. На протяжении почти трёхсот лет в Афинах, как известно, было тринадцатьархонтов, но об этом периоде существования новой республики история не сообщает нам ничего примечательного. К концу названного периода здесь снова ожил, однако, демократический дух, свойственный афинянам ещё со времён Гомера. Пожизненность архонтата слишком живо напоминала им монархию былых дней, и к тому же, быть может, предшествующие архонты злоупотребляли своей весьма значительной и долговременной властью. Поэтому срок полномочий архонта был ограничен десятьюгодами. Это был существенный шаг на пути к грядущей свободе, ибо, избирая каждые десять лет нового властителя, народ тем самым всякий раз подтверждал, что верховная власть остаётся за ним; каждые десять лет он отбирал уступленную им самим власть, чтобы снова вручить её по своему усмотрению. Благодаря этому он неукоснительно помнил то, о чём совершенно забывают подданные наследственных монархий: что источник верховной власти — он сам, а государь — не более как творение всё того же народа.
      Триста лет терпел афинский народ архонтов с пожизненной властью, но архонты с десятилетним сроком стали тяготить его уже через семьдесят лет. Это было вполне естественно, ибо в течение этих семидесяти лет архонты избирались семь раз, и, стало быть, ему столько же раз напоминали о его верховенстве. Поэтому дух свободы во второй период должен был проявляться гораздо сильнее, развиваться гораздо стремительнее, чем в первый.
      Седьмой из этих архонтов с десятилетним сроком правления был последним архонтом этого рода. Народ пожелал осуществлять свою верховную власть ежегодно; он познал на опыте, что власть, отправляемая в течение десяти лет, достаточно продолжительна, чтобы возник соблазн злоупотребить ею. Поэтому власть архонтов отныне была ограничена одним годом, по истечении которого должны были происходить новые выборы. Но народ пошёл дальше. И поскольку единовластие, хотя бы и кратковременное, уж очень приближается к монархии, он упразднил его, поделив власть между девятью совместно правившими архонтами.
      Трое из этих архонтов имели известные преимущества по сравнению с шестью остальными. Первый архонт, именуемый эпонимом, председательствовал в собрании: его имя стояло под всеми официальными актами, этим же именем обозначали год. Второй, именуемый басилевсом, или царём, должен был наблюдать за поддержанием благочестия и заботиться об общественных молебствиях — эти обязанности были унаследованы им от древнейших времён, когда наблюдение за общественными молебствиями было существенной частью царской прерогативы. Третий, называемый полемархом, был верховным военачальником во время войны. Остальные шестеро назывались фесмофетами, ибо им поручалось следить за нерушимостью конституции, блюсти законы и истолковывать их.
      Архонтов выбирали из наиболее знатных родов; лишь много позднее эта должность стала доступной и для выходцев из народа. По этой причине государственное устройство Афин было гораздо ближе к аристократическойформе правления, чем к подлинному народоправству, и последнее от этих реформ почти ничего не выиграло.
      Решение избирать ежегодно по девять архонтов имело наряду с положительной стороной — устранением возможности злоупотреблять верховною властью — весьма дурную: оно открывало простор для борьбы партий. Вскоре в государстве оказалось немало граждан, которые в своё время были облечены высшею властью и затем лишились её. Сложив с себя звание, они не так-то легко могли забыть его преимущества, забыть об уже изведанных ими радостях власти. Они жаждали снова стать тем, чем были, создавали себе приверженцев, разжигали в республике междоусобицы. К тому же увеличение числа архонтов и более частая смена их пробуждали в каждом знатном и богатом гражданине Афин надежду удостоиться этого звания — надежду, которая прежде, когда звание архонта давалось лишь одномуи на более длительный срок, была ведома только немногим. Эта надежда превращалась в конце концов в нетерпение, а оно побуждало их к опасным посягательствам. Таким образом, и те, кому уже довелось быть архонтами, и те, что ещё только мечтали стать ими, были в равной мере опасны для гражданского спокойствия.
