– Так вы, что, российский Шерлок Холмс?

– Голубчик, неужели книги Артура Конан Дойла известны в ваше время?

– Книги, пожалуй, не очень, но кинофильмы о Шерлоке Холмсе популярны. Причем наш российский вариант киносериала англичане признали самым лучшим.

– Я не понял, о чем вы говорите. Это как-то связано с кинетографом Эдисона? Движущимися фотографиями на целлулоидной пленке?

– Да, что-то в этом роде, только в мое время его так усовершенствовали, что они сделались вполне резвыми.

– И эти прыгающие немые человечки так у вас популярны?

– Это сейчас они пока немые, в мое время они стали более красочными и реальными, чем живые люди.

А артисты, которые в них снимаются, зачастую популярнее президентов стран. Вспомните, как за прошлый век изменились паровозы и пароходы, а в мое время технический прогресс достиг небывалых темпов.

Не удержавшись, я начал хвастаться развитием науки и техники. Илья Ильич слушал с интересом, даже несколько раз вежливо удивился, но особого восторга достижения прогресса у него почему-то не вызвало.

– Да, конечно, это все чрезвычайно интересно, ваше путешествие по времени тому свидетельство, – сказал он. – А много ли счастливее сделались люди?

– Пока нет, – честно признался я, – хотя в количественном исчислении, пожалуй. Во всяком случае, в мое время, правда, только в развитых странах, совсем немного нищих. Еще в наше время стало значительно меньше тяжелого физического труда, и большее количество людей занято…

Я чуть не сказал «в науке и искусстве», но вовремя остановился и сформулировал более точно и честно:

– Большое количество людей занято тем, что надзирает за остальными и этим отравляет жизнь своим согражданам. Короче говоря, бывшие рабочие и крестьяне пошли в чиновники. И если в ваше время семеро с сошкой кормят одного с ложкой, то у нас наоборот, один человек при помощи механической сошки может прокормить семьдесят.

– И сколько в России появилось Пушкиных и Толстых, и таких, как ваш протеже, Чехов?

– Пока, увы, не появились, ждем-с, – отшутился я.

Илья Ильич шутку не принял:

– Это прискорбно.

Мне стало обидно от такого уничижительного отмщения к эпохе технического прогресса, и я привел пришедший в эту минуту в голову аргумент:

– Зато стало больше средних людей, не гениев, а хорошо грамотных, способных учиться и учить. К тому же золотой девятнадцатый век развился на бесчеловечной эксплуатации крестьян. Почему наши гении появлялись только в дворянской среде? – и сам же ответил. – Они, в основном, были обеспеченными людьми, которые могли себе позволить развивать свои таланты, а не биться за кусок хлеба.

– А в ваше время все без исключения бьются, как вы изволили выразиться, за кусок хлеба?

– Нет, – признался я, – мои знакомые в основном бьются за более дорогую машину. Машины – такие самодвижущиеся кареты, – пояснил я. – А если говорить серьезно, то почему не появляются новые Толстые, я не знаю. Скорее всего, они просто никому не нужны. Среднему человеку нужно то, что попроще.

– Да, – грустно сказал Илья Ильич, – это характерно не только для вашей эпохи. – Так вы говорили, что Шерлок Холмс у вас тоже популярен.

– Не то слово. И не он один, а весь жанр произведений о преступлениях. Сыщики и воры, как мне иногда кажется, у нас самые популярные профессии.

– Ну, я не совсем сыщик, я больше философ преступлений. Меня интересуют их истоки и, как следствие, иногда удается найти виновных.

– Тогда, получается, большая удача то, что я к вам попал.

– Я думаю, что Шура, отправляя вас ко мне, на эти мои способности и рассчитывал.

– Мне он ничего о ваших талантах не сказал...

– Это на него похоже, – подытожил разговор Илья Ильич. – Однако, давайте вернемся к нашим дамам а то они, вероятно, уже скучают без мужского общества.

– Еще одну минуту, – остановил я хозяина. – Как вы думаете, что же мне делать дальше?

