И пришел Город

– Но вы слишком мало берете с клиента, миледи! Только за одну такую чудо-ногу я обычно вношу семьсот баксов предоплаты, не торгуясь! Но я не пойду на это исключительно из любви к вам: налоговики вас задолбят.

– Ёрш твою медь! Коул, да я тебе за халявный кир прямо в твоем крысятнике отдамся.

– В крысятниках бухла не подают-с, мадам.

– Я хотела сказать: в вашем фешенебельном питейном заведении, монсеньор.

– О-о! «Монсеньор», «фешенебельное заведение»… Подтягивайся часикам к двенадцати – плесну бренди и еще чего-нибудь, за теплые слова.

Все трое быстро переориентировались на хвалебные оды в адрес клуба.

– Я читала интервью того мудилы в «Гурмане». Нет, я правда твою фотку видела в журнале!

– В каком именно?

– Типа в «Обозрении».

– Правда-правда, она постоянно всю эту хрень читает, – подтвердила одна из троицы, деловито запаливая косячок.

– Статья про то, какой ты у нас разносторонний, дорогуша ты наш Коул. Ты там еще здорово проехался насчет этих «кротов»-активистов – до сих пор, наверно, зубами скрежещут.

– Интересно, что я мог такого сказать? Не припомню. Какой-то крендель задавал мне вопросы, а я на них отвечал, а потом и вообще забыл. Не надо было, наверно, давать им то интервью.

– Ты говорил, что активисты работали в связке с местным криминалом. Они хотели взять под свою крышу проституток, а профсоюз путан им этого не дал. Тогда они наняли бандюганов, чтобы те не давали проституткам и сутенерам спуску: типа под видом протеста насчет морального облика, а сами просто хотели срубить с них денег за свою крышу…

– Мать твою, а ведь и вправду, – встрял кто-то со стороны. Коул не заметил, кто именно: в эту минуту его одолевало нешуточное беспокойство. Ведь эти самые активисты взорвали зажигательную бомбу в одном из оклендских клубов за то, что туда пускают девиц легкого поведения…

– Ладно, дорогуши, увидимся позже, – озадаченно пробормотал Коул и двинулся дальше, пиная на пути валяющийся мусор из перевернутого бака. На носок ботинка ему шустро взбежал таракан величиной с мышонка; Коул сердито сбросил насекомое, угодившее прямехонько в лобовое стекло припаркованной к обочине новенькой малолитражки.

Дойдя до первого же «кубика» (гибрид телефонной будки и газетного киоска), он опустился на металлический стульчак, сунул в щель автомата МТФ-карточку и набрал код «Журналы». Директория тех из них, что имелись в продаже, высветилась над телефоном на видеоэкране. Он выбрал «Обозрение» за май 2008-го. Появилось содержание по страницам; он нажал на нужную. 

ТРИ НОЧНЫХ КЛУБА. ТРИ ЛИЧНОСТИ

Я выбрал три ночи и составил разговор с тремя владельцами клубов, увидев таким образом три различные грани одного и того же города. В пятницу это был Билл Расситер, владелец фешенебельного «Карлтона» на…

Коул, поморщившись, нажал на кнопку убыстренного просмотра, пока не вышел на ту часть, где говорилось о клубе «Анестезия». 

… специфическое чувство юмора Стюарта Коула наглядно проявляется, прежде всего, в названии клуба, а потом в его интерьере. Все мы, безусловно, ходим в бары для своего рода анестезии: разбавить свою боль алкоголем, развлечься живой музыкой, иногда и смешаться с толпой. Цветом стен и внутренним убранством клуб смотрится (точнее, смотрелся, – прежде чем меблировка по большей части оказалась переломана, а декор изуродован вандалами) как большая больничная палата. Средний ряд столиков представляет собой больничные койки, где вместо матрацев помещены столешницы; тут и там вдоль стен стоят медицинские стеллажи и шкафчики; по стенам развешены капельницы, графики состояния пациентов. Но конечно, весь этот эффект – в том числе и отталкивающе-белые стены – теряется, когда гаснет свет и на маленькую сцену врывается какая-нибудь группа.

Стью Коул – человек средних лет, хотя выглядит старше: видимо, возрастной отпечаток накладывают тяжелые времена и череда нелегких занятий, через которые ему пришлось пройти. Волос у него редеет, а доброжелательное выражение лица не может скрыть тени постоянного беспокойства, сквозящего в глазах…

Коул угрюмо хмыкнул и перемахнул дальше, непосредственно на интервью.

«Обозрение»: Десять лет назад вы прибыли сюда из Нью-Йорка…

Коул: Да, в Нью-Йорке я прожил восемь лет. Хотя родился на Западном побережье, рос в основном в Окленде и Беркли. К тем местам у меня сильная привязанность. Но о Сан-Франциско я грезил – в буквальном смысле! – даже когда уже шесть лет как жил в Нью-Йорке. Может, по этой причине я и вернулся.

«Обозрение»: Чем вы занимались, когда жили в Нью-Йорке?

Коул: Слишком общий вопрос. Если иметь в виду, чем зарабатывал, то… начинал, в общем-то, мальчиком по вызову.

«Обозрение»: Получается, проституировали?

Коул: Получается, так. Вы же хотели, чтобы это было откровенное интервью, верно? Обслуживал в основном гомосексуалистов в летах, но попадались и парочки – мужчины с женщинами. Геем в буквальном смысле я не был, но за плату приходилось ублажать и таким образом. В общем, картина достаточно неприглядная. Я плюнул на все это после того, как один поганец бросил меня на привокзальной площади в Куинси, прямо под дождем. Просто выпихнул из машины, когда я натягивал штаны. После этого я подал на вступительный экзамен, продолжил образование.

«Обозрение»: И закончили с отличием, насколько мне известно, но отказались от диплома бакалавра. Почему?

Коул: У меня было ощущение, что ученая степень – это что-то надуманное и, в общем-то, бессмысленное, ну разве что дающее возможность отмежеваться от «среднего человека». Я же от него отмежевываться не хотел. Я всегда чувствовал в себе, как бы это сказать… какую-то обособленность от людей, и как раз от этого меня тянуло в их среду все больше. Видимо, поэтому я… я всю жизнь выискивал для себя такое место, где мог бы сказать: всё, вот это моё. Мне нужна была своего рода семья. Со своими родителями близости у меня не было никогда. От сестры последняя весть поступала… уже не помню когда. Поэтому все, что у меня есть, – это мой клуб и мой… в общем, весь этот чертов город, на самом деле.

«Обозрение»: Просто удивительно, насколько у постоянных жителей Сан-Франциско развито чувство принадлежности своему городу; у некоторых оно поистине фанатичное.

Коул: Я тоже из их числа. Фанатик – но не в смысле «Не доставайся же ты никому!». Очень многих беспокоит, что город заполонили туристы. Для меня же они просто часть интерьера. Город зависит от них. В каком-то отношении этот город уникален, настолько в нем все спрессовано. Я имею в виду, он весь как бы сжат в кулак: основная его часть расположена на этом миниатюрном полуострове, и еще вверх-вниз по этим крутым холмам. А поэтому всякие латинские и афроамериканские общины, а вместе с ними и китайские, и японские, и голубые (а уж эти повсюду), и арабы с индусами, и средней руки белые – все постоянно живут друг с другом бок о бок, и все эти «гетто» буквально накладываются одно на другое. Отсюда, я думаю, столь ярко выраженное чувство сообщества…

«Обозрение»: Я улавливаю некоторую напряженность в вашей речи. Такое ощущение, что вы будто балансируете на грани между уличным жаргоном и речью образованного человека…

Коул (со смехом): Что ж, образование образованию рознь. Как я для себя уяснил, образование, данное улицей, более полезно. Хотя да, смешение получается довольно забавное. Мне доводилось встречать сотни тех, кого пресса именует «людьми дна», а также множество художников, фотографов… Похоже, я постоянно тянусь за наиболее полным ощущением этого города. Всех различных его частей. Похоже, оттого и все эти займы брал десять лет назад, и в долгах увязал «по самое не могу», чтобы выровнять нейтральную площадку для контакта с городом как единым целым. Клуб этот одно время ничем не отличался от других. Но мне нужна была перемена. Вы бы удивились, узнав, какие разные люди к нам сюда приходят. Тут вам и вуайеристы, и неопанки, и трансвеститы, и артисты, и механики, и самые что ни на есть клерки в пиджаках, и явные «отморозки»…

«Обозрение»: Но вы, мне кажется, сами специально все это провоцируете. Мультимедийные шоу, клоуны-импровизаторы, исполнители соул, рок-группы, джаз-бэнды, кавер-группы… А теперь вот Кэтц Вэйлен…

Коул: Что же, мы с Кэтц знакомы уже достаточно давно. Подобные ей должны появляться хотя бы один раз на пороге очередного десятилетия – глоток свежего воздуха. В шестидесятых это были Боб Дилан, Лу Рид и Хендрикс, в семидесятых – Пэти Смит, в восьмидесятых – Джонни Роттен…

«Обозрение»: Вы что, ставите ее с ними на одну планку?

«Ублюдок ты сопливый», – пробормотал Коул, продолжая читать.

Коул: А почему бы и нет, дружище. Ей…

«Обозрение»: Несколько лет назад вы, помнится, увлеклись городской политикой, а потом как-то ушли на дно.

Коул: Ах да, я действительно подготовил несколько обращений, рассылал их по инстанциям, несколькореферендумов провел, написал ряд статей, участвовал в предвыборном штабе… Не сказать, чтобы много.

«Обозрение»: Тем не менее, ходили упорные слухи, что вы собираетесь баллотироваться в члены комиссии…

Коул: Я рассматривал такую возможность. Но понял, что шансов маловато. Хотя, конечно же, мне не все равно, что происходит в городе, какую политику проводят его власти – не только в области индустрии развлечений, само собой. Я же здесь обитаю, в конце концов. Поэтому проблемы города – мои проблемы.

«Обозрение»: А ведь вас раскритиковали в пух и прах, когда вы пытались набрать голоса – я имею в виду, в поддержку закона, позволяющего малому бизнесу продолжать использовать наличность.

Коул: Все это БЭМовское[2] лобби наводит на людей страх.

«Обозрение»: Что еще за страх?

Коул: Страх перед мощью Организации. Она на всех нас накидывает узду, потому что может контролировать наши средства ведения бизнеса. А это опасная ситуация. Представьте, что оргпреступность, – это я так, к примеру, – через это лобби получает контроль над МТФ. Поскольку все платежи осуществляются электронным способом, а электронику можно контролировать на дистанции, они могут пользоваться или присваивать… Ну да ладно, не будем вдаваться.

«Обозрение»: Насколько мне известно, ваш клуб – один из тех, который получил предупреждение от активистов правопорядка.

Коул: Как же. Они приклеили мне его на дверь; часа два отскребал. Только они не правы: я не «потворствую» проституции. Равно как и не порицаю. Люди есть люди, проституция среди них была и будет всегда. Теперь, когда она уже наполовину легализована – как и курение марихуаны – за счет соответствующего профсоюза, от этого выиграли все. Этот новоявленный пуританизм абсурден, честное слово. Более того, подозрителен.

«Обозрение»: «Подозрителен»? Что вы имеете в виду?

Коул: Я имею в виду, что эти ребята очень неплохо организованы. Бьют по порокам, которые приносят колоссальные доходы, – игорный бизнес, проституция, – но не нападают на новые, субсидируемые правительством программы: на спецтарифы за психотропные препараты, на доплату от наркуш за инъекции, на надбавки за скорость для любителей чересчур быстрой езды, – потому что все это в их руках. Мне думается, они работают на кого-то, кто делает на пороках большие деньги, и хотят заработать еще больше…

Экран погас; вместо текста высветилась надпись: «ВНЕСИТЕ ЕЩЕ $1 МТФ ЗА ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ 10 МИН.». Коул пожал плечами и покинул кабинку. С задумчивым видом он побрел назад к клубу. Шум из дверей встречных баров плавно поднимался и так же плавно опадал, по мере того как он удалялся.

Ночь веяла мягким теплом. Шаг за шагом Коул приближался к «Анестезии». Усиленный аппаратурой голос Кэтц громогласным эхом отлетал от близстоящих зданий. Подумалось о ментальных вспышках, которые она ему нынче посылала. По спине пробежал невольный холодок.

Он приостановился у дверей в клуб, в то время как группа смолкла, давая Кэтц возможность продекламировать одно из ее стихотворений. Коул прислушался к городу, фильтруя шумы. Смотрел, отсортировывая впечатления. То, что он искал, находилось здесь. Присутствие города, многослойный узор его образов во всем единстве и многообразии, невидимая взаимосвязь между битым стеклом в канализации и антенной лимузина, между вонью выблеванного вина и ароматом цветочных лавочек на свежем воздухе… присутствие, не заметить которое мог только глупец. Поскольку, проникнувшись этим присутствием, ты можешь безошибочно предугадать, что за углом притаилась смертельная опасность или что в твоей квартире вот-вот вспыхнет пожар. Неизвестно почему ты в последний момент вдруг ринешься к выходу – и лишь назавтра удивленно спохватишься, узнав о происшествии из газет. И это присутствие ощущалось сейчас. Если только незнакомец был тем, за кого приняла его Кэтц…

И тут до Коула дошло. Присутствие было здесь, снаружи. Сама же сущность – чувство своенравного разума, подпитывающее немолчный шум живущего города, – сущность эта была почти полностью приглушена. Она как бы сходилась в одной точке. Видимость на улице была невнятной. Потому что сущность Города находилась внутри, воплощенная в человеке, который находился в его, Коула, клубе. Там, внутри, он стоял в видавшей виды бурой шляпе и зеркальных очках.

Коул кивнул сам себе.

Я искал нейтральную территорию для общения с городом как с единым целым…

Коул вошел в клуб.

Вон он, стоит. Человека в зеркальных очках Коул выцепил сразу.

Кэтц стояла рядом и что-то ему говорила – непринужденно, будто со старым приятелем. Коул стал протискиваться сквозь толпу, не спуская с незнакомца глаз. Ему мучительно хотелось с ним говорить, хотя совершенно непонятно о чем.

Остановившись в нескольких шагах, Коул стоял и смотрел на свое отражение, двоящееся в двух зеркальных стеклышках. Кэтц говорила негромко, склонясь к уху незнакомца; бесконечные повторы дискоритмов упорно не давали расслышать ее голос. Ум Коула будоражил вихрь вопросов, которые иначе как тупыми назвать было нельзя. Но все равно хотелось спросить: «Город, а Город, куда ты задевал Перл, мою сестру? Она алкоголичка, и я не видел ее уже восемь месяцев. Наверно, она умерла или где-то в Окленде. Окленд – еще не смерть, но уж точно кома». Или: «Город, а Город, как бы мне подобрать квартиру получше, чем эта моя двухкомнатка на отшибе возле Мишн?» Или: «Город, почему получилось, что мой лучший друг погиб на загородном шоссе под колесами самосвала? Тебе чем-то не по нраву те, кто путешествует автостопом?» Но ничего из этого Коул не произнес. Он не отрываясь гляделся в стекла зеркальных очков, и его почему-то тянуло плакать. Он снял с себя фартук и с силой швырнул его под ноги – хватит уже на сегодня!

