Глава 5

Чего я не могу сказать сейчас, как и не мог понять тогда, влюбился ли я в Шурочку Коллонтай. С Ладой, а потом с Алей у нас все было по-другому. Особенно с Алей. Несмотря на два века, которые разделяли нас с ней, крепостная девушка была мне внутренне ближе, чем светски воспитанная и образованная Шура. Однако, в плане плотском, в необузданности страсти, как одном из проявлений любви, Александре Михайловне среди моих знакомых женщин не было равных. Она на лету схватывала все «технологические» новинки чужого для нее «нового времени» и в погоне за плотскими удовольствиями оказалась человеком без всяких тормозов. Во всяком случае, в моей жизни такие откровенные, как бы поделикатнее сказать… еще не встречались.

Я жил уже несколько дней в ее большом барском доме, и можно было сделать кое-какие выводы. Половые гормоны били из нее ключом. Видимо, из-за этого у нее были постоянные смены настроения. То ее захлестывала самоотверженная любовь и, почти одновременно, проявлялась мелкая подозрительность. Потом она доставала меня совершенно не оправданной ревностью. Устраивала истерики и тут же демонстрировала высокую жертвенность, причем все это в хорошем спортивном темпе. Шурочка могла сразу же после ничем не спровоцированного бурного скандала с оскорблениями и битьем посуды начать плакать, каяться, клясться в вечной любви. Ей нравилось, лежа в объятиях, еще не остыв от поцелуев, рассказывать о своих отношениях с другими мужчинами с самыми интимными подробностями, часто цинично, насмешливо, иногда уничижительно жестоко комментировать их слабые стороны.

Особенно мне был неприятен ее рассказ о мальчике, ее первом поклоннике, если не изменяет память, Ване Драгомирове, который не вынес насмешливого отказа «быть навеки вместе» и покончил с собой. Говорила она о нем и его самоубийстве иронично, безо всякой грусти, как о забавном курьезе. И тут же, не лицемеря, чуть не упала в обморок, когда я в этот момент порезал палец.

В Шурочке уживалась масса противоречий, милых в стадии ухаживания, когда влюбленные заняты только друг другом, и совершенно несносных в обыденной жизни. Все это в ней бурлило и не находило логического завершения. С одной стороны, умная, хорошо образованная, прекрасно владеющая европейскими языками журналистка на политические темы и вопросы женской эмансипации, она могла сморозить такую откровенную, наивную глупость, что я просто на нее диву давался.

Будь я не так заморочен событиями последнего времени, менее опытен в любовных игрищах и более романтичен, то любовь к такой женщине могла стать целью жизни и ее тяжким крестом. Но я, как представитель совсем другой эпохи, оценивал поступки своей постельной подруги по непонятным для нее критериям, что ее одновременно интриговало и злило. Ее, привыкшую манипулировать любовниками, раздражало то, что моих глаз не застилал глаз розовый любовный туман, и я не превращался в ее объятиях в покорную овечку. Я платил революционерке ее же монетой, менял стили поведения и, когда ей казалось, что я окончательно сомлел под воздействием ее неземных чар, отпускал циничную или ироническую реплику, после которой у Шурочки начиналась очередная истерика. Как мне кажется, именно такое странное, по мнению Александры Михайловны, поведение подогревало ее интерес к моей персоне.

– Сознайся, ты любишь?! Ты любишь меня безумно?!! – вдруг, замирая во время самого сокровенного момента любовных игр, шептала она.

– А как же, – пародировал я интонацию неизвестного ей Михаила Жванецкого.

– Скажи, если я вдруг оставлю тебя, ты умрешь? – восклицала Шурочка, требовательно заглядывая мне в глаза.

– А как же, само собой, – буднично отвечал я, словами все того же Жванецкого.

– Я не верю тебе! – взрывалась Александра Михайловна. – У тебя кто-то есть! Я видела, как ты смотришь на Дашку!

Даша, невзрачная старая дева, была ее камеристкой и никак не подходила в объекты для ревности.

– А что, это идея, может быть, пригласим ее быть третьей? – невинным голосом предлагал я. – Это и современно, и сотрет классовое неравенство.

– Убирайся! – кричала Шурочка. – Ты, ты, чудовище!

Однако, убраться я пока не мог, потому что портной затягивал окончание работы, и пока в моем распоряжении были только одни брюки со штрипками.

– Как только будет готова моя одежда, я тотчас оставлю тебя, а потом непременно удавлюсь с горя. Или ты предпочитаешь, чтобы я застрелился? – хладнокровно спрашивал я, научившись подавлять вспышки Шуриного гнева.

– Ты просто негодяй! – взвивалась она и тут же начинала хохотать. После чего скандал сходил на нет.

Мне все эти ее прибабахи начинали надоедать, но стоило нам оказаться в объятиях друг друга, как тут же все ссоры и раздражения забывались, и начинался праздник плоти. Откровенно описывать то, что было между нами, я не могу. Шура, несмотря на свою эмансипированность, все-таки оставалась человеком своего времени, и попадись мои откровения ей на глаза (а кто знает, как распоряжается нашей жизнью время), думаю, такие подробности вызвали бы бы у нее острое неприятие.

Единственная подробность, которую я могу обнародовать, это то, что чем больше времени мы были вместе тем меньше мне хотелось остаться в дорогих апартаментах социал-демократки. Тем более, что все чаще между нами начали происходить политические дискуссии, в которых известный мне негативный опыт социализма в России сталкивался с ее прекрасной, но утопической мечтой о всеобщем равноправии и братстве. Такие споры раздражали обоих, и примирения проходили после все более длинных пауз.

В конце концов, когда разница во взглядах обострилась и могла привести к настоящей ссоре, портной закончил свой тяжкий труд, и я, надев свою новую одежду, превратился в небогатого мещанина Василия Тимофеевича Харлсона, ничем не отличающегося от любого подобного ему российского обывателя. За неделю, что я прожил в гостях, известий из имения Крылова не было, и что там делали мои предки со своими случайными гостями, я не знал.

– Ты что, собираешься уезжать? – рассеянно спросила Шурочка, когда я, рассчитавшись с портным, пришел в полном облачении показаться своей надоевшей возлюбленной.

О моем отъезде до этой минуты не было сказано ни слова, и то, что я надел новое пальто, ни о чем не говорило, но я понял для себя, что загостился, и настало время ехать в Москву, пока вожделенный Антон Павлович Чехов не отправился лечиться в свою Ниццу.

– Да, мне пора ехать, – после неловкой паузы ответил я. – Дашь мне свой экипаж или послать за крыловским?

Вопреки небольшому опасению, никакой неопрятной сцены не последовало. Александра Михайловна отнеслась к моему предполагаемому отъезду довольно равнодушно.

– Ну, что же, – сказала она, – мне тоже нужно в Петербург. Ты туда не собираешься?

– Пока нет, но кто знает, может быть, и приеду.

– Приезжай, – разрешила она. – Я еще с месяц проживу у Саши Саткевича, а потом уеду в Италию. Когда велеть запрягать?

– Чем быстрее, тем лучше, – ответил я, честно говоря, обиженный таким внезапным равнодушием. – Можно прямо сейчас или завтра утром.

– Я схожу, распоряжусь, – пообещала Александра Михайловна. – Извини, но у меня скопилось много неотложных дел. Когда мы встретились, я как раз начала писать статью по женскому вопросу для «Фигаро». Когда ты будешь уезжать, меня предупредят, я выйду проститься.

Однако, сразу уехать мне не удалось. Александра Михайловна заперлась в кабинете, а без ее участия ничего в доме не решалось. Я без цели, ожидая, пока она, наконец, соизволит распорядиться запрягать, слонялся по дому. На меня никто из прислуги демонстративно не обращал внимания, и за весь день не предложил даже куска хлеба. Сам я ни о чем просить не хотел, копил злобу и раздражение. Наконец, ближе к вечеру, пришла горничная и сказала, что экипаж подан.

