Она обняла несчастную, растроганную вниманием старуху и, с трудом сдерживая слезы, ушла. Она знала: в кошельке было около ста тысяч рублей, а похороны сейчас стоят в десять раз дороже. Больше она не могла. И об этих ста тысячах, подаренных на похороны, она скажет Евгению. Едва ли это ему понравится, но он промолчит, а возможно, даже одобрит. Он не знает счет деньгам.

Домой пришла усталая, подавленная. Решила слегка перекусить. Большой холодильник был полон разных продуктов. Таня отрезала кусочек осетрины, но есть не стала: вспомнила рассказ Анастасии Михайловны о магазине-музее и о витринах, полных продуктов, при виде которых кружится голова, и аппетит пропал.

Выпила чашечку кофе и, облачась в халат, включила телевизор. По одному каналу шел фильм «Ночь со Сталиным» — гаденькая карикатура, бездарная и пошлая, рассчитанная на недоразвитых и доверчивых гоев, не способных самостоятельно мыслить. С брезгливостью она нажала на клавиш и сменила канал. Там шел тоже фильм — об Иисусе Христе. Дешевая инсценировка на библейский сюжет, в которой Таню поразила одна существенная деталь: Иуда был изображен негром. Все пророки-иудеи белые, и только Иуда черный. «Боже мой, очередная сионистская стрепня, фальсификация, — возмутилась Таня. — Школьнику известно, что Иуда, как и остальные ученики Христа, был иудеем, значит, как и они, белым. Но он был предателем, он стал символом предательства. А разве может еврей быть предателем? По мнению сионистов — ни в коем случае. И авторы фильма, очевидно, евреи, сделали Иуду негром. Цинизм? Да, цинизм и ложь, фальсификация».

Таня снова сменила канал, и экран разразился визгом саксофонов и грохотом барабанов. Какой-то полуодетый, с растрепанными волосами юнец, присосавшись к микрофону, метался по сцене, выкрикивая охрипшим простуженным голосом невнятные слова, непрестанно повторяя одну и ту же фразу: «Я тебя хочу!» Она подумала: «Безголосые ублюдки плюют с экранов телевизоров в лицо зрителей несусветной мерзостью, в то время, как в подземных переходах чарующие голоса подлинных талантов поют любимые народом песни за милостыню». Однажды она услышала в подземном переходе на Тверской, как пела нищая женщина. Отличное сопрано! Необыкновенной чистоты серебряный голос доносил до столпившихся вокруг прохожих-слушателей проникновенные некрасовские слова: «…горе горькое по свету шлялося и до нас невзначай добрело. Ой, беда приключилася страшная: мы такой не знавали вовек…» И от этих слов, проникающих в самую душу, хотелось рыдать вместе с певицей, кричать: «Люди, родные, русские! Отведем беду страшную от нашей России!»

Телефонный звонок спугнул ее мысли. Она с непонятной опаской и напряжением взяла трубку. Незнакомый гнусавый, дребезжащий голос спросил:

— Ты еще жива? То было только предупреждение. В следующий раз будем бить на поражение. Так и передай своему жулику.

А потом — короткие гудки. Незнакомец поспешил положить трубку. Да и звонил, наверно, из автомата. У Тани перехватило дыхание, холодок пробежал по коже. Камнем запало в душу последнее слово — «жулик». Это Евгений. Положив трубку, она пошла в спальню, потом на кухню, заглянула в ванную, сама не зная зачем. Она, как тень, шаталась по квартире, растерянная и неприкаянная. «Евгений — жулик, его собираются убить, — стучало в разгоряченном мозгу. — Его, значит и меня?» Страх обволакивал ее плотным зябким покрывалом; ее начало знобить, а мысль продолжала выстукивать: «Евгений — жулик». Она не находила себе места, с опаской посматривала на телефонный аппарат, словно в нем таилось что-то страшное, угрожающее. Во рту пересохло, и она достала из холодильника «кока-колу» и выпила. Затем прилегла на диван и попыталась успокоиться и собраться с мыслями. Прежде всего жулик ли Евгений? Ее Женя, Женечка. С этим она не хотела согласиться: жулик — это нечто преднамеренно, сознательно преступное. Она хорошо знала Женю, толкового экономиста районного масштаба. На службе его ценили и уважали. В честности его она и близкие знакомые, в том числе и начальство его, не сомневались. Он легко и уверенно бежал вверх по служебной лестнице. Не терпел диссидентов, хотя сам открыто говорил о недостатках в стране. Особенно возмущался состоянием трудовой дисциплины, при котором лодырям жилось вольготно, и одобрял деятельность Андропова, пришедшего на смену «престарелому маразматику», — так он называл Брежнева. В те счастливые в их семейной жизни годы за ним не замечалось ни зависти к преуспевающим, ни жадности. Он был если и не образцовым, то хорошим, нормальным мужем, преданным семье. Таню он искренне любил, в чем она не сомневалась и платила ему тем же. Конечно, не всегда над ними было яркое солнце, изредка на короткое время над головами появлялись летучие тучки ревности, и это не удивительно: оба были молодые, представительные, внешне броские, заметные, часто одариваемые комплиментами с обеих сторон. Евгений рослый, спортивного телосложения, веселый, остроумный, знал себе цену и понимал, что он нравится женщинам, но серьезного повода для ревности Тане не давал. Ей в нем нравилась открытость и прямота, энергия и жизнелюбие.

Внешне их что-то роднило. Красавицей Таню, пожалуй, нельзя было назвать: все в этой невысокой щупленькой девушке было миниатюрно — и овальная головка, и стройная гибкая фигура, сложенная гармонично, и нежный тихий, но выразительный голосок — все в точных пропорциях и… мелковато. Как говорят, на любителя. Выделялись ее карие глаза под темными бровями, контрастирующими светлым шелковистым волосам, маленький рот и открытый взгляд, осененный светлой, чистой, доверчивой детской улыбкой, в которой и таилось нечто необыкновенное, загадочное и притягательное, какая-то непостижимая душевная глубина, полная нерастраченной энергии и светлых помыслов. Глаза ее лучились добротой, сиянием нежности и любви. Сердце ее всегда было переполнено любовью и лаской, но своих чувств она никогда не выплескивала наружу, хранила их в себе, как святую тайну. Разве что в самые интимные минуты их близости с Евгением она позволяла себе расслабиться и давала волю эмоциям. В этом отношении ее девизом были строки любимого поэта Федора Тютчева:

И пуще всего она опасалась обмана и ненавидела ложь под любым предлогом. А Евгений ей вчера солгал, и это ее оскорбляло. «Только ли вчера?» — спрашивала она саму себя, но вместо ответа возникали сомнения. Она чувствовала, как незаметно, невидимо между ней и мужем появилось незримое, неуловимое отчуждение, образовался тот душевный холодок, от которого постепенно умирают чистые и светлые чувства супружеских, да и вообще человеческих отношений.

Таня хорошо знала Женю Соколова в недавнем прошлом. А знает ли она настоящего, сегодняшнего Евгения Соколова, преуспевающего предпринимателя-банкира? Впервые она задала сегодня себе этот вопрос. И отвечая на него, нашла много нового, не присущего Евгению прежде, и удивилась, как это раньше видя эти перемены в его характере, она не придавала им особого значения, оправдывая это бизнесом, желанием как можно больше накопить, при том любой ценой. Бизнес не признает нравственных ограничений, он основан на принципе вседозволенности.

— Вседозволенность, — вслух произнесла Таня и мысленно добавила: «А как же этика, мораль?»

В дверях просвистел механический соловей. Таня вздрогнула, ее опять охватил на время отступивший страх. Кто б это? С мужем они условились открывать дверь квартиры только тем, с кем предварительно договорились по телефону. Входная дверь у них железная, крепкая, с надежными замками. Сходу ее не взломаешь. Женя советовал даже к «глазку» не подходить, если не было предварительной договоренности. Таня сжалась в пружину, напряглась. Сигнал настойчиво повторился. Она не выдержала напряжения, встала, на цыпочках приблизилась к двери и трусливо заглянула в «глазок». За дверью стоял Василий Иванович. Она открыла, дрожа в ознобе.

— Ты меня напугал, папа. Почему не сообщил по телефону, что придешь?

— Да я попутно. Жетона не нашлось, чтоб позвонить. А времена, когда можно было воспользоваться монетой, канули в Лету, — с досадой ответил полковник, внимательно всматриваясь в дочь. Невозможно было не заметить ее состояния. С тревогой он спросил: — Что с тобой, Танечка? Ты вся, как наэлектризованная.

— Оно так и есть, наэлектризовали, — согласилась Таня. — Проходи, садись, я сейчас чай поставлю. Или кофе?

— Ни то, ни другое, — ответил Василий Иванович и подмигнул: — А третьего не найдется?

— Найдется и третье. Тебе что, водки, вина, коньяка?

— И пива, владыко, — весело пошутил он, проходя в гостиную. — Я тут тебе опять принес газеты и журналы. Вы же питаетесь разной непотребной дрянью, вроде «Московских комсомольцев» и «Комсомолок» да «Комерсантов».

— Мы еще и «Советскую Россию» выписываем.

— Это хорошо. А я принес «Аль Коде», «Завтра» и «Молодую гвардию». Хочу, чтоб вы правду знали и не засоряли мозги свои всякой тельавивской мерзостью, враньем. — Он сел за стол. Таня подала ему закуску: соленые огурчики, импортную ветчину, осетрину и рюмку коньяку. Посмотрев на угощение иронически, полковник произнес со вздохом:

— Да-а, живет буржуазия.

И залпом опрокинул в рот коньяк. Закусывая, поинтересовался:

— А теперь рассказывай, кто тебя наэлектризовал.

С отцом Таня всегда была откровенна, к нему иногда обращалась за советом. С тех пор, как похоронил жену — мать Тани — Василий Иванович почти постоянно жил на собственной даче, а свою приватизированную трехкомнатную квартиру сдавал германскому предпринимателю. Впрочем, сдавал только две комнаты, одну оставил за собой, на тот случай, когда приезжал в Москву. Таня не стала скрывать от отца причину своей тревоги, рассказала и о вчерашних выстрелах и о сегодняшнем телефонном звонке с угрозой. Василий Иванович выслушал дочь молча. Размышлял, потирая лоб:

— Положение не простое, да и не новое: этого надо было ожидать. И слово «жулик» не случайно. Очевидно, пообещал, да не сделал.

— Но, папа, ты веришь, что Женя — жулик? — настаивала Таня. Ей хотелось знать, в чем конкретно провинился муж и перед кем.

— Да пойми ты, Танюша, они все одного поля ягоды, все эти банкиры, президенты, генеральные директоры, все, кто в одночасье разбогател, не честные люди. В том числе и твой муженек. Честным трудом невозможно вот так сразу нажить миллиард. Жулье. Вон по телевизору рекламируют какой-то банк: «Программа жилья». А мне хочется прочитать «жулья». Положеньице, конечно, не из приятных, но паниковать не надо. Просто старайся сама быть осторожной и осмотрительной. Не возвращайся домой поздно вечером. Не забывай всегда иметь при себе газовый баллончик. А Евгению скажи, чтоб соблюдал осторожность, не бравировал неуязвимостью. Что я могу еще посоветовать? В милицию он, наверно, уже заявил, хотя толк от этого едва ли будет.

Он долго не засиживался. Прощаясь, посоветовал обратить внимание на стихи Николая Тряпкина в газете «День». Стихотворение поэта-ветерана называлось «Давайте споем». В нем Таня нашла строки, которые резанули слух своей грубоватостью и вызвали невольную улыбку какой-то мужицкой прямотой.

Так ответил русский поэт-патриот на циничную провокацию сионистов, утроивших с благословения Ельцина, Козырева, а, возможно, и патриарха иудейский праздник Ханук в Кремле.

Телохранитель, здоровый парень, бывший работник Московского уголовного розыска, проводил Евгения до самой двери его квартиры. Раньше он провожал хозяина только до лифта. Евгений своим ключом открыл дверь и окликнул Таню. Она вышла в прихожую молча, устремив на мужа вопросительный взгляд, в котором Евгений уловил искорки подозрения.

— Ты в порядке? — произнес он дежурную фразу, позаимствованную из американских фильмов, и проскользнул мимо нее в ванную. Ему не хотелось раздражать ее лишний раз запахом дорогих духов, принесенном от Любочки. На эту тему раньше у них был неприятный разговор, но Евгений всегда отделывался одним и тем же объяснением: «Не могу же я запрещать своим сотрудницам пользоваться духами». Однажды Таня поверила, а потом, не желая предаваться подозрениям, перестала обращать на это внимание. Спросила:

— Ужинать будешь?

— Попью чайку. И ты со мной за компанию, — ответил он, стараясь казаться усталым и озабоченным. Сообщение Тани об анонимном звонке выслушал рассеянно и равнодушно. И заключил: — Все это, Танюша, мелочи. Главное в другом, в служебном. Допустили мы серьезные просчеты, выплачивали непомерные проценты и многое другое. Появилась реальная угроза краха, банкротства. Понимаешь?

Он смотрел на нее пристально, точно ждал от нее совета или помощи. После продолжительной паузы она спросила:

— А выход? Есть какой-то выход? Что думаешь предпринять?

Евгений ждал этот вопрос, потому уже заранее, еще днем приготовил на него ответ. Он понуро уставился в чайную чашку и, не поворачивая головы, произнес:

— Пока что надежда на Анатолия Натановича. Единственная надежда, — повторил Евгений и, подняв опечаленные глаза на жену, сообщил: — В субботу мы встретимся с ним у нас. Так что, пожалуйста, постарайся принять его поприличней, как и положено персоне его уровня. Договорились? — Взгляд покорный, умоляющий, мол, пожалуйста, пойми, что это единственный шанс, последняя надежда.

И хотя Таня не очень разбиралась в банковском бизнесе и вообще в служебных делах мужа, она все же догадывалась, что дело серьезное, и тучи, сгущающиеся над головой Евгения, могут разразиться сокрушительной грозой. В то же время тонким чутьем наблюдательной женщины она догадывалась, что надежда на Ярового тщетна, что этот человек с алчным взглядом задумал какой-то коварный замысел. Нет, она не ощущала опасности для себя со стороны Анатолия Натановича — просто он был ей противен. И она спросила, ровным, без интонации голосом:

— А если Яровой не поможет?

Евгений ответил не сразу. Он хотел понять смысл ее вопроса: «не захочет»? или «не сможет»?

— Тогда придется идти на крайнюю меру, — решительно сказал Евгений и цепко уставился на Таню, выдержав паузу, уточнил: — Бросать все к чертовой бабушке и сматываться за бугор. С деньгами, конечно.

— С чужими. — В ее голосе прозвучала ирония. Евгений проигнорировал неприятную для себя реплику, потому что Таня не столько спрашивала, сколько утверждала, и была права. Он понимал, что произнес трудные, пожалуй, трагические для жены слова. Больше сказать ему было нечего и он поднялся из-за стола, чтоб уйти от болезненного разговора, но Таня задержала его прямым вопросом:

— Это твое твердое решение или нечто вроде совета?

— Танюша, конечно же, совета, — взволнованно заговорил он. — Все надо взвесить, пока что это предположение, но надо быть готовым к худшему, чтобы вовремя принять трудное, но единственно верное решение. На днях я еду в Англию по своим делам, надо навестить Егора, и заодно по просьбе Анатолия Натановича. Там, возможно, по пути я заверну в Испанию и попытаюсь присмотреть для нас приличную хижину где-нибудь на берегу теплого моря.

Евгений считал, что такая соблазнительная перспектива утешит или, по крайней мере, успокоит Таню. Но он ошибся: Таня сходу отмела ее.

— Скажу сразу, чтоб ты не заблуждался: я из России ни на теплые, ни на холодные воды не поеду.

— Детка, не надо так сразу, подумаем, взвесим. Из двух зол выбирают наименьшее.

— Для меня самое большое зло — покинуть Родину.

«В таком случае придется мне ехать с Любочкой», — подумал Евгений в сердцах. Непреклонность Тани начинала его бесить, но он сдерживал себя, памятуя о предстоящей встрече с Яровым. В то же время решил бессловесно выложить свою обиду: начал стелить себе на диване в гостиной. Таня спросила:

— Ты примешь душ?

— Нет, — буркнул он обиженно.

— Я хорошо представляю жизнь на чужбине, вдали, как говорится, от родных могил, даже если ты материально обеспечен. Врач из нашей поликлиники уехала в Израиль и, представь себе, вернулась. Не могу, говорит, привыкнуть, где все чужое. А если уж евреи бегут со своей исторической родины, то как же русским жить вне России? — Этими словами Таня хотела смягчить раздражение мужа. Но он оставался непреклонным:

— Твой пример ничего не доказывает. Евреи возвращаются в Россию, а таких считанные единицы, не из ностальгии, а по причине двойного гражданства. Они свили свои гнезда в Израиле и не хотят оставлять в России. Это одна причина. Хотят быть и здесь и там, снуют, как челноки. А другая состоит в том, что власть в сегодняшней России принадлежит евреям. Они захватили все теплые места и без зазрения совести грабят страну. Я-то вижу, знаю. Яровому, пока правит Ельцин, незачем куда-то уезжать. А рухнет Ельцин, и Анатолий Натанович махнет за океан. Там он заготовил себе уютное гнездышко, и никакая ностальгия его не доймет.

— А ты не считаешь, что добровольная эмиграция — это измена?

— Кому? — нахохлился Евгений.

— Родине.

— Да что это за родина, в которой сплошной бардак и идиотизм? — кипятился он.

— Родина не виновата, — спокойно сказала Таня. — Виноваты предатели, обманом захватившие власть. Предатели не долговечны, а Пушкин и Чайковский — навсегда с Россией.

Евгений кисло поморщился, махнул рукой, мол, что с тобой спорить, и продолжал стелить на диване.

Таня решила не затевать дискуссию. Она приняла ванну и ушла в спальню. В комнате было душно, и она сбросила одеяло и легко прикрыла простыней обнаженное тело, как это обычно делала лет пять тому назад до того, как Евгений взял дурную привычку рассердившись спать в гостиной на диване. Свет она не стала выключать, поджидая Евгения. Она хотела сегодня его. Томительно и обидно тянулись минуты ожидания. Ее подмывало позвать его, но гордость не позволяла подать голос. Тогда она встала и вышла в гостиную, чтоб взять газеты, которые принес Василий Иванович. В гостиной света не было: Евгений спал, а ей спать не хотелось. Она развернула старый февральский номер «Правды» и обратила внимание на «Стихи из тюрьмы» Ивана Кучерова, белорусского поэта, томящегося в фашистских застенках «суверенной» Литвы. Прочла:

От этих строк защемило сердце. Подобные стихи, написанные кровью и болью, она уже встречала в журналах «Молодая гвардия» и «Наш современник» и теперь видела в принесенных отцом патриотических газетах. Борис Примеров в газете «Завтра» молился:

Валентин Сорокин в той же газете писал:

Подумала: какой яркий всплеск кроваво-огненной поэзии вызвал стон русской земли! Сколько родилось могучших талантов в страшное лихолетье Руси! Дать все это прочесть Евгению. Бесполезно: его не тронут эти строки, поморщится и изречет: «Коммунистические агитки». И это будут не его, чужие слова, вдолбленные в его голову «демократической» машиной зомбирования. Он не поймет, потому что не хочет понять. Она вспоминала его восторг, когда он отвечал на вопрос знакомых: «Как живет?» — «Все прекрасно!» И глаза его сверкали азартом торжества и самодовольства. «Мне нет дела до других, каждый заботится и думает сам за себя! У каждого свой выбор. Это и есть свобода!» Спорить с ним не было смысла, его не переубедишь, он купался в лучах богатства и свободы в том смысле, как он ее, свободу, понимал. И вот появилась тучка над головой и затмила солнце. Но разве он не предполагал, что успех его и счастье недолговечны? Он обязан был предвидеть, он же не глупый, даже расчетливый мужик. Алчность, погоня за барышами затмили ему разум, сделали беспечным, лишили трезвого ума.

Таня отложила газеты и выключила свет. Но сон не приходил. Его оттеснили хаотичные, противоречивые мысли. Они появлялись нестройной толпой, толкали друг друга, выбрасывая неожиданные и колючие вопросы, на которые не было твердых однозначных ответов. Не было сомнений, что Евгений стал другим, но когда это произошло, и постепенно или вдруг? Богатство, финансовый успех его сделали таким? Но откуда появилась алчность, которая в первые десять лет их совместной жизни никак себя не обнаруживала. Была ли она в нем заложенная от природы, но не проявлялась до поры до времени, или она — продукт определенных социальных условий и обстоятельств?..

Что-то произошло с их взглядами и даже вкусами, которые в былые времена определяло единомыслие и общность, а потом (вдруг или постепенно) начались трения, разногласия. Вспомнилось: загорелся Евгений желанием побывать на проходившей в Москве выставке Сальвадора Дали. «Что это вдруг?» — удивилась Таня. «Это престижно — гениев надо знать!» — сразил ее ответом Евгений. Они ходили по залам с разными чувствами, крайне противоположными: Евгений бросал на экспонаты скользящие искусственно напыщенные взгляды, делал восторженный вид и приговаривал: «Это необыкновенно, впечатляюще!» Таня возражала: «Может, и необычно, а вот впечатляюще — извини — этот бред психически ненормального шарлатана не то что не впечатляет, но раздражает». — «Но ведь он признанный?!» — возражал Евгений. «Кем?» — «Знатоками». — «А для меня главный знаток, кому я верю, это мое сердце. А оно молчит. Нет, оно протестует, возмущается. Я верю ему, а не лицемерам, мастерам общественного мнения». — «Да мне оно тоже не очень что бы… — смягчался Евгений, — Но мы не специалисты. Может, в этих нагромождениях, в этом хаосе есть какой-то нам недоступный смысл».

Таня припомнила эти последние его слова, когда они потом посетили выставку Ильи Глазунова и его учеников в Манеже. Таня долго стояла у великолепного полотна, на котором был изображен цветущий ландыш на квадрате асфальта. «Какая же сила жизни: крохотный цветок ради своей жизни вступил, казалось, в немыслимую безнадежную борьбу с жестоким препятствием — асфальтом. И победил, сломав броню черной тверди, вышел на солнце и расцвел. Неумолимая, неистребимая жажда жизни и — победа», — размышляла Таня. Остановился у картины и Евгений, быстрый взгляд и скорый приговор: «Какая чушь: ландыш на асфальте! Где это видано, чтоб ландыши росли на асфальте?» Стоявшие здесь же у картины две девушки иронически переглянулись. Таню передернуло, ей было стыдно, и сразу вспомнились слова Евгения, сказанные по поводу Сальвадора Дали: «есть какой-то нам недоступный смысл» Она смущенно отошла в сторону. Евгений почувствовал что-то не то, понял по ее вдруг побагровевшему лицу и растерянному взгляду и тоже отошел и, взяв Таню за локоть, спросил: «Что с тобой?» — «Со мной ничего, — в голосе Тани прозвучали язвительные колючки. — А что с тобой? Если у Дали ты нашел недоступный смысл, то как же ты не понял уж явно доступный смысл ландыша, который жизненной силой своей сломал железный панцирь асфальта? Да-а, Женя, обмишурился ты. Даже девушки смутились от твоей наивности».

Воспоминания всплывали отрывочно и хаотично размывались и таяли, уступая место другим, которые казались наиболее важными. Когда же произошли перемены в их супружеских отношениях, исчезли ласки и тепло, которые согревали и радовали, вселяли веру в семейное счастье? Неужто с появлением достатка, богатства, бешеных денег, свалившихся на них небесной манной? И вот что удивительно: внезапные блага не обрадовали Таню, а смутили и озадачили. Не добавили счастья, а убавили.

Она старалась понять его, разобраться в сложном клубке вдруг обрушившихся невзгод: выстрелы по машине, нависшая угроза краха всего «дела» и перспектива бежать «за бугор», а это значит скрываться от правосудия. Значит, совершено что-то противозаконное, преступное. Почему? Случайно, по неопытности, в результате чьего-то злого умысла или преднамеренно, сознательно пошедшего на риск во имя… Во имя чего? Денег. Нет, за границу она не убежит, ей ничего не грозит, она ничего незаконного не совершила. Только вот Егор, что будет с их мальчиком? Зачем она дала себя уговорить отправить его на учебу в Англию? Она долго не соглашалась, в конце концов можно было устроить его учиться в приличном, «престижном» заведении в Москве. Но сам Егор, настроенный отцом, мечтал об учебе в Англии. Евгений очень влиял на сына и не всегда в лучшую сторону.

Исподтишка к ней подкрадывалась мысль: если Евгений будет вынужден прятаться «за бугром», а она никак не намерена сопровождать его — значит рушится семья. Она настойчиво отгоняла, отталкивала от себя эту коварную мысль, заменяя ее анализом их супружеских отношений, которые с неких пор стали заметно иными, чем прежде. Ей даже показалось, что и вовсе не было этого светлого, безоблачного «прежде», и не было «прежнего» Евгения, внимательного, душевного, ласкового, что это «прежнее» как-то неприметно, тайком, как песок между пальцев, ускользнуло от них, и вот Евгений уже стелит себе постель на диване в гостиной и на ее явный призывный намек отвечает категоричным «нет!». И снова тревожные неуютные мысли о Егоре — как он там? Пишет редко, говорит, скучает по маме, а не по Москве, что и радовало и огорчало: почему не по маме, папе и Москве? Москва — его родина, пусть сегодня грязная, преступная, порочная, но это родина, а родину, как и мать, надо любить и в славе и в беде.

С думами о сыне она медленно засыпала, и думы эти превращались в сновидения.