Я не стад ее будить, тихо снял верхнее платье и только начал стаскивать сапоги, как она проснулась. Она сбросила с лица холстину и уставилась на меня полными тревоги глазами.

– Доброе утро, – поздоровался я. – Как у вас тут дела?

Девушка не ответила, негромко вскрикнула, вскочила и бросилась меня обнимать.

– Ты живой, живой! – бормотала она так, как будто уже и не чаяла встретиться со мной на этом свете.

– Ты что, ты что, со мной все в порядке, – отвечал я пытаясь ее успокоить. Я ведь предупреждал, что могу не вернуться на ночь!

– Мы всю ночь тебя ждали, все глаза выплакала, – не слушая, причитала она.

– Господи, да что могло со мной случиться! – успокаивал я девушку, признаюсь, тронутый ее бурными эмоциями. – Я был у твоей крестной...

– У крестной! – воскликнула Прасковья, отстраняясь от меня. Глаза ее тотчас просохли, а в голосе появились неприятные обертона. – И как она тебе понравилась?!

– Никак, женщина как женщина. И еще мне рассказали, что всем там управляет какой-то Никанорович, ты знаешь такого?

– Управляющий, – ответила она, – значит, крестная тебе не взглянулась?

– Нет, конечно, – стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, но в то же время убедительно, ответил я. – Я ее и рассмотреть-то как следует не успел. Мы с ней договорились, что я приду через два дня гадать, тогда и рассмотрю.

Это я сказал зря, Прасковья тотчас зыркнула гневным глазом и начала вытирать ладонью мокрые щеки.

– Незачем тебе к ней ходить, вот еще не хватает!

– Как же мы без этого узнаем, кто нас хочет убить?! – попытался внести я разумную ноту в слишком эмоциональный разговор.

– Зачем нам что-то узнавать? И так все обойдется, – жарко зашептала девушка, приближаясь ко мне мокрым горящим румянцем лицом. – Я так боюсь за тебя, потрогай, как я дрожу. Прасковья взяла мою послушную руку и прижала к груди. – Чувствуешь, как сердце бьется?

– Чувствую, – ответил я тоже шепотом. – Сильно бьется, – бормотал я, ощущая ладонью, как бьется ее сердце, и невольно сжимал то, что было под рукой. – Какая у тебя твердая грудь!

– Тебе нравится? Потрогай еще здесь и здесь...

– Прасковьюшка, не надо. Ты сама не знаешь, что делаешь...

– Знаю, знаю, я все знаю... Обними меня, обними крепко... Посмотри, какая у меня кожа... Тогда я была дурой! Поцелуй меня!

– Девочка, не надо, я же не железный! – сделал я робкую попытку отстраниться от ее горячего влажного тела.

– Погоди, погоди, останься! – торопливо воскликнула она.

– Хозяин вернулся! – закричал за перегородкой Ваня. Там что-то с грохотом упало, и я едва успел загородить спиной Прасковью, как он ворвался в комнату.

– А мы всю ночь глаз не сомкнули!

– Правильно сделали, если хотите остаться в живых, – сварливо сказал я, вытесняя его наружу.

– Сегодня никто не приходил, – докладывал Ваня, пытаясь заглянуть мне за спину.

– Вот и хорошо, обед у вас готов?

– Не знаю, Аксинья еще спит, – разочаровано ответил он, так и не сумев увидеть, что у нас тут происходит, – а что, обедать пора?

– Пора, иди, разбуди ее и проверь, что с обедом, а потом накорми лошадь. Я пока прилягу.

Я вернулся в нашу камору, где одетая в глухой сарафан Прасковья заплетала возле окна девичью косу.

– Устал я что-то сегодня. Всю ночь пришлось медовуху пить, зато я почти со всеми вашими холопами познакомился.

Девушку этот факт моей жизни не заинтересовал. Почему-то только ее крестная, как мне показалось при первой встрече, женщина ничем не интересная, вызывала у нее нездоровую ревнивую реакцию.

Прасковья быстро себя оглядела, что-то поправила в платье, потом, пряча волосы под платок, сказала громко, так, чтобы было слышно во всей избе:

– Я пойду, помогу Аксинье с обедом. Что-то нынче душно, никак к грозе.

Гроза так и не собралась. Царь обо мне больше не вспомнил, не призвал слушать рассказы о своем детстве и беззаветной любви к матушке. Женщины возились с приготовлением обеда, и им было не до разговоров. Я свалился на лавку и, наконец, смог добрать то, что недоспал ночью. Проснулся с чувством, что куда-то опаздываю, однако тут же вспомнил, что у меня еще в запасе два дня отдыха, сладко потянулся и остался в избе. Лежал и думал о том, что сегодня ночью, если Прасковья не изменит поведения, вполне могут рухнуть все мои моральные принципы.

Особенных нравственных мук у меня по этому поводу не возникало. Я успокаивал себя тем, что Прасковья не нимфетка, а вполне сформированная, взрослая девушка, и ведет себя вполне по-взрослому, и то, что между нами, возможно, может произойти, не самая большая беда, которая может приключиться с женщиной. В конце концов, жизнь есть жизнь, и если все молодые люди будут следовать мудрым, целомудренным поучениям старших и своих духовных наставников, то неизвестно, как все это скажется на демографии.

Последний довод меня убедил, что чему быть, тому не миновать. Когда совесть оказалась убаюканной, то сразу показалось, что едва ли не половина моих проблем решена. Я понял, как сильно меня последние дни угнетала эта двойственная ситуация: стремиться к обладанию женщиной и бояться осуществления собственных желаний. Бороться с «внешними» врагами много проще, чем с собственными страстями и желаниями. Там хотя бы понятно распределение сил и направлений, а тут все размыто и большей частью подчиняется минутным импульсам. Теперь, когда я решил не сопротивляться обстоятельствам, жизнь перестала казаться беспросветной. Впереди могло ждать и что-то хорошее.

Когда обед, наконец, был готов, мы вчетвером уселись на нашей с Прасковьей половине и отдали должное недавно прорезавшимся поварским талантам наших подруг. Еда была, как и полагалось в богатых домах этого времени, тяжелая и сытная. Мясные блюда соседствовали с рыбными, все это запивалось жирным куриным наваром, напоминавшем мне обычный куриный бульон, только очень насыщенный и ароматный.

К столу также присовокупились горячительные напитки разной степени крепости и содержания в них сахара. Короче говоря, я пил водку, а юный рында и барышни сладкое заморское вино, явно сделанное в Немецкой слободе. Постепенно поздний обед превратился в праздничный ужин, и это было первое приятное времяпровождение за все последнее время.

Я сидел рядом с Прасковьей и, когда спиртное освободило от излишней стеснительности, нечаянно положил руку на ее теплое бедро. Почему это случилось, сказать трудно, скорее всего, она попала туда случайно из-за тусклого свечного освещения. Девушка вздрогнула от прикосновения и переложила руку со своей ноги на мое собственное колено. Я вопросительно на нее посмотрел, она встретила взгляд и отрицательно покачала головой. Мне осталось обидеться, пожать плечами и ненадолго подчиниться.

Наши тайные маневры остались незамеченными. Отношения рынды с Аксиньей вполне определились, так что им не было смысла затевать друг с другом подобные игры. Поэтому пока мы возились под столом, они наслаждались сытной пищей с голодным азартом очень молодых людей.

В конце концов, упорство оказалось вознаграждено, и моя рука упокоилась на том месте, куда вначале опустилась, а Прасковья перестала обращать на нее внимания. Руке было удивительно приятно и уютно на теплом упругом бедре, но мне остальному от этого досталось так мало, что, форсируя предстоящее событие, я даже попытался свернуть празднество, мотивируя тем, что устал, завтра рано вставать, а Ване ночью стоять на посту. Однако троица так запротестовала, что пришлось смириться и ограничиться лишь тайной нежных прикосновений.

Ребята пили сладкое вино, болтали, смеялись, а я вспомнил замечательное стихотворение замечательного американского поэта девятнадцатого века Уолта Уитмена, прикрыл глаза и попытался восстановить его в памяти.

Стихотворение было длинное, я не все смог вспомнить, напрягался, подбирая утерянные слова, и совсем выпал из общения. Очнулся только тогда, когда за столом замолчали. На меня тревожно смотрело три пары глаз. Пришлось отогнать от себя магию большой поэзии и эпической мощи Уитмена.

– Что с тобой? – участливо спросила Прасковья. – У тебя такое странное лицо!

– Вспомнил кое-что, жаль, вам этого не понять...

– Почему? – удивленно спросил Ваня, который недавно научился разбирать буквы и уже считал себя светочем учености.

– Потому. Давайте-ка выпьем за космос!

– А что это такое? – осмелилась спросить Аксинья.

– Космос – это все, – ответил я и обвел поднятой рукой полукрут. – Космос – это звезды.

Проследив взглядами за моей рукой, все дружно подняли сосуды с напитками. Пить за звезды не отказался никто. И вообще весь вечер в нашей компании царили мир и согласие.

К десяти вечера почти стемнело. Теперь избу освещала только пара восковых свечей. Постепенно пирующих начали оставлять силы. Барышни к этому времени совсем осоловели и откровенно клевали носами. Ваня напротив, пытался показать свою боеспособность и таращил закрывающиеся глаза.

– Быстро убираем со стола, и всем спать, – решил я на правах старшего.

Все поднялись и стали собирать со стола остатки пира. Когда уборку кончили, Аксинья широко зевнула и попросилась спать.

Рында, которому предстояло стоять на посту, пошел на свою половину за оружием. Когда он вернулся, я спросил, как он себя чувствует.

– Я не просплю, обещаю, – грустно сказал Ваня, – мимо меня мышь не проскочит!

У меня такой уверенности не было.

– Ладно, иди, ложись, поспи пару часиков, – решил я.

Как мне ни хотелось остаться вдвоем с Прасковьей, рисковать чужими жизнями я не мог.

Никто не заставил себя упрашивать, и когда я выходил во двор, все уже лежали по лавкам. Ночь выдалась облачная, но теплая. Я присел на скамейку возле стены и прислонился к ее теплым бревнам. Тотчас над головой занудно зазвенели комары. Сидеть на посту запрещено караульным уставом, когда моя голова стала самостоятельно опускаться на грудь, я это вспомнил, встал и обошел вокруг избы. Сон почти прошел, но больше садиться я не рискнул. Сегодняшняя ночь представлялась мне более опасной, чем предыдущая После попытки поджога пошли вторые сутки, наша бдительность должна была притупиться, и это понимал не только я.

Просто так ходить вокруг избы скоро стало скучно. Тогда я решил встряхнуться и устроил себе хорошую разминку. Сначала было тяжело, потом тело разогрелось, я поймал кураж и с удовольствием нагружал мышцы, пока они сладко не заныли. Кончил я отжиманием. Когда устал, остался лежать лицом вниз на траве, вдыхая ее летний запах.

Невдалеке застрекотала сорока. Вначале я не обратил на это внимания, потом удивился ее ночной активности. Как мне казалось, птицы ночью должны спать. Однако она вновь подала голос. На всякий случай я решил осмотреться, сел и оглядел двор. Небо было покрыто плотными облаками, темнота стояла, можно сказать, кромешная, но я сумел разглядеть, как открыто, не скрываясь, к нашей избе шел человек. Это мог быть и кто-то из местных жителей, и нежелательный гость. Меня сбило то, что двигался он, не спеша, и шел по открытому месту. «Татям в нощи» привычнее прятаться и красться, а не разгуливать на самом виду. Когда человек подошел совсем близко, я встал. Он разглядел, что кто-то стоит на пути, тоже остановился и слегка наклонился вперед, пытаясь рассмотреть, кто это и откуда взялся.

