" Но кто уймет тигра? Голос Дейляни слышали самые дальние вершины Сулеймановых гор: "Слушай, Пир Карам-шах! Душа пуштунов разбужена голосом с севера. Сердца пуштунов полны самоотверженности и горят огнем ненависти против вас, убийц женщин и детей. Пламя борьбы раздувают вести из России". И клянусь быстрыми копытами Белка, старик снова искал Салих-бая своими тигриными глазами и... к счастью, не нашел. Тогда инглиз сказал: "Осторожнее, старик. Ты играешь с огнем. Я вижу на твоем лице тень крыльев ангела смерти". Дейляни сорвал с плеча саблю и с головы чалму и возгласил на всю долину: "Хочешь убить меня, убивай! Вот сабля! Убей меня моей саблей! А вот тебе и моя чалма. Пусть мое бездыханное тело обернут моей чалмой, как саваном!" Все на площади вздохнули, и слезы брызнули у меня из глаз, потому что сердце у меня защемило. Но инглиз не плакал. Шакалы не умеют плакать. Слезинка не вытекла из его каменных глаз. Он пролаял: "Берегись, Дейляни, ты лишишься своего любимого сына". Только тогда мой взор упал на стоящего рядом с вождем связанного красивого молодого пуштуна, высокого как тополь, стройного как кипарис. Старый тигр обнял своего тигренка и лишь вырвал из своего сердца слова: "Гулям, сын мой!" А Гулям воскликнул: "За нас отомстят, отец!" Дейляни ничего не сказал. Он молчал. Он молчал, когда дьяволы в мундирах увели юношу в развалины. Он молчал, когда прогремели за стеной выстрелы. Он ничего больше не сказал, ни слова. Старому тигру, воину и вождю, не отрубили голову его собственной саблей, как он просил. Они повесили его на суку старого чинара посреди площади. Перед тем как повесить, его судили три инглиза-офицера с соломенными усами, и один из них прочитал на бумаге: "Именем короля английского, отсюда вас, вождь пуштунов, отведут к месту казни. Там вас повесят за шею, вы будете висеть, пока не умрете". В этой бумаге что-то еще говорилось о боге, который должен позаботиться о душе Дейляни. Но я не слушал от ужаса. И я не захотел смотреть на казнь, хоть и поучительно смотреть, как умирают люди с храбрым сердцем.
      А потом шакалы принялись за меня, купца Салих-бая. Вы скажете, что я трепетал и дрожал. Нет. Голый спокоен: ему не страшны ни вор, ни грабитель. Что инглизы могли взять с разъездного мелкого торговца Салих-бая? Две штуки манчестерского ситца и две пары ножниц немецкого завода "Золинген". Кто мог догадаться, что Салих-бай прибыл не из Каунпура, а из Самарканда? Пыль не загрязнит ног раба на путях паломничества, и от соприкосновения с ней погаснет огонь ада. И хоть инглизы сотворены из адского пламени и ведут себя подобно дьяволам, они глупцы. Да разве они могли заподозрить купца, открыто въехавшего на белом как снег Белке в селение, где находилась тысяча солдат... Вот если бы купец Салих-бай тайно приполз ползком по-змеиному, тут, наверно, все всполошились бы и проявили подозрительность.
      Пыль странствий по Памиру и Гиндукушу не загрязнила паломнических ног Салих-бая. Проклятый шакал с сердоликовыми глазами не притронулся к его чалме, хоть та чалма... Но тайна есть тайна. Печальная кончина старого тигра Дейляни сделала послание, спрятанное в той чалме, излишним.
      Соломенноусые инглизы допросили Салих-бая и отпустили, не причинив ему вреда и ущебра.
      Гулям, сын Дейляни, с пуштунами ночью напал на инглизов... Но разве мертвец может воевать, а Салих-бай собственными ушами слышал залп ружей, когда Гуляма расстреливали дьяволы. Да, нет предела коварству инглизов. Проклятие пусть падет на их голову. Они хотели, чтобы старик вождь ушел из жизни в отчаянии. Они хотели сломить старика. Гуляма не расстреляли, а бросили в яму. Гулям бежал и ночью напал на селение. Небо мести упало на землю. Выстрелы заглушили гром туч. Гулям унес тело отца своего Дейляни, чтобы предать его земле согласно обычаю предков. Гулям поднял знамя борьбы. Инглизы попали в западню. Инглизы ослабели от голода, и лица их пожелтели точно шафран. Они ели все, что движется и ползает. Ни одной собаки, кошки или лягушки не осталось в селении. Увы, и Салих-бай оказался в стесненных обстоятельствах. Он не привык есть нечистое мясо кошек и собак. Салих-баю пришлось выбирать между смертью и нечистым мясом... Но клянусь, Салих-бай не ел лягушек.
      В мире все то вверх, то вниз. Из Пешавара пришла инглизам помощь. Воины Гуляма из победителей стали побежденными. Гулям разрешил Пир Карам-шаху и его солдатам забрать оружие и уйти из селения Точи.
      Но в горах на узком овринге* инглизов встретили пуштуны. Вперед вышел Гулям, молодой, красивый, брови его сошлись, и он сказал: "Пусть Пир Карам-шах выйдет вперед. Смотрите! Я кладу на землю оружие. Пусть он тоже положит оружие, приблизится и поведет переговоры". Но вышел не шакал Пир Карам-шах. Он послал того соломенноусого офицера, который судил вождя. Они стояли с Гулямом друг против друга на овринге. Инглиз упер одну руку в бок, другой гладил усы и говорил высокомерно. Тогда Гулям сделал с низким поклоном шаг вперед и, прижимая руки к груди, сказал: "Когда дело доходит до победы, и шакал превращается в тигра". Лицо инглиза цветом уподобилось моркови, и он выплюнул слова: "Мятежник Дейляни! Твой отец кончил жизнь в петле! Берегись! За одного мятежника истребляют весь род до девятого колена". Гулям сделал еще один шаг: "Один со славой умерший лучше сотни живших с позором!" Он говорил громко, и скалы слушали его. Лицо инглиза стало свеклой, он разозлился и закричал, чтобы тоже слышали горы: "У меня хватит пулеметов для разговора с грязными горцами". А дула пулеметов смотрели прямо на овринг, где стояли инглиз и Гулям. Тогда Гулям подошел вплотную к офицеру и улыбнулся: "Плотина защитит от многоводного селя**, полководец - от вражеских полчищ". Инглиз вскинул руку ударить гордого пуштуна. Но не успела бы красавица взмахнуть ресницами, как инглиз свалился вниз в пропасть. Гулям так ударил шакала, что зубы очутились у него в желудке, а дух через зад вышел... Сипаи сразу же начали стрелять из пулеметов. Гулям отскочил за скалу, а пуштуны, которые сидели на скалах, как в пчелиных сотах, вдруг столкнули вниз камни, тысячи камней. Вы видели ад? Так вот ущелье превратилось в ад.
      _______________
      * О в р и н г - искусственный карниз на горной тропе.
      ** С е л ь - бурный поток, возникающий в горных ущельях, когда в
      их верховьях проходит ливень.
      Что случилось с шакалом с сердоликовыми глазами? Салих-бай ничего не видел и не знал. Он сидел под скалой, накрыв голову полой халата.
      Казалось, что ни один англичанин не уйдет из ущелья. Но разве могут под солнцем два человека иметь одинаковые глаза, сердоликовые глаза с кровяной прожилкой? Если ты убил кого, смотри на его кровь. Если ты спас кого, убедись, что он жив. Тогда, в ущелье, я не видел крови того человека.
      На этом обрывается вторая запись в ученической тетрадке с таблицей умножения на голубой обложке.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Хотя рычит он льву под стать,
      Но, как шакалы, падаль гложет...
      М а х т у м  К у л и  Ф р а г и
      Бред оборвался внезапно.
      Только что больной метался в жару и несвязно бормотал. Вдруг он поднялся и сел. Глаза его смотрели ясно. Лицо блестело от испарины.
      Он сказал совершенно членораздельно:
      - Когда опустите меня в могилу, не говорите: "Увы! Как мрачна и тесна темница!" Лучше поздравьте меня!
      - Могила? Какая могила? - растерялся Али Алескер.
      - Я не говорил о могиле... Где я? Что случилось? Я заболел? Дайте мне сухую рубашку. Я словно в компрессе...
      Ибн-Салман снисходительно принимал заботы Алаярбека Даниарбека. Араб не желал, чтобы заметили его слабость. Но слабость чувствовал он ужасную. Малейшее усилие, физическое и умственное, вызывало обильный пот. Но таковы были выдержка и закалка этого человека, что через минуту он уже встал. Упавший в пустыне не поднимется. Перед глазами его ходили красные и зеленые круги. Оттолкнув плечо, подставленное Алаярбеком Даниарбеком, он прохрипел:
      - Кофе!
      Удивительно, как быстро закипает кофе, особенно когда староста Мерданхалу чувствует вину. А провинился Мерданхалу чрезвычайно: как такой большой господин вдруг заболел в хезарейских кочевьях, подчиненных ему, старосте?
      Кофе дышал ароматами Йемена. Кофе вливал в жилы бодрость, в мозг ясность. Джаббар ибн-Салман пил кофе и слушал, внимательно слушал.
      Рассказывал Али Алескер. Он говорил, держа покровительственно руку на плече Зуфара. Покровительственно, но с силой. Зуфар играл роль вещественного доказательства, и Зуфаром Али Алескер подкреплял свой рассказ.
      Араб чувствовал себя еще так плохо, что не проявил особого оживления, когда узнал, что давно ожидаемая на советской границе акция началась. Пересиливая слабость, он задавал отрывистые вопросы. Интересовали его исключительно цифры, фамилии, факты. Ничем: ни словом, ни движением мускулов лица, ни тоном - не выражал он ни одобрения, ни порицания. Видимо, он ждал какого-то серьезного сообщения и, не дождавшись, спросил:
      - А Керим-хан?
      Али Алескер покачал головой. Керим-хан оттягивает выступление своих белуджей. Торгуется и оттягивает. Но опять Джаббар ибн-Салман ничем не выдал своего недовольства.
      - Итак, началось! - воскликнул очень довольный и своим рассказом, и самими событиями Али Алескер. - Шлюзы подняты, воды хлынули на север. Где только они остановятся?! Поход культуры и цивилизации против большевистского варварства начался.
      Все время, пока шел разговор, Зуфар сидел, потупив глаза и поеживаясь под тяжелой рукой Али Алескера, лежавшей у него на плече. Он слушал. Его бабушка Шахр Бану рассказывала ему в детстве персидские сказки, и он научился понимать певучий фарсидский язык. Но многое в разговоре Ибн-Салмана и Али Алескера оставалось неясным. Лишь последняя фраза словно сорвала повязку с его глаз.
      - Взбесившиеся собаки! - вырвалось у него неожиданно. - Что плохого сделала людям Лиза-ханум?!
      Белесые брови Джаббара ибн-Салмана полезли вверх, щека задергалась...
      - Он говорит о случае на колодцах Ляйли, - поспешил разъяснить Али Алескер. - С этого, собственно, и началось. Немного преждевременно, но началось. Воины Овеза Гельды убили русскую женщину не совсем пристойно... Война!
      В глубине глаз Зуфара зажглись недобрые огоньки. Он побледнел.
      - Лиза-ханум была доктор... Лечила детей. За что ее убили? Лиза-ханум делала хорошее дело.
      И так как никто не нарушил молчания, Зуфар с силой продолжал:
      - Ваша "культура" убила святую женщину. За что? За то, что она гнала смерть от детей, а?
      - Пусть подадут еще кофе! - проговорил Джаббар ибн-Салман, пристально разглядывая Зуфара, точно лишь теперь он увидел его. Али Алескер пошевелил сочными губами и вдруг разразился своим любимым: "Эх, тьфу-тьфу!"
      - А Ашот, - продолжал хивинец, и под коричневой гладкой кожей у него на лице заходили желваки. - Ашота любили и уважали, как брата, все скотоводы Каракумов. Ашот сидел как друг и брат у туркменских очагов в юртах от Бахардена до Ташауза. Ашот не имел и седого волоска на голове, а седобородые шли к нему за советом. Кто не знал, что, с тех пор как Ашот поставил свою юрту у бархана на колодцах Ляйли, пастухи забыли о падеже овец. У Ашота еще на верхней губе усы не выросли, а от Каспия до Аму все называли его - Овечий Отец. А? Его, армянина, все звали еще Туркмен Ашот. И его тоже зарезала ваша "культура"!
      И Зуфар брезгливо повел плечами и стряхнул с себя руку Али Алескера.
      - О мой друг Ашот! Лизу-ханум и тебя, оказывается, зарезала "культура". Видит бог, я отомстил "культуре" за вашу кровь.
      Вновь брови Джаббара ибн-Салмана полезли вопросительно вверх. Рука Али Алескера опустилась на плечо Зуфара.
      - Эпизод у колодцев Ляйли... Гибель Овеза Гельды, - повторил перс. Подобное возможно и впредь. Случайности войны. Недостаточная дисциплина. Некоторая разнузданность. Излишняя жестокость. Но учтем справедливое негодование мусульман. Тирания большевиков, притеснения... Естественный взрыв чувств. Я...
      - Полагаю, мы здесь не для того, чтобы заниматься излияниями, властно сказал араб. - Если я слушал... - он устало кивнул головой в сторону Зуфара, - то хотел знать, с кем имею честь... Приступим. Да, как тебя зовут?
      Вопрос относился к Зуфару.
      - Я - человек.
      - Упорствуешь! Ты молишься богу единому?
      - В степи на аллаха понадеешься, верблюд уйдет. Пока будешь совершать молитву, волк утащит овцу...
      - Ты мусульманин и своей рукой убил мусульманина.
      - А-а! Вы об Овезе Гельды, чтоб ему черви в могиле покоя не дали! Благодарение вот этой руке, наносившей удары. Я рад. Я бы убил его и ему подобных сто, нет, тысячу раз.
      - Ого, он привык убивать в своем ГПУ! - ухмыльнулся Али Алескер и выразительно сплюнул.
      - Я дрался с калтаманами Овеза Гельды на колодцах Ляйли... У них были винтовки - у меня нож. Пусть пеняют на себя... Зачем плохо держат в руках винтовки?
      Араб пытливо изучал лицо Зуфара.
      - Когда вы меня отпустите? - вдруг спросил хивинец.
      Вместо ответа Джаббар ибн-Салман пожал плечами:
      - Многое зависит от тебя. Ты знаешь дервиша Музаффара?
      Зуфар мотнул головой. Опять дервиш.
      - Ты будешь говорить, наконец! - закричал Али Алескер.
      Ибн-Салман тронул перса за плечо и показал глазами на откинутый полог. В двух шагах Алаярбек Даниарбек, разостлав на землю попону, усердно отбивал поклоны вечерней молитвы. Около него столпились хезарейцы, с любопытством наблюдая за каждым его движением. К слову сказать, маленький самаркандец с особым рвением выполнял на чужбине все предписания корана, желая прослыть среди персов благочестивым мусульманином. Он считал, что так лучше. Персы, по его мнению, большие фанатики, и среди них безопаснее верующему. Заслужить репутацию богомольца, чуть ли не святого подвижника Алаярбеку удалось вполне.
      - Эй, - крикнул раздраженно Али Алескер, - а ты не мог бы выбрать место для своих молитв подальше от палатки?!
      Алаярбек Даниарбек и глазом не моргнул. Сколько ни шумел толстяк помещик, сколько ни махал руками, самаркандец продолжал усердно молиться и, только когда наконец исчерпал все обязательные и необязательные поклоны и коленопреклонения, соблаговолил отозваться:
      - Прибегаю к вашей милости, горбан! Я весь внимание, горбан!
      - Что тебе, в детстве осел отдавил уши? Я говорю тебе... а ты... тьфу!..
      - А вы не видели, ваша милость? Я же совершал намаз.
      - Убрался бы ты подальше со своим намазом!
      - А вам разве неизвестно, ваша милость, что прерывать молитву допустимо лишь в трех предусмотренных случаях: при землетрясении, или если упадет ребенок, или когда убежит должник...
      В ответ Али Алескер только громко сплюнул.
      - Вы напрасно плюетесь, ваша милость, ибо распорядок молений мудро установил сам пророк Мухаммед, да произносят имя его с уважением и почтительностью!
      Алаярбек Даниарбек тщательно сложил попону, перебросил через плечо и удалился размеренным, полным достоинства шагом. Свита зевак проводила его до чадыра.
      - Какое усердие в упражнениях веры! - воскликнул Джаббар ибн-Салман. - Даже чрезмерное усердие...
      - Я и прогнал его поэтому, - буркнул Али Алескер. - Намаз не мешает богомольцу слушать... А мы говорим достаточно громко. И потом я хотел поговорить о дервише...
      - Я утомился, - слабым голосом протянул араб, - отложим наш разговор.
      - А тебе, - сказал Али Алескер Зуфару, - придется поспать в загоне для овец. Я не вижу для столь знатного путешественника более подходящей гостиницы.
      - Может быть, - сказал араб, - его устроим получше... в одном из чадыров?
      - Нет, - возразил Али Алескер, - в чадыре ненадежно. Ночь длинна. У него хватит времени для размышлений... И не вздумай бегать, - обратился он к Зуфару. - Мои курды и в темноте видят не хуже гепарда...
      Зуфара увели.
      В белой палатке разговор продолжался. Он содержал немало намеков и полунамеков. Едва ли непосвященный мог извлечь что-либо из него.
      - Ожесточен? - спросил араб.
      - Фанатик, - буркнул Али Алескер.
      - Или крупная птица, или, что не исключено... произошла ошибка.
      - Вы думаете, муравей? Рабочий? Нет, в муравейнике есть и рабочие и солдаты. Он... сражался как воин. От темного дикаря ждать такого...
      - Я сам видел таких, которые дрались не за свою шкуру, а за идею. Я встречал рядовых пуштунов в двадцать девятом. Посмотрели бы на них под Джалалабадом! Мы дали им винтовки и патроны. Шли под пулеметы не моргнув глазом. Шинвари* сражаются, пока стоят на ногах... А кто они?.. Дикари, толпа тупых убийц... Шли грабить, резать, насиловать. А какой бешеный порыв! Энтузиазм!
      _______________
      * Ш и н в а р и - одно из пуштунских племен.
      - И все же он не пастух, не просто матрос. Он из комиссаров по крайней мере. Как жаль, что дервиш не в наших руках. Какая очная ставка была бы!
      - Нет у нас времени. Ночью я сам займусь им. Как бы только криком он не напугал хезарейский сброд. - С жестокой усмешкой Джаббар ибн-Салман показал на чуть теплящиеся костры становища. - Надо отвезти его подальше.
      С напускным равнодушием Али Алескер помял в пальцах сигарету.
      - Помойная яма.
      - Что вы имеете в виду?
      - Нашу благородную деятельность. Тьфу-тьфу!
      - Нет, я, Джаббар ибн-Салман, не садист. Пустыня проникла и в мою кровь, а с пустыней и все ее атрибуты! Пустыня жестока! Око за око! Моисеев закон родился на песке и колючке.
      - Умываю руки. Отвратительно...
      - Когда-то давно, в доисторические времена, я, безусый археолог, мечтал о крестовом походе цивилизации на Восток. Рыцарские мечты. А вы?
      - Я больше восточный человек, чем вы. Мать у меня персиянка. И, вероятно, потому я унаследовал всю поэзию Востока, а от отца холодную жестокую прозу шведа. Кровь и грязь инквизиции мне претят, тьфу!
      - Мои друзья-арабы льстили мне. Они говорили, что я читаю их мысли. Что я одним взглядом заставляю их делать то, чего они не хотят делать и никогда не хотели... Желаете присутствовать при опыте? Обещаю одну психологию без... этой, как вы сказали, инквизиции. Сделать из него все, что надо.
      - Я передал его вам. Дальше ваше дело. Но мне здесь нельзя оставаться. Завтра...
      - Вы уезжаете?
      - Поеду до Доздаба и обратно в Мешхед. Проверю работу на шоссе. Очень скоро оно понадобится. Мысленно вижу караваны автомобилей, мчащихся к границам Советов... Вот это дело! А пачкать руки в крови?.. Избавьте. Что с вами?
      Лицо Ибн-Салмана набрякло и побагровело. Глаза налились кровью.
      - Кажется... лихорадка... возвращается. Мне трудно... говорить. Извините. Я прилягу. Проклятая лихорадка. Как не вовремя...
      Он лежал, закатив глаза, словно прислушиваясь, что у него делается где-то внутри, в его небольшом сухом теле. Вдруг он заговорил снова, и заговорил каким-то чужим, не своим голосом:
      - Храни свой язык! Человеческий язык быстр к убийству!
      Али Алескер удивленно вскинул голову:
      - Благодарен за нравоучение. На вашем месте я бы...
      Он тут же понял, что Джаббар ибн-Салман был уже далек и от него и от хезарейского становища. Тело его горело от лихорадки. Он говорил быстро с каким-то надрывом...
      - ...Смерть... надоели... м... м... м... мой генерал, вы глупы... баронет... посвятите в... в рыцари ордена... чего... грязи... Грязь... Отвратительно! Араб-семит... негр... араб... получеловек, дикарь... Притворяться их другом, братом... надоело. Устал. Надоели... Пуштуны хуже арабов, еще хуже... головорезы... Ха, они отрезают, головы, когда приказываю я! Святой Георгий!
      Али Алескер один во всей Персии знал прошлое Джаббара ибн-Салмана. Многое из бреда его, возможно, отвечало мыслям и чувствам достопочтенного персидского помещика из Баге Багу.
      Больной замолчал. Приподнявшись на локтях, он вполне здравым взглядом посмотрел на Али Алескера и спокойно сказал:
      - Не дайте ему сбежать!
      Откинулся на спину и впал в забытье.
      - Сбежать? - проговорил громко Али Алескер. - Ну, сбежать я ему не дам. И ящерица из такого места не убежит.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Осел наступил себе на ухо.
      К у р д с к а я  п о г о в о р к а
      Медленно, томительно медленно идет караван через пустыню. Надрывно бренчат колокольцы. Бормочут что-то про себя верблюды.
      От природы верблюду дано проходить за день два фарсаха. В век поездов, авиации, автомобилей верблюжья медлительность кажется особенно медленной и тоскливой. Живого, энергичного человека такая медлительность бесит. Холодный, апатичный человек впадает в спячку и делается безразличным ко всему.
      Караван шел по путям, которые не знали не только автомобиля, но и обыкновенных колес персидской арбы.
      Караван шел через Иран, поперек всего персидского государства. Он шел с запада на восток. На верблюжьих седлах поскрипывали ремни под тяжелыми вьюками.
      Удивительно! Персидская администрация не замечала каравана, хоть он состоял из семисот двадцати семи верблюдов и шел очень открыто, очень долго по Персии. Не видели тяжелых вьюков и самые бдительные чиновники, которые так любят хвастаться: "В нашем благословенном государстве, благоденствующем под рукой его величества шахиншаха Реза Пехлеви, и мышь не проскользнет без нашего на то дозволения".
      И тем не менее караван из семисот двадцати семи верблюдов пересек все шахиншахское государство, проскользнул через Персию, как нож сквозь кусок масла. Караван много раз останавливался на дневки в долинах Хузистана, переваливал горные кряжи страны Загрос к северу от Шираза, располагался становищем у колодцев Соляной пустыни Дэшт-и-Кэвир... Соблазнившиеся видом увесистых вьюков, бешено скакали вокруг каравана, щелкая затворами винтовок, в своих бараньих шапках курды, устраивали засады в каменистых ущельях бахтиары, палили из сотен ружей красноглазые кашкайцы, сотрясали степь тысячами тяжелых подков своих коней цари пустыни арабы, жгли на вершинах холмов по ночам костры ашфары, с ножами в зубах и со своими кривыми саблями кидались на верблюжью охрану ослепленные жаждой грабежа джемшиды. Все кочевые и полукочевые племена, населяющие Иранское нагорье, интересовались, переживали и питали необузданное свое воображение фантастическими слухами о караване. Многие хотели захватить его силой оружия, многие мечтали урвать хитростью хоть малую толику, а многие надеялись просто подзаработать мирно на доставке воды, хвороста, лаваша. Многие отдали бы полжизни, чтобы узнать содержимое вьюков. Но позади, по бокам, спереди каравана день и ночь стеной ехали свирепые луры племени кухгелуйе. А все в Персии знали, что пуля кухгелуйского всадника летит далеко, что пуля кухгелуйе метит всегда прямо в сердце.
      И хоть шум, поднятый вокруг каравана, мог разбудить всех мертвецов на кладбищах Персии, никто ничего в канцелярии Тегерана о караване не знал. Не знали ничего и губернаторы провинций, через которые караван следовал. Ничего, абсолютно ничего...
      Впрочем, и чиновники и губернаторы Персии в те времена нередко теряли остроту зрения и тонкость слуха. Стоит ли удивляться, что они не заметили какого-то каравана. Вот уже два года, например, никто в Персии не замечал потока оружия и амуниции, текшего стремительно с юга, из Доздаба, станции англо-индийской железной дороги, на север, в сторону Мешхеда близ советской границы. Поток рос так быстро, что правители Персии вдруг проявили невиданное внимание к нуждам местного населения и принялись строить восьмисоткилометровую дорогу от Доздаба до Мешхеда руками и на средства того же населения.
      На строительство дороги взял подряд хорасанский помещик и персидский коммерсант Али Алескер. Он часто разъезжал в новеньком автомобиле по трассе строящегося шоссе, лично интересовался ходом работ, но ни разу не полюбопытствовал, а что же собираются возить по новой дороге. "Язык дает понятие о степени разума мужа. Один из величайших пороков невоздержанность языка".
      Но всем и так было ясно, зачем строится стратегическое шоссе. Над государством могущественного северного соседа собирались грозовые тучи. Империалисты всех мастей открыто готовили нападение на Советский Союз. А разве все благомыслящие и достопочтенные люди на Востоке не мечтали, чтобы большевистский строй, этот ужасный, возбуждающий горячие головы простого народа строй, рухнул? И разве вот уже сколько лет вся благонамеренная пресса мира не писала, что надо помочь всем уцелевшим в России "силам разума и порядка" свергнуть большевистскую тиранию?
      Весь север Персии - Мешхед, Кучан, Серахс, Буджнурд, Астрабад, Тебриз - кишел белоэмигрантами.
      Генерал-губернатор Хорасана по своему официальному положению не мог в открытую помогать им. Персия поддерживала с Советским Союзом дипломатические отношения. Однако иметь свои взгляды кое-кому из высокопоставленных государственных деятелей не возбранялось. Народ любил Советскую Россию. Порвав неравноправные договоры, отказавшись от царских многомиллионных долгов, подарив безвозмездно Персии порты, дороги, сооружения, воздвигнутые царскими колониалистами до революции 1917 года, Советский Союз снискал уважение на всем Востоке. Открытого враждебного шага никто бы не простил персидскому правительству. К тому же и у такого почтенного лица, как генерал-губернатор Хорасана, была частная жизнь. Можно по-приятельски откушать у знатного туркменского изгнанника Джунаид-хана барашка по-иомудски, поджаренного на раскаленных камнях. Запретный коньяк быстро развязывает языки и раскрывает сердца. Можно совершить охотничью прогулку верхом в горы Келата и отведать восхитительные острые блюда из мяса диких копетдагских муфлонов, а заодно поговорить с курдскими ханами, оседлавшими своими вооруженными отрядами горные перевалы, ведущие к весьма уязвимым для налетчиков станциям среднеазиатской железной дороги. Охотясь на джейранов, где-нибудь в степи Даке Дулинар-хор можно встретиться с неистовым, но гостеприимным Керим-ханом белуджским. "Кто недоволен, тот ищет", - говорят белуджи. И иногда генерал-губернатор в тиши своего эндеруна, развлекаясь со своими прелестными женами, нет-нет и видит себя в своем воображении во дворце в Тегеране. Собственными руками Реза-шах возлагает ему на грудь орден "Льва и солнца" за...
      Нет, генерал-губернатор Хорасана отлично знает, для чего строит Али Алескер шоссе Доздаб - Мешхед и что предполагается перевозить с юга на север и для кого.
      Острый нос хищной птицы Али Алескера уже давно учуял приближение таинственного каравана. Задолго до того, как он появился близ Хафа. Еще семьсот двадцать семь верблюдов под охраной гордых кухгелуйе паслись на соляных пастбищах Дэшт-и-Кэвира, а Али Алескер знал и сколько этих верблюдов, и сколько весит вьюк, и сколько запасных патронов в патронташах у всадников-кухгелуйе. Знал, но никак не мог понять, зачем и кому понадобилось вести караван по самым неудобным, непроторенным путям Ирана и в таком направлении, с запада на восток. Если бы с юга на север?.. Тогда все было бы ясно... А вот... на восток. Тут явно дело подозрительное. Уж не хочет ли кто-то переправить верблюдов с вьюками в Афганистан? Афганистан отрезан от морей и океанов владениями британской короны. Британия наложила запрет на ввоз оружия в Афганистан.
      Появление в окрестностях Хафа пуштуна Гуляма с его очаровательной белокурой женой чрезвычайно насторожило Али Алескера. Пуштуны - одна из народностей, населяющих пограничные с Индией районы Афганистана. Пуштуны те же афганцы. Любопытство Али Алескера предельно разожглось. Пуштун охотился, швырял золото направо-налево, раскатывал по степи в "шевроле" новейшей марки, боготворил жену...
      Как будто не имелось ни малейшей связи между ним и караваном. Ничего общего? Так ли?
      Джаббар ибн-Салман рвал и метал: "Что за караван? В чем дело? И к тому же появление дервиша?"
      Он бесцеремонно тряс за отвороты пиджака чиновников, сорил деньгами, гонял жандармов по пустыне... Но его напористость натыкалась на непроницаемую стену молчания.
      А теперь, когда араб, рыская по Соляной степи, заболел, вся ответственность свалилась на плечи Али Алескера...
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      О небо, к подлецам щедра рука твоя,
      Им - бани, мельницы, и воды арыка;
      А кто душою чист, тому лишь
      корка хлеба.
      Такое небо - тьфу! - не стоит
      и плевка.
      О м а р  Х а й м а м
      Человечность, жалостливость, благотворительность, гуманность Али Алескер почитал первейшими человеческими добродетелями. Он хвастался, что его рука никогда не обагрялась кровью не только человека, но даже животного. Знакомые подозревали, что он принадлежит к секте непротивленцев, сродни исмаилитам или толстовцам. Али Алескер не позволял слугам убивать при себе даже муху. А скорпионов, забиравшихся в его апартаменты, приказывал осторожненько выпускать в степь.
      Бездну добросердечия и отзывчивости проявлял Али Алескер. Настоятели мечети призывали его крестьян возносить хвалу всевышнему за то, что им довелось жить под рукой "баве мо", то есть "отца нашего". И доброта Али Алескера к его нищим батракам носила далеко не символический характер. Даже при шахиншахском дворе в столице знали, что, пожалуй, во всем Хорасане только в поместье Баге Багу никогда не случаются крестьянские волнения из-за притеснений и жестокостей. Конечно, крестьянам жилось не сладко, впроголодь, но умирать от голода Али Алескер им не позволял. Всегда находил он момент для подачки. Какой-нибудь мешок муки или десять фунтов риса позволяли земледельцу протянуть до урожая. Вот какой мудрый и милостивый отец своих подданных был господин Али Алескер! Одно время к нему даже стал присматриваться сам начальник тахмината - не окрасилось ли Баге Багу, так сказать, в красный цвет, не проникли ли в помпезные апартаменты помещичьего дворца тлетворные веяния севера? Но всерьез подозревать Али Алескера в том, что он большевик, никто не решался. Возможно, думали завистники, хитрец ищет популярности. Своим напускным демократизмом он хочет подставить кое-кому ножку и пролезть в меджлис. Кстати, так думал недавно приглашенный указом его величества шахиншаха в советники тахмината специалист по делам тайной полиции мистер Дэвис из Соединенных Штатов Америки. Али Алескер пришел в восторг: "Поразительно проницательный американец, тьфу-тьфу! А мы добры, потому что... добры..."
      Репутация добряка обязывает. С момента, когда Зуфара вытряхнули из паласного мешка на посыпанную песочком дорожку в цветнике роз в Баге Багу, с ним обращались как с дорогим гостем. И если бы не внимательные, следившие за каждым его шагом глаза Али Алескера, Зуфар мог бы чувствовать себя свободным как ветер. Если же говорить о вооруженном и свирепом охраннике-мекранце, то гостеприимный хозяин заверил, что он необходим для охраны жизни и спокойствия Зуфара от мстительности овезгельдыевцев и джунаидовцев.