- А теперь забирай своего Зульфикара и вспоминай обо мне. И я постоянно буду поминать тебя в молитвах.
      Но Сулейман не торопился брать поводья своего Зульфикара. Его рука легла на круп жеребца рядом с рукой дервиша. Так и поглаживали две руки золотистую шерстку дружно и согласно в лад мыслям.
      Хорасанское южное солнце грело совсем по-летнему. На губах оседала соль, по лицам катился свинцовыми каплями пот, а дервиш и Сулейман думали.
      Первым нарушил молчание дервиш. Он поймал руку Сулеймана и до боли сжал ее:
      - Через соль я пройду?
      - Соль - тонкий лед. Человека не держит. Под коркой черная грязь. Глубокая, с головой.
      - Я здесь ходил и прошел. Давно. Прошел-таки.
      Сулейман встрепенулся:
      - Выше лошади, ниже собаки? Что такое?
      - Шутишь?
      - Ага. А вы смеялись: "Сулейман непонятливый. Не разгадает детскую загадку". Вот теперь попробуй разгадай мою.
      - Пожалуйста! Выше лошади, ниже собаки - это седло.
      - Ага! А кто в седле, тот выше лошади. Здорово! Если поехать верхом, грязь не страшна.
      - Нет, конь через Немексор не пройдет, завязнет, пропадет. Все! Забирай Зульфикара. И мир с тобой!
      Тверд был в своем решении цветноглазый дервиш, но еще упрямее оказался персидский крестьянин Сулейман. Он не пожелал оставить дервиша одного в степи. Он заставил его снова сесть на Зульфикара.
      И когда на следующее утро предрассветный сумрак разорвал пронзительный крик того, у кого голос - труба, нос из железа, борода из мяса, спутники мирно храпели, братски накрывшись затрепанной чухой Сулеймана на постоялом дворе, расположенном близ колодца Сиях Кеду у самого берега Немексора. Поздно ночью они добрались до него и расположились в узкой и темной, как яма, каморке, поближе к воротам на всякий случай...
      Однако проснулся дервиш не от "кукареку" господина бодрствования, как в Хорасане почтительно величают даже самого замурзанного петуха. Хоть он вопил громче немазаных колес десятка арб, сон путников был непробудным.
      Дервиша заставил проснуться тихий женский шепот за дверью.
      - Он спит еще...
      - Что он решил насчет девочки?
      - Он ничего не говорил.
      - И что же?
      - Он дал мне золотой и приказал, чтобы я дала девчонке свою грудь.
      Говорили тихо, чуть слышно, две женщины, но их шепот заставил дервиша сесть.
      Он сразу же вспомнил все, что произошло вчера вечером. И он не мог не выругать себя. Он безрассуден, он делает непростительно промах за промахом. Эх, старуха, земля-потаскуха! Она отдается любому. Кто же ищет у нее честности? Ты глупец. Размякший, разнюнившийся глупец. Ты мягкотелый и не прогнал Сулеймана. Ты благородный - и не отнял у него жеребца. Ты добросердечный, и теперь от самого Мешхеда до Исфагани прослышат об этой девчонке. Ты вспыльчив - и поссорился с афганским вельможей. И все будут гадать, кто же этот благодетель, и фарраши бросятся за тобой по пятам.
      ...Вчера после долгих пререканий с Сулейманом они решили продолжить путь на запад по берегу озера Немексор. В сгущавшихся сумерках они с трудом приметили кучку хижин, черневших на белой соли. "Селение, - сказал Сулейман, - называется Сиях Кеду". Их нисколько не обрадовало, что они наткнулись на жилье. Кто его знает, а вдруг в хижинах притаились жандармы и следят за каждым их движением - в пустыне далеко видно. С перепугу Сулейман предложил: "Пойдем через грязь... Попытаемся". Они спустились на твердую как камень соль, но уже через сотню шагов копыта Зульфикара продавили корку, и в брюхо коня брызнула холодным фонтаном зловонная грязь. С каждым шагом делалось глубже. Зульфикар трусливо фыркал. Сулейман барахтался в грязи, дошедшей ему почти до груди...