К Городу подошла официантка и заговорила. Диско на секунду приткнулось, так что Коул расслышал: «Те вон люди, за пятым столиком, хотят поднести вам стаканчик, сэр». Город кивнул и двинулся за ней сквозь чащобу курток, плащёвок и леггинсов в тюремную полоску в направлении пятого столика, где сидела компания пижонов с постными лицами, изнывая в надежде, что будет над кем посмеяться. Одеты они были в полупрозрачные костюмы из ахового пластика, с трассирующей прострочкой сине-розового неона.

От четверки сидящих Город отделяло метров пятнадцать; на глазах у Коула он ненадолго исчез в толпе. Скрылись в ее гуще шляпа и потрепанное полупальто. Наружу он проявился секунд через десять, но уже в блескучей кольчужной жилетке, прозрачном костюме плетеного пластика, атласных желтых леггинсах, без шляпы и в шипастых кожаных ботасах «а-ля ниггер»; из прежнего облачения остались только зеркальные очки в черной металлической оправе.

Кэтц была права. Город разгуливал среди людей.

Кэтц стояла чуть сзади, слушая, как он что-то вещает этому застольному квартету. Мимика Города не различалась, но, судя по завороженным лицам, обращался он к ним. Кэтц над чем-то смеялась. Коул направился к столику; однако чем ближе он подходил, тем громче почему-то бубнила дискомузыка – даром что он удалялся от динамиков…

Обыкновенно, работая за стойкой, грохота извергающихся на танцплощадку шестифутовых колонок он не слышал; приноровился их как-то от себя блокировать. Любой слушающий полуторачасовую кольцовку из дископесен (причем одну и ту же) мало-мальски внимательно неизбежно впадет в буйство или отупение. Бьющий в темя беспрестанный машинный ритм, бездушная встряска эмоций, гипнотическая неумолимость тысяч вариаций свербящих спецэффектов – поистине закольцованная форма паранойи.

Но на тот момент Коул именно вслушивался. Музыка как-то придвигала его к Городу.

Чем ближе становился столик номер пять (пижоны уже повскакали с мест и что-то орали), тем громче музыка пульсировала в ушах под заклинания вокалиста: «ПУСТЬ-ВСЕ-КРУЖИТ-И-КРУЖИТ-ЦЕЛЫЙ-ДЕНЬ / СЛУШАЙ-КАК-БРИТВА-ШУРШИТ-О-РЕМЕНЬ / ПУСТЬ-ВСЕ-КРУ-ЖИТ-И-КРУЖИТ-ЦЕЛЫЙ-ДЕНЬ / ЗВУК-ОН-КАК-БРИТ-ВА-ШИПИТ-О-РЕМЕНЬ / ПУСТЬ-ВСЕ-КРУЖИТ…»

Это были единственные слова во всей композиции (сочиненной компьютером, как и сама музыка), которые идут и идут по кругу вплоть до постепенного затухания песни.

Вот уже и столик. Город к этому моменту закончил свой монолог. Теперь он молча смотрел, как один из загруженных им пижонов, выудив из-за голенища миниатюрный стилет, неспешным движением пристроил его своему расфуфыренному товарищу в мерцающее люрексом подреберье. От такого внезапного подарка тот, громко вякнув, обмяк и завалился на спину, упав еще на одного члена компании, который в данный момент пытался овладеть спутницей «метателя ножиков». Женщина, извиваясь, исступленно колотила насильника по голове и плечам пластиковой бутылкой. Толпа (включая Кэтц) заинтересованно наблюдала за происходящим. Вышибала Рич с устало-раздраженным видом выволок тела наружу под общее улюлюканье.