      Но самым большим злом было то, что верховная власть — и потому, что она была поделена между несколькими архонтами, и вследствие своей кратковременности — стала слабой, как никогда. Недоставало твёрдой руки, которая могла бы сдержать борьбу партий и обуздать наиболее беспокойные умы. Могущественные, смелые граждане ввергали государство в бесконечную смуту к стремились добыть себе независимость.
      Решив, наконец, положить предел неурядицам, обратили взор на некоего безупречного афинского гражданина, перед которым все трепетали, и поручили ему улучшить законы, представлявшие собою до той поры лишь весьма неполный набор освящённых преданием правил. Этого всем внушавшего страх гражданина звали . То был человек, лишённый человеческих чувств, не веривший в человеческую природу и не ждавший от неё ничего хорошего, каждый поступок видевший лишь в тусклом зеркале своей мрачной души, беспощадный к людским слабостям; он был плохой философ и ещё худший знаток человека, непоколебимый в своих предубеждениях, с холодным сердцем, с ограниченным кругозором. Такой человек мог бы отлично выполнятьзаконы; но назначить его, чтобы даватьих другим, — худшего выбора нельзя было сделать.
      От законов Драконта до нас дошло лишь немногое; но и это немногое рисует нам и самого человека и дух изданных им законов. Все преступления, без всякого различия, он карал смертной казнью: праздность так же, как смертоубийство; кражу кочана капусты или овцы так же, как государственную измену или поджог. Когда его спрашивали, почему незначительные проступки он карает столь же беспощадно, как тягчайшие преступления, его ответ неизменно гласил: «Самые ничтожные преступления — и те заслуживают смертной казни; но и для больших я не знаю иной кары, как смерть, — вот почему я вынужден назначать её и за те и за другие».
      Законы Драконта являются попыткою новичка в искусстве править людьми. Устрашение — вот единственное орудие, которым он действует. Он карает уже совершенное зло, но не пытается помешать ему совершиться; его ни в коей мере не тревожит забота о том, чтобы уничтожить самые источники зла и улучшить людей. Вычеркнуть человека из списка живых за то, что он совершил нечто дурное, — совершенно то же, что срубить дерево, потому что один из его плодов оказался гнилым.
      Законы Драконта вдвойне подлежат порицанию — не только потому, что они противоречат священным чувствам и правам человека, но и потому также, что не учитывают особенностей народа, которому он их дал. Если был на свете народ, неспособный процветать при такого рода законах, — это был именно народ Афин. , быть может, в конце концов и свыклись бы с ними, но разве могли афиняне покориться подобному ярму!
      И действительно, эти законы имели силу едва на протяжении полувека, хотя законодатель и дал им хвастливое название непреложныхзаконов.
      Итак, Драконт очень плохо справился с возложенным на него поручением, и его законы вместо пользы принесли только вред. Поскольку следовать им было немыслимо, а других законов, которые могли бы их заменить, под рукой не было, — всё обстояло так, как если бы Афины не имели никаких законов, и следствием этого явилась плачевнейшая анархия.
      Положение афинского народа в то время заслуживает всяческого сочувствия. Один класс населения владел всем, другой, напротив, — ничем; богатые угнетали и немилосерднейшим образом грабили бедных. Между первыми и вторыми встала глухая стена. Нужда гнала бедняков искать защиты у богачей — у тех, кто, как пиявки, высасывал у них кровь, но помощь, которую им оказывали богачи, была жестокой помощью. За деньги, которыми они их ссужали, беднякам приходилось платить чудовищные проценты, и если платёж оказывался просроченным, земля переходила в собственность заимодавцев. Когда у должников ничего не оставалось, а жить как-никак нужно было, нищета заставляла их продавать в рабство своих детей, а когда, наконец, и эта возможность оказывалась исчерпанной, они отдавали в залог себя самих и вынуждены были терпеть, чтобы кредиторы продавали их как рабов. Против этой позорной торговли людьми в Аттике не было издано никакого закона, и ничто не сдерживало гнусной алчности богачей. Положение Афин было ужасно, и чтобы не дать государству погибнуть, нужно было насильственным способом восстановить резко нарушенное равновесие в распределении имущества.
      В народе возникли три партии, поставившие себе целью разрешить эту задачу. Первая, в состав которой по преимуществу входили бедные граждане, требовала установления демократиии равного раздела всей земли, проведённого в Спарте Ликургом; вторая, состоявшая из богачей, отстаивала аристократическийстрой.
      Третья стремилась сблизить между собою обе формы государственного устройства и выступала против обеих названных партий, дабы ни та, ни другая не могла добиться своего.
      Не было ни малейшей надежды уладить этот спор миром, разве что нашёлся бы такой человек, которому подчинились бы все три партии и которого все они признали бы третейским судьёй.
      Такой человек, к счастью, был найден: его заслуги перед республикой, его уравновешенный и кроткий характер, наконец слава о его исключительной мудрости уже давно привлекали к нему взоры народа. Этот человек был Солон, происходивший, подобно Ликургу, из царского рода, поскольку среди своих предков он числил Кодра. Отец Солона, некогда очень богатый, основательно расстроил своё состояние, щедро помогая нуждающимся, и молодому Солону пришлось поначалу заняться торговлей. Путешествия, неизбежные при его роде деятельности, расширили его умственный кругозор, ознакомление с нравами чужих стран способствовало развитию его дарований. С ранних лет начал он пробовать свои силы в поэзии; и навыки, приобретённые им в этом искусстве, пригодились ему в дальнейшем, чтобы облечь в этот приятный наряд политические правила и моральные истины. Его сердце было открыто для радости и любви; увлечения молодости сделали его более снисходительным к людям и наложили на его законы отпечаток мягкости и умеренности, столь прекрасно отличающий их от законов и Драконта и Ликурга. К тому же он был храбрым военачальником, овладел для республики островом Саламином, оказал ей ещё и другие значительные услуги на полях сражений. В те времена между философией и деятельностью на государственном и военном поприще не существовало такого разрыва, как ныне; мудрец был и лучшим государственным мужем, и самым опытным полководцем, и наиболее храбрым воином. Чем бы он ни занимался как гражданин, его мудрость сопутствовала ему. Слава Солона разнеслась по всей Греции, и он оказывал весьма значительное влияние на общее положение дел в Пелопоннесе.
      Солон был человеком в равной мере приемлемым для всех существовавших в Афинах партий. Богатые возлагали на него большие надежды, потому что у него самого было состояние. Бедные доверяли ему, потому что он слыл человеком высокой честности. Рассудительные люди между афинянами хотели бы видеть его своим государём, ибо монархия казалась им наиболее верным средством пресечь борьбу партий; его родственники хотели того же, но из своекорыстных соображений, ибо надеялись разделить с ним власть. Солон отвергнул этот совет. «Монархия, — сказал он, — прекрасное обиталище, но оно не имеет выхода».
      Он ограничился тем, что позволил назначить себя архонтом, а также законодателем, причём эти высокие должности он принял весьма неохотно, исключительно ради блага своих сограждан.
      Начал он с того, что обнародовал знаменитый указ, получивший название , или снятия бремени. Этим указом все должники освобождались от долговых обязательств; кроме того, заимодавцам отныне возбранялось давать ссуды на условиях кабальной зависимости. Это постановление было бесспорно насильственным посягательством на частную собственность, но насущные нужды государства делали такое насилие необходимым. Из двух зол оно представляло собой меньшее, ибо тех, кто был осчастливлен им, насчитывалось во много раз больше, нежели тех, кто пострадал от него.
      При помощи этого благодетельного эдикта Солон раз навсегда сбросил тяжкое бремя, на протяжении многих столетий угнетавшее беднейшие слои населения, но и не ввёрг в нищету богатых, ибо оставил им в неприкосновенности их владения. Он лишь отнял у них возможность творить неправедные дела. И, однако, он от бедняков стяжал не большую благодарность, чем от богачей. Бедняки рассчитывали на полный и равный раздел земли между всеми, пример чего был дан Спартою, и поскольку Солон не оправдал этих ожиданий, они открыто выражали своё недовольство. Они забывали при этом, что законодатель обязан быть одинаково справедливымкак в отношении бедных, так и богатых и что мера Ликурга не заслуживает подражания именно в силу того, что в основу её положена несправедливость, чего следует всячески избегать.
      Неблагодарность народа исторгла у законодателя смиренную жалобу. «Некогда, — сказал он, — со всех сторон доносились до меня одни восхваления, ныне же я встречаю лишь косые, враждебные взгляды». Вскоре, однако, в Аттике сказались благодетельные последствия изданного Солоном указа. Земля, перед тем закабалённая, ныне стала свободной. Теперь афинский гражданин возделывал как свою собственность поле, на котором раньше работал подёнщиком своего заимодавца. Многие граждане, проданные в чужие края и уже начавшие забывать родной язык, вернулись в своё отечество свободными людьми.
      Возродилось доверие к законодателю. Наделив его неограниченной властью над собственностью и правами граждан, ему поручили коренным образом перестроить государство. Первое, что он предпринял, воспользовавшись данными ему полномочиями, была отмена законов Драконта, за исключением тех из них, которыми карались убийство и прелюбодеяние.
      После этого он приступил к великой задаче — дать республике новую конституцию.
      
       Первыйразряд включал тех, кто получал ежегодный доход в количестве пятисот медимнов сыпучих тел или жидкостей.
      Во второйвходили те, кто имел доход в триста медимнов и возможность содержать лошадь.
      В третий — те, кто имел лишь половину такого дохода; . Поэтому их называли «парной упряжкой».
      В четвёртыйвходили все те, кто не имел недвижимого имущества и жил только на свой заработок: ремесленники, подёнщики, люди искусства.
      Представители трёх первых разрядов могли занимать общественные должности; последний разряд не допускался к ним, но в народном собрании его представители пользовались правом голоса так же, как и прочие, и благодаря этому деятельно участвовали в управлении государством. Народному собранию, называвшемуся экклесией, передавались на рассмотрение и окончательное решение все сколько-нибудь значительные дела: выборы должностных лиц, важные тяжбы, финансовые мероприятия, вопрос о мире и войне. Далее, ввиду некоторой неясности законов Солона, во всех тех случаях, когда у судьи возникали сомнения насчёт толкования закона, который он должен был применить, также полагалось обращаться к экклесии, в последней инстанции определявшей, как именно следует понимать данный закон. Приговоры любого суда также можно было обжаловать перед народом. Люди моложе тридцати лет в народное собрание не допускались, но, достигнув этого возраста, афинянин уже не мог безнаказанно оставаться в стороне от общественной жизни, ибо ни к чему не относился Солон так нетерпимо и ни с чем так не боролся, как с равнодушием к общественным делам.
      Таким образом, государственное устройство Афин стало полностью демократическим; народ сделался всевластным в самом строгом смысле этого слова, и правил он не только через поставленных им должностных лиц, но также и непосредственно, самолично.
      Вскоре, однако, проявились и вредные стороны такого государственного устройства. Слишком быстро стал народ всемогущим, чтобы пользоваться доставшейся ему властью с подобающею умеренностью. Народное собрание становилось ареной бурных страстей, и шум, производимый столь многочисленною толпой, не всегда позволял надлежащим образом обсудить дело и мудро решить его. Для борьбы с этим злом . Дела, подлежащие разбору в экклесии, сначала обсуждались в сенате. Ни одно дело не могло быть вынесено на суд народа, если оно предварительно не было рассмотрено сенатом, но окончательное решение принадлежало только народу. После передачи сенатом дела в экклесию, на собрании обычно выступали ораторы, стремившиеся склонить народ к тому или иному решению. Ораторы пользовались в Афинах значительным весом; злоупотребляя своим искусством и впечатлительностью афинян, они столько же повредили республике, сколько могли бы принести ей пользы, если бы, оставив своекорыстные замыслы, постоянно имели перед глазами лишь истинные интересы государства. Они пускали в ход всё своё красноречие, чтобы представить народу дело в желательном для них свете, и если они владели своим искусством, все сердца были в их власти. При посредстве этих ораторов на народ налагались малоприметные и дозволенные законом оковы. Они властвовали при помощи убеждения, но их власть не становилась менее значительной от того, что кое-что всё же оставалось и на долю свободного выбора. За народом сохранялась полная свобода утвердить или отвергнуть, но искусство, с которым ему изображали дело, сводило эту свободу на нет. Это установление было бы превосходным, если бы обязанности оратора всегда оставались в чистых руках людей, преданных делу народа. Однако ораторы вскоре превратились в софистов, пользовавшихся своей славой исключительно для того, чтобы хорошее представлять дурным, а дурное — хорошим.
       . На этой площади собирался также сенат, и поэтому сенаторов называли пританами. От притана требовалась безупречная жизнь. Ни расточитель, ни тот, кто непочтительно относился к родителям, ни тот, кто хотя бы раз в жизни напился допьяна, не могли и помыслить о том, чтобы притязать на это звание.
      Впоследствии, когда население Афин увеличилось и вместо четырёх установленных Солоном разрядов было создано десять, число пританов возросло с четырёхсот до тысячи. Из этой тысячи в работе сената ежегодно принимало участие не более пятисот, да и то не единовременно. Пятьдесят из них по очереди исполняли свои обязанности пять недель сряду, так что в течение каждой недели было занято всего десять пританов. Этот порядок исключал всякую возможность произвола, ибо на каждого из пританов приходилось столько же свидетелей и наблюдателей его поступков, сколько было членов сената; ведь каждый последующий притан всегда мог без помехи ознакомиться с деятельностью своего предшественника. В течение этих пяти недель созывались четыре народных собрания, не считая внеочередных, благодаря чему ни одно дело не могло оставаться в течение долгого времени нерешённым и задерживать тем самым рассмотрение других дел.
      Помимо вновь созданного им сената с его пританами, Солон возвратил также былое значение ареопагу, униженному в своё время Драконтом, который считал его слишком человечным. Сделав ареопаг верховным блюстителем и стражем законов, , словно на двух якорях.
      Оба этих судебных учреждения были созданы с целью охранятьгосударство и его законы от посягательств на них. Десять других судов были заняты отправлением правосудия на основе этих законов. Смертоубийства разбирались четырьмя судебными учреждениями: Палладием, Дельфинием, Фреаттией и Гелиэей. Два первых были основаны ещё при царях, и Солон лишь упрочил их положение. Непредумышленные убийства разбирались Палладием. Перед Дельфиниемпредставали лишь те, кто считал совершённое ими убийство дозволенным. Суду Фреаттииподлежали исключительно те, кому вменялось в вину предумышленноеубийство, совершённое после того, как в наказание за непредумышленноеубийство им было предписано покинуть пределы страны. В последнем случае обвиняемый находился на корабле, а судьи стояли на берегу. Если они устанавливали его невиновность, он спокойно возвращался к месту своего изгнания, теша себя радостной надеждой, что, быть может, когда-нибудь сможет вернуться домой. Если, напротив, его признавали виновным, он столь же беспрепятственно возвращался в изгнание, но уже навеки утрачивал родину.
      Четвёртым уголовным судом была , обязанная своим названием солнцу, ибо собиралась она обычно сейчас же после восхода солнца и в месте, озаряемом солнцем. Гелиэя была особой комиссией при других важнейших судах; члены её были одновременно и судьями и должностными лицами. В их обязанности входило не только применять законы и следить за их исполнением, но также вносить в них поправки и определять правильное их толкование. Заседания Гелиэи происходили в торжественной обстановке, и страшная клятва обязывала членов её служить только истине.
      По вынесении смертного приговора и при условии, что осуждённый не воспользовался своим правом добровольно уйти в изгнание, его передавали одиннадцати мужам; это была комиссия, состоявшая из десяти членов, по одному от каждого разряда; одиннадцатым был палач. Эти одиннадцать человек осуществляли надзор за тюрьмами и приводили в исполнение смертные приговоры. В Афинах применяли три вида казни. Преступника либо низвергали в пропасть или в морскую пучину, либо его обезглавливали мечом, либо давали ему выпить цикуту.
