- Клещевой тиф. Возбудитель... ор-нито-дорус, - повторил Алаярбек Даниарбек, выходя из палатки, - прошу, больше не берите спирта. Петр Иванович не любит, если спирт берут без спросу.
      Он отобрал бутылку у Орбелиани. На всякий случай тщательно закрутил притертую пробку, а бутыль спрятал в походный шкафчик и замкнул его на ключ.
      - Ну, а как дичь? Какая? Четвероногая? Или двуногая? - вдруг спросил Алаярбек Даниарбек.
      Орбелиани уставился на него:
      - Эй, что ты сказал про двуногих? Что ты знаешь? Что тебе за дело?
      Алаярбек Даниарбек чуть усмехнулся:
      - Двуногая дичь разная бывает... Улар тоже двуногий. А птица.
      Аккуратно расправив значок с красным крестом на флагштоке, маленький самаркандец удалился в свой чадыр.
      Больному и к вечеру не стало легче. Старик Мерданхалу совсем приуныл. Он сидел на корточках перед белой палаткой и тоскливо посматривал то на трепещущий флажок с крестом, то на чадыры. Из белой палатки доносились вопли и бормотание, а среди чадыров сонно бродили очень красивые и очень грязные хезарейки.
      Алаярбек Даниарбек сидел с Мерданхалу у входа в брезентовый приемный покой и молча вырезывал уратюбинским ножом лопаточку для чистки ушей от серы и не спускал глаз с лица больного. Во взгляде маленького самаркандца читался испуг и смятение.
      Алаярбек Даниарбек не расположен был к разговорам. Экспедиция стояла лагерем у хезарейских колодцев Гельгоуз более двух недель, и все, о чем можно было говорить, они с Мерданхалу уже переговорили. Они изрядно надоели друг другу. Восточная вежливость не позволяла, упаси господь, показать это в чем бы то ни было.
      Они сидели рядом, ненавидели друг друга и от скуки прислушивались к бреду Джаббара ибн-Салмана. В бреду его, темном, как темная вода Гильменда, как и во всяком бреду, несомненно, крылись бессчетные тайны, но Алаярбек Даниарбек, увы, почти ничего не понимал. Лишь кое-что у него задерживалось в памяти.
      "...Плещет, плещется... море... Откуда вы прибыли, сэр... Сэр, волны. Плеск... Где вы путешествуете, сэр?"
      Дальше больной заговорил на неизвестном языке, и Алаярбек Даниарбек перестал его слушать. Только глаза его совсем округлились. Он все думал. И вдруг бред больного снова вошел в сознание маленького самаркандца. В бреду Джаббар убеждал кого-то по-персидски:
      - Полчища русских... Чингисханы с пулеметами... враги персы! Сэр, отец. Крестоносец, сэр... крестоносец, сэр, с мечом... Лоуренс аравийский, сэр, туркестанский крестоносец... Туркестанский Лоуренс... Туркестанский сэр... Плещется море... Уэльс...
      - Что такое крест... кресто... носец? - спросил Алаярбек Даниарбек у подошедшего Орбелиани.
      Распаренный дневным сном и спиртом, князь мутно поглядел на Алаярбека Даниарбека и зевнул.
      - Крестоносец? А при чем тут крестоносец?
      - А вы послушайте! - Алаярбек Даниарбек мотнул головой в сторону палатки.
      Послушав, князь решил:
      - Бредит. Ужасно бредит. Дай ему пятьдесят граммов спирту. Перестанет чушь пороть.
      А Джаббар бредил:
      - Караван... Держите караван! С библией завоевали мир... Пейте с чайной ложки цивилизацию... чайная ложечка дальнобойных винтовок... Рядовой Шоу, подойдите сюда... Англосакс Шоу, подойдите сюда... Англосакс Шоу, стать смирно... Любите библию, рядовой Шоу?.. Вы король, господин полковник... король Хусейн. О, Хусейн... Хусейн, где твои легионы? Бисмилля-и-рахмани архим... Встать смирно, рядовой Чингисхан... Стреляй, князь, стреляй... уходят... стреляй по персам... Персы рабы... не верьте... Стреляйте, князь, вон караван... Какие у дервиша глаза... Дайте ему ложечку цивилизации...