Злой и обескураженный, я вышел на крыльцо. За неделю моего любовного угара снег утвердился на земле совсем по-зимнему. Деревья, облепленные белым покровом, тяжело клонили ветви к земле. На сведем, сияющем снегу широкого двора воробьи, весело Чирикая, копались в кучках конского навоза, который этот момент убирал дворник. В холодном, светло-голубом небе висело, собираясь спрятаться за низкий горизонт, вечернее солнце, большое, кроваво-красное. К крыльцу подкатил санный фаэтон с поднятым кожаным верхом, запряженный двумя каурыми мохнатыми кобылками. Кучер был не тот, который привез нас сюда, а другой, крупный мужик в толстом, видимо, подбитом ватой армяке. Резко остановив у самого крыльца лошадей, он глянул в мою сторону светлыми, какими-то наглыми глазами и пригласил:

– Садись, ваше степенство!

Я оглянулся на дом. Вопреки обещанию, Александра Михайловна провожать меня не спешила. Стоять и ждать, пока она соизволит вспомнить обо мне, было унизительно. Я все-таки с минуту простоял на крыльце под требовательным взглядом кучера и, так и не дождавшись Шурочки, не глядя в сторону пустых окон дома, спустился во двор, вскочил в возок и приказал:

– Трогай!

Разбойник на козлах лихо свистнул, щелкнул кнутом, мохнатые кобылки рванули легкие санки, и они легко заскользили по атласно блестящей снежной колее. После нескольких дней вынужденного затворничества я с удовольствием вдыхал свежий, холодный воздух и постепенно успокаивался. Дорога была мне незнакома. Ехали мы сюда ночью, к тому же тогда я был так занят своей прелестной спутницей и не смотрел по сторонам. Теперь же от нечего делать разглядывал родные заснеженные просторы, опушку смешанного леса с близко подступавшими к дороге черными зимними стволами деревьев, с ажурными кружевами облепленных снегом ветвей и широкую спину возницы.

– Эй, братец, – обратился я кучеру, – ты куда меня, собственно, везешь?

До меня вдруг дошло, что направляемся мы почему-то не в нужную мне сторону. На эту мысль навело закатное солнце, в сторону которого мы ехали. Оно садилось, как ему и положено, на западе, в то время как имение Крыловых находилось от нас на севере.

– Не тревожься, ваше степенство, – немного развернувшись в мою сторону, откликнулся мужик, – враз домчим!

Я промолчал, решив, что изменение направления не более, чем каприз дороги, петляющей по местности, но когда мы пересекли большую, хорошо разъезженную дорогу, ведущую с севера на юг, и не повернули на нее, опять забеспокоился.

– Эй, – опять окликнул я мужика и для убедительности ткнул его кулаком в спину, – ты меня куда везешь? Ты хоть знаешь дорогу?

Мужик не отреагировал на мое обращение, вместо ответа мощно закричал: «Но!» и вытянул лошадей кнутом. Без того резвые, они взяли в галоп.

– Стой, скотина! – закричал я и от души врезал кулаком по мягкой, защищенной ватой, широкой спине.

У ямщика от удара слетела назад мне в ноги мохнатая баранья шапка, но он не остановил лошадей, а снова хлестнул их кнутом. Похоже было на то, что меня умыкают. Сонная лень, как и огорчение по поводу внезапно оборвавшегося романа, враз с меня слетели. Я привстал и опять приказал кучеру остановить лошадей, а когда он вновь не послушался, ударил кулаком в его мощный, складчатый, коротко стриженный затылок, торчащий над воротником армяка. Мужик взвыл, клацнул зубами, вжал голову в плечи и, перехватив вожжи левой рукой, повернулся на козлах в мою сторону. В правой руке у него был новенький, лоснящийся воронением, короткоствольный пистолет.

– Ты мне побалуешь! – зарокотал он низким басом. – Сядь, твою мать, а то порешу!