Город обернулся к Коулу. Модных прибамбасов на нем больше не было – черный костюм, белая сорочка и синий галстук в полоску, в точности как у Коула. Город направился к дверям, Коул – за ним, не раздумывая ни минуты. Кэтц махнула своим музыкантам – дескать, всё, теперь гоняйте инструменталы – и поспешила вслед за Коулом.

В тот момент, когда Город ступил на тротуар, дружно врезались друг в друга пять машин – как будто сам транспортный поток покорно застыл перед ним в коленопреклонении из покореженного металла. У Коула мимо головы пролетел обломок хромированного бампера и звонко жахнул о кирпичную стену. Ночь была насыщена яростной и безумной наэлектризованностью городских улиц. Удостоив аварию мимолетного взгляда, Город величаво кивнул и повернул восвояси. Перешагнув через перемазанных кровью пижонов, которые все еще шумно возились на тротуаре, Кэтц и Коул тронулись за Городом буквально по пятам, только чуть левее, вполглаза за ним послеживая.

Позади, намертво вмявшись друг в друга сплющенными носами, в тесном соитии застыли дизельный внедорожник, психоделически-желтый «стомпер», раритетный «Форд-фалкон» золотистого цвета, роскошный красавец белый «линкольн» и божья коровка «фольксваген» – своеобразная пентаграмма из гнутого металла, разодранной резины, вдребезги разбитого стекла, пламенеющего бензина и истекающей багровой плоти.

А вслед за Городом, словно сочась у него откуда-то из-за пазухи, по-прежнему бубнило диско – та самая кольцовка. Бездумно и беспрестанно, словно некая аудио-схема городских кварталов.

Сотканный компьютером машинный долбеж гулко отражался от кирпичных стен, дребезжал в витринах магазинов. Коул тяжело вздохнул. А Кэтц так наоборот – чего-то там подсвистывала, бойко подскакивала и время от времени лихо футболила попадающиеся навстречу мятые жестянки.

– Слушай, – тихонько спросил он у Кэтц, которая что-то себе нахмыкивала, шмыгая туда-сюда молнией на своей кожаной куртке, – а что он такое этим балаганщикам сказал, что они накинулись друг на друга?

Она хихикнула.

– Он рассказал этому, с ножом, как его лучший друг – ну, тот, которого он потом пырнул, – трахается с его женой. И тот, с ножом, пырнул лучшего своего друга, потому что друг этот был его любовником и, как я поняла, должен был трахаться только с ним и ни с кем другим; а тут получается, что он трахает его жену – это же прямая измена!

– Уяснил. Ну, а насильник?

– Насильник? Это был брат того, которого пырнули. Всю свою жизнь он желал свою сестру. И тут Город возьми и открой ему правду – что сестра путается с его старшим братом, а он сам вызывает у нее рвотный рефлекс; тем не менее, она всю дорогу пудрила ему мозги и кайфовала от того, что вот он ее хочет, а она его к себе на дух не подпускает.

– И они все это восприняли за чистую монету. И ни в едином его слове не усомнились.

– Да, ни в едином. С ним не поспоришь – он как боеголовка в полете. А что, ты бы усомнился?

– Нет. Вот он я, разве не видно? Слушай, а куда мы идем? И почему он нынче ночью здесь? Почему он вообще среди нас? И каким образом?

– Он желает познать себя изнутри, с изнанки. Стремление вполне естественное. Как бы пробует себя на ощупь – проверяет рефлексы, разведывает, прикидывает на вкус; в общем, доказывает, что существует. Каким образом? Коллективное бессознательное завладело человеком и преобразило его. Он его воплощает – подводит кризисы к их логическому концу, обнуляет жизненные коллизии за счет того, что «чему быть, того не миновать».

– Кэтц, своими загадками ты меня изводишь. Тебе просто нравится, когда у меня мозги набекрень.

– "Я встрече рад, знакомы мы.

Неужто не узнали?