– Тебе что нужно? – спросил я.

– Ты мне и нужен, – ответил он ровным, размеренным голосом.

То, как он говорил и держался, не вызывало никаких опасений, я только удивился, зачем мог кому-то понадобиться в неурочное время. Потом решил, что по мне соскучился государь.

– От царя? – в продолжение собственной мысли задал я ему наводящий вопрос.

– Нет, я сам по себе, – сказал неизвестный, подходя ко мне почти вплотную.

Я ждал, когда он объяснит цель своего визита, но человек ничего больше не сказал, вдруг подскочил на месте и, развернувшись в воздухе, ударил меня ногой по голове. Не знаю, что меня спасло, возможно, чудо, а, скорее всего, недавняя разминка. Будь я просто из-за стола, к тому же отягощен выпитым, то не сумел бы так резко отклониться, и носок его сапога угодил бы мне точно в висок.

Однако и того, что мне вскользь перепало, хватило, чтобы отлететь в сторону и упасть на землю. Падая, я видел, как он ловко перевернулся в воздухе и встал на ноги.

Ничего подобного я в этом времени еще не встречал, да и в нашем тоже. Таких ловкачей можно было увидеть разве что в боевиках.

«Что это за чертовщина, – еще успел подумать я, – это просто какой-то Джеки Чан».

От сильнейшего удара у меня сразу одеревенела половина лица. Неизвестный, между тем, не спеша, направился ко мне легкой, танцующей походкой. Я быстро повернулся на спину и неслышно вытащил из ножен саблю. В такой темноте рассмотреть лежащего на земле человека было совершенно нереально, к тому же, как я потом понял, он был совершенно уверен в точности и силе своего удара. После такого нокаута люди в себя быстро не приходят.

– Один, кажется, спекся, – негромко пробормотал он на современном русском языке.

«Опять соотечественник отыскался, – подумал я безо всякой ностальгической теплоты, – что им здесь у нас, медом намазано!»

– Эй, – спросил он, наклоняясь ко мне, – ты живой?

– Живой, – ответил я, втыкая ему сабельный клинок в левую стону груди. Повернутое под нужным углом лезвие легко прошло между ребер и вышло под лопаткой.

– Ты что? – удивленно спросил он. – Как это?

– Так, – коротко ответил я, откатываясь в сторону, чтобы меня не придавило его тело. – Зря ты сюда пришел...

Последние слова я сказал впустую, скорее всего, по инерции. Человек уже лежал ничком на траве и бился в агонии. Он еще пытался подняться, дышать, отчего у него клокотала на губах пена.

– Спи спокойно, дорогой товарищ, мысленно мы с тобой, – сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Голова гудела, как большой колокол, ее левую сторону я вообще не чувствовал. В темноте разобраться, что у меня с лицом было невозможно, но когда я приложил к щеке руку, она сразу намокла в крови.

«Лихо он меня сделал», – думал я, направляясь к избе. Меня качало, как на палубе парусного корабля в сильный шторм, я пытался удержать равновесие и брел, с трудом переставляя ноги.

«Завтра же нужно отсюда съезжать, кажется, за нас взялись всерьез», – решил я, втискиваясь в дверь, В избе голова закружилась так, что я не устоял на ногах и свалился на пол. Пока напутанные соратники зажигали свечи, охали, ахали, поднимали мое непослушное тело и устраивали его на лавке, я пребывал в полной расслабленности. Жизнь не американский боевик, после такого мордобоя не встанешь, как ни в чем не бывало, чтобы нежно заглянуть в глаза сомлевшей красавице. В реальности после такого удара можно пару недель проваляться в больнице и выйти оттуда, держась за стенку.

Бестолковые действия наших девиц, мечущихся по избе, не зная, что делать, заставили сосредоточиться на реальности и вновь взять на себя бразды правления. Я отправил Аксинью в баню за теплой водой, Прасковье велел приготовить перевязочный материал, и постепенно все образовалось. Мне обмыли разбитое лицо. Внешние повреждения оказались незначительными, содрана кожа, неглубокие ранки. Однако левым глазом я почти не видел. Тошнило же, и кружилась голова, скорее всего, от сотрясения мозга.

После перевязки мне стало легче. Я лежал на лавке и радовался жизни. Больше радоваться было нечему. Какие еще пакости может придумать неведомый противник, можно было только предполагать. Подлый удар из-за утла просчитать невозможно.

Но хотя бы сегодня сюрпризов можно было не ждать. Такие мастера, как лежащий во дворе покойник, не нуждаются в помощниках и обычно действуют в одиночку. Однако напуганный рында был полон решимости победить всех врагов, и они, вместе с Аксиньей, пошли на пост. Мы в избе остались вдвоем с Прасковьей. Кругом было тихо. На столе горела оплывшая восковая свеча.

– шепотом прочитал я.

Прасковья удивленно на меня посмотрела. Поэтический строй и музыка незнакомого языка почему-то смутили ее. Она спросила о том, что смогла понять в стихотворении Пастернака:

– Я сарафан воском закапала?

– Немножко, – ответил я.

– Я сниму, а то потом не отстирается.

– Сними.

Девушка снимала сарафан через голову и, наверное, потому что понимала, что на нее смотрят, делала это удивительно изящно. Я здоровым глазом откровенно любовался изгибами ее тела.

– А рубашка не запачкалась? – тревожно спросила она, пытаясь найти следы воска.

– А ты ее тоже сними, – посоветовал я.

– Стыдно при свете, – благоразумно отказалась .девушка. – Может, свечу задуть?

– Зачем? Я все равно ничего не вижу.

Она испытующе посмотрела на мой заплывший глаз, но забыла обратить внимание на здоровый.

– Правда не видишь?

– Ничегошеньки!

– Ну, тогда ладно, – вздохнула она и сняла рубашку.

У меня тотчас пересохло во рту. Видимо, сказалось сотрясение мозга.

– Тебе очень больно? – спросила Прасковья, рассматривая разбитое лицо.

– Ничего, до свадьбы заживет, – ответил я.

– Бедненький, – пожалела девушка, трогая пострадавшую щеку мягкой ладошкой, – здесь больно?

Я невольно перехватил ее руку и прижал к губам. Она смутилась, попыталась ее убрать, но, чтобы не тревожить раненого, покорилась.

– А здесь не болит? – поинтересовалась она, закидывая свободную руку мне за шею и прикасаясь губами к здоровой части.

– Нет, – ответил я, притягивая ее к себе. – Побудь со мной.

Предложение было, мягко говоря, нелогичное, мы и так были вместе, и расходиться не собирались, да это было и невозможно.

– Хорошо, – задумчиво ответила она, не замечая, что я глажу ее напрягшуюся спину. – Тебе нужно прилечь.

– Да, помоги мне раздеться.

Прасковья выскользнула из моих, уже давно не дружеских, объятий и, сосредоточено прикусив кончик языка, начала расстегивать пуговицы кафтана.

– У тебя вся рубашка мокрая, – предупредила она, осторожно стаскивая ее через голову, – смотри, не простудись!

– Постараюсь, – пообещал я. – Будем ложиться?

Она судорожно вздохнула, села на край лавки и, держа колени плотно сведенными вместе, перекинула ноги на лежанку. Проверила, вижу ли я ее подбитым глазом, переползла к стене и вытянулась на спине.

Я лег рядом. Нервное возбуждение спадало.

– Как ты? – спросил я.

– Ничего, только мне почему-то страшно. Можно, я буду спать?

Поворот оказался неожиданный, но я уже начал привыкать к скачкам ее настроения. К тому же момент для совращения девственницы был не самый подходящий, в голове продолжало звенеть, тошнило, саднило лицо, даже целоваться я мог только уголком губ.

– Хорошо, спи, спокойной ночи.

– Ты на меня обиделся? – спустя какое-то время спросила она.

Я не ответил.