Антонина Сергеевна приглашала зайти. Ануке зайти и правда очень хотелось, и она заходила. От волнения, что она пользуется приглашением Рипсов без мамы - одна и сама по себе, - от этого волнения у нее в груди разрастался круг, в котором немело, как при раскачивании на веревочных дачных качелях.
      Впервые они пришли сюда, в Афанасьевский переулок, в теплый, почти еще летний денек, остановились у запертого парадного, выходившего на тротуар, и Ануку что?то удивило, но что, она не могла объяснить. Когда потом она отдала себе отчет в том, что же было необычного в этой двери, она поняла, что необычным была ее запертость: у кого?то, не в Подмосковье, а в городе, был дом со своим собственным входом.
      Когда они позвонили, и много погодя дверь приотворилась, Анука увидела ту самую старую даму с высокой, спускавшейся на уши прической, оставлявлявшей на виду только мочки с покачивающимися витиеватыми серьгами; она и приглашала Ануку потом заходить одну.
      Узнав Зинаиду Михайловну с дочкой, Антонина Сергеевна молвила: "Заходите" и, повернувшись, повела их по узкой и длинной, как линейка, прихожей. Ануке показалось, что они еще не попали в дом, потому что справа светлела высокая, до потолка, стеклянная стена, к которой прижимались, по ту сторону, виноградные плети. Величавая спина Антонины Сергеевны показалось Ануке негостеприимной, но Антонина Сергеевна просто не любила рассупонивать в коридоре. Анука шла по напоминавшему дачную террасу, кое?где в цветных стеклах, долгому проходу, оканчивавшемуся другою, тоже входною дверью, над которой высилась дуга фрамуги с переборками в виде лучей. Дверь эта стояла открытой во двор; там, на утоптанном земляном полу играла тень листвы, - она все поглаживала и поглаживала бесшумными своими пятнами гладко подметенный небольшой августовский дворик, ограниченный с правой руки багровой кирпичной стеной, освещенной заходящим солнцем. Когда парадную дверь, ту, в которую они вошли, открывали - получался сквозняк; попадая на него, хозяйка оттого и казалась нелюбезной, что старалась поскорее впустить гостей.
      Рядом с распахнутым во двор черным ходом темнели двери в жилую половину - в затененную полукомнату?полукухню с хрустальным сахарным колокольчиком, горевшим над столом и день, и ночь. Дальше начинались уже собственно апартаменты. Миновав полумрак кухни, Анука замерла, оторопев от удивления - как это можно вот так запросто пересечь пространство, что открылось ей с порога? Из дверного проема она увидела большую комнату с навощенным вишневым полом, наступить на который казалось невозможней, чем на поверхность озера.
      Вдалеке комната выглядела солнечной, а у порога чуть сумеречной, как бывает иногда с залами на первых этажах. Мебельный ансамбль, простиравшийся от ближних стен к дальним, околооконным (Анука сразу поэтому восхитилась), был столь же бесполезен, сколь великолепен: эти длинные и, такие же, как и полы, вишневые, по бокам поднимавшиеся вверх и нисходящие к середине все ниже, буфеты и подстолья, предназначенные, как догадалась Анука, ни для чего иного, кроме как для того, чтобы быть уставленными фарфоровыми статуэтками дам в кринолинах и кавалеров в чулках. Они не могли помещаться ни в каких других пенатах или вообще быть где?то сработанными, но могли стоять здесь всегда, появившись одновременно со стенами дома, как сами возникают скалы, огибающие залив, - скалы, которые все?таки нерукотворны и сделаны из вещества природы.
      За первой комнатой виднелась вторая, посветлей, оттого, наверное, что была она не такая просторная и, как подумалось Ануке, несколько другая. В чем другая, она пока не знала, но потом поняла: то была комната, наполненная сегодняшним временем, - там жили Ира и Аллочка Альские, дочь и внучка Рипсов.
      В этой первой комнате с неправдоподобным, как глубокое озеро, полом, где под окнами леденели голубые квадраты, Анука увидела барона. Он не был убитым, и он не лежал, а был склонен над размещенной то ли на спинках стульев, то ли на верстаке лаковой поверхностью в виде полуовальной столешницы - был склонен и напевал. Он выглядел тучным и, как говорила бабушка про их дедушку, импозантным. В его руках с небольшими и выпуклыми, как черепаховый панцирь, коричневатыми кистями, как бы вздутыми от водянки, мелькала багряная круглая подушечка, пропитанная морилкой или скипидаром, словом, чем?то мебельным.
      Борис Львович поздоровался грудным звучным голосом, и в тот же миг Анука уже знала, что если даже она и понравится или уже понравилась здесь, ей все равно никогда не иметь отношения ни к этим комнатам, ни к Борису Львовичу и Антонине Сергеевне, ни ко всей той счастливой бесконечности, что называется их жизнью.
      Борис Львович поздоровался очень живо и пристрастно и, как показалось Ануке - именно и лично с ней, отчего у нее в груди разлилось, что он?то нравится ей ужасно!
      - А что это? - спросила Анука, вставая рядом.
      - Красное дерево. Это будет столом, сороконожкой. За такой могут сразу садиться сорок человек. То что ты видишь - пока только часть. Вот этой подушечкой надо сделать по каждому пятачку примерно тысячу поглаживаний, и тогда можно будет сказать, что стол отполирован.
      - Да, но это же долго!.. - тайно кокетничая, капризным голосом протянула Анука.
      - А мне по сердцу, я даже не замечаю, - ответил Борис Львович. - А ты что любишь?
      - Блинчики с вареньем.
      - Да нет, что делать больше всего любишь?
      - Майских жуков вечером ловить.
      - Это да, - согласился Борис Львович.
      Потом Анука увидела иссиня?черноволосую, черноглазую кудрявую девочку немножко младше себя, Аллу Альскую, стремительно вбежавшую к ним из?за тех дверей, за которыми ее раньше не было, - Анука догадалась, что она явилась, наверное, со внутреннего дворика. Хотя Анука и почуяла, что это не очень?то интересно - ну что ж, она будет согласна с ней дружить... Алла обрадовалась Ануке и тотчас ее приняла, но она была здесь дома, она жила в этом вишневом наваждении, перемеженном сине?голубыми тарелками с гербами.
      - Дедушка, ты не видел мой свитер? - гортанно спросила Алла.
      - Да вот сам его жду!
      - Ах, нет, дедушка, я ведь правда!
      - Да говорю же: вот стою его жду - он тут проходил недавно и сказал, что опять скоро будет...
      "Как у них заведено!" - восхитилась шутке Анука и радостно позавидовала Алле:
      у нее самой ничего подобного с дедушкой не бывало.
      Анука восхищалась и тем, что Антонина Сергеевна никогда не бывает растрепана, и как?то сказала об этом дома, ставя Рипс в пример, на что Вера Эдуардовна, снисходительно улыбаясь и будто жалея Антонину Сергеевну, возразила:
      - Да у нее накладные волосы, еще бы ей не быть всегда причесанной, никакого труда в этом нет.
      Она еще что?то добавила, что?то такое о возможной и даже, может быть, обязательной лысости Антонины Сергеевны. Анука сконфузилась. Оттого что она попала впросак, и это ее уязвило, ей ничего не оставалось, как назло бабушке продолжать спорить, что не важна правда, а важен вид.
      - Раз прическа из настоящих волос, так и что? - говорила она.
      - Ну и настырничай себе, а я пойду дела делать, - ответила Вера Эдуардовна, поднимаясь, чтоб возвратиться на кухню.
      Узнав правду, Анука стала смотреть на Антонину Сергеевну чуть?чуть по другому, но все равно чуть?чуть, потому что и стать, и платья Антонины Сергеевны, платья, каких не носят дома: с декольте, заложенным гипюром, всегда препоясанные и обозначавшие такой переход от высокой груди к талии, какого нельзя предположить у женщины столь пожилого возраста, темные платья с мыском на конце рукава, из под которого виднелись только самые пальцы, - все это говорило о праве Антонины Сергеевны на что бы то ни было, в том числе и на парик.
      Рипсы не готовили. То есть каждый день ходили в "Прагу" за обедами. Это тоже было предметом высокомерного снисхождения к их образу жизни со стороны Веры Эдуардовны.
      - Еще бы Антонине Сергеевне плохо выглядеть, - улыбаясь, говорила та. - Она все только отдыхает.
      В том, что Антонина Сергеевна не готовит, Анука убедилась однажды сама. Мама делала примерку, а Антонина Сергеевна, показавшись на пороге в обычном своем наряде с длинными бусами и с судками в руках, сказала:
      - Борис Львович уходит в "Прагу". Зиночка, побудьте еще полчаса, мы и на вас берем.
      - Что вы, нет?нет, - стушевалась мама.
      - Вы раньше уйдете?
      - Нет, просто неловко.
      - Да что вы, Зиночка, полноте! Договорились, мы берем обед на шестерых.
      - Ах, нет! - продолжала стесняться мама.
      - Да отчего же нет? Зиночка, соглашайтесь скорей, Борис Львович уходит.
      - Ну только для Ануки... - неуверенно ответила она.
      - Ну почему же только для Ануки, а для вас? Зиночка! А для вас?
      - Да, да, спасибо, хорошо, и для меня.
      Был бульон с пирожком и пожарские, гарнир же Антонина Сергеевна приготовила сама - подогрела зеленый горошек.
      Тем не менее пирожок, которым Ануку угощали в окошко, был домашним и с черникой. Как?то раз, когда Анука опять шла из школы, за открытым ставнем снова показалось прекрасное, немного насурмленное и чуть припудренное лицо Антонины Сергеевны, протягивавшей сладкое, а потом и сама она вышла на сухое осеннее солнце. В этот миг их окликнули сверху певучим неразборчивым восклицанием. Анука подняла к небу свои еще не поблекшие с лета веснушки и увидела в окне, меж распахнутых рам мезонина незнакомую старушку, вернее, увидела она только маленькую серую головку, высунувшаяся, она пришлась на фон ярко?синего с ветреными облачками неба и оттого, казалось, летела над землей.
      - Это Машенька, сестра Бориса Львовича, - помахав, объяснила Антонина Сергеевна и, улыбаясь, прибавила: - Она девушка.
      И когда потом жизнь повсюду, полуразрушившись, как колокольня, то ли и вправду наклонялась и падала, или Ануке в страхе только так виделось, - она, подняв голову на звон с неба и не понимая, что же делать, как быть, как же ей быть:
      если даже она и успеет спастись, отбежав через площадь к торговым рядам, то как, и зачем, да еще, какой стыд, на что она станет жить? - тогда она вдруг выдумывала, что вот: в золотистой кожице купола, от весны и голода кружится голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака. голова, буду с рыночного лотка продавать стаканами облака.