Старик все делал точно рассчитанными движениями, не торопясь, но и без малейшего промедления: что-то прошил на старенькой швейной машине, взял две иглы, и они быстро заскользили навстречу друг другу. Работал молча.
      Спустя некоторое время мастер попросил меня снять гимнастерку и, примеряя этот ладно сшитый "жилет", все приговаривал:
      - Вот так, дарагой. Старый Вано не знает, зачем это. Но он понимает, что это нужно воину. А раз воину - значит, он сделает быстро и хорошо.
      Действительно, корсет, или, как его назвал сапожник Вано, "жилет", плотно облегал мою фигуру от пояса до шеи. Его можно было затянуть туже, слабей, а главное, можно было снять и дать отдохнуть телу.
      Старик долго любовался своей необычной работой. Ходил вокруг меня, цокал языком и вовсю нахваливал себя:
      - Ах, какой старый Вано молодец! Какой молодец! Никогда такой вещи не шил. А тут сшил. Как сшил? Пасматри, дарагой! Сам пасматри! Всю жизнь Вано сапоги шил. Хорошие сапоги шил. А такого не пробовал. А сшил! Мастер Вано!
      Я уж грешным делом подумал, что мастер Вано, так восторженно нахваливая себя, набивает цену. Но не успел я дотронуться до кармана, чтобы достать деньги, старый сапожник перехватил мою руку.
      - Не абижай, дарагой. Я это не тебе лично делал. Я это Красной Армии делал. Если хочешь - Советской страна делал. А ты - дэнги хочешь платить. Не абижай.
      Старик заставил меня пройтись по комнате, наклониться, присесть, потянуться. Было больно, но я не мог не доставить ему удовольствия. "Жилет" почти не стеснял движений и в то же время плотно облегал торс, не царапал тело, как мой высохший и обтрепанный гипсовый корсет.
      Потом мы пили с ним крепкий душистый чай с изюмом вместо сахара. Старик рассказал о своих сыновьях. Старший - командир, воюет на Севере, недавно прислал письмо: сообщает, что все в порядке, наградили орденом. Младший, в этом году кончивший школу, находится в Тбилиси.
      - Воевать учится, - с гордостью рассказывал мастер Вано, - он по горам ловко лазит. Враг думает Кавказские горы взять. Не выйдет! Сам ружье возьму, на перевал пойду, бить фашиста будэм! - горячился он.
      "Кольчуга" мастера Вано сослужил" мне неоценимую службу. Хитроумной конструкции, сделанный на совесть, корсет жестко фиксировал позвоночник, страховал поврежденные позвонки. В то же время он почти не мешал движениям рук, корпуса и позволял выполнять ряд физических упражнений, не дававших суставам привыкнуть к неподвижности.
      Мне это уже практически не грозило. "Жилет" легко можно было снять и сделать массаж, очень способствующий восстановлению эластичности и подвижности позвоночника. В нем я чувствовал себя более уверенно, не опасался неосторожных движений и с каждым днем все больше и больше ходил по городу. Пробовал даже забираться в горы, чтобы дать организму максимальную нагрузку. Здоровье заметно улучшалось. И хотя врачебная комиссия, перед которой я предстал после окончания отпуска, продлила его еще на месяц, до конца сентября, я почти уверовал в полное свое выздоровление.
      В штабе, куда я периодически заходил узнать о своем полку, предлагали (если врачебная комиссия оставит в армии) должность диспетчера в отдел перелетов. Я понимал - кому-то нужно быть и диспетчером, но себя видел только в кабине истребителя и не только в мечтах. Я готовился к полетам, каждый день по нескольку раз занимался тренажом. Мысленно представлял кабину самолета, ребристую ручку управления в ладони, видел прицел, приборную доску, припоминал каждую царапинку на ней. Вот эта - зигзагом идущая слева от высотомера - небрежность механика: отвертка соскользнула. В верхнем правом углу - вмятина от осколка зенитного снаряда. Кусочек металла, который мог попасть в меня, на память взял механик.
      Но не только эти особенности отличали мой истребитель. Он, как и любой самолет, как человек, имел свой характер, отличия от других машин Я знал их до малейших тонкостей. Знал, что при разбеге нужно чуть повременить поднимать хвост, что во второй половине боевого разворота он очень чутко реагирует на дачу ноги, а при выводе из пикирования больше, чем на других самолетах, следует выбирать ручку из нейтрального положения. Я знал каждую заплатку на его теле, которые накладывали заботливые руки механика после боя. Я знал его слабые и сильные стороны лучше, чем свои собственные.
      Сейчас, дома, в полутемной комнате я садился на стул, как в чашу сиденья самолета, и мысленно, повторяя все действия, взлетал, пилотировал, вел бой, садился. Это была не детская игра, а настоящая продуманная до мелочей тренировка. Еще инструктор в летной школе говорил: "Десять раз слетал в воображении, считай, что один раз был в воздухе". Во время такого тренажа я нередко ловил себя на неправильных "действиях": то пропущу что-то, то нарушу последовательность в распределении внимания - тогда все сначала: с посадки в кабину, со взлета. Словом, готовился так, будто завтра вылет. А когда он будет на самом деле?..
      Вести с фронта были неутешительные: жестокие бои шли в предгорьях Кавказа, от Тбилиси до противника - чуть больше ста пятидесяти километров, в Сталинграде критическое положение.
      В эти дни я и пришел на военно-врачебную комиссию. Физически я чувствовал себя неплохо: ходил свободно, мог поднимать и переносить тяжести, небольшие, правда, при наклоне пальцами рук доставал почти до пола. Хотя в позвоночнике и возникала боль, я уже научился ничем не выдавать ее. В общем считал себя годным к военной службе и был убежден, что нужен фронту.
      В ожидании вызова в кабинет произошел инцидент, надолго оставивший у меня неприятный осадок. Я сидел, поставив палку между колен, положив на нее руки. Рядом присел старший лейтенант. Поздоровался. Я кивнул головой. Разговаривать не очень хотелось: все-таки волновался и сейчас продумывал еще раз свое поведение перед врачами. Но старший лейтенант оказался разговорчивым парнем: сначала рассказал про свое ранение, потом начал расспрашивать меня.
      Я неохотно ответил:
      - Позвоночник.
      Старший лейтенант аж подскочил на стуле.
      - И ты на фронт хочешь?! Да с такой раной... цепляй себе желтую полоску на грудь и ходи гоголем. Мне бы такое... Я, старшой, хочу сачкануть от армии, во всяком случае, от действующей! Не могу больше на фронт. Я уже кровь за Родину пролил! Хватит. Пусть другие воюют...
      Не знаю, какие слова меня больше задели - то ли "пусть другие воюют", то ли кощунственно прозвучавшие: "кровь за Родину пролил". Первый раз и последний слышал я, как спекулируют "кровью за Родину". И хотя никогда не отличался вспыльчивостью, кулаки у меня сжались сами по себе - сейчас получит... Но тут меня, к счастью, пригласили в кабинет. Судьба моя решилась быстро. Заключение комиссии как приговор: "Ввиду тяжелого ранения позвоночного столба признать негодным к летной службе. Считать возможным использование в военное время на нестроевой работе в тыловых частях". Не помогли никакие мои просьбы, доводы. Непреклонный вид всех без исключения членов комиссии говорил: "Сделать ничего не можем".
      Не помня себя, вышел из кабинета, машинально поискал взглядом оставленную палку: ее не было. Как не было и того старшего лейтенанта. Ну что ж, считай, ему повезло, догадался убежать. Не то поколотил бы, а палку жалко: подарили в Краснодарском госпитале, когда поднялся и начал ходить. Один из соседей по палате выжег на ней увеличительным стеклом целую батальную картину: и самолеты в воздушном бою, и танки, и корабли. Жалко палку...
      Но как с небом? Неужели конец летчику Шевчуку? Значит, все зря: прыжок с парашютом из горящего самолета, передний край стрелкового полка, самоотверженность медсестры Маруси, санчасть в Семисотке, переезды, перелеты, госпиталь, путешествие в Тбилиси, "жилет" мастера Вано, наконец, вера... Вера в то, что "мы еще повоюем!". Да, недаром, видно, говорится: тело болит не болью, болью душа болит.
      Все поняла моя жена, поняла и... обрадовалась. Она старалась спрятать радость, пыталась сочувствовать моей неудаче. Но ее выдавали глаза, они улыбались вопреки всем стараниям. Ведь теперь она спокойна за меня, теперь ей не придется больше замирать от страха, увидев подходящего к дому почтальона, не нужно гадать, что же он несет - весточку от мужа или...
      Шура радовалась и в то же время - я чувствовал - стыдилась этого. Став несколько лет назад женой военного человека, она быстро поняла, что значит наша служба, какой должна быть боевая подруга летчика. И Шура успокаивала меня, уверяла, что и в тылу я найду интересную, нужную для войны работу, втайне надеясь на обратное, говорила, что через некоторое время нужно добиваться повторной комиссии, которая, может быть, и разрешит летать снова...
      На следующий день, почти смирившись с тыловой службой, я пошел в штаб. И тут первой новостью, которую я узнал, и было известие о 247-м истребительном авиационном: мой родной полк на одном из полевых аэродромов. Туда он перебазировался после изнурительных боев под Севастополем ремонтировать оставшиеся самолеты, пополняться техникой, людьми. Да и аэродром, на котором он сейчас находился, тот самый, где когда-то начиналась моя служба в истребительной авиации.
      Я чуть не расцеловал капитана, сообщившего радостную новость, и помчался (с моим-то позвоночником!) в отдел кадров. Но тут синусоида моей судьбы поползла снова вниз. Кадровик, прочитав заключение комиссии, обрадовался. Его можно было понять - люди и в тылу нужны. Он уже хотел внести мою фамилию в проект приказа, но я его остановил, сказав, что знаю место нахождения своего полка и прошу откомандировать по месту прежней службы.
      Майор долго объяснял мне, что в этом нет смысла - в полку просто не смогут подыскать мне подходящую должность, что наверняка боевая часть долго не задержится... И тут я вспомнил генерала Белецкого и попросил кадровика связаться с ним, сказав, хотя не был уверен, что генерал обязательно затребует меня.
      - Ишь ты, куда хватил, - рассмеялся он. - Генерал-лейтенант авиации Белецкий уже давно командует 1-й воздушной армией резерва Верховного Главнокомандования, и где эта армия - одной Ставке известно.
      Новость была знаменательной. Конечно, я был рад за Белецкого, но главное - за нашу авиацию. Таких соединений раньше у нас не было. Значит, есть и новые самолеты, и летчики... А майор, словно прочитав мои мысли, сказал, что с лета этого года вся авиация вообще сведена в воздушные армии, в единый кулак.
      Сколько нового появилось, а я - диспетчером: самолет туда, самолет оттуда. Заявочку на перелет... Да ведь и мой родной 247-й истребительный совсем рядом!
      Вряд ли кто из фронтовиков не согласится со мной: полк, в котором ты воевал, где не просто твои товарищи и друзья, а товарищи по оружию, друзья по поражениям и победам, те, кто не раз спасал тебя от смертельной опасности, полк, под святым знаменем которого ты шел трудными дорогами боев и сражений, - это не просто несколько цифр воинской части. Это не только твоя большая семья. И если, потеряв тебя, он и ослабнет на определенную величину, которую представляешь ты как человек, как боец, то снова напряженно сомкнутся его ряды, и ничто не остановит движения вперед.