      И он снова забормотал на непонятном маленькому самаркандцу языке.
      - Сон - маленькая смерть, - пробормотал Алаярбек Даниарбек. - Во сне человек видит потусторонний мир. У араба плохие сны. У араба нечистая совесть.
      Глубокомысленные сентенции Алаярбека Даниарбека не произвели на князя-телеграфиста ни малейшего впечатления. Он напряженно вслушивался в бред Джаббара.
      - На каком языке он говорит? - спросил без особого любопытства самаркандец.
      Усмешечка покривила губы князя.
      - С потусторонним миром он предпочитает беседовать по-английски.
      И вдруг улыбка сошла с его лица, и он нахмурился.
      - Рядовой Шоу... гхм... - пробормотал он вслух, - рядовой Шоу. Не может быть.
      Он отдернул полог и заглянул внутрь. Джаббар метался по постели.
      Орбелиани покачал головой:
      - Да-с, генацвале. Змея кожу меняет, да сердце змеиным остается...
      - Очень прошу! - сказал тоном врача Алаярбек Даниарбек. - Беспокоить больного нельзя.
      Сладенько улыбаясь, Орбелиани поднял указательный палец:
      - Э, генацвале, знаешь, кто лежит в твоей палатке?
      Алаярбек Дапиарбек подозрительно глянул на Орбелиани и, вскинув брови, ничего не сказал.
      - Если бы ты знал! Чего тебе только бы не дали за... его голову...
      Так и осталось неизвестным, что могли дать и кто мог дать Алаярбеку Даниарбеку за голову мечущегося в жару лихорадки человека, хузистанского араба по имени Джаббар ибн-Салман.
      ...Стрельба поднялась такая громкая, такая внезапная, что Алаярбек Даниарбек в ужасе бросился к шатру, где лежали вьюки с багажом экспедиции. Едва он успел схватить свой карабин, как взрыв воплей слился с новыми залпами.
      Вихрем в становище хезарейцев ворвались всадники.
      Разрядив в небо свои берданки, они прикладами погнали всех к развалинам мечети. Визжали женщины, плакали дети. Из перевернутых котлов с шипением разлилось по песку убогое варево. Из прорехи распоротого саблей шатра беспомощно вылезала рвань паласов, тыквенные щербатые бутыли, ручные каменные мельницы, детские люльки. С кудахтаньем по всему стану летали полудикие куры. Скулили собаки.
      Выстрелы снова стеганули воздух. Снова поднялся вопль.
      И все затихло.
      В тишине звенел катившийся по тропинке медный сосуд...
      Вдруг завопил протестующе Алаярбек Даниарбек, которого загнали вместе с хезарейцами за кирпичную стенку, в смрад, грязь.
      - Не смеете! - кричал маленький самаркандец, насупив свои мохнатые брови. - Не смеете! Я - экспедиция!
      И он потряс карабином. В суматохе он забыл, что из него можно стрелять, а налетевшие всадники так торопились, что и не заметили у него в руках оружие.
      - Дай винтовку! - быстро сказал низкорослый скуластый хезареец, притиснутый к Алаярбеку Даниарбеку.
      - Еще чего?
      - Дай!
      - А где твое оружие, храбрец?
      - Шахиншах отнял винтовки у хезарейцев.
      - Плохо.
      - Э, у нас кое-что осталось. - И хезареец поиграл длинным ножом. Пусть идут... Посмотрим...
      - Ого! Храбрец!
      - А винтовку отдай мне!
      - Не тронь! Винтовка советская, народная!
      - Вот и отдай! Я - народ.
      Но Алаярбек Даниарбек крепко держал винтовку.
      Всадники послезали с коней и подступили к развалинам, держа ружья наизготовку.
      - Староста кто? - спросил жандармский капитан, начальник всадников.
      Согнувшись в три погибели, Мерданхалу выполз из-за ограды. Он защищал голову руками, ожидая ударов. И удары посыпались на него градом.
      - Сгори твой отец! Из живота тебе кишки вымотаю!
      - Горбан, пощади!
      - Вот тебе, сын паршивой суки! Вот тебе!
      - Ох, горбан! Помилуй, горбан! Ничего не осталось, горбан. Последний хлеб отдали, горбан! Сборщики до последнего зернышка увезли...
