Чигирев снова лежал на охапке соломы в кремлевском застенке. Уже два дня он провёл здесь после драки с приказными. Следы от побоев постепенно исчезали. Арестанта исправно кормили тюремной баландой, не водили ни на какие допросы, и это было удивительно. Впрочем, Чигирев знал, что означает в понимании здешних дознавателей сам термин «допрос», и в глубине души радовался отсрочке предстоящих истязаний. Хотя тяготила и неопределенность.
      Больше всего Чигирева беспокоила судьба его семьи, которая всецело зависела от его собственной. Если следствие примет версию дьяка Смирного об измене, шпионаже в пользу польского короля и поношении государя, то не сносить историку головы. В прямом смысле слова. Ну, а семью обязательно лишат имущества, изгонят из Москвы и пустят по миру. Не миновать тогда им и всем потомкам государственного преступника холопского ярма на столетия вперед.
      «Надо же было так попасться! — в отчаянии заскрежетал зубами Чигирев. — Обиделся, видишь ли, на оскорбление, гордость взыграла. Да «холоп» здесь вовсе не оскорбление, так, пренебрежительное обращение. Самые родовитые бояре именуют себя так, обращаясь к царю. А я-то кто? Чиновник средней руки, даже не дворянин. Дурак ты, Серега! Решил играть по правилам этого времени, а из шкуры интеллигента начала двадцать первого века так и не выбрался. Времени? Да нет. Взять хоть самого задрипанного крестьянина в Речи Посполитой. Он за обращение «холоп» от любого, кроме своего пана, такое устроит — мало не покажется. А к мелкому купцу и шляхтичу уже сам король должен обращаться: «пан». Холопство — это уже российская специфика… Терпеть её не могу! Но раз уж решил что-то менять, то надо принимать условия игры, а не артачиться. Ладно бы только себя погубил, а ведь еще Дашку с сыном подставил. Идиот!»
      Он поднялся и походил по камере. Конечно, он будет когтями и зубами цепляться за жизнь и пытаться спасти семью. Но зачем лгать самому себе? Шансов мало. Презумпцию невиновности здесь и знать не хотят, адвокатов нет, а судьи, скорее всего, вынесут обвинение заочно. Впрочем, есть одна лазейка для Дарьи. Если подьячего Сергея Чигирева засудят за «учиненную бузу в постельном приказе», как отрапортовал о случившемся сотник Федор Семенов, то Дарье и сыну ничего фатального не грозило. Тогда Чигиреву за необузданное поведение грозили публичное битье кнутом, изгнание со службы и, возможно, ссылка в какой-нибудь из отдаленных маленьких городков. Конечно, с мечтами о государственной карьере придется проститься, да и великую программу преобразования государства Московского надо будет забыть. Но главное — будет спасена семья.
      «Впрочем, почему это «забыть»? — Чигирев резко остановился прямо посреди комнаты. — А почему я вообще решил, что преобразования можно проводить только через Годунова? Неужели год службы в приказе так ничему и не научил? Не нужна Годунову никакая свобода, прогрессивные реформы, сближение с Европой. Более того, он их боится. Его вполне устраивает холопская закабаленная страна. Дороже всего ему власть, и, как любой абсолютный правитель, он понимает, что правоспособное население — это угроза его самовластию. Поэтому и прикрепляет к земле крестьянство, притесняет казачество. Просто, в отличие от Ивана Грозного, он понимает, что одними репрессиями крепкого государства не построишь. Его реформы — это попытка укрепить державу, но державу, в которой он — всевластный самодержец. Он к царскому венцу два десятка лет шел и уж теперь его так просто не упустит. А я-то, идиот, ему писал: «Великий Государь, дабы сборы хлебные приумножить да народ православный в довольстве и богатстве держать, надобно крестьянам крепостным волю дать, да казакам привилегии жаловать».
      Вот он мне и ответил. Передал грамоту Смирному, научи, мол, дурака уму разуму… по-отечески. Работник-де ценный, о грядущем голоде предупредил да хлебушек припас без мздоимства. Дьяк и выполнил поручение. По-отечески, в здешнем понимании: кулаком в зубы, плетью по спине да посохом по макушке. Потому что не «по-отечески» — это ноздри рвать да голову рубить.
      Стало быть, может, и не так плохи дела мои. Ну забузил дурак подьячий, к вольности в Сибири привыкший. Так ведь если доказать удастся, что против государя ничего худого не имел, то и впрямь смогу ссылкой отделаться, а там… Ведь даже если бы не ссылали, ничего я в Московии годуновской не изменил бы. Это я уже понял. К Отрепьеву надо бежать, к Лжедмитрию. Его поддерживать, к нему в советники пробиваться. Ведь если не допустить его убийства, то уже через четыре-пять лет Россию действительно можно сделать европейской державой…»
      И тут он услышал лязг отпираемого замка. В комнату вошел стрелец с факелом в руке и сумрачно посмотрел на узника:
      — Ступай-ка, тебя на дознание велят.
      Чигирев тяжело вздохнул. «Ну вот, началось, — подумал он. — Теперь кнутами и дыбой будут признание вырывать, что такого я супротив государя имел».
      В сопровождении стрельца он прошел узкими коридорами и вошел в большой зал, освещенный светом факелов. Там, за конторкой в дальнем углу, сидел повытчик, ведший протокол допроса. Двое обнаженных по пояс палачей пытались привести в чувство висевшего на дыбе без сознания голого человека. С первого взгляда было видно, что дознаватели крепко поработали над подследственным. На несчастном не было живого места, все тело покрывали многочисленные кровавые рубцы и следы от ожогов, из растрепанной бороды палачи, должно быть, вырывали целые клоки волос. Перед пытуемым в обитом красной материей золоченом кресле понуро сидел Борис Годунов. Чигиреву показалось, что в глазах у царя застыла смертная тоска.
      Историк медленно, на полусогнутых ногах подошел к государю и рухнул ниц.
      — А, это ты, — услышал он примерно через полминуты усталый голос Годунова. — Опять бузу затеял?
      — Прости, государь, — стараясь придать голосу как можно больше подобострастия, проговорил Чигирев, — не мыслил я супротив тебя ничего дурного. Но худыми словами облаял меня дьяк Смирный, и не смог я стерпеть позора. За себя вступился. Оговорил меня дьяк после, будто я что худое о тебе…
      — Гордый значит, — печально усмехнулся Годунов. — Что же ты за слуга такой, коли государева наказания принять не желаешь да за нож хватаешься? Уж не изменник ли ты и впрямь?
      — Прости, великий государь, — чуть не плача заскулил Чигирев, — не ведал я, что дьяк волю твою исполняет. Ежели бы сказал он, что по твоему указу хает меня да бьет, любую казнь с радостью принял бы.
      — Смирный мной над тобою был поставлен, — проговорил Годунов, — и, стало быть, что он делает, то моя воля.
      — Прости холопа дурного… — с трудом выдавил Чигирев.
      — Холоп, — бесцветным голосом подтвердил царь. — Это говоришь ты так. А числишь ли себя холопом моим?
      — Числю, государь, вот те крест, — Чигирев истово перекрестился.
      — Пес с тобой. Сапог целуй, — Годунов выдвинул вперед ногу в красном сафьяновом сапоге.
      — Ох, велика милость царская, вору ножку облобызать позволил, — услышал Чигирев шепот одного из палачей С трудом подавив в себе отвращение, он на четвереньках подполз к царю и поцеловал носок сапога.
      — Гордый, — усмехнулся Годунов. — Иной боярин счастлив был бы царский сапог поцеловать, а ты вон как скривился. Холоп из тебя, как из дерьма ядро. При Иване не быть бы тебе живу. Не любил он таких. А у тебя еще дурь в башке: крестьян-де от крепости освободить надо да казакам милости дать. А сотвори такое и не останется Руси. Вся в смуте сгинет.
      Чигирев чуть было не выкрикнул, что всё наоборот, что смута неизбежна, если не освободить крестьян и казаков, но вовремя прикусил язык.
