– Ну ладно, вы про всё уже знаете: и про видения Пютешки, и про то, как Туминьон и Никола устроили потасовку посередь церкви, и про то, как святой Рох сверзился на пол, как мёртвый, и про Куафнава, который, как говорили, прозвонил революцию, и про Розу Бивак, которая потеряла свой голубой бант дочери Пресвятой девы, забавляясь через меру со своим Клодиусом Бродекеном, и про то, как монтежурцы измазали наш памятник, и про недовольство Куртебишки. Значит, вы уже знаете и про то, как Сен-Шуля прогнали, обстреляв помидорами, и про Фонсиманя, которого не хватило на двух сладкоежек, и про то, как Ортанс Жиродо сбежала со своим ухажёром, и про то, как Мари Фуйаве общупали эти мерзавцы – папаша и сыночек Жиродо, и про Пуальфара, который спятил, и про Тафарделя, который совсем обалдел от ярости, и про матушку Фуаш с её недержанием речи, и про Бабетту Манапу, у которой язык работал хлеще, чем её стиральный валёк.

Сами понимаете, сударь, что после всех этих дел Клошмерль стал совсем не таким, как прежде. Ничего похожего не мог отыскать даже на самом донышке своей головеёшки папаша Панмоль, самый старый человек в Клошмерле. Ему уже сто три года стукнуло, а он сохранял полную ясность ума: это можно доказать тем, что он запросто опрокидывал стаканчик и по-прежнему глядел на маленьких девочек, играющих в пипи, как делают у нас эти маленькие дурёхи, которым уже начинает чего-то хотеться.

В Клошмерле всё пошло теперь вкривь и вкось: мужчины только и пеклись что о политике и ругались на чём свет стоит, а женщины только и говