Оставив продукты просто на полу, я кинулся в спальню за своими вещами. Сбегать туда, захватить куртку, шапку и туалетные принадлежности было делом нескольких секунд.

В последний момент я вспомнил замечание Гутмахера, что может статься, нам придется провести взаперти много времени, и присоединил к барахлишку томики Чехова, оставив незваным гостям графа Нооля и остальную литературную лабуду.

Между тем, никто пока не начинал выламывать входную дверь, и вообще кругом было тихо и мирно.

– Вы готовы? – поинтересовался Гутмахер, одновременно со мной вернувшись в гостиную. – Как вы думаете, может быть мне пойти помочь Олюшке собрать вещи?

– Надеюсь, что с этим она справится и сама.

– Мне очень хочется ей помочь, но я боюсь ее утомить своим вниманием. – оправдываясь, сказал влюбленный профессор. Однако, помочь бедной страдалице ему не удалось.

– А вот и я, – торжественно объявила Ольга, втаскивая в комнату здоровенный чемодан невесть откуда взявшегося имущества.

– Никто ничего не забыл? – поинтересовался хозяин, помогая девушке внести вещи в лабораторию. – Тогда заходите, а я пойду, отопру входную дверь, чтобы ее не сломали.

Не очень понимая, что происходит, я прихватил вещи Гутмахера, свой скромный скарб и вошел в тайную комнату. Через минуту к нам присоединился хозяин.

– Ну, вот и чудесно. Значит, я закрываю двери, – совершенно спокойным голосом сказал Аарон Моисеевич и нажал какую-то кнопку на стене. Вместо того, чтобы закрыться, дверь осталась распахнутой настежь, но в проеме заклубилось что-то вроде дыма или густой пыли, потом эта завеса сгустилась, приобрела цвет и рисунок обоев и начала сливаться с остальной стеной. Через полминуты мы оказались в комнате без дверей.

– Вот здорово! – захлопала в ладоши Ольга. – Арик, ты это сам придумал?!

«Арик», засмущался, покосился на меня, как я приму такое к нему фамильярное обращение.

– Ну, в общем, в какой-то мере, используя некоторые общеизвестные идеи… – с плохо скрытым удовольствием от похвалы и произведенного эффекта скромно признался он. – Это довольно сложная разработка, если интересно, я вам как-нибудь на досуге объясню принцип работы…

– Конечно, интересно! Ты мне обязательно все, все расскажешь!

Несмотря на небольшой шок от демонстрации такого физического опыта, я отметил про себя Олино обращение к Гутмахеру по имени и на «ты». Похоже, сближение парочки протекало в ускоренном темпе.

– А если менты составят план дома и нас обнаружат? – спросил я, не очень понимая, как можно утаить при обыске такую большую комнату.

– Это вряд ли, – с беспечной улыбкой успокоил меня профессор. – Здесь применены кое-какие новые принципы… если вам интересно, я могу объяснить, однако, это очень специальные законы, и их довольно сложно понять неспециалисту. Впрочем, если вы хотите…

– Спасибо, как-нибудь позже, на досуге, – успокоил я его ученую совесть. – А мы что, теперь полностью отрезаны, вернее, отделены от остальных помещений и не будем знать, что там происходит?

– Ну, что вы! Вы меня, Алеша, обижаете, конечно, у меня все это предусмотрено. Если вам любопытно, устраивайтесь поудобнее, и мы сможем понаблюдать, как нас будут захватывать.

– Ой, это же как боевик! Я хочу все видеть! – заверещала довольно противным, кокетливым и неестественным голосом Ольга. – Я обожаю боевики и Брюса Уиллиса!

– Я, к сожалению, не знаю этого человека, – подумав, сообщил Гутмахер, одновременно дергая за какие-то рычаги, торчащие прямо из стены. – Усаживайтесь поудобнее…

– Серьезно, не знаешь?! Ну, ты и темнота! – поразилась девушка.

Я впервые предметно осмотрелся. Усаживаться «поудобнее» было, собственно, некуда. В комнате, нашпигованной приборами, пультами управления и проводами, для мебели места не осталось. Однако, поискав глазами, я разглядел под столами несколько обшарпанных винтовых табуреток. На них мы и сели перед проявившимся на стене большим матовым экраном. Был он довольно велик, метра два в длину и полтора в высоту. Экран был совершенно плоским и ничем не напоминал телевизионный.

– Это что, еще один телевизор? – заинтересовалась Ольга.

– Нет, это, в сущности, система зеркал…

– Так ты, значит, подсматривал, когда я переодевалась! Как тебе не стыдно, противный! – без особого возмущения, воскликнула наша скромница.

– Что ты, Олюшка! Как ты могла такое подумать, да разве я бы посмел!

«Очень бы даже посмел, – мельком подумал я, – все мы, увы, кобели по натуре, кроме, разумеется, больных и увечных», – однако, вслух ничего подобного не сказал. Да было и не до того, на экране было видно, как со всех сторон к дому приближались люди с оружием.

По мере того, как где-либо возникало движение, на большом экране активизировалось «окно», в котором можно было наблюдать довольно четкую, но не яркую картинку событий, одновременно происходящих в разных частях усадьбы.

– Надо же, сколько их понаехало! – удивилась Оля, наблюдая за все новыми и новыми силами, стягивающимися к дому, видимо, для решающего штурма. – Ну, просто американский боевик! – почти восхищенно добавила она.

Ольга была права, ОМОНовцы действовали слаженно и эффектно, скорее всего, и правда, не без влияния боевиков: пока одни бежали, другие целились в строну дома.

Разворачивалась прямо-таки показательная воинская операция против до зубов вооруженной банды террористов.

– Ведь умеем, когда хотим! – похвалил бойцов Гутмахер.

Я не разделил его оптимизма и безо всякого удовольствия наблюдал за действиями атакующей группы; встречаться с этими разгоряченными ребятами мне почему-то не хотелось.

Несмотря на спокойствие хозяина, я такую возможность полностью не отвергал. Мне было неуютно и, чтобы не показаться трусом, я как можно спокойнее спросил:

– Я не пойму, как работают ваши зеркала?

Аарон Моисеевич ответил цитатой:

– «Есть много в мире всякого, Горацио, что непонятно нашим мудрецам».

– Арик, его, между прочим, зовут Леша, а не Гораций, – живо отреагировала Ольга.

Я с трудом удержал улыбку, а Гутмахер на полном серьезе, по-прежнему умильно глядя на девушку, объяснил:

– Я знаю, Олюшка, но это цитата такая, из Шекспира, он известный английский драматург, мы с тобой потом его обязательно вместе почитаем!

– Ты совсем шуток не понимаешь! – обиделась девушка. – Что я, Шекспира, что ли, не знаю!

– Лично знаешь? – заинтересовался я.

– Нет, конечно, как-то интервью с ним по телевизору видела. Мне он понравился, хороший дядечка. Мне вообще нравятся передачи на канале «Культура».

Гутмахер открыл, было, рот, но ничего не сказал и сделал вид, что его очень заинтересовали действия милиции.

– Сейчас начнут, – сообщил он, хотя мы не хуже него видели все маневры наших грозных противников.

Несмотря на все достоинства «системы слежения», в наше поле зрения попадали, вероятно, не все участники атаки, потому что на экране рядом с домом появлялись все новые лица, которых раньше видно не было.

– Сейчас начнут ломать дверь, – сказал я, чтобы не молчать.

– Что вы, зачем ее ломать, я же говорил, что оставил ее открытой.

– А звук включить можно? – спросил я, кивая на экран.

– Конечно, конечно, как это я сам не догадался!

Гутмахер протянул руку и дернул за какой-то рычаг. Тут же «включился звук».

Он оказался совершенно естественным, без механических искажений, но слегка приглушенный, как будто разговаривали в соседней комнате. Причем, слышно было только тех людей, которые привлекали в данный момент наше к себе внимание.

– Это круто! – только и смог признать я.

В это время раздался скрип половицы, и в прихожую «просочился» боец в маске.

– Чисто! – скороговоркой сказал он. Боец был плохо различим в полутемной прихожей. «Кино» было просто-таки в режиме «Реалити-шоу». После него появился другой, видимо, напарник, тот пробежал мимо первого в комнату, водя из стороны в сторону стволом автомата.

– Чисто! – сообщил теперь он.

Дальше смотреть было неинтересно. У Брюса Ли это получалось более художественно и драматично.

Минут десять авангардная группа таким образом бегала по всему дому, перескакивая из комнаты в комнату. Никого не обнаружив, они постепенно собрались в гостиной.

– В доме все чисто! – сообщил кому-то по рации человек в маске, как несложно было предположить, командир группы. – Товарищ генерал, все обыскали, в доме никого нет, – повторил он в рацию, выслушав ценные указания невидимого начальства, после чего не очень почтительно повторил неслышный нам приказ: – Есть, обыскать еще раз.

– Ребята, давайте еще раз и повнимательнее. Генерал говорит, что они должны быть в доме, – приказал он столпившимся в гостиной воинам.

ОМОНовцы без особого рвения вновь парами разошлись по дому. Они были уверены в результатах первой проверки, больше не играли в войну и попусту не усердствовали.

– Может, у них здесь есть подземный ход? – предположил один из бойцов, возвращаясь к вновь собравшейся группе.

– Это уже не наша проблема, – откликнулся командир. – И так из-за этих козлов у меня выходной пропал.

Кого он назвал «козлами», нас или своих начальников, я не понял. А вообще, бойцы вели себя вполне прилично, зря не ругались и не мародерствовали. Просидев с четверть часа без дела, чтобы продемонстрировать начальству свою тщательность и рвение, командир вновь доложил генералу, что в доме никого нет.

– Есть, отбой, – повторил он за начальником и отключил рацию.

– Сейчас сам прибудет, – порадовал он товарищей.

– А не хило живет бандит! – сказал рослый боец, оглядывая интерьер.

– Видать давно в бизнесе.

– Да, поди, отобрал дом у какого-нибудь коммуняки. Сразу видно, беспредельщик.

Гутмахеру такие комментарии не понравились, и он несколько раз смущенно кашлянул, как бы отвлекая нас от ложных измышлений милиционера.

– Какие глупости, никакой я не бандит! – подумав с минуту, неожиданно сказал он.

Однако, до конца профессор оправдаться не успел, приватные разговоры бойцов были прерваны прибытием высокого начальства. В гостиную вошли двое пожилых мордоворотов в штатском, и ОМОНовцы дружно встали.

– Товарищ генерал, – доложил более внушительному из этой упитанной парочки командир отряда, – объект захвачен, пострадавших нет. В доме никого нет.

– Хорошо обыскали? – хмуро поинтересовался генерал. – Наружка докладывает, что отсюда никто не выходил.

– Так точно, все обшарили, может они раньше ушли?

– Не похоже, машина во дворе, следов никаких, а соседи видели хозяина с фигурантом сегодня утром. Ладно, разберемся. Можешь выводить группу.

ОМОНовцы, не дожидаясь особого приглашения, спешно удалились. В комнате остались только двое начальственных господ.

– Ну, и что будем делать? – спросил более массивный, тот, которого мы уже могли идентифицировать как генерала у второго помельче.

– Оставь засаду и наблюдение, – распорядился второй, не такой мордастый, но, судя по тону, более высокий начальник. – Куда они, в конце концов, денутся. Да, распорядись проверить дом, чем черт не шутит, может быть, здесь есть тайники.

– Тухлое это дело, – пожаловался генерал. – Главное – было бы кого ловить! Этот засранец Крылов – типичный лох, не говоря уже про старого жидяру и их блядь. Главное, не пойму, кому они так насолили, что нас всех на уши поставили.

Нам, охарактеризованным так кратко и емко, генеральское суждение о себе не очень понравилось.

– Нет, подумайте, какой хам! – возмутилась Оля.

– К антисемитизму я привык, меня трудно этим удивить, – задумчиво поведал нам Гутмахер, – но оскорбить женщину, да еще такую!

Один я промолчал. То, что я «засранец» и «лох», по мнению милицейского гондона, как и уничижительные замечания в адрес товарищей, меня никак не задели.

Однако, Аарон Моисеевич, кажется, думал иначе. Ничего нам не сказав, он покрутил какую-то ручку на стенном пульте.

– Меньше знаешь – крепче спишь, – между тем ответил генералу его собеседник. – Нам приказали – мы выполняем. Ты это чего, Витя?

– Вчера, видать, немного перебрал, – ответил тот, отирая ладонью вспотевшее и заметно покрасневшее лицо. – Чего-то в груди печет.

Он оперся рукой о стол и тяжело опустился на стул. Около минуты «Витя» сидел неподвижно, потом повел шеей так, словно она затекла или отгоняя наваждение.

Я искоса посмотрел на Гутмахера. Как и вчера в машине, лицо его совершенно переменилось, превратившись в жестокую маску, вдоль губ пролегла суровая, упрямая складка.

– Вить, да что с тобой?! – послышался из гостиной встревоженный голос.

Генерал, между тем, замычал и начал валиться со стула.

– Эй, кто-нибудь, сюда! – заорал начальник, не пытаясь даже приостановить падение поверженного товарища.

В комнату заглянул какой-то человек в форме.

– Врача быстро! – приказал ему неопознанный начальник и, не заботясь о лежащем на полу в неестественной позе генерале, спешно покинул гостиную.

Минут пять до появления бригады медиков, вероятно, сопровождавших ОМОН на случай ранений, в комнату никто не входил. Генерал мычал и тяжело ворочался на полу, пытаясь то ли встать, то ли удобнее устроиться.

Мне было немного его жалко. Несмотря на непрезентабельное личико, отвисшие до плеч, напитанные белковыми деликатесами щеки и распущенные, слюнявые брыли, это был обычный деревенский мужик, которому повезло в жизни. Генерал, судя по внешности и способу словоизъявления, был офицером еще старой советской формации. Такие, как он, не хватают с неба звезд, но имеют хоть какие-то принципы. Значительно хуже был второй, современный, складно без бумажки врущий, из категории надежных, стойких членов любой, но главной партии.

В отличие от меня, Гутмахер пораженного болезнью человека не жалел и смотрел волком и в его сторону. Я понимал его оскорбленные мужские и национальные чувства и не пытался переубедить. Меня же эпитет «лох» нимало не задел. В конце концов, «лох» на «офенском языке», жаргоне карманников и коробейников XIX века, означал всего-навсего «крестьянин», а понятие «засранец» – все социальные категории, стоящие ниже генеральской в общественной иерархии.

Пока я философски осмыслял происходящее, в комнату вошел военный, вероятно, врач, как и все задействованные в «спецоперации», в камуфляже, но с медицинской сумкой через плечо, и с ним два солдата с носилками. Врач склонился над мычащим блюстителем нашего пресловутого правопорядка и, не предпринимая никаких поспешных действий, приказал санитарам грузить больного на носилки.

Санитары, ничтоже сумняшеся, перекатили бессознательного пациента на носилки и понесли к выходу вперед ногами.

– А ну, стойте, вы чего делаете, он еще живой! – закричал на них врач.

– Мы откуда знаем, кто живой, кто нет, – огрызнулся один из санитаров. – Предупреждать нужно!

– Чего, сами без глаз! – беззлобно ругнулся военврач.

Санитары опустили носилки на пол и, развернувшись в гостиной, больного из дома вынесли, как положено.

– Вот так проходит мирская слава! – заключил я сентенцией эту грустную процедуру. – Интересно, что с ним случилось?

– Инсульт, – кратко поставил диагноз Гутмахер.

– А ты, Арик, откуда знаешь? – заинтересовалась Ольга.

– Догадался. Не будет оскорблять порядочных женщин, – пробурчал себе под нос Аарон Моисеевич.

Мне такое замечание не понравилось и, сопоставив его поведение перед началом гипертонического криза и тем, что генерал начал падать уже спустя несколько секунд после того, как Гутмахер в сердцах дернул какой-то рычаг, я призадумался. Тем более, что за время нашего тесного контакта образ чудака-ученого, нищего, непризнанного гения в моих глазах значительно трансформировался в другое, пока непонятное качество.

– Можно уже выходить? – поинтересовалась Ольга, когда скорбная процессия миновала двор и скрылась за воротами.

– Боюсь, Олюшка, что нет. На нас, скорее всего, устроят засаду. Но ты не огорчайся, мы здесь вполне комфортабельно устроимся.

– Ой, правда, опять идут! – почти с восторгом закричала девушка, указывая на трех молодцов, гуськом шедших в сторону дома. – Они что, и есть засада?!

Интересно, почему женщины, когда хотят показаться женственными и наивными, изображают из себя идиоток? Может быть, из благородных побуждений, давая шанс мужчинам продемонстрировать несуществующую мудрость?

Мы, между тем, любовались, как три оперативника, не очень чинясь, вошли в дом. Первым делом они разошлись по комнатам и все там осмотрели, потом собрались в гостиной. Это были крепкие ребята в штатском.

– Надолго нас сюда? – поинтересовался один из них, устраиваясь на диване.

– Кто его знает, – откликнулся второй. – Тебе-то что, поживем здесь, поди, хило! Я хоть отосплюсь, а то совсем замотался.

– Я что-то не понял, кого мы будем пасти? Все чего-то темнят…

– Говорят, вроде террористов. Не люблю я таких, нарвешься еще на героя-камикадзе…

– Да брось ты, это все лабуда про фанатов. Даже чехи, которые, как их там называют, ну, вера такая…

– Мусульмане?

– Нет, мусульмане это все, а у них вроде секта.

– Талибы?

– Хрен его знает, может, и талибы, нет, кажется, их зовут вахабиты; так и они только за бабки воюют.

– Ну, а которые камикадзе? Особенно бабы. Им-то что за радость от бабок когда сами взрываются?

– Это смотря какие бабки…

– Да мне бы сейчас тысяч сто зеленых… Тачку бы взял новую, квартиру поменял…

– Кончай, ты всегда одно и то же гонишь…

– Ну, давайте устраиваться, – предложил Гутмахер, которому надоело слушать беспредметный треп. – Я думаю, Олюшке мы, естественно, уступим кушетку, а сами как-нибудь приспособимся на полу.

– Арик, а, ну, это самое, удобства здесь есть?

– Конечно, конечно, детка, здесь все приспособлено для жизни, только рассчитано на одного, максимум на двух человек. Но мы, я думаю, сможем устроиться.

– А где кушетка?

– Вот здесь, за занавесочкой, а это дверь туда, о чем ты спрашивала. Плохо только, нет душа, один умывальник. Ну, надеюсь, нас не год будут сторожить!

– А если будут? – спросил я. Идея затворничества втроем мне не понравилась. Продуктов у нас при большой экономии должно было хватить в лучшем случае на неделю. – Нам без еды долго не продержаться.

– Об этом не беспокойтесь, у меня есть большой запас консервов. Не очень вкусно, но с голоду мы не умрем…

– Какая широкая тахта! Арик, ты будешь спать со мной! – возвестила Ольга из «спального отделения».

«Арик» от такого недвусмысленного предложения застеснялся и начал было отказываться:

– Ничего, Олюшка, я могу тебя стеснить, мне и на полу будет удобно…

– Да бросьте вы, – успокоил я его нравственность, – конечно, спите с Олей, думаю, она вас не укусит.

– Ну, если вы так считаете, и это не будет превратно понято, тогда конечно, – лицемерно согласился влюбленный.

Осмотрев достопримечательности нашего убежища и полюбовавшись на «засаду», курящую в расслабленных позах, я начал придумывать, чем заняться. Наблюдать за любовной игрой двух голубков у меня не было ни малейшего желания.

Первым делом я соорудил себе на полу не очень комфортное, но приличное и удобное ложе, после чего на него улегся и принялся за Чехова. Однако, читать мне все время мешали. То Ольга придумала перестановку скудной лабораторной мебели и привлекла нас к работам, то Гутмахер затеял интересный разговор о перспективах развития человечества, и я в него невольно втянулся.

Судьба мира меня, как любого русского человека, понятное дело, волновала куда больше своей собственной, поэтому не включиться в дискуссию я не мог. Тем более, что наш мир, как это понятно всем здравомыслящим людям, скатывается прямиком в пропасть.

Однако, Аарон Моисеевич думал по-другому и ничего необычного или трагического, способного погубить человечество в ближайшей перспективе, не видел. Во всяком случае, в ближайшие пять миллиардов лет, пока не разогреется солнце и не выпарит океаны. Разве что на землю упадет гигантский метеорит.

– А что будут делать люди, когда кончится нефть и другие полезные ископаемые? А выбросы вредных веществ в атмосферу? Глобальное потепление? Это что не начало конца света? – возразил я.

– Найдут другие источники энергии и сырья, – не вдаваясь в подробности, сказал он.

Однако, меня такой простой ответ не удовлетворил и попытался начать спор:

– А естественный отбор, который прекратился из-за развития медицины, а биосфера, которая меняется от промышленных выбросов! Скоро нам не будет хватать кислорода, вода не будет успевать очищаться. К тому же, человечество движется к перенаселению, у белой расы смертность превышает рождаемость, в то время, когда у черной и желтой рас с потомством все в порядке.

Аарон Моисеевич внимательно выслушал мои горькие сетования, обостренные нашей внутренней ситуацией и перспективами жизни взаперти, и начал их опровергать:

– Лично вас в какой исторической перспективе волнует естественный отбор? – ехидно поинтересовался он. – На сто, двести, тысячу поколений вперед?

– Вообще волнует, – вмешалась в разговор Ольга. – Я не хочу, чтобы мои дети выросли уродами!

– Что ты, Олюшка! – тут же заюлил профессор. – К нашим детям и внукам эволюция не имеет никакого отношения, она меняет вид через очень много поколений, я тебе сейчас все объясню…

Гутмахер тут же забыл о моих тревогах за судьбу земли и человечества и принялся подробно рассказывать «Олюшке» об основах эволюционной теории. Мне стало неинтересно слушать, и я вновь взялся за письма Антона Павловича.

Чем дольше я читал письма Чехова, тем больше он мне нравился. Л. Толстой как-то сказал, что Чехов в прозе – то же самое, что Пушкин в поэзии. Я не очень большой знаток литературы, даже русской, и не могу судить так широко и глубоко, как Лев Николаевич, но в личности Чехова меня привлекает многое. В нем и его наследии присутствуют необъяснимые для меня загадки творчества. Первая и главная, почему он не устаревает? Большинство писателей, с которыми Антон Павлович переписывался как с равными, теперь совершенно забыты. Те же, что остались на слуху: Короленко, Горький, Вересаев, – не очень, если не совсем, востребованы современным читателем. А сам Антон Павлович почему-то остается и в репертуаре театров, и на книжных полках. Я как-то слышал, что он едва ли не самый популярный европейский писатель в Китае и Японии. Почему? Что интересного в его произведениях находят люди в разных странах через сто с лишним лет после смерти? Чем близок он нашему совершенно изменившемуся миру?

