Это же сообщил Маснизону знакомый адвокат, которого он встретил в юридической консультации.
      А к вечеру о побеге Пантелеева говорил весь город. Впрочем, этому особенно и не удивлялись. Шел 1924 год, порядок в республике только начинал устанавливаться.
      Ресторан Донона находился на Мойке, в подвальном, роскошно отделанном помещении. В отдельные кабинеты имелся свой вход, за углом.
      Маснизон предложил Валентине Ивановне занять кабинет, но она, немного подумав, сказала:
      - Нет, давайте посидим в общем зале. Сначала...
      И чуть заметно улыбнулась. Перехватив эту улыбку, Маснизон внутренне возликовал и вошел с Валентиной Ивановной в ресторан.
      Еще в вестибюле, где они раздевались, снизу, из общей залы ресторана, донесся смешанный шум голосов, женского смеха, звуков настраиваемых инструментов. Мягко ударил в нос сложный, дразнящий запах дорогого ресторана: какая-то специфическая смесь духов, сигарного дыма, горячих блюд.
      Седовласый швейцар, похожий на библейского пророка, привычно распахнул матовую стеклянную дверь, за которой были несколько ступенек, ведших в зал.
      Маснизон и Валентина Ивановна спустились вниз и заняли стол, недалеко от входа. Ресторан был уже полон. За столиками сидели удачливые дельцы, нарядные женщины, трестовские воротилы, какие-то молодые люди с чрезмерно черными бровями и совсем еще юные, но уже очень развязные пижоны.
      Со всех концов доносился оживленный говор, смех, стук ножей, звон бокалов. Бесшумно и деловито носились официанты.
      Потом заиграл оркестр, и несколько пар начали танцевать.
      Валентина Ивановна была оживлена, много смеялась. Маснизон тоже был в ударе. Они пили вино, болтали, разглядывали публику. Валентина Ивановна критиковала танцующих.
      Маснизон заметил, что многие мужчины обратили на нее внимание. Это ему польстило. Она и в самом деле была очень хороша, - светлая шатенка с задорным личиком и большими смеющимися глазами. Как всякая женщина, Валентина Ивановна почувствовала, что имеет успех, и потому была особенно оживлена. Маснизон смотрел на нее влюбленными глазами.
      - Не пора ли нам перейти в кабинет? - не выдержав, наконец, спросил он.
      - Посидим еще, - мягко ответила Валентина Ивановна, - здесь, право, очень мило. Между тем публика все прибывала. Все чаще хлопали пробки, все пьянее смеялись женщины, официанты сбились с ног.
      Около двух часов ночи с шумом открылась дверь из вестибюля, и на пороге лестницы кто-то очень отчетливо и трезво произнес:
      - Внимание, господа! Тише, слушайте меня внимательно, джентльмены!..
      Спокойный и вместе с тем повелительный голос этого человека сразу приковал внимание. Сидевший спиной к лестнице Маснизон повернулся и едва не подавился куриной ногой: на пороге стоял Ленька Пантелеев. Рядом с ним были еще двое.
      - Тише, тише! - еще раз крикнул Ленька, и в руках у него появился большой вороненый кольт. Стоявшие рядом с ним люди тоже навели на зал тускло блеснувшие револьверы.
      В зале мгновенно стало тихо. У кого-то из рук вылетел и со звоном разбился графин, где-то истерически вскрикнула женщина.
      - Ни с места, господа! - продолжал Ленька. - Дам прошу не волноваться, я интеллигентный бандит. Позвольте представиться - Леонид Пантелеев.
      - Боже! - с ужасом вскрикнула какая-то дама. - Ленька Пантелеев!..
      - Сударыня, - Ленька склонился в изысканном поклоне, - вы совершенно правы. Итак, добрый вечер, или верней - доброй ночи, друзья. Позвольте доложить программу. Мои ассистенты сейчас обойдут столы. Прошу их не задерживать и заранее приготовить все, что вызывает наш искренний интерес. Дамы, к вам это тоже имеет прямое отношение. Предупреждаю, малейшая некорректность - четыре сбоку, ваших нет. Главное, чтобы не было шухера. Официантов и метра прошу пока обождать на эстраде. Музыканты, можете спокойно отдыхать, к Шопенам наша фирма претензий не имеет. Начали...
      "Ассистенты" ринулись вниз. Ленька продолжал стоять на пороге, оглядывая зал.
      У Валентины Ивановны стучали зубы о края бокала, который она почему-то продолжала держать у рта. Маснизон посинел и шумно сопел от страха.
      "Ассистенты" действовали с феерической быстротой. Мужчины и дамы безропотно складывали на столы бумажники, кольца, брошки и портсигары. Кое-кто из кавалеров торопливо помогал дамам снимать серьги. Работа спорилась.
      Маснизон, придя в себя, быстро вытащил из кармана бумажник и портсигар и аккуратно разложил их на столе.
      - Ну, - хрипло произнес он, - Валя, снимайте это... скорее...
      - Что? - шепотом спросила Валентина Ивановна.
      - Это,-хрипел Маснизон,-это... как это называется?..
      И он ткнул пальцем в ее бриллиантовую брошь.
      Валентина Ивановна нервно засмеялась, но брошь сняла.
      В этот момент их заметил Ленька. Он улыбнулся и подошел к столу.
      - А, - сказал он, - юстиция... развлекается... Маснизон вскочил и молитвенно протянул ему обе руки навстречу.
      - Рад, э-э... чрезвычайно рад, - пролепетал он. - Такая необыкновенная встреча... Как вы себя чувствуете?..
      - Вашими молитвами, - буркнул Ленька и, не подавая руки, присел к столу.
      Маснизон, не зная, что ему делать, продолжал стоять. Валентина Ивановна привычно оправила прическу и затем, как-то отчаянно махнув рукой, начала спешно пудриться.
      - Садитесь, господин Плевако,- мирно сказал Ленька, - но сначала представьте меня вашей даме.
      - Эм-м, - промычал Маснизон, - охотно... Валя, э-э, Валентина Ивановна... э-э-э, как это говорится, позвольте вам представить... моего, моего... друга... гм-м...
      - Очень приятно, - любезно сказала Валентина Ивановна и с большой готовностью протянула руку.
      Ленька поднялся, щелкнул каблуками, ловко поцеловал ее руку и опять сел. Маснизон как-то неуверенно присел на кончик стула. Валентина Ивановна, наоборот, сразу почему-то обрела спокойствие и, кокетливо улыбаясь, смотрела на Леньку.
      - Какой вы молодой, - протянула она, - я представляла себе вас другим...
      Ленька засмеялся и налил ей и себе вина.
      - Давайте выпьем, - сказал он просто, - давайте выпьем за нашу молодость...
      - Охотно, - весело произнесла Валентина Ивановна и чокнулась с Ленькой.
      - Э-э, прелестный тост, - залебезил было Маснизон, но Ленька только тяжело на него посмотрел, и тот сразу осел.
      - Ваш муж? - коротко спросил Ленька, кивнув в сторону Маснизона.
      - Нет, просто знакомый, - ответила Валентина Ивановна.
      - Плевако, - продолжал Ленька, - мастер язык чесать. Соловей. Меня защищал.
      - Поверьте, от души, - произнес Маснизон, - от всего сердца...
      - Так и пел, так и пел, - продолжал Ленька, не обращая на Маснизона внимания, - славно пел, да плохо сел. К расстрелу меня приговорили. Слыхали, верно?
      - Позвольте, - опять вмешался Маснизон, - я ведь сделал все, что мог... Всю душу вложил... Надеюсь, вы понимаете, что я здесь, так сказать, неповинен. Я сегодня даже в тюрьму к вам ездил, кассационную жалобу привозил. На подпись.
      - Кассационную? - переспросил Ленька. - Что ж, это можно подписать. Давай подпишу.
      - К сожалению, - как-то проблеял Маснизон, - я ее...э-э-э... не захватил с собой. Не учел, так сказать, возможность встречи. Разрешите, я за ней сбегаю домой... Это тут недалеко...