      Царь меж тем продолжал:
      — Но службу несешь ты справно. Мне это любо. Да и нет у тебя среди бояр благодетелей… Или есть? Или же ты еще Романовым верен, а мне лишь холопом прикидываешься?
      Он грозно посмотрел на Чигирева.
      — Богом клянусь, не в сговоре я с Романовыми! — историк истово поцеловал нательный крест. — Верен я тебе, государь.
      — Он тоже говорил, что верен, — кивнул царь в сторону висящего на дыбе человека, — ан проворовался. Как он там, Антип?
      Один из палачей приподнял голову испытуемого и большим пальцем проверил пульс у него на артерии
      — Сдох, государь. Ни слова не сказал, собака.
      И тут Чигирев с ужасом узнал в пытуемом дьяка Смирного.
      — Пес, — сплюнул в сторону Годунов и снова повернулся к Чигиреву: — Ты его признал, вижу.
      — Признал, — еле ворочая языком, сказал Чигирев. — В чем же вина его, государь?
      — Уж не в том, что тебя отдубасил, — усмехнулся Годунов. — Седьмого дня донесли мне, что монах Чудова монастыря Григорий врал, будто есть он чудом спасенный от смерти царевич Дмитрий. Я Смирному указал Григория того схватить и дознание провести. А второго дня, как проведал я про вашу тяжбу со Смирным, так вспомнил про наказ свой. И оказалось, что сей пес указа моего не исполнил. «Забыл», говорит. Мой царский наказ забыть! Не бывает такого. Изменники-бояре ему Григория отпустить повелели. И отпустил он и под самой жестокой пыткой не признался, кто приказал ему. Ты понимаешь, что деется? У меня в постельном приказе дьяк изменяет и за неведомого моего ворога смерть принимает! Измена в самом сердце. А теперь скажи мне, будешь мне служить верой и правдой?
      — Буду, государь, — с трудом вымолвил Чигирев.
      — Крест целуй, — потребовал Годунов.
      Чигирев немедленно исполнил приказание, и тут же усеянная перстнями царская рука ухватила его за бороду и притянула к себе.
      — Слушай, Сергей, — выдохнул ему в лицо Годунов, — Григорий этот и есть Юшка Отрепьев, про которого ты мне доносил. Я-то мыслил, что он в монастырь и впрямь от мира ушел, А он, оказалось, как гадюка под колодой притаился. Признаешь ли его?
      — Признаю, государь, — быстро ответил Чигирев.
      — Гришка тот сбежал, — продолжил царь, — Не иначе как изменники предупредили. Ведаешь ли, куда он мог бежать?
      — В Литву, государь, там твои враги, — автоматически ответил Чигирев.
      — Опаснейшие из моих врагов здесь.
      — Эти таиться должны, а те открыто беглеца принять могут.
      — Дурной ты холоп, но умом тебя бог наделил знатным, — проворчал Годунов. — Иным-то у меня и вовсе веры нет. Возьмешь конный десяток, в погоню пойдешь. Верхами вы его в три дня нагоните. Отправишься нынче же. К жене твоей человека пошлю сказать, что уехал ты по делу государеву. Если Гришку мне живого приведешь, дьяком станешь вместо Смирного, дворянство тебе пожалую и поместье. Если голову его принесешь, двести рублей золотом отмерю. А если изменишь, страшною смертью казню. Ступай.
      Царь выпустил бороду Чигирева, да с такой силой толкнул его ногой в грудь, что историк покатился по каменному полу.
      Отряд из одиннадцати всадников во весь опор несся по заснеженной дороге. От холодного встречного ветра, который заливал уши и не позволял даже слышать звук копыт, страдали все, однако больше всего доставалось Чигиреву. В отличие от спутников, с детства привычных к верховой езде, он за прошедшее время так и не научился выдерживать длительные переезды верхом и за полтора дня безумной скачки совершенно измучился. Впрочем, ломота в спине и боль в набитой пятой точке забывались, когда мысли историка вновь возвращались к недавним событиям. Судьба явно давала ему новый шанс подняться вверх по социальной лестнице здешнего общества. Историк не сомневался, что в скором будущем они настигнут и арестуют трех пеших монахов-беглецов: Варлаама, Мисаила и Григория, благо маршрут их следования был известен Чигиреву еще со студенческой скамьи, а самого Отрепьева он прекрасно знал в лицо.
      Но тогда вставала дилемма. Если подьячий Сергей исполнит приказ Годунова, то, несомненно, станет одним из доверенных лиц царя. Однако чуть больше суток назад он принял решение уйти от Годунова, поскольку тот явно не намеревался исполнять задуманную историком программу реформ. Кроме того, после случая с дьяком Смирным стало ясно, что царь абсолютно лишен поддержки бояр, окружен заговорщика-ми предавшими его. Его свержение — это лишь вопрос времени. Можно было перейти на сторону Отрепьева, как и мыслилось в кремлевском застенке. Но это автоматически означало прослыть изменником и поставить семью под угрозу репрессий.
      «Черт же дернул меня сказать про Литву, — раздраженно подумал Чигирев. — Хотя один черт. Если бы я не нашел Отрепьева на любом из указанных направлений, Годунов все равно решил бы, что я предал. Выбор у меня один: либо привести Отрепьева в Москву на аркане и отказаться от своих планов, либо подставить семью…»
      Автоматные выстрелы раздались одновременно с двух сторон дороги. Тот, кто устраивал засаду, хорошо знал свое дело. Отряд на полном скаку попал под перекрестный огонь умелых стрелков.
      — Какого черта?! — недоуменно выкрикнул Чигирев, видя, как вокруг него валятся с коней люди.
      Но его собственный конь оступился, и историк полетел вниз. Последнее, что запомнил Чигирев, — это со страшной скоростью несущаяся на него мерзлая земля.

      Очнувшись, Чигирев услышал ровное гудение мощного двигателя грузовика. В нос ударил забытый запах бензина и выхлопных газов. Он открыл глаза и увидел, что лежит на дне кузова. Через маленькие окошечки в брезентовых стенах были видны мелькающие верхушки деревьев. На скамьях вдоль борта сидели спецназовцы Крапивина в полном вооружении. Сам подполковник, без бороды и усов, разместился у изголовья историка.
      — А, очнулся, подьячий, — усмехнулся он.
      Чигирев с трудом сел.
      — Где я? — промямлил он, ощупывая себя.
      На лбу он обнаружил солидных размеров шишку, очевидно, набитую при падении с лошади. На нем все еще была та же одежда, в которой он покидал Кремль. Только кинжал с пояса куда-то делся.
      — Ты дома, — как ни в чем не бывало ответил ему Крапивин. — Сейчас десятое сентября две тысячи четвертого года. Мы под Москвой… Под нашей Москвой. Едем на базу.
      — Как сентябрь четвертого? — не понял историк. — Мы же выходили больше года назад!
      — Это ты больше года, — ответил подполковник. — А для нас два месяца прошло.
      — Объясни, — не то попросил, не то потребовал Чигирев.
      Несколько секунд Крапивин колебался, а потом сказал:
      — После боя в усадьбе Романовых мы вернулись на базу. Выяснилось, что за это время Алексеев нашел способ закрывать «окно». Более того, он сумел открывать «окна» в другие времена. Там надо напряжение в какой-то фазе менять. Он попробовал убавить немного — и мы вышли уже в февраль тысяча шестьсот первого, в этот же мир. Свои маячки и пугала нашли. Тогда Селиванов приказал вернуться на полгода назад, чтобы предотвратить нашу первую неудачную экспедицию и ту бойню на Варварке. И тут обнаружилась интересная особенность. Машина не дает вернуться назад, а выбрасывает на то же расстояние вперед. Мы задали май шестисотого, а выскочили в августе шестьсот первого. Из него, для эксперимента, задали июль шестьсот первого, а вышли в сентябре. Как это работает, Алексеев сам до сих пор понять не может, но его вердикт окончательный: в том мире мы можем выйти хоть в тысяча семисотый, хоть в двухтысячный, но вернуться в тысяча шестисотый уже не сможем. Не имеет обратного хода эта машина. Тогда Селиванов приказал снаряжать новую экспедицию. Теперь в Москву пошли он и Артменко. Я с ребятами был в прикрытии, чтобы не узнали. Ну, они пока до Москвы добрались, пока освоились, пару недель прошло. И тут нам Селиванов по радио передает, что ты-де с отрядом на Новгород-Северский пошел, и приказ диктует: отряд ликвидировать, тебя забрать. Мы на вертолете до нужной точки дошли, там нам Алексеев новое «окно» организовал. Тут вас и встретили.
      — Понятно. А Селиванов у кого на Москве обосновался?
      — Передавал, что у Василия Голицына.
      — А ты знаешь, зачем мы к границе ехали? — Чигирев уже с трудом сдерживал ярость.
      — Нет, — покачал головой подполковник.
      — Мы Отрепьева преследовали, понимаешь? Селиванов фактически дал вам приказ охранять Лжедмитрия. Того, кто скоро начнет смуту. Думаю, поэтому он вас так срочно послал на перехват. Ему не я на базе нужен был, а Отрепьев в Польше.
      — О, черт! — Крапивин зло сплюнул. — Это ему зачем?
      — Хочешь верь, хочешь нет, но Селиванов в боярском заговоре против Годунова. Притом это его личная инициатива. Об этом заговоре я ему рассказал еще перед отправкой. Это была моя версия. Похоже, она подтверждается. В первый раз Селиванов тоже посылал нас, чтобы установить контакт с заговорщиками. Не знаю, чего он хочет в этом мире, подозреваю, что власти. А для этого ему нужна смута. Ты понимаешь?
      — Это все предположения, Сергей, — чуть помедлив, ответил Крапивин. — Селиванов — руководитель группы, он выполняет распоряжения высшего руководства страны. Я не исключаю что он получил приказ вступить в контакт с заговорщиками с какой-то целью.
      — Он играет свою игру, — настойчиво повторил Чигирев. — И движут им корысть и властолюбие.
      — Для таких предположений нужны серьезные основания, — отрезал Крапивин. — Я не намерен обсуждать твои версии.
      Собеседники замолчали. Минут через десять Чигирев спросил:
      — Вадим, а где Басов?
      Подполковник помрачнел:
      — Я его не видел после боя на Варварке. В месте встречи он не появлялся, знаков не оставлял, в эфир не выходил. Погиб, наверное.
      — Жаль, — вздохнул историк.
      Больше они не проронили ни слова. Примерно часа через полтора грузовик въехал в огромный ангар. Спецназовцы откинули борт и начали выпрыгивать на бетонный пол. Крапивин помог выбраться Чигиреву.
      Вместе с подполковником Чигирев вышел из ангара в коридор, освещенный множеством ламп.
      — Вадим, это ведь другой объект? — тихо спросил Чигирев.
      — База перенесена, — сухо ответил подполковник.
      Вскоре они вошли в небольшой кабинет. Чигиреву бросился в глаза стол, на котором размещалось несколько телефонов, настольная лампа дневного света и сабля семнадцатого века в ножнах. За столом в офисном кресле с высокой спинкой сидел Селиванов. Костюм генерала резко контрастировал с обстановкой помещения. На Андрее Михайловиче была дорожная одежда состоятельного русского дворянина начала семнадцатого века. Лицо его обрамляла изрядно отросшая за последнее время борода. Чигирев понял, что генерал прискакал на базу из годуновской Москвы специально для разговора с ним.
      — А вот и наш герой, — чуточку раздраженно произнес генерал, увидев вошедшего Чигирева. — Что же вы, Сергей Станиславович, самодеятельность устраиваете?
      — Какую самодеятельность? — переспросил Чигирев.
      — То, что вы внедрились в царскую администрацию, — это хорошо. Но зачем вам потребовалось выдавать Отрепьева?
      — Я хотел предотвратить смуту, — ответил историк.
      — Вы не уполномочены предпринимать самостоятельные действия, — отрезал Селиванов. — Это моя зона ответственности. Вы должны были тихо сидеть и ждать, пока с вами выйдут на связь.
      — Я думал, что экспедиция погибла, а «окно» закрыто, — попытался оправдаться Чигирев. — Ведь со мной никто не связывался больше года.
      — И что же вы намеревались делать? — поинтересовался Селиванов.
      — Я хотел предотвратить смуту, реформировать государство, чтобы оно было сильным и свободным.
      Генерал недобро усмехнулся:
      — Планы наполеоновские. Но ваша задача не проявлять самостоятельность, а исполнять утвержденную руководством программу. Ладно, я понимаю, вы утомились, у вас был стресс. Я согласовал наверху, вы можете выйти из программы. Разумеется, вы должны хранить в тайне всё, что видели и знаете о проекте, так как это является государственной тайной. Но если вы намерены вернуться к своей научной деятельности, вы имеете на это право.
      — А если нет? — после непродолжительной паузы спросил Чигирев.
      — Вы можете остаться. Но только если обязуетесь в точности соблюдать все указания руководства.
      — А какова ваша программа? — спросил Чигирев.
      Селиванов усмехнулся:
      — На это я отвечу только после того, как вы сделаете выбор. Решайте, вы с нами или вы… уходите.
      На несколько секунд Чигирев заколебался, но потом решительно посмотрел в глаза генералу:
      — Там у меня теперь семья и дом. Я хочу вернуться.
      — Хорошо, — поморщился Селиванов. — Тогда, зная текущую обстановку в стране, какую программу действий предложили бы вы?
      — Вы имеете в виду ту страну?
      — Разумеется.
      — А чего вы хотите добиться? — склонив голову набок, спросил Чигирев.
      Селиванов почему-то замялся, бросил беглый взгляд на Крапивина, потом снова взглянул на историка:
      — А вы чего? Думаю, у нас одна задача: усилить страну, предотвратить иностранную интервенцию.
      — Тогда бы я посоветовал поддержать Годунова, пополнить государственные запасы хлеба и… устранить Отрепьева.
      — А вы не считаете что для стабильности государства целесообразным может оказаться сменить Годунова? — после непродолжительной паузы спросил Селиванов.
      — Нет, — покачал головой Чигирев. — Приход к власти любого из боярских кланов вызовет недовольство остальных, которые посчитают себя обделенными. Это неизбежно приведет к гражданской войне. То есть к смуте.
      — Но ведь в нашем мире появление Лжедмитрия не привело к этому, — заметил Селиванов. — Смута началась после его гибели.
      — Потому что Отрепьева приняли за природного царя, законного наследника. Как только его убрали со сцены, всё пошло кувырком. Плох или хорош Годунов, он пришел к власти хоть в какой-то степени легитимно. Его свержение — это начало целой цепочки кровавых переворотов.
      — Ясно, — пробурчал Селиванов. — Мы учтем ваше мнение. Сейчас мы вернем вас в Московию.
      — Но как я обосную свое возвращение? — недоуменно спросил Чигирев.
      — Ваш отряд перебит бандой сподвижников Отрепьева, — небрежно бросил генерал. — Вас захватили в плен, но вам удалось бежать. Наши люди обеспечат вам алиби. Подполковник Крапивин, проводите товарища Чигирёва по первому каналу. Но учтите, он выведен в резерв.
      — По первому? — недоуменно переспросил Крапивин.
      — По первому, — исподлобья посмотрел на него Селиванов. — И убедитесь, что объект достиг цели. Задача ясна? Исполняйте.
      Каким-то неоправданно резким движением подполковник поправил на плече автомат, потом подошел к Чигиреву и положил ему руку на плечо:
      — Пошли, Сергей.
      Историк на несколько секунд замялся, что-то в словах Селиванова смутило его. Но потом он покорно повернулся и двинулся к выходу. За ним последовал Крапивин. Вместе они прошли в комнату в самом конце коридора. Там за ноутбуком сидел Алексеев. Чигирев отметил про себя, что со времени их последней встречи инженер осунулся и постарел.
      — Виталий Петрович, — обратился к Алексееву Крапивин, — откройте, пожалуйста, первый канал.
      — Первый?! — недоуменно посмотрел на него инженер. — Вы уверены?
      — Да, это приказ Селиванова.
      Алексеев почему-то тяжело вздохнул и забегал пальцами по клавиатуре. Через полминуты дальняя стена комнаты испарилась, и на ее месте образовался залитый солнцем лес. Чигирёв вздрогнул, однако Крапивин, очевидно, уже привыкший к подобным метаморфозам, спокойно повернулся к историку и снова произнес:
      — Пошли, Сергей.
      Вместе они вышли в открывшийся перед ними лес и двинулись вглубь. Когда они удалились метров на сто от «окна», Чигирев заговорил:
      — Вадим, ты можешь мне не поверить, но Селиванов участвует в боярском заговоре против Годунова. Это неизбежно приведет к смуте и оккупации Руси поляками. Ты знаешь, чем кончилась смута. Но здесь, после вмешательства наших генералов и политиков, всё может кончиться ещё хуже. Может прекратить существование сама Россия. Чтобы предотвратить смуту, я пытался поддержать Годунова. Но теперь понял: Борису трон не удержать. Стране нужен сильный лидер, но не Годунов. Ни один из заговорщиков тоже не подходит. В сознании народа они не природные государи. Селиванову я сказал про поддержку царя, только чтобы проверить его реакцию…
      — Ну вот и проверил, — как-то печально усмехнулся Крапивин. — Смотри, Москва вон там. Идти надо на солнце. Запомнил?
      Чигирев повернулся туда, куда указывал под-полковник, и в тот же момент Крапивин легко ударил ему по шее ребром ладони.
      Судя по положению солнца, Чигирёв очнулся часа через два. Рядом с собой на земле он обнаружил кинжал, который забрали у него спецназовцы, и несколько стреляных автоматных гильз. Крапивина нигде не было.
      «Что происходит? — растерянно подумал Чигирев. — Почему он вырубил меня и сбежал? — И тут его внезапно осенило: — Так ведь, когда меня забрали из того мира, была зима, а здесь лето! Меня не туда закинули!»
      Подхватив нож, он со всех ног кинулся к тому месту, где они с Крапивиным вошли в этот мир. Как и следовало ожидать, «окна» там больше не было.
      — Подлецы, избавиться от меня решили! — застонал Чигирев.
      В отчаянии он с силой ударил кулаком. Пронзившая руку боль отрезвила на мгновение, но потом эмоции снова захватили его. «Что такое «канал один»? — лихорадочно думал он. — Не было такого раньше. Может, они открыли «окна» еще в несколько миров? Меня в другое измерение забросили! Господи, неужели я больше никогда не увижу Дашу и сына? Неужели всем моим планам конец?» Он со всех ног бросился в том направлении, где, по словам Крапивина, находилась Москва. Бросился напролом, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Обида душила его.
      Он не знал, сколько прошло времени. Он выбивался из сил, переходил с бега на шаг, восстанавливал дыхание и снова принимался бежать, перепрыгивая через поваленные деревья и форсируя ручьи. Он бежал и бежал, пока наконец внезапно возникшее чувство опасности не заставило его рухнуть в траву и притаиться. Он сам не понял, как это произошло, но когда, придя в себя, он аккуратно приподнял голову, то увидел мелькавшие впереди в просветах между деревьями силуэты людей и коней. По-пластунски Чигирев подкрался поближе и только тогда понял, от какой опасности спасла его интуиция. Перед ним татарский отряд человек из тридцати гнал русский полон. Среди пленных было и несколько взрослых мужчин, но в основном молодые женщины и дети. Все одетые в домотканую крестьянскую одежду и связанные между собой веревкой. Они понуро брели по разбитой проселочной до-роге, подхлестываемые татарскими нагайками.
      «Что это? — удивленно подумал Чигирев. — Татары опять в набег пошли? Так, значит, меня всё же вернули в мой мир, во времена Бориса Годунова?»
      Однако что-то в облике татар заставило историка насторожиться. За год пребывания в годуиовской Москве Чигирев несколько раз видел крымских татар: послов, торговцев, пленных. И они чем-то отличались от тех татар, которые гнали сейчас полон. Присмотревшись, историк заметил, что эти воины одеты в значительно более тяжелые кожаные доспехи, чем те, которые носили при Годунове. Впрочем, не это смутило его больше всего. Если его действительно выбросили под Москвой в начале семнадцатого века, то проникший сюда татарский отряд совершенно не мог вести себя столь беспечно. Крымские татары, ходившие в набеги до Москвы, вихрем проносились по ее окраинам, грабили окрестные села и стремительно уходили, пытаясь избежать встречи с преследовавшими их стрельцами и дворянской конницей. Эти же явно никуда не спешили и не опасались погони. Да и взять с собой из-под Москвы такой полон они не могли.
      В этот момент один из пленных, мальчишка лет двенадцати, неведомым образом ухитрился распутать веревку и опрометью бросился в лес, как раз туда, где сидел в укрытии Чигирев. Немедленно один из татар выхватил из колчана лук, приладил стрелу и пустил ее вслед беглецу. Добежав до самой кромки леса, мальчишка упал сраженный выстрелом. Какая-то женщина в полоне громко закричала и забилась в истерике. Ее тут же утихомирили ударами плетей. Не обращая больше внимания на лежавшего без движения мальчишку, татары погнали полон дальше. Вскоре процессия скрылась за поворотом.
      Чигирев осторожно подполз к распростертому на траве мальчику, аккуратно приподнял его на руках и перевернул лицом вверх. Парнишка был еще жив.
      — Кто это был? — хриплым голосом спросил историк.
      — Татары поганые, рать Батыева, — с трудом ответил мальчик, закашлялся и вдруг затих. Из уголка его рта потекла тонкая струйка крови.
      «Вырубив» Чигирева, Крапивин вытащил из-за пазухи и бросил на землю изъятый им у историка кинжал, после чего сдернул с плеча автомат и дал короткую очередь по ближайшим кустам. После этого, закинув оружие за спину, он быстро зашагал назад к «окну». На душе у подполковника было погано.
      Вскоре он прошел через пробитое в пространстве и измерениях «окно» и снова оказался на центральной базе эксперимента. По тому, какими широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрел на него Алексеев, Крапивин понял, что инженер слышал автоматную очередь и догадался о смысле задания, полученного спецназовцем от Селиванова. «Ничего, пусть Селиванову доложит, — подумал подполковник. — Мне спокойнее будет. А Серега авось там выживет. На мне, по крайней мере, его крови не будет».
      Небрежно бросив инженеру: «Закрывайте «окно», Виталий Петрович», — Крапивин вышел из комнаты.
      Вскоре он уже стоял в кабинете генерала. Селиванов не только не сменил свой средневековый нард, но и явно собирался вернуться в тот мир, где правил, а вернее, изо всех сил цеплялся за власть Борис Годунов. Он уже пристегнул к поясу саблю и копался в средневековом дорожном сундуке. Увидев вошедшего подполковника, он спросил:
      — Сделано дело?
      — Угу, — мрачно ответил Крапивин.
      — Из автомата?
      — Да.
      — То-то там народ удивится, когда труп с огнестрельными ранениями найдут, — усмехнулся генерал.
      — Не думаю, — отрицательно покачал головой Крапивин. — Там сейчас столько трупов, что вряд ли люди сильно интересуются, кто и как убит.
      — Вот и славно, — генерал закрыл крышку сундука. — Надеюсь, ты понимаешь, что другого выхода не было. Если бы мы его выпустили здесь, в прессу могла просочиться нежелательная информация. Демократия, мать ее. А там он мог наломать кучу дров и спутать нам все карты. Он, видишь ли, идейный. Да и в других измерениях живой он нам не шибко нужен. Еще неизвестно, как события повернуться. Согласен?