      Следующей по тяжести карою была высылка за пределы страны. В счастливых странах это — ужасное наказание; нет, однако, недостатка и в таких странах, высылка из которых отнюдь не представляет собою несчастья. То, что высылкабыла вторым по тяжести наказанием, непосредственно следовавшим за смертною казнью, и то, что в тех случаях, когда она присуждалась навеки, её приравнивали к казни, свидетельствует о высоко развитом у афинян чувстве национального достоинства. Афинянин, изгнанный из своего отечества, не мог во всём мире обрести другие Афины.
      Изгнание, за исключением одного вида его — остракизма, сопровождалось конфискацией всего имущества осуждённого. Те граждане, которые своими выдающимися заслугами или благодаря особой удаче достигали исключительного влияния и почёта, несовместимого с республиканским равенством, и поэтому становились опасными для гражданской свободы, нередко подвергались изгнанию прежде, чем они заслужили подобную кару. Чтобы спасти государство, совершали несправедливость в отношении отдельного гражданина. Идея, лежащая в основе такого обычая, сама по себе похвальна, но средство, которое избрали для её претворения в жизнь, говорит о незрелости политической мысли. Такой вид изгнания назывался остракизмом, потому что голоса за него подавались на черепках. Чтобы подвергнуть афинского гражданина подобному наказанию, необходимо было собрать шесть тысяч голосов. Остракизм по самой природе своей в большинстве случаев налагался на достойнейшихиз граждан; таким образом, он означал скорее почёт, нежели бесчестье, но от этого не становился менее ужасным и менее несправедливым, ибо он отнимал у достойнейших то, что было для них дороже всего, — родину. Четвёртым видом наказания за уголовные преступления являлся позорный столб. Вина преступника излагалась в надписи на позорном столбе, и это навлекало бесчестье на него самого и на весь его род.
      Для ведения более мелких гражданских дел было учреждено шесть судов, которые не приобрели сколько-нибудь существенного значения, поскольку осуждённый мог обжаловать их решение, обратившись к вышестоящим судам или к экклесии. За исключением женщин, детей и рабов, всякий сам выступал по своему делу; при помощи водяных часов определялась продолжительность его речи или речи его противника. По наиболее важным гражданским делам судьи обязаны были выносить приговор в течение суток.
      Вот всё, что надлежало сказать о политических и гражданских реформах Солона; но законодатель ими не ограничился. Преимущество древних законодателей перед новейшими состоит в том, что своими законами они воспитывают тех, ради кого эти законы созданы, то есть людей, что они принимают во внимание нравственность, характер, наконец круг знакомств обвиняемого, никогда не отделяя гражданина от человека, как это делается у нас. Наши законы нередко находятся в вопиющем противоречии с нашими нравами. У древних законы и нравы сочетались более гармонически. От ихгосударственных учреждений веет к тому же жизненной теплотой; неизгладимыми чертами запечатлевалось государство в душах граждан.
      И всё же, воздавая хвалу античности, следует делать это с оглядкою. Позволительно утверждать, что почти во всех случаях намерениядревних законодателей проникнуты мудростью и достойны всяческой похвалы, но средства, которыми они пользовались, всё же несовершенны. Эти средства зачастую свидетельствуют о ложных понятиях и об узости представлений. Там, где мы отстаём, они забегали вперёд. Если наши законодатели были неправы, совершенно пренебрегая нравственными обязанностями и сложившимися обычаями, то законодатели Греции в свою очередь впадали в ошибку, принудительно насаждая нравственныеобязанности силою закона. Первым условием нравственной красоты того или иного поступка является свободная воля; но этой свободной воле приходит конец, как только принимаются внедрять добродетель, карая за нарушение правил нравственности. Благороднейшее преимущество человека — принимать решения за себя самогои творить добро ради добра. Никакой гражданский закон не может силою принуждения предписать верность по отношению к другу, великодушие к поверженному врагу, признательность к отцу и матери, ибо, если бы он попытался сделать нечто подобное, свободно возникшее высокое нравственное чувство превратилось бы в порождение страха, в рабское понуждение.
      Но вернёмся к Солону.