Да, в том и суть моя, чтоб вы

хлопали глазами" [3]

Субботняя ночь была в самом разгаре. Пешеходы целеустремленно торопились по своим делам, ничего, кроме этой мысленной цели, перед собой не видя – ни дать ни взять ослики, трусящие за маячащей впереди морковкой. Поэтому никто и не замечал, что у грохочущего своими дискодецибеллами Города нет при себе ни магнитофона, ни даже плейера.

В отдалении жесткие контуры улицы плавно переходили в мишурную панораму преломляющихся огней неоновых вывесок, реклам, светофоров, глянцевито поблескивающего металла; подрагивающее зарево света просеивалось сквозь призрачную завесу смога с примесью угарного газа и пара из канализационных люков.

Теплый бриз смешивал запахи барбекю и мусорных баков. Коул почувствовал, что нездоров.

И еще – что нервы на взводе. Город перед глазами казался неестественно, до выпуклости ярким; все эти звуки – свист мальчишек, немолчное гудение транспорта, визг тормозов – были нестерпимо громкими.

Головная боль и тошнота навалились сообща, вызывая общий упадок сил. Но более всего хотелось загасить эту чудовищную дискомузыку… Однако при этом Коулу и в голову не приходило просто прекратить следовать за Городом.

Они поравнялись с Чайна-тауном – половина вывесок превратилась теперь в ребусы, неоновые загадки. Склон становился круче, и боль все ощутимее пульсировала в висках. На перевале ненадолго остановились, чтобы полюбоваться раскинувшимся горизонтом. В зеркальных очках Города отразилась зыбкая диаграмма бесчисленных огоньков; его чуть приоткрывшиеся губы неслышно выдохнули какое-то слово.

Слева донеслось эхо звонкого мальчишеского смеха. Город повернул туда, в темную боковую улочку, где у задних дверей китайских лавок грудами лежал мусор и воняло рыбой и гнилыми овощами.

С десяток кварталов прошли молча и быстро, пока Чайна-таун не остался позади, а дорога круто не пошла под уклон (приходилось даже притормаживать) через фешенебельный жилой квартал высоких, несколько надменных особняков в викторианском стиле, стоящих друг к другу впритирку.

Город внезапно остановился и повернулся к веренице домов слева. Оголтелое диско понизилось до шепота.

И тут двери сразу трех домов, стоящих рядом, с шумом распахнулись. Из них опрометью выскочили пятеро – две супружеские пары из ближних и одна старуха из того, что подальше. Метнувшись вниз по деревянным ступеням, они на ходу образовали полукруг и с раскрасневшимися лицами сбежались туда, где под уличным фонарем стоял Город, а также Коул с Кэтц. Коул уставился на Город, по-прежнему не веря глазам: на том были теперь чопорная серая тройка и дорогие, до блеска начищенные туфли.

Обеим парам было под шестьдесят; судя по всему, люди довольно состоятельные. У первых были продолговатые нордические лица, темные волосы с проседью (мужчина даже успел прихватить стильный узкий галстук, который сейчас с демонстративной невозмутимостью завязывал). Вторая пара была как была – в пижаме и халате: лысый приземистый мужчина шумно дышал, отчего щеточка его усов забавно топорщилась, тапочки нервозно шлепали по тротуару; его жена, не успевшая снять сеточку со своих пегих волос, цепко смотрела на Город сквозь толстые стекла очков. Пятой была старуха в тапочках и белом халате, из-под которого торчала синяя комбинация; на голове – сеточка, украшенная капроновыми розочками. В правой руке она сжимала фонарик, в левой – небольшой никелированный пистолет. Темные круги и морщины вокруг глаз придавали ее взгляду горечь. Первой заговорила, собственно, она:

– Какая еще тревога? – Она обернулась и оглядела свой дом с таким видом, будто ожидала увидеть его в объятиях пламени. – Мне показалось… – Она выглядела растерянной.

– Что значит «показалось»? – с дрожью в голосе перебила женщина в халате. – Мы слышали, кто-то крикнул: «Тревога! Бегите все на улицу!» – да так, черт побери, громко, я думала, барабанные перепонки лопнут. Господи, я уж подумала, что служба антитеррора…

– Да-да, мы тоже слышали, – подтвердил пожилой мужчина с чуть заметным немецким акцентом. – Официальный такой голос: «Внимание! Всем на улицу!»

Повернувшись, они как один впились взглядами в Город, ожидая разъяснений.

– Вы хотите сегодня увидеть ваших детей?

Коул впервые услышал, чтобы Город говорил. Голос был холодный, но зычный. Лицо снова изменилось: тот же массивный подбородок, только нос теперь с ярко выраженной горбинкой, а уголки губ брюзгливо опущены – эдакий обремененный собственным авторитетом чинуша. Очки те же, зеркальные. С деловым, официозным видом он полез во внутренний карман и извлек оттуда черную книжицу удостоверения, которую предъявил в развернутом виде: «ДПСФ (Департамент полиции Сан-Франциско). Отдел по борьбе за нравственность».

– Наших… детей? – переспросила старуха с плохо скрытой надеждой в голосе.

– Да. Если последуете сейчас. Оружие и фонарик оставьте в почтовом ящике, и пойдемте.

– Прямо сейчас, среди ночи? – осведомилась матрона в черном пеньюаре недовольным тоном.

Город кивнул. И указал на улицу позади себя.

Коул повернулся и оторопело увидел два такси с ярко зажженными фарами и открытыми наготове дверями – даже не слышно было, как подъехали. Лица обоих шоферов скрывала тень.

Спорить было не о чем. Все расселись по такси. Старуха – в ту же машину, что и Коул, на переднее сиденье. Обе пары сели в заднюю машину. Дискомузыка Города, зажатого между Коулом и Кэтц сзади, звучала тихо и отдаленно. Старуха, похоже, не слышала ее вообще.

Кэтц пристроилась справа от Города. Тот прижал Коула к двери. Рука Коула, невольно притиснутая к боку Города, лежала словно на глыбе холодного гранита. Чугунной балкой ощущался его локоть, что вжался Коулу в бедро. Город сидел отрешенно, пристально глядя вперед. Впервые его очки были видны так близко.

Дужки, как оказалось, вовсе не доходили до его ушей – отходя от оправы буквально на сантиметр, они вживлялись прямо в кожу на висках, срастаясь с костью. Темные зеркальные линзы полностью вплавились в кожу вокруг глазниц, лишая возможности заглянуть под очки хотя бы сбоку. Создавалось впечатление, что глаз под ними нет вовсе. Не было и перемычки между линзами – она была будто пересажена под кожу, непосредственно в хрящ переносицы. Зеркальные очки были частью его черепа.

Куда ехать, шоферу никто не сказал. И сам он за все время не произнес ни слова. Как будто знал, куда именно нужно следовать. Коул с трудом различал силуэт его головы. Не был включен и счетчик: на нем значился «ноль».

Мимо ровной чередой проносились скудные островки света от уличных фонарей. Машина – бразильский «сабо», работающий на спирту из сахарного тростника, – неслась по асфальту с едва различимым урчанием. Старуха на переднем сиденье сдавленно плакала; Коул слышал, как она бормочет: «Мари…»

Такси встали друг за другом у тротуара, и все выбрались наружу.

Это была Гайд-стрит (всего в нескольких кварталах от клуба «Анестезия») в районе Тендерлойн, прибежище проституток.

Не дожидаясь оплаты, автомобили укатили. Мужчина с усиками, запахнувшись в халат, проводил их удивленным взглядом. Его замешательство переросло в страх, когда он понял, что полицейский в зеркальных очках бесследно исчез, оставив его среди ночи стоять на углу улицы, в пижаме, да еще в обществе проституток, подозрительных подростков и этого вот субъекта с девицей.