      Они выбрались обратно на берег, обсохли, кое-как пообчистились и поехали, когда наступила ночь, к Сиях Кеду. Во тьме краснел огонек, суля ужин и... опасности. Лаяли собаки, и ветер бросал на растресканные губы соленую пыль.
      Дервиш сразу осадил жеребца и прошептал: "Плачет?!"
      Порыв ветра донес тоненький крик.
      - Шакал? - чуть слышно прошелестел голос Сулеймана.
      - Нет! Не шакал...
      Остановив лошадь, дервиш слушал. Надо было ехать, а он слушал. Крик повторился. Сердце сжало непонятное. Действительно непонятно. Чего он стоит, чего он слушает? Но кричит ведь ребенок, жалобно плачет совсем крошечный ребенок. Как он сюда попал? Кругом соль и песок, шакалы, дикие собаки... А ребенок лежит на песке, один во тьме, под равнодушными звездами. И около него нет матери. Почему-то дервиш сразу решил, что ребенок один, что матери около него нет. Почему он так решил? Почему у него так сжалось сердце? Почему он открыл доступ чувству жалости в свое сердце, он, суровый, даже жестокий человек?
      Да, он безжалостен, черств. Жизнь отучила его от жалости, от чувств. Жизнь его - красный горячий ветер хамсин. А разве хамсин что-нибудь чувствует? Ребенок плачет, а он едет мимо, он, горячий ветер пустыни, которому нет дела ни до чего живого. Он должен ехать мимо. Он проедет мимо. Пусть сто тысяч детей, брошенных матерями всего мира, пищат, вопят, кричат! Он проедет мимо и не даст чувствам забираться в кусок мяса, который зовется сердцем.
      Дервиш слез с лошади и, вглядываясь под ноги в белизну соли, осторожно зашагал на жалобные звуки. Обоняние его ощутило смрад. Чернели на соли черепки, тряпки, железки. Очевидно, здесь находилась свалка селения Сиях Кеду, потому что совсем недалеко чуть вырисовывались в темноте глиняные мазанки. Сельская свалка мусора. Что это? Дохлая собака и... рядом что-то шевелится и пищит жалобно, тоненько. Сердце сжалось, и он инстинктивно протянул руки и выхватил из мусора комочек шевелящейся плоти.
      Он повернулся и пошел туда, где его ждал Сулейман с конем. Он ругал себя, свою жалостливость, свое легкомыслие, беспечность. Он привлечет внимание чужих глаз, чего нельзя делать ни в коем случае. Так ловко он провел пограничную стражу и фаррашей и вот снова сам наводит их на свой след.
      Он шел с ребенком на руках, а Сулейман плелся сзади, ведя на поводу Зульфикара и тихо ругаясь.
      Они почти ощупью нашли ворота и вошли во двор. И все тотчас завертелось, закружилось. Хор голосов, лай собак, плач ребенка, женские вопли, смех - все смешалось. Они попали в караван-сарай.
      Над дервишем и Сулейманом издевались. Хозяин караван-сарая Басир, опухший, с двухмесячной щетиной на щеках, пустил соленую шуточку. Молоденькая женщина, Гульсун, дочь хозяина, сказала с мудростью, достойной библейской жены: "Зачем тебе девчонка, дочка какой-то сучки?.. Выбрось ее обратно, откуда взял". И тут все наперебой принялись галдеть. Видно, странник не здешний, раз не знает обычая: у кого в семье много голодных ртов, нет греха придушить новорожденного. А уж девчонку и подавно. Лучше пусть она не увидит дневного света, чем потом станет позорить седину отца, отдаваясь чужеземцам на обочине дороги. Пусть уж девственницей прекратит свою никому не нужную, никчемную жизнь.
      А он подобрал из пыли девчонку. Что он хочет с ней делать? Ведь ей месяцев шесть. Она без материнского молока не протянет и недели.
      Тут вмешалась еще одна женщина, очевидно знатная дама. Она вышла из блестящего автомобиля, только что въехавшего во двор, и, кутаясь в меха, подошла и посмотрела при слепящем свете фар на ребенка. Она пориицала жестокость обычая, возмущалась, позволила своему гневу выйти наружу. Правильно говорят: у знатных людей и головная боль знатная. И все смолкли и почтительно слушали, потому что на знатной даме были дорогие туфли на французском каблуке, а в ушах ее поблескивало тяжелое золото. Дама сказала: "Вымойте девочку в горячей воде и отнесите в автомобиль. Я отвезу девочку в Исфеддин... или какой здесь еще есть поблизости город. Я отдам ее в детский приют". Тогда заговорил высокий, одетый в черный костюм не то перс, не то пуштун, муж дамы или... кто его знает: "Дорогая моя, охота тебе возиться". - "Но девочка такая хорошенькая, кудрявая", - возразила дама. "Дорогая моя, мы путешественники, и не подобает нам судить о чужих обычаях". - "Но у вас, пуштунов, нет такого дикого обычая". - "Нет, ответил человек в черном костюме, - пуштун, если он даже нищий, знает, что дочь свою он всегда сможет продать и тем самым оплатить расходы за ее воспитание". - "Какая дикость, какое варварство! - вздохнула дама. - А я все-таки заберу девочку с собой". Тогда дервиш вынул из кошелька червонец и обратился к женщинам, толкавшимся во дворе: "Кто здесь, в Сиях Кеду, кормящая мать? Вот плата той, кто согласится дать девочке молока из своей груди..." - "Как? Ты смеешь перечить госпоже?" - возмутился пуштун в черном костюме. "А кто ты такой, что кричишь?" - спросил дервиш. "Я векил - уполномоченный своего народа!" - воскликнул вельможа. Быть тут большой ссоре, скандалу, потому что на дервиша смотрели черные, точно маленькие сливы, глазки девочки и бороду ему трепали пухлые ее ручки, и в душе его защемило от неведомого чувства, и слезы выступили на его никогда не проливавших слезы глазах. Он разозлился и повторил, что девочка его по праву находки, и сказал, что он удочеряет девочку и ни один казий в мире не посмеет воспротивиться его воле. Красивая дама сказала: "Он сумасшедший!" Господин пуштун сказал: "Уйдем, дорогая. Завтра я поговорю с кем-нибудь из здешних начальников". А дервиш снова поиграл червонцем и еще раз спросил: "Кто же насытит молоком своей груди мое дитя? Вот золотая монета!" Женщины першептывались и злословили: "Опасно брать деньги у незнакомца. Уж не поклонник ли он дьявола? Уж не от дьявола ли у него золото?" А хозяин караван-сарая, старый Басир, скорчив плаксивую гримасу, добавил: "В нашей степи Даке Дулинар-хор золотые туманы водятся только у его высокопревосходительства губернатора или у последнего головореза-вора. Берегитесь, женщины! Как бы за каплю молока не пришлось бы сплясать на виселице". А девочка была голодная и заплакала. Тогда Гульсун, дочка хозяина, шлепнула себя по бедрам и закричала: "Э, папаша, не хочешь умирать - не следует рождаться. Пока вы тут болтаете, на мертвеце десять саванов истлеет. Давай, господин золота, свою монету. За нее я не только дам сосать молоко твоей девчонке, но и все свое тело с требухой в придачу отдам тебе. Кто у нас видел здесь золотой?" Басир заволновался: "Бесстыдница, дочка, что ты говоришь!" - "Помолчал бы ты, родитель. За половинку такого золотого ты отдал меня в сигэ* аробщику лысому, с запахом изо рта... Да весь твой постоялый дворишко, с тобой и мной в придачу, не стоит одного золотого". И она схватила золотой, положила его за щеку, а потом вырвала из рук дервиша девочку, при всех вынула белую грудь и сунула в рот младенца тугой коричневый сосок. Все, кто только что кричал, что девчонке, по обычаю, надлежит подохнуть на свалке рядом с падалью, вдруг замотали головами и заулыбались: "Пусть аллах дает счастье девочке! Пусть он даст ей богатого мужа!" Что только не делается с людьми при виде золота!
      _______________
      * С и г э - жена на определенный срок.
      Из уст в уста и... сплетни становятся бревном. Он, дервиш, допустил ужасную ошибку. Завтра о золотом, уплаченном за материнское молоко, заговорят не только в Сиях Кеду, не только в степи Даке Дулинар-хор, не только в Паин Хафе и на соленом озере Немексор, но и во всем Хорасане от русской границы до пустыни Дешт-и-Лут. И чувство беззащитности и бесприютности охватило дервиша.
      А Сулейман, ложась спать в отведенном им чуланчике, только вздохнул и пробормотал: "О всевышний!" Он проникся к своему спутнику почтением. Он не смел сказать дервишу ни слова порицания, хотя ему и мерещился за дверью сам ангел смерти Азраил в образе гнусного шахиншахского фарраша.
      Несмотря на усталость, цветноглазый дервиш долго не засыпал. Он никогда и никому потом не рассказывал, что вызвало у него бессонницу. Да и он не признался бы, что сон гнали сливовые глазки девочки и нежный ее лепет. Он перебирал все неловкие свои поступки. Едва он закрывал глаза, и перед ним вставала соляная белизна Немексора, черные фонтаны холодной грязи плескались ему прямо в лицо, а вдали по холмам цепочкой ползли всадники. "Фарраши!" - выкрикивал он и просыпался. В открытую дверь заглядывали звезды и красный огонек светильника, горевшего в нише ворот...
      Не спал и хозяин постоялого двора, старый плешивый Басир. Он проглотил пилюлю с опием, и голова его прояснилась. Поживее зашевелились мысли в его мозгу: "Гм, тот горбан*... гм... господин с девчонкой... Что такое? Золото за титьку... гм... за каплю молока горбан дал моей Гульсун червонец... Придется отобрать... Горбан швыряется золотыми... Золотой за каплю женского молока... Кто давал золотой за молоко женщины?.. Вах-вах!.. Он богат, горбан... И он одет совсем бедно... На горбане бязевые штаны похуже, чем у старого Басира... Суконная, потертая безрукавка... Да такую безрукавку пастух-белудж не наденет... гм... гм... И золотой... Подумай, Басир!.. Подумай хорошенько!.."
      _______________
      * Г о р б а н - почтенный, уважаемый, господин.
      Думы Басира привели его к поступку, навлекшему на него неприятные последствия - изрядно потом у старика болела спина.
      Дервиш благословил бессонницу. Он решил до рассвета уйти. Встать и не разбудить даже Сулеймана, тихо, незаметно уйти. Но, как часто случается, сон обманул дервиша, и он все же под утро заснул.
      Когда шепот за дверью разбудил его, он даже застонал от ярости. Ему, который избегает встреч, которому кажется подозрительным каждый взгляд, понадобилось вовлечь себя в круговорот опасных событий и - да станет он жертвой дьявола! - сделаться самым средоточием круговорота.
      С легкостью юноши дервиш неслышно вскочил и прокрался к двери. Он прислушался и осторожно приоткрыл створку. Взгляд его прежде всего метнулся по розовому от отсветов восходящего солнца двору к расщепленным, пошатнувшимся воротам караван-сарая. На арке их портала скалили желтые зубы два человеческих черепа, повешенные для острастки воров и бродяг. В тени ворот толпились люди.
      На дервиша вопросительно смотрели две пары глаз: черные, точно июльская ночь, дочки хозяина двора и карие усталые высохшей, изможденной, еще не старой женщины. Дочь хозяина не потрудилась даже прикрыть белую налитую грудь, которую сосал лежавший у нее на руках младенец. Увидев дервиша, Гульсун просияла:
      - Вот он - благодетель... Смотри, моя мать! Видно, богат... Червонец дал за то, что я дала пососать титьку непридавленной собачонке.
      Она резким движением оторвала от груди ребенка и подняла его на вытянутых в сторону двери руках:
      - Хи-хи, червонец сунул. Подобрал девчонку на свалке и поднял шум, словно стащил Золотой Купол имама Резы! Червонец! Да за полчервонца и десять рваных одеял папаша отдал меня, свою любимую дочку Гульсун, в сигэ аробщику, безухому старикашке, полумужчине, несчастному слюнтяю. У него в доме, кроме черствого лаваша, и радость никакая не водится. Разве его холодными, потливыми лапами ласкать мое такое тело! Сколько он понавесил на себя амулетов от бессилия! Сколько он возился да копался, чтобы сделать мне дохленького сына, у которого и силенки нет даже высосать каплю молока из такой богатой груди. Аллах, благодарение ему, подсунул мне девчонку. Она, пиявка, облегчила боль распиравшейся груди. Эй ты, странник, снаружи ты чистенький! Только, может, ты на людях такой важный, а дома кашу из тыквы лопаешь? Если кошелек у тебя не пустой, дай моему папаше пять золотых, и я пойду к тебе в сигэ. У тебя сильные руки! В твоих объятиях косточки захрустят...
      Поток слов, рвавшихся с хорошеньких губ прелестной даже в своей животной грубости молодой кормилицы, немного ошеломил дервиша. Он не сдержал своей улыбки, точно болтовня юной персиянки внезапно подсказала ему решение трудной задачи.
      - И ты, женщина, будешь кормить твоим молоком девчонку, если я пойду с твоим отцом к казию и мы составим бумагу и ты станешь моей сигэ? А что ты сделаешь со своим мужем на год, беззубым аробщиком?
      - Всех кусает змея, а меня этот навозный жук. - И, строя глазки Музаффару, она нараспев протянула: - О мать моя! Ты отдала меня человеку отвратительному. Ты отдала меня в руки бесчестия... Останусь жива вернусь к тебе. Помру - будь здорова. Мне надоел его слюнявый рот, да и год прошел уже. Хватит с меня воды и соли. Мне нужны вода и огонь.
      Она бесстыдно потянулась и, заглядывая в глаза дервишу, томно проговорила:
      - Поспеши ты, швыряющийся червонцами, к казию... Сердце влюбленного горелый шашлык. Подгорелый шашлык не жарят больше! Клянусь, ты не пожалеешь, красавчик. А эту козявку мы выбросим обратно на свалку. Я тебе таких рустамов нарожаю! От одного взгляда на них ты ослепнешь от изумления...
      Неизвестно, скоро ли смог бы оглушенный дервиш вставить свое слово, но во дворе раздался крик:
      - Пропади ты, Гульсун!.. Где вода?
      - А, родитель мой любезный, соизволили проснуться.
      И молодая женщина убежала, оставив на пыльном паласе вещественную причину затянувшихся споров - крохотную полугодовалую девчушку с веселыми глазами-сливами и толстыми в перевязочках ножками.
      Поглядывая на ребенка, дервиш предавался самым обидным для себя размышлениям: об опрометчивости, о неуместной нежности, о жандармах.
      Бережно держа большую деревянную чашку с кислым молоком, в каморку вошел хозяин караван-сарая.
      - Чего тебе? - зло, почти испуганно обрушился дервиш на Басира.
      - Горбан! Вот молоко, кислое молоко. Откушайте за завтраком.
      - Поставь и уходи!
      Но асир не уходил. Переминаясь с ноги на ногу, он стоял у двери и по-собачьи смотрел на дервиша.
      - Чего тебе?
      - Заплати за молоко.
      - Иди, я заплачу!
      - Только... только я беру... золото... за молоко.
      Горбан вышвырнул старого Басира из каморки, доказав на деле свою непреклонность и даже жестокость. Он скоро пожалел об этом.
      Когда они с Сулейманом, сидя на циновке, завтракали кислым молоком, макая в него черствый лаваш, в дверь заглянуло разрумянившееся лицо Гульсун.
      Хмуря свои сходящиеся над переносицей великолепные брови, молодая женщина шепнула:
      - Жандармы!
      Друзья вскочили и уставились на красавицу. Она улыбнулась простодушнейшей улыбкой и, подхватив на руки спавшую девочку, пояснила:
      - Отец пошел на семьдесят третий пост за жандармом.
      - Почему?
      Дервиш сам удивился глупости своего вопроса.
      - Горбан, зачем вы ударили его? - Гульсун сморщила свой хорошенький носик. - Жандармы заставят вас заплатить штраф отцу. И теперь он не согласится дешево отдать меня тебе, горбан, в сигэ. Ты мне снился, а на груди твоей сидела змея. А видеть змею во сне - к врагу.
      И она захныкала, а вторя ей, заплакала проснувшаяся девочка.
      Дервиш был всегда быстр в своих решениях.
      - Здесь, в вашем Сиях Кеду, есть казий? - спросил он.
      - Нет, какой казий? Здесь, посреди соли, разве захочет жить казий!
      - А имам? Мулла?
      - Есть один... заморыш... Разные молитвы читает.
      - Он может написать бумагу?
      - Какую бумагу?
      - Что ты сделаешься сигэ... моей сигэ.
      - И-ах! - воскликнула Гульсун. - Конечно, может. Я ему бороду повыдергаю, если не сможет.
      - Веди его сюда.
      - Подействовало! - пищала, как девочка, Гульсун. - Подействовало! О, слава волшебству!
      - Какому волшебству?
      - Недаром, значит, я положила тебе, мой возлюбленный, вчера в похлебку кусочек кожи ящерицы саканкур, недаром насыпала щепотку пепла тебе под одеяло, недаром помазала свои брови любовным бальзамом... Подействовало, подействовало!
      - Женщина, не мели чепуху... Иди!
      Хихикая и хлопая в ладоши, Гульсун убежала.
      Со двора в последний раз донеслось: "Подействовало!"
      Одна монета достоинством всего лишь в один кран и две минуты времени понадобились, чтобы в стенах полуразвалившегося постоялого двора в присутствии матери и свидетелей состоялось бракосочетание.
      Имам объявил: "Разрешается "ллутьа" - брак на время. Священное писание, сура четвертая, стих двадцать восьмой. Пророк сказал: "И тем из них, которыми вы воспользовались, уплатите причитающееся вознаграждение..."
      По брачному контракту дервиш получил на срок шестнадцать месяцев в сигэ - во временные жены - Гульсун, незамужнюю, семнадцати лет, дочку Басира, хозяина сияхкедуского караван-сарая, а красавица Гульсун приобрела на основе бумажки с подписями и печатью на срок в шестнадцать месяцев мужа, хозяина и повелителя, почтенного Музаффара из Хузистана, с обязательством выкормить своим молоком дочку означенного Музаффара тоже в течение шестнадцати месяцев. За все Музаффар обязался уплатить отцу сигэ шестьдесят кран серебром и, кроме того, в течение шестнадцати месяцев кормить и одевать сигэ Гульсун, как подобает одевать и кормить всякую законную жену.
      - Сколько часов ходьбы до семьдесят третьего поста? - спросил дервиш у своей столь неожиданно обретенной жены.
      - Четыре часа для молодого, шесть часов для такого ветхого старикашки, как мой почтенный родитель.
      - Так.
      - А ты, муж мой, не хочешь меня... я мягкая и горячая.
      Непонимающим взглядом Музаффар смотрел на Гульсун.
      - Идем, я приготовлю постель.
      Только теперь дервиш понял и... усмехнулся:
      - Вряд ли, милая, нам дадут предаваться супружеским утехам. Сулейман, ты узнал дорогу?
      - Да.
      Приоткрыв дверь, Сулейман таинственно поманил рукой кого-то, и в каморку вошло, нет, не вошло, а вползло скорченное, скрюченное болезнью в клубок живое существо. Только своим заросшим седой щетиной лицом это "оно" походило на человека.
      - Вот теймуриец, - прошептал Сулейман, - очень нужный человек из племени теймури. Он каждую неделю ездит с ослами за солью. Он все знает. Он дорогу знает.
      - Хорошо, теймуриец, расскажите нам... а ты, жена, - и дервиш усмехнулся, - ты выйди покуда. Да вот тебе деньги. Спрячь их только от жандармов и... от отца. Здесь тебе, девчонке и твоему сыну хватит на десять лет.
      - Ты хочешь покинуть меня? - Гульсун стыдливо погладила руку дервиша и жалобно заглянула ему в глаза.
      - Иди! Я поговорю еще с тобой, если... успею. Да вот возьми еще, - он протянул ей мешочек с серебром, - раздай милостыню, щедро раздай, чтобы нас с тобой поминали все обитатели Сиях Кеду добрым словом и поменьше болтали...
      Она вышла.
      - Ну, Сулейман!
      Но вместо него заговорил теймуриец:
      - Брат, ты хочешь идти через Немексор?
      Дервиш кивнул головой.
      - Из Паин Хафа к вечеру придут жандармы. А со стороны границы они поспеют через три часа.
      И он показал на дверь. Сквозь распахнутые ворота открывался далеко вид на пространства степи Даке Дулинар-хор, упиравшейся в красные глинистые холмы. На белой равнине очень далеко глаз мог различить чуть заметное облачко соляной пыли на горизонте.