      - Молчать! Вот тебе в задаток! Шкуру спущу!
      - Пощади, горбан!
      - Собака, что ты сделал с ним?
      - С кем, горбан?
      - Ты еще притворяешься... Вот тебе, вот тебе!
      - Пощади!
      - Куда ты девал господина Джаббара? Что вы, грязные хезарейцы, сделали с другом самого шахиншаха? Я тебя спрашиваю?
      - Па-а-слушайте, капитан! Вы так и плеточку поистреплете, выколачивая пыль из чухи этого несчастного.
      Начальник всадников обернулся. Перед ним стоял, посмеиваясь, князь Орбелиани.
      - Не угодно ли сигарету?
      - Но позвольте! Вы?
      - Как видите.
      Капитан явно сконфузился.
      - А где господин Джаббар? Вы же вместе поехали на охоту.
      - Джаббар лежит вон в той палатке. Лихорадка у него...
      - И вас не тронули?
      - Тронули? Кто?
      - Эти дикари.
      Он обвел рукой толпу. Мерданхалу понял, что гроза миновала, и выпрямился. Он даже постарался принять достойный вид и, глотая слезы и обиду, возмутился:
      - Зачем бьешь? Господин араб - гость племени, дорогой гость...
      Но капитан не пожелал вступать в объяснения с каким-то наглым хезарейцем. Сбив Мерданхалу ловким ударом плети с ног, он соскочил на землю и с неправдоподобной легкостью побежал к палатке приемного покоя.
      - Вы живы, господин Джаббар? - взвизгнул он, заглянув внутрь с восторгом, откровенно наигранным. - Ваша драгоценная персона невредима. О благодарение святому подвижнику Реза!
      Он кинулся к кровати с намерением поцеловать руку араба, но подоспевший Алаярбек Даниарбек решительно запротестовал:
      - Не беспокойте больного!
      - Здравствуйте... Старый знакомый! - возмутился бравый капитан.
      - Не шевели усами, ты, храбрец, - с достоинством сказал Алаярбек Даниарбек. - Усами шевелят только раки. И глаза не таращь! Нам остается подать жалобу. Да, да! Доктор напишет жалобу на ваше самоуправство и бесчинства. Да, да! Обязательно напишет. Стрелять, бить, гнать чинов советской экспедиции! Кто вам позволил, почтеннейший! Меня, помощника начальника, толкнули. Меня ударил какой-то болван жандарм, меня, советского специалиста. Нет, доктор обязательно подаст жалобу.
      Он никак не хотел успокоиться. Забавно было смотреть на толстого, вспотевшего капитана, робко пятившегося перед маленьким юрким Алаярбеком Даниарбеком и рассыпавшегося в извинениях.
      Оказывается, из Тегерана капитану сообщили по телеграфу: близ Хафа появились воинственные луры. Они перешли через Большую Соляную пустыню. Во главе их встал очень опасный дервиш, некий Музаффар, объявившийся в этих местах совершенно неожиданно после долгого отсутствия. Отдельные члены советской медицинской экспедиции подговорили луров совершить вооруженное нападение в горах на некоего высокопоставленного иностранца, гостя самого шахиншаха. По сведениям из достоверных источников, высокопоставленный гость убит. Ранен высший чиновник шахиншахского правительства начальник хафского телеграфа князь Орбелиани. Шахиншахское правительство заявило протест правительству могущественного северного соседа и потребовало удовлетворения и возмещения ущерба и убытков. Для умиротворения племен посланы войска...
      Несчастные хезарейцы бродили уныло по становищу, собирая разбросанную утварь. Жандармы уже свежевали хезарейского барана у горящего жарким пламенем костра. Мерданхалу, понурившись, стоял тут же, похожий на пощипанную ворону. Жандармский капитан распивал в чадыре Алаярбека Даниарбека кофе по-турецки, приготовленный денщиком, и разглагольствовал. Теперь, когда операция по спасению высокопоставленного гостя их вличества шахишаха из рук злокозненных большевиков и кровожадных хезарейцев увенчалась блистательным успехом, капитана этот высокопоставленный гость перестал интересовать, тем более что он лежал без сознания и все усердие капитана при исполнении служебного долга оставалось незамеченным. Телеграфный чиновник, князь Орбелиани, не шел в счет: во-первых, он из русских эмигрантов, а во-вторых, он бесцеремонно высмеял его, жандармского капитана, и порекомендовал ему убираться ко всем чертям со своей бандой уголовников.
      Совсем плохо почувствовал себя ретивый капитан, когда в хезарейское становище вдруг пожаловал сам широко известный во всем Хорасане, да и по всей Персии, помещик, его высокое достоинство Али Алескер, миллионер и столп государства. Едва звук клаксона его автомобиля донесся до ушей капитана, он мгновенно забыл и кофе и весь свой гонор. Теперь капитан сам еще больше, чем Мерданхалу, смахивал на общипанную ворону. Только Али Алескер хлестал не плетью, а словами, а персы недаром говорят: "Слово режет глубже кинжала".
      - Поражаюсь, капитан. Что за шум? Кто позволил? - И совсем тихо, на ухо: - Вы болван. Дервиша упустили, а этот Джаббар здесь инкогнито. Он не желает, чтобы на него обращали внимание. Мы ждем из Соляной пустыни караван. И не желаем, чтобы обращали внимание. Молчите!
      От таких слов глаза капитана совсем полезли на лоб.
      Спустя минуту ни жандармского капитана, ни его головорезов в становище не оказалось.
      В отблесках угасающего костра на темнеющем небе пламенела нелепым чудовищем распяленная, окровавленная туша барана. Рядом сидел нахохлившийся Мерданхалу. Он не жаловался. Слезы медленно скатывались по его черным скулам.
      Али Алескер приехал не один. Два вооруженных с головы до ног курда вывели из автомобиля Зуфара. Алаярбек Даниарбек сразу признал в нем узбека. Иначе он не был бы Алаярбеком Даниарбеком, жителем квартала Юнучка-арык в Самарканде. Одного он не понимал, почему этому узбеку понадобилось разъезжать в автомобиле персидского помещика Али Алескера по Персии, да еще под такой внушительной охраной. И сам добродушный толстяк Али Алескер, и его шофер Шейхвали, и воинственно выглядевшие курды, да и сам странный узбек вели себя непринужденно и просто. И понадобилась вся природная подозрительность Алаярбека Даниарбека, чтобы понять, что тут не все ладно...
      "Э, - подумал Алаярбек Даниарбек, - осла ведут на пир не для веселья, а воду возить. Этот узбек смотрит что-то не очень весело".
      Мог ли хитрый самаркандец знать, о чем добрейший Али Алескер говорил Зуфару, пока вез его по ухабам и рытвинам Хафской степи? Стараясь перекричать треск мотора, дребезжание кузова, помещик вопил прямо в ухо:
      "Едем по Хорасану. Далеко. Хочу сказать: граница осталась далеко. Народ шииты вас, суннитов, не любит, ненавидит. Сразу узнают. Я не сказал, чтобы вам связали руки. Сбежите? Нет. Кругом восставшие племена. Ограбят, убьют. Эх, тьфу! Сдохнете с голоду... Держитесь меня. Я друг. Пятьсот верст пешком идти. Пропадете. Большевиков здесь ненавидят. Убьют, дорогой мой! Такой молодой, крепкий, красивый. Помогите нам. Счастье, богатство плывут прямо в руки. Не держу! Бегите! Только пропадете. Одного шая* за голову не дам".
      _______________
      * Ш а й - примерно четверть копейки.
      Но только глупец мог поверить, что Али Алескер выпустит добычу, доставшуюся с таким трудом. Стоило воровски везти в полосатом шерстяном чувале здорового человека через черные пески Каракумы, через Копетдагские горы, мимо пограничников и чекистов, чтобы позволить ему сбежать. Не для этого тогда на колодцах Ляйли Али Алескер вызволил Зуфара из лап овезгельдыевских калтаманов. Али Алескеру достался лакомый кусочек. Добряк и гурман не привык отказываться от вкусненького. Да что там? Али Алескер глотал и невкусное, лишь бы не пропадало зря. Он глотал и подпорченное и несвежее. Он только возносил молитву Али ибн-Абуталебу, покровителю пищеварения, единственному святому, которого он чтил: "Помилуй! Если я заболею, протяни руку мести к повару!" А этот Зуфар со всех точек зрения отнюдь не похож на протухший кусочек. Нет, дичь первый сорт!
