3

НЕСКОЛЬКО ПОРТРЕТОВ ВЛИЯТЕЛЬНЫХ ГОРОЖАН

Замечание первое. Если верить знаменитым историкам нравов, первые фамилии, появившиеся во Франции около XI века, отражали физические и моральные особенности того или иного индивида и чаще всего были подсказаны его профессией. Эту теорию подтверждают фамилии обитателей Клошмерля. В 1922 году там жили булочник Батон, портной Манто, колбасник Сардель, мясник Филе, каретник Ландо, мебельщик Канапе. Эти фамилии свидетельствуют в равной степени и о силе традиций в Клошмерле, и о том, что ремёсла передавались здесь веками от отца к сыну. В этой достопримечательной традиции была большая доза упрямства, упорная склонность доводить до крайности и хорошее, и плохое.

Замечание второе. Почти все состоятельные горожане обитают в верхней части городка, выше церкви. О простолюдинах в Клошмерле говорили: «Он с низа» или просто «низюк», и это звучало как ругательство. Действительно, в верхней части городка живут мэр Пьешю, нотариус Жиродо, аптекарь Пуальфар, доктор Мурай и прочие. И это понятно, если поразмыслить. В Клошмерле произошло то же самое, что и в других растущих городах. Самые смелые люди, с характером завоевателей, набросились на новые пространства, где можно было развернуться, в то время как робкие и обречённые на прозябание продолжали жить в средневековой скученности, не делая ни малейших усилий как-нибудь расширить границы своих владений. Итак, верхняя часть города, расположенная между церковью и большим поворотом дороги, – это кварталы сильных, облечённых властью.

Замечание третье. Кроме коммерсантов, ремесленников, чиновников, полицейских, возглавляемых бригадиром Кюдуаном, и трёх десятков бездельников, используемых для чёрных работ, все остальные обитатели городка – виноделы, в большинстве своём владельцы виноградников или потомки разорившихся владельцев. (Последние возделывают виноград, работая на баронессу де Куртебиш и нотариуса Жиродо, на нескольких приезжих и землевладельцев, которые имеют неподалёку от Клошмерля собственные усадьбы.) Это обстоятельство сделало наших горожан людьми горделивыми, не слишком доверчивыми и знающими цену независимости.

Скажем теперь несколько слов о кюре Поноссе, который в какой-то степени окажется виновником беспорядков в Клошмерле, – правда, сам того не желая, ибо сей мирный пастырь достиг почтенного возраста, на свои священнические обязанности смотрит как на тихую пристань и избегает, больше чем когда бы то ни было, суетных треволнений, оставляющих в душе одну только горечь и ничего не прибавляющих к славе господней.

Лет тридцать тому назад кюре Поносе поселился в Клошмерле, оставив невыгодный приход в Ардеше. Пребывание в Ардеше нисколько не придало лоску молодому викарию. Его крестьянское происхождение сразу бросалось в глаза. Он всё ещё краснел, как неловкий семинарист, в единоборстве с тяготами полового созревания. Исповеди женщин Клошмерля (а в этом городке мужчины весьма предприимчивы) были для него открытием и нередко ставили в затруднительное положение. Его личный опыт в подобных делах был весьма убог, и, задавая неловкие вопросы, наш кюре невольно получил начальные сведения по части плотского греха. Плодами этих бесед были потрясающие открытия, которые заселяли его одиночество образами любострастными и сатанинскими. Сангвиническая конституция Огюстена Поносса не располагала к мистицизму – уделу беспокойных душ, как правило, обитающих в недужном теле. Его организм функционировал нормально: ел он с завидным аппетитом, и тело его предъявляло такие требования, которые сутана могла благопристойно прикрыть, но помешать им всё же не могла. Приехав в Клошмерль, чтобы заменить там священника, унесённого в сорок два года тяжёлой инфлюэнцей, Огюстен Поносс, к счастью, обнаружил в доме своего предшественника Онорину – классический образчик служанки кюре. Она горько оплакивала почившего, что, несомненно, доказывало её почтительную и благочестивую привязанность. Но новый священник весь дышал здоровьем и благодушием, и это, казалось, быстро её утешило. Онорина была старой девой, досконально постигшей все тайны ведения хозяйства кюре. Будучи опытной экономкой, она оглядела строгим взором поношенную одежду своего господина и упрекнула его за плачевное состояние белья.

– Бедняжка, – сказала она, – плохо же о вас заботились. – И тут же посоветовала ему носить летом короткие кальсоны и брюки из альпаги, в которых ему будет не так жарко под сутаной, заставила его купить бельё из фланели и растолковала, как поудобнее расположиться у себя дома в дезабилье.

Кюре Поносе возблагодарил небеса за эту заботу. И всё же он чувствовал себя удручённым, ибо его терзали приливы крови и галлюцинации. Они не давали ему покоя, хотя он и боролся с ними, как святой Антоний в пустыне. Онорина быстро постигла причину этих мучений. И однажды вечером, когда кюре Поносе, отужинав, меланхолически набивал трубку, она первая коснулась этой темы.

– Бедный молодой человек, – сказала она, – как вы должны страдать от одиночества в вашем возрасте. Все эти запреты бесчеловечны. Ведь как-никак вы всё же мужчина.

– Увы, Онорина! – вздохнул Поносе, заливаясь багрянцем, и в ту же минуту почувствовал, как им овладела греховная сила.

– Рано или поздно это вам ударит в голову. Многие от такой терпячки так-таки и рехнулись.

– В нашем положении, Онорина, не следует забывать о покаянии, – тихо пробормотал несчастный.

Но преданная служанка отнеслась к нему, как к неблагоразумному ребёнку.

– Может, вы хотите загубить своё здоровье? А что выиграет боженька, когда вас подкосит болезнь?

Кюре Поносс, опустив глаза, выразил неопределённым жестом, что данный вопрос превосходит его компетенцию, и что если такова воля бога и ему предстоит обезуметь от избытка целомудрия, то он готов покориться. Разумеется, если позволят силы… А силы его были на исходе. Тогда Онорина приблизилась к нему и промолвила ободряюще:

– С бедным господином кюре, – а он был святой человек, – мы поладили…

Эти слова прозвучали для кюре Поносса как спасительное откровение. Слегка подняв глаза, он украдкой, но уже совсем по-новому, оглядел Онорину. Мягко выражаясь, служанка была некрасива, но тем не менее она обладала влекущими женскими округлостями, хотя последние, по правде сказать, были едва обозначены и потому не слишком соблазнительны. Эти телесные оазисы были крайне унылы, и подступы к ним лишены изобилия, но всё же они были спасительны, ибо Провидение поместило их в палящую пустыню, где кюре Поносс томился, едва не теряя рассудок. И тут его осенило. Ведь падение его будет всего лишь проявлением благой смиренности, поскольку священник, преисполненный знаний, пастырь, оплакиваемый всем Клошмерлем, отныне указывал ему путь. Кюре Поноссу следовало пренебречь ложной гордыней и идти по стопам этого святого человека. Онорина была грубо сколочена, и это упрощало многое: природе отдавали лишь самое необходимое, не получая истинного наслаждения от этих занятий и не задерживаясь на милых забавах, отягощающих грех.

Машинально отчитав молитву, кюре Поносс доверился служанке, которая сжалилась над робостью своего господина. Всё было совершено в полнейшем мраке и очень быстро. Кюре Поносе силился удержать свои мысли в предельном отдалении от мерзостного деяния, оплакивая то, что творила его плоть, и горестно причитая над ней. Но за этим воспоследовала ночь, преисполненная покоя, и бодрое пробуждение поутру, которые убедили кюре в том, что иногда позволительно прибегать к подобному средству, хотя бы в интересах службы. Что касается периодичности грехопадений, то кюре Поносе, рассчитывающий на разъяснения Онорины, решил придерживаться правила, установленного своим предшественником. И всё-таки грех оставался грехом и, стало быть, требовал покаяния. Но при одной только мысли о грядущем признании кюре Поносс приходил в великое замешательство. К счастью, наведя справки, он выяснил, что в двадцати километрах от Клошмерля, в деревушке Вальсонас, проживает его старый приятель по семинарии кюре Жуф. И кюре Поносе решил, что лучше всего было бы поведать о своих слабостях настоящему другу. На следующий день, заткнув полы сутаны за пояс, он оседлал церковный велосипед с открытой рамой, который ему достался в наследство от почившего, и по неровной дороге с большим трудом добрался до Вальсонаса.

В первые минуты оба кюре всецело отдались радости встречи. Но, в конце концов, кюре из Клошмерля вынужден был раскрыть причину, приведшую его в Вальсонас. Полный смущения, он рассказал коллеге всю правду о своих отношениях с Онориной. Отпустив Поноссу грехи, кюре Жуф признался, что и сам он, вот уже несколько лет подряд, поступает подобным же образом со своей служанкой Жозефой. Наш кюре тотчас же припомнил, что дверь ему отворила темноволосая особа, которая слегка косила, но выглядела довольно свежей и приятно округлой. Он подумал, что в этом отношении судьба была милосердней к его другу Жуфу. Кюре Поносе предпочёл бы, чтобы Онорина была не так сухопара (когда сатана искушал его греховными видениями, они неизменно принимали вид женщин довольно тучных, с белоснежной кожей, пышной грудью и изобильными бёдрами). Но он тотчас же прогнал это завистливое чувство, запятнанное сладострастием, ибо оно грешило нелюбовью к ближнему, и прислушался к речам своего друга Жуфа. А тот говорил:

– Мой добрый Поносс, поскольку мы не в силах полностью отрешиться от материальной жизни – такая милость была дарована лишь избранным подвижникам, – нужно считать большим благом возможность отдавать природе необходимое у себя дома, тайно, не вызывая скандала и не нарушая спокойствия человеческих душ. Возрадуемся же, что наши слабости не приносят ущерба доброй славе Матери-Церкви.

– И к тому же, – заметил Поносс, – не полезно ли иметь некоторые познанья в подобных вещах, поскольку нас часто призывают решать и советовать?

– Разумеется, мой добрый друг, если судить по исповедям, которые я здесь принимал. Нет никаких сомнений, что без личного опыта я бы просто запутался. Шестая заповедь всегда была предметом жарких споров. Если бы мы не имели в этом вопросе некоторых познаний, пусть не глубоких, но всё же достаточных, мы могли бы направить души по неверной стезе. Будем откровенны: абсолютное воздержание ограничивает возможности разума.

– Оно душит ум, – добавил Поносс, вспомнив о своих муках.

Попивая вино Вальсонаса, уступающее вину Клошмерля (в этом отношении судьба была милостивее к Поноссу), оба священника ликовали, видя, что сходство их судеб скрепило дружеские узы, которые их связывали в отрочестве. Затем они перешли к обоюдоудобным выводам и, в частности, договорились принимать друг у друга исповедь. Желая избегнуть частых и утомительных путешествий, они решили грешить по понедельникам и вторникам – это были дни отдыха после большой воскресной службы. Четверг должен был сделаться днём исповеди. Решено было также поровну разделить неудобства: в один из четвергов кюре Жуфу предстояло приезжать в Клошмерль, чтобы исповедовать и отпускать грехи Поноссу, в другой четверг кюре Поносс должен был путешествовать в Вальсонас для исповеди и отпущения грехов своему другу Жуфу.

Этими хитроумными правилами они руководствовались двадцать три года. Умеренно расходуя силы с Жозефой и Онориной и совершая дважды в месяц сорокакилометровые прогулки, оба кюре сохранили отличное здоровье. Это обстоятельство способствовало широте взглядов и милосердию духа, что имело великолепные результаты как в Клошмерле, так и в Вальсонасе. За всё это время произошёл только один инцидент. Дело было в 1897 году, когда стояли особенно суровые холода. Однажды, в четверг, кюре Поносс проснулся, полный решимости отправиться в Вальсонас, чтобы получить отпущение грехов за неделю. К несчастью, за ночь выпало столько снега, что дорога сделалась непригодной для езды. Невзирая на погоду и не слушая упрёки и стенания своей служанки, кюре Поносс упрямо рвался в путь: он считал себя повинным в смертном грехе, ибо за последнее время, томимый бездельем долгих зимних вечеров, он немного злоупотреблял Онориной. Несмотря на всё своё мужество, кюре Поносс дважды свалился с велосипеда и, проделав всего четыре километра, вернулся домой пешком, тяжело ступая и стуча зубами от холода. Онорине пришлось уложить его в постель и тепло укрыть, чтобы он пропотел. Несчастный начал бредить, волнуемый смертным грехом, в состоянии которого он далее не мог пребывать. Со своей стороны, не дождавшись Поносса, кюре Жуф испытывал ужасное беспокойство: через день ему предстояла торжественная месса, и он сомневался в своём праве её отслужить. К счастью, кюре из Вальсонаса не лишён был изобретательности: он послал на почту Жозефу, и на имя кюре Поносса поступила телеграмма с оплаченным ответом: «К-а-к о-б-ы-ч-н-о т-е-р-з-а-ю-с-ь р-а-с-к-а-я-н-и-е-м m-i-s-e-r-e-r-e – m-e-i[8] о-б-р-а-т-н-о-й п-о-ч-т-о-й Ж-у-ф».

Из Клошмерля пришёл немедленный ответ: «A-b-s-o-l-v-o t-e[9] п-я-т-ь P-a-t-e-r n-o-s-t-e-r п-я-т-ь A-v-e M-a-r-i-a к-а-к о-б-ы-ч-н-о п-л-ю-с т-р-и с-м-и-р-е-н-н-о к-а-ю-с-ь M-i-s-e-r-e-r-e с-п-е-ш-н-о П-о-н-о-с-с». Через пять часов он получил по телеграфу отпущение с покаянной молитвой. Нашим священникам так понравился этот оперативный способ, что они решили было пользоваться им постоянно. Но их остановила щепетильность: ведь это бы значило слишком облегчить грех. С другой стороны, детально разработанные правила исповеди восходили к тем временам, когда о телеграфе даже не подозревали. Подобное применение телеграфа поднимало в каноническом праве новую проблему, для обсуждения которой потребовалась бы целая ассамблея теологов. Они опасались впасть в ересь и решили пользоваться телеграфом только в самых крайних случаях, а таковые имели место всего три раза.

Двадцать три года спустя после первого визита Поносса к своему другу досадная утрата постигла кюре Жуфа: его служанка Жозефа скончалась в возрасте шестидесяти двух лет. До последних своих дней она сносно выглядела, хотя её вес достиг восьмидесяти килограммов. (Цифра солидная при росте примерно метр пятьдесят восемь сантиметров.) От этого добавочного груза у неё непомерно раздулись ноги, и толстый слой жира начал давить на сердце, мешая ему нормально работать. Она умерла от грудной жабы, и кюре Жуф не стал искать ей замены: воспитание новой служанки, которая соответствовала бы его привычкам, казалось ему непосильным трудом. Кюре уже перевалило за пятьдесят, и он чувствовал себя умиротворённым. Он ограничился тем, что нанял прислугу, приходившую готовить обед и немного убрать в квартире. Вечером он довольствовался куском сыра и тарелкой супа. Не нуждаясь больше в отпущении грехов, в которых неловко сознаваться, он стал воздерживаться от поездок в Клошмерль. Это сразу же нарушило ход жизни кюре Поносса.

Последнему, в свою очередь, стукнуло пятьдесят. Он давно уже мог бы преспокойно обходиться без Онорины. Преданная служанка определённо достигла того возраста, когда следует уходить в отставку. В противоположность Жозефе, она продолжала худеть и, в конце концов, сделалась сухой, как чётки. Тем не менее кюре Поносс, по-прежнему робкий, боялся обидеть бедную женщину, положив конец отношениям, в которых он более не чувствовал настоятельной необходимости. Но, глядя на Жуфа, он, наконец, решился; к тому же путешествия в Вальсонас стали для кюре Поносса томительной пыткой, ибо он к тому времени обзавёлся большим животом и маленькой эмфиземой. Перед каждым подъёмом в гору ему приходилось слезать с велосипеда, а при спуске у него кружилась голова. Пока собрат возвращал ему визиты, он крепился. Когда же он понял, что обречён еженедельно путешествовать в Вальсонас, он решил, что жалкие останки Онорины не стоят многочасовых сверхчеловеческих усилий. В один прекрасный день он заявил служанке о своей полной несостоятельности. Онорина встретила это сообщение в штыки и не на шутку оскорбилась, чего как раз и опасался кюре Поносс. Она прошипела: «Молоденькой захотелось, господин Огюстен?» (Так она называла его только в особых случаях.) Поносс попытался её успокоить:

– Молоденькие нужны были царю Соломону и царю Давиду. Дело обстоит проще: мне уже никто не нужен, моя добрая Онорина. Мы с вами уже достигли возраста, когда можно жить спокойно и без греха.

– Говорите о себе, – резко ответила Онорина. – Я никогда не грешила.

Верная служанка действительно была в этом убеждена. Всё, что её кюре благоволили ей давать, она воспринимала как святые дары.

Властным голосом, приводившим в трепет добряка Поносса, она продолжала:

– Может, вы считаете, что я поступала так из распутства, как грязные потаскухи в Клошмерле? Как это сделали бы разные Пюте, которые так и отираются вокруг вас! Вам стыдно должно быть так думать, господин Огюстен, это говорю вам я, при всём своём ничтожестве. Я это делала для вашего здоровья, потому что мужчины болеют, когда их лишают таких вещей. Для вашего здоровья, вы слышите, господин Огюстен!