      - Муравью все хуже и хуже в тазу, а? - заметил Музаффар, обращаясь к Сулейману.
      - Дорога свободна одна - через Немексор, - сказал мрачно теймуриец. И дорога никудышная. Проклятая речонка Рудешур вздулась от дождей. Весна! Посреди Немексора вода, много воды... Как пройти? Вон, взгляни! - Он ткнул пальцем в открытую дверь. - Видишь, темная полоса. Там густая похлебка... соль перебулгачена с водой, густой раствор... От Сиях Кеду, если идти на юг, - скала Хелендэ, вроде острова. Летом черная грязь, а сейчас с Бадхыза ветер, - волны выше головы. Разве пройдешь? Раньше я ходил на Хелендэ, много раз ходил... только летом, в малую воду.
      Язык теймурийца странно заплетался. Слова делались все менее разборчивыми и перешли наконец в невнятное бормотание.
      Раздраженно пошарив в сумке, дервиш показал теймурийцу монету. В глазах того сразу зашевелилось что-то живое, и заговорил он несравненно яснее:
      - Мы бедные, конечно... Мы денег с бедных не берем. Бедные - наши братья.
      Но рука потянулась к монете. Он схватил ее и тщательно спрятал в рукав.
      - Да, и в такое время, конечно, через Немексор ходят. Бывает, охотники ходят. Из Мешхеда приезжают за гусями. На гусей охотятся. Но с городскими на озере беда случается. Мы не городские, и беда с нами не случается. Очень опасно, крайне опасно. Недавно три вора белуджа, головореза... Они скакали по берегу. От жандармов, вот как ты, дервиш, спасались... Да, вот скакали по берегу... Спастись вздумали от пуль. Прямо в соль заехали, на Хелендэ, на остров хотели выехать. Их кони, хорошие кони, прыгнули раз, прыгнули два, и все... Больше их и не видели.
      - А белуджи?
      - Гм, белуджи, вы говорите? Их большие чалмы двадцать дней поверх грязи лебедями плавали. Никто не пошел выловить их. Кому жизнь надоела? Потом бадхызский ветер подул... Сильный у нас ветер... И чалмы угнал в озеро.
      - Ты говоришь, теймуриец, говоришь, а время уходит. Сколько ты возьмешь, чтоб показать дорогу?
      - Я не беру денег с братьев.
      - Твое бескорыстие похвально. Мы уже видели, что денег ты не любишь. Ты беден, а нищета никого не украшает. Халиф Омар говорил: "Молитва бросает нас на полдороге, пост открывает все двери, милостыня вводит во дворец". Говори же, сколько.
      - Двадцать.
      Музаффар отсчитал двадцать кран. Тщательно запрятав в свои лохмотья деньги, теймуриец подполз к порогу и выглянул во двор. Убедившись, что никто не подслушивает, он скороговоркой сказал:
      - Незаметно приходи в дом моей сестры, второй дом на хафской дороге. Там сестра моя живет. Ты теперь будешь теймуриец. Всем говори: "Я теймуриец! Я с ослом пришел на Немексор за солью". Я теймуриец, и ты теймуриец. Мы пришли за солью. Никому нет дела до нас. У теймурийца нет соли класть в пищу. Мы пришли с гор за солью... Понял?
      Он выкатился из каморки комком грязной одежды.
      Со все возрастающей тревогой дервиш поглядывал на печальную, пустынную белую равнину, белизна которой делалась еще белее от черных береговых скал. Далекое облачко пыли стояло на месте. Сулейман пошел в конюшню покормить своего Зульфикара.
      Дервиш прикорнул в углу на циновке. Может быть, он задремал. До вечера еще много тревог.
      И вдруг женский вопль заставил его вскочить. Все пугало его. Он вышел во двор, окаймленный короткими полуденными тенями. К нему кинулась Гульсун.
      - Увозят, увозят! - кричала она, дергая себя за волосы и шлепая по обнаженной груди. - Мадам увозит доченьку, увозит.
      Посреди двора стоял автомобиль. Под жгучим солнцем толпились люди. Слышался тонкий плач. Плакала девочка на руках той самой дамы, которая приезжала ночью в караван-сарай.
