Когда стемнело, я объяснил своим товарищам наше сложное положение:

– Оставаться здесь опасно, ночью на нас могут напасть. Придется уходить!

– А с этим что будем делать? – Ваня кивнул на перегородку, за которой лежал пленный. – Он того и гляди умрет!

– За него не бойся, с его сердцем он еще нас с тобой переживет. Но оставлять его, действительно, нельзя, придется взять с собой.

– Как же мы его повезем? – усомнился рында.

– Лошадей у нас четыре, на троих поедем мы, а его погрузим, как вьюк, – сходу решил я трудную в этой ситуации задачу. – Сложнее другое, где нам ночью найти пристанище.

– Можно переночевать у моей крестной, – неожиданно вмешалась в разговор Прасковья, которую я, честно говоря, вообще в расчет не брал, и при разговоре она присутствовала только потому, что в избе было всего две комнаты.

– Что еще за крестная? – спросил я.

До сих пор о девушке я ничего, кроме имени, не знал, ни кто она, ни откуда, и ни как попала на постоялый двор. Почти все время с того момента, как мы начали общаться, она казалась невменяемой.

– Крестная? – переспросила она. – У меня есть крестная, она хорошая.

Ответ был и точный, и, главное, исчерпывающий.

– И где она живет?

– В Замоскворечье.

Конец был не близкий, особенно если учитывать, что половина московских улиц на ночь запиралась рогатками, и посторонних на них не пускали.

– Уже поздно, мы туда не доедем, к тому же тебя там могут искать. У тебя есть родители?

– Нет, я круглая сирота, – привычным скорбным голосом ответила Прасковья.

– Ладно, давайте собираться, переночуем на каком-нибудь постоялом дворе, – решил я.

Проблема ночлега меня не особенно волновала. Июльские ночи в Москве совсем короткие, можно провести время и в седле, а с рассветом приискать себе временное пристанище.

– Иди, седлай лошадей, – велел я Ване, – только постарайся, чтобы никто тебя не видел. Хозяевам тоже ничего не говори.

Паренек кивнул и вышел. Мы с Прасковьей остались с глазу на глаз. Не знаю, что ей помогло, молодость, здоровый организм или моя помощь, но выглядела она вполне прилично, туман в глазах исчез, и на плохое самочувствие девушка больше не жаловалось.

–Тебе стало лучше? – на всякий случай спросил я.

– Да, немного, только очень хочется есть.

– Что же ты раньше не сказала, – упрекнул я. Начинать сейчас возиться с едой было совсем не ко времени.

– Ничего, я потерплю.

– Пока Ваня запрягает, поешь хлеба с мясом.

– Как можно, сегодня же постный день!

– Да? – удивился я такой осведомленности. – Ну, тогда ешь один хлеб, здесь ничего другого нет.

Девушка взяла краюху и начала есть, аккуратно отправляя в рот кусочки. Оруженосец с лошадями задерживался, и она успела доесть все до крошки. Ваня все не возвращался, и я начал беспокоиться, не случилось ли с ним чего худого.

– Пойду, проверю, что там с лошадьми, – сказал я и отправился на конюшню.

Ночь была светлая. На серо-синем, до конца не потухшем небе видно было всего несколько самых ярких звезд. Я подумал, что для тайного отъезда время мы выбрали не самое удачное. Темных углов для засад в округе хватало, мы же будем видны как на ладони. Пожалуй, стоило подождать с отъездом, пока совсем стемнеет.

Ворота в хозяйскую конюшню были открыты настежь. Я осторожно вошел. Пахнуло сеном и лошадями. Все казалось спокойным, во всяком случае, трупы при входе не валялись. Лошади, заслышав чужого человека, заволновались. Моего рынды и оседланных коней видно не было. Я обнажил саблю и, прижимаясь к стене, тихо двинулся внутрь. Какая-то лошадь громко всхрапнула и ударила копытом в гулкую деревянную перегородку.

И тут я различил слабый, жалобный стон. Мне показалось, что стонет женщина. Откуда она могла взяться ночью в конюшне, было непонятно. Я, стараясь ступать неслышно, пошел в направлении звука. Нервы, как бывает во время опасности, напряглись, чутко реагируя на все происходящее, в кровь поступила приличная порция адреналина. И вдруг опять, уже совсем близко, застонала женщина. Теперь сомнений не было, голос был не моего рынды, а, несомненно, женский. Пришлось замереть на месте, чтобы меня не услышали. Я затаил дыхание и напряженно всматривался в темноту. Звуки исходили с того места, где хранилось сено. Там явно что-то происходило, было даже слышно, как шуршит сухая трава.

– Ой! Как мне сладко! – громко и отчетливо проговорила женщина. – Еще, милый Ванюша, еще!

– Аксюшенька! – откликнулся дрожащий голос моего пропавшего оруженосца. – Милая ты моя!

– Я вам сейчас дам, милые! – закричал я, и лошади откликнулись ржанием и стуком копыт. – Я с тебя, поганца, сейчас шкуру спущу! Нашел время черте чем заниматься!

– Хозяин! – взвизгнул парнишка. – Бежим!

Однако бежать им было некуда. Передо мной предстало два белеющих в темноте тела. Одно было мужское, другое, соответственно, женское.

– Боярин! – закричало то, что было ниже и полнее. – Прости меня, дуру грешную! Не могу я без голубчика Вани!

Вернувшаяся неведомо откуда Аксинья повалилась мне в ноги и попыталась обнять колени. Я отстранился, плюнул и пошел назад в избу. Там ждала встревоженная моим долгим отсутствием Прасковья. Она то ли с голода после овсяной диеты, то ли от волнения съела и вторую краюху хлеба.

– Ну, что? Где он? – воскликнула девушка, когда я вернулся и в сердцах захлопнул за собой дверь.

– Живой, скоро явится, – сердито ответил я. – Нашел свою старую любовь!

– А... – протянула она. О Ваниных сердечных делах Прасковья ничего не знала и не могла понять, почему я такой сердитый. – Тот, – она указала взглядом на перегородку, за которой лежал наш пленник, – ожил и грозится.

– Сейчас посмотрю, – сказал я, взял свечу и пошел проведать старика.

В соседней каморе на лавке никого не оказалось. Я решил, что пленник свалился на пол, посветил, но и там его не было.

Вместо связанного человека на полу валялись куски разрезанных вожжей.

– Прасковья! – закричал я. – Иди сюда!

Девушка тотчас явилась.

– Когда он начал ругаться?

– Сразу же, как ты ушел, – растеряно ответила она, разглядывая все те же перерезанные вожжи. – Никак, сбежал?

– Сбежал, – подтвердил я, поднимая аккуратно перерезанные ремни.

– Убью гаденыша! – не сдержался я, имея виду оруженосца. – Как же это он его обыскивал!

– Прости, хозяин, – проблеял за спиной виноватый голос, – люба мне Аксинья!

– Ты посмотри, что наделал! Ты как его обыскивал, если он сумел все порезать и освободиться?! – опять закричал я.

– Аксинья повинилась, – плачущим голосом ответил он. – Ей некуда идти!

– Какая Аксинья! Старик сбежал!

– Как это сбежал? – совсем другим тоном спросил Ваня. – Он же здесь лежал! Быть того не может!

– Может, – обреченно сказал я. – Теперь все может!

– Как же так, тут же он был, – бормотал рында, потом поделился возникшей гениальной идеей, – а вдруг он куда-нибудь заполз?

– Ты лошадей запряг? – спросил я, игнорируя ду. рацкое предположение.

– Сейчас, сию минуту, одна нога здесь, другая там! – воскликнул парень и попытался ускользнуть из избы. Однако у него на пути возникла простоволосая, растрепанная Аксинья и, загораживая выход, опять повалилась на колени:

– Боярин! Прости меня грешную, не иначе как бес попутал! Никогда больше на чужое не позарюсь! Замолю грехи!

У меня от всех событий последних минут уже голова шла кругом. Нужно было что-то предпринимать, хотя бы попытаться перехватить лазутчика, а кругом стоял гвалт, и все говорили что-то свое.

– Сидите на месте, я пойду его искать, – сказал я, окончательно теряя терпение.

– Можно я с тобой, – высунулся было Ваня, но тотчас спрятался за спину Прасковьи.

Я как был, с обнаженным клинком, выскочил во двор. Наша усадьба была окружена невысоким частоколом, как обычно на Руси, кривым и местами поваленным. Выбраться отсюда наружу труда не составляло. Я прикинул, куда бы в таких обстоятельствах пошел сам и побежал в сторону задней стены. Там начинался обширный пустырь, примыкавший к небольшой роще. Бежать в другом направлении, как мне казалось, у старика резона не было, почти во всех соседних подворьях были собаки, и ночное хождение неминуемо вызвало бы целый псовый переполох.

Небо уже стало практически черным, но видно еще было метров за сто. Оказавшись за территорией усадьбы, я осмотрелся. Кругом было пустынно и тихо. Я решил первым делом проверить рощицу и побежал к ней напрямик через пустырь. 'Передвигаться здесь оказалось сложно, ноги путались в бурьяне, мокром от павшей росы. Штаны до колен сразу же промокли. Около первых деревьев я остановился. Здесь, под кронами, было совсем темно, и рассчитывать можно было разве что на слух. Я затаил дыхание, слушая, не захрустят ли где-нибудь сухие ветки. Однако все по-прежнему было тихо, разве что неожиданно закричала ночная птица.

На любой охоте, если хочешь получить положительный результат, один из главных факторов – это терпение. Поэтому я решил ждать на месте. Если направление побега мной определено правильно, то рано или поздно беглец себя выдаст. Если я ошибся и старик ушел другой дорогой, то значит, его счастье.

Минут пять я неподвижно стоял на одном месте, весь обратившись в слух. Вскоре ухо стало различать отдельные звуки, отделять их от шелеста листвы и скрипа деревьев. Ничего необычного в ночных шумах не наблюдалось. Опять закричала та же птица. Голос у нее был неприятный, резкий, но как мне показалось, не тревожный. Вообще-то уже можно было прекратить бесполезное преследование, но возвращаться назад и опять выслушивать оправдания и извинения не хотелось.

Безалаберность и разгильдяйство меня всегда выводят из себя и нередко приводили к бессмысленным взрывам гнева. Никого это, в конечном счете, не дисциплинировало, сам же я потом испытывал угрызения совести.

Я прислонился к толстому березовому стволу и пережидал, пока окончательно не пройдет гнев. Постепенно сложившаяся ситуация перестала казаться тупиковой, я вспомнил, как крался по конюшне к любовникам, и невольно улыбнулся. Если еще представить, что испытали рында и Аксинья, услышав в самый неподходящий момент над своими распростертыми телами мой громовый рык, можно было и засмеяться.

Когда чувство юмора окончательно победило гнев, я отправился назад. Мокрые штаны неприятно липли к ногам, и я старался выбрать места, где трава растет ниже. На одной из таких проплешин я и увидел тело нашего пленника. Старик лежал ничком, поджав под себя ноги. Видимо побег не прошел ему даром, и на последнем этапе подвело сердце. Помня недавний инцидент с ножом, я подошел осторожно сзади и, для страховки придавив его тело рукой к земле, прощупал на шее пульс. Пальцы сразу стали мокрыми, а пульса не было. Видно, все-таки укатали Сивку крутые горки. Не по возрасту было заниматься пожилому человеку игрой в казаки-разбойники.

Я выпрямился и поднес руку к глазам. Пальцы показались черными.

Кажется, смерть беглеца наступила не от сердечной недостаточности, а от ранения. Теперь мне спешить было некуда и, соблюдая предельную осторожность, чтобы не оказаться рядом с дедом в сырой земле, я пошел к нашему подворью. Что могло случиться с беглецом, можно было только гадать. Пока ясно было одно, теперь лазутчику уже не удастся навести на нас своих сторонников.

В избе встревоженная троица сидела рядком на лавке и переживала, что со мной что-то случилось. Понять их было можно, Ваня хоть и совершил сегодня подвиг любви, но как воин пока стоил немного, и без меня и он и женщины оказывались беззащитными. Когда я вошел, все вскочили, а Прасковья, та даже бросились на шею. Не могу сказать, что это мне было неприятно.

– А мы уже думали, – начала она и уткнулась носом в плечо.

– Старик мертв, – сказал я, отвечая на вопросительные взгляды, – лежит за изгородью на пустыре. Кажется, его убили.

– Как это убили? – спросил Ваня. – Кто?

Я не ответил, взял с полки свечной фонарик и зажег от лампадки.

– Пойду, попробую разобраться, что с ним случилось, а вы заприте двери и никому, кроме меня, не открывайте.

– Хозяин, можно я пойду с тобой? – умоляюще попросил парень.

– А женщины останутся одни? – вопросом на вопрос ответил я. – Сиди возле дверей и ежели что, стреляй.

За мной заперли дверь, и я пошел смотреть, что случилось с лазутчиком. При тусклом свете бумажного фонарика рассмотреть все ранения на старике я не мог. Однако и то, что увидел, ввергло в недоумение. Отделали его так, будто здесь была настоящая комсомольская драка с поножовщиной. Финалом оказалось перерезанное горло. В руке убитого я обнаружил короткое лезвие без ручки. Видимо, им он и сумел перерезать кожаные вожжи.

Судя по положению тела и вытянутой руки с ножом, он, как мог, оборонялся, и, сжимая в руке лезвие, порезал им себе ладонь. Больше ничего рассмотреть не удалось. Тело было еще теплым. Я закрыл ладонью ему глаза и вернулся в избу.

Мои соратники оказались так напутаны, что долго мне не открывали, видимо, боялись, что вместо мамы-козы к ним ворвется серый волк. Пришлось обругать всю компанию, только тогда мне поверили и пустили.

Я рассказал, что увидел, и задумался, что нам делать дальше.

Ночь кончалась, и сейчас блуждать по дорогам не имело никакого смысла. Гораздо легче, если на нас нападут, было обороняться в помещении. Единственное, чего я боялся, оставаясь в избе, это того, что нас могут запереть и сжечь. Наглядным примером была Наталья, боярская дочь, она точно таким способом сожгла своего папашу.

– Ладно, пока останемся здесь, – наконец принял я непростое решение я. – Только придется выставить караульного.

Все посмотрели на Ваню, он же независимо повел плечом.

– Тебе можно доверять? – строго спросил я.

– Ну и что, один раз оплошал, так теперь будешь всю жизнь попрекать! – обиженно воскликнул он.

Оплошность была не единственная, но я уточнять и считать его грехи не стал.

– Ладно, бери пистолет и смотри в оба. Только с испуга кого-нибудь из местных не застрели! – предупредил я.

– А можно я с ним пойду? – умоляющим голосом попросила Аксинья. – Вместе мы...

– Займетесь тем же, чем и в конюшне? – договорил я.

– Вот уж, надо очень, – обиделась женщина. – У нас там ничего не было, мы просто так лежали!

– Нет, пусть караулит один, – решил я, не углубляясь в обсуждение недавних событий.

Ваня обиженно шмыгнул носом, взял пистолет, свою саблю и вышел из избы. Мы остались втроем.

– Давайте ложиться, – сказал я, – нужно отдохнуть, когда теперь еще удастся поспать.

Аксинья сразу же пошла к себе, а мы с Прасковьей остались вдвоем.

– Ложись, – сказал я.

Девушка послушно кивнула и посмотрела на меня, что называется, косым взглядом. Я понял, что она имеет в виду. Теперь, когда нас стало четверо, разделить Две лавки на четверых стало непросто. Предыдущую ночь я спал с Ваней, теперь, когда вернулась Аксинья, получалось, что другого места, как лечь с Прасковьей, У меня не оказалось. Нужно было сразу расставить все акценты, чтобы не осталось никаких двусмысленностей.

– Можешь спать спокойно, тебе ничего не грозит, – сказал я. – К сожалению, другого места нет, так что нам пока придется спать вместе.

Не знаю, поверила ли она, но тотчас легла. Я снял верхнюю одежду, кольчугу, сапоги, проверил рану на груди и только после этого лег рядом. Для недавней блудницы, даже вынужденной, кем я считал девушку, Прасковья вела себя слишком скромно и была явно напугана моим близким соседством. Объясняться и выяснять отношения с ней, после двух бессонных ночей, у меня просто не было сил. Я положил руку под щеку, закрыл глаза и тотчас уснул.

– Хозяин, хозяин, – как мне показалось, тотчас засвербел в ухе тонкий голосок.

Я открыл глаза, не понимая, кого зовут. В избе было светло.

– Кто это? Что случилось? – спросил лежащую рядом Прасковью.

– Ты меня обнимаешь! – жалобно пожаловалась она.

Я окончательно проснулся и должен был согласиться, что действительно держу девушку в объятиях.

– Прости, я не нарочно, – сказал я, переползая на свою часть лавки. – Наверное, что-то такое приснилось. – Как ты, кстати, себя чувствуешь?

– Хорошо, – по-прежнему обиженным голосом ответила она, – ты так меня к себе прижал, что я испугалась.

– Извини, – повторил я, – спи спокойно, еще очень рано.

Я опять закрыл глаза, пытаясь вернуться в прерванный сон, но Прасковья тихо спросила:

– Я тебе что, совсем не нравлюсь?

Совсем недавно она боялась моих домогательств, теперь ее обижает, что ей пренебрегают.

– Нравишься, только тебе сейчас нужно спать.

– А я уже выспалась!

– Тогда просто так полежи, – посоветовал я, поворачиваясь к ней спиной.

С минуту девушка лежала неподвижно и тихо, потом заворочалась за спиной, и меня чем-то пощекотали по шее и за ухом. Я открыл глаза, но лежал, не двигаясь, тогда девушка прыснула:

– Какой ты смешной!

– Чем же я смешон? – оставаясь в прежней позиции, спросил я.

– Не знаю, смешной и все.

Она опять пощекотала меня и снова захихикала. Чем это может кончиться, я знал наверняка, она, скорее всего, догадывалась.

– Не балуйся, – попросил я, но не очень решительно.

– Почему?

– Потому...

Дальше диалог можно не приводить из-за отсутствия в нем хоть какой-то информативной составляющей.

– А почему ты на меня не смотришь? – в конце концов спросила она.

– Боюсь не сдержаться, – вполне серьезно ответил я. – Ты же меня боишься...

– Вот и не боюсь, ну, пожалуйста, повернись...

Я повернулся, и мы с ней оказались лицом к лицу. Сказать, что я заметил у девушки в глазах страх, значило бы погрешить против истины. Но что-то такое, кроме любопытства, у нее в них все-таки присутствовало. Так, наверное, смотрит в открытую дверь самолета человек перед тем, как впервые должен прыгнуть с парашютом. И страшно, и очень хочется попробовать.

– А я тебе нравлюсь? – спросила она после того, как мы довольно долго смотрели в глаза друг другу.

– Нравишься, – честно сознался я.

– Тогда почему ты меня сторонишься?

Вопрос был правильный, но слишком-сложный для объяснения. Я подложил руку под щеку, так, чтобы удобнее было на нее смотреть, спросил:

– Тебя, когда ты жила в том доме, возили к мужчинам?

– Нет, меня никуда не выпускали, только заставляли работать по хозяйству, – наивно ответила она.

– А тогда когда мы с тобой первый раз встретились, ты еще пила, ну этот, – я хотел сказать «эликсир страсти», но подумал, что она не поймет, и перевел, – густой напиток, раньше тебе его давали?

– Давали, часто; мы же с тобой его вместе пили. Это чтобы есть не хотелось, и было весело.

Кажется, мы говорили о разных вещах, я об их здешней «виагре», она об успокаивающем наркотическом пойле.

– Значит, ты с мужчинами еще не была?

Она, наконец, поняла, о чем я спрашиваю, смутилась и отодвинулась:

– Мне самой стыдно, что я тогда тебя обнимала. Прости меня, я, правда, не такая, не знаю, что на меня нашло. Я была как угоревшая.

– Ничего, ты не в чем не виновата, это все то питье, его специально дают людям, чтобы они теряли стыд. А теперь будет лучше, если мы сейчас просто заснем.

– Почему?

– Ты греха не боишься? – вместо ответа спросил я.

– Боюсь, очень боюсь, – съежившись и как-то сразу поникнув, ответила Прасковья.

– Вот и я боюсь взять грех на душу, – сказал я. – Тебе сначала нужно выздороветь, а потом уже мы вместе решим, стоит нам грешить или нет.

Она ничего не поняла, но привычно подчинилась мужскому авторитету. Покорно сказала:

– Хорошо, как ты хочешь.

– Вот и прекрасно, а теперь постарайся уснуть.

Девушка послушно закрыла глаза и, как я, положила ладошку под щеку.

– Хорошо, только я не спать, а есть хочу.

– Утром наешься до отвала, сегодня скоромный день, можно будет есть сколько хочешь. А теперь спи!