      "Был бы бык, а мясо найдется!" Несмотря на жестокую тряску в автомобиле, пыль, духоту, Али Алескер самодовольно улыбался и поглаживал Зуфара по плечу.
      - Молчите?.. Понимаю. Ваше положение не из хороших. В таком положении и у льва сердце превращается в студень, хэ-хэ. Держитесь! Мы вас не о многом попросим. У вас есть выбор в своей собственной судьбе. Направьте выбор в благоприятную для себя сторону и... веселитесь.
      С Зуфара всю дорогу не спускали глаз. Всю длинную, утомительную дорогу жирное бедро Али Алескера пригвождало левую ногу Зуфара намертво к сиденью. Всю дорогу рука Али Алескера цепко обхватывала его за талию: "Очень тряско. Берегу ваши бедные израненные бока, дорогой!" А на заднем сиденье развалились два краснобородых курда. Зуфар не бог весть как разбирался в марках оружия. Он не служил в Красной Армии: он получил отсрочку как штурман-специалист. Но он видел, что у курдов винтовки отличные, магазинные и что, прежде чем он успеет, к примеру говоря, добежать вон до тех огромных камней, мимо которых мчался автомобиль, каждый курд успеет выпустить по десять пуль и одна непременно попадет ему в спину. Нет, добрейший толстяк Али Алескер ни за что не выпустит его из своих рук.
      Только раз за многие часы пути Зуфар задал Али Алескеру вопрос:
      - Куда мы едем?
      Помещик несказанно обрадовался:
      - Ай, молодец! Лучше с умным в аду, чем с дураком в раю! Великолепно! Два слова! И как стало хорошо! Жить хочешь, друг! Интересуешься, значит, друг! К дервишу едем, к твоему знакомому, друг! Ты еще поможешь нам, друг. А кто помогает друг другу, те друзья. Валяй! Спрашивай, дорогой!
      Но Зуфар снова замкнулся в себе. Он не задавался таким отвлеченным вопросом, как вопрос: стоит или не стоит жить. Когда он увидел там, в Ляйли, муки и агонию молодой женщины, которую втайне боготворил, ему сделалось все безразлично. Свет для него погас. Жила только радость мести. Он даже не чувствовал боли от ударов.
      Зуфар прожил еще не так много лет. Детские годы и юность провел он со степью наедине. Понятия "патриотизм", "социализм" он принимал не вполне осознанно. Научила его понимать классовую борьбу, классового врага жизнь. Но теперь, когда он попал в руки Али Алескера, он столкнулся с таким врагом, какого до сих пор он представлял себе весьма туманно. Он никак не мог разобраться, чего он хочет от него и как ему себя вести.
      Напротив, Али Алескер отлично знал, что ему нужно от Зуфара. Он всерьез принял его за умело маскирующегося чекиста, большевистского комиссара... Поэтому на вопросы, которые он задавал Зуфару, мог бы ответить лишь очень опытный работник ГПУ. Причину упорного молчания Зуфара Али Алескер видел в твердокаменности, свойственной всем этим фанатикам-коммунистам. Он все больше приходил к убеждению, что имеет дело с очень опасной личностью. Крепкий орех! Надо его разбить и извлечь сердцевину. От одной этой мысли Али Алескер облизывал губы и вздыхал от удовольствия.
      - Я везу вас, уважаемый комиссар, на юг, подальше от головорезов Джунаид-хана. А что они весьма невыдержанные, весьма опасные головорезы, вы убедились на колодцах Ляйли. О, так гнусно поступить с такой женщиной! Брр! Только звери могут так! Вы ее знали?
      И как ласково ни говорил Али Алескер, Зуфар сразу же почувствовал в его словах ловушку. Он совершенно не понимал намеков Али Алескера на какого-то дервиша, не имел ни малейшего предствления о восстании племен в Южной Персии. До него дошло одно: от него хотят какой-то подлости. Он сжался от ненависти и отвращения. Он пытался отодвинуться от этой пышущей жаром и острыми духами туши, но оказался еще плотнее затиснутым в самый угол сиденья.
      Едва автомобиль остановился в становище Гельгоуз, Али Алескер потащил Зуфара прямо в палатку под эмблемой Красного Креста. Но пришлось долго, очень долго ждать, пока Джаббар ибн-Салман заговорил.
      Лихорадка крепко вцепилась в араба. Возможно, именно потому, что он, как уверял, никогда ничем не болел, первый приступ клещевого тифа у него протекал очень тяжело.
      Именно такой диагноз и анамнез состояния больного установил со всей серьезностью и педантичностью Алаярбек Даниарбек. В отсутствие Петра Ивановича маленький самаркандец словно перевоплощался в него. Походка, речь, взгляд, тон доктора - все скрупулезно копировалось. И дело не только в умении подражать. Нет, сметки и ума у Алаярбека Даниарбека хватило бы на настоящего доктора медицины, живи он на полтора десятилетия позже. Маленький переводчик и джигит из махалли Юнучка-арык города Самарканда большую часть жизни прожил во времена, когда для рабочего человека даже грамота, приобретенная в мактабе при мечети, считалась великим счастьем.
      Вторая запись
      в ученической тетрадке с таблицей
      умножения на голубой обложке
      Между двумя врагами и зеленая трава
      загорится.
      М о м а н д с к а я  п о с л о в и ц а
      Бисмилля! О аллах, умерь дрожь в моих пальцах! Как я тогда испугался. Не дергай тигра за усы! Он смотрел на меня. Клянусь бородой, он не спускал с меня глаз. Он лежал в бреду, но зрачки его глаз следили за мной. Что он видел? Что он подозревал? Он мне ничего еще не сказал, но глаза его говорили...
      Я дал ему надлежащее в подобных обстоятельства лекарство и удалился к себе. Я предался размышлениям. Скорее вернулся бы доктор. И что он где-то ездит и ездит? Запропастился. Что было делать? "О всевышний, - молил я аллаха, - оставь мне голову на плечах".
      Я пишу, и даже теперь, спустя годы, калам дрожит в моей руке. Муравей сходен во всем с муравьем. Птицу не отличишь от птицы. Конь похож на коня, но нет двух людей с одинаковым лицом, с одинаковыми глазами. Как нехорошо! Он не спускал с меня глаз, а глаза эти принадлежали другому.
      Разве можно смешать большое с малым, спутать черное с белым? Такие глаза, раз увидев, не забудешь. Цвет их - цвет песка с солью. Взгляд их взгляд лягушки, смотрящей на муху. Вот такой бывает сердолик, серый с кровяными жилками. Текинцы вставляют в свои перстни сердолики, чтобы внушить страх врагу. Своими глазами он переворачивал сердце и поворачивал поступки. Хотел я идти налево, а он глянет - и ты, несчастный, шел направо. От него нельзя было скрыть даже сокровенное. Все дрожало от его сладкого голоса. Лучше зубы тигра, чем виляние хвоста шакала.
      Но хватит! Мы уклонились от сути. Приступим к описанию. В стране пуштунов я повстречался с человеком, имевшим сердоликовые глаза и взгляд змеи.
      Да, вы спросите, где страна Пуштунистан? Она не так далеко от Памира. Горы пуштунов стоят между Индией и Афганистаном. Эти горы называются Сулеймановыми. Высокие горы. Глубокие долины. И живут там храбрые пуштуны. Нет, не живут, а уже целый век воюют с инглизами, которые хотят вольнолюбивых пуштунов сделать своими невольниками. Напрасный труд: разве воина сделаешь рабом? Воин даст убить себя, но не захочет целовать руку господина.
      Человека, которого я встретил в стране пуштунов пять лет до того, звали Пир Карам-шах.
      Выдержит ли бумага ужасы, которые я видел. Вождей казнили. Мужчин и мальчиков истязали. Предательство прославлялось, ложь сделалась правдой. Жилища горцев обратили в пыль и в пепел. Жен убивали, детей топтали копытами коней. Я видел кучу отрубленных рук у порога мечети. За каждую руку тот, с сердоликовыми глазами, платил золотую монету с изображением всадника, разящего копьем дракона. Свидетельствую, я видел это сам.
      Я сам все видел и слышал. Душа ушла в пятки, а разум оставил меня, когда инглизские железные птицы бросали на дома свои чугунные взрывающиеся яйца. Пир Карам-шах требовал, чтобы пуштуны пошли воевать в Афганистан против своих братьев афганцев. Смелые пуштуны отказались. И железные яйца падали, выбрасывая огонь и смерть.
      Увы, пуштунские пули не доставали железных птиц. Разве руками оттолкнешь яйцо, начиненное порохом?
      А железные автомобили? Я видел их во время войны с кайзером Вильгельмом, когда работал тыловым рабочим в городе Киеве. Сколько угодно можешь стрелять в железный автомобиль, пули отскакивают от его железных боков. А бегает он быстрее самого быстрого коня, быстрее даже моего Белка. О аллах, хорошего коня я имел, когда путешествовал по Зеравшану и Памиру. Отличный был конь!
      Но вернемся к рассказу. Говорить правду не легко, когда тебе доверена государственная тайна. А Алаярбеку Даниарбеку доверили много тайн. Ему сказали: Алаярбек Даниарбек, ты знаток горных троп, садись на своего Белка и поезжай через горы, через много гор. А когда спустишься в долины Пуштунистана... Но тайна есть тайна. Из-под моего пера ни одна из тайн не выскочит. Молчу.
      Словом, претерпевая лишения и опасности, путешествовал по горной стране Салих-бай, странствующий бухарский купец. Сколько ужасных джиннов видел он в пути, в горах, цепляющихся льдом своих вершин за небеса. Камни день и ночь падали на дороги, узкие, как лезвие ножа. Снег засыпал перевалы.
      Прибыл Салих-бай в конце концов в страну Сулеймановых гор и узнал, что уже много, очень много лет жители их, пуштуны, воюют с инглизами.
      И достиг он на своем Белке (удивляюсь, как его не переименовали ради тайны в Желтка) пуштунского селения Точи. Воздух там состоял из пыли и сажи, стены домов превратились в щебенку, женщины стонали, сжав зубы, и даже грудные младенцы не плакали. Селение Точи уподобилось муравейнику, в который ступил ногой слон.
      Дьяволы в красных мундирах схватили коня Белка под уздцы. Железнорукие стащили Салих-бая на землю. Грубоголосые приказали: "Стой, молчи!" Салих-бай молчал и слушал. Посреди гузара разговаривали двое. Один, по виду индус, в белой сикхской чалме, клянусь, мне не понравился, хоть и говорил на изящном фарси с улыбкой на устах и медом на языке. Другой, дикий с виду, с безобразным черным лицом и грубым голосом, пришелся мне по душе. И я сказал себе: господин Салих-бай, ты слышишь разговор шакала с тигром. Только когти у тигра обрезаны, а шакал вострит на него свои зубы. Я запомнил слова тигра. Я не мог не запомнить их, потому что они расплавленными огнем влились в мое сердце, наполнили его и выплеснулись через край.
      Тигр говорил: "Эй, Пир Карам-шах, знаем мы старые рассказы инглизов, что мы, пуштуны, грабим каждого человека, убиваем каждого прохожего, насилуем каждую девушку и женщину. Это инглизы кричат: "Пуштуны разбойники! Истребляйте собак-разбойников!" И вы подло истребляете гордых пуштунов пулеметами, бронемашинами, железными птицами. По какому праву? Если я, старый Дейляни, поверив вашей чести, дался вам в руки, не думайте, что сломлен дух горцев Сулеймановых гор! Пуштуны победят инглизов! Долой инглизов. Прочь из наших долин! Не пойдут пуштуны воевать против братьев, не дам я тебе воинов. Это говорю я, Дейляни, вождь. Проваливайте! Мы разрознены, мы ссоримся друг с другом, мы проливаем братскую кровь, но все пуштуны ненавидят вас, инглизы. Если я, Дейляни, не сумел вас убить, вас убьет пуштун Шарип, вас убьет пуштун Аюб. Когда? Через год, через десять лет, через сто, но убьет. Ни одного живого инглиза не останется в долинах Сулеймановых гор. Мы загоним вас в землю и притопчем плотно землю над вашей головой!"
      Тигр говорил гордо. Словно не торчали отовсюду дула английских пулеметов, точно не он был беспомощным пленником, а этот бледноликий шакал, с глазами из сердолика с кровяными прожилками.