Я не стал ждать драматического финала и, отбив в сторону его правую руку с пистолетом, ударил его кулаком в висок. Я стоял в неудобной позе на полусогнутых ногах, упираясь головой в кожаный верх фаэтона, и удар получился несильным. Ямщик только дернулся, а пистолет его выстрелил. Пуля попала в сидение, недалеко от моего бедра. Я опять, инстинктивно сгруппировавшись, ударил его в висок, на этот раз более удачно. Рука с пистолетом начала опускаться, а кучер заваливаться назад. Падая, он натянул вожжи, и лошади послушно остановились. Я попытался выбить пистолет из руки, но кучер так крепко сжал рукоять, что у меня ничего не получилось. Тогда я соскочил наземь по левую сторону от экипажа, а возчик откинулся назад и уперся спиной в сидение. Он был в сознании, только слегка оглушен. Первой мыслью было убежать, но инстинкт самосохранения меня спас, иначе я тотчас же получил бы пулю в спину.

О том, что мой противник вдвое шире меня, килограммов на тридцать тяжелее, я не думал, главное было завладеть оружием. Экипаж стоял посредине пустынной дороги, и ждать помощи было неоткуда. Я собрался обежать лошадей, чтобы не теряя противника из виду добраться до него с правой стороны; уже дернулся в ту сторону, но потом передумал и двумя прыжками обогнул экипаж с тылу. Это мне помогло. Когда я выскочил со стороны, закрытой тентом, пистолет ямщика был направлен в противоположную сторону. Думаю, что он еще не совсем пришел в себя и только потому машинально нацелил оружие туда, откуда ожидал моего появления.

Раздумывать мне не оставалось времени, и я сверху вниз, сложив ладони в замок, ударил его по вытянутой руке. Пистолет выстрелил и отлетел в снег. Вслед за ним на снег свалился и ямщик. Левой рукой он удержался за облучок экипажа, потому не упал, а остался стоять на ногах. Теперь, без шапки, с коротко стриженой головой, он совсем не походил на крестьянина. Для своего времени это был высокий мужчина, около 180 сантиметров ростом и атлетического сложения. В глазах его еще были остатки обморочной мути и удивления, но он быстро приходил в себя. Я сконцентрировался и, резко выбросив вперед руку, попытался попасть ему в прямым в челюсть. Он каким-то чудом смог уклониться и сам ударил меня в лицо. Я дернулся в сторону, и могучий кулак только слегка задел скуловую кость. Левая сторона лица у меня тут же онемела. Реакция у кучера была отменная, вырубить меня ему помешал только толстый ватный армяк, сковавший движения.

Ударом меня откачнуло в сторону, и второй его выпад опять не достиг цели. Теперь я дернулся в его сторону и сделал вид, что пытаюсь ударить в челюсть с разворотом плеча. Он отскочил и встал в странную боксерскую стойку. Скорее всего, фальшивый кучер владел приемами английского бокса, но такими устаревшими, что я невольно про себя улыбнулся. Его локти были не подняты, а почти прижаты к бокам, руки, сжатые в кулаки, согнуты в запястьях. Такие смешные боксерские стойки я видел только на картинках и в исторических фильмах.

Заставив его нервничать, выпад я так и не сделал, и мы несколько секунд неподвижно стояли друг против друга. Светлые глаза мнимого ямщика сузились. В них не было ни тени страха или растерянности. Такие жестокие, ледяные глаза я уже где-то встречал.

О том, чтобы попытаться подобрать валяющийся между нами пистолет, не могло быть и речи, одно мое неверное движение могло оказаться роковым. В том, что противник много сильнее, а возможно, и круче меня, я почти не сомневался. Оставалось удивляться, как я сумел до сих пор противостоять такому амбалу.

Начинать первый раунд английского бокса я не спешил, хотя и сам встал в такую же дурацкую стойку. Нужно было что-то придумать, чтобы компенсировать его силу своей хитростью. Эта мысль вовремя пришла мне в голову и спасла положение. В конце концов, я был опытнее противника на сто лет и жил не в самую благородную эпоху. Так жестокость девятнадцатого века схлестнулась с подлостью двадцатого.

Глядя прямо в глаза визави, я изменил угол зрения так, чтобы видеть его всего. Потом расширил глаза, имитируя начало удара, и сделал ложный выпад правой рукой. Он начал инстинктивно уклоняться от предполагаемой траектории кулака, но вместо руки я ударил его ногой в верхнюю половину большой берцовой кости, сантиметров на десять ниже колена. Будь я обут не в кроссовки, а в тяжелые ботинки, наш бой кончился бы на этом эпизоде, но моей подошве не хватило твердости, чтобы сломать ему кость. Однако, он взвыл от боли и схватился руками за поврежденное место. Не давая ему времени сообразить, что происходит, вслед за первым ударом ногой я нанес еще два, сначала в пах, а когда он скрючился от боли, в опустившееся лицо. Этот третий удар ногой пришелся в район переносицы. Противно хрустнула кость, и противник ничком повалился на дорогу. Он обхватил голову руками и неожиданно для меня протяжно завыл.

Стараясь не смотреть на распростертое тело, я бросился к смирно стоящим лошадям и начал их разворачивать. На простую операцию у меня ушла как минимум минута. Все получалось медленно и неловко. То ли у меня не хватало опыта обращения с лошадьми, то ли я еще не опомнился после боя: в висках по-прежнему стучало и бешено колотилось сердце. Все это время поверженный амбал по-прежнему выл, теперь скрючившись на боку.

Уже развернув лошадей, я догадался подобрать зарывшийся в снег пистолет и оглядеться по сторонам. Дорога по-прежнему была пустынна. Кучер все еще корчился на снегу, даже не предпринимая попыток встать. Не глядя на него, я вскочил на высокие козлы, подобрал вожжи и хлестнул ими по бокам лошадей. Напуганные суетой и выстрелами, те резко рванули вперед.

Снежная дорога летела под полозья, холодный ветер студил мои выпученные глаза и горящее лицо. Я несколько раз машинально оглянулся, хотя поднятый кожаный верх фаэтона не позволял увидеть то, что делается позади. Минут через пять я начал приходить в себя. Кругом было спокойно, и у меня появилась возможность оценить ситуацию.

То, что «кучер» собирался меня куда-то завезти, не вызывало сомнения, вот только было непонятно, куда и зачем. То, что я нахожусь именно в 1900 году, если не принимать во внимание моих заклятых, таинственных «друзей» сатанистов, располагающих невыясненными возможностями, никто знать не мог. Получалось, что мной могли заинтересоваться или они, что было теоретически возможно, или, что более вероятно, Шурочкины товарищи революционеры, ищущие возможность пополнить даровыми деньгами свою партийную кассу. Конечно, при условии, что они узнали от нее о наличии у меня больших денег. Я начал прикидывать, могло ли им стать об этом известно. Увы, получалось, что могло, и вариантов утечки информации было совсем немного. Мои подозрения тут же пали на двух женщин: двоюродную прабабушку Наталью Александровну и ее подружку, пламенную революционерку Коллонтай.

Как только я связал эту цепочку, все встало на свои места. Скорее всего, Наталья Александровна поделилась новостью о несметных богатствах гостя из будущего с пламенной революционеркой. Та же сообщила о появлении богатого лоха своим партийным товарищам и, возможно, по их заданию, продержала меня в своей постели до тактической подготовки «экспроприации». Отсюда ее внезапная холодность, постоянные смены настроения и немотивированный разрыв отношений. То, что во имя великих идеалов народные заступники способны на любую подлость, сомнений у меня не вызывало. Тем более, что для будущего счастья народа им наверняка нужны солидные инвестиции. Вот ребята и решили подсуетиться, хапнуть целое состояние у человека, за которого некому заступиться, которого официально просто не существует!

Дальнейший сценарий мог быть элементарно прост. Могучему «кучеру» не должно было составить труда обманом или, если потребуется, силой затащить меня в укромное место, а там общими усилиями революционеры смогут вынудить меня «ради спасения живота своего» потребовать у Александра Ивановича обналичить и отдать им деньги.

