День похож на старого скрягу, который, впервые перебрав неразбавленного, начал швырять накопленные богатства направо и налево. В небо — пышущий жаром котел, полный расплавленного золота: вот вам! Под ноги — блестящую драгоценную крошку: нате! В толпу собравшихся зрителей — пригоршни сверкающих камней: держите! Фибулы, перстни, браслеты, ожерелья, подвески… Женские праздничные наряды заставляют стыдливо розоветь — над туго стянутыми талиями колышутся обнаженные груди, у многих подкрашены соски. Интересно, Ариадна тоже такое носит? Окидываю взглядом трибуны, но глаза слепнут и начинают слезиться — ладно, не сейчас.
 
      Монотонное и бесконечное вчера утомило сильнее любой тяжелой работы. Встать пришлось в несусветную рань, чтобы натереться душистыми маслами и уложить волосы в замысловатые прически. Прическами, конечно, занимались рабы — по-моему, соорудить такое на человеческой голове можно только под угрозой смерти, не иначе. Булавок натыкали — жуть, все время хотелось чесаться. Вместо хитонов заставили напялить какие-то юбки и дурацкие передники, украшенные золотом в самых неожиданных местах. Когда я окончательно почувствовал себя жертвенным бараном, нас повели на убой… в смысле, на храмовую церемонию.
 
      Храм оказался чудовищно, непристойно огромен. Его разъевшаяся туша подставляла солнцу блестящую чешуйчатую спину, занимая едва ли не больше места, чем царский дворец. Обширный внутренний двор был окаймлен портиками и утыкан жертвенниками, как грибами. Возле каждого пылал огонь, и в этом пламенном кольце кипела водой в котле какая-то суматошная деятельность, а число зрителей снаружи непрестанно увеличивалось. Удар гонга оборвал мельтешение и болтовню — обряд начался.
 
      Вонь от сжигаемой на алтарях требухи заставляла желудок переворачиваться. А может, виноват был голод: завтраком нас не накормили — то ли по обычаю, то ли просто не успели. Кровь, вино, оливковое масло, смешиваясь, стекали ручейками на потемневшие плиты и оттуда — на землю. Девушки-танцовщицы, похожие на нимф в своих светлых воздушных одеяниях, наступали босыми ногами в поблескивающие на солнце лужицы, и их ступни становились красными — в цвет крашенных охрой бычьих рогов.
 
      Легким кучевым облачком нимфы подплыли к центру круга, образованного алтарями, и вдруг разлетелись, рассыпались в стороны, оставив посередине одинокую фигуру. Сердце пропустило удар — Ариадна?! Нет, обознался. Мерный ритм барабанов всколыхнул тяжелый воздух. Дрогнули пластины массивного ожерелья. Звякнули браслеты на запястьях и лодыжках. Темные пряди, перевитые золотыми лентами, упали на лицо — танец начался.
 
      Руки-змеи, руки-лианы плетут неведомую вязь, замысловатую серебряную сетку — кого ловить будем? Нет ответа. Бедра колышутся лодкой на волнах, детской колыбелью. Волосы — плети водорослей в толще воды. Сильно подведенные глаза невидяще смотрят вдаль, вспыхивая небывалым черным огнем. Истома, угроза и тайна женского естества сгущаются вокруг танцовщицы, накрывают зрителей облаком мускусного аромата. Я ловлю себя на том, что стою, подавшись вперед, забывая дышать и моргать. Впиваюсь взглядом, как голодный жадными пальцами судорожно вцепляется в кусок брошенной лепешки.
 
      В этот момент девушки расступаются, и в круг выходит… нет, не Астерий, как показалось мне с перепугу. Видать, один из жрецов надел маску и изображает то ли Зевса-быка, то ли… Женщина вьется вокруг него побегом плюща, пауком, ткущим паутину, и одновременно — бабочкой, запутавшейся в липких нитях. Зверь принимает предложенную жертву, изображает соитие, а мне становится противно. Я все понимаю — обряд плодородия, женское начало, мужское начало, но… не могу. Отворачиваюсь от танцоров и прикрываю глаза — слишком похожи маски, слишком знакомы движения тел. Ну их, в самом деле.
 
      Потом нас повели в обход храма к его западной стене. Там, между двумя старыми оливами — интересно, как деревья могли уцелеть при строительстве? — стоял жертвенник, над которым возвышалась каменная бычья голова. Немолодой жрец с родимым пятном во всю щеку забубнил невнятицу — я не вслушивался и очнулся, когда получил чувствительный толчок в спину от кого-то из своих. В руках обнаружилось тяжеленное золотое блюдо, наполненное плодами и злаками, а жрец ловким ударом по голени заставил меня опуститься на одно колено и зашептал на ухо слова на незнакомом языке.
 
      Рот сам, помимо воли, стал повторять непривычные шипящие и гортанные звуки. На минуту почудилось, что бык с барельефа смотрит мне прямо в лицо. Или не почудилось? Глаза зверя начали наливаться красным светом, метать искры, изо рта и ноздрей пошел дым. Позади кто-то испуганно вскрикнул. Я оторопело моргнул и, оторвав взгляд от бычьей морды, увидел паренька лет десяти, который, скорчившись в закутке между жертвенником и стеной храма, возился там, сопя от усердия. Наружу высовывались то измазанная пятка, то острый ободранный локоть. Ну, по крайней мере, стало ясно, что дым из бычьих ноздрей — не плод моего воображения.
 
      Жрец, похоже, впал в молитвенный экстаз и не заметил, как я стащил с роскошного блюда горсть оливок. Каменному быку все равно, а мне для дела. Я швырнул оливкой в мальчишку и попал. Он вздрогнул, недоуменно огляделся по сторонам и вернулся к прерванному занятию. Еще несколько попаданий ничего не изменили в расстановке сил. Тогда, изловчившись, я стянул с жертвенника яблоко (совсем маленькое, я же не чудовище).
 
      Этот метательный снаряд вынудил парнишку подскочить с возмущенным воплем, на траву посыпались щепки и сухие ветки. Я еле удержался, чтобы не расхохотаться в голос — до того потешно выглядела его испуганная мордочка. Обалдело моргающий жрец только подливал масла в огонь — в переносном смысле, конечно.
 
      День тянулся нескончаемой нитью, будто пряха Клото задалась целью его обессмертить. Сумерки густели неохотно, делая кому-то большое одолжение и раздумывая, что бы попросить взамен. Вместе с темнотой пришла тоска и взялась за меня всерьёз. Как и обещал Астерий, нас разместили при храме — видимо, в бывшей кладовой. Неистребимый запах пряностей тревожил обоняние. Спят ли мои спутники? Я уже успел шепнуть им, чтобы завтра держались поближе ко мне, особенно после состязаний. Немножко рассказал про Лабиринт и план побега. А самому при этом хотелось выть на луну на пару с какой-нибудь бездомной псиной, обиженной судьбой и людьми, или плюнуть на все и пойти знакомой дорогой в подземелья.
 
      Открыть дверь, попросить рабов нагреть воды, смыть с себя дурацкое масло, упасть на ложе в родное тепло — и пропади оно все пропадом! Минос, Лабиринт, Игры, клятвы, боги, жертвы… зачем? Я уеду управлять государством и растить наследников, Астерий останется бродить тенью по дворцу и изредка муштровать новобранцев. Будущее явственно пованивало тухлой рыбой.
 
      Я встал и вышел во двор — раз уж не могу уснуть, так хоть воздухом подышу. Луна издевательски подмигивала с небес: скучаешь, красавчик? Привыкай! Оливы насмешливо шелестели листвой: не спится, дружок? Ветер хватал за плечи, ерошил волосы на затылке холодной ладонью: тебе одиноко, мальчик? Ночная птица пронзительно вскрикнула где-то над головой: радуйся, Тесей, сын Эгея!
 
      — Радуйся, Тесей, сын Эгея, — а это уже не птица. Бледное узкое лицо как будто светится в темноте, черное покрывало вышито звездами. Нюкта-ночь спустилась на землю поговорить со смертным?
 
      — Радуйся, Ариадна, дочь Миноса.
 
      Молчание — терпкое, как старое вино — разливается в воздухе, каплями оседает на губах, сушит горло. Молчание дрожит серебристой струной Орфеевой лиры, заставляя окружающих напряженно вслушиваться в тишину. Но отточенное лезвие чужого голоса рассекает струну наотмашь, и молчание, обиженно взвизгнув, с оттяжкой бьет невежу по губам.
 
      — Скажи мне, Тесей, исполнишь ли ты свою клятву? Возьмешь ли меня с собой в Афины, назовешь супругой перед богами и людьми? — голос холодный и ломкий, у слов острые края, тронь — обрежешься.
 
      — Но… Ариадна, что заставило тебя подумать, будто я собираюсь нарушить обещание? Разве я дал повод подозревать…
 
      Нетерпеливый взмах рукой, и звезды с покрывала взлетают вверх, чтобы снова упасть на землю.
 
      — Не увиливай от ответа, трезенец. Сейчас нить твоей жизни — в моих ладонях! — боги, да она вот-вот заплачет! Я делаю шаг по направлению к тонкой фигурке, но та отшатывается — и лезвие ножа тускло блестит в лунном свете. Ну и ну!
 
      — Да, Ариадна, я исполню клятву. Призываю в свидетели ночь и ветер и повторяю, что женюсь на тебе и увезу в Афины. Скорее небо с морем поменяются местами, чем я изменю данному слову.
 
      Колки на лире ослабевают, позволяя вдохнуть полной грудью. Нож с жалобным звоном падает на каменные плиты. Плечи вздрагивают, руки устремляются навстречу, но тут же отдергиваются назад.
 
      — Ну что ты, маленькая, что ты… — слова царапают горло, во рту — сухое каменное крошево, но молчанию нельзя позволить подняться с колен.
 
      — Я не могу без тебя, слышишь? — горячечный сбивчивый шепот обжигает кожу. — Никому тебя не отдам — ни человеку, ни богу, ни зверю. Отец ругался, грозил запереть меня в храме Гестии, если не выброшу дурь из головы. А мне все равно. Я так боялась, что ты… что он… что из-за него ты отвергнешь мою любовь, а она сказала…
 
      — Подожди. Кто «он»? Кто «она»? Я ничего не понимаю!
 
      Тянусь к Ариадне: успокоить, приласкать, но она отрицательно качает головой.
 
      — До окончания завтрашних церемоний ко мне не должны прикасаться мужские руки, иначе Великая мать разгневается. Впрочем, она и так… — нервный смешок. — Астерий велел кое-что тебе передать. Но когда я сказала Дите, куда иду…
 
      — Кто такая Дита?
 
      — Моя служанка. Помнишь, она провожала тебя к месту нашей последней встречи? Так вот, Дита начала плакать и причитать, что ты недостоин быть прахом у моих ног, потому что она своими глазами видела, как вы с моим братом… — скулы вспыхивают румянцем, заметным даже в темноте. Но Ариадна находит в себе силы закончить: —…целовались.
 
      Сердце пропускает удар. Она не могла нас видеть! Пробраться в подземелья к Астерию невозможно, а в лесу мы были одни… или все-таки?
 
      — И ты опять поверила всяким глупостям? — голос звучит уверенно и насмешливо, ни одной фальшивой ноты.
 
      — Она сказала, что ходила в лес к дальнему источнику за целебными травами, но, услышав рычание и звуки борьбы, испугалась и спряталась в кустах. Через несколько мгновений на поляне появились двое: ты несся впереди, а за тобой гнался мой брат. Дита хотела уже бежать во дворец и звать на помощь, но ты, обернувшись, толкнул Астерия в грудь, вы упали и покатились по траве. Она решила, что один из вас сейчас отправится в Аид, но вы занялись отнюдь не дракой.
 
      Гадес побери эту девчонку, ее рассказ слишком похож на правду!
 
      — Я поверила, да! Потому что пряталась на верхних трибунах и подглядывала за тренировками. За тобой… за вами. Ты очень легко краснеешь, Тесей — знаешь?
 
      — Послушай, я… восхищаюсь твоим братом, он очень… сильный. Не только телом, я имею в виду, — ох, вот сейчас бы не залиться краской. — И всегда о тебе заботится. Это ведь он придумал, как нам с тобой сбежать с Крита. Тебе следовало бы больше ему доверять.
 
      — Я знаю, знаю, но… впрочем, теперь я уверена: все будет хорошо. Подними нож — в Лабиринте тебе понадобится оружие. И еще — вот, — из-под накидки пугливым зверьком выпрыгивает ладошка, сжимающая… клубок? — Астерий сказал, что ты наверняка забудешь про веревку. Он угадал?
 
      — Твоего брата следовало бы наречь Тиресием, хоть он и зрячий, — бурчу себе под нос. Все-таки хорошо, что к Ариадне нельзя прикасаться — сейчас я совершенно не расположен к нежностям.
 
      — Мне пора. До встречи, любимый. Я принесу жертву Нике, чтобы она даровала тебе удачу. Умоляю, береги себя!
 