      Один из законов Солона велит каждому гражданину рассматривать оскорбление, нанесённое кому бы то ни было, как обиду, нанесённую ему самому, и никоим образом не успокаиваться, покуда обидчик не получит возмездия. Это превосходный закон, если мы будем исходить из того, какова его цель. Цель же его — внушить каждому гражданину чувство живого участия ко всем остальным и приучить всех и каждого смотреть на себя, как на звено единого целого. Какой приятною неожиданностью было бы для нас оказаться в стране, где всякий прохожий, по собственному почину, защитил бы нас от любого обидчика! Но насколько умалилось бы испытанное нами от этого удовольствие, когда бы нам стало известно, что он долженбыл совершить это благое дело по принуждению.
      Другой изданный Солоном закон объявляет бесчестнымвсякого, кто уклоняется от борьбы во время гражданских смут. И этот закон несомненно вызван наилучшимипобуждениями. Законодатель стремился вложить в душу каждого гражданина живейший интерес к государству. Равнодушие к родине было для него наиболее ненавистной чертою в характере гражданина. Уклонение от борьбы и впрямь может быть следствием подобного равнодушия; но Солон забывал, что оно же нередко бывает вызвано самым пламенным интересом к отчизне; это происходит тогда, когда обе стороны не правы, обе влекут её к гибели.
      Другой из установленных Солоном законов запрещает дурно отзываться о мёртвых, ещё один — злословить насчёт живых где-либо в общественном месте — в суде, в храме, в театре. Солон освобождает рождённых вне брака от сыновних обязанностей, ибо отец, по его мнению, уже полностью вознаграждён испытанным им чувственным наслаждением; равным образом он освобождал сына от обязанности заботиться о пропитании отца и в тех случаях, когда отец не удосужился обучить его какому-нибудь ремеслу. Он разрешал составлять завещания по своему усмотрениюи дарить имущество по собственной воле, ибо друзья, которых выбираешь себе по сердцу, стоят, по его словам, большего, нежели те из родственников, с которыми тебя соединяют лишь кровные узы. Он уничтожил обычай давать за невестой приданое, ибо хотел, чтобы браки зиждились на любви, а не на корыстном расчёте. Ещё одна прекраснейшая черта, свидетельствующая о свойственной ему кротости, проявляется в том, что, упоминая неприятные вещи, он старается смягчить слово, которым они именуются. Подати он называет взносами, гарнизон — городской стражей, тюрьму — горницей, а отмену долгов — облегчением. Роскошь, к которой так влекло афинян, он умерил при помощи мудрых распоряжений; строгие законы охраняли целомудрие женщин, взаимоотношения между полами, святость и нерушимость брака.
      Эти законы, согласно его указаниям, должны были сохранять силу не больше ста лет, — настолько же он был дальновиднее Ликурга! Он понимал, что законы — лишь слуги воспитания, что народы, достигнув зрелого возраста, нуждаются в ином руководстве, чем во времена своего детства. Ликург увековечил младенческое состояние духа спартанцев, дабы увековечить свои законы, но созданное им государство исчезло, исчезли и его законы. Солон же, напротив, не обещал своим законам особого долголетия, ограничив его всего ста годами, а между тем многие из них и поныне продолжают жить в римском праве. Время — справедливый судья всех заслуг.
      Солона упрекали в том, что он предоставил народу слишком большую власть, и этот упрёк не лишён основания. Заботливо избегая одного подводного камня — олигархии, он чрезмерно приблизился к другому подводному камню — анархии, но не подошёл к ней вплотную, а только приблизился, так как сенат пританов и судилище ареопага держали народовластие в крепкой узде.
      Зла, неотделимого от демократии, непродуманных, подсказанных страстью решений и незатухающей борьбы партий, разумеется, нельзя было избегнуть и в Афинах. Но это зло следует скорее относить за счёт избранной законодателем формы, нежели приписывать его существу демократии. Солон совершил крупную ошибку, дозволив народу выносить решения не через своих представителей, а непосредственно; при скоплении огромной толпы это не могло протекать без замешательства и беспорядков, и, поскольку большая часть этой толпы была неимущей, порою также не обходилось и без подкупа.