В чем промахнулись «спасители народа», так это во времени. Если бы Шурочка не протянула время до вечера, до захода солнца, то я бы не обратил внимание на то, что меня везут не в ту сторону. Потом, они не могли знать, что их потомки в большей, чем они сами, степени подготовлены к коварным ударам судьбы.

Все эти умозаключения заняли у меня несколько минут, после чего появилось ощущение, что так просто все это не кончится. Вряд ли мой «кучер» действовал в одиночку, а противостоять слаженной террористической организации, когда ты один, да еще и с фальшивым паспортом, задача не из легких. При таком раскладе тотчас возвращаться в имение Александра Ивановича было бы неразумно. Меня могли элементарно перехватить по дороге. К тому же у меня после расчета с портным почти не осталось денег…

Короче говоря, пока все отрицательные факторы сошлось в одну точку…

Между тем лошадки весело бежали по дороге, а я в своем легком пальтеце мерз на высоких козлах. К сожалению, у конных экипажей не было предусмотрено зеркала заднего вида, а высокий кожаный верх не позволял увидеть, что делается сзади.

Пока я ехал проселком и ни с кем не встречался, человек в городском платье, сидящий на месте извозчика не привлекал любопытных взглядов, но когда мне придется проезжать населенные пункты, пустой фаэтон со странным кучером обязательно запомнятся. Это мне никак не светило. Нужно было на что-то решаться, то ли разыскать имение Крыловых, то ли ехать на север, в Москву.

Так ни на что не решившись и окончательно задубев на холодном ветру, я остановил свой экипаж, соскочил на дорогу и для согрева побегал и помахал руками. После того, как немного согрелся, опустил кожаный верх. Фаэтон превратился в сани, что позволило мне сесть на пассажирское место и править лошадьми не с продуваемой верхотуры, а с мягкого кожаного сиденья, хоть как-то защищенного от бокового ветра.

Теперь, если не придираться к частностям, я стал похож на состоятельного мещанина, обходящегося без кучера. Подъехав к перекрестку с большой наезженной дорогой, я так и не решил, куда мне направиться.

Впрочем, в обоих случаях нужно было сворачивать направо.

Между тем, солнце окончательно спряталось за дальним лесом, наступили мягкие зимние сумерки, подсвеченные с запада оранжевыми облаками. Мои кобылки без кнута и понуканий сбавили темп и перешли с карьера на рысь. Гнать их нужды не было, скорой погони я не ожидал. Однако для порядка все-таки оглядывался назад, Пока никакой опасности на вечерней дороге не проглядывалось. Дорога была на удивление пустынна, только пару раз мне встретились крестьянские сани, с которыми удалось без потерь разъехаться.

Я уже думал, что скоро окажусь в полной безопасности, когда в очередной раз оглянувшись, разглядел нагоняющую тройку.

Она была еще довольно далеко и разглядеть, что за люди едут в ней, было невозможно. На всякий случай я вытащил из кармана пальто подобранный пистолет.

«Кучер» пользовался очень неплохим оружием, «Браунингом» первой модели, калибра 7, 62 мм. Меня это удивило, я не знал, что такие пистолеты уже выпускались в 1900 году. Я вытащил магазин и пересчитал патроны. Их оставалось всего четыре штуки. К сожалению, запасной обоймы к пистолету не прилагалось. Однако это все-таки было в четыре раза лучше, Чем ничего.

Управлять лошадьми я умел, однако владел этим искусством не очень отчетливо. Ездил примерно так, как начинающий автомобилист, две недели назад купивший права. Предвидя сложности, которые возникнут с обгоном меня тройкой, я хлестнул вожжами по бокам своих лошадей, и они послушно ускорили бег, теперь мы с тройкой ехали примерно с одинаковой скоростью. Как мне удалось разглядеть, кони там были более рослые, чем мои кобылы, но и сани были заметно шире и тяжелее моего изящного, узкого фаэтончика, так что «скоростные возможности» у нас были примерно равные. Разглядеть седоков я все еще не мог, да и не старался, почему-то у меня была уверенность в том, что это случайные попутчики.