– Нет, Арик, ты посмотри, что он, гаденыш, делает, – перебил мои размышления возмущенный голосок.

– Действительно, Олюшка, это даже как-то бестактно, – поддержал ее Гутмахер.

Я оторвался от своей книги и посмотрел на активизировавшийся экран. Там один из агентов, укрывшись от своих товарищей в недрах дома, занялся «шмоном» чужого имущества, видимо, в целях личного обогащения. Он сноровисто и профессионально обшаривал шкафы и буфеты в поисках не принадлежащих ему ценностей, рассовывая по карманам понравившиеся вещи.

– Арик, мы что, так и будем смотреть, как он нас грабит?! – свирепо прошипела Ольга. – Подумать только, какая наглость!

Меня обобщение «нас» уже не удивило, кажется, у влюбленных отношения складывались достаточно серьезные.

– Ну, пусть его, Олюшка, – примирительно сказал Гутмахер, – в конце концов, это только вещи!

– Меня не вещи волнуют, а принцип. Мне противно, что этот гад в них копается. Да, сделай же, наконец, что-нибудь, ты же мужчина! – закричала Ольга, наблюдая, как блюститель правопорядка засовывает в брючные карманы столовые ножи и вилки, по виду серебряные и старинные,

Аарон Моисеевич пожал плечами и с явной неохотой подошел к стене с пультами.

– Подумаешь, вилки. Они, в конце концов, не такая уж ценность, – сказал он, хмурясь. – Для меня – это только память о бабушке… Хотя, я тоже думаю, что этот молодой человек не прав…

Гутмахер опять начал дергать какие-то рычаги, торчащие из стены.

Между тем милиционер прекратил копаться в чужих вещах и задумался.

Простояв столбом несколько минут, он начал, к радости Ольги, возвращать краденные вещи на старые места.

– У, ворюга! – радовалась Ольга каждой возвращенной «семейной реликвии». – Чтоб ты подавился!

Окончив свою безрадостную работу, похититель, находясь явно не в себе, вышел из комнаты и вернулся к товарищам, продолжавшим нести службу в гостиной.

– Ты, Семенюк, чего? – спросил старший по команде, обратив внимание на его отрешенный вид.

– Ой, лыхо мне, лыхо! – сообщил Семенюк на смеси двух славянских языков и, как был в рубашке, не надевая куртку и шапку, странно покачиваясь, направился к выходу из дома.

– Семенюк, ты чего? Ты куда пошел? – закричал ему вслед командир. – Ты чего, говорю?! Охренел что ли?

– Лыхо мне, лыхо, – проникновенно сообщил ему Семенюк и вдруг, обхватив голову руками, выскочил в прихожую.

Старший бросился за ним, догнал на крыльце и попытался удержать за руку, но Семенюк, ни на что не реагируя, вырвался и побежал в воротам.

– Товарищ полковник! – закричал в рацию старший агент. – У нас ЧП, у Семенюка крыша поехала! Крыша, говорю, поехала… Никак нет, трезвый, ничего не пил… Не пили, говорю! Я за свои слова всегда отвечаю… Ваше дело, можете проверять… Да не было у нас с собой ничего. Даже пиво не пили!.. Откуда я знаю… Он убежал с объекта. Пусть наружка проследит… Да не пили мы, говорю… Он в сортир пошел, а потом сказал, что ему «лихо» и убежал… Откуда я знаю, я что, доктор?… Любой тест пройду. Я со вчерашнего дня грамма в рот не брал… Да, точно не пил! Есть продолжать несение…

– Чего он, Михалыч? – поинтересовался третий агент, во время происходящих событий флегматично полулежавший на диване.

– Вот, достал… пенек! Вы, говорит, уже нажраться успели! Может и правда?

