Натянув, наконец, хитон, я повернулся и застал сестру посреди восторженной тирады:
— Ах, Астерий, ты представляешь — папа решил его проверить! Снял с руки перстень — ну тот, что ему финикийцы привезли в прошлый раз, помнишь? С таким огромным рубином, и еще закорючка на нем какая-то вырезана. Ну папа как размахнется — и в море бросил, а потом приказал ему — достань мне кольцо, и тем докажешь, что ты сын Фитальмия. А он спокойно так прыгнул в воду! Знаешь, его ужасно долго не было — я чуть не умерла от страха, но тут он появился с папиным перстнем в руке! И мне показалось, он так особенно на меня взглянул, и…
Так это же она на сегодняшней встрече с афинянами присутствовала. А Минос решил очередное представление устроить для почтеннейшей публики, да и спесь сбить с некоторых зарвавшихся юнцов. Но, видать, не удалось. Нет нужды спрашивать, кто этот «он», которого Ариадна поминает через слово. Похоже, Тесей произвел на нее неизгладимое впечатление — вон, глаза горят, разрумянилась вся, вздыхает мечтательно. Интересно, а ко мне-то она зачем пришла? Неужели больше не с кем поделиться?
— Астерий, скажи мне… Ты сделаешь так, чтобы Тесей выиграл состязания? Ты ведь лучше всех, ты можешь его научить, правда? Я так хочу, чтобы он победил! Тогда он получит свободу и…
Ага, зарделась, глазки потупила. Надеешься, что он женится на тебе и увезет с собой? Эх, девочка, даже если он выиграет все соревнования на Крите, в Ахайе и в Айгюптосе впридачу, это его не спасет. Но тебе об этом знать не обязательно. А ведь я предупреждал отца — не стоит Ариадну к данникам подпускать. Молодая дурочка, донельзя романтичная, в голове сплошные эроты порхают. Вот, пожалуйста — имеем проблему, и, кажется, опять на мою шею.
— Ариадна, я всех учу одинаково. Если Тесей окажется способным учеником, то…
— Нет, Астерий, нет! Я умоляю тебя, позанимайся с ним отдельно — так, как с Андрогеем. Вы же тогда почти не расставались, ты был с ним с рассвета до заката, и Андрогей с легкостью стал победителем на следующих играх!
Боги, только этого мне не хватало! Воспоминания о том времени я надежно спрятал в самые дальние уголки своей памяти, присыпав сверху разным хламом, чтобы как можно реже натыкаться на них. Мой брат был… Он просто был. Юный, сильный, горячий, в голове — молодое вино, женщины и подвиги. Герой! А папа ему потакал во всем. Как же, старший сын и наследник (меня, конечно, и в кошмарном сне невозможно представить в этой роли). Несколько недель моей жизни были отданы ему в безраздельное пользование — борьба, метание диска, бой с оружием и «бычьи пляски». Он умудрялся загонять меня так, что по ночам я спал черным беспробудным сном, и никакие пророческие видения не приходили меня мучить. Уже за одно это я был ему благодарен. А еще Андрогей смотрел на меня с обожанием, восхищался моей силой и воинским искусством, дразнил «ученым занудой» за долгие диспуты с наставником Дедалом. В такие моменты он старался избавить нас от своего присутствия, потому что неизменно засыпал, если оставался рядом. Пытался вытащить меня в какую-то замечательную таверну и в не менее замечательный бордель — представляю, какой бы я произвел там фурор. Жизненная энергия и дружелюбие били из моего брата неиссякающим фонтаном, и я, даже помимо воли, был в курсе всех его неудач, побед и мечтаний. Накануне пресловутых соревнований я сделал вид, что неловко спрыгнул с быка и подвернул ногу, чтобы никому даже и в голову не пришло обвинять меня в намеренном проигрыше.
Конечно, Андрогей выиграл, как же иначе! Бурля от радости, он ворвался вечером ко мне с сияющими глазами, в лавровом венке победителя, который не потрудился снять, а следом за ним слуги втащили немаленьких размеров амфору с вином и столько еды, что хватило бы на целый отряд оголодавших воинов. Немедленно выгнав всех за дверь, Андрогей разлил вино по чашам и провозгласил здравицу в честь превосходного учителя и замечательного брата, ниспосланного богами, которому он посвящает свою победу в прошедших состязаниях. Я хмурился для порядка, глядя на его щенячий энтузиазм, но… в глубине души я точно знал: мне приятны и эта суета, и его благодарность, и тепло разливается по телу не только от вина. Похоже, Андрогей ограбил личный папин погреб.
Не знаю, что ему ударило в голову: хмель фасосского или хмель победы — надо признать, что выпили мы немало, и я тоже был не слишком-то трезв, — но беды удалось избежать только чудом. Он предложил совершить омовение, и эта идея была с радостью мною поддержана — ночь становилась не на шутку жаркой. Стягивая с себя хитон, я спьяну в нем запутался. Брат со смехом кинулся мне помогать, и в результате нашей возни мы оба шлепнулись на пол. Хитон был сдернут, но чертова маска тоже не удержалась на своем месте и изрядно перекосилась.
Мне почти ничего не было видно, но безумный блеск в глазах Андрогея, казалось, освещал комнату. Прижав меня к полу всем своим весом, он протянул руки с явным намерением сорвать с моей головы эту штуковину. Я извернулся ужом и кое-как выскользнул на свободу, лихорадочно прилаживая свое «второе лицо» на место. В голове раненой птицей билась одна мысль: «И что теперь делать?» И хриплый шепот с пола, умоляющий меня довериться брату и показать себя настоящего. Он уверял меня, что не испугается никакого уродства, он должен, просто обязан увидеть истинный облик того, кого он уважает, любит, боготворит больше всех в этом проклятом дворце.
К счастью — его и моему — он был уже не в состоянии самостоятельно подняться на ноги, и когда я отнес его на ложе, он почти сразу уснул, намертво вцепившись в мою руку. Я так и просидел до утра, допивая дурацкое вино, и ледяные волны ужаса топорщили волосы у меня на затылке. На рассвете я вышел, растолкал слуг, приказав им позаботиться о царевиче и передать ему, что его брат Астерий отправился в святилище Аполлона вопрошать судьбу и просил не беспокоить до завтрашнего дня.
Наедине мы больше не виделись. Через несколько дней брат отбыл в Афины, откуда ему не суждено было вернуться.
Мой голос становится ледяным, и это слышно даже через устройство в маске.
— Ариадна, а ты не забыла, чем все это кончилось для Андрогея?
— Но, Астерий… — и слезы в три ручья. Нет, пусть меня считают тряпкой, но это выше моих сил. Надо будет завтра же поговорить с отцом, а пока — пусть тешится иллюзиями. Хоть такой ценой куплю себе несколько часов покоя.
— Перестань рыдать. Если уж тебе так хочется, можешь пойти и объяснить своему… хм, избраннику, чтобы он отнесся к тренировкам со всей серьезностью. Я посмотрю, на что он годится, и тогда приму решение.
Сестра виснет у меня на шее и с радостным писком уносится прочь. Да уж, не завидую я Тесею, сейчас ему на голову обрушится камнепад девичьих восторгов. Впрочем, возможно, ему это понравится? Я морщусь от нахлынувшего раздражения и головной боли и требую у слуг кувшин вина. Лучше два. Немедленно. Настроение необратимо испорчено, и в ближайшие дни у меня нет особых шансов на его улучшение. Остается только совершить обряд в честь Диониса — авось, дарует мне еще одну ночь без сновидений.
Наливая себе третью чашу, я, наконец, вспоминаю, откуда мне знаком бешеный серый взгляд-копье. Очередной провидческий бред, посетивший меня через неделю после отъезда Андрогея. Вспомнить бы еще, что я сам себе напророчил.
Эписодий 2.
Исхудавшие руки с отросшими ногтями намертво вцепились в жертвенный ритон. Несколько жадных глотков, кровавый напиток течет по губам, капли падают на грудь и медленно стекают вниз — гладкая кожа, ни одного волоска, и красным бусинам просто не за что зацепиться. Ты меняешься на глазах: мышцы наливаются прежней силой, скулы теряют безжизненный серый налет, а горящие безумием глаза вновь становятся двумя озерцами звездного света. Хотя бы здесь тебе не нужна маска, и я могу беспрепятственно любоваться тобой настоящим… почти. Я уже не понимаю, как сумел прожить без тебя столько времени, если все лучшее, что было в моей жизни, сосредоточено в биении синеватой жилки у тебя на шее. Но ты вздыхаешь и отворачиваешься, рассеивая наваждение.
— Радуйся, Тесей.
Это уже не бесплотный шелест тени и не трубный глас хитрого механизма. Я перевожу дух, осознав, что почти не дышал все это время. Кажется, у меня даже руки дрожат.
— Радуйся, Астерий.
Хриплое карканье старого ворона не может, никак не может принадлежать мне. Хотя иногда я сам себе кажусь куском корабельной обшивки, который выкинуло на берег после крушения, а перед этим несколько лет носило по морю. Обросший ракушками и водорослями, полусгнивший в соленой воде, мой труп разлагается под лучами Гелиоса, и скоро, совсем скоро окончательно обратится в прах.
Я беру тебя за руку и разворачиваю к себе. Не для того я лез в мрачное подземелье и творил темные ритуалы, чтобы ты хмуро глядел в стену, а я — прожигал взглядом твою спину. Посмотри на меня! Правда, я уже не тот семнадцатилетний юнец, который первым спрыгнул на землю Крита, не дожидаясь, пока установят сходни. Тогда ты сравнивал мой взгляд с железным копьем — кажется, наконечник с тех пор затупился и покрылся ржавчиной. Мне уже за сорок: шрамы, седина, больная память… подвиги. Если ты поинтересуешься, откуда у меня рана на плече, я расскажу тебе, как мы плыли на «Арго» за золотым руном, и возле Аресанада на нас набросились медноклювые птицы Стимфала. Их острые бронзовые перья дождем сыпались с неба, и одно из них вонзилось мне в ключицу, пока я натягивал лук, надеясь подстрелить бестий.
Если ты захочешь узнать, почему я прихрамываю на левую ногу, я вспомню Калидонскую охоту. Принимать участие в таком позорище мне еще никогда не доводилось, и надеюсь, больше не доведется. Толпа героев, вопли, споры, склоки, неумеренные возлияния. Никакому вепрю, пусть и насланному Артемидой, не удалось бы погубить столько людей. Гилей, Ройк, Анкей, Эвритион, которому досталось копьем от собственного зятя Пелея. Посреди этой суматохи подраненная тварь, подобравшись сзади, умудрилась зацепить меня клыком под колено. Хорошо хоть у Мелеагра, случившегося рядом, не дрогнула рука, и его копье попало именно в вепря, а не мне в бок.
Но что я отвечу тебе, если ты спросишь меня, для чего я пришел сюда и вызвал тебя из мрака Аида?
Строфа вторая. Тесей
Утреннее солнце особенно безжалостно к тому, кто не спал чуть ли не всю предыдущую ночь. В глазах песок, ноги ватные, мысли, кажется, решили косяком податься в Гиперборею, хотя вчера именно они копошились мышами в голове и не давали уснуть. Толку-то — все равно ничего путного не надумал. Чувствую себя в точности как Гера, которую как-то раз доведенный до отчаяния семейной жизнью Громовержец сковал золотыми цепями и подвесил между небом и землей — за скверный характер. Насчет характера — не мне судить, но почву под ногами я не ощущаю с самого моего прибытия на «благодатный» Крит.
Все не так. Все до такой степени не так, что я постоянно пытаюсь проснуться, даже когда падаю с ног от усталости. Я ехал сюда убить чудовище или быть убитым, а вместо этого опять оказался в палестре, будто мне двенадцать — ранние подъемы, утомительные тренировки, строгие учителя… учитель. Тот, кто выбил из-под меня Гею и пока не собирается возвращать ее назад. Неужели верит, что я научусь летать?
Первый день под дланью Миноса, а если по-простому — плена. Стою посреди стадиона, за спиной столпились мои спутники, а к нам приближается бог. Он широк в плечах, но из-за высокого роста не кажется массивным, великолепные мускулы перекатываются под бронзовой кожей, нестерпимый блеск нагрудника заставляет глаза слезиться. Наверное, поэтому разглядеть лицо никак не удается. Или… нет, просто у этого существа на голове необычный шлем, увенчанный бычьими рогами. Неужели это — медный великан Талос, созданный для охраны острова от чужеземцев, про которого я слышал еще дома от матросов в прибрежной таверне? Вроде бы он бросает огромные скалы в приближающиеся корабли, и нет спасения тем, кто попадет в его смертельные объятия… Да ну, не может быть, про великана наверняка наврали.
А незнакомец уже совсем близко, и понимание обрушивается ударом палицы. Не в силах оторваться, я смотрю в пронзительно-синие глаза того, кого собираюсь убить. И даже потом, глядя на то, как зверь и получеловек сливаются в экстазе «бычьей пляски» под восхищенное женское аханье и одобрительные возгласы мужчин, я никак не могу забыть безнадежную горечь и усталость, с которой Астерий всматривался в мое лицо.
Царский прием. Давящая роскошь парадной залы дворца, больше похожей на храм живого бога, чем на человеческое жилье. Темно-красные колонны вырастают из желтоватого мрамора и устремляются вверх, к потолку, украшенному звездами. По стенам резвятся дельфины, кося на вошедшего влажными темными глазами. Велик и славен Минос, обильны его богатства, тучны стада, нет у Миноса достойных соперников ни на море, ни на земле. Отчего же хмур богоравный, как небо перед грозой? По левую руку от царственного супруга сидит Пасифая, дочь Гелиоса. Длинные кудри оттенка начищенной меди падают ей на плечи, ликом царица подобна утренней заре, розоперстой Эос, солнечным светом сияют глаза. Вот только неподвижностью она сродни каменной статуе — не дрожат ресницы, не шелохнутся складки гиматия, и взгляд женщины направлен поверх голов назойливых людей, будто видит она там что-то, недоступное прочим.
— Радуйся, Минос, сын Зевса, владыка Крита. Да будут дни твои долгими, да не оскудеют нивы твои, да осенят тебя боги своим благоволением!
— Радуйтесь и вы, мужи и девы афинские. Я счастлив, что вы ступили на нашу землю, да будет она ласкова к вам, не мачехой, но матерью принимая в свои объятия. Не печальтесь о покинутой родине! Пусть мой божественный отец, покровитель гостеприимцев, засвидетельствует искренность моих слов.
Мгновением позже издалека доносится громовой раскат. Дий ответил на призыв сына?
— Мы еще не оставили надежду вновь увидеть родные берега, богоравный! Ведь не зря говорят: в гостях хорошо, а дома лучше.
Слова вырываются у меня помимо воли, и я еле сдерживаюсь, чтобы не прикусить себе язык. Изо всей силы, до крови. В воздухе ощутимо пахнет грозой… нет, не грозой — угрозой.
— Любовь к отчему дому — похвальное чувство. Но мой старший сын больше никогда не переступит порог этого зала. Ваши жизни принадлежат мне по праву. А потому — смиритесь, тоска по родной земле способна убивать не хуже палача.
— Мне искренне жаль, что Мойры отмерили столь короткий срок достойному юноше. Но ответь мне, Минос, слывущий меж людьми справедливым, сколько своих сынов и дочерей должна тебе афинская земля за один несчастный случай, как бы ни твердили об убийстве злые языки? Когда в дело вступает Ананка-неотвратимость, даже боги склоняют перед ней головы.