– Одно. Ждать. Если ничего плохого не случится, то и слава богу, а случится, тогда и будем думать.

На этой оптимистической ноте мы прервали разговор и отправились в гостиную, где нас никто не ждал. Женщины вовсю веселились, вполне обходясь и без нашего общества.

– Ой, не могу, уморила! – отмахивалась от Анны Ивановны Таня, когда мы вошли, она посмотрела на меня и снова захохотала.

– Над чем смеетесь? – поинтересовался Илья Ильич, тоже невольно улыбаясь, но ответа не услышал. Из сеней раздалось треньканье дверного звонка.

– Аннушка, тебя не затруднить открыть дверь, – попросил он, предварительно посмотрев на часы. И пояснил. – У меня назначена конфиденциальная встреча.

Я понял намек и, поблагодарив за завтрак, увел все еще смеющуюся Таню к нам наверх.

– Что ты все смеешься? – спросил я, когда мы поднялись к себе.

– Ой, просто не могу! Я сказала Анне Ивановне, что мы с тобой пока не венчаны, так она меня учить начала. Говорит, ты, пока не обвенчаетесь, ему, то есть тебе, не давай. Ну, ты понял, что не давать? А как женится, так пусть хоть ложкой хлебает! Я как представила, что ты у меня там ложкой… Ой, мамочки, не могу!

Меня такой первобытный юмор не очень рассмешил, но образ понравился, и я, не дожидаясь венчания, потащил смеющуюся девушку в постель.

– А вдруг кто-нибудь войдет, – встревожилась она, когда тревожиться было, собственно, поздно. После чего разговор принял односторонний характер.

– Мне стыдно при свете, – шептала она, – давай занавесим окно, ну, зачем ты так быстро, поцелуй меня! Еще, еще! Мамочка, мамочка, ма-моч-ка!

Потом мы лежали, тесно прижавшись, и разговаривали на самую интересную тему, сформулированную еще когда-то А.С. Пушкиным: «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?», на что следовал мой ответ, позаимствованный у того же автора: «Ты на свете…» Медовый месяц хорош уже тем, что ни на что другое, кроме любви, не остается времени. Мы предавались плотским утехам до ранних сумерек. Обед, как нам во время завтрака сообщила Анна Ивановна, она подает в шесть часов вечера, так что времени заняться друг другом было предостаточно.

У нас на антресолях было очень тихо, тем более, что окна выходили во внутренний двор, густо засаженный деревьями. За дальним забором был виден особняк с заснеженной крышей. Из нашего окна он хорошо просматривался, и когда я во время «перекуров» несколько раз подходил к форточке подышать Свежим воздухом, видел в его дворе женщину, скорее всего няню, и двух игравших детей. Когда я в очередной раз, около четырех часов дня, подошел к окну, детей во дворе уже не было. Я собрался закурить, но какое-то неопределенное беспокойство заставило внимательнее вглядеться в окна особняка.

Что-то было там не совсем так, как раньше. Окна его казались темными, что было естественно, на улице было еще светло, и ламп в доме не зажигали. Я одно за другим осмотрел их и понял, что меня насторожило. Закрытое раньше чердачное окно было теперь отворено. Я отступил вглубь спальни, так, чтобы меня нельзя было рассмотреть снаружи, и начал в него всматриваться. Внутри чердака было темно, и ничего подозрительного я не разглядел. Усмехнувшись над своей мнительностью, я собрался вернуться к Тане, которой наскучило лежать одной, когда в оконном проеме что-то блеснуло. Я сделал еще шаг назад. Вечернее, низкое солнце выдало невидимого наблюдателя. С чердака за нашими окнами наблюдали в бинокль.

– Ты скоро? – позвала меня капризным голосом девушка. – Смотри, что у меня есть!

– Лежи и не вставай, – сказал я ей, не оборачиваясь, так и не узнав, что такое из того, что я еще не видел, есть у голого создания. – За нами следят!

– Кто?! – заинтересовалась она, вскочила с постели и направилась к окну.

