось как нельзя лучше, дочка Адочка будет воспитываться в непосредственной близости от дома и среди любящих её людей, сын за границей скоро станет дипломированным доктором, Таня - в гостях у знатной тетки и, возможно, скоро найдет себе достойного мужа. Ужасная тайна происшествия под липой останется нераскрытой и постепенно заглохнет и в её воспоминаниях. Только что-то старушка няня чувствует себя неважно. Пора бы ей умирать, пожила на свете и довольно, не два же века жить. А то, кто знает, как бы не разболталась на старости лет?
      Так думала графиня, покончив, кажется, со всеми сложными проблемами своей жизни.
      Наступил июль. Позавтракав, как обычно, на веранде, Анна Аркадьевна спустилась по короткой лестнице в сад и пошла осматривать, как дозревают фрукты. Садовник Петр нагнал её и передал два письма. Взглянув на адресат, она узнала почерки сестры Мэри и Тани. Вскрыв письмо княгини и пробежав его быстро глазами, Витковская побледнела. "Что это такое? - подумала она в испуга, - где же Таня? И почему письма пришли ранее её приезда домой?"
      Она распечатала второй конверт. По мере того, как она углублялась в смысл письма, губы её бледнели, руки задрожали и она зашаталась. Вдруг она громко вскрикнула и, хватаясь за сердце, рухнула на землю, как подкошенная, причем, падая, ударилась боком о кромку каменной скамьи.
      Садовник, не успевший далеко отойти, услышал крик графини и поднял тревогу. Сбежались люди, среди которых был Карл Иванович с гостившим у него сельским фельдшером. Увидев валявшиеся на земле письма, он подобрал их и спрятал в карман. При содействии фельдшера Анну Аркадьевну осторожно перенесли в комнату и положили на кровать.
      В город послали за врачом экипаж, а няня, дрожа от испуга, зажгла лампаду и стала читать молитвы, отвешивая бесчисленные поклоны. Больная лежала без признаков жизни. Бледность лица и посиневшие губы, холодные, как лед, конечности ясно свидетельствовали об её обморочном состоянии, близком к коллапсу. После того как фельдшер вскрыл ей вены и пустил кровь, опрыскал холодной водой лицо, Витковская широко открыла глаза, обвела столпившихся в комнате людей бессмысленным взглядом и больше не открывала их до приезда врача. Только через час загнанные лошади привезли в усадьбу врача, который немедленно приступил к лечению. Он разрезал на графине лиф, расшнуровал корсет и произвел искусственное дыхание. Витковская застонала и, открыв глаза, попросила слабым голосом пить. После подкожных инъекций камфары и кофеина она вновь закрыла глаза и уснула.
      В доме воцарилась тишина. Только на дворе взбудораженные люди тихо переговаривались между собой, строя различные предположения о причине обморока барыни. Кто говорил, что она увидела на аллее призрак умершего мужа, кто намекал на извещение о смерти сына, однако, как вы понимаете, все догадки были ложными и никто не мог знать истинной причины. Даже Карл Иванович, прочитав втихомолку письма, сделал неправильные выводы. Ему показалось, что графиня была до крайности возмущена поступком приемной дочери и, не пережив оскорбления материнских чувств, упала в глубокий обморок. Он знал, что эта властная и упрямая женщина сразу была настроена против возможного союза сына с этой девушкой, а поэтому сообщение о предстоящем браке Евгения и Тани могло оказать такое сильное влияние. Будучи вообще неболтливым от природы, он никому не сообщил о письмах и своем выводе. Точно также он решил пока воздержаться о немедленном извещении Евгения о случившемся, не считая нужным тревожить его по таким пустякам. Но он, к сожалению, ошибся.
      Ошибся и врач, установивший банальный нервный припадок болезненной женщины. Он, выписав рецепты и наказав старушке-няне, что ей нужно делать, обещал утром навестить больную. Филиппьевна едва держалась на ногах, не отходя от кровати Аннушки, то поправляла ей подушку, то меняла уксусную примочку на лбу. Она была потрясена внезапным событием и по своей набожности приписала болезнь любимицы божьему наказанию за тяжкий грех.
      Больная стонала, не открывая глаз. Ее ушибленный бок никто и не заметил, сама она сказать не могла, а именно оттуда по всему телу разливалась невыносимая боль. Ночью графиня очнулась, открыла глаза и , узнав няню, протянула к ней дрожащую руку.
      - Нянюшка, меня Бог... наказал... за ребенка.
      - Молчи, молчи, не говори. Доктор не велел тебе волноваться. Лежи спокойно, а Бог тоже не без милости, поправишься.
      К утру у больной поднялась температура. Она зябла, и старушка накрыла её всеми одеялами, какие попались под руку. Приехавший врач смерил температуру, ещё раз прослушал её и, покачав головой, проговорил себе в бороду:
      - Н-да, дело плохо.
      Сев к столу, он выписал длинный рецепт, в котором на самом деле больная уже не нуждалась.
      - Как, господин доктор, скоро поправится моя ненаглядная Аннушка? спросила няня, искательно заглядывая доктору в глаза.
      - Сильное осложнение у нее, бабушка, но не печалься, даст Бог, разрешится благополучно. Я сейчас опытную сиделку пришлю, да лекарства хорошего, а ты ухаживай за госпожой внимательнее, чаще горчичники меняй, да за компрессами следи.
      Сделав распоряжения, врач надел шляпу и уехал в городскую больницу. А у больной открылась самая настоящая родильная горячка. Временами она бредила.
      - Теперь он узнает... все узнает и покончит с собой, - еле слышно бормотали её пересохшие губы.
      Когда температура поднималась до предела, она металась на кровати в жару, махала руками, как будто отгоняла от себя кого-то. Но смотрела куда-то вдаль, как будто решала для себя очень важный и трудный вопрос.
      Однако неумолимый рок решительно увлекал её к гибели. Уже не могли спасти никакие лекарства, и часовая стрелка торопилась показать время её кончины. В один из редких проблесков сознания, когда как раз городскую сиделку заменяла верная няня, Анна Аркадьевна попросила старушку как можно выше подложить подушки под голову. В раскрытые окна был виден утренний свет. В саду проснулись птицы и их пение раздавалось по всем комнатам графского дома.
      - Дай, няня, мне ту книгу, бумагу и карандаш, - попросила она слабым голосом.
      Филиппьевна исполнила просьбу немедленно и графиня стала писать на листке бумаги, подложив под неё книгу, выводя слова непривычно большими из-за сильной дрожи в руках. Кое-как написав желаемое, она вынула из-под пуховика какой-то комочек и обернула его запиской. Затем попросила няню подать ей со стола небольшую плоскую коробочку. Открыв эту коробочку, Витковская вытряхнула из неё ненужные больше порошки и дрожащими пальцами втиснула туда приготовленный комочек.
      - Няня, сними икону, - убедительно попросила она старуху. Та покорно исполнила и эту просьбу умирающей.
      - Теперь держи её в руках и поклянись мне, что коробочку эту ты будешь хранить, как зеницу ока, и отдашь её только Евгению, сразу как увидишь его. Поняла? - строго спросила графиня, держа таинственную коробочку перед собой.
      Старушка поклялась исполнить все в точности и, целуя икону, заплакала.
      - Чую я, Аннушка, что недолго осталось тебе на свете жить. Ох, детонька моя ненаглядная, лучше бы я за тебя в гроб легла!
      И поставив икону на место, Филиппьевна затряслась от рыданий. А графиня, передав коробочку няне, откинулась на подушки и успокоенно закрыла глаза. По её впалым щекам струйками потекли слезы. Спустя несколько минут у неё повторился сильный сердечный приступ. Больная заметалась по кровати, крича:
      - Евгений, Евгений!.. Таня не... Не надо... ой, не надо!
      Резким усилием она поднялась в сидячее положение, протянула руки, точно желая что-то схватить, и снова упала на подушки со стоном. По телу пробежала дрожь. Еще последний вздох...
      И Анны Аркадьевны на свете не стало.
      Бедная старушка-няня металась по комнате, не зная, что предпринять. Потрясение было слишком велико, и нервы её не выдержали. Она круто повернулась к иконе Богородицы и без чувств упала на пол. С ней случился тяжелый удар.
      Из-за деревьев сада выглянуло равнодушное солнце и его теплые лучи зайчиком заиграли на беззащитном холодном лице усопшей. В дверях показались люди и приехавший врач. Няню тотчас же отправили в городскую больницу, а Евгению была дана срочная телеграмма, извещавшая о смерти матери. Карл Иванович просил своего хозяина прибыть на похороны графини, которые будут задержаны до его приезда. Явился церковный притч. Умершую обрядили в светлое платье, обложили цветами и перенесли в гостиную. Из города и близлежащих сел в усадьбу Витковских хлынули желавшие проститься с госпожой люди и их гвалт и разговоры оживили покои господского дома.
      Началась панихида, и в комнатах запахло ладаном.
      Через несколько дней в имение прибыл Евгений, но ему не удалось увидеть дорогое лицо матери. Графиня Витковская была запаяна в цинковый гроб ещё три дня назад.
      - Скончалась безвременно Ваша матушка-графиня, - печально проговорил Карл Иванович, встречая молодого хозяина.
      - Отчего же могла умереть матушка? - с ожиданием спросил он управляющего.
      - От обморока, от сильного обморока, Евгений Михайлович! Как видно прочитала вот эти письма, так и упала в обморок...
      И Карл Иванович показал Евгению письма, подобранные им в саду. Евгений схватил письма и, пробежав их глазами, побледнел.
      - Боже мой! - подумал он. - Таня сейчас в Берлине, а я - здесь. Надо поторопиться с похоронами, а то бедняжка мучится неведением в мое отсутствие.
      Узнав от управляющего, что няня в больнице, Евгений решил навестить её, но решение это не было выполнено, что имело также печальное последствие. Поплакав у гроба матери, Евгений взял под руку Карла Ивановича и пошел с ним к тому месту, где нашли в обмороке графиню.
      - Карл Иванович, - начал он, садясь на скамью, о которую расшиблась Анна Аркадьевна. - Скажи мне, что ты думаешь об этих странных вещах? Во-первых, каким образом Таня оказалась в Петербурге? Мне матушка ничего не писала.
      - Я, Евгений Михайлович, очень мало знаю обо всем, тут что-то мне непонятное. Графиня с моей женой отправила Таню к своей сестре в Петербург, откуда они вместе собирались съездить за границу. По-моему, Вам уже дальше будет самому понятно: заручившись заграничным паспортом, Ваша сестра обманула Вашу тетку и бежала вместо Витковки в Берлин, то есть к Вам. Ну, конечно, такой ужасный поступок дочери не понравился матери, и графиня от переживания лишилась чувств. Оно бы все обошлось, да только вот эта самая скамья помешала. Только при обмывании тела было обнаружено, что Ваша матушка крепко ударилась о скамью при падении и вероятно повредила себе что-нибудь.
      Теперь Евгению стало более-менее все понятно: матушка умерла от случайного ушиба. Таня нашла способ вырваться из-под опеки матери и тетушки, для того, чтобы бежать к нему для соединения.
      "Но почему он не видел её в Берлине? Он был уверен, что Таня знала его берлинский адрес и не могла заблудиться в чужом городе. Времени для приезда из Петербурга в Берлин было вполне достаточно, однако её он не встретил. Значит, Таня поехала не по железной дороге, а морским путем, что гораздо дольше по времени, ибо пароходы по пути заходят в другие порты за пассажирами и грузом". Другого предположения не было, и Евгений остановился на последнем. Теперь для него непонятной только одна странность девушки: "Почему она подписалась под письмом матери фамилией "Панина"? Он никак не предполагал, что Таня могла заручиться паспортом своей родовой фамилии. В конце концов он вывел для себя такое заключение, что девушке просто захотелось больнее уязвить приемную мать прежней своей фамилией, подчеркнуть её значение в сфере личных интересов, в плане свободного избрания в мужья того человека, которого она по закону и в силу навязанного ей титула не могла избрать.
      Значит, она уехала к нему все-таки не Паниной, а графиней Витковской, в надежде, что Евгений сумеет за границей заключить с ней брачный союз и без церковных формальностей. Взяв записную книжку, он вырвал из неё листок и написал:
      "Берлин. Отель "Империал". Графине Т.М. Витковской.
      Свет очей моих, радость моя желанная, жди меня. Я скоро закончу обязанности и вернусь в Берлин, чтобы никогда не разлучаться с тобой. Твой супруг Евгений Витковский".
      Листок Евгений передал Карлу Ивановичу и попросил его послать нарочного на городской телеграф. Депеша была немедленно послана, но ввиду того, что в отеле "Империал" такого адресата не оказалось, а она осталась лежать в Берлинской телеграфной конторе неврученной.
      Евгению за короткое время предстояло много хлопот: во-первых, нужно было поставить матери хороший склеп и заказать мраморный монумент на могилу; во-вторых, ввестись в права наследования, поручив сие своему московскому нотариусу, контора которого многие годы вела дела Витковских. И только спустя дней восемь он освободился от экстренных дел. Предстоял ещё девятый день, проведя который он мог заниматься собой. Навестив могилу матери в парке, он сделал ещё ряд распоряжений, относительно пожертвований по монастырям и богадельням и, простившись с управляющим, уехал на вокзал.
      Старушка-няня, находившаяся в это время между жизнью и смертью, так и не удостоилась лицезреть своего любимого Женечку.