      Статная, с серыми глазами и нежным румянцем во всю щеку, ни внешностью, ни одеждой она не походила на персиянку. Изумление мелькнуло в глазах дервиша. Поразительно - вчера он этого не заметил. В каморке тогда едва теплился светильник, а женщина держалась в тени. Он слышал ее голос, но лица толком не рассмотрел. Он к тому же был слишком человеком Востока, чтобы позволить себе проявлять интерес к чужой женщине, встреченной случайно на постоялом дворе в пустыне, когда меньше всего хочется привлекать внимание к себе. Да, он слышал ее голос, но ничего не заподозрил: она говорила на прозрачном и звонком фарси без признаков акцента.
      Кто она? Англичанка? Немка? Какое ему дело... Вчера он вел себя опрометчиво. Сейчас он будет умнее. Он приниженно забормотал:
      - Да буду я вашей жертвой, госпожа! Что вам до этого ребенка?
      - Оставьте девочку у меня! - повелительно сказала женщина. - Мне сказали, вы не отец ребенка. Вы не имеете права распоряжаться. Я приехала специально за девочкой.
      Дервиш остановился. И это было ошибкой с его стороны.
      Никогда не поступай так, как говорит женщина.
      - Я поднял ребенка из пыли и тлена, - тихо и вежливо проговорил он. Девочка принадлежит мне по праву находки.
      Зачем только он ответил женщине! Он допустил вторую ошибку: не вступай в пререкания с женщиной, если ты не хочешь уронить своего достоинства мужчины.
      И потом - проклятие! - опять он забыл, где он и в каком он положении! Муравей, барахтающийся на донышке скользкого таза!
      О боже!
      Нагнув голову в золотистой каракулевой шапке, чтобы не стукнуться о брезентовый верх, из автомобиля вышел вчерашний вельможа, с которым у него едва не дошло до скандала. И все из-за ребенка, из-за козявки, червячка.
      "Я пропал", - подумал почти вслух дервиш.
      И тем не менее какая-то сила толкнула его. Он неторопливо подошел к даме и так же неторопливо протянул руки, чтобы забрать девочку из ее рук. Векиль угрожающе шагнул вперед:
      - Ты осмелился коснуться платья моей жены?
      - Отойди! - резко сказал дервиш. Из-под насупившихся густых бровей его зло смотрели потемневшие глаза. - Отойди! Я тебя не знаю! - И добавил: - Не знаю тебя, господин власти.
      Дама пожала плечами:
      - Вы бесчеловечны!
      Дервиш иронически поклонился:
      - В детском приюте Исфеддина мое дитя не проживет и недели. Знаю я. Конечно, вы хотите отвезти девочку в приют.
      - Мы решили, - и дама прикусила губу.
      - У девочки теперь есть отец и мать.
      - Да-да! - крикнула Гульсун. - А ты не лезь, мадам... Посмотри на себя. Персиянку корчишь из себя. Захотела ворона павой ходить, да разучилась и по-вороньему прыгать.
      - Молчи, жена, она не посмеет взять ребенка.
      Дервиш говорил спокойно, медленно, очень медленно, но вдруг на его лице сквозь бронзу загара проступила бледность. В ворота с топотом въехали четыре вооруженных всадника.
      И не надо было быть догадливым, чтобы понять, кто были эти всадники и зачем они появились. За стремя одного из них, одетого в форму офицера персидской жандармерии, держался рукой почтенный родитель красавицы Гульсун, владелец и хозяин постоялого двора старый Басир. Он был весь в пыли. Лицо его лоснилось от пота. Видно, всю дорогу он бежал. Последним въехал во двор на чудесном коне, судя по одежде, араб. Он кутался в шелковый бурнус, лоб ему перетягивал узкий черный в клетку шнурок - агал.
      В какое-то мгновение Сулейман заслонил и оттеснил дервиша за столб в тень, а сам выступил вперед и, уперев руки в бока, мрачно глядел на всадников.
      - Кто здесь женщина по имени Гульсун? - выкрикнул офицер, подняв высоко в руке лист бумаги.
      - Я! - выступила вперед молодая женщина. - Эй ты, мешок с дерьмом! Ты вовремя приехал. Караул! Ты сидишь точно шах и смотришь спокойно, как отнимают у матери ребенка! Караул!