Глава вторая

Несмотря на бессонную ночь, Таня проснулась в обычное свое время — в семь часов. Евгений уже одетый сидел за письменным столом в детской — так называли комнату Егора — и что-то сосредоточенно писал. На ее «доброе утро» он ответил кивком головы, продолжая писать. Таня остановилась у самого стола и поинтересовалась:

— Что сочиняешь?

— Да вот — заявление в милицию, — буркнул он, не отрываясь от бумаги.

Таня не стала продолжать вчерашний разговор, который потребовал бы немало времени, а они оба торопились на работу. Она быстро приготовила завтрак — омлет с беконом, но Евгений второпях выпил только чашку кофе и, походя спросив ее о самочувствии, поспешил уехать. Таня на работу добиралась всегда пешком, на что уходило всего семь-десять минут.

Весь свой разговор в милиции Евгений хорошо продумал и на вопрос, не подозревает ли он кого-нибудь в покушении на его жизнь, отвечал с твердой определенностью: «нет».

— Я вообще думаю, что произошла ошибка и меня приняли за кого-то другого.

Пулю, как вещественное доказательство, он приложил к своему заявлению. В милиции, по горло перегруженной явными криминальными делами, заявление гражданина Соколова восприняли с облегчением и не стали возбуждать уголовного дела. В милиции же Евгений явно лукавил: не сомневаясь, что стреляли именно в него, он предполагал и кто стрелял. Два года назад у него был «деловой» контакт с одной мафиозной структурой, которая настойчиво попросила «Пресс-банк» «прокрутить» под завышенный процент крупную сумму денег. Давление мафии было довольно сильным, и Евгений не смог устоять — сдался на условии, что это будет первый и последний, единственный раз. Но аппетиты мафии разгорались, она не стала довольствоваться разовой уступкой и продолжала требовать повторения. «Хотели припугнуть или стреляли на поражение?» — размышлял Евгений, указывать на них в милиции считал не разумным: пришлось бы рассказать о многом нежелательном.

Из милиции Евгений сразу поехал в свой офис. Чувствовал он себя прескверно. Он знал, что его «оппоненты» — мужики крутые: на этом они не остановятся. Надо было на что-то решиться, что-то предпринять. Но что именно, он не знал, — все случилось, как гром среди ясного неба, и обнажило всю шаткость и тщету его благополучия и процветания; он почувствовал колебание почвы под ногами, хотя это был всего лишь предупредительный толчок. Теперь он понял состояние Тани, когда она ему однажды призналась, что ее не радует их богатство, что и шубы, и все туалеты и драгоценности, и личный «мерседес», который большую часть времени простаивал в гараже, поскольку Евгений предпочитал «казенный» «линкольн», — все ей казалось временным, проходящим, чужим. Тогда он пытался утешить ее шуточками, мол, все в этом мире временно, как и мы сами; вон комета налетела на Юпитер, который уцелел только благодаря своей массе. А что б осталось от Земли, столкнись она с такой кометой? Одни осколки. «Все ходим под Богом, не знаем, что с нами будет завтра или через час. Так что, лови миг удачи и живи в свое удовольствие», — заключил Евгений. Но Таня не получала удовольствия, когда абсолютное большинство людей было обездолено. Таков уж ее характер, такое воспитание.

В свои служебные дела и проблемы Евгений не посвящал Таню — сама же она не лезла с расспросами, решила оставаться в стороне после того, как однажды поинтересовалась, откуда же такие деньги. Тогда он, не вдаваясь в подробности, несколько элементарно пояснил: «Отцовские сбережения (отец Евгения много лет работал директором универмага) да плюс кредит, который я взял в Центральном банке, разумеется, под определенный процент. Потом к нам поступают деньги от населения. Тоже под процент. Мы эти деньги вкладываем в производство, в частный сектор и тоже под процент. Но уже высокий, гораздо выше того, что возвращали по кредитам госбанку. Разница остается нам». — «Но ты же выплачиваешь дивиденды вкладчикам очень высокие. Я не понимаю, откуда берутся деньги на выплату вкладчикам?» — недоумевала Таня. «У тех же вкладчиков: у одних берем, чтоб рассчитаться с другими. Такая вот цепочка получается», — с наигранной веселостью отвечал он, желая закончить неприятный для него разговор. Но Тане не все было ясно. «Когда-нибудь цепочка должна оборваться? Я правильно понимаю?» — «А зачем ей обрываться? У одних занимаем, чтоб рассчитаться с другими, — торопливо отвечал Евгений. — Знаешь, дорогая, у бизнеса свои законы, и они не всегда понятны не искушенному, как например, тебе. Так что лучше не ломать над ними голову, а заниматься тем, в чем ты силен». — «Своей медициной, ты хотел сказать?» — «Это уж кто в чем силен. Кстати, Танюша, ты все-таки решила уходить с работы?» — поспешил он уйти от неприятной темы. «И не подумаю. Зачем? Мне моя работа нравится». — «Но, дорогая, какой тебе смысл из-за жалких грошей надрываться? Разве тебе недостаточно того, что я зарабатываю? Ты в чем-то нуждаешься? Бери, сколько тебе нужно, и трать. Трать и не жадничай, ни в чем себе не отказывай». — «Боюсь я, Женя, этих денег. Когда-нибудь цепочка оборвется», — печально вздохнула Таня. Интуиция трезвомыслящего человека ей подсказывала авантюрность «цепочки», делающей деньги из воздуха.

Учиненная «демократами» смута внесла разлад в супружескую жизнь Соколовых. Если раньше, до «перестройки», у них были общие интересы, взгляды, а иногда и вкусы — во всяком случае серьезных противоречий не наблюдалось, то теперь произошло резкое размежевание. И вовсе не в том, что Евгений опрометью бросился в бизнес. Таню тревожило, а потом и возмущало, что он бездумно принял веру «демократов», стал попугайски повторять их измышления, отвергать и поносить все советское прошлое, чего прежде за ним никогда не замечалось. Как-то она прямо в лицо ему сказала: «Да ты же настоящий оборотень». Но он не возмутился, даже не обиделся, он рассмеялся, заметив при этом: «Ты повторяешь слова Василия Ивановича, живешь его мыслями. А пора бы заиметь свои».

В какой-то мере Евгений был прав: Таня действительно придерживалась взглядов своего отца на то, что происходит в стране, разделяла его позицию. Отставной полковник и коммунист Василий Иванович находился в самой гуще текущих событий, ходил на митинги патриотов, обладал большой информацией, внимательно следил за прессой и старался делиться своими наблюдениями с дочерью и зятем. На этой почве у Василия Ивановича возникали острые конфликты с Евгением, Таня всегда старалась в их споре быть арбитром и в душе разделяла позицию отца. Это было ее твердое убеждение.

Как только Евгений возвратился из милиции в свой офис, к нему в ту же минуту зашла референт-переводчик Любочка Андреева. Она была одета, как всегда, в белую кружевную блузку и черную мини-юбку, укороченную до предела, от чего ее длинные стройные ножки казались еще длинней. Увидевший однажды ее в компании Евгения, Анатолий Натанович, ядовитый до неприличия, съязвил: «Она тебе не напоминает жирафу? Своими диспропорциями? Ну-ну, не хмурься: она и в самом деле пикантна. На любителя». Сейчас пухленькие подрумяненные щечки Любочки выражали тревогу. Подведенные длинные ресницы напряженно трепетали. Она устремила свои круглые, как у птицы, глаза на Евгения и заговорила таинственным полушепотом:

— Дорогой мой, ты в порядке? Ничего не случилось?

Ее вопрос удивил Евгения: откуда слух? И он, сделав недоуменный вид, ответил вопросом:

— А что должно случиться?

— Дело в том, что час тому назад позвонил какой-то тип и гнусавым голосом попросил к телефону тебя. Наташа сказала, что тебя нет и передала трубку мне. Я попросила его представиться. В ответ он прогнусавил: «Передай своему Соколу, что это только начало. А закончит он ощипанным петухом». И бросил трубку.

На людях Любочка обращалась к Евгению на «вы» и не афишировала интимность их отношений. Она не скрывала своего волнения и продолжала сверлить Евгения цепким взглядом, не веря его хладнокровию. За два года интимных отношений она хорошо его изучила, знала его силу и слабость, плюсы и минусы. Любочка была у Евгения первой и единственной любовницей, сумевшей своими искусными до изощренности сексуальными способностями приворожить его всерьез и надолго. Нельзя сказать, что она была единственной, с кем Евгений изменял свой жене. Были у него и до нее легкие, «одноразовые» флирты, которые угасали так же легко, как и вспыхивали, и Евгений думал, что так будет и с Любочкой, когда однажды, проводив гостей поздним вечером, он попросил ее задержаться в офисе под предлогом убрать посуду. Любочкины чары основательно вскружили голову молодого банкира, так что вскоре на юную страстную любовницу посыпался град подарков, в числе которых была и однокомнатная квартира. И если Таня не была посвящена в служебные дела Евгения Соколова, то от Любочки у банкира не было секретов. Анонимная угроза превратить Сокола в общипанного петуха всерьез встревожила Любу Андрееву, создавала опасность далеко задуманным ею планам. Евгений с безмятежным хладнокровием выслушал сообщение об анонимном звонке, жестом руки пригласил Любочку сесть и сам сел в кресло за письменный стол. И начал перебирать положенные секретарем утренние газеты: «Коммерсант», «Известия» и «Московский комсомолец». Не отрывая взгляда от газет, спросил:

— Чему сегодня учит нас «Комсомолец»?

— Как пользоваться презервативом. Но мы и без них знаем, — ответила Любочка, не сводя с Евгения вопросительного взгляда. Она догадывалась, что он должен сообщить что-то важное, связанное с анонимным звонком, но почему-то преднамеренно тянет, словно хочет показать, что его это вовсе не беспокоит. А Евгений тем временем начал звонить по телефону Яровому.

— Анатолий Натанович, добрый день. Как вы вчера добрались? Нормально? А мы не совсем, с маленьким ЧП. Меня, то есть, нас, машину нашу, обстреляли. На ходу. Две пробоины. Никого не задело. Сегодня заявил. Да, слушаю, Анатолий Натанович… В субботу? У меня?.. Хорошо, будем рады вас видеть. — Положив трубку, он пояснил Любочке: — Яровой напросился в гости. Татьяна ему приглянулась, старому коту.

Но Любочке сейчас было не до жены Евгения и Ярового — ее встревожили выстрелы.

— Женя, любимый, я не понимаю тебя, — заговорила она ласковым обеспокоенным голосом: — Тебя чуть не убили, а ты так беспечен, будто ничего не случилось. Так, пустячок, две пули, «маленькое ЧП».

— Родная, ничего неожиданного не произошло, все в порядке вещей. Ты же знаешь разгул преступности, рэкетиры и прочая мразь… Перед серьезными проблемами эти выстрелы — сущий пустяк. — Пугают. Разве только меня одного? Всех предпринимателей пугают, вымогают, грабят. Смириться с этим нельзя, но привыкнуть можно и нужно. Я сейчас был в милиции, заявил. А толку что?

— Но, Женечка, это ж покушение, террор. И судя по анонимному звонку, ты должен догадываться, кто это сделал. Милиция спросила тебя, кого подозреваешь?

— Нужны доказательства, а не подозрения. А доказательств у меня нет. Да и для милиции это мелочь. Не убили, ну и слава Богу. Давай об этом больше не говорить и не думать. Есть дела поважней. Договорились?.. — Он ласково улыбнулся ей, как улыбаются, уговаривая капризного ребенка.

Любочку он не стал убеждать, что стреляли возможно и не в него, приняв его за кого-то другого. Из его слов она поняла, что появились какие-то новые, более важные проблемы, чем эти выстрелы, ими-то и озабочен Евгений. Но расспрашивать не стала, знала, что сам расскажет в подходящее время. Поинтересовалась, как прошел вчерашний банкет, как на нем выглядела Таня, которую он впервые вывез в «высший свет» «новых русских».

— Татьяна произвела впечатление, — как будто даже с гордостью ответил Евгений. — Мужики клали глаз. Особенно Яровой.

— И ты решил не упустить случая? — В тоне ее прозвучали язвительные нотки. — Пригласил в гости.

— Сам, нахал, напросился. Там, на банкете. А сейчас напомнил и даже день назначил, наглец.

— А чего церемониться? Аппетиты у него о-го-го! Не мешай ему — пусть позабавится. Не убудет.

— А ты не будь циничной, — деланно возмутился Евгений. — Татьяна не из тех… что б ты знала. Она порядочная женщина и гордости ей не занимать.

— Ладно, ладно — не заводись. Лучше скажи, как сегодня? Приедешь?.. — И умиленно, зазывающе уставилась на него.

— Приду. Там все обсудим. Только давай пораньше: не хотелось бы домой возвращаться в полночь. Идет?

Она восторженно закивала головой в знак согласия.

Задолго до окончания рабочего дня Любочка предупредила секретаршу, что она уходит выполнять поручение шефа и сегодня уже не вернется в офис. Наташа с тайной ревностью сверкнула по Любочке скользящим взглядом и вполголоса молвила «хорошо». Соколов, будучи сам высоким и стройным мужчиной, отдавал предпочтение рослым и стройным, длинноногим девушкам, эталоном которым служила Люба Андреева. Такой же высокой, с крепкими, обнаженными чрезмерно укороченной белой юбкой бедрами, склонная к полноте была секретарша Наташа. — молоденькая, с лицом ребенка девица, бросившая ради карьеры третий курс института, которому задолжала длинный хвост несданных зачетов. Наташа без особых колебаний приняла предложение Евгения работать в «Пресс-банке», соблазнившись приличным окладом и тайной надеждой на интимную связь с очаровавшим ее банкиром. Интимная связь состоялась, но была очень непродолжительной, поскольку вскоре появилась в офисе Соколова новая сотрудница с дипломом престижного вуза Любовь Андреева. Тайные иллюзии Наташи лопнули, как надувной детский шар. Соперница оказалась более удачливой, и на долю Наташи осталась лишь неумолимая ревность да глухая, еле теплящаяся надежда: авось надоест ему эта самоуверенная, хваткая особа, и он вернется к своей «малышке» — так Евгений называл Наташу в дни их пылкой страсти. Наташа догадывалась, какое поручение шефа отправилась выполнять референт-переводчик. К свиданию у себя на квартире Любочка всегда готовилась основательно — Евгений избегал с ней встреч в ресторанах: не хотел «засвечиваться». На рестораны Любочка не претендовала, она чутко улавливала желания своего шефа, никогда им не перечила и всегда старалась угождать. Она знала, что Евгения вполне устраивает ее «гнездышко», обставленное пока еще скромно, с минимальным набором необходимых для нормального обитания вещей, среди которых главенствовала широкая двуспальная кровать импортного производства. «Гнездышко» это Любовь Андреева считала временным, в перспективе ей виделась роскошная вилла где-нибудь в дальнем зарубежье на берегу теплого моря. Это были сладкие грезы молодой расчетливой женщины, верившей в свою фортуну, в то, что всё сбудется, как задумано.

Уходя из офиса, Евгений позвонил жене и тоном глубокого сожаления предупредил ее, что он сегодня вынужден будет задержаться часов до одиннадцати, пояснив на всякий случай «в связи со вчерашней историей». Нет, он не обманывал жену, просто он часто пользовался «святой ложью», злоупотреблял «ложью во спасение» и ничего предосудительного в этом не находил. После разговора с Таней он позвонил Любочке и сказал только одно слово: «Выезжаю!»

Дверь Евгений открыл своим ключом, и уже в прихожей Любочка в легком халатике, надетом на совершенно голое тело, густо благоухая дорогими духами, бросилась в его объятия, осыпав жаркими поцелуями, на которые она была неистощимая и неподражаемая искусница. Пестрый, с большими розовыми цветами халатик плотно обтягивал ее упругие плечи и одновременно обнажал кофейно-загорелые тугие груди и ляжки. Все ее тело излучало обжигающий огонь, в который любил бросаться Евгений с беззаветной опрометчивостью.

Магнитофон исторгал истерическую какафонию, которую денно и нощно выплескивает на зрителей телеэкран, афишируя, как стада обезумевших двуногих баранов в психическом экстазе приветствуют безголосого козла, выкрикивающего в микрофон какие-то невнятные, режущие слух звуки. Любочка принадлежала к этому стаду, ей нравилась такая чертовщина. Постепенно и незаметно для себя под ее влияние попал и Евгений, и этот патологический визг уже не раздражал его, как прежде.

Посреди комнаты, между двумя мягкими креслами, обтянутыми черной кожей, стоял круглый журнальный столик, сервированный холодными деликатесами, увенчанными бутылкой шампанского (для Евгения) и «Амаретти» (для Любы).

— Я только что приняла душ, теперь твоя очередь, — как всегда деликатно напомнила Любочка и проводила Евгения в ванную.

Из ванной Евгений вышел распаренный, розовый, ядреный. Упругое, мускулистое, упитанное тело прикрывали васильковые плавки и небрежно наброшенная на плечи незастегнутая рубашка. Он сел за стол, наполнил хрустальные фужеры, и Любочка, держа и одной руке свое «Амаретти», а другой игриво прикрывая халатиком кокетливо выглядывающую грудь, встала и с напыщенной торжественностью произнесла тост:

— Дорогой мой Женечка, родной, любимый, обожаемый. Я хочу выпить, поблагодарить судьбу за то, что она отвела от тебя эти ужасные бандитские пули. — Не садясь, с молодецкой удалью она выпила до дна, поставила пустой фужер и, подойдя к Евгению сзади, охватила обеими руками его голову, крепко впилась в его губы и вонзила свой проворный язык в полость его рта.

На второй тост не хватило терпения: распахнутая постель зазывно влекла, и у них не было желания противиться этому зову. В постели она почувствовала его недостаточную активность или неприсущую ему пассивность, спросила:

— Что с тобой, милый? Ты сегодня сам не свой. Тебя расстроила стрельба?

— Да причем здесь стрельба? — резко ответил он и тотчас же понял неуместность своей невольной вспышки, смягчился: — Есть, Любочка, более серьезные проблемы, и ты их знаешь.

— Ты думаешь, крах неизбежен?.. — Он не ответил. — Скажи, тебя это тревожит?..

— А по-твоему это пустячок? Да?

— Но ты же рассчитывал на содействие Ярового, — сказала она. От одного упоминания этого имени с недавних пор начало коробить Евгения. Яровой со вчерашнего дня, как познакомился с Таней, стал для Соколова второй, после возможного краха «Пресс-банка», зубной болью.

— Ты говорил, — напомнила Люба, — что у вас дружеские отношения.

Его покоробило от таких слов, будто удар под дых.

— Какие там дружеские, — кисло поморщился он. — Запомни, детка, сейчас нет друзей. Есть компаньоны, есть соучастники, но друзей нет. А мы с Анатолием Натановичем просто знакомые.

— А разве знакомым нельзя помочь? — донимала Любочка. В постели она привыкла чувствовать себя хозяйкой.

— Даром и собака не гавкнет, а Яровой тем более. Эта собака с бульдожьей хваткой. Слишком дорогую цену хочет.

Любочка знала, о какой цене идет речь. Сказала с прежним цинизмом:

— Ну и пусть позабавится. Может, и у нее есть нужда и желания.

— Я уже тебе сказал там, в кабинете: не хами. — Он начал раздражаться и сделал попытку встать. Она удержала его, облепив поцелуями, зажигательно, страстно, с мастерством опытной совратительницы. И он сдался, растаял в сладкой неге, приняв ее вызов. А когда утих, Любочка заговорила ласково, нежно, понизив свой воркующий голосок до полушепота:

— А давай не будем дожидаться краха. Заберем все деньги и махнем за бугор. Купим виллу и будем наслаждаться жизнью. Никаких тебе Яровых, никакой стрельбы. А? Ты ж обещал.

Евгений корректно, но довольно решительно отстранил Любочку и молча стал натягивать на себя плавки. Она наблюдала за ним выжидательно. И восхищалась его крепкой атлетической фигурой. А он был сосредоточенно мрачен. Да, когда-то Соколов действительно в пылу любовных грез делал такие прожекты, но это была скорее сладкая мечта, абстрактная, не учитывающая деталей реальности. Всерьез ее он не воспринимал, поскольку разводиться с Таней не собирался. Теперь он искренне пожалел, что когда-то позволил себе легкомысленную вольность, и решил как-то уклониться от неприятного разговора, затушевать его.

— Я обещал этой весной поехать с тобой в Испанию недельки на две. По пути мне надо будет завернуть в Лондон, повидать сына. Это твердо. На Майорку. Знаменитый курорт.

Его уклончивость насторожила и обескуражила Любочку: она была уверена, что Евгений сдержит обещание, что она заставит его сдержать, и ему не отвертеться, что он принадлежит ей, любит только ее, что с Таней его ничто не связывает (так она внушила себе, хотя сам Евгений о своих отношениях с женой никогда не говорил). Любочка просто повторяла заблуждения многих легковерных, самонадеянных любовниц. «Выходит, он обманул или передумал? Почему, как мог? Я отдала ему свою молодость, поверила. Ну, нет, я не допущу; два года совместной жизни, как жена, клятвы в любви, дорогие подарки, наконец, эта квартира, восторги, всякие ласковые красивые слова — богиня, ангел-хранитель и прочее; надежды, планы — и всё впустую», — лихорадочно размышляла Любочка, глядя, как Евгений застегивает рубашку и не может попасть пуговицей в петельку. Она перепелкой выпорхнула из-под одеяла в чем мать родила и стала усердно застегивать ему пуговицы. Потом, справившись, схватила его руку и приложила ладонью к своему теплому мягкому животу.

Нежно прощебетала:

— Послушай… Слышишь?

— Что именно? Ничего не слышу, — не понял он.

— Там шевелится твой наследник. — И обхватила обеими руками его шею, осыпала своими неземными неподражаемыми (слова Евгения) поцелуями. Эффектная вообще, она была прекрасна в этот миг. Изящно сложенное молодое тело излучало нежность и страсть. Темнорусые волосы двумя пышными локонами падали на плечи и своими концами шаловливо касались ее розовых сосков. Густая челка падала на лоб по самые ресницы.

Говоря откровенно, Соколов ничего не мог и услышать, поскольку сама Любочка толком не знала, беременна она или ей так кажется, потому что хочется забеременеть; она была в полной уверенности, что ребенок прочно и окончательно свяжет ее с Евгением, и она станет госпожой Соколовой. Такой поворот дела вообще-то не представлял для Евгения особой неожиданности. Он, конечно, принимал все меры предосторожности, идя на связь с Любочкой, да и она разделяла его осторожность, по крайней мере, на словах. Весть эта ошеломила Евгения, словно ему не доставало уже существующих проблем. Он взорвался:

— Ты что?! Как тебя понимать?! — Он стоял перед ней в плавках и рубахе, растерянный и разъяренный, смотрел на нее широко раскрытыми глазами и не находил других слов.

— А я тут причем? Ты был неосторожен, я тебя предупреждала, — спокойно, соблюдая хладнокровие, ответила Любочка, вызывающе подбоченившись. Похоже, она была готова к такой реакции Евгения.

— Удивительно! Непорочное зачатие. Так, наверно? — Горькая усмешка исказила его вдруг побледневшее лицо, и он начал торопливо одеваться. Любочка тоже набросила на себя халатик и, понурив голову, прошлась по комнате.

— И он говорит: «удивительно». Он еще удивляется! «Непорочное зачатие». Нет бы вспомнить, сколько раз пренебрегал презервативом.

«Авантюристка, коварная мошенница, все спланировала, продумала и рассчитала. Все, да не совсем все», — сверлили его мозг гневные мысли, но обратить их в слова он воздерживался, по крайней мере, до поры до времени. А сейчас — молчаливое презрение. Он быстро и без слов оделся и решительно направился к двери, но Любочка проворно бросилась наперерез, халатик ее распахнулся, обнажив пряную грудь. Она распростерла руки, чтоб обнять его, он резко остановился и отступил на полшага, демонстрируя всем своим видом решимость и неприступность. И Люба опустила руки и смиренным тоном произнесла:

— Не пугайся: ребенка я воспитаю, сама воспитаю. Я люблю детей и ни в чьей помощи не нуждаюсь. Так что «не боись».

Последнее слово она произнесла с язвительным вызовом и так же демонстративно отошла в сторону, как бы уступая ему дорогу. Евгений сделал шаг вперед и, обернувшись к ней лицом, глухо проговорил:

— Этого ребенка не должно быть. Потом, со временем — пожалуйста, рожай сколько угодно. А пока… потерпи. — И, не сказав больше ни слова, выскочил за дверь, как ошпаренный.

Такого крутого поворота Люба не ожидала. Конечно, она не думала, что своим сообщением обрадует Евгения, но чтоб так резко, грубо… Только что он дарил ей свои ласки, говорил слова любви, в искренности которых она не сомневалась; еще неделю тому назад в этой же постели они говорили о разводе, и Евгений заверял ее, что вопрос решенный, и все дело за временем и обстоятельствами. (Какими именно, он не сказал, а она не стала уточнять: важно, что он готов на развод.) И вдруг — хлопнул дверью, словно влепил ей пощечину. Вот уж действительно, от любви до ненависти один шаг. Люба упрекнула себя: не вовремя и не к месту сказала она о беременности. Он взвинчен стрельбой и тем, что резко сократилось число вкладчиков, клиенты напуганы, стараются изымать вклады, несмотря на высокий процент. Не доверяют, опасаются. Он растерян, озабочен, а тут я, как снег на голову — беременна. Да и он вообще не против ребенка: рожай, мол, сколько хочешь, но не сейчас. Почему не сейчас? Объяснил бы. Не сорвалась бы их поездка в Испанию и Англию. Ведь он обещал. В Испанию на две недели на взморье, поразвлечься. В Англию — навестить Егора. Надо завтра все уладить. В конце концов можно сказать, что с беременностью пошутила или это была ошибка врача.

Люба впервые поняла, как зыбки, иллюзорны ее планы и расчеты «заполучить банкира». Но самоуверенная, «неотразимая красавица», какой считала себя Люба, не теряла надежды. Она не отступит и будет бороться до победного конца.

В этот необычный для Соколовых день Таня работала по вызовам на дом. Вызовов было много; несмотря на начавшееся лето, люди болели, главным образом, пожилые, пенсионеры. Дни обслуживания больных на дому для доктора Соколовой были самыми тяжелыми, связанными с нравственной нагрузкой, с душевными переживаниями, когда она лицом к лицу сталкивалась с драмами и трагедиями человеческих судеб. Попадая в квартиру больного, она видела недуг, лечение которого не входит в компетенцию врача, имя этому недугу — нищета и безысходность. Она видела истощенных голодом старушек и стариков — ветеранов войны, тех самых, что защищали Сталинград и штурмовали Берлин, спасая человечество от гитлеровской чумы, что прошли кровавыми дорогами от Волги до Эльбы и на закате дней своих оказались заброшенными и никому не нужными. Чем и как она могла им помочь? Выписать рецепт на лекарство, на покупку которого уйдет половина пенсии? А какой рецепт она могла выписать от дистрофии, от полного истощения, чем могла помочь больной старушке, во рту которой второй день не было и росинки? Ей запомнились двое одиноких пенсионеров Борщевых — Петр Егорович и Анастасия Михайловна. Их единственный сын с женой и детьми жил на Сахалине, где остался работать после военной службы. До «перестройки» часто писали письма. А теперь — раз в год, и то хорошо. Денег нет и на конверты. Анастасия Михайловна мучилась от гипертонии, Петр Егорович страдал радикулитом и ишемией. Жили, как и миллионы им подобных, только на пенсии, которых еле-еле хватало на хлеб, сахар да картошку. Жили впроголодь, трогательно вспоминали свое недавнее прошлое, когда пенсии хватало и на харчи и на какую-никакую обнову. И были довольны. И вот настало сатанинское время, горбачевская «перестройка» да ельцинские реформы. Пошло все прахом, порушился устойчивый порядок, наступила дьявольская смута. Вспомнила Таня, как месяц тому назад ее вызвали Борщевы: у Петра Егоровича сердечный приступ, перебои пульса, аритмия. Анастасия Михайловна свой диагноз ему поставила: «От недоедания эти хвори у него. Вишь, как истощал, кости да кожа». — «Но вы в магазины ходите?» — сорвался у Тани глупый вопрос, которого она тут же устыдилась. И старуха ответила с иронией: «А то как же? Хожу. Будто в музей: посмотрю на полные витрины всякой вкусной снеди, постою, надышусь до головокружения, с тем и домой ворочусь. А дома, чтоб отвлечь себя от тех витрин, притупить голод, телевизор включу. А по телевизору, как нарочно, гладкий мужик красную икру жрет, а она по бороде его так и скатывается. А там стол показывают, уставленный всякими яствами. Все дразнят, издеваются над голодным народом».

Таня вспомнила потрясшую ее картину в подземном переходе возле метро. Ухоженная девица-продавщица возле огромной кущи пышных роз и каллов, а напротив замызганное истощенное существо лет пяти от роду сидит на каменном полу, поджав в лохмотья ножки и держит обрывок картона, на котором неровным почерком начертано: «Я есть хочу!..» Рядом с ней бумажная коробочка, в которой топорщатся две синих сторублевых купюры. А мимо течет поток людей, разных, и таких же нищих, и богатых, бросают скользящие взгляды, либо вообще не замечают и спешат, спешат куда-то, и только двое бросили измятые купюры. Таня достала бумажку в пять тысяч, опустила в коробочку, ощутив какую-то неловкость или стыд. Больно язвил этот нелепый, совершенно дикий, какой-то нарочито неестественный, неуместный контраст дорогих цветов и голодного изможденного ребенка, и ей подумалось, что это и есть символ сегодняшней России, растерзанной, изнасилованной и ограбленной небывалым, неведомым в истории мира предательством.

С этой щемящей душу мыслью Таня поднялась на третий этаж и направилась к квартире своих пациентов Борщевых. Дверь в квартиру была приоткрыта, и несколько пожилых людей молча толпились в прихожей. По их скорбным лицам Таня почувствовала беду. Кто-то вполголоса сумрачно произнес:

— Опоздал доктор.

Да, помочь она уже не могла: Петр Егорович был мертв. А на нее устремили вопросительные взгляды соседи, ожидающие каких-то магических действий, и растерянные, заплаканные глаза Анастасии Михайловны.

— Отошел, отмучился, — говорила она негромким слабым голосом. — Наказал не давать телеграммы сыну, чтоб, значит, на похороны не приезжал. Одна дорога, говорят, миллион возьмет. А похоронить тоже миллион. А где ж его взять?

— Да-а, и жисть горька и смерть не сладка, — произнес пожилой мужчина — сосед.

— Все терпел, не жаловался особенно, — продолжала Анастасия Михайловна. — Только когда совсем стало плохо, попросил вызвать Татьяну Васильевну.

Таня сделала все, что в таких случаях от нее требовалось, выдала свидетельство о смерти, затем, уединившись с овдовевшей, теряющей самообладание старухой, достала из сумочки деньги и, не считая их, все, до последнего рубля, отдала Анастасии Михайловне.

— Это вам на похороны. И примите мое искреннее соболезнование.