Во-первых, почему писатель и его герои не занялись чем-то другим? Да потому, что бизнес в современной России начисто лишен рационализаторства. Перехват, подбирание крох, строительство из чужих досок и кирпичей руками "молдаван"... Хоть на земле, хоть на стройке, хоть в отмывании награбленного - и тут свои коридоры, услужливые оффшорные ловушки.
      Люди современного бизнеса не оригинальны, неинтересны. Ни в чем. Даже в затейливом оригинальничанье. Вот по телевизору показывали - для защиты своей собственности пошли бизнесмены в самураи. Сбились в команду. И с каким усердием, с каким робким следованием букве, рабским придыханием подражают... силе, бытийной самостоятельности. Курьез. Что ж, они могут овладеть убойными приемами - опираясь при этом на таинственный самурайский кодекс чести, скорее всего перенятый во внешних формах вплоть до специфического японского интерьера. Казалось бы, пусть тешатся. И даже обретают некую интернациональную "сообщность". Но уже один этот факт "погружения" говорит не о силе, а о слабости, однозначно - о крахе, поджидающем любой их предпринимательский шаг. Коренному деятелю говорит да и криминальным структурам - об испытываемом "самураями" ощущении пропасти, пустоты, бесцельности всего ими затеваемого. О социальной их хлипкости. Не берусь, конечно, предсказывать крах того или иного бизнеса в те или иные сроки. Говорю о внесословности, при которой крах все равно наступит.
      О той же пустоте, в которой обретаются свернувшие голову птице удачи, свидетельствует и повальное приобщение их ко всяким колдовским и псевдорелигиозным сектам, походы "в махариши" и т. д. Налицо избегание, страх перед подлинным творчеством, открытиями высшего плана, верой. Явление, фиксирующее неверие в себя, в Россию что демократическую, что капиталистическую... Полное отсутствие державного инстинкта сословия, собственной в нем роли.
      Герой Алешкина тоже не занят вопросами сплочения сословия. В своем стремлении в неизведанное, навстречу победам и фантастическим случаям он лишь испытывает и отбрасывает многочисленные "не то". Но руководствуется при этом все-таки сословными инстинктами. В том числе правовыми. С верой или без веры в праведный суд он все равно прибегает к судебным процедурам. В прозе Петра Алешкина, кстати, судебные эпизоды занимают значительное место. Хотя судейское племя у писателя дано наименее портретно. Судейский мир нарисован безликим. Зато сами судебные процессы поданы захватывающе эмоционально - патетически, сатирически, с вниканием в тончайшие повороты процесса.
      "- Предложение защитника о вызове новых свидетелей отклоняется, объявила громко судья и так же громко и строго спросила, обращаясь в зал: Молодой человек, что вы пишете? Прошу сдать блокнот и прекратить записи!
      Глядела она на Анохина.
      - Нет закона, запрещающего вести записи во время судебного заседания, - ответил Дмитрий.
      - Я прошу вас сдать блокнот и не мешать работе суда! - еще строже и резче потребовала судья.
      - Я журналист, - поднял он свое удостоверение.
      - Товарищ милиционер, прошу конфисковать блокнот и вывести владельца из зала!..
      Вызвали Галю. Вошла она улыбаясь. Радостно глядела на Ивана.
      - Сейчас кончим и пойдем, - произнесла она вдруг громко..."
      Мастерски передан писателем допрос накачанной наркотиками девушки:
      "- Когда вы к ним вошли, они приставать к вам стали? - спросила строго судья. - Что они говорили?
      - Они? - Галя обернулась к ребятам. - Борис обрадовался. Он давно приглашал...
      - Значит, он приглашал вас, и вы согласились прийти? (Галя пришла как работник жилищной конторы.)
      - Нет, - хихикнула Галя. - Я не соглашалась!..
      - Не согласились, но пришли... Но почему же тогда вы написали, что они приставали к вам, не выпускали из квартиры, потом силой потащили в комнату?
      - Никто ни к кому не приставал, - улыбалась Галя. - Любить нужно друг друга... Зачем вы его держите? Отпустите! - попросила она жалобно, глядя на Ивана. - Он хороший!.."
      Мастерски выдержан строгий тон судьи, заведомо неправедно шьющей Ивану уголовное дело:
      "Поднялся защитник.
      - Я прошу суд прекратить вопросы. Она невменяема...
      Судья переговорила с заседателями и громко сказала:
      - Предложение защитника отклоняется! У нас больше нет вопросов. Если у прокурора и защитника нет, объявляется перерыв!"
      Неправедность, облеченная в норму законности, громогласна. Но герой Алешкина вновь и вновь идет в суд. Порой добивается успеха, столь же громогласного, но радикально ничего не меняющего. И все равно, пусть неправедный, да будет суд! Здесь, безусловно, сословный выбор героя. За праведность суда он и будет вступать в нешуточные бытийные схватки.
      Так же не отвергает герой и чиновничьего мира. Хотя и здесь встречает бесконечное число случаев "не того". Чрезвычайно ярко, с исчерпывающим знанием дела воссоздает он литературное чиновничество. Вот один из замечательных портретов:
      "Кобенко человек грубоватый, энергичный, опытный советский администратор. Чувствовал он себя во всех хитросплетениях советской системы как щука в озере. Это теперь растерялся, будто в аквариум попал. Вроде бы та же вода, те же водоросли, та же тина, а куда ни ткнется - стенка. Посмотришь со стороны - та же энергия, тот же напор, та же бодрость, а приглядишься - все невпопад, растерянность, неуверенность в правильности поступков, подозрительность - как бы ни обманули".
      Узнаваемость портрета восхищала многих лично знавших этого администратора. Однако прозорливость алешкинского пера продлилась самой жизнью: и в аквариуме этот деятель остался верен себе. Сегодня на портрет, написанный Алешкиным, накладываются - вернее, полностью соответствуют ему скандальные разоблачительные факты, обнаружившиеся сразу после подозрительной, едва ли не заказной гибели его в автомобильной катастрофе по дороге на заповедную охоту. Московский Литфонд с изумлением обнаружил свои фонды на частном счету своего погибшего руководителя... Чиновника-самурая... Истинно же "самурайские" подвиги запечатлел Петр Алешкин в рассказе "Я - террорист", получившем известность как раз в странах Востока.
      "Вскоре мы узнали, что все три террориста задержаны с оружием в руках. При них оказались шесть с половиной миллионов долларов. Остальные, по их словам, они разбросали над Чечней, чтобы по ним не стреляли. Это подтвердили вертолетчики. Я слушал сообщение разинув рот, а Никитин с обычной своей веселой ухмылкой на лице.
      - Доигрались, голубчики! - сказал он громко...
      В Москве я получил свои четыреста баксов. Передал их мне Никитин... я стал догадываться, что операцию, скорей всего, разработал генерал-майор Лосев, наш бывший комбат. Он и назвал ее - операция "Набат", как она проходила по всем официальным документам. А ребята, которые попались в Махачкале, были крутыми парнями. Они, должно быть, согласились заменить нас в обмен на свои жизни. За ними, вероятно, числилось то, за что не милуют. А теперь они отсидят небольшой срок и выйдут, ведь мы никого не убили, даже не обидели, не унизили. Потребуют суда присяжных, а такой суд даже за тройное убийство полтора года дает, как было в Саратове и в Подмосковье. Телезрители, которые три дня следили за операцией "Набат", ублаготворены. Террористы пойманы, другим неповадно будет заложников брать. И деньги почти все вернулись в коммерческие банки.
      Всем хорошо! Все довольны!"
      Да, вот такая картина страны! Николай I сказал о "Ревизоре": "Всем досталось, и в первую голову мне". Такие картинки России - жемчужины в нашей литературе - жемчужной по многим бытийным частностям. Только вот нет на Алешкина Николая I.
      Как нет и рукоплещущего сословия. При наличии огромного числа индивидуальных читателей - поклонников рассказа. Алешкин дотошно и скрупулезно показывает, из какого материала сословия не создашь.
      А "интернациональное" не переплюнешь и не вольешься в него. Дикий русский бизнес (впрочем, не дичее, чем на Западе) для сословного Запада все равно жутковатое, но посмешище.
      И еще одна причина, по которой русский прозорливец не кинулся в пучину скорохватного бизнеса. Сработал инстинкт нарождающегося-таки сословия, понятия о котором у Алешкина неизмеримо выше скудных и смутных представлений скоробогатиков.
      Здесь хотелось бы еще одного еретического отступления. Претендующие на социально-политическую силу бизнеса в стране, на элитность персонажи явно и даже брезгливо отталкиваются от так называемых новых русских, с их пятиклассным образованием, крутым невежеством, вопиющим безвкусием в одежде, домах, развлечениях. "Наши" претендуют на утонченность и, конечно, на стиль. На элитность. Кошмар. Все это - зеркальное отражение от новых русских. По-иному упакованный джентльменский набор. Агрессивное стремление отличаться по неким регламентированным параметрам. Тяга к кастовости. И здесь - стоит чуть копнуть - срабатывает уже знакомый, с советской эпохи, джентльменский кодекс. Раньше они назывались по-другому - технократы. Технократическая каста исследовалась философами, использовалась политиками. Четко было прослежено ее зарождение, ее внешняя отличительность и т. д. Эти люди, якобы вершащие техногенную историю, имели узнаваемый облик. Узкоспециализированную дрессировку в своей технической, теоретической деятельности, вышколенные мозги, страх выпасть из касты, "не соответствовать", псевдоообразованность и как следствие - ношение только принятой, "стильной" одежды (вплоть до потрепанных свитеров или изысканных смокингов), чтение только избранных, "модных" книг, хождение в турпоходы с песнями под гитару, разумеется, "своих" бардов, "интеллектуально-демократиче ский" жаргон... Слегка, а то и основательно роботизированное племя, взращенное технической революцией - сегодня этот социальный типаж выплеснулся на улицы, стал молодежным, "рокерским", убого тонизированным... Но осталась и каста с невероятными претензиями на соль земли и одновременно чудовищно несамостоятельные личностно, державно.
      Конечно, бывают среди них и победные фигуры. Но и те, как правило, нерусского корня. Ярчайшая сегодня - президент Калмыкии Илюмжинов, разыгравший успех своей республики, своего народа как шахматную партию. По основным признакам он человек технократической касты, включая и небезопасные, "самурайские" конфессиональные хобби. Но он и человек победы - благодаря выдающейся душевной силе. В памяти многих он останется своим безоглядно героическим порывом - как единственный, лично попытавшийся остановить кровопролитие в 93-м. За один этот порыв ему простится многое...
      Большинство же из бизнесменов-"самураев" - интеллигенция или высшая рабочая прослойка в первом-втором поколении. О людях этого советского подслоя наглядно и впечатляюще поведал Александр Солженицын, сам в какой-то степени принадлежащий к нему. Охаракатеризованы они и строкой поэта Юрия Кузнецова: "В тумане мировой полукультуры..."
      Творчество, интеллект и даже рационализаторство в этом слое как бы призванных, для того созданных рационализаторов по профессии что-то не практикуется социально. Возможно, вообще исключено. Невероятным было бы взрастить из них сословие свободных, властных над своей судьбой, готовых решать величайшие бытийные вопросы, бытийно разворотливых носителей и сеятелей национального и державного начал. Власть имеющих. Людей победы. В общем, и летели наземь самураи под напором стали и огня...
      Тут она и кроется, главная причина избирательного бизнеса писателя Петра Алешкина и его героя. Ключевое слово к нему - "книга". Битва за книгу, как единственный способ собирания сил. Мощнейшая концентрация энергии слова. Вспомним, французская революция начиналась Французской энциклопедией. Сословие рационализаторской власти капитала начиналось с книги. В случае Петра Алешкина его бизнес предстает как героический путь, одинокий путь покинувшего свой греческий полис. Разгромленного не столько внешним врагом, сколько теми, кто "не то".
      Однако собирание и прорыв через книгу было первейшим импульсом Алешкина еще в ту молодую победную пору, когда он - вчерашний плотник стал редактором государственного издательства. Кошель в книге пишет:
      "Постепенно вся авторская молодежь перетекала из "редакции по работе с молодыми авторами" к Алешкину. Там было интереснее, там клокотала жизнь, то и дело возникали идеи новых книг... "Слишком много берет на себя", ворчали те, кто сам ничего придумать не мог". С самого начала Алешкин звал в путь всех своих. Звал и зовет. Один - зовет русский народ. И разве не энциклопедические устремления - его писательская тяга ко всеисчерпывающей серии? То есть истинные предпосылки власти сословия...
      И еще одна причина выбора писателем умственно-духовной деятельности. Свидетельствующая об его истинной образованности, оснащенности национально ориентированным знанием, древней родовой памятью. Ясным сознанием того, что кастовое, классовое, сословное деление человеческих сообществ, державного организма в разные эпохи повторяется с неизменной устойчивостью. Как бы ни видоизменялись верховный властный слой, срединный исполнительный, тоже властный, и - третий - инициативно-деятельно-поисковый, всегда наверху были законодатели человеческих умопредставлений и верований, нравственности, морали, этики. Неустойчивость современной России как раз в том, что такого слоя наверху нет. Вспомним еще раз горький смех Алешкина, звучащий в рассказе "Спасители России":
      "Сидор лучше всех знал, что культура России дала дуба, только дубовое кресло министра культуры осталось. И держался за него Сидор крепко... Жена ругает: полнеть начал, и Сидор от скуки взялся вести семинар в литературном институте, готовить молодых критиков, то есть будущих безработных. Книги-то не печатаются, что критиковать? Но культурный Сидор нашел, чем занять студентов: дал им задание подсчитать, сколько слов используют популярные демократические писатели, триллеры которых никогда не покидают списки бестселлеров... На первом месте стояло имя Виктора Доценко. Оказывается, в своих семи знаменитых романах о Бешеном, так любимых культурным министром, Доценко использовал аж сто пятьдесят два русских слова!"
      Не в словах успех книг рыночного пошиба. В убежденности околпаченного читателя в том, что с их помощью Россия прорвется в широкий мир. Книга оружие прорыва, в таком ее качестве видит и российский премьер, один из чехарды премьеров:
      "Душа премьера трепещет в ожидании: спасет или не спасет Бешеный Америку? И как радостно, когда русский Бешеный становится героем США!.. Потом премьер России берет в руки баян, наигрывает милую его сердцу мелодию "Живи, Америка!" и думает, думает с надеждой: вот скоро придет бешеный американец и спасет Россию! Как здорово будет вручать ему награду в Кремле на глазах у всего мира! Ведь США по такому случаю непременно организуют прямую трансляцию на весь мир, привлекут к зрелищу не только папуасов и бедуинов: они почти цивилизованный народ, но и доставят телевизоры в хижины вновь открытых племен в джунглях Амазонки..."
      Сатирическим оружием Петр Алешкин не просто клеймит действительно бешенство рыночной книги, а и пробивает путь культуре, всему анти-бешеному. Сам рассказ писателя - уже схватка. Уже факт, наличие. Но не только. Это уже путь. На этом пути вся книгоиздательская деятельность Петра Федоровича. Даже его грандиозная попытка заместить государство, стать державным, национальным волеизъявлением. Ведь именно это и значит, какие книги выпускать, каких авторов читать, как читателю формировать себя, кого выбирать, как действовать, как обнаруживать в себе могучее сословие.
      Наше государство совершило много неправедного. И до распада и в распадную смутную пору. Многое было разоблачено. Однако, что каждому нетрудно было бы заметить, всплывавшие разоблачения так или иначе были кому-то на руку. Разоблачения оправдательные, прикрывающие другие преступления, корыстные, партийные... Творящие новые культы. Затаптывающие новые жертвы. Россия при смене режима запятнала себя, как государство, многими предательствами бывших соратников, несмываемыми с чисто человеческой, нравственной позиции. Афган - особая тема русской истории, так и не объясненная. Тема табу и виляний около нее. Слишком страшно. Петр Алешкин взялся за нее, также чтобы пробиться в иные просторы. Не раскрывая тайн политики, он показал в теме начала распада. Соучастник преступления из рассказа "Я - убийца" - тот, кто мог бы стать героем алешкинской прозы. А претерпел превращение. Отпал в этом качестве в кульминационный миг:
      "Я, грохоча ботинками по камням, побежал к нему. Вдвоем мы отволокли афганцев по одному к обрыву и столкнули вниз. Стояли, смотрели, как поднимается пыль оттуда и затихает шум осыпающихся камней. Когда затихло, Никитин огляделся, подмигнул мне с усмешкой, достал из кармана пачку денег, отщипнул часть, не считая, и сказал покровительственно:
      - Держи и помалкивай!"
      Писатель, как наскальный рисунок, запечатлел этот миг в памяти павшего навсегда человека, кандидата в герои. В читательскую же память он внедрил иное - явственный, до оцепенения, немоты ужас. Немой крик ужаса в замедленных подробностях, в доставании из кармана пачки денег, отщипывании - не считая!.. Не до морализирования тут. Жизнь перевернулась. А потом, далее в рассказе "Я - террорист", тот же персонаж наблюдает при активном исполнительском участии циркуляцию таких денег все в больших и больших объемах. Повязывающих людей группово, чем заступающих герою путь в новые пространства.
      Яростно выталкивает Алешкин такие ситуации и судьбы из грядущих просторов. Схватывается с ними в еще неведомом новом романном времени. Изгоняет видоизмененное пиратство, лишая его многовекового романтического ореола. Того, каким упивался заключенный Калган из "Лагерной учительницы", самодеятельный писатель. В его писаниях разгуливали пираты, бороздились экзотические моря. В рецидивисте искала простора душа романтичного мальчишки... И не один он был такой. В бане тюремной по татуировкам на животах - пальм, пиратских кораблей - узнавал товарищей по мечте...
      Алешкин своим творчеством и книгоиздательской деятельностью обезвреживает эту мечту. Не пускает пиратство в новое романное время.
      Хотя пиратов и самураев всегда хватало и, наверное, будет хватать, литература от них задыхается. Не за такими свершениями жаждет она прорыва в новый бытийный слой.
      Прорыв этот осуществится, безусловно, в одиночку. Сегодняшним россиянам не до державного строительства и соединения в классы. Бесчисленное множество людей озабочено лишь выживанием, и все псевдогосударственные реформы и трогательные лозунги и символы новой России для них всего лишь потемкинские деревни. Но сама эта бесчисленность выживаний в сдаче, гибели, поражениях невольно образует некую плотность, ищет ориентира, ищет героя.
      Не во спасение России кружит и кружит по Америке Дмитрий Анохин, переживая в одиночку свою русскую трагедию, свои победы, счастье, гибельность жизненного случая. Но его трагедия - это и трагедия всеобщего распада. А его поиск нового романного простора и времени достоин увлеченного следования за ним читательских душ. Как за неведомым преображением русского человека.
      Мало ли у героя прозы Петра Алешкина сил для того, чтобы сплотить сословие? И для захвата сословной власти? Немало. Ведь проступающее в его образе сословие - отнюдь не третье, а по всем законам державным - первое. Хотя и не соперничающее в претензиях с технократическим слоем самураев-исполнителей. Совесть, сословный кодекс не позволяет даже его активным представителям вступить в скомпрометированную борьбу за власть. Тоже скомпроментированную. Но не мешает вести иную борьбу. За власть своего беспредельного, победного хотения и веления. За сказочную власть нового романного времени. В какие бы неведомые дали ни проник герой, невозможно, чтобы это не были дали Руси, на таинственных просторах которой вдруг светло и ясно проступают былинные фигуры Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича. Родных пришельцев. К ним спешит-пробивается Иван - крестьянский сын, Иван-царевич. К дружине своей. К желанному народу-законотворцу.
      Петр Алешкин ничего не выдумывает, даже самого фантастичного в своей прозе. Зато и ничего не проглядит, не упустит. И если бы не он, то кто вспомнил бы забытое на целое столетие могучее творение бытийного закона, выдвинутого главным на Руси сословием. "Памятка трудового крестьянина".
      "I. Помни: только тогда ты будешь свободным гражданином, когда в России будет власть, народом избранная, народом сменяемая и народом контролируемая...
      IV. Помни, что не одна только крестьянская организация борется с существующей властью, но не каждая из борющихся организаций добивается тех порядков, которые нужны трудовому народу...
      X. Помни: Союз Трудового Крестьянства своим мощным выступлением заставит всех врагов трудового народа сложить оружие и положить конец братоубийственной войне...
      Помни и крепко помни: без земли ты раб, как крестьянин, без воли ты раб, как гражданин".
      Самая фантастическая программа в истории России. Путь в новое романное время.
      Долог, тяжек путь. Чреват неведомыми превращениями от непредсказуемых встреч.
      ГЛАВА IV
      "ПИРАМИДА"
      Конечно, это была воля случая, на встречу с которым, сказочную встречу с кудесником в неведомом, всегда уповал писатель Алешкин и герой его прозы. Случая-символа, вмещающего множество граней.
      Судьбоносного в истории русской литературы, ставшего вехой в ней.
      Умирающий 95-летний Леонид Леонов попросил Петра Федоровича привезти ему газету "Коммерсантъ-Дейли":
      "- Говорят, что там сказано: престарелый Леонов утер нос писателям".
      Просьба к Алешкину была вполне естественной, ведь именно в его издательстве "Голос" вышла великая русская книга "Пирамида. Роман-наваждение в трех частях". Этот факт из тех, что и обстоятельства появления многих великих произведений в мире, судьба которых словно бы держалась на волоске, которые рисковали остаться не узнанными, может быть, на столетия. Если бы...
      О таких событиях, как, например, история успеха первого романа Достоевского "Бедные люди", всегда с увлечением читаешь и перечитываешь. Все кажется удивительным, фантастическим, сказочным.
      Для самого Петра Алешкина случай явления в его судьбе леоновской "Пирамиды" не менее удивителен. Фантастикой предстает под его пером банальнейшая ситуация: разговор за столиком в буфете ЦДЛ с писателем и литературным деятелем Николаем Дорошенко, с которым Алешкин и без того сталкивался бесчисленное количество раз. Но этот эпизод запечатлен Алешкиным как кульминационный, именно им нарисован портрет Дорошенко, который войдет в историю литературы. С каким, можно сказать, трепетом воссоздает писатель облик товарища по цеху. Здесь и привычные жесты, манера поведения Николая Ивановича: "Дорошенко сидел напротив меня, как обычно, скручивая пальцами нитку из фильтра сигареты..." И черты внешности: "Крутил неторопливо, опустив мелеховские нос, усы, чуб к столу..." И манера речи:
      "- Это не так просто... Он над ним еще работает. Никому в руки не дает... Давай сходим к нему как-нибудь... Я позвоню, договорюсь..."
      Запечатлелась сцена в памяти Алешкина из-за вопроса Дорошенко: не хочет ли он издать новый роман Леонида Леонова, вопроса, поначалу принятого за шутку.
      И дело было не только в том, что Леонову к тому времени перевалило за девяносто. И не в том, что никто, кроме очень близких Леонову людей, не воспринимал всерьез как бы слушок, что классик пишет новую книгу. Что в таком возрасте напишешь, после "Русского леса"? Так, старческое... Интересно, что о масштабах леоновского произведения особо, а вернее, вообще не распространялись его помощники и первые читатели, даже когда в журнале "Наука и жизнь" появился отрывок из романа под названием "Мироздание по Дымкову".
      Слепота на всех напала, что ли, или сама эпоха разлома не способствовала тому (ведь углядели те, кто "организовал" пожар в новой квартире Леонова на улице Герцена, в котором рукопись, безусловно, погибла бы, если бы дочь не оставила ее у себя во время переезда). Так или иначе, что-то явно не способствовала интересу читательско-издательскому к даже грандиознейшим свершениям творцов нашей культуры. И в случае с "Пирамидой" какой-то запрет судьбы, окутавшее всех затмение...
      Кроме того, Алешкину непросто было поверить в предложение издать Леонида Леонова еще и потому, что он не мог не быть уверен в том, что любое достаточно значительное для издания произведение давно должно было быть схвачено старыми, с солидной репутацией издательствами. Да, у многих издательств в эту пору уже не было денег на крупные замыслы. Но ведь Леонов! До последних времен и после последних времен его книги оставались издательским верняком. Да узнай тот же "Современник", что Алешкин будет издавать "Пирамиду", тотчас кинулся бы на перехват, как это и случалось пару раз.
      Почему Алешкин? Наверное, это и есть загадка судьбы, веление случая.
      Не менее таинственна и реакция самого Петра Алешкина. Первоначальное недоверие, затем издательский - рисковый - интерес, затем краткая, но трудная пора размышлений.
      Творчество Леонида Леонова молодой писатель узнал достаточно поздно. Хотя в своем Тамбовом пединституте - не знак ли это - вытащил на экзамене билет по "Русскому лесу". Ответил с чужих слов, не читая романа. Начал знакомство с книги о Леонове, откуда узнал, что Леонов - мастер языка. Стал читать, "засел за романы" и понял, что Леонов - не из его учителей. Уважаемый литературный мастер, но творчески далекий.
      Сомнения в удачном для "Голоса" приобретении с новой силой охватили его в начале чтения рукописи. Более того, Алешкин испугался. Кому такой Леонов нужен, если читатель, как и он сам, споткнется уже на его "горизонте зримости"... Конечно, таким затейливым, труднопроходимым языком написаны и "Русский лес", и "Вор", и вообще весь Леонов. Но Алешкин, он-то в чем виноват? Почему ему отвечать за громадную рукопись - "на столе лежали стопкой, возвышались чуть ли не на полметра пять толстенных папок.
      - Вот, - указал на них Леонов. - Сорок лет писал".
      Писатель и сам не заметил, когда разомкнулись врата и он вошел в "Пирамиду" как в единое романное время исторического человечества. "...На пятнадцатой странице я перестал замечать слова. Шелестели страницы, незаметно уменьшалась одна стопка, а другая росла.
      - Идем спать, - позвала жена.
      - Попозже, - буркнул я, не оборачиваясь.
      Моя жизнь, квартира, жена исчезли, растворились, я был в семье бывшего попа Лоскутова, я жил жизнью доверчивого ангела Дымкова, совершенно не понимающего, как устроена наша жизнь. Я следил за витиеватой мыслью Сатаницкого. Шатаницкий в том варианте был Сатаницким".
      Увлекательны перипетии издания "Пирамиды" уже обращенным ею издателем, проявившим действительно героическую волю и бытийную разворотливость в пробивании и закреплении в сознании соотечественников их бесценного поистине достояния.
      Недаром на этой почти недоступной для обычного, даже выше среднего, простого читательского ознакомления вещи скрестились-сосредоточились русские умы, проверяя свои знания, реальную значимость своего интеллекта, свои понятия о мироздании. "Антиутопия, которая учла все созданное ранее", - так определил известный литературовед и писатель Олег Михайлов свое отношение - нет, не ко всей "Пирамиде", а к прочитанному им в журнальной публикации отрывку "Мироздание по Дымкову". Автор книги о Леониде Леонове писал:
      "Мысль о поисках и заблуждениях разума едва ли не с первых писательских шагов преследовала Леонова. Драма познания резко выявила себя в самом начале его литературного пути. Ключевые для всего леоновского творчества притчи о Калафате ("Барсуки") и о похищении Земли ("Уход Хама") были сформулированы в жанре юношеской поэмы еще в 1916 году. Также и уплотненные блоки, как история изгнания Адама и Евы из рая и попытки их вернуться туда "другой дорогой, - под водительством соблазнителя, постепенно сменявшего свои покушения на более крупные купюры ("Вор").
      Горизонты разума, с его небеспредельными возможностями, и "дымка недоступного нам порядка", опасность узкоутилитарного уклона, в каковой склонно вдаваться человеческое познание, - все это занимало Леонова с 20-х годов и по последние его дни.
      Это мирозданье вмещает в себя весь спектр гипотетических вариантов, и в то же время в его данных промерах угадывается нечто изначально простое, наподобие иероглифа или того праатома, в размеры которого, по теории современной физики, была изначально втиснута наша Вселенная. И - "в земных печалях та лишь предоставлена нам крохотная утеха, чтобы, на необъятной карте сущего найдя исчезающе малую точку, шепнуть себе: "Здесь со своей болью обитаю я"...
      ..."Мироздание по Дымкову" - это клубок мыслей, в некотором роде сознательно запутанный автором - пока время и события не раскроют их истинное содержание. На мой взгляд, вообще в каких-то леоновских строках имеются еще не расшифрованные пока черные дыры".
      Известно, что О. Михайлов действительно стремился "проникнуть в черные дыры" и "распутать клубок мыслей" заинтриговавшего его леоновского произведения. Приступал лично к писателю:
      "В моей беседе с Леоновым писатель приоткрыл: человечество заблудилось. Где оно? "Я не хочу сказать, что могу найти его точное местоположение. Нужна концепция, достаточно гармоничная - как религия, размеренная, держащаяся магнитно. У меня она, может быть, имеется..."
      Даже фрагменты "Пирамиды" убеждают, продолжал Олег Михайлов, - в "глубинной мощи принципиально новой интеллектуальной прозы. Это антиутопия, которая учла все созданное ранее, - от Кампанеллы до Свифта, до Замятина, Уэллса, Оруэлла, Хаксли, Брэдбери...
      Виртуозный стиль Леонова, в котором мысль часто развивалась, уходила вглубь, черпала изнутри, намекала, теперь достигает такой чистоты и ясности, словно бы мысль, минуя слово, ложится на бумагу, проступает крупной солью на черной горбушке жизни, образует твердо очерченные многогранники - интеллектуальную решетку кристалла..."
      Скорее теоретизирование, чем отношение в данных размышлениях О. Михайлова сменилось затем, ко всей "Пирамиде" в целом, именно личным, личностным во всем бытийном объеме отношением, которое можно осмелиться назвать мистическим отталкиванием.