Глава третья. Начал за здравие, кончил за упокой.

Наутро Валера вскочил, как полоумный, не выключив телевизора бросился на работу, по тому как знал, что если он ещё и на работу будет опаздывать, его точно отправят принудительно лечиться на Балтийский завод.

Поэтому, когда он пришел вечером с работы, телевизор ещё работал. Валера некоторое время тупо смотрел на телевизор, не понимая, почему это он работает.

– Сегодня, дорогие товарищи, мы начинаем чтение автобиографии известного музыканта В.Шинкарева «Говно в проруби».

Часть первая – «Везде хорошо»

Часть вторая – «Там, где нас нет»

Валера все равно ничего этого не понимает и выключает телевизор, со злостью думая, сколько же электричества он сожрал за ночь и целый день.

Этот бред так насыщен прекрасными эпиграфами, что невольно хочется сказать (но, кстати, это вовсе не бред, а сопротивление ежеминутно нарастающей всеобщей бессмыслицы): А сейчас я наворочу ещё больше эпиграфов. Хорошая книга может состоять из одних только с умом подобранных эпиграфов, так, точно они выражают первоначальные намерения автора.

Но так сидеть скучно – Валера посмотрел всю коллекцию открыток с изображениями артистов, которую он собирал недели две, допил брагу и на какой-то момент искра неумной, веселой надежды заслонила от него комнату с окном: нет, все правильно! Живет он, дай Болг всякому, жены нет, работа нормальная, с аванта будет тахта, а не раскладушка. А там ещё женщина какая-нибудь полюбит Валеру.

Валера включил телевизор.

«… таким образом можно с уверенностью сказать, – уверенно говорил человек в белом халате, похлопывая по ЭВМ, – в основных чертах будущее прогнозировать можно! Зная, конечно, основные законы развития человеческого общества.

– А вот телезрители спрашивают нас: Можно ли прогнозировать индивидуальное человеческое будущее?

– Какое будущее, – растерянно говорит человек в белом халате.

– Может ли сам человек прогнозировать, в общих, конечно, чертах свое личное будущее?

– Нет! – отвечает ученный, подумав, – этого сделать нельзя! Вот пример: знал ли мой однокурсник Борис, бренькая в армейском туалете на гитаре, что в недалеком будущем он будет совещаться с Иоко Оно о путях развития рок-музыки? Нет, этого он не знал. Другой разительный пример. Вот, кстати, у меня для этого форография… (Находит в кармане и показывает телезрителям какую-то древнюю неразборчивую фотографию). Вот фотография маленького Мити. Вопрос: знал ли маленький Митя, что в будущем он станет знаменитым Дмитрием Ивановичем Менделеевым, автором периодической системы элементов? Нет, этого он не знал.

Валере делается почему-то жутко. Он тоже ставит себе какие-то непонятные вопросы: Знал ли Валера Марус, что… Мог ли кто-нибудь помыслить, что Валера Марус… А что?

Валера подходит к окну и с тоской смотрит: черный снег, ветер. Буранный сумрак.

Громадного калибра полная луна пролетела под черной прорубью в облаках.

Валере делается привычно одиноко, это бесконечное молчание, молчание или телевизор.

Он возвращается к телевизору и, переключив, с удивлением видит в пелене снега знакомое лицо Джакоба Кулакина: ведь телефильм-то ещё идет! Ну, слава Богу, это последняя серия.

Джакоб удивленно рассматривал веселых гренадеров и штатских, машущих какими-то флажочками и славящих свою царицу. Его схватил за плече и развернул на себя совершенно пьяный свирепый мещанин. Сквозь снег и темноту он принял серебряные пуговици на камзоле Джакоба за часть какой-то униформы, сорвал шляпу и полушутливо кланяясь, заорал:

– Молодцы, братцы! Покрошили, наконец, ферфлюхтеров, дай вам Бог, и матушка наша Елизавета… ура, мать вашу!

– Ура! – грянули вразнобой в мелькающих фонарях, – Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс!

Как влюбленный ошибается, пускаясь вдогонку за незнакомой женщиной, которую его ищущий взгляд принимает за влюбленную, так Джакоб бросился за многими прохожими; но, казалось, на этоу улице, где со времен Петра звучали десятки языков и толкались сотни черных шкиперов – Джакоб единственный иностранец, а Монтахью нигде; мы с ним остались вдвоем, если он лежит на дне Маркизовой лужи – и мне не уйти далеко.

Господи, смилуйся над всеми, кто в море сейчас, этой ночью. Вихри черного снега, ветер, бурный сумрак – вот ткань жизни этого города, а им все непочем! Беснуются, плачут, машут флажочками, все наполненно удивительной ледяной страстью.

Петербург: у-уу! Ожесточенный город.

В данном случае горожане радовались тому, что Фридрих, изнывающий за свой Берлин, как птица за гнездо, утратил все из короля Пруссии в рядового Бранденбургского курфюрста.