      Тонкий силуэт растаял в темноте. Я, не торопясь, возвращался обратно в дом, а в голове ночной бабочкой билась запоздалая мысль: «Служанка не могла видеть нас с Астерием и остаться в живых, потому что целоваться в маске невозможно…»
 
      Пронзительный звук флейты возвращает меня из дня вчерашнего в день нынешний, на переполненный стадион. Сейчас в царскую ложу войдет Минос, и состязания начнутся. В противоположность Афинам, здесь почетные места подняты высоко над землей, а беднота толкает друг друга локтями возле самой арены. Оно и понятно — близкое знакомство с быком приятным не назовешь.
 
      Мы толпимся под южной трибуной, возле бычьих загонов. Рядом переминаются с ноги на ногу критяне. Главный претендент на победу высок — выше меня на полголовы — строен и черняв. Презрительно оттопыренная губа и полуприкрытые глаза не могут скрыть ликование — ему шепнули, что Астерия на Играх не будет. Нас он в расчет не берет и мысленно примеряет на себя лавровый венок.
 
      Смешливая рыженькая девушка шепчется со смуглой черноглазой подружкой, розовея от смущения. Подружка поворачивается и оценивающе осматривает меня с ног до головы, потом безразлично пожимает плечами. Рыжая, упрямо мотнув головой, направляется в мою сторону, но тут звучит условленный сигнал — нам пора. Напоследок мне достается ободряющая улыбка, на которую я не успеваю ответить.
 
      Торжественный проход вдоль трибун, церемониальный поклон правителю — и бронзовые ножницы мойры Атропос отрезают все лишнее, оставляя только круг арены и черную пасть бычьих ворот, откуда на свет появляется огромная лоснящаяся туша. Обманчиво неторопливые движения, налитые кровью глаза, под шкурой бугрятся узлы мышц — воплощение древнего божества ждет своих жрецов.
 
      Один из критян бросается навстречу быку, прыжок — и зверь, всхрапнув, начинает привычный бег по кругу под гул и выкрики с трибун. Говорят, в начале прыгать легче — животное еще не распалилось, не набрало скорость. Признанные мастера никогда не идут первыми — это удел новичков. Наверное, критянин и есть новичок — его хватает только на полкруга, а потом он неловко соскакивает на землю, подворачивает ногу, и ловцы быстро уводят его в сторонку. Правила здесь простые: не продержался круг — выбываешь из состязаний.
 
      Следующая фигурка — теперь уже девичья — взмывает в воздух. Серебряные бубенчики, вплетенные в рыжую гриву, звенят задорно и весело. Я невольно улыбаюсь, глядя на точные и уверенные движения. В этот момент луч солнца, отразившись от полированного зеркала какой-то модницы, вздумавшей поправить прическу, бьет плясунье прямо в глаза. От неожиданности девушка вздрагивает, неуклюже взмахивает руками и падает на песок — почему-то навзничь, как подстреленная из лука птица.
 
      Все происходит в считанные секунды. Вот к рыжеволосой бросаются ловцы. Бык, привлеченный суетой, разворачивается и несется обратно. Ещё есть шанс — ловцам надо только одновременно схватить зверя за рога… но они не успевают. Громоподобный рев, взмах лобастой головы — и один из ловцов отлетает к трибунам. Второй отскакивает сам. Над ареной вздымается туча пыли — животное мчится дальше в поисках новых жертв. А медь волос, рассыпавшихся по земле, стремительно превращается в киноварь…
 
      Раненых (раненых ли?) уносят прочь, быка возвращают в загон. Слуги торопливо засыпают неопрятное кровавое пятно на земле. Один из бубенчиков откатывается прямо к моим ногам случайным подарком от той, чье имя я так и не успел узнать.
 
      Дальнейшие события ветошью расползаются в руках, разноцветные обрывки топорщатся нитками. Вот заходит на прыжок первый из нашей команды, забияка и балагур Акант. Ногти впиваются в ладони — я молюсь только об одном: чтобы никто из афинян не покалечился. При мысли, что придется оставить на Крите кого-то из своих, во рту появляется горький привкус, и я запрещаю себе думать вообще. Краем сознания отмечаю звук трубы: Акант прошел.
 
      Вот чернявый гордец, рисуясь, с ленивой грацией выходит в круг и каким-то змеиным движением перетекает на спину зверю. Мне становится неприятно, и я отвожу глаза.
 
      Одна из афинянок — Иокаста — прыгает, но неудачно, и повисает на рогах, вцепившись в них руками и ногами. Я сам бросаюсь на помощь ловцам, но на сей раз они действуют слаженно и четко. Пара синяков и ушибленное колено — какие пустяки! От собственного прыжка в памяти не остается ничего кроме острого запаха мускуса и пота.
 
      Число состязающихся на арене тает: десять, девять, потом сразу семь… наконец мы остаемся втроем: я, местный чемпион и смуглянка — подружка рыженькой. Арбитр объявляет, что победителем будет считаться тот, кто продержится на бычьей спине большее количество кругов. Мы тянем жребий — я прыгаю вторым.
 
      На арену выпускают новое животное. Красавец — черный, как смоль, с белым пятном на лбу, отдохнувший и злой. В который раз за этот день звучит труба, и девчонка решительно встряхивает волосами, начиная разгон. Она прекрасно держится: высокая, гибкая, с маленькой грудью и сильными руками — не плодородие, не материнское начало, но юность и безрассудный порыв к небесам. Вот только я вижу: ей не справиться. Отчаяние и боль за подругу вырастили крылья у плясуньи за спиной, а такие крылья недолго служат своему хозяину. Два круга, два с половиной — и бык стряхивает раздражающую тяжесть со спины, к счастью, не себе под ноги.
 
      Моя очередь. Я изо всех сил пытаюсь почувствовать зверя, врасти в его шкуру. Чтобы выиграть, нужно самому стать быком — так говорил Астерий. Это у меня четыре копыта и пара острых рогов, это с моих боков падают клочья пены, это меня двуногие мягкотелые существа выгнали из стойла себе на потеху. Сигнал я не слышу — скорее, ощущаю, как толчок в спину, и бегу навстречу своему отражению. Взлетаю, раскинув руки — неведомое существо, пьяное вином азарта и смерти. Ветер свистит в ушах, ветер продувает меня насквозь, унося прочь все, мешающее летать. Крик, рев — мой, быка, толпы — гремит с небес бронзовым гонгом, потому что в центре хаоса неоткуда взяться словам.
 
      Наконец вихрь стихает и бережно опускает меня обратно на арену. Арбитр, не в силах перекричать толпу, показывает мне на пальцах: семь. Это очень хорошо, но последнее слово — за моим соперником. Презрительная усмешка уголком рта, салют зрителям поднятой рукой — и вот уже бык несет его вдоль трибун, забыв о нашем недавнем единении. Пять кругов… шесть… я еле сдерживаюсь, чтобы не кусать губы… семь… восемь… восемь с половиной!
 
      Оглохнув от неистовых воплей, я, не в силах пошевелиться, смотрю, как победитель небрежно соскакивает на землю и идет к царской ложе. Шаг, еще один — и вдруг ноги у чернявого подламываются, по телу пробегают сильные судороги, изо рта выплескивается кровь. Он падает на колени головой в песок и больше уже не встает, несмотря на усилия подскочивших слуг. Ничего не понимаю, но позволяю увести себя прочь из круга. Я устал, вымотался и пока не способен испытывать никаких чувств, даже самых примитивных — хвала богам.
 
      Опять сидим под трибунами и ждем. На арене суетятся какие-то люди, зеваки недовольно шумят, но никто не расходится. Солнце, кажется, тоже застыло на небосводе — Гелиос, неужто и тебе любопытно? Внезапно гул стихает. В царской ложе снова появляется Минос и делает кому-то знак. Вперед выходит глашатай с пергаментом и объявляет, что лекари осмотрели труп Ликия из Хании (надо думать, это и есть мой соперник… в смысле, был) и установили, что умерший принимал зелье из пыльцы золотого лотоса. Кувшинчик с остатками снадобья был обнаружен в личных вещах Ликия.
 
      Трибуны дружно ахают. Я недоуменно оглядываюсь — подумаешь, зелье. Мои соотечественники тоже выглядят растерянными. Черноглазая плясунья, сидящая неподалеку, раздраженно дергает плечиком и наклоняется к моему уху:
 
      — Пыльца золотого лотоса ненадолго усиливает телесную мощь, но угнетает дух. Ее можно использовать только в священных мистериях Богини-Матери, а простым смертным даже касаться ее — преступление. Ликий — дурак, раз решился на такое. Поэтому…
 
      «… поэтому звание победителя присуждается афинянину Тесею, сыну Эгея!» — доносится с арены.
 
      — Иди, герой, принимай свою награду, — уголки бледно-розовых губ чуть заметно приподнимаются. — Агриппа была бы за тебя рада… иди!
 
      Я выхожу под безжалостные солнечные стрелы, унося с собой еще одну улыбку подруги по танцам со смертью, как найденный в детстве на берегу реки блестящий камушек. Единственную настоящую драгоценность.

      Кровь стучит в висках — быстрее, быстрее, быстрее! Ну почему люди не летают как птицы? Столько всего надо успеть, а ожерелье дня прямо в руках рассыпается на минуты-бусины. Я роняю их одну за одной, и они мгновенно забиваются в невидимые щели — пойди отыщи! Сжимаю ладони плотнее, но бусины все равно находят пути для бегства — лапки отрастили, что ли?
 
      Первым делом — к морю. Тесей сотоварищи по воде ходить, к сожалению, не умеют, значит, необходим корабль. Афинская эйкосора сиротливо коротает время на берегу в окружении старых рыбачьих лодок, сетей и прочего хлама в стороне от главной торговой гавани. Но спустить ее на воду — полдела. Нужны гребцы. Когда ахейцы покидали отчий дом, на веслах сидели критяне — иначе разыскивай потом данников по Кикладам, заглядывай за все островки. Двадцать весел, на каждое — по два человека… сколько получится? А «жертв» всего четырнадцать, от триеры им не уйти даже под парусом. Да и что там за парус — тьфу, название одно.
 
      В этом деле мне, сам того не ведая, очень помог Минос. Скоропостижно скончавшиеся сидонцы оставили после себя наследство: провонявшую тухлятиной лоханку и рабов. Корабль сожгли — кому он сдался? — а вот пленников отец подарил мне в качестве «военного» трофея. Эту весть принес все тот же коротышка дамат, опасливо кося взглядом на приснопамятные копья. Я собирался гордо отказаться от царской милости (куда мне еще рабы? что с ними делать?), но Дедал, случившийся рядом, вовремя меня остановил. Так что я превознес до небес отцову щедрость, спровадил посланника, а после шумно и при свидетелях передарил живое имущество обожаемому наставнику. Наставник покряхтел, почесал в затылке и решил обучить рабов гребле, а затем продать на галеры первым же заезжим работорговцам.
 
      Так мы и прибыли в гавань: я, Дедал и кучка затравленно озирающихся чужеземцев. Сидонцы собирали их с бору по сосенке: финикийцы, нубийцы, илионцы, ахейцы… и ни одной девушки, что мне было только на руку. Прошествовав под удивленными взглядами шумной разномастной толпы приезжих и местных зевак к эйкосоре, мы организовали ее спуск на воду — благо бревен для катков вокруг имелось в избытке. В разгар действа к нам подошел десятник из портовой охраны, сочувственно поцокал языком и предложил выделить пару солдатиков «в помощь» — подгонять плетьми негодный сброд, который мы собираемся посадить на весла. Дедал рассыпался в благодарностях, но посетовал, что назад в гавань мы сегодня уже не вернемся, а, значит, доблестные стражи не смогут приступить к несению службы, чего он, Дедал, как царский советник ни в коем случае не приветствует. Да, кстати, скажите-ка, уважаемый, почему у вас вместо форменного плаща — голое пузо, а шлем заменяет легкомысленная тряпочка на голове? Вне сомнения, сегодня исключительно жаркий денек, но главная торговая гавань является, можно сказать, лицом Крита, и очень огорчительно наблюдать оное лицо не приведенным в надлежащий вид…
 
      К концу этой тирады доблестный страж проклял все на свете, уже не чая вырваться из лап моего наставника живым. Осторожно пятясь назад, он кивал, бормотал что-то себе под нос и явно высматривал щель, в которую можно было бы провалиться и избавиться от этакой напасти. Дедал делал вид, будто не замечает его маневров. Когда десятник удалился на приличное расстояние, царский советник крикнул ему вслед:
 
      — И вообще, не стоило беспокоиться — я озаботился надлежащей охраной! — и указал в мою сторону.
 
      Я с важным видом прохаживался вдоль цепочки усердно пыхтящих рабов, изредка порыкивая на нерадивых. Естественно, без маски — не хватало еще устроить переполох в порту. На мне был глухой шлем, закрывающий все лицо целиком, оставляя только небольшую щель для глаз. В нем и впрямь было невыносимо жарко, зато никто не визжал и не падал в обморок. Подумаешь, ретивый вояка нацепил на голову горшок — может, он ему ума прибавляет? Облегченно выдохнув, непрошеный доброхот удалился так быстро, как только мог, наверняка дав себе зарок не подходить к царским советникам на полет стрелы.