      Шакал Пир Карам-шах улыбнулся, и я увидел оскал его желтых зубов. Такими зубами шакалы рвут мертвечину и душат цыплят в курятниках. Шакал залаял по-шакальи, ласково. Слова шакала запечатлелись в моей памяти, ибо разум запоминает не только прекрасное, но и безобразное. Таково свойство человеческой натуры. Пир Карам-шах сказал: "Господин Дейляни, вождь, пуштуны разумом еще дети. Наш долг воспитывать их добрыми подданными его величества короля Великобритании. И долг наш, с благословения всемогущего господа, мы добросовестно выполним. Посмотри кругом на эти дома и стены. Я приехал убедиться в силе железных птиц. Разве может устоять что-нибудь против небесного огня?! Берегись, вождь! Ты мятежник. Мятежников именем короля казнят смертью. Ты мятежник, ты переступил английские законы, но ты храбр и умен. Мы великодушны. Мы уважаем храбрость и ум. Мы оставили тебе меч твоего отца и деда. Британии нужны такие люди, как ты! Договоримся, вождь! Поклянись не поднимать никогда больше против англичан оружия. Разве англичане твои враги? У тебя враги на севере. Большевики - враги всех пуштунов, всех мусульман. В долине Пешавара собираются английские войска. Начинается война против большевиков. Присоединяйся, вождь. Англичане хорошо платят тем, кто верно служит им. Соглашайся. Получишь золото, много золота. На голову твою прольется золотой дождь. Сына твоего и наследника Гуляма мы оденем в шелк и золото. У коня его подогнутся ноги под золотой сбруей. Золотые ножны его меча потянут пуд. Сына твоего Гуляма король сделает полковником. Дети твои, Дейляни, развеселятся от подарков. Красота твоих жен расцветет от золотых украшений. Ласки твоих любовниц разогреются от золотых браслетов и ожерелий. Любимцев - мальчиков - знаю твой вкус, старик, - мы тоже не забудем. Много я тебе, Дейляни, дам золотых соверенов, без счета. Да, назови, Дейляни, своих друзей, старейшин. Я и их не забуду. Мы, инглизы, щедры".
      Но тигр не позволил больше шакалу лаять. Тигр зарычал. Рев его стократным эхом откликнулся в ущельях. Дейляни-вождь кричал: "Ты базарный лавочник, инглиз! Что ты знаешь о чести горца! От блеска вашего золота на глаза садятся болячки! Прочь!" Шакал Пир Карам-шах не обиделся. Он с улыбкой сказал: "Благоразумие, Дейляни! Твои слова о чести заезжены, твои вопли о свободе глупы, твои призывы "Долой инглизов!" мы давно слышали. И что ты говоришь о торгашестве! Разве не ты, Дейляни, взял десять тысяч фунтов за голову вождя Дзадран Вайса, которую ты собственноручно передал в мешке английскому командованию в Пешаваре? Мы честно расплатились с тобой, Дейляни". - "За голову предателя не грех получить деньги, - сказал вождь. - Вайс предал свое племя. Вайс искупил кровь соплеменников, убитых вами же, англичанами". Шакал засмеялся: "И честь покупается, и гордость покупается. Его величество король справедлив. Не губи себя и своих пуштунов, Дейляни. Я знаю, ты ищешь покровительства Кабула. Берегись. Из Кабула идет гнет и тирания. Из Лондона ты получишь богатство, а твои пуштуны - спокойствие".
      Дейляни возмутился: - "Родина не продается и не покупается. Пуштуну не нужна чужеземная справедливость! - Тут взгляд старого вождя упал на меня, то есть на Салих-бая. - И потом нам помогут завоевать свободу Советы. Ага! А вы, инглизы, боитесь Советов, а они несут нам счастье и свободу!" Глаза старого безумца Дейляни горели огнем. И клянусь, душа Салих-бая стала совсем маленькой, с мышонка, и тот мышонок искал щелку, чтобы спрятаться в ней. Но счастье не оставило Салих-бая. Дейляни отвел от него свой взгляд. Инглиз пожелтел и нежной кошечкой промяукал: "Осторожнее, старик!