Внезапно Джакоб почувствовал словно удар в сердце: он был уверен, что это Монтахью проскакал там – третий, с двумя рослыми гренадерами – и были они молчаливыми, непохожи на остальных.

Сдешним жителям известно, что при полной луне мертвецы скачут на север.

Застонав, Джакоб отшатнулся в темный переулок или прожодной двор. Заехавши отдышаться или покемарить, возница зашевелился в развалинах.

– Что, барин, нагулялся?

– Который час?

– Эк, его! Да заполночь.

– Возница! Продай мне водки, прошу тебя… или поезжай, достань где-нибудь…

– Да ты не из неметчины ли?

– Нет, я шотландец… Ну, англичанин.

– Сейчас где достанешь, а продать могу. Пятнадцать целковых.

– Ты что, ошалел? Десять!

– Эх, барин… Десять когда было – до указа…

Джакоб заскрипел зубами, роясь в карманах.

– Возница! Бери ты все: эту шляпу, серебряные пуговицы Алана Брака… вот десять целковых… Дай горячей водки!

Возница взял деньги, шляпу, пуговицы, вздохнул и протянул Джакобу заткнутую тряпицей бутыль.

Ватага веселых молодцов, горланя своего храброго роса, ворвалась во двор.

– Вот ты где! – с недобрым удивлением гаркнул один из них, – Давай, батя, водку живее!

– На! Ищи, сукин сын, свою водку: нету у меня больше ничего.

– Ты как с бойцами разговариваешь? Мы тебя от куроцапов защитили.

– Вот, последнюю бутылку господину продал!

Гренадеры, как по команде, повернулись на Джакоба и стали примериваться к нему жадными взглядами.

– А и вправду, господин; да ты не куроцап ли, не ферфлюхтер?

– Как есть ферфлюхтер!

– Пусть он скажет!

– А что разговаривать – национализировать излишки! А добром не отдаст, надобно будет наказать за противность!

Джакоб удовлетворенно улыбнулся.

– Давай, давай, – брезгливо бросил он гренадерам, – ну-ка, топай сюда! Веселися, храбрый Макрорус!

Гренадеры этого честно не ожидали никак, некоторые даже действительно сделали движение уйти.

Джакоб до крови сжал зубы; лицо его дрожало от радостной ярости, но рука, выхватывая шпагу, была тверда.

…

Буря прошла, но тротуар и рельсы совершенно засыпал почти теплый снег, который как манная из доброй шотландской сказки, все валит, налипая на кружево развалин и мясо кирпичей сломанных домов.

Усталый прохожий представляет себе какую-нибудь встречу – врядли здесь встретишь женщину… ну, старичек, толстый дедушка с волосами, как пух, пьяный… нет, старый хрыч, ты и днем надоел.

Все же женщина, прекрасная дама былых времен, и нет грязи под цоканьем ее копытец.

Фонарь нерезким светом освещает снизу ее лицо сквозь вуаль, или нет? – паутина проводов это, а не вуаль.

Какая странность, совсем не детская улыбка! Она наклоняет голову, от смущения ее лицо…

– Конечно, но не говорите так громко при них…

Пьяный старик с волосами, как пух, блестит щелочками глаз. Уж не смеешься ли ты надо мной, старый хрыч?

Синюшный заспаный юноша, закрыв глаза, передвигается вперед как механическая кукла.

– Я вижу, вашим спутникам нет дела до вас – позвольте мне быть провожатым.

Ее сверкающая рука медленно показывается из муфты.

– Эй, прочь с дороги, парень! – но так и есть – юноша задевает окаменевшего старика и боком валится на снег, продолжая равномерно елозить ногами. Сонная слюна течет ему на жабо.

– Дорогая, пусти их! Что им за дело до них? Пусть торчит в снегу твоя шутовская гвардия, задрав к нам вниз руки, как пугала! Вот он погружает город на свое темное дно, мнет и корежит шпили – кресты и кораблики, с которых давно всплыли как засверкала зеленым перламутром чешуя птиц, поющих рассветную песнь для моей возлюбленной.

Обними меня одной рукой; обверни поверхность тела, будто плащ.

Колючий, как опасно сияющая стекловата – белый сок любви, извивающийся в нас.

Ты мой плод, чуть шевеля кольцами, искрящимися клубком, дремлешь во мне…

…

Господи, помилуй!

Ну хватит. Как я устал и боюсь – закрыть бы себя руками и не видеть, уткнуться головой в теплые, пушистые котлы, оцепенеть от их непристанного хриплого мурлыканья.

Это конец, хватит писать. (Все померли, а нет, так не долго осталось. И про что вся эта пьяная музыка?)

Я наверное даже не развлек тебя, может быть вызвал твою меланхолическую улыбку?

Не вышло, так и хрен с ним.