— Что знаешь о богах ты, чересчур дерзкий на язык юнец? И что можешь ты знать о смерти моего сына? Из самого верного источника пришли сведения: Эгей лично отдал приказ убить чужеземца, в злобе и зависти своей не желая отдавать тому лавровый венец победителя Панафинейских игр! И тогда один из племянников царя, Акант Паллантид, исполнил его волю, подкараулив Андрогея вечером на пустынной улице и ударив его тяжелым камнем — из-за спины! — Голос почти срывается на крик.
— Тебя ввели в заблуждение, богоравный. Акант Паллантид — как и все его братья — лишен права появляться в Афинах. Паллантиды давно стремятся захватить афинский трон и потому постоянно злоумышляют против законной власти. Не удивлюсь, если кто-то из них выдумал эту историю. А Андрогей и впрямь был убит камнем, который сорвался с крыши строящегося храма. Вокруг твоего сына было много людей, любой из них мог оказаться жертвой. Дело тщательно расследовали, ведь мой отец никогда бы не оставил преступников безнаказанными… — на этот раз я все же прикусываю язык, но слишком поздно.
— Так я имею честь принимать у себя во дворце великого Тесея, победившего великана Перифета, сгибателя сосен Синида, душителя Керкиона, коварного Скироса, ужасного Прокруста; героя, зарезавшего чудовищную Кроммионскую свинью? — интересно, почему слова Миноса кажутся мне ядовитыми шипами, вонзающимися под кожу? — Правду ли говорят, будто твоим божественным отцом является Посейдон, Колебатель земли?
С трудом удерживаюсь от соблазна пожать плечами. Это у Посейдона надо спрашивать, если тот упомнит столь незначительный эпизод своей бурной жизни. Правда и Эгей, и дед Питфей всегда твердили, что отказываться от божественного родства — глупо и недальновидно, пусть даже оно существует исключительно в воображении горстки дураков.
— Так говорят, богоравный.
— Тогда сейчас мы узнаем, сколько в этом истины. Ты ведь не боишься, Тесей?
Вообще-то, если честно, боюсь. Ну, опасаюсь, по крайней мере. Какая разница — течет ли в моих жилах серебряный ихор, заменяющий богам кровь? К тому же, у Миноса с Посейдоном, прямо скажем, натянутые отношения. Но тринадцать пар сияющих глаз за спиной не оставляют даже иллюзии выбора. И еще один взгляд — напротив. Темный, встревоженный… восторженный. Под покрывалом и не разобрать толком ничего, только и видно, что женщина. Интересно, кто она такая и зачем прячет лицо? Но легкий интерес быстро угасает, вытесненный тревогой, когда по приказу правителя все присутствующие дружно двинулись на берег моря. Кроме Пасифаи. Выходя из зала, я обернулся — царица все так же сидела на троне, будто прием еще продолжается.
Мы стоим на скале, нависающей над морем — я и Минос. Остальные топчутся чуть поодаль. Вон, шеи тянут — как бы чего не пропустить. Что ж, условия оглашены: Минос кидает в воду перстень, я его достаю, после чего меня всем на радость публично признают божественным отпрыском. Критский владыка заявил, что если Посейдоново отцовство подтвердится, то он сочтет мою жизнь достаточной платой за смерть сына и отменит «живую дань». Ха, нет уж, моя жизнь пригодится мне самому! Я подхожу к краю скалы и внимательно вглядываюсь вниз — не разбить бы голову о подводные камни, тогда никакой Посейдон не поможет. Бурунов, вроде, не видно, но это ни о чем не говорит. Скидываю хитон и сандалии. Минос кивает мне, высоко поднимает руку с перстнем, и через мгновение кольцо летит в пучину, а через два выдоха наступает и моя очередь.
Не просите меня описать, что я чувствовал, когда падал в бездну вслед за глупой золотой искрой. Надеюсь, повторять не придется — вряд ли мне еще раз так нечеловечески повезет. Уйдя под воду, я открыл глаза и попытался осмотреться. Солнце уже садилось, его косые лучи не проникали на глубину и видно было плохо. Но почти сразу левая рука в чем-то запуталась. На мое счастье, течение притащило сюда довольно большой обрывок рыбачьей сети, и перстень угодил как раз в нее.
Вынырнув и жадно глотая воздух, я обнаружил, что оказался в небольшой пещерке, которую волны вымыли как раз под тем местом, где все ждали моего появления. С берега разглядеть выемку невозможно, а от любопытных глаз со стороны моря меня надежно укрывал нависающий сверху каменный козырек. Вот пускай подождут, понервничают. Будем считать, что я у папы в гостях, а уходить слишком быстро после столь долгой разлуки невежливо. Только не замерзнуть бы и, главное, перстень этот дурацкий не выронить — второй раз я его точно не найду. С большим трудом вытянув из так удачно подвернувшейся сети одну из веревок, я повесил на нее кольцо, а саму веревку обязал вокруг запястья на манер браслета — так вернее.
Плеск волн гулко отдается в недрах промоины — судя по всему, она глубже, чем мне показалось сначала. Но исследовать ее я не собираюсь — силы надо поберечь. Болтаюсь в воде, уцепившись за скальный выступ, больше всего похожий на ступеньку. Всю лестницу кто-то взял и перенес в другое место, а эту ступеньку забыли здесь. Интересно, хозяева заметили пропажу? Фыркнув, я открываю глаза и начинаю кашлять. Неудивительно — я почти заснул, руки разжались, а морская вода плохо подходит для того, чтобы ею дышать. Проморгавшись, я с удивлением замечаю, что в стене над ступенькой, примерно на высоте человеческого роста, имеется отверстие, прикрытое камнем. Но известняк хрупок, и каменная пробка выкрошилась с одного бока, а в образовавшейся дыре… Остатки сонливости слетают с меня, я выбираюсь на уступ. Камень легко подается, и у меня в руках оказывается деревянный ларец с медными скобами. Откидываю крышку — Зевс Всемогущий! Тусклый блеск золота, волшебная мозаика драгоценных камней, матовость жемчуга — уж на что я равнодушен к этим бирюлькам, но тут пробрало и меня. А поверх всего вальяжно разлегся золотой — сразу видно, что царский — венец. Огромное богатство — похоже, я умудрился отыскать пиратское логово. Правда, судя по состоянию тайника, сюда давно уже никто не заглядывал. Решительно вынимаю диадему из ларца — будет играть роль «подарка от папочки», — остальное убираю на место. Пусть полежит.
Когда я вылезаю — да что уж там, практически выползаю — на берег в паре десятков шагов от скалы, где по-прежнему толпится народ, громкие крики немедленно вспугивают чаек, начавших было устраиваться на ночлег. Последние силы я прилагаю к тому, чтобы идти не шатаясь, но огромный рубин у меня на пальце заметен издалека, а венец сверкает в отблесках заката, поэтому никто не видит, что кожа моя покрыта мурашками, с волос ручьем течет вода, а колени предательски дрожат.
Минос пристально смотрит мне в глаза, я молча протягиваю ему перстень и слегка улыбаюсь уголком рта. Слова ни к чему — уже завтра весь город будет рассказывать историю о том, как Посейдон принимал юного Тесея в своем подводном дворце, прекрасная Амфитрита увенчала голову юноши золотым венцом, а морской бог Главк вынес его на берег, и пена прибоя мантией стекала по плечам (моим или Главковым — не суть важно). Краем глаза замечаю давешний темный взгляд, но теперь его обладательница в волнении забыла о своем покрывале, и я могу ее рассмотреть. Она, несомненно, красива. И молода. Тонкие и нервные черты лица, нежный румянец. Вся подалась вперед, грудь вздымается… хм, папа, глядишь, я тебе невестку с Крита привезу.
Плохо помню, как добрался до ложа. Спутники мои все порывались петь мне дифирамбы как герою, освободившему Афины от позорной дани. Дай им волю — на Олимп бы вознесли, не сходя с места. Да и то — вряд ли Минос теперь посмел бы отказаться от своих слов. А у меня в ушах море плескалось о своды пещеры, и спать хотелось так, будто Гипнос вылил на голову ведро макового настоя, не меньше. Мое тело, видимо, просто сгрузили на постель и удалились, дабы не тревожить покой героя. Только вот герой во сне стонал и вскрикивал — снились ему невозможно синие глаза, откуда плотоядно усмехалась смерть. И дальше — клочками, обрывками… Синие глаза темнеют, как штормовое море, наливаются чернотой, холодная ладошка на лбу — сон? Пальцы на губах, лихорадочный шепот: «Такой красивый… я говорила с Астерием, он тебе поможет… отец не разрешит… брат, он лучше всех, он обещал, ты только…» — явь? Тихо звякают браслеты, чужой шелковый локон скользит по щеке, губы — горячие, настойчивые, чуть соленые… губы?! «Вставай, Тесей, вставай скорее — нас ждут!» — утро. Призраки растаяли вместе с темнотой. Украдкой оглядываюсь — не оставила ли ночная тень после себя что-нибудь? Но ни потерянного браслета, ни забытой сандалии, ни вышитого пояса. Может, и не было ничего?
Завтрак обилен: лепешки, сыр, зелень, жаренное на углях мясо. Простокваша. Клюю носом над всем этим великолепием — полцарства за возможность вернуться в постель! Кажется, мое предложение здесь никого не интересует. Жаль, выгодная могла бы получиться сделка. Но тут появляется парнишка лет четырнадцати и начинает верещать так пронзительно, что все, включая тарелки и кубки, подскакивают на своих местах. Даже моя сонливость проходит, и я кое-как разбираю, что это не пожар и не нападение врагов, а всего лишь приглашение на стадион, где нас будет ждать богоравный Астерий, дабы… В этом месте тирады мое терпение лопается с ясно различимым треском, и рот пареньку приходится заткнуть. Куском лепешки. Добрый я с утра…
Богоравный стоит к нам спиной в окружении нескольких странных приспособлений. Вчера их не было. И не было у Астерия такого взгляда, будто он собирается снять с меня кожу и рассмотреть повнимательней, что там под ней. До него дошли слухи о моем «свидании с папой»? Или… Но взгляд-кинжал уходит в сторону, а его хозяин принимается демонстрировать на деревянном быке правильный способ захода на прыжок, и до полудня все мысли стекают вместе с потом в песок арены. Ко времени обеденной трапезы мы уже порядком вымотаны, а потому возможность совершить омовение и передохнуть кажется настоящим праздником.
Послеобеденный отдых прямо возле стадиона в небольшой оливковой рощице. Лень, сон и жара. Приятная тяжесть в мышцах и легкость в голове, которая сейчас больше смахивает на бычий пузырь, надутый воздухом. Отпусти веревочку — унесет ветром. Сверху на меня падает тень, прижимает к земле. Теперь ветру здесь нечего делать… «Тесей!» — неужели ветер обиделся, что у него отобрали игрушку? «Тесей, проснись!» А разве я сплю? Нет, я и сейчас не сплю, и вчера тоже не спал… Чужая рука берет меня за плечо и чувствительно встряхивает. А ночью все было не так. Машинально хватаю эту руку за запястье, дергаю на себя и наконец-то открываю глаза. Удивленный синий взгляд на неподвижном — лице? морде? — и бурдюк с водой. Кажется, меня собирались поливать, неужели я так похож на овощ? А Астерий молчит, и я молчу, даже не делая попыток встать или выпустить его руку. Тишина слегка звенит и настолько подходит к этой роще и полуденному зною, что я вздрагиваю, услышав чужой голос.
— Ну и здоров ты поспать, богоравный. Прямо как Зевс — перуном не разбудишь. Праздновали вчера или кто-то другой спать не давал? — голос скучный и равнодушный, но интерес трещинкой змеится по краю.
— Да нечего было особо праздновать, вроде, — пожимаю плечами. Лежа это делать не слишком удобно, поэтому я сажусь и, наконец, даю чужой руке свободу.
— Скромность — украшение героя. — Мне кажется, или Астерий издевается надо мной? — Человек, сумевший вытянуть из Миноса обещание переменить свое решение, достоин памятника из лучшего фаросского мрамора. Хочешь себе такой? Можем даже Дедалу заказать, он согласится.
Интересно, неужели нашему хозяину так скучно, что для развлечения пришлось будить меня?
— Нет, думаю, памятник мне ни к чему. Может, договоримся? Меняю фаросский мрамор для своего памятника на пару амфор приличного вина.
Смеется, но глаза холодные.
— Да, торговец из тебя хоть куда. Сначала обменял свою жизнь на афинские долги, а теперь продаешь вечную славу за глоток перебродившего виноградного сока?
— Что мне вечная слава, если в жизни будут отсутствовать простые человеческие радости? Тем более, неизвестно, сколько времени мне отпущено наслаждаться ими.
Он резко наклоняется ко мне, и я еле удерживаюсь, чтобы не отшатнуться.
— Кстати, об отпущенном времени. Она приходила к тебе? О чем вы говорили?
— Я… я… — герой, даже заикаться начал. А что мне ему ответить? Да, приходила какая-то девушка, но я почти ничего не помню, потому как спал. И решил, что мне все приснилось.
— Ей не удалось тебя разбудить?
Неужели он читает мысли? Или у меня такая растерянная физиономия…
— Ну, она говорила, будто ее брат обещал мне свою помощь, хотя отец не разрешит и будет сердиться, если узнает, но… — кажется, я покраснел.
— Да уж, ее отец будет в ярости, если узнает, что она пытается помочь тебе получить твою жизнь и свободу обратно. А брат, в общем, дал согласие, но при одном условии — ты беспрекословно подчиняешься и делаешь все, что можешь, и даже больше. Не отлынивая и не жалуясь.
— Но кто она — это ты мне можешь сказать? Кому я должен подчиняться и от кого скрываться? И в чем подчиняться, если уж на то пошло?
— Сказать-то могу. Хотя было бы забавно понаблюдать, как при следующей встрече ты мычишь и мнешься, пытаясь вспомнить ее имя. К тебе приходила Ариадна, дочь Миноса и Пасифаи, — он помолчал и тихо добавил — видимо, для особо непонятливых героев: — Моя сестра.
Антистрофа вторая. Минотавр
Утреннее похмелье — редкий гость, но оттого не менее неприятный. Выбивать клин клином — в моем случае напряжение выпивкой — метод дурной и почти бесполезный. Просто я привык к своему одиночеству, мне в нем уютно, как в разношенных сандалиях, и нигде не жмет. Дедал постоянно обзывает меня моллюском в раковине. Пусть так. Кое в чем мы и впрямь похожи — без раковины я не смогу выжить, а последние дни проделали в моей защите трещину, которая медленно и неумолимо расширяется. Я упорно закрываю глаза в надежде, что это лишь моя проклятая мнительность и все обойдется… но сам себе не верю. Сквозь щели скорлупы наружу сочится яд, убивающий любого, кто попадется на пути.
Сколько себя помню, я всегда один. Я бы сказал, с детства, если бы оно у меня было. Свойство божественной крови — по человеческим меркам я повзрослел с невозможной, пугающей быстротой. Вероятно, это спасло меня от безумия, потому что жизнь в подземелье, редкие прогулки снаружи, всегда ночью и только в огороженном внутреннем дворике, отсутствие сверстников, игр, праздников — не совсем то, что требуется ребенку. И еще родители. Мать после моего рождения стала… странной. Шептались, будто она повредилась в уме, увидев, какое чудовище произвела на свет. Она кормила меня, купала, изредка равнодушно целовала и еще реже пела колыбельные. Отец появлялся пару раз в месяц и оставался у меня совсем недолго, буквально несколько минут. Рабы, выделенные мне в услужение, были слепыми да еще и, кажется, немыми в придачу. Короче, оснований вырасти диким зверем у меня было более чем достаточно, пока в моей жизни не появился Дедал.
