Грабеж

Свою судьбу, вернее судьбу своих капиталов, Пришелец доверил Земцеву. Он согласился переправить за рубеж всю валюту и ценности, что Ипполит Исаевич сумел скупить. Каким способом, Пришельца не интересовало. Услуга, конечно же, огромная, но и плата за нее тоже дай бог: бриллиантовый кулон Норкиных, который добыл Анатолий Павлов.

Туристическая поездка во Францию намечалась на первую половину августа. Сегодня, сразу после получения кулона, Пришелец разговаривал с Земцевым, и они условились на завтра встретиться у Якова Николаевича, куда Ипполит Исаевич привезет все свои сокровища и, само собой разумеется, кулон. Пришелец представлял, как поведут себя Норкины, когда обнаружат исчезновение кулона: несомненно, подозрение падает на Павлова, Илья Маркович заявит в милицию, и если Павлова арестуют, то как бы он себя ни повел, — а как поведет себя Анатоль на следствии, Ипполит Исаевич с определенной уверенностью сказать не мог, — след приведет к нему, и тогда прощайте мечты и надежды «частного предпринимателя», прощайте Париж, Сидней и кенгуру. И вообще это может стать концом карьеры Пришельца навсегда, с чем не мог согласиться «великий эгоист», как называл себя Ипполит Исаевич. И он без колебаний и малейших угрызений совести решил принести в жертву своего верного слугу, преданного подручного. «Мокрое дело» поручил Арвиду, разрешив ему для полного успеха и надежности привлечь себе в помощники одного из участников нападения на квартиру Бертулина и убийства Конькова. Арвид сказал своему помощнику, что Павлов «висит на крючке» в угрозыске, что его на днях арестуют именно по делу Конькова, и что он «расколется».

Время приближалось к полуночи. Пришелец с книгой в руках лежал на постели. Это был томик статей об искусстве и литературе Луи Арагона, изданный в 1957 году. Решив эмигрировать, Ипполит Исаевич начал интересоваться литературой о Франции. Арагона предложили ему в букинистическом магазине, и он, впрочем, без особой охоты, купил. Теперь, ожидая телефонного звонка Арвида, который должен был сообщить, как прошла операция с Павловым, он рассеянно перелистывал книгу, останавливаясь лишь на некоторых абзацах. С Арвидом условились так: если операция прошла благополучно, то есть если Павлов мертв, Арвид, услышав в телефонной трубке голос Пришельца, должен сказать: «Попросите, пожалуйста, Ивана Ивановича», на что, как положено, Ипполит Исаевич должен ответить: «Вы ошиблись номером». Если же, не дай бог, получилась осечка, Арвид должен спросить ответившего на телефонный звонок Пришельца: «Это квартира Захаровых?» И опять же в ответ: «Вы ошиблись номером». Одновременно это означало, что сейчас заявится Арвид собственной персоной и все объяснит.

Пришелец с беспокойством посмотрел на электронные часы — «00-04». «Начало первого, а от Арвида никаких вестей», — с беспокойством подумал Ипполит Исаевич и положил книгу на столик. Быстро сменялись зеленые цифры на электронных часах, и с каждой минутой нарастала тревога в душе Ипполита Исаевича. Он строил различные предположения, ища причину задержки с телефонным звонком. При этом и мысли не допускал, что может произойти что-то совсем непредвиденное, и Павлов останется жить. Живой Павлов представлял для Пришельца смертельную опасность.

Когда на электронных часах появились цифры «00-43» и нервы Пришельца превратились в натянутые струны, раздался телефонный звонок. Спокойствие и выдержка изменили Ипполиту Исаевичу: он схватил трубку и взволнованно сказал: «Я слушаю».

— Это квартира Захаровых?

— Нет, вы ошиблись, — упавшим голосом ответил Пришелец и осторожно положил трубку. В этот миг он ощутил какой-то странный звон в ушах, похожий на далекое жужжание шмеля. Минуту он лежал в постели как одеревенелый. Нестерпимо долго тянулась эта минута умственного и телесного оцепенения. А когда она закончилась, первое, что пришло в голову, была горькая полынная мысль: вот она, полосатая цикличность удач и неудач. Но он не пал духом, не потерял надежды: сознание своей силы, вера в себя вернули ему сатанинскую энергию и готовность к борьбе.

Когда через полчаса в дверь позвонили, он определенно знал, что это Арвид. Открыв дверь, жестом пригласил его в кабинет и ледяными застывшими глазами приказал садиться. Теперь он был внутренне собран, холоден, невозмутим. Арвид, волнуясь, рассказывал. Руки его дрожали, голос сипел. Но Пришелец не перебивал вопросами и уточнениями, выслушал Арвида молча и, когда тот кончил, резко поднялся. Вскочил и Арвид, вытянувшись в струнку.

— Ищите, — прошипел Ипполит Исаевич. — Ищите днем и ночью, всю Москву переворошите. И чтобы живым или мертвым… Лучше мертвым… Идите.

Поспешно выпроводив Арвида, Пришелец расслабился и дал выход своим эмоциям. Он метался по кабинету, скрестив на груди руки, и вслух ронял злые похабные слова по адресу и Павлова, и Арвида, и его подручного. Успокоившись, он ушел в спальню, лег в постель и стал анализировать случившееся и возможные для себя последствия. Он планировал, что нужно будет сделать завтра, какие экстренные меры предпринять. Прежде всего, как и условились, вечером побывать у Земцева и передать ему драгоценности. С утра увидеться с Зубровым и сказать, что Павлов — его шофер, кажется, попал в какую-то историю и находится в милиции. Пусть уточнит: где, в чем обвиняется, кто ведет дело. (А вдруг Павлов действительно в милиции?) И еще — встретиться с приятелем адвокатом, сказать, что, весьма вероятно, ему придется защищать Павлова, а возможно, впоследствии и его самого — Ипполита Исаевича. При этом надо тут же обещать ему вернуть расписку, где тот обязуется уплатить пять тысяч рублей — за кооперативную квартиру. Это в счет гонорара.

Он достал кулон. На какую-то минуту Ипполит Исаевич отключился от тревожных дум и с хищным восторгом и упоением наблюдал за сверкающим блеском бриллианта. Этот холодный блеск на какое-то мгновение осветил взбаламученную неожиданной неудачей душу Пришельца, осветил и тут же погас. А на смену горькой радости явилась печальная мысль: «Этот камешек может накликать, если уже не накликал, беду. Может, в нем самом, как в легендарном Лунном камне, таится рок». Ему вспомнилась вся семья Норкиных, и он живо представил себе, что творится сейчас на их даче.

В Абрамцеве после первого переполоха, после того, как Илья Маркович возвратился из Загорска от начальника милиции, которому сообщил об отравленной собаке и открытом окне, шла острая дискуссия по поводу странного ограбления. Забравшийся в дом вор ничего из ценных вещей не взял, кроме бриллиантового кулона. Дискуссия, впрочем, больше походила на семейную ссору. Илья Маркович утверждал с абсолютной уверенностью, что это дело рук Анатоля, жулика и проходимца, неизвестно откуда и как появившегося в их доме. От природы подозрительный и недоверчивый, он зятя невзлюбил с первого дня, как тот вошел в их дом.

— Папа, ты говоришь глупость, потому что ты не любишь Анатоля! — кричала Белла. — Анатоль не мог, не мог никак, даже если бы и хотел. Мы вместе с ним выезжали с дачи. Потом он спешил в аэропорт.

— А если он не поехал в аэропорт, а вернулся на дачу? — парировал Илья Маркович.

— Все равно не успел бы. Мы же следом за ним выехали. Вспомни: ты пришел с работы через четверть часа после того, как Анатоль уехал, и мы сразу же выехали на дачу. Не мог он, не мог, — истерично взвизгивала Белла.

— Через четверть часа, какая точность, — иронизировал Илья Маркович. — Ты даже время засекла, на всякий случай. Так? Да? — упорствовал Илья Маркович.

— Ты не справедлив, Ильюша, и в самом деле, ты пришел с работы через полчаса после отъезда Анатоля, — пыталась примирить две крайности мадам Норкина — женщина спокойная, рассудительная, относящаяся к зятю более терпимо, чем ее супруг.

— Ага, уже полчаса. Расхождение в два раза, — ехидничал Илья Маркович. — Больную мать придумал, сочинил. Может, у него никакой матери вообще нет, откуда мы знаем? Может, он подкидыш, детдомовец? А? Почему его мать на свадьбу не приехала? — Попытки дочери защитить мужа, доказать его невинность приводили Норкина в бешенство.

— Господи, да это же кошмар какой-то! — причитала Белла. — Больная женщина, мать. Я сама читала телеграмму…

— Правда, Ильюша, и я читала телеграмму. Нет, кто угодно, но только не Анатоль… Почему же он ничего другого не взял. Там и серьги и сберкнижки на предъявителя были. Все цело. Странно, очень странно. Совсем непонятно. Никакой логики. Сплошная мистика. Да, да, очень похоже. Какой-то рок. Кто-то охотился за кулоном. Я нахожу связь между засадой в Дядине и сегодняшним. Разве не так, Илья? Ты только подумай.

Илья Маркович думал, по крайней мере, он соглашался с женой хотя бы в том, что в поступках вора нет логики. И это обстоятельство поколебало его, и он уже готов был признаться — пока что самому себе — в том, что, возможно, погорячился и возвел на зятя напраслину. Но не мог Чон принять пищу от чужого! А если мог? «В порядке исключения»… Павлов, конечно, мошенник, предприимчивый, изворотливый, но все же мошенник, н в этом никто не сможет разубедить Илью Марковича, который, впрочем, и себя не считал непогрешимым.

Вскоре вспышка отчаяния сменилась ощущением несостоятельности своих доводов против Павлова. Связь между засадой на квартире ювелира — приятеля Пришельца — Бертулина и сегодняшним хищением кулона, после того, как о ней напомнила жена, теперь и ему, Илье Марковичу, показалась вполне возможной. Нет, в мистику он не верил, но тот факт, что кто-то охотится за кулоном, теперь для него был бесспорным. А если логически продолжать эту мысль, то получается, что «охотник» знает кулон, видел его. «Пришелец! — мелькнуло в сознании, — только он мог быть таким „охотником“. И раньше, как только обнаружили часы у Конькова, червячок подозрения на Пришельца зашевелился в голове Ильи Марковича. Он усилился после беседы с Добросклонцевым. Юрий Иванович произвел тогда на Норкина положительное впечатление. С ним можно иметь дело и быть до каких-то границ откровенным. Вот почему он, явившись в Загорский отдел милиции, спросил о Добросклонцеве. Только ему он мог признаться, что в тот раз сказал неправду, признаться и раскаяться. Кулон тогда на квартире Бертулина не был взят грабителями. До сегодняшнего дня эта семейная реликвия хранилась у своих законных хозяев. Конечно, пришлось бы выдержать унизительные минуты стыда, ссылаться на проявление слабости, что-то сочинять. Но делать нечего: Добросклонцев в отъезде, о кулоне и на этот раз он умолчал. Кулон исчез и, как считал Норкин, навсегда.

2

Коньков не объявлялся, исчез бесследно. Впрочем, почему бесследно, такого в природе не бывает, это вам скажет любой юрист, следователь. Но не все можно обнаружить. Тут многое зависит от профессионального искусства, того, кто ищет след, и изворотливости того, кто этот след прячет. В народе говорят: напакостил — и концы в воду. Мол, таких концов уже и днем с огнем не отыщешь. С Коньковым его бывшие «подельники» так и поступили, опустив труп в воды Черного моря. И все же Антонина Миронова не теряла надежды. Она доверяла своей интуиции, которая подсказывала ей, что Анатолий Павлов владеет разгадкой этой тайны. В то же время она знала, что юристы отрицают само понятие «интуиция» как не вещественное, которое к делу не подошьешь. Как бы то ни было, а дело с кулоном застопорилось, и сдвинуть его с места не удавалось. Впрочем, были в нем и маленькие удачи. Такой удачей Тоня считала «выход» на банщиков Алексея Соколова и Григория Хоменко, которых она «раскопала», изучая знакомства и связи Павлова. Собственно, ничего определенного, конкретного банщики не сказали. Да, среди их многочисленных клиентов бывал солидный (определение Соколова), респектабельный (определение Хоменко) Ипполит Исаевич со своим водителем. Кто такой Ипполит Исаевич? Надо полагать, ответственный товарищ, из руководящих, персона важная. Широкая, щедрая натура. Любит сервис и понимает в нем толк. На чаевые не скупится. А как Анатолий? Да никак — обыкновенный адъютант, услужливый, разбитной парень, веселый, остроумный. Не пьет, поскольку за рулем. Часто ли посещали сие заведение? Да как сказать — по погоде: зимой чаще, летом реже. Да вот с мая не появлялись.

— А их что?.. — Это сорвалось у Соколова, само собой, помимо его воли; он даже смутился, не закончил фразу. Но всем троим, в том числе и Тоне, было понятно, что он хотел сказать. Мысленно Тоня ответила: «Пока еще нет», — но смолчала, пытливо посматривая на друзей-приятелей. И оба совершенно по-разному вели себя под ее испытующим взглядом — Тоня это отметила. В глазах Соколова она прочитала смущение, тревогу и страх, лицо Хоменко выражало вопросительное удивление. Выдержав паузу, Тоня сказала:

— Мне б не хотелось, чтоб о нашей с вами сегодняшней беседе стало известно Ипполиту Исаевичу и Анатолию.

— Простите за нескромность, Антонина Николаевна, а что из себя представляет Ипполит Исаевич? Он очень большой начальник? — нерешительно спросил Хоменко.

— Он вообще не начальник, совсем не тот, за кого вы его принимаете.

— Понятно, — раздумчиво произнес Хоменко. Соколов промолчал, и молчание его Тоня сочла небезосновательным, потому и добавила на прощанье:

— Если у вас появится необходимость и желание продолжить наш сегодняшний разговор об интересующих меня лицах, пожалуйста — вот вам мой телефон, звоните.

Лицо Соколова потемнело. На этом они и расстались. Ох как хотелось Тоне знать, о чем говорили между собой банщики после ее ухода. Если Хоменко перед ее уходом был в возбужденном недоумении, то Соколов имел подавленный, растерянный вид.

Действительно, Хоменко подозревал, что его напарник оказывал какие-то услуги Ипполиту Исаевичу, но какие именно, раньше он не знал, да и не хотел знать, Теперь же в нем зародился червь любопытства.

— Видал! — воскликнул он, проводив Тоню. — Как тебе нравится такой оборот? Оказывается, наш барин совсем и не барин. А тогда кто, я вас спрашиваю? Личность, которой интересуется милиция. И не кто-нибудь, а старший следователь, хотя по внешности и не подумаешь: такая миленькая, очаровашка. Голосок, как у ласточки, щебечет, а сама глазками: зырк, зырк! В самое нутро норовит. Ты обратил внимание на ее глаза? Рентген, а не глаза. Будто и нас в чем-то подозревает, будто и мы с этим Ипполитом за одно… Ну что ты молчишь? Может, ты что-то знаешь, а от меня таишь?

— Да отстань ты, — недовольно поморщившись, отмахнулся Соколов.

— Да ты чего, что ты? Размахался! Дело, видно, серьезное. Могут так махнуть… Ого, сколько угодно. Может, он вор. Барин. Никакой не начальник. А деньги откуда? Я вас спрашиваю, откуда столько денег у вас, господин Ипполит Исаевич?

— А нам какое дело до его денег? Мы что — нанимались следить за ним? Наше дело — веники. Остальное нас не касается. Клиент доволен, и порядок… Тоже мне — следователь, ласточка. Ей бы в ресторане щебетать, пьянь очаровывать. — Соколов попытался увести разговор в сторону, хоть как-то скрыть свое волнение. Но это у него получалось очень уж неуклюже, да и Хоменко было не просто провести.

— Скажи на милость, — проговорил насмешливо. — Не понравилась следователь, в официантки разжаловал. А чем же она не понравилась? Тем, что барином интересуется? Значит, есть причины интересоваться. Может, его по всей стране уголовный розыск ищет. В последний раз когда был? Перед Днем Победы. И заметь — один, без адъютанта. Адъютанта небось раньше посадили, а теперь и до самого дошел черед. Что? Вот тебе и ласточка. Как бы эта ласточка беды не начирикала, вот что я тебе скажу.

— Беду и накаркать можно, — осуждающе огрызнулся Соколов и ушел убирать парную, оставив Хоменко размышлять в одиночестве. А когда вернулся, Хоменко, возлежа на диванчике, продолжил свои размышления вслух:

— Телефончик оставила. А зачем? Неспроста. Если вы, братцы-кролики, и за собой грешки какие имеете, то в ваших же интересах лучше добровольно с повинной явиться, чем ждать, когда за тобой придут.

«Не за вами, а за тобой», — отметил про себя Соколов. Ему хотелось крикнуть: «Да прекрати же ты!», убежать, уединиться, все взвесить и обдумать. Он вспомнил фианиты, которые превращал в бриллианты по заказу Пришельца. Еще тогда у него были кое-какие подозрения, теперь же он был уверен, что именно эти фианиты и привели сюда старшего следователя Миронову. И, пожалуй, Хоменко прав, говоря, что лучше с повинной явиться, чем ждать. А бумажка с номером телефона следователя у Хоменко, значит, надо просить у него. И какой черт дернул его связаться с этим барином. На что польстился? На длинный рубль. На «Жигули» записался. Скоро получать: обещали в сентябре. Может случиться и так, что не видать тебе, Алексей Соколов, собственной машины: на казенной с железной решеткой увезут. А за что? Какое преступление совершил? Заставил искусственный минерал засверкать гранями, облагородил. Не воровал же эти камешки Алексей Соколов. Для него это был просто побочный заработок, как для слесаря-водопроводчика, для столяра-краснодеревщика или художника-оформителя. Так он рассуждал, когда принимал заказ от Пришельца. Ничего преступного в этом не видел. А если говорить откровенно, то не хотел видеть, закрыл глаза и шел вслепую, не задумываясь и не рассуждая, к конечной цели — к своему «Жигуленку». Шел, да не дошел, не думал не гадал, что на пути вдруг окажется ласточка-певунья из управления внутренних дел. Насчет официантки он, конечно, зря, сгоряча выпалил. Она и в самом деле симпатичная женщина, молодая, обаятельная. Можно, конечно, и встретиться с ней, рассказать о фианитах Ипполита Исаевича. Кстати, кто порекомендовал барину обратиться к Соколову? Да, вспомнил: ювелир из Дядина Арсений Львович. Не хотелось бы впутывать этого благообразного обходительного мастера. А ведь придется. Обязательно спросят, почему Ипполит обратился к тебе, Алексей Соколов? Ипполита тоже спросят. Придется отвечать, говорить правду и только правду.

Она уснула, когда в открытое балконное окно неотвратимо врывался алый свет зари. Ей снились цветные сны, и было так обидно, когда приятные сновидения оборвал резкий звонок телефона.

Звонил Станислав Беляев и, не поздоровавшись, заговорил стихами: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой».

— Стас, это жестоко с твоей стороны, это нечестно, — заспанным капризным голосом недовольно отозвалась Тоня.

— Претензии будешь предъявлять своему другу Анатолию Павлову, который сидит у меня в изоляторе и жаждет разговаривать только с тобой. Желательно бы тебе поспешить в Дядино, поскольку загранпаспорт оного Павлова и инвалюта лежат передо мной.

— Стас, я ничего не понимаю. Ты решил меня разыграть?

— Нет, Антонина, тут не до шуток. Дело, кажется, принимает серьезный оборот, настолько серьезный, что мы, пожалуй, и не подозреваем о его глубине.

— Тогда я немедленно выезжаю. Приготовь черный кофе и бутерброд с сыром.

— Жду.

3

В первые минуты Павлов показался Тоне спокойным, расслабленным и даже слегка беспечным. На бледном усталом лице его сверкнула смущенная улыбка, покрасневшие от бессонницы глаза виновато заморгали, губы чуть дрогнули, и он негромко, но приветливо сказал:

— Очень хорошо, что вы приехали.

Так говорят врачу, приехавшему к тяжелобольному. И Тоня, поддерживая предложенный Павловым тон, ответила доброжелательно:

— Ну что ж, Анатолий, в таком случае я надеюсь на полное взаимопонимание. Рассказывайте.

Они сидели вдвоем в тесноватом кабинете замполита. У Павлова было достаточно времени, чтобы хорошо обдумать предстоящий разговор со следователем. Версия, которую он сочинил, ему казалась убедительной и неуязвимой. По крайней мере усилием воли, своего рода самовнушением, он заставил себя поверить в это. Все строилось исходя из необходимости во что бы то ни стало выгородить Пришельца, отвести от него малейшие подозрения. Павлов боялся мести своего всемогущего повелителя. Он был абсолютно уверен, что шеф неуязвим, что даже если он, Павлов, и даст самые достоверные показания против Пришельца, все равно из этого ничего путного не получится. Ипполит Исаевич выйдет сухим из воды при его-то связях! Но тогда заранее считай себя покойником. Это во-первых. Во-вторых, Павлов все еще надеялся, что Пришелец оценит его молчание и поможет ему облегчить участь, смягчить приговор.

— Итак, я слушаю? — сказала Тоня.

Павлов растерянно улыбнулся, в нем говорили осторожность и нерешительность.

— Никак не соображу, с чего начать. Все началось с моей женитьбы. Оттуда вся моя жизнь пошла кувырком. Женился я, можно сказать, на квартире. Беллу я не любил. Вначале думал, что все уладится, привыкну. В принципе она женщина неплохая и ко мне относилась хорошо. Пожалуй, любила. Но родители ее с первого дня на меня косо смотрели, как на чужака. Я вошел в их семью против их воли, они желали зятя своего круга. В общем, семейная жизнь не получилась. Пошли скандалы, подозрения, упреки. Было бы у меня жилье, может быть, я и не женился бы, во всяком случае, на Белле. Однажды в пивном баре на Пушкинской улице, может, знаете: есть там такой подвальчик напротив Столешникова, туда всегда очередь; так вот там за кружкой пива я познакомился с одним типом по имени Арвид. Нет, тогда он мне не показался типом: остроумный, приятный, вежливый, общительный. Умеет расположить к себе, внимательный. Я как-то проникся к нему доверием, рассказал свою судьбу. Он выслушал меня с сочувствием и как бы между прочим поинтересовался, какими ценностями располагает мой тесть: золото, платина, ювелирные изделия. Я сказал ему, что насчет металла не знаю, а камешек драгоценный есть: кулон стоимостью тысяч на пятьдесят. Это мне Белла назвала такую сумму. Поговорили и расстались. Потом дней через пять случайно встретились опять там же в баре. Он обрадовался, увидав меня. Пили пиво под рыбец и креветки. На этот раз он вдруг сказал мне: послушай, Толя, а почему бы тебе не поставить крест на теперешней жизни и не начать совсем новую где-нибудь в Париже или Гамбурге? Я удивился — что за шуточки? А он говорит: я и не шучу, на полном серьезе. Могу посодействовать, ты мне нравишься, парень, будешь моим помощником. И он сообщил мне доверительно, что едет туристом во Францию, где решил попросить убежища. Там у него уже есть дело, есть капитал, кто-то из богатых родственников умер, оставил солидное наследство. Он обещал оформить мне заграничный паспорт, включить в группу туристов, которой руководит. Но за это я должен отдать ему бриллиантовый кулон. Настроение у меня было такое, что я не стал раздумывать и согласился. Был зол на Норкина, хотелось насолить ему. Я представил, как он взбесится, когда обнаружит пропажу кулона. Из бара мы вышли вместе с Арвидом, прошлись по улице. На фоне светлого здания он сфотографировал меня для паспорта. Я оставил ему домашний телефон Норкиных, он обещал позвонить в среду. И точно в среду позвонил, днем, когда я был один в квартире. Сказал, что паспорт готов и что в субботу мы вылетаем в Париж, поэтому в пятницу я с вещами и, конечно, с кулоном должен ждать его у памятника Юрию Долгорукому. Ночуем у него на даче, а утром в аэропорт. В пятницу я взял кулон — он хранился на даче, сложил свои вещички в чемоданчик и поехал к Моссовету. Арвид меня ждал у памятника, как и договорились. Я показал ему кулон, он мне паспорт. Потом мы добрались до вокзала, сели в электричку и поехали, как сказал Арвид, на дачу его приятеля. Он объяснил мне, что так надо в целях предосторожности: Норкины обнаружат пропажу, поднимут шум, поэтому ночь перед вылетом лучше провести в безопасном месте.

— И у вас не было никаких подозрений в отношении Арвида? — спросила до сих пор молчавшая Тоня. Она не хотела перебивать вопросами: пусть выскажется; хотя многое в рассказе Павлова ей казалось нелогичным и неправдоподобным.

— В том-то и дело, что не было. Я был в состоянии какого-то гипноза и делал все, что предлагал Арвид. Делал не задумываясь, машинально и равнодушно. Мне было все равно — в Париж или в Калугу.

— Или в Крым? — вставила Тоня, внимательно наблюдая за поведением Павлова.

— Ах, да, Крым, — Павлов судорожно сжал пальцы. Сегодня он лгал больше обычного, но находчивость и сообразительность не покидали его. — Вы уже и об этом знаете. Тем лучше. — Он уставился на Тоню беспомощным, доверчивым взглядом и, чтобы не терять нити разговора, продолжал рассказывать дальше, как они с Арвидом сели в электричку, как потом от дачной платформы шли к садовым участкам на значительном удалении друг от друга. Здесь кончилась легенда и начиналась правда, Павлов рассказывал все, как было на самом деле — и как он через окно бежал из сарая, заподозрив западню, как ловил машину на шоссе. И Тоня поверила, что он говорит правду. Когда она попросила его набросать словесный портрет Арвида, он сделал это с увлечением и со всеми подробностями, вовсе не заботясь о том, что того могут задержать, и тогда вся его легенда разлетится в прах.

Потом допрос продолжался в кабинете Станислава Петровича и при его участии. Вопросы задавал Беляев, а Тоня молча внимательно наблюдала за Павловым, стараясь определить степень его искренности и правдивости.

— С Пришельцем вы поддерживаете сотрудничество? — спросил Станислав Петрович.

— Мы с ним разошлись, — негромко ответил Павлов.

— Давно?

— С момента свадьбы.

— Почему?

— Не было нужды, у меня появилась крыша над головой.

— У вас она и раньше была.

— Общежитие? Это не то. А вообще я давно хотел с ним порвать из-за его хамства. Характер у него дурной. Он может ни за что оскорбить, унизить.

— Пришелец знал о кулоне?

— Не думаю.

— Когда вы убежали от Арвида, что собирались дальше делать?

— Я хотел сразу бежать на улицу Белинского и все рассказать Антонине Николаевне.

— Ночью?

— У меня не было другого выхода. Я боялся Арвида. Я знал, что он и его люди будут меня искать.

— А кто эти люди, кого вы имеете в виду?

— По-моему, Арвид главарь какой-то мафии. Если не самый главный, то один из главарей.

— Почему вы так думаете?

— Если у него есть возможность запросто делать заграничные паспорта и валюту… — Он не докончил фразу.

— Похоже, что вы правы, Павлов, — вставила Тоня. — Но почему вы не хотите помочь нам раскрыть эту, как вы говорите, мафию?

— Я хочу, только не знаю, где они, — сдержанно ответил Анатолий.

— Хотите, но не договариваете, — холодно заметил Беляев. — Вы что-то скрываете, чувствую, блефуете, Павлов.

— Что вы, зачем мне скрывать? Это не в моих интересах.

— Именно не в ваших, — заметила Тоня. — У вас впереди вся жизнь. Только надо начать ее сначала и не в Парижах и Брюсселях, а здесь, на Родине. Запутался, попал в ловко расставленные сети, мы искренне хотим помочь вам распутаться…

— Зачем вы, Павлов, устроили спектакль на даче Норкина? — спросил Беляев.

Павлов ждал этого вопроса и без запинки ответил:

— Чтобы отвести от себя подозрение. Алиби никому еще не мешало.

— Но вы же уезжали за границу и вам было все равно.

— Я не был уверен, то есть у меня были сомнения: а вдруг все сорвется, мало ли как дело повернется… — резонно пояснил Анатолий.

— Телеграмму давали вы?

— Да.

— И собаку отравили вы?

— Да.

— И вам не жалко было? — спросила Тоня.

— Собаку? Нисколько. Она не лучше хозяина. Меня не хотела признавать и дважды покушалась… Из-за нее я редко бывал на даче, — искренне посетовал Павлов.

— Когда вы виделись в последний раз с Коньковым? — остановил его излияния Беляев.

— Вы знаете — тогда, в психичке. А он где?

В вопросе Павлова просквозило фальшивое недоумение: слишком нарочито прозвучало «а он где?».

— Об этом я хочу вас спросить.

— А что я могу, когда вы не верите, — поник головой Анатолий. — Что я должен сделать, чтоб вы доверяли.

— Совсем немного — сказать, где Коньков, рассказать правду о паспорте, валюте и Арвиде.

«О паспорте и Арвиде напрасно, Станислав; похоже, что он сказал правду», — подумала Тоня, мысленно возражая Беляеву.

— Я сказал все, что знаю. Придумывать не могу. — Влажные глаза Павлова остановились на Тоне. Ей хотелось верить Павлову, и в то же время не оставляли сомнения. Она искренне сочувствовала Павлову, потому что твердо верила: он марионетка в чьих-то очень цепких и ловких руках. Но чьих? Станислав, конечно, прав: Павлов чего-то недоговаривает.

— Да, Павлов, — вздохнула она сочувствующе. — Так дело не пойдет. У вас есть шанс облегчить свою участь, но вы не хотите им воспользоваться. И я знаю, почему: боитесь. Да, да, Анатолий, боитесь.

Павлов чувствовал, что Миронова искренна с ним. И от того, что она угадала правду, ему стало не по себе. Он смотрел на них испуганными, растерянными глазами, похожий на пойманного с поличным шкодливого мальчишку. Да, он боялся. За эту бессонную ночь в изоляторе многое передумал. Он понимал, что жизнь его в опасности, знал, что если ему, Павлову, и удастся избежать приговора, люди Пришельца все равно найдут его. Тем более в местах заключения. Ему казалось, что люди Пришельца, жестокие и неумолимые, вездесущи и нет такого уголка, куда бы ни заглядывало их всевидящее око.

Беляев и Миронова переглянулись: на сегодня разговор с Павловым окончен. Вошел милиционер. Павлов встал, опустив голову. Как сквозь сон услышал напутствие Беляева:

— Подумайте и не упустите время.

Когда за ним закрылась дверь, Станислав Петрович облегченно вздохнул. Взгляд его слегка смягчился. Он смотрел на Тоню вопросительно, ожидая от нее каких-то итоговых слов. Тоня молча стояла у окна. Вошел дежурный с готовым анализом взятой в сарае ветчины. Цианистый калий. Да, Павлов не ошибся, — его ожидала смерть.

— А мне его жаль, — печально произнесла Тоня с чувством странного облегчения.

— Чего жалеть, когда он сам себя не жалеет, — фыркнул Беляев.

— Его можно понять: сейчас он весь во власти животного страха. Ему вынесен смертный приговор, и он это знает.

— И знает, кто и за что вынес этот приговор, — резко проговорил Беляев. — Знает, а сказать не хочет.