      ГЛАВА IX,
      ИЗ КОТОРОЙ МОЖНО ЗАКЛЮЧИТЬ ДО КАКОЙ ГИБЕЛИ ДОВОДИТ ЛЮБОВЬ, ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО ЛЮБОВЬ ВЗАИМНАЯ
      В одноместной каюте первого класса одного из морских пароходов, курсировавших между Петербургом и Северной Америкой разместилась прилично одетая молодая девушка. Своей красивой наружностью и изящными манерами она привлекала внимание попутчиков, в особенности купчиков и студентов, которые тщетно пытались завести с ней знакомство; девушка была неразговорчива и ненапускным благородством совершенно недоступна для дорожных жуиров. Она чаще всего находилась в своей каюте за чтением книги и лишь изредка грустно смотрела с верхней палубы на гуляющую по нижней палубе публику. В её голове носились далекие от окружения мысли: как она приедет в Берлин, как её встретит давно и нежно ожидающий Евгений, как они повенчаются, и у них будут появляться маленькие дети с голубенькими глазками, как незабудки, с соломенными кудряшками на прелестных головках, как они все будут счастливы... Муж будет работать в клинике доктором, спасая пациентов от страшных болезней, а она будет его безумно любить и этой святой любовью освящать его тяжелый благородный труд.
      Пароход, везший большую партию русских эмигрантов, по пути следования заходил чуть ли не в каждый порт Балтийского моря. Вот и сейчас он на шестой день плавания только что отошел от Мальмё и ему ещё нужно было зайти в Стокгольм, откуда уже он пойдет прямо в Гамбург, большой германский портовый город.
      Время для Тани во время плавания казалось бесконечным, оно проходило убийственно скучно и чрезвычайно однообразно. От нечего делать она стала записывать в памятную книжку различные этапы своей жизни, где с особой тщательностью описала свою встречу с Евгением. Записная книжка эта, обнаруженная Евгением в Берлине при трагических обстоятельствах, попадет потом на чердак П-ской избенки, а оттуда прямо в руки досужего мальчугана, который только через двадцать восемь лет обнаружит, что владелица этой антикварной вещицы, возможно, была его дальней родственницей. Впрочем, все люди в известном смысле братья и сестры. Между тем, однажды утром к ней постучали в дверь и предупредили, что скоро Гамбург. Требовалось приготовиться.
      Таня стала собираться, обрадовавшись предстоящему концу путешествия, и минут через десять стояла на палубе, совершенно готовая к пересадке. Вскоре появился дежурный катер с таможенным контролером. Дальнейший маршрут девушки был таков: после проверки паспортов все пассажиры, в том числе и Таня, были пересажены на катер, который и привез их к таможне. После короткой процедуры с визой в паспорте, Таня отправилась на вокзал и, купив билет до Берлина, села в поезд. С попутчиками в странствии по железной дороге ей приходилось уже объясняться на немецком языке, которым она, слава Богу, владела почти в совершенстве.
      В Берлин Таня приехала в самый полдень. И все-таки было серо и пасмурно, по небу плыли бесконечной вереницей дождливые тучи и дул порывистый ветер.
      Девушке, ожидавшей встретить пышную европейскую столицу, мощный каменный колосс с плотно слепленными друг с другом зданиями, крытыми черепичными красными крышами, острыми шпилями соборов и прочей экзотикой, не особенно понравился, слишком уж он казался ей тяжелым, как совершенно точно определил Евгений: "сапог Фридриха Великого".
      С тревожно бьющимся сердцем она назвала извозчику адрес Евгения и, сев в пролетку, поехала по мощеным улицам Берлина на Фридрихштрассе. Евгений жил, конечно, в самой лучшей гостинице, находящейся в самом центре Берлина. Его апартаменты состояли из трех комнат, обставленных изысканной мебелью, и находились на третьем этаже вблизи парадной лестницы, ведущей от главного вестибюля каждого этажа в четвертый и пятый этажи этого большого немецкого отеля "Империал".
      На дверях номера красовалась эмалированная табличка с надписью: "Медик-хирург граф Е.М. Витковский".
      Извозчик подвез Таню к главному подъезду гостиницы, где предупредительный служитель помог ей сойти с пролетки. Взяв её немногие дорожные вещи, он понес их в вестибюль. Таня последовала за ним. Тотчас же к ней подошел администратор.
      - К вашим услугам, фройлейн, я метрдотель. Чем могу служить? - спросил он, галантно поклонившись.
      - Проводите меня, пожалуйста, в номер графа Витковского, - попросила она галантного немца с поразившим его достоинством.
      - К сожалению, фройлейн, я не могу исполнить Вашу просьбу, так как граф дня три как выехал из города, оставив за собой номер.
      У бедной девушки при этом сообщении по телу пробежал неприятный холодок. "Вот тебе, Танечка, и радостная встреча!" - подумала она с нескрываемым испугом.