Я перехватил ее на полпути и принудил вернуться в кровать.

– Кто-то наблюдает за нами в бинокль. Ты хочешь чтобы тебя рассматривали в таком виде?

– Какая мерзость! Как не стыдно подглядывать! – возмутилась девушка и тут же укрылась до горла одеялом. – А кто это?

– Понятия не имею, иди в ванную и оденься, только не подходи к окну.

– В ванной окно закрашено.

– Все равно не подходи, – на всякий случай попросил я, спешно одеваясь. – Пойду, скажу Илье Ильичу.

– Илья Ильич, за нами следят из соседнего дома, – сообщил я, после короткого стука, не дождавшись приглашения, входя в кабинет.

Поспелов сидел за столом и что-то читал с карандашом в руке. Он медленно поднял на меня отсутствующий взгляд:

– Что, вы, простите, сказали, за вами следят?

– Из соседнего дома. Через слуховое окно за нашими окнами кто-то наблюдает в бинокль, – более понятно объяснил я.

– Вы, должно быть, ошибаетесь, хозяин дома с семьей сейчас на водах в Германии.

– Я и не говорю, что это хозяева. Я заметил, что на чердаке открыто слуховое окно, начал за ним следить и увидел отблеск солнца в окулярах бинокля.

– Любопытно. В доме, сколько я знаю, осталась одна кухарка…

– Не знаю одна или не одна, но сегодня днем во дворе гуляла женщина с двумя детьми.

– Ну, что же, давайте посмотрим вместе, – вздохнул Илья Ильич и, как мне показалось, с большим сожалением отложил книгу.

Мы поднялись на нашу антресоль. Таня успела привести себя в порядок и с нетерпеливым любопытством ждала нас:

– Я тоже видела, – почему-то радостно сообщила она. – За нами подсматривает какой-то человек.

– Я же просил тебя не подходить к окну, – сердито сказал я, – мало ли что может случиться!

– Я что, дурочка, я смотрела из-за занавески.

– Из-за занавески смотреть нельзя, если за вами наблюдают в бинокль, то заметят, что она колышется, – нравоучительно заметил хозяин.

Илья Ильич подходить к окну не стал, тем более, что пока суд да дело, на улице стемнело, и разглядеть что-нибудь в черном провале чердачного окна было невозможно.

– Действительно, окно открыто, – констатировал Поспелов. – Вряд ли это сделала кухарка. Она женщина почтенная и тучная. Что ей делать на чердаке, не гонять же голубей. Тем более, вы говорите, что днем видели детей…

– Там были мальчик и девочка, маленькие, лет пяти-шести, – поддержала меня Таня. – Я на них тоже обратила внимание.

– Ну, самое простое – попросить Аннушку узнать, что там происходит, у дворника.

– Так там есть и дворник? Вы говорили, что только кухарка.

– Дворник, который все знает, есть в соседнем доме у статского советника Кологривова.

Мы всей компанией спустились вниз, и Илья Ильич попросил Анну Ивановну сходить на разведку. Она была занята обедом и начала ворчать, что из-за таких глупостей ее отрывают от важного дела, но, в конце концов, смилостивилась и, наскоро одевшись, отправилась к всезнающему дворнику.

Вернулась домоправительница минут через десять:

– Вечно вы, что-нибудь, Илья Ильич, придумаете, – сердито сказала она хозяину. – Никаких чужих людей у Сайкиных нет, это к Марфе (кухарке) приехал погостить брат с дочкой и внуками. Абдулка (дворник Кологривовых) с ними познакомился, они сами из Костромы, у них там лавка на Дворянской улице.

– Так, значит, брат, – насторожился Поспелов, – молодой, старый?

– Я-то почем знаю, – рассердилась Анна Ивановна. – Мне нужно обед готовить, а не про Марфиных братьев выпытывать. Поди, в Марфиных годах, коли у него уже внуки есть.

– Если все действительно так, то давайте сначала пообедаем, – решил за всех Илья Ильич. – Заодно придумаем, как узнать, что это за такой любопытный брат появился у Марфы.

– Как же, пообедаете, а кто меня от дела оторвал? Обед-то еще не готов! Да что придумывать-то надо? Что вам Марфин брат дался?

– Кто-то следит за нашим домом с чердака Сайкиных, – пояснил Илья Ильич,

– Может, это Марфа белье на чердаке вешала сушиться, а вам привиделось, – сказала Анна Ивановна и Ушла на кухню.

– Нужно как-то подсветить окно, тогда видно будет, есть там бинокль или нет. Был бы мощный фонарь…

– Погоди Алеша, нет Вася, то есть Ваня, – прервала меня Татьяна Кирилловна, – давайте сделаем театр теней, я умею, мы дома часто его делали. Если там кто-то есть, он высунется посмотреть, а мы его увидим!

– А что, в этом что-то есть, стоит попробовать, – поддержал я женскую инициативу. – Пока Анна Ивановна занята обедом – успеем.

– Пожалуй, – согласился и Илья Ильич. – Вы, Татьяна Кирилловна, умница.

– Мне нужна швабра, – с места в карьер развила кипучую деятельность девушка, – пиджак и какая-нибудь круглая банка вместо головы. Нам опять пришлось отвлечь Анну Ивановну от приготовления обеда и через несколько минут нелепое сооружение, ничуть, на мой взгляд, не похожее на человека, было готово. Таня привязала в швабре вешалку, повесила на нее мой старый сюртук, а на торчащий конец нахлобучила крынку для молока, напоминающую голову. Мы втроем отправились к нам наверх. Я зажег лампу, максимально выкрутив фитиль. Таня села на пол и подняв чучело, стала подвигаться к занавешенному окну, а мы с Ильей Ильичем пошли в соседнюю, темную комнату наблюдать за предполагаемым противником. Однако, уйти из спальни мы не успели. Невдалеке раздался глухой звук выстрела, и молочная крынка разлетелась вдребезги.

– Осторожнее! – сердито сказал я девушке, решив, что она от испуга ее уронила.

– Это не я, она сама! – обиженно сказала Таня и собралась встать с пола,

Однако, до меня уже дошло, что случилось, и я, закричав ей: «Не вставай»; опрометью выскочил из комнаты. Несколькими прыжками я проскочил лестницу, добрался до входной двери, распахнул ее и стремглав понесся по улице за угол, к воротам соседнего дома. На тихой, темной улице не было ни души. Бежать мне до соседского дома нужно было метров двести. Когда я добрался до перекрестка и свернул в переулок, из ворот нужного мне дома выскочил невысокий человек и кинулся прямо навстречу мне. Меня ему видно не было. Я воспользовался этим, круто притормозил и спрятался за стволом дерева. Бегущий мужик увидел меня только тогда, когда поравнялся со мной. От неожиданности он шарахнулся в сторону, но я оказался проворнее и успел схватить его за плечо. Человек рванулся, сначала попытался вырваться, потом ударить меня кулаком в лицо. Он так спешил, что удар у него получился не прицельный и слабый. Я увернулся, рванул его на себя и, когда он повернулся ко мне лицом, въехал ему крюком в солнечное сплетение. Он не успел сгруппироваться и согнулся в три погибели. Я добавил ему ногой, и он покатился по земле. Я, не дав опомниться, схватил его за шиворот и поставил на ноги.

Не оборачиваясь, он воровато сунул руку в кардан, то ли за ножом, то ли за револьвером. Я выдрал ее наружу, схватил за запястье, вывернул назад и зажал в замок. Он вскрикнул от боли, но, тем не менее, попытался вывернуться и лягнуть меня ногой. Мне пришлось до хруста в суставе закрутить ему вверх правую руку и своей левой рукой за волосы запрокинуть голову назад. Теперь он не мог без моего ведома даже пошевелиться.

– Дернешься или закричишь, сломаю руку, – вполне серьезно пообещал я. – Иди вперед и не вздумай вырываться.

На улице по-прежнему не было ни души. Человек, попискивая от боли, согнувшись, покорно пошел в дом Поспелова, ведомый моей «суровой» рукой. Я втащил его в распахнутую дверь и ввел в прихожую. Там у лестницы ждали встревоженные Таня и Илья Ильич,

– Это он? – строго спросил Поспелов, брезгливо разглядывая пленника.

– Он, – подтвердил я, – поймал, когда он убегал. Проверьте его правый карман, у него там какое-то оружие.

– Я не унижусь до обыска, – гордо заявил отставной корнет.

– Я тоже, – испуганным голосом, поддержала его Таня.

– Ух, какие мы благородные. Эй, ты, – спросил я пленника. – Что у тебя в кармане? Соврешь, руку поломаю!

– Вы не имеете формального права меня задерживать! – вместо ответа прошипел он. – Я буду жаловаться! Вы за все ответите!

– Так, что у тебя в кармане? – повторил я вопрос и еще чуть поднял и так до предела заломленную руку.

Он замычал от боли и признался:

– Не надо, больно. Там наган, у меня на него есть разрешение.

– А на стрельбу по людям у тебя тоже есть разрешение?

– На какую стрельбу! Вы меня с кем-то путаете! Я вас первый раз вижу!

– Вот мы сейчас вызовем полицию, предъявим ей труп, который лежит наверху, ваш наган, и пусть полиция выясняет, с кем мы вас перепутали, – пообещал Илья Ильич равнодушным голосом.

– Господа, умоляю, отпустите меня, у меня жена и дочка больная. Ну, что я вам сделал, господа…

Я левой рукой влез в карман пальто мужа и отца, вытащил из него белый, никелированный наган и отпустил его заломленную руку. Человек выпрямился и начал усиленно тереть плечо.

– Господа! Право, это какая-то ошибка, я шел своей дорогой…

– Сейчас я сверну тебе шею! Ты меня опять злишь! – свирепо пообещал я, надвигаясь на киллера и для острастки вращая глазами.

– Не нужно, он и так все расскажет, – остановил меня Илья Ильич. – Право, голубчик, лучше рассказывайте, а то, не дай бог, ваша дочка останется сиротой.

– Нечего мне рассказывать! – заныл он.

– Убью! – закричал я, скрипнул зубами и занес над стрелком кулак.

Он инстинктивно съежился и метнулся под защиту «доброго» Поспелова.

– Господа, я ничего плохого, я со своим превеликим удовольствием… Господин хороший, помилосердствуйте!

– Пройдемте в кабинет, – ласково сказал ему Илья Ильич, стараясь не глядеть на встревоженную Анну Ивановну, прибежавшую на крики из кухни, – Аннушка, у нас тут случайный гость, обедать будем чуть позже…

– Предупреждаю, все остынет! – сердито ответила она.

– Вот видите, голубчик, что вы натворили! – укоризненно говорил Поспелов киллеру, подталкивая его в спину. – Нет, пусть мой товарищ сам с вами разбирается.

Гуськом мы прошли в кабинет хозяина. «Убийца» выглядел совершенно сломленным и жалким. При свете я разглядел его. Это был человек лет сорока, слабый и сутулый, с резко очерченным лицом, изборожденным жесткими вертикальными морщинами. Руки у него дрожали от испуга, и он часто моргал, так, что невозможно было разглядеть его глаз.

– Я все расскажу, только не убивайте, господа хорошие, – бормотал он машинальным, лишенным оттенков голосом. – У дочки чахотка, ей на море нужно, а денег нет… Польстился… Только жизнь сохраните…

Я сдуру, почти поверил в ничтожность и раскаянье убийцы, упустил из вида, что несколькими минутами раньше из простого нагана с семидесяти метров, через занавесь, он расколотил на куски мою предполагаемую голову. Как, собственно, ошибся и он, посчитав нас за лохов, играющих в хорошего и плохого полицейских. Отрезвил меня случайно замеченный сквозь его трусливо моргающие ресницы холодный, спокойный взгляд, которым он смерил Илью Ильича. Мне стало понятно, что нашими дешевыми психологическими приемами мы ничего от него не добьемся. Он блестяще играл роль труса и ничтожества и почти убедил, что ничуть не опасен. Нужно было попытаться расколоть его другими способами, если вообще будет возможно что-нибудь вытянуть из этого увертливого, жестокого человека. Он считал, что несколькими минутами ранее убил человека, и, ничуть не испугавшись и не растерявшись, даже попав в такую щекотливую ситуацию, валял самого обычного дурака.

– Ну-с, голубчик, рассказывайте, кто и для чего вас нанял, – ласково предложил пленнику Поспелов. – Облегчите, так сказать, душу.

– Дочка чахоткой заболела, службы лишился… – начал опять разводить свою бодягу «убивец».

Я перестал его слушать и отстранено наблюдал за его одновременными, многоплановыми действиями. Пока он исполнял на «бис» свой театральный этюд казанского сироты, главной его задачей было восстановить функции вывернутой правой руки и переместиться к окну. К этому присовокуплялись, на первый взгляд, непроизвольные движения пальцев в направлении левого рукава пальто. Там у него могло быть спрятано оружие, скорее всего, нож.

Я спрятал руку с наганом за спину и левой рукой, тихонько, чтобы не щелкнул, взвел курок…

– Доктора говорят, если не пошлю ее к морю, помрет. Дочь-то единственная, любимая, денег ни гроша, службы лишился, а тут человек подошел, предлагает…

Я подождал, пока любящий отец окажется напротив простенка, на котором ничего не висело, и молча, не вмешиваясь в разговор, навел на него наган. Он запнулся на полуслове и замолчал. Все присутствующие обернулись в мою сторону. Илья Ильич смотрел прозрачными, равнодушными глазами, Таня с неподдельным ужасом, а пленник недоумевающе-удивленно. Я тщательно прицелился в него и выстрелил. Кисло запахло пороховым дымом. Таня вскрикнула и закрыла лицо руками. Киллер медленно сполз по стене на пол.

– Вы его застрелили? – поинтересовался Поспелов, с интересом разглядывая неудачливого наемника.

– Нет, – небрежно ответил я, – пока не застрелил, но скоро застрелю.

– А по-моему, вы все-таки его застрелили, – продолжил говорить тихим голосом Илья Ильич, когда увидел, что на его лицо, из-под волос, потекла струйка крови. – Жаль, он мог многое рассказать.

– Невелика потеря, – холодно сказал я, хотя у самого сердце предательски дрогнуло. Я целился сантиметров на пять выше головы, и так промазал, – у него в рукаве спрятан нож, и неизвестно, как он умеет им пользоваться.

– Мне тоже что-то такое показалось, – согласился со мной Поспелов и, забыв о своей аристократической брезгливости к обыскам, поднял безжизненную руку оппонента и засучил рукав пальто.

Мы увидели пристегнутую к руке рукоятку ножа. Илья Ильич вытянул из скрытых за манжетой рубашки ножен длинный, узкий клинок и бросил его сзади себя на письменный стол. Заодно он прощупал на запястье у «душегуба» пульс.

– Вы хорошо стреляете, – похвалил он меня.

Я промолчал, не желая каяться в своем фактическом промахе. В конце концов, оружие было не пристреляно, и мудрено было не промазать.

– Его бы нужно связать, – предложил я. – По-моему он настолько крепкий орешек, что просто на фу-фу его не возьмешь.

В это время наш пленник начал приходить в себя. Он застонал, и тело его инстинктивно приняло более удобную, устойчивую позу.

– У вас не найдется в хозяйстве какого-нибудь шнура или веревки? – спросил я хозяина.

– Это нужно спрашивать у Аннушки.

– Сейчас принесу, – сказала Анна Ивановна.

Я обернулся. Домоправительница спокойно стояла в проеме дверей, сложив руки под грудью и, улыбнувшись мне, строго добавила:

– Кончайте с ним скорее, через десять минут я подаю обед.

Такое олимпийское спокойствие женщины после стрельбы в доме и окровавленного человека на полу меня удивило, но Илья Ильич, догадавшись, о чем я думаю, разъяснил ситуацию:

– Привыкла. Она и не такое здесь видела.

– У меня только бельевая веревка, – сказала домоправительница, опять входя в комнату, и протянула мне моток. – Постарайтесь ее не запачкать.

Я поблагодарил женщину и, перевернув пленника на живот, связал его запястья, потом, подумав, ноги и, Наконец, перестраховываясь, благо шнур был длинный, притянул руки к ногам в милицейскую «ласточку». «Непротивленка злу насилием» несколько раз порывавшаяся протестовать против моего негуманного обращения с пленником, но когда увидела его длинный, бандитский нож, передумала бороться за права убийцы и, как ни странно, успокоилась.

Мы, оставив дверь в кабинет настежь открытой разошлись по своим покоям мыть руки и готовиться к трапезе. Обед, поданный раскрасневшейся от комплиментов Анной Ивановной, превзошел все мои ожидания: суп из белой спаржи, нежнейшая буженина, запеченная в тесте телятина, фаршированный овощами рыбец, пирог с шампиньонами, и на сладкое сливочное мороженное и торт «Наполеон». К каждому блюду присовокуплялись свои напитки. К концу обеда мне стало понятнее льстивое отношение хозяина к домоправительнице. У Анны Ивановны был явный кулинарный талант.

За столом все вели себя естественно, и никто ни разу вслух не вспомнил о бедном узнике, валяющемся на полу в соседней комнате. Разговоры касались исключительно поварского таланта «милой Аннушки». Хозяин трунил над моим голодным восхищением изысканными блюдами, Татьяна Кирилловна пыталась вспомнить, чем особенным кормила их дома маменькина кухарка. Короче говоря, о пленнике все как бы забыли.

Он, между тем, давно пришел в себя и мог наслаждаться стуком ножей и вилок, доносившимися из столовой.

После основного обеда мы с Ильей Ильичем, как и вчера, перешли пить «кофей» в кабинет и тут, будто случайно, вспомнили о бедном страдальце.

– А с этим что будем делать? – спросил я хозяина, – взглядом указав на лежащего на полу бедолагу. – Я думаю, в живых его оставлять не стоит…

– Не смею с вами спорить. Он в полной вашей власти.

– Знаете, любезнейший Илья Ильич, мне не хочется просто так его убить. – признался я. – У этого человека слишком много грехов. Нужно дать ему возможность покаяться. У меня есть на примете один замечательный подвал, его можно там замуровать. Пусть посидит в тишине и покое, вспомнит свою жизнь, невинно убиенных, а потом, когда преставится без церковного покаяния, даст Бог, станет привидением и будет нас с вами пугать по ночам.

Мы оба посмеялись моей «тонкой» шутке.

– У меня и здесь есть подходящее для такой цели помещение, – предложил упростить задачу Илья Ильич. – Специальная маленькая каморка под домом. А потом… когда приспеет время, мы спустим его в канализационный канал…

– А если я все расскажу? – без приглашения вмешался в разговор киллер.

– Тогда я, так и быть, вас просто застрелю, – ответил я. – Только, боюсь, вас это не устроит…

– Я могу быть полезным. Я много чего знаю и многое умею…

– Ну, судя по тому, что вы здесь лежите, не очень, – с сомнением в голосе сказал Поспелов. – Впрочем, решать не мне.

Пленник умоляюще посмотрел на меня, неловко вернув голову. Я ему сочувственно улыбнулся и сделал пальцами детскую «козу», после чего повернулся в кресле так, что он перестал меня видеть.

Думаю, что на святой, православной Руси в это время было не слишком много настолько отвязанных беспредельщиков, для которых человеческая жизнь не стоила ровным счетом, ничего. Судя по всему, один из них лежал связанным, ожидая решения своей участи, а два других, еще более безбашенных, пили спокойно в мягких креслах кофе и курили сигары.

Не знаю, насколько мы с Поспеловым были убедительны, но киллер поверил, что мы примитивнее, а значит, еще страшнее и безжалостнее, чем он, и тихонько, тоскливо завыл на одной ноте.

– Ну, что вы, голубчик, расстраиваетесь, – наклонился над ним исполняющий роль более сердобольного палача Поспелов, – проигрывать нужно достойно. Все равно придется когда-нибудь умирать, так какая разница, чуть раньше, чуть позже…

Пленный никак не отреагировал на утешение и продолжал выть. Кажется, нам удалось психологически его сломить. (Из рассказов, что я слышал по этому поводу, убийцы, в своем большинстве, удивительно жизнелюбивы и как никто другой цепляются за бренное существование). В его заунывный скулеж стали вмешиваться отдельные членораздельные звуки:

– Я все отдам, все, только не убивайте, позарился на большие деньги, будь я проклят, скопидом проклятый, ничего мне не надо, не убивайте, все на вас переведу, дома, землю, деньги, все отдам до копеечки, хоть в централ, хоть в Сибирь на каторгу, только жить жить хочу…

Мы, не вмешиваясь, слушали его торопливые придания, ожидая более информативных высказываний.

– Сколько за меня заплатили? – так ничего толкового не услышав интересного, спросил я.

– Двадцать пять тысяч посулил, будь он проклят… Все моя жадность…

– Чай, опять врешь? – не поверил я. – Обсчитать хочешь? Смотри, я у него сам спрошу.

– Спроси, спроси, вот те святой крест. Десять тысяч аванса, они у меня в пиджак зашиты, и пятнадцать под расчет после дела. Господом Богом клянусь.

– Адрес говори, как его найти и кличут?

– На Сретенке, в доме генеральши Кузовлевой, во флигеле, во дворе. Имени не знаю, а кличут Лордом. Его на Хитровке Паук и Пиня знают, они и сосватали.

– А деньги и документы на недвижимость где держишь? – вмешался в разговор Илья Ильич.

– У присяжного поверенного Бузакина, контора Спиридонова на Лубянке. Все отдам, только отпустите душу на покаяние!

– Отдашь, может и отпустим, – пообещал я.

– Развяжите его, – попросил Поспелов. – Пусть напишет распоряжение своему Бузыкину.

Я встал с кресла, перевалил киллера с живота на бок и с трудом развязал врезавшиеся в тело веревки. После чего поднял его за шиворот и бросил в кресло у стола.

– Пиши распоряжение.

– Руки занемели, ручку не удержат, – заныл пленник, с показным ужасом глядя на меня. – Господин студент, не убивайте, дайте минуту поправиться!

Он опять начинал свою игру и тянул время. Слово «поправится» напомнило мне значение, которое в него вкладывают мои похмельные современники.

– Нужно дать ему выпить, пусть немного придет в себя, – поделился я своим планом с хозяином и подмигнул.

Поспелов понимающе посмотрел на меня и позвал Анну Ивановну:

– Милая Аннушка, принеси, пожалуйста, штоф водки и стакан.

Домоправительница принесла литровую бутылку и тонкий чайный стакан.

– Вы уже можете писать? – поинтересовался Илья Ильич у тупо уставившегося в стену пленника,

– Ваше высокоблагородие, – заныл душегуб, – помилуйте, ну, что вам, право, от моих денег, хотите, я вам десять тысяч отдам, хорошая сумма! Оставьте на упокой души хоть копеечку!

– Ладно, – вмешался я в разговор, – выпей на прощанье и пошли в подвал, нам твоих денег и домов не нужно.

Я налил полный стакан водки и поставил перед ним.

– Пей, другого случая у тебя не будет.

– Я непьющий-с, – заныл он и отодвинул посудину. – У меня душа спиртного не принимает-с.

– Пей, – жестко сказал я и приставил ствол пистолета к округлившемуся от ужаса глазу. – Считаю до трех: раз, два…