– Да ты, че, Михалыч, мы же вместе сидели. Когда? Ну, ты, даешь, е-мое…

– А Семенюк чего?

– А я знаю? Вроде трезвый был.

– Ничего не пойму, – задумчиво проговорил командир, – чего-то здесь нечисто… Не нравится мне все это…

Мне тоже все это не понравилось. Если в связи с генеральским припадком у меня появились подозрения, то причинно-следственная связь движения рычагов на стене с поведением Семенюка была слишком очевидно. Одна Ольга осталась довольна:

– Так ему, гаду, и надо! – похвалила она Гутмахера. – Ты у меня, Ароша, молодец!

В вынужденном затворничестве самые тяжелые – первые часы. Кажется, что останавливается время, а оттого, что не нужно никуда торопиться, жизнь замирает на месте. Как тяжело в самом начале переживается заключение, я слышал от людей, которым довелось это испытать на себе. Позже, по прошествии некоторого времени, наступает адаптация, нервная система понемногу приспосабливается к новым условиям, и человек начинает нормально жить.

Понимая это, я постарался отгородиться от внешних раздражителей и полностью погрузился в Чехова. Это было, в общем, несложно, Антон Павлович своими письмами как будто затягивал меня в свой мир, эпоху суетную, противоречивую, но все-таки не такую сумасшедшую, как наша.

Людей, подобных ему, в реальной жизни я не встречал. Его жалобы на собственную лень были трогательны, а альтруизм граничил с чудачеством. Однако, подозревать его в неискренности у меня не было никаких оснований: поздние разговоры о том, что письма он писал в расчете на историю, не имеют, на мой взгляд, под собой никакой почвы. Популярность к нему пришла не сразу, а довольно поздно, после тридцати лет, да и не рассчитывал он, что его книги надолго переживут его земное существование. Он даже как-то Бунину сказал, что его забудут уже через семь лет после смерти.

Пока я, практически безвылазно, пребывал в конце девятнадцатого века, мои «сокамерники» наслаждались обществом друг друга. Похоже было, что Ольга по-настоящему влюбилась в Гутмахера. Для меня в этом было много странного и первое – разница в возрасте. Сейчас, правда, сделалось модным выбирать объекты любви не среди ровесников, но разница почти в сорок лет была слишком велика. Как-то, когда Ольга мылась за ширмой и нас не слышала, я спросил об этом у Аарона Моисеевича.

– Формально вы правы, – согласился он. – Но у мужчин и женщин разные биологические особенности. Повышенная сексуальность у нас обычно бывает в возрасте от восемнадцати до двадцати восьми лет, а у женщин наступает после тридцати. В Олином возрасте девушкам интересен не, как вы это называете, секс, а романтика отношений, прелюдия любви, чего молодые люди, захваченные собственными страстями, как правило, дать им не могут. Вы слышали от женщин эпитет в адрес мужчин: «грязное животное»?

– Слышал, и не только этот.

– Так вот, мы в юном возрасте не грязные, а страстные животные, не умеющие или не знающие, как совладать со своими страстями. У меня, к сожалению, их осталось мало, но всего остального в избытке, так что несколько лет, пока Олюшка не повзрослеет, я ей подойду больше чем, извините, Алеша, вы.

– А перспектива, что будет через несколько лет?

– Так далеко я загадывать не берусь, – задумчиво произнес Гутмахер и покосился на закрывавшую умывальник занавеску. – Но, в любом случае, надеюсь, общение со мной принесет Оле пользу.

Это было бесспорно, и я не стал углубляться в скользкую тему.

– О чем шепчемся? – поинтересовалась девушка, появляясь перед нами.

– Алеша переживает, что у нас с тобой большая разница в возрасте, – просто ответил Гутмахер.

– Да? – удивленно протянула девушка. – А сколько тебе лет?

Я видел, что Аарону Моисеевичу не хочется отвечать на этот вопрос, но он преодолел себя: