- Сейчас, собака, тебя рубить буду, вот так. - И он провел ладонью от правого плеча к левой стороне поясницы. - Это называется у нас... арбуз взрезать...
      - Руби, трус. С безоружным легко воевать, храбрец, - сказал беззлобно Зуфар.
      - Не спеши. Есть у тебя еще минута на молитву... Вот сардар откроет глаза. Пусть полюбуется.
      Но сардар Овез Гельды глаза не открывал и только хрипел. Подошел Заккария и с ним толстый человек-коротышка. По влажным, гранатовым губам Зуфар узнал в нем Али Алескера, персидского купца. Заккария позеленел, увидев кровь, и все отводил глаза, стараясь не смотреть. Лицо Али Алескера исказилось брезгливой гримасой. Искра любопытства только мелькнула в его глазах, когда он узнал Зуфара.
      - О, - сказал он, и толстые его щеки раздвинулись в подобие улыбки, большевик. Такой молодой и...
      Заккария смотрел на пустыню. Луч восходящего в дыму солнца блеснул в стеклах очков, и Заккария пробормотал:
      - Утро, надев на голову золотой шлем солнца, а на тело серебряную кольчугу звезд, сверкающим мечом ворвалось через врата горизонта и, штурмуя замок небес, прогнало негра ночи...
      Калтаманы глядели на старого джадида недоумевая. А он, задрав свою крашеную бороду к небу, декламировал и декламировал, не желая видеть ни растерзанного трупа молодой женщины, ни дымящихся, обгорелых, еще шевелящихся овец, ни умирающего Овеза Гельды... Почтенный Заккария ничего не хотел видеть, кроме небес, солнца... Он вздыхал и вздрагивал, когда до обоняния его ветер доносил смрад горелого мяса и горячей крови.
      Калтаман с шашкой, обалдело слушавший Заккарию, вдруг радостно воскликнул:
      - Смотрит! Смотрит!
      Тяжелые веки Овеза Гельды медленно поднялись, но глаза его были стеклянные. Сомнительно, видел ли что-либо сардар. Но калтаманы возликовали и, встав так, чтобы не загораживать Зуфара, приготовились к казни.
      Что думал Зуфар? Говорят, в таких случаях в памяти человека мгновенно пролетает вся жизнь. Но Зуфар ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Он только яростно напрягал все тело, надеясь еще вырваться в последний миг и придушить этого идиота калтамана с саблей. Именно идиота. "От руки дурака погибать? Ну нет!" Надеяться вырваться было наивно и смешно. В Зуфара буквально клещами вцепились пять-шесть здоровенных калтаманов. Он не мог даже шевельнуться. Как завороженный не спускал он глаз с клинка. По блестящей стали его весело прыгали солнечные зайчики.
      - Рубить, что ли? - смущенно улыбнувшись, спросил калтаман с саблей. Он спрашивал недвижного, беспомощно лежавшего Овеза Гельды. Сардар не ответил. Вероятно, он умирал. Он не сознавал ничего. Но грозная власть его, вожака бандитской шайки, еще держала в узде калтаманов. Они так привыкли к его властному голосу, что не решались ничего сделать без его приказа.
      Калтаман с саблей ждал ответа. Но ответа не было. Все тяжело вздыхали, топчась на песке. Время тянулось бесконечно. Солнце пустыни, желтое, раскаленное, медленно вползало на небесный свод над колодцами, над обугленными трупами овец, над горсткой растерянных, жалких людей, совершивших кровавое дело и готовящихся совершить новое кровавое дело...
      А Заккария все не поворачивал головы и все декламировал. Монотонно доносились его слова:
      - Молодая поросль жизни его увяла под знойным ветром вражеского меча. Розовый куст дней его увял...
      - Эй, Эусен, рубить, что ли? - растерянно спросил калтаман, добровольно взявший на себя обязанности палача.
      Склонившись над распростертым Овезом Гельды, старик с раскосыми глазами, названный Эусеном, пожал неуверенно плечами.
      - Руби его! - нестройно загалдели калтаманы. - И поедем. Еще красные звезды наедут...
      - Да, да, - проговорил Заккария, - месть вопиет... Только нельзя ли без... этого, так сказать, крови... культурнее... В коране тоже говорится: "Пленных оставьте в пустыне, не проливая крови. Пусть без хлеба и воды там останутся... Умрут своей смертью... без крови". А рубить - варварство. Вы уж лучше арканом его...
      Он вдруг громко сглотнул. Его душила тошнота. Не оглядываясь, он побрел к стоявшим в отдалении коням. Он вобрал голову в плечи и зажал уши ладонями, чтобы только не слышать удара и вскрика...
      С презрением посмотрел ему вслед Али Алескер и живо повернулся к калтаманам:
      - Давайте мешок, веревки! Быстро!
      Часть вторая
      РОЗЫ В ХОРАСАНЕ
      Я - могущественный шах, подо
      мной - страна моя!
      Как ее ни называй: рай, Иран,
      она моя!
      Вся в развалинах она иль обновлена
      моя!
      Конституция - ничто! Власть еще
      сильна моя!
      Сила, слава - все мое! Честь - и та
      моя!
      С а б и р  Т е р п е л и в ы й
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Если хочешь помочь правде, распознай
      ложь.
      П е р с и д с к а я  п о с л о в и ц а
      Хафская богом проклятая степь Даке Дулинар-хор известна своими гиблыми ветрами.
      Во всякой пустыне знойно, душно, песок лезет в глаза, в рот. Мучит жажда. А вот в Даке Дулинар-хор ко всем прелестям прибавляется еще особенно въедливая соль. Соляная пыль воспаляет кожу, разъедает глаза. От мельчайших соляных кристалликов, твердых, острых, точно острие иголки, чешется все тело, трескаются губы, распухает язык. И нет спасения от соли.
      - Ад самого дьявола, которого побили камнями, обязательно сделан из соли. Такова воля аллаха.
      Слова об аде и аллахе в сочетании, похожем на богохульство, подхваченные соленым ветром, глухо прозвучали над простором соляного озера Немексор, и едва ли их кто услышал в проклятой богом соляной Хафской степи.
      Слова, полные презрения к всемогуществу творца всего сущего, вырвались с сипом из просоленной, воспалившейся глотки Алаярбека Даниарбека, сидевшего на таком же плотном, как и его хозяин, хезарейском жеребчике. Крепыш богохулец нервно перебирал круглую цвета перца с солью бородку, не то седую, не то посеревшую от соляной пыли.
      - Только мой свихнувшийся доктор может затащить Алаярбека Даниарбека в ад! - воскликнул крепыш. - Только мой доктор! И долго нам еще месить соль и солью натирать свои чирьи?
      Он заерзал всем туловищем в седле и продолжал живописный диалог сам с собой:
      - Мой доктор истинно дивана. Ну напоил нищего странника, ну дал ему лекарства! Но посадить на коня, а самому ковылять пешком по соляным кочкам... Нет! Зачем? Проклятый нищий, из-за которого мой Петр Иванович шлепает усталыми ногами, разве стоит забот? Барахтался нищий в соляной похлебке наподобие барана с отрубленным курдюком, и какое наше дело? Барахтайся себе. Ну показал доктор сверхдоброту, ну помог... Но сажать прохожего на лошадь, а самому, умирая от жажды, брести пешком!.. Нет!
      Рассуждал Алаярбек Даниарбек отлично. Но что стоило ему предложить, например, доктору своего хезарейского жеребчика, а самому пройтись, поразмяться? Нет, Алаярбеку Даниарбеку это и в голову не пришло. И не потому, что он был такой уж бесстыжий. Просто он разозлился, почему доктор не внемлет его советам.
      Надвинув низко на лоб козырек полотняной своей фуражки, чтобы защитить глаза от острых песчинок, Петр Иванович шагал не торопясь, ничуть не досадуя на жару, ветер. Сколько раз на своем веку он шел вот так по пустыне. И так же под его каблуками потрескивала соляная корка. И так же не было ничего печальнее вида мертвых озер. И так же на версты кругом не было ни живого листика, ни былинки. И так же белые просторы соли слепили глаза да раскаленный песок обжигал ноги даже сквозь толстую кожу подошвы.
      Но доктор не жаловался. Более того, он, как ни удивительно, находил в пустыне дикую красоту. Здесь, в пустыне, ему свободно дышалось.
      - Мои далекие предки, вероятно, кочевали по таким пустыням, - говорил он, посмеиваясь. - И во мне сказались их привычки и склонности. И право слово, я не без зависти посматриваю вон на того теймурийца, копающегося там, далеко, в соли. Простор, безлюдье, тишина... Сколько глаз видит, кругом ни души. Легко думается и мечтается в пустыне. Медленно идет время в пустыне. Забывает человек о заботах в пустыне.
      Тихое бормотанье за спиной напомнило, что и в пустыне есть заботы. Позади, на коне доктора, покачивался, едва держась в седле, еле живой, возможно умирающий, путешественник, подобранный сегодня у черных береговых скал Немексора. Алаярбек Даниарбек решительно возражал, но доктор не послушал. Он даже рассердился. Приказав помалкивать, он заставил своего неизменного спутника смахнуть с лица странника соляную пыль и протереть губы, ноздри и глаза влажной тряпкой. К великому негодованию Алаярбека Даниарбека, доктор потратил весь скудный запас оставшейся во фляжках воды, чтобы напоить несчастного.
      - Ты проехал бы мимо. Ты, Петр Иванович, уже проехал мимо и не увидел под песком кучу лохмотьев. Это я заметил его на свою голову. Это я сказал тебе, Петр Иванович, - едва слышно ворчал Алаярбек Даниарбек.
      - А у вас, Алаярбек Даниарбек, доброе сердце, мягкая душа.
      - Вот увидишь, Петр Иванович, ты помог степному скорпиону, а скорпион жалит помогающему руку. Он вор. У него оружие, у него полна мошна денег. Зачем он шлялся по соляному озеру, лез в трясину, хлебал соляной суп? Конечно, он опасный человек, он не иначе спасался от властей, он убийца... Бросил бы ты его, Петр Иванович, не связывался бы с ним...
      - Он болен. Ему надо помочь.
      Свой протест Алаярбек Даниарбек выразил тем, что хлестнул хезарейского конька побольнее и бросил своего доктора посреди пустыни возиться со странником. Алаярбек Даниарбек надулся. Он и к вечеру не счел нужным сменить гнев на милость. Он делал вид, что ему наплевать, что доктор с полудня тащится пешком, измучен жаждой и усталостью. И все из-за глупого великодушия. Уже не раз в своих странствованиях с Петром Ивановичем по пустыням и горам Азии Алаярбек Даниарбек удивлялся и возмущался, что доктор лечит больных врагов.
      "Прежде всего мне важно лечить человека, - утверждал Петр Иванович. А кто он - неважно! Он - больной, я - доктор и обязан его лечить".
      Так и сейчас. Петр Иванович и понятия не имел, кого он посадил на свою лошадь...
      Странник, придя в себя, все порывался что-то сказать. В глазах его читалось удивление и даже испуг. Но доктор решительно пресек всякие разговоры и принялся насвистывать, когда незнакомец забормотал, пытаясь привлечь его внимание.
      Позже, вечером, на привале Петру Ивановичу все же пришлось выслушать странника.
      Слабым еще, но решительным голосом, пытливо вглядываясь в глаза Петру Ивановичу, странник заговорил:
      - О святой пророк, о Абулфаиз! Да вознаградит рука Али твою руку, чужеземец, которая зажгла снова потухший светильник моей жизни!
      И так как доктор молчал и даже не повернул головы, странник продолжал:
      - Ты меня спас от смерти. Спас, не ожидая награды и не желая слушать благодарности. Я не нищий, я хочу отблагодарить тебя за великодушие.
      - Нет, - сказал холодно доктор, - спрячь свое золото. Советская власть послала меня в Иран лечить людей, а не наживаться на несчастьях бедняков.
      Нет, определенно странник вызывал какие-то, смутные воспоминания. Поразительно страстные, удивительно знакомые влажные, горящие внутренним огнем его глаза, какие встречаешь раз в жизни, будили смутные, ни с чем не сообразные воспоминания, тревогу. Возникло настойчивое, неотвязное желание вырвать что-то из самых глубин прошлого. Петр Иванович хотел вспомнить и не мог...
      - У вас все такие... в стране русских? - тихо спросил странник.
      - Не все, но многие.
      Горячий ветер крутил соляную пыль и тихо позвякивал уздечкой коня. Оранжевым апельсином безжалостное солнце иранского нагорья скатывалось к гребням красных, лишенных жизни холмов. Треща ломкой солью, плелся в их сторону, мелко перебирая точеными ножками, осел. Из-за мешков с солью высунулась черная физиономия теймурийца-солекопателя. Сверкнув белками глаз, он скороговоркой тихо сказал страннику:
      - Мир вам... Сулеймана проводил обратно... Прощайте. Только помните: я вас не видел, вас не знаю. Вчера, позавчера тут шлялись жандармы... Сегодня тоже ищут. В Сиях Кеду мне сказали, враг шахиншаха пошел через Немексор. Только птица сейчас летит через Немексор. Пучина... Гибель. Я вас не видел. Вы меня не видели... А ну, длинноухий, базар далеко, солнце низко... Пошел!
      Теймуриец ушел. Осел проворно перебирал ногами...
      От апельсина в тумане на горизонте осталась маленькая долька, а они все сидели и молчали. Кони, закрыв глаза, покачивались на усталых ногах. Странник молчал и смотрел на теймурийца, уходившего со своим ослом в бесконечную даль.
      - Что ж, надо двигаться, - проговорил Петр Иванович.
      Тщательно стряхнув соляную пыль с сапог, точно он собирался ступить на персидский ковер, он встал. То же сделал и странник, но тут же опустился на соль. Лицо его исказилось от боли.
      - Я пойду сам. Иди, добрый человек!
      - Без глупостей, - мрачно сказал доктор. - Ты и двадцати шагов не сделаешь.
      - Ты слышал... Они ищут. Они рыщут кругом. Тебе плохо будет, добрый человек.
      Он лежал на спине, и из горла у него вырывались клокочущие звуки. Он побледнел. Нос его заострился.
      "Где я его видел?" - назойливо стучала в голове доктора мысль.
      - Послушайте, - сказал он Алаярбеку Даниарбеку.
      - Что?
      - Устройте больного... Посадите его к себе...
      - Ого, - пробормотал маленький самаркандец. - Мы сердимся!
      Пока Алаярбек Даниарбек, кряхтя и ругаясь, втягивал, словно мешок, странника на круп хезарейского конька, доктор не спеша забрался в седло и неторопливым шагом поехал в ту сторону, куда направился добытчик соли.
      - Вам будет плохо, - бормотал странник. - Я падаль, мне пришел конец.
      - Молчи! - проворчал Алаярбек Даниарбек.
      - Из-за меня пропадет хороший человек.
      - Помалкивай! Мой Петр Иванович всегда возится со всякой падалью, какой вообще место в яме.
      - А ты не изменился, Алаярбек Даниарбек!
      Алаябрек Даниарбек так резко повернулся к страннику, что оба чуть не свалились с коня наземь.
      - Эй, что ты сказал?
      - Сказал то, что сказал. Не вертись.
      - Эй, откуда ты меня знаешь, дьявол?
      - Дай мне слезть. Все равно я пропал.
      Отъехавший шагов на двадцать Петр Иванович остановился и крикнул:
      - Сидите спокойно.
      Петр Иванович тоже слышал слова странника. И вдруг его словно озарило. Прошлое всплыло в сознании. И он вспомнил...
      Да, время подобно мечу. Оно разрубает тьму воспоминаний.
      Старинный город Бальджуан, где-то у самого подножия Памира. На жалком ложе - человек. Мучительная операция без наркоза при свете глиняного светильника. Две пули, вынутые из тела раненого. Стоны. Далекая стрельба за рекой. Ночь.
      Да, девять, нет, десять лет прошло. Тогда, в 1921 году, в Восточной Бухаре еще шла воина. Война с преемником авантюриста Энвера-паши турецким генералом Селимом, или Сами-пашой, с басмаческими курбаши. Петр Иванович, молодой военный врач, не слезал с лошади. Как-то после стычки в камышах к нему на перевязку привезли командира таджикского добровольческого отряда. Потрясенный, Петр Иванович в могучем почти бездыханном бородаче узнал легендарного дервиша Горной страны ишана кабадианского Музаффара, который сыграл чуть ли не решающую роль в разгроме и гибели Энвера-паши. Случай и обстоятельства сталкивали доктора с дервишем на караванных тропах и горных перевалах до того уже не раз.
      После тяжелой операции, придя в себя, Музаффар рассказал доктору странную, совсем фантастическую историю своей жизни, рассказал, как понял Петр Иванович, потому, что был при смерти, потому, что в своей гордыне не хотел уйти из жизни в безвестности, не оставив по себе памяти, не приоткрыв завесы, скрывавшей его подлинные дела и поступки. Все, что он говорил, походило на бред больной фантазии. Он говорил, что он совсем не дервиш, а великий воин, что он не командир добровольческого отряда, а вождь кочевого племени, что он не ишан, а смертельный враг Англии. Да мало ли что мог наговорить в предсмертном бреду человек с бурной судьбой и горячим воображением. Но Музаффар не умер. Он выздоровел и... исчез.
      И вот спустя десятилетие пути их сплелись. Снова на дороге Петра Ивановича встал этот загадочный человек. И где?
      Когда уже в кромешной тьме они пробирались среди чуть различимых оград селения Хелендэ к красному огоньку костра и собаки устроили вокруг них ведьмовский шабаш, доктор вдруг наклонился к страннику и спросил:
      - Вы живы?
      - Лучше бы я умер, добрый человек. Моя рука не удержит и камешка.
      - Будьте внимательны. Мы в селении Хелендэ. Здесь жандармский пост. Что бы я ни говорил, кивайте головой, но молчите.
      Лошади встали. Они фыркали и крутили головами.
      У костра сидели люди, и доктор поздоровался цветисто и длинно.
      Позевывая, потягиваясь, вышел к костру жандарм в исподнем, но в форменной фуражке-пехлевийке.
      Лишь разглядев, кто приехал, он засуетился:
      - О Абулфаиз, какая радость! Вы приехали благополучно. Да пошлет вам пророк Али несметное богатство, о ваше медицинское превосходительство! Как соизволили съездить в Афганистан? А мы тут беспокоились. Этот Керим-хан... Дикарь... Опасная особа... А мы тут волновались.
      И хотя доктор отлично понимал, что жандарм нисколько, конечно, не волновался, все же сунул ему в руку нечто блеснувшее при свете костра. Это "нечто" вызвало новый приступ восторгов. Сейчас добрейшего Петра Ивановича господин жандарм равнял уже по меньшей мере с благородными героями "Шахнаме" Феридуном, Афросиабом, Сиявушем. И все же восторги не мешали жандармским глазам зыркать вокруг и обнаружить странника, громоздившегося обвисшим мешком на лошади за спиной далеко не спокойного Алаярбека Даниарбека.
      Доктор заметил взгляд жандарма и равнодушно бросил:
      - Санитар. Мой новый санитар...
      Все еще не стирая с лица подобострастной улыбки, жандарм пробормотал всепрощающе:
      - Было два? Вы, ваше медицинское превосходительство, и господин Алаярбек Даниарбек... Теперь, извините меня, горбан, стало три!
      - Три, господин жандарм.
      - Но... ваше медицинское превосходительство!
      - Было два, стало три.
      - Но, ваше высокое достоинство, мы обязаны проявлять бдительность, о светило медицины! Повеление шаха!..
      Бесцеремонно взяв жандарма за локоть, доктор отвел его к костру на яркий свет, вытащил три серебряных крана и, побренчав ими, положил на ладонь два из них:
      - Два хорошо?
      Жандарм с интересом смотрел на монеты и вопросительно поднял брови.
      Доктор положил на ладонь третью монету
      - Было два... Стало три. Еще лучше, а?
      - Четыре совсем хорошо, - быстро добавил жандарм.
      - А пять великолепно! Три человека, две лошади, а?
      Жандарм захохотал басом в восторге от остроумия доктора. Обстоятельно уложив монеты в матерчатый кошелек, он подошел к сидевшему у костра страннику и сказал:
      - Ты... э-э... санитар?
      Пряча ненависть за опущенными веками, странник только мотнул утвердительно головой.
      - Конечно, санитар... - успокоительно заметил жандарм и пожал плечами. - Конечно, санитар совсем не похож на дервиша... безухого дервиша... Ничуть не похож! Эй, вы! Кто лишний, разойдись!
      Возглас был адресован к любопытным, лица которых выглядывали из-за костра и выражали самое напряженное внимание.
      - Сейчас же накормите... э... санитаров и лошадей, а вас, ваше медицинское превосходительство, господин Авиценна, прошу пожаловать ко мне.
      От прохлады ночи, крепкого кофе странник почувствовал себя лучше.
      - Чего хотят от тебя жандармы? - спросил его Алаярбек Даниарбек.
      В глазах странника мелькнуло сожаление: "Есть еще наивные люди!"
      - Кто сказал, что мертвец не воняет? - проворчал он.
      - ...Конечно, жандарм мертвяк, - подхватил с удовольствием Алаярбек Даниарбек. - Ха-ха! Жандармы все и всегда смердят. Я знал одного жандарма в Самарканде. Тоже был вонючка. Ха-ха!
      Странник поглядел на дверь, за которой скрылись Петр Иванович с жандармом, и покачал головой:
      - К сожалению, твой господин скуп.
      - Это Петр Иванович-то? Пах-пах, ты неблагодарная скотина!
      - Серебряный ключ закрывает дверь тюрьмы, золотой - открывает.
      - Однако высоко ты себя ценишь.
      - Если у доктора нет золотого ключа, взял бы у меня.
      - Золото? Видели! У тебя в кошеле. Петр Иванович дал вонючке жандарму пять серебряных кран, и тот перестал источать аромат... А если бы Петр Иванович дал золотой туман... О, жандарм вскочил бы на коня, поскакал бы сломя голову в комендатуру и доложил бы своему вшивому начальнику: "Там опасные, там подозрительные! Они дают золото за молчание. Они большие преступники, опасные преступники. Вор не откупается золотом. Дело пахнет виселицей. Заберите их золотой. Не надо мне опасного золота". Да, вот что он сказал бы. А серебро? Что серебро? Вонючка жандарм бренчит кранами в своем кармане. Душа его спокойна... И ты, странник, спокойно отдыхай! Теперь ты сотрудник Советской эпиде... пе... ме... тьфу!.. ми... о... логической... ох-хо... трудно... экспедиции. Советской! Понял? Дипломатическая неприкосновенность! Понял?
      Да, странник понял, и очень хорошо. Наверно, потому утром он исчез.
      А доктору приснился змей, обыкновенный Змей Горыныч из детской русской сказки. Змей Горыныч? Непонятно. Как Змей Горыныч попал в Персию? Но Змей Горыныч душил, и доктор судорожно пытался стянуть его с шеи.
      - Яд змеи тебе в рот! - вопил кто-то на дворе. - В чем дело? Разбудите доктора!
      Освободив шею от сбившегося в жгут комариного полога, Петр Иванович поднялся с жесткого ложа. Жмурясь и позевывая, он вышел. Сплетенные из камыша, кое-как обмазанного глиной, лачужки теснились по краям дышавшей зловонием площади. Похожие на мумий женщины, оборванные поселяне, тощие мальчишки с вздувшимися от голода голыми животами сгрудились у мазанки с тростниковой крышей и что-то бубнили. Под ногами кружились голодные облезлые собаки.
      Всклокоченный, в засаленной чухе и фуражке-пехлевийке старик все воздевал руки кверху и ругался.
      К доктору подошел Алаярбек Даниарбек:
      - Мальчишка там... Совсем отощал! Совсем плохой! Вот староста и кричит. Старик-крикун староста. Теперь его жандармы обдерут, без штанов останется.
      - Мальчишка? Больной?
      - Да нет, кажется... от голода... того...
      Доктор раздвинул толпу.
      На глинобитном возвышении лежал мальчик лет десяти, кожа да кости. Рои мух вились над его измазанной в глине головой.
      - На мою голову проклятый вздумал умирать здесь, в нашей мечети! завопил староста. - Эй, урус-дохтур, дай мне лекарства. Пусть встанет и убирается. Пусть подыхает у себя дома.
      Доктор склонился над мальчиком. В лицо пахнул сладковатый запах тления.
      - Лекарства не помогут, - сказал тихо Петр Иванович. - Похороните его.
      - Проклятый! Подох-таки! Горе мне! Пропали мы. Съедят нас полицейские! Эй, кто тут есть, помогите убрать падаль!
      И вдруг оказалось, что на площади нет никого, кроме мальчишек с раздутыми голыми животами да шелудивых собак, ковыляющих на перебитых лапах.
      - Эй! - завопил снова староста. Но селение будто вымерло.
      Из-за угла вышел, прихрамывая, старичок в европейском костюме. Он шел, торопливо озираясь. Увидев доктора, он приложил ладонь к старенькому пробковому шлему, словно отдавая честь.
      - Пардон! Разрешите представиться, - зашамкал он и щелкнул каблуками.
      Он представлялся совсем как в старину в светском обществе. И выглядело это на серой, захламленной площади среди серых глиняных мазанок совсем нелепо.
      - Честь имею... - сказал старичок. - Разрешите представиться? Князь Орбелиани, Николай Луарсабович, капитан Мингрельского шестнадцатого гренадерского, его императорского высочества великого князя Дмитрия Константиновича полка, князь Орбелиани, ныне телеграфист хелендинской конторы индо-европейского телеграфа... Петр Иванович, если не ошибаюсь... Приятно встретиться в нашей дыре с русским интеллигентом... Наслышаны-с, наслышаны-с. Весь Хорасан только о вашей экспедиции и говорит. А вы при исполнении, так сказать, своего долга... - Он кивнул в сторону тела мальчика. - Мрут, как мухи мрут. Невежество, нищета, голод...
      Он не дал доктору говорить и потащил его в сторону.
      - Прошу-с, пройдемте... Нет-нет, лучше ко мне. Рад помочь... изгладить, так сказать, тяжелое впечатление. Но вы, медики, привыкли и не к таким пейзажам... заживо гниют-с... пардон... отвратительно и печально... Азия... дикость. Тут не такое увидите. Хотите посмотреть виселицу... всенародная казнь... Именем аллаха полагается держать стадо в страхе аллаховом...
      Они прошли в глинобитную, но очень чистенькую комнату.
      - Прошу, вот наши аппартаменты. Увы, нищета! В сундуках шахиншаха ржавеют мертвые миллионы, а мы, русские аристократы, в грязи, блохах, песке...
      Захлопнув входную дверь, князь-телеграфист мгновенно сменил тон.
      - Пока кто не явился... Я, как русский интеллигент, как русскому интеллигенту скажу... Я патриот, отсюда все поймете.
      Он запер дверь на задвижку.
      - Так-то лучше. Глаза и уши шахиншаха всюду. Еще хуже господа англосаксы. Доверяют мне вроде: белогвардеец как-никак... А черт их разберет! Так вот я хотел...
      Снова князь-телеграфист прислушался и, сделав таинственные глаза, прошептал:
      - Где ваш дервиш?
      Усмешка пошевелила усы доктора. Он покачал головой.
      - Понимаю... Тайна! Ловкий ход. Хотите наставить нос господам британцам. Понимаю... Но, слово русского офицера, я с вами. России служил верой и правдой. Помощник командира полка. Замечательный полк. Мингрельский... Следите за мыслью?.. Овеян славой... Георгиевское знамя за взятие турецкой крепости Ахал Калача. Аристократы считали за честь у нас служить. Почти гвардия. А здесь до тошноты все надоело, до рвоты! Персидские сатрапы, британские сэры... больно видеть... Терзают нас, россиян, сволочи, прохвосты. И телеграф... линию Мешхед - Турбет - Хаф Сеистан в девятьсот втором - четвертом мы, русские, на средства русского правительства строили... А кто пользуется? Англичане да персюки. А я, русский офицер, у них в холуях. Морщитесь? Ради бога, не говорите только. Не обижайте. Но я жажду насолить этому ряженому, чертовой знаменитости, мерзавцу Джаббару в арабском бурнусе... Воображале... Вы молчите? Пренебрегаете...
      - Я слушаю. И, извините, я совсем не морщусь. Я вас слушаю внимательно и... не все понимаю.
      - Мотайте на ус. Мотайте. Человек, которого вы притащили из соляного болота, - фигура. За ним бегает вся шахиншахская полиция... жандармерия... Тахминат! Это их охранка, так сказать. Бегают... мечутся... ха-ха! Суетятся. По всем линиям из Хафа на все посты даны депеши: хватать и не пущать. Сам их телеграммки отстукивал на "морзе"... Догадываетесь? Хватать!
      - Кого? - Доктор не спускал глаз с князя, но ничем не выдавал своего беспокойства. А оснований для беспокойства было предостаточно.
      - Дервиша! Через границу из Афганистана перешел дервиш. Он не дервиш. Он агент, шпион большевиков.
      - Не знаю никакого дервиша.
      - А человек, которого видели на соляном озере?
      - Санитар экспедиции.
      - Те-те-те, голубчик. Все знают, и жандарм здешний знает: у вас такого санитара не было, и вдруг... Вы едете мимо чертовой трясины Немексор, по южному берегу, и у вас вдруг оказывается новый санитар. Из трясины. А на северном берегу из-под носа жандармов улизнул опасный дервиш. Здорово, а? В болоте черти, а? Водятся? В чертовой трясине черти?
      - Но товарищ... господин... Какой же он дервиш? Ничего похожего.
      - Давайте не будем кружить точно два пса друг возле друга. Правильно, он не дервиш. Он даже не азиат. Он - русский! И притом - русский офицер.
      - Час от часу не легче!
      - Подозревай. Так сказать, догадки.
      Выражение настороженности не сходило с лица доктора.
      - Слово благородного человека, - петушился князь-телеграфист, никакой он не дервиш. Вздумал бы русский офицер, грузинский князь, потомок царей, интересоваться всякими персюками. Очень надо мне ишачить. Этот странник, этот дервиш... Впрочем, расскажу-ка одну историю. Дело было году в десятом. Сижу я в Сеистане. В Носретабаде. Есть такая дыра несусветная на юге Персии. Пейзаж неважнецкий, вроде здешней Соляной пустыни. Скука, тоска. Только и связь с Россией-матушкой - телеграфные столбы с белыми фарфоровыми чашечками. Сам их ставил через всю чертову персидскую пустыню. Кормил блох и в Буньябаде, и Каине, и Шусте... всюду. И вот скука, но работа хитрая. Иначе зачем бы держать в такой дыре телеграфным чиновником князя, гренадерского поручика, - тогда я в чине поручика ходил. Но поручика необыкновенного, с курсом Академии Генштаба за спиной, со знанием языков - персидского, курдского... Из полка... бац в Персию... в разведчики, так сказать... Сижу, работаю, выстукиваю азбукой Морзе телеграммки, перехватываю депеши друзей-англичан. Ведь от Сеистана до Мешхеда русская линия... Мы строили... Англичанам деться некуда... Из Индии в Лондон все телеграммы по нашим проводам, а уж от Мешхеда до Тегерана их... Ну, а я оседлал те провода... да-с... ловко... У нас по часам все - с девяти до десяти по-русски, а с десяти до двенадцати английские шифровки. Индус-телеграфист стукает, а ему невдомек, у меня вторые провода... ни одного слова не пропускаю. Колоссаль! Посылаю шифровки в Санкт-Петербург. Сами понимаете - нахожусь в гуще событий. Через наш Носретабад дороги во все концы. На восток - осиное гнездо Белуджистан, омываемый Аравийским заливом, Южным морем, вожделенной целью Российской империи... Дороги к портам Сонмиан и Гвадару... От меня эти пункты были в двух шагах. Под боком - Захедан, конечная станция железной дороги в Индию. Стратегический пуп британской политики на Среднем Востоке. На северо-востоке афганцы. Эдакая зона английского влияния по соглашению еще семьдесят второго года, когда Россия признала границей Аму-Дарью. Только зона горячая, слишком горячая, по признанию господ лордов, битых не раз.