      И я опять мысленно вижу, будто из кабины своего взлетающего истребителя, кумачовое знамя у командного пункта - его выносили на аэродром во время самых тяжелых боев и перед ответственными заданиями. А слева впереди самолет капитана Карнача, позади справа - мой ведомый, Виктор Головко. Впереди - бой.
      И пусть их будет вдвое, втрое, вдесятеро больше нас - мы будем драться!.. Да, сейчас у нас целые воздушные армии! Будем драться... Будем...
      - Шевчук! - слышу я полузабытый голос. Далеко залетел мыслями - не заметил, как кто-то вошел в комнату.
      А рядом стоит полковой комиссар. Знакомые, с хитринкой глаза, седая голова - бывший военком авиационной бригады, где я начинал службу летчиком. Именно он, тогда еще батальонный комиссар Якименко, назначал меня вместо уехавшего воевать на Халхин-Гол Береговского комиссаром эскадрильи. Было мне очень не по себе: в неполные двадцать лет стать идейным руководителем людей намного старше себя, вести партийно-политическую работу, опыта которой почт не имел, если не считать должности помощника комиссара эскадрильи по комсомольской работе и секретаря комсомольской организации в техникуме. Но Якименко сумел убедить меня, что справлюсь. "Если коммунисту оказывают доверие, - сказал комиссар, - он оправдает его. Роль и место коммуниста оценивается и определяется не его возрастом, а его делами, верой в правоту нашего дела, убежденностью".
      Да, это был Якименко, теперь уже полковой комиссар. Разобравшись в моих делах, он стал поддерживать кадровика. И вдруг меня осенило:
      - Товарищ полковой комиссар! Товарищ майор! Я - военком эскадрильи 247-го истребительного авиаполка, и никто, понимаете, никто меня с этой должности не снимал и не освобождал от выполнения обязанностей! Считаю себя временно выбывшим из-за ранения и возвращаюсь в полк, несмотря на решение медицинской комиссии. Врачи меня освободили от полетов, но от служебных дел комиссара я не могу считать себя освобожденным!
      То ли моя горячность, то ли какая-то определенная логика моего суждения помогли. Полковой комиссар, весело подмигнув мне, сказал командиру-кадровику:
      - Я бы отпустил, товарищ майор. Все равно полк на фронт, а он сюда вернется, - и еще раз, хитро улыбнувшись, пожал руку и вышел.
      Кадровика словно подменили. Забыв официальный тон, он неожиданно пожаловался:
      - Кто бы меня так выручил?! Я тоже после ранения сюда попал. И никак не вырвусь. Правда, я "кадровый кадровик", - он невесело усмехнулся, - вот и говорят: "Не все равно тебе, где личные дела ворошить?.."
      Уходя из кабинета, в котором моя синусоида все-таки вынесла меня вверх, я невольно подумал: "Вот этот майор, капитан в комендатуре - чем-то они похожи друг на друга. Оба считают себя несчастными оттого, что сидят если и не в глубоком тылу, где-нибудь в Ташкенте, но и не на фронте.
      А капитана из комендатуры, когда я снимался с учета, на месте не оказалось. Заменил его капитан с пустым подвернутым рукавом гимнастерки. Я спросил о предшественнике.
      - Уехал. Добился своего. На днях письмо прислал: снова батальоном командует. Боевой парень, - и новый "письмоводитель" тяжко вздохнул...
      Да, ему уже не воевать. А мне? Как-то дальше пойдет дело?
      Короткие сборы, нелегкие минуты прощания. Впереди еще много неизвестного. Но завтра-послезавтра уже полк, товарищи. Там, на перроне тбилисского вокзала, снова заплаканные глаза Шуры, улыбка дочурки. Позади тяжелый неравный бой, ранение позвоночника, санчасти, госпитали, врачи...
      После войны в одной книге я прочитал, что "всего в годы Великой Отечественной войны в госпиталях и других воинских лечебных учреждениях самоотверженно трудилось более 200 тыс. врачей и 500 тыс. среднего медицинского персонала... За годы войны госпитали страны вернули в действующую армию более 7 млн. воинов"{2}.
      Я был один из семи миллионов.
      Время такое - военное
      Красные звезды на створках зеленых ворот, часовой-красноармеец у проходной - военный городок, обыкновенный, каких много было разбросано по необъятной территории страны. Несколько двух-, трехэтажных домов комсостава, десятка два "финских", как их называли, клуб, чуть в стороне казармы, штаб. За ними аэродром с самым высоким здесь зданием - ангаром, стены которого выкрашены в шахматную черно-белую клеточку.
      Все военные городки похожи друг на друга и все разные - в одни ты заезжал мимоходом, в другом побывал в командировке, а в этом довелось жить и служить. И много иль мало ты тут прослужил, но он стал тебе близким, родным, потому что это был твой дом. Здесь ты жил со своей семьей, здесь родились и росли твои дети, здесь с тобой рядом товарищи, с которыми ты делил радость успеха, горечь неудач... И если волею судьбы военного человека ты возвращаешься туда снова, то вступаешь на улицы с таким же волнением и трепетом, с которым приезжаешь после долгой разлуки в родные места. Но особенно дорог тебе городок, который был первым на длинной армейской дороге.
      И словно для того чтобы я еще острей почувствовал важность своего возвращения в строй, со стороны казарм, со строевого плаца, грянула песня, прозвучавшая по радио буквально через два-три дня после начала войны. Услышал я ее впервые здесь, на этом аэродроме. Никто не разучивал, не запоминал ее специально. Слова песни выражали суть наших чувств и мыслей, торжественная, сильная и уверенная мелодия сразу и навсегда вошла и жизнь советских людей так же, как и слово "война".
      Война... Началась она для нас, как и для всех военных людей, с самого мобилизующего слова: "Тревога!", которое прохрипели ранним утром памятного воскресенья репродукторы громкоговорящей связи, установленные в квартирах комсостава, в казармах, на аэродроме. Короткое, оно заставило сразу забыть все личное, собрать воедино волю, помыслы многих людей и неограниченной своей властью направило их на аэродромы - в кабины самолетов, в парки - к танкам, на боевые посты кораблей.
      Война! Там, на западе, уже шли кровопролитные бои. Несколько дней мы, летчики, ждали, что наш полк отправят на фронт. Но приказа не было, наши обязанности оставались прежними: активная учебно-боевая подготовка, боевое дежурство. Много летали. Командир полка майор И. М. Дзусов все внимание уделял воздушным боям, тактической подготовке, стрельбе. А мы писали рапорты с просьбой направить на фронт.
      В декабре 1941 года группе летчиков вручили документы о переводе в 247-й истребительный авиационный полк, который входил в ВВС 51-й общевойсковой армии, воевавшей на Керченском полуострове.
      Отъезжавшие со мной пилоты-однокашники искренне радовались: сбылась мечта - едем на фронт. Наши товарищи, которые оставались здесь, особенно Дмитрий Глинка, огорчены были до предела.
      Конечно, дело не в наших рапортах - просто фронту нужны летчики. Кстати, вскоре и полк Дзусова отправился туда же, на Керченский полуостров.
      ...И вот я снова иду по этому городку под звуки песни, заставляющей сильнее биться сердце: "Идет война народная, священная война..." Я снова в строю. Рядом мои испытанные в боях товарищи. Перед строем дает указания на день начальник штаба майор Безбердый. Рядом, заложив руки за спину, командир полка подполковник Кутихин. Словно и не было длинных месяцев разлуки с полком, с боевыми друзьями. По-мужски скупая радость встречи: дружеское рукопожатие, хлопок по плечу: "Жив, старина!" Жив - это главное. Вернулся значит, повоюем! Почти каждый у нас уже и сам был ранен. Да и не принято у летчиков расспрашивать о здоровье.
      Но командир полка и врач долго читали медицинское свидетельство, строчки о том, что "старший лейтенант В. М. Шевчук в связи с тяжелым ранением позвоночного столба...", явно озадачили их. Подполковник Кутихин даже чистую, оборотную сторону этой злосчастной бумаги посмотрел, словно надеялся там найти что-нибудь утешительное. Но увы... Командир огорченно произнес:
      - Выходит, Шевчук, летать тебе... пока нельзя?
      Врач вмешался:
      - Товарищ командир, не пока, а вообще старшему лейтенанту Шевчуку летать нельзя.
      Кутихин насупился, встал из-за стола, прошелся по кабинету.
      - Вот что, старший лейтенант Шевчук, - нашел выход командир, приступайте к исполнению своих служебных обязанностей комиссара второй авиационной эскадрильи. Организуйте как следует политическую учебу. Обратите внимание и на дисциплину, на настроение личного состава... Как, доктор, вы не возражаете? - неожиданно обратился он к врачу.
      - Нет. Но... комиссар эскадрильи должен летать, - неуверенно отреагировал врач.
      - Доктор, вы же прекрасно знаете, что в полку сейчас никто не летает. У нас самолетов нет. Те, что остались, - в ремонте. Новых пока не ожидается. Так что мы все пока - пехота, - командир явно повеселел, найдя компромисс, и уже неофициально, тепло, как родному, пожал руку:
      - Я рад. Очень рад, что ты вернулся, Шевчук...
      И вот я в строю своего полка, своей эскадрильи. В поредевшем строю никогда не встанут рядом летчики В. Шейкин, В. Шкилев, А. Лашин и другие ребята. Смертью героев погибли они в последних боях над Керченским полуостровом и в небе Севастополя...
      На следующий же день я побывал в эскадрильских группах политзанятий, поговорил с руководителями - недостаток был общий: раскрывая тему, они неоправданно мало приводили примеров героизма, мастерства летчиков нашего полка. Я не удержался и в одной из групп, где занимались молодые летчики, попросил слова, рассказал о лучших пилотах полка, о том, почему и как они побеждали врага в трудных боях.
      Ребята засыпали меня вопросами. Их интересовало все: кто как стрелял, какой маневр выполнял перед атакой, как, например, Павел Шупик сумел в одном скоротечном бою практически с двух заходов уничтожить два самолета противника. Пришлось отвечать.
      Вечером я задумался: интерес молодежи к деталям боев, к их подробностям был понятен. Тем более что летчики, которые вели эти схватки с врагом, были рядом:, как все, бывали на строевой подготовке, ходили в столовую, сидели на занятиях А вот вопросы молодых пилотов вызвали интерес и у меня, человека, который воевал и имеет на счету несколько сбитых фашистских самолетов. Но отвечал я на них не всегда достаточно полно, а порой и не совсем точно.
      Если поразмыслить, то не каждый из нас, участников боев, и тогда, сразу после выполнения задания, и потом, по прошествии времени, смог бы дать полный отчет о своих действиях, объяснить достаточно аргументированно, почему он вел бой так, а не иначе. Во-первых, не все мы обладали способностью анализировать боевые действия. Во-вторых, на фронте часто не было времени, пять-шесть вылетов ежедневно, и нет возможности по свежим следам осмыслить проведенный бой, объективно оценить свои действия, действия товарища, сделать необходимые выводы. Конечно, мы старались учиться и самостоятельно, и друг у друга, и у противника. Но целеустремленной, обстоятельной учебы ожидать было трудно.
      Говорили мы и о нравственном праве критически анализировать те бои, в которых полк понес потери из-за нечеткой организации, слабого управления, неграмотных действий самих погибших. Да, они погибли, честно сражаясь в бою, сделали все, что могли, для победы. Но, если бы обладали большими знаниями, мастерством, тактической хитростью, умением взаимодействовать, в ряде случаев потерь могло и не быть.
      Занятия по тактике поручили четверым летчикам, имевшим на боевом счету сбитые вражеские самолеты. Я, как руководитель, выбрал для занятий несколько наиболее характерных боев, в которых участвовал и как ведомый капитана Карнача, и уже как ведущий. Это позволяло мне рассказать молодежи об особенностях действий истребителя в разных условиях воздушного боя.
      Командир полка подсказал, что для таких занятий нужно подготовить наглядные схемы возможных вариантов воздушных боев с использованием расчетов аэродинамики самолета, теории воздушной стрельбы. И по отчетам летчиков, своим наблюдениям мы составили такие достаточно подробные схемы. Внимательно восстановили моменты сближения с противником, построения маневра для атаки, наиболее оптимальные варианты действий в условиях сложившейся обстановки.
      Думая об этом, я пришел к выводу, что сейчас, пока есть время, нужно обобщить опыт лучших летчиков, подробно изучить наиболее характерные бои. Поговорил со Степаном Карначом, с другими опытными летчиками, с комиссаром полка. Василий Афанасьевич Меркушев предложил обсудить этот вопрос на партийном собрании.
      Разговор получился интересный. Кое-кто, правда, сомневался, нужно ли ворошить дела давно минувших дней. Учат, говорили, не по бумажкам и не на пальцах, а в воздухе, на самолетах, а еще лучше - в реальных воздушных боях.
      С этим можно согласиться - практика несомненно лучший учитель. Но большинство коммунистов-летчиков поддержали нас: на одних силуэтах немецких самолетов тактикой воздушного боя не овладеешь, самолеты противника необходимо изучать более подробно, особенно броневую защиту, вооружение, маневренные возможности. Выступавшие молодые летчики были убеждены, что им гораздо больше пользы принесет не тот опыт, который они ищут сейчас на страницах военных газет и журналов, а живой, подробный рассказ участников боев.
      Словом, необходимость глубокого обобщения и изучения фронтового летного опыта поняли все, даже те, кто поначалу сомневался.
      Так, на занятиях мы разобрали ряд боев, проведенных Степаном Карначом, Виктором Шкилевым, Иваном Базаровым, Николаем Смагиным и другими летчиками полка. Большой интерес вызвал рассказ о не совсем обычном для истребителя задании, которое с успехом выполнил Николай Смагин со своим ведомым. А дело обстояло так. Командование поставило задачу: уничтожить Чонгарский железнодорожный мост, через который фашисты доставляют в Крым оружие, боеприпасы.
      Наши бомбардировщики не раз совершали налет на мост, но все неудачно прицельному бомбометанию мешал сильный зенитный огонь.
      Смагин прикрывал с воздуха бомбардировщики и пришел к выводу, что ему легче было бы выполнить задачу на таком скоростном и маневренном самолете, как истребитель. Но как на истребитель подвесить бомбу? Летчик высказал свою идею инженеру полка по вооружению старшему лейтенанту И. Ходосу. Вместе с ним укрепили бомбодержатель под фюзеляж истребителя, подвесили 250-килограммовую бомбу. И вот новый вылет. Вражеские зенитки ведут яростный огонь по бомбардировщикам, а Смагин тем временем спикировал и нанес прицельный бомбовый удар по мосту. Фермы моста рухнули в воду. Важная переправа противника надолго была выведена из строя. Смагин за выполнение ответственного задания был награжден орденом Ленина.
      Этот полет для летчиков нашего полка был интересен еще и потому, что мы сравнительно мало штурмовали наземные войска противника. Мы прикрывали войска от ударов с воздуха, вели разведку, сопровождали штурмовиков и бомбардировщиков. В то же время было хорошо известно, что истребительная авиация на других фронтах успешно используется для штурмовых ударов по наземным целям противника. Значит, это вызывалось необходимостью. Хотя к концу сорок второго года в войска стали поступать все в больших количествах пикирующие бомбардировщики Петлякова, штурмовики Ильюшина (модифицированный вариант - с кабиной стрелка), истребители также могли решать задачу по уничтожению наземных объектов противника.
      Поэтому в период вынужденного бездействия мы и обратили внимание на тактику нанесения огневых ударов по земле. Занятия проходили в форме свободной беседы. Каждый мог высказать свое мнение, предложить собственный вариант боевой работы на том или ином этапе боя. Много спорили, доказывая свою правоту, и это рождало новые приемы, совершенствовало уже знакомые. Хорошо известно: на основе двух имеющихся у тебя тактических приемов трудно изобрести третий, но если иметь в запасе сто, то сто первый рождается легко.
      Большой интерес у молодежи вызывали те бои, в которых руководители занятий участвовали сами. Интересовало ребят все - начиная с замысла атаки, его претворения, до личных ощущений во время боя. "А как вы чувствовали себя, когда "мессер" зашел в хвост самолету?.. А что думали, когда попадали под зенитный огонь?.. А когда сбили вас?.."
      И мы, "старички", вскоре сами поняли, что занятия приносят пользу не только молодым. Не менее полезны они были и для нас. Уже сама подготовка к занятиям заставляла осмыслить все детали проведенных боев.
      "Как-то будем воевать, когда попадем на фронт?" - нередко задавал я себе вопрос и тут же поправлялся: "Как будут воевать мои товарищи?" Да, с моим медицинским заключением речи о полетах не может быть даже на легкомоторном У-2.
      Позвоночник время от времени напоминал о себе. Утром с постели поднимался с трудом, одевал с помощью товарищей "жилет" мастера Вано и в гимнастерке - на физзарядку. В полку мало кто знал о "жилете", и мне неудобно было им "хвастаться".
      Позвоночник за ночь деревенел. Первые, разминочные, упражнения выполнял, кусая до крови губы, потом уже легче. День проходил быстро, незаметно. Но к вечеру поясница, шея, вся спина словно немели...
      Пока я отсутствовал, в полку произошли значительные перемены в личном составе. Как всегда, разные были люди: по характеру, образованию, уровню военной подготовки. Но одно роднило всех без исключения - желание быстрей получить самолеты и отправиться на фронт. Многие высказывали недовольство тем, что на фронте идут бои, а "мы тут прохлаждаемся". Но все настойчивее велись разговоры, что мы скоро поедем то ли в центр формирования авиационных частей, то ли сразу на авиационный завод за боевой техникой.
      Слухи эти и радовали и огорчали меня. Полк, эскадрилья - в бой на самолетах, а военком Шевчук будет воевать "пешим по-летному". И хотя логикой мышления я давил в себе все мечты о полетах, однако видел себя только в кабине истребителя, снова и снова ловил в сетке прицела то хищный силуэт "мессера", то тяжело груженный бомбами "юнкерс". Что давало надежду? Трудно сказать. На аэродроме стояло несколько потрепанных У-2. У этой машины было много названий: "кукурузник", "огородник", "старшина в авиации". На самом же деле это был учебный самолет, на котором поднялось в воздух не одно поколение авиаторов. А с начала войны он стал и ночным бомбардировщиком. Любой летчик с уважением относился к нему. Но летать на У-2 после скоростного истребителя!..
      И все же я все чаще и чаще приглядывался к этому аэроплану. После большого перерыва мне очень хотелось подняться в воздух хотя бы на таком самолете, и командир полка все понял. Мы сделали с ним несколько полетов. В кабине я чувствовал себя даже лучше, чем на земле. Когда сказал об этом Кутихину, тот с улыбкой, но серьезно ответил:
      - Василий Михайлович, это же трехколесный велосипед в авиации. Сам знаешь, на "яке" и скорость, и перегрузки не те. А в бою из самолета и из себя нужно выжимать все.
      Я верил в свои силы: пусть позвоночник еще не совсем в порядке побаливает, устаю быстро, но разве можно сравнить мое нынешнее самочувствие с прошлым? И дальше, значит, будет лучше!
      А Кутихин, проявляя искреннюю заботу обо мне, предложил:
      - Давай-ка, Шевчук, к Безбердому, в штаб. И при деле будешь, и с нами.