      Ленька, прищурясь, посмотрел на него и весело сказал:
      - Далеко пойдешь. Далеко пойдешь, Плевако. Но домой ты сейчас не пойдешь. Бог с ней, с жалобой. В другой раз подпишу... Верно, Валентина Ивановна?
      - Вам виднее,- ответила женщина.
      Ленька посмотрел на нее и, взяв ее руку, сказал:
      - Красивая вы. Большой красоты женщина. Легко жить будете.
      - Как знать, - почему-то вздохнула она.
      - Факт, - настаивал Ленька. - У меня слово и рука верные. Потом не раз вспомните...
      "Ассистенты" между тем заканчивали свою работу. Разделив зал на две половины, они быстро обходили столы. Потом они подошли к Леньке и молча свалили на стол груду бумажников, часов, портсигаров, брошек и колец.
      - Богат улов нынче, Леонид Пантелеевич, - почтительно сказал один из них. - Давно так не фартило.
      - Да очень благородно все получилось, - произнес другой. - И публика хорошего воспитания - ни один фраер даже не пикнул, честное слово...
      - Чего удивляетесь, чижики? - ответил Ленька. - Настоящей работы не видали? Сами знаете, с кем пришли...
      - Орел!.. Чистый орел! - восхищенно воскликнул один из "ассистентов", глядя на Леньку влюбленными глазами.
      Самодовольно улыбаясь, Ленька молча разглядывал груду драгоценностей. Потом он выбрал самое большое бриллиантовое колье и протянул его Валентине Ивановне.
      - Вот, - тихо сказал он, - возьмите. Возьмите на память о Леньке Пантелееве, о нашей встрече. Валентина Ивановна густо покраснела.
      - Что вы? Зачем? Это... это неудобно. Маснизон, страшно испугавшийся, что ее отказ рассердит Леньку, вскочил и начал совать ей в руки колье.
      - Возьмите, возьмите, - суетился он, - возьмите, это даже принято... Отказываться нельзя.
      Вконец растерявшаяся Валентина Ивановна взяла колье.
      - Мерси, - шепнула она.
      - Ну вот и прекрасно, - обрадовался Маснизон.
      - Идиот, - зло бросила ему Валентина Ивановна.
      Ленька залпом опрокинул бокал вина, встал, молча поцеловал женщине руку и быстро ушел. Свалив награбленные вещи в мешок, "ассистенты" бросились вприпрыжку за ним.
      Минуту в ресторане стояла тяжелая тишина, потом за одним из столов вскочил немолодой тучный человек в смокинге и, сорвав модное пенсне на золотой цепочке, истошно завопил, с выпученными от напряжения глазами:
      - Полицию!.. Полицию сюда... Эй, человек, звоните в полицию...
      Седой сухощавый официант почтительно к нему склонился и тихо, но отчетливо произнес:
      - Седьмой уж год, как нет полиции, ваша милость. А в угрозыск я сейчас позвоню...
      Через несколько дней, глубокой ночью, в подвале старого мрачного дома на Обводном канале Ленька отстреливался от агентов угрозыска, окруживших дом.
      Агенты угрозыска не отвечали на выстрелы, им было приказано взять Пантелеева живым. Дверь в подвал трещала под их напором, но не подавалась. Один из них был уже убит, другой тяжело ранен, но все-таки они точно выполняли приказ и не применяли оружия.
      Ленька отстреливался из большого маузера, в запасе у него были два заряженных кольта и несколько маленьких ручных гранат. Он рассчитывал пробиться.
      Но один из агентов угрозыска, самый молодой, выбил окно, выходившее из подвала на улицу, и, маленький, ловкий, как обезьяна, скользнул ногами вперед в маленькое оконце. Ленька обернулся и выстрелил ему в живот.
      Истекающий кровью агент, собрав последние силы, прыгнул на Леньку и свалил его с ног. Они сцепились и, хрипя, катались по полу. Ленька насквозь прокусил агенту руку, в клочья разорвал на нем рубашку и начал его душить. Тяжело раненный агент обессилел и перестал сопротивляться.
      Но в этот момент рухнула, наконец, дверь, и Леньку с трудом оторвали от агента.
      Приказ был точно выполнен - Ленька даже не был ранен.
      Потом его снова судили. Перед открытием судебного заседания Ленька через начальника конвоя вызвал следователя, который вел его дело.
      - Очень большая просьба есть, - сказал он следователю с вымученной улыбкой. - Мне несколько дней жить осталось: сами понимаете, от расстрела два раза не бегут, как человека прошу вас, гражданин следователь...
      И он неожиданно впервые заплакал. Потом, успокоившись, просил разыскать одну даму, по имени Валентина Ивановна, которую он видел тогда, в ресторане.
      - Передайте ей, - сказал он, - пусть придет на суд, пусть сядет впереди. Видеть ее хочу, еще раз взглянуть. Передайте, пусть непременно придет - я люблю ее...
      1939
      "СУДЕБНАЯ ОШИБКА"
      Представьте себя в положении человека, которому по долгу службы надо разрешить запутанное уголовное дело. По делу привлечено трое, им предъявлено серьезное обвинение в вооруженном грабеже с убийством. Один из них полностью признает свою вину, подробно рассказывает о том, как именно он совершил это преступление, и уличает в соучастии двух других, своих товарищей по скамье подсудимых. Признание его не голословно - оно подкреплено самим фактом вооруженного грабежа с убийством, а также вещами, взятыми при ограблении и обнаруженными затем у него.
      И, тем не менее, остальные подсудимые всё отрицают. Правда, они не могут привести в свое оправдание ничего существенного, они не могут ничего противопоставить беспощадным разоблачениям своего соучастника. Правда, они бесконечно путаются в отдельных деталях и обстоятельствах этого дела, они отрицают сегодня то, что признавали вчера. Они ежечасно входят в противоречие друг с другом и со свидетелями, они беспомощно барахтаются в опутавшей их сети косвенных улик.
      И несмотря на все это, со всей силой предсмертного человеческого отчаяния, угрюмо, с упорством, которое может показаться душевной тупостью, они твердят свое наивное "нет". Они повторяют отрицание своей вины и в последнем слове.
      И вот вы уже в совещательной комнате, где вместе с народными заседателями должны решить судьбу этого дела, судьбу, честь и жизнь этих людей. Да - жизнь, потому что, если вы признаете их виновными в этом тяжком преступлении, вам останется произнести только одно слово: расстрел.
      Все говорит против них - убийственные показания их соучастника, обстоятельства дела, множество косвенных улик, их собственное прошлое, далеко не безупречное, подозрительность их поведения, угрюмость их облика, сбивчивость их показаний.
      И самое главное: они не только ничем не могут опорочить показания третьего, который их изобличил, но даже не пытаются сослаться на то, что этот человек из мести или из неприязни оговаривает их.
      Напротив, на ваш вопрос об их взаимоотношениях с этим третьим они оба вынуждены признать:
      - Никаких личных счетов у нас с ним нет. Были знакомы, вражды нет.
      Вражды нет, логика вещей и фактов неумолима, - и вам остается подписать приговор.
      Они выслушивают приговор стоя, с серыми лицами и потухшими глазами. По мере его оглашения их щеки все более заливает бледной, покойницкой синевой, и когда, наконец, приговор вами прочитан до конца, то они и в самом деле уже почти покойники.
      Потом вы возвращаетесь домой, но вам не по себе. Вы не можете сосредоточиться, успокоиться, уснуть, работать. Жуткая мысль, которую вы не в силах отогнать, неустанно вас гложет. Она неумолима и прилипчива, как тяжелая, неизлечимая болезнь, она мучительна и ужасна, как самое большое страдание, она тревожна и цепка, как ночной кошмар. Она беспощадна и неотвратима, как... приговор, который подписали вы.
      И эта мысль, вопреки логике, уликам, здравому смыслу, обстоятельствам дела, вопреки всему подсказывает вам, спрашивает вас, кричит вам: а вдруг они не виновны, а вдруг это - судебная ошибка?..
      Судебная ошибка. Какое это чугунное и страшное слово! Вдумайтесь в него, и вы увидите человека, который пострадал ни за что, беспомощность его отчаяния, бессилие его правоты, всю горечь его унижения и трагическую обреченность его судьбы.
      За этим словом вы. слышите напрасные рыдания его родных и видите растерянность и горе его близких...
      И если мучительна и опасна ошибка хирурга, если недопустима и ужасна ошибочность врачебного диагноза, если преступна халатность железнодорожного стрелочника и потеря бдительности паровозного машиниста, то как квалифицировать по тяжести своих последствий ошибку, халатность, равнодушие и душевную тупость следователя, прокурора, судьи?..
      И, может быть, самым страшным концом, самым трагическим исходом человеческой судьбы является именно этот - пасть жертвой судебной ошибки, которая раздавливает человека, как несовершенная, дикая, взбесившаяся машина.
      Судебная ошибка. Какой это старый и вечно новый вопрос! Сколько томов исписали юристы всех времен и народов по этому поводу, сколько преподано казусов и советов, сколько сделано анализов и потрачено размышлений, сколько произнесено речей и заверений...
      Не станем здесь приводить их и повторять.
      Расскажем лучше об одном поучительном деле, об одной тяжкой, но вовремя исправленной судебной ошибке.
      Было еще совсем темно, хотя и близился рассвет, когда восемнадцатилетняя колхозница Анна Долгова, спавшая на печи, почему-то проснулась. Какой-то непонятный страх, какое-то смутное тревожное предчувствие охватили ее. Внизу на кровати спала ее мать - Татьяна Семеновна, и Анна ясно слышала мерное дыхание спящей. Анна прислушалась: в углу избы, где стояли сундуки с вещами, кто-то возился, тяжело дыша. Анна нащупала спички и зажгла одну из них. В неверной вспышке смутно мелькнули две мужские фигуры, кто-то закричал: "Руки вверх - стрелять буду", и Анну ударили по руке чем-то тяжелым. Она вскрикнула, потом закричала проснувшаяся мать, и в темной избе раздались ругательства, упало что-то тяжелое, началась борьба.
      Воспользовавшись сутолокой, Анна, босая, в одной рубахе, выбежала на зимнюю ночную улицу. Ужас цепко охватил ее, она бросилась к соседней избе и стала изб всех сил стучаться в окно.
      Ей было так страшно, что она не чувствовала холода и забыла, что, почти обнаженная, босая, стоит в снегу, на морозе.
      Соседи проснулись, бросились за ней к избе. У крыльца Анна столкнулась с человеком, выбежавшим с ружьем и каким-то узлом из ее дома. Она пыталась его задержать, но он в упор выстрелил ей в голову; она упала.
      В темноте грабители скрылись. Анна оказалась убитой наповал. Разные домашние вещи Долговых преступники успели захватить с собой.
      Утром из районного центра в село Губари, Песковского района, Воронежской области, где все это случилось, приехали следователь, работники милиции и судебный врач. Началось расследование.
      При вскрытии трупа Анны было обнаружено, что она была убита выстрелом из берданки, заряженной кустарным зарядом дроби (изготовленной из сеченки свинца).
      Других следов грабители не оставили.
      Почти неделю продолжались розыски виновных, проверка разного рода версий и предположений, допросы свидетелей. Наконец, по подозрению в этом преступлении были арестованы Егор Водолазов, житель соседнего села, в прошлом уже судившийся за кражу, и его односельчане - Петр Забрусков и Михаил Ахтырский. Забрусков был взят под подозрение в связи с тем, что его жена Ирина, как выяснилось на следствии, 30 декабря днем приходила к Татьяне Долговой одалживать молоко, чего раньше не случалось. По мнению следователей, она пришла по заданию мужа, с тем, чтобы высмотреть расположение вещей в избе.
      Основанием для ареста Ахтырското явилось то, что он в прошлом судился за кражу, а кроме того, было выяснено, что у него имелось дробовое ружье.
      При аресте Егора Водолазова у него были обнаружены дробовое ружье и часть вещей, взятых при ограблении Долговых.
      Арест Водолазова последовал через несколько дней после ареста Забрускова и Ахтырского.
      Водолазов сознался и рассказал, что ограбление Долговых он совершил вместе с Забрусковым и Ахтырским и что Анну убил Ахтырский из ружья Водолазова, которое он ему дал. Свои показания Водолазов подтвердил и на очной ставке со своими соучастниками.
      Несмотря на это, они отрицали свою вину.
      Да, они продолжали запирательство. Тщетно следователи взывали к их разуму и чувству, уличали их противоречиями, припирали косвенными уликами, обрушивались на них психическими атаками очных ставок с Водолазовым. Тщетно следователь Попов и уполномоченный угрозыска Анисимов разъясняли обвиняемым бессмысленность дальнейшего отрицания, тщетно зудили: "Сознайтесь, вам легче будет", - преступники продолжали все отрицать, и, видимо, вовсе не хотели, чтобы им стало легче.
      Однажды Анисимов в десятый раз привел этот довод, казавшийся ему высшим классом психологического допроса, и сказал:
      - Следствие еще раз предлагает вам сознаться. Сознайтесь, вам легче будет. .
      Молодой шустрый Забрусков неожиданно засмеялся и возразил:
      - Да чего ты ко мне пристал: легче будет, легче будет, а мне и сейчас не тяжело, мне легче не надо.
      Прервав допрос, следствие явилось в кабинет к начальству и доложило ему о наглости арестованного и о том, что оно пришло к печальному выводу: преступник хоть и молод, но неисправим.
      - Отпетые бандюки, - согласилось начальство, - чего с ними возиться, направляй дело в суд.
      И дело было действительно направлено в Воронежский областной суд.
      На суде Водолазов продолжал утверждать, что ограбление они совершили втроем и что один из них - Ахтырский - убил Анну Долгову.
      - Чего ломаешься? - заявил он отрицавшему все Ахтырскому. - Ты лучше правду скажи, перед судом врать нельзя. Сознаешься - смотришь, тебе и снисхождение какое окажут, а то заладил свое: я не я и лошадь не моя...
      Но бледный, молчаливый и застенчивый Ахтырский только испуганно глядел на Водолазова и продолжал отрицать свою вину...
      Такую же позицию занял и Забрусков.
      Зато Водолазов был на высоте положения. Он бойко, скороговоркой и весьма охотно рассказывал суду о подробностях ограбления, улыбался прокурору, укоризненно качал головой, когда Забрусков и Ахтырский говорили "нет", радостно и уверенно их изобличал, а когда они снова отрицали, грустно разводил руками, как бы говоря:
      - Ну что с такими подлецами поделаешь...
      Председательствующий и прокурор, обвинявший по этому делу, не могли нарадоваться таким подсудимым. И в самом деле, он так старательно помогал уличать остальных, так бойко и толково отвечал, не задумываясь, на вопросы, так лез из кожи, что со стороны можно было подумать, что это вовсе и не подсудимый, а свидетель или потерпевший.
      Но если бы у председательствующего и прокурора по этому делу было больше чутья, опыта, больше осторожности и глубины анализа, то как раз то, что пленило их в Водолазове, заставило бы их насторожиться - и эта чрезмерная готовность все на всех показать, и эта нарочитая бойкость ответов, и это излишнее рвение в изобличении остальных, и эта поражающая точность в подробностях, и весь его облик: лебезящая улыбочка, манера глядеть не мигая, как бы подчеркивая, что он говорит только правду, и при всем этом та особая внутренняя развязность, с которой он себя держал на суде и которая удивительно сочеталась в нем с внешним подобострастием, и многое, многое другое, должны были предостеречь, насторожить, вызвать сомнение.
      Всякому настоящему криминалисту хорошо известно:
      то, что слишком хорошо пахнет, - пахнет плохо; то, что слишком правдоподобно выглядит, - обычно не согласно с истиной; там, где человек слишком точно рассказывает, - он рассказывает неправду.
      Наиболее правдоподобно, сказал Франс, выглядит документ, который подделан.
      И это верно.
      Но суд этого не почувствовал и поверил Водолазову. Суд приговорил поэтому Ахтырского к расстрелу, а Водолазова и Забрускова к десяти годам заключения.
      К счастью, Верховный Суд Республики, проверяя это дело по кассационной жалобе Ахтырского и Забрускова, не поверил Водолазову и усомнился в виновности двоих осужденных. Приговор был отменен, и дело обратили к доследованию.
      На этот раз оно попало к старшему следователю Воронежской областной прокуратуры.
      Новый следователь очень внимательно изучил дело и... дал еще одну очную ставку Ахтырскому и Забрускову с Водолазовым.
      Опять Водолазов пламенно изобличал, опять они отрицали. И все.
      Таким образом, основное в этом деле сводилось к одному: врет или говорит правду Егор Водолазов? Врет или не врет? Оговор или правда?
      Следователь подумал, развел беспомощно руками и, наконец, обрадовался решению, за которое в подобных случаях всегда охотно цепляются не слишком настойчивые и не слишком одаренные следователи:
      - Дело судейской совести, пусть решит суд.
      И незамедлительно спихнул темное дело на судейскую совесть, то есть снова направил его в областной суд.
      К счастью, судейская совесть в Воронежском областном суде не исчерпывалась уже упомянутым судьей, рассматривавшим дело в первый раз. На этот раз судейская совесть заговорила, и притом весьма решительно.
      Признав произведенное доследование сугубо формальным, суд отказался принять дело к рассмотрению и снова вернул его для доследования.
      В прокуратуре задумались. Старший следователь уже этим делом занимался. Как быть теперь? Кому поручить дело?
      К счастью (не слишком ли много этих "к счастью"), нашелся и в Воронеже один бывалый прокурор, который вдруг ни к селу ни к городу начал рассказывать скучнейшую историю о том, как однажды он заболел некоей загадочной болезнью, обращался к лучшим врачам, но никто из них не мог разобраться, тогда он поехал к одному медицинскому светиле, которое долго смотрело, сопело и думало, а потом совершенно по-бараньи что-то проблеяло, и вот тогда...
      - Ты еще долго будешь тянуть? - нетерпеливо спросил его областной прокурор.- Что же ты сделал тогда?
      -- Тогда я плюнул на светило и, поехав в деревню в командировку, обратился там к самому обычному, заурядному врачу, который сразу понял, в чем заключается моя болезнь. Он нашел у меня солитер...
      - Что ты этим хочешь сказать?
      - А вот что: давайте поручим доследование по этому делу самому обычному, рядовому, скромному нарследователю - пусть разберется...
      История с загадочным солитером показалась поучительной, доследование было поручено самому обычному рядовому работнику, народному следователю города Борисоглебска Серафиму Александровичу Тихомирову.
      Тихомиров начал с Водолазова. Он внимательно выслушал его заученные показания, дал ему возможность проявить все свои таланты, нашел, что он все врет, и сказал ему просто:
      - А знаете, Водолазов, вы одного человека сами убили, а двух других покушались убить...
      - Кого же это? - растерялся Водолазов.
      - Ахтырского и Забрускова. Только их вы хотели убить не своими руками, а руками суда. Ведь вы их чуть под расстрел не подвели.
      - Но ведь я, товарищ следователь, от всего сердца. Ведь я всю как есть правду выложил.
      И он снова начал клясться, божиться и уверять.
      - Подумайте, - сказал ему Тихомиров, - подумайте, пока не поздно. Не оговаривайте зря людей, это только усугубит вашу вину.
      Придя к выводу, что рассчитывать на совесть Водолазова нельзя, Тихомиров поехал в Губари.
      Там он, прежде всего, установил - установил точно и непреложно, - что Забрусков и Ахтырский в ночь на 31 декабря были дома и никуда не отлучались.
      Затем путем настойчивых и скрупулезных расспросов, бесед и разговоров с сельской молодежью Тихомиров выяснил, что в тот день, когда было совершено преступление, в соседней деревне появился конокрад Васька Марковский, друживший с Водолазовым. Через два дня после ареста Водолазова Марковский почему-то внезапно исчез.
      Затем некая Евдокия Кузьменко вспомнила, что 30 декабря у нее на вечеринке были Водолазов и Марковский. Около одиннадцати часов ночи они от нее ушли, и она, выйдя во двор, слышала, как они, закуривая на улице, говорили между собой. Водолазов сказал: "Ну, пора, а то поздно будет", а Марковский ответил! "Не беда, успеется". Потом они ушли.
      Собрав эти данные, Тихомиров вернулся в Борисоглебск, где содержались арестованные.
      Он вызвал одновременно всех троих. Готовясь к очередной очной ставке, Водолазов ухмыльнулся и сказал:
      - Разрешите начинать?
      - Что начинать? - спокойно спросил Тихомиров.
      - Уличение грабителей, - ответил Водолазов все с той же подлой ухмылкой.
      - Нет, негодяй, - с трудом произнес Тихомиров, напрягая всю волю, чтобы взять себя в руки, - нет, гадина, тебе больше не придется уличать честных людей. Встать!..
      Оробевший Водолазов встал, за ним Ахтырский и Забрусков. Тихомиров обратился к ним двоим.
      - Сядьте, товарищи, - сказал он. - Вы сядьте, прошу вас. Я поздравляю вас. Ваша невиновность доказана, вы честные люди, и этому бандиту больше не удастся обманывать советский суд.
      И он прочел постановление об освобождении Ахтырского и Забрускова. Они слушали не дыша, с раскрытыми ртами, боясь поверить собственным ушам, заливаясь краской и дрожа.
      - Ура! - закричал вдруг Забрусков. - Ура! Ур-р-ра!.. Ура, товарищи! Домой! Домой!.. Ура!..
      И он, не в силах сдержать себя, бросил шапку под потолок, потом кинулся к Тихомирову, обнял его и стал целовать. Потом он вдруг заплясал, бросился к окну и еще раз крикнул "ура".
      Ахтырский беззвучно плакал. По его бледному, по-деревенски застенчивому лицу текли слезы.
      Не выдержал и Тихомиров. Его захлестнула такая теплая волна радости и внутреннего удовлетворения, такая гордость за результаты своего труда, своего проникновения, своей правоты, что и он... отвернулся.
      Потом Ахтырский и Забрусков ушли.
      - Ну, - сказал Тихомиров, - рассказывайте, Водолазов, правду. Привет вам от Васьки.
      Водолазов, глядя себе в ноги, молчал. Потом он встал, молча постоял несколько минут и снова сел;
      - Пишите,- произнес он внезапно охрипшим. голосом, - скорей, следователь, пишите, я сейчас все скажу. По совести, как было... Пишите, пишите скорей!..
      И, захлебываясь и торопясь, как бы опасаясь, что у него не хватит времени, чтобы рассказать правду, которую он так долго таил, Водолазов все рассказал.
      Он рассказал, как он и Марковский сговорились ограбить Долговых, как ночью они вдвоем совершили ограбление, как Марковский убил Анну, как потом они бежали ночью в свою деревню, как после ареста Ахтырского и Забрускова они сговорились, что если возьмут одного из них, то он должен в качестве соучастников назвать Ахтырского и Забрускова, хотя они ни в чем не были виноваты.
      ...В мае в Воронеже удалось обнаружить скрывавшегося Марковского. Он сразу сознался и подтвердил показания Водолазова.
      Так была исправлена одна судебная ошибка.
      1941
      ИЗ ВТОРОЙ КНИГИ
      ДИНАРЫ С ДЫРКАМИ
      Прежде чем рассказать об этом забавном деле, с которым я столкнулся в самом начале своей следственной работы, мне хочется вспомнить одного уличного грабителя, от которого я впервые услышал, какой неожиданный отклик иногда встречает в душе уголовника доверие. Этот грабитель, высокий, атлетического сложения человек, отличался чуть сонным удивительно добродушным при его профессии лицом, с которого на мир взирали круглые, как бы раз и навсегда удивленные глаза. Он имел, однако, уже несколько судимостей и в преступной среде, как, впрочем, и в МУРе, был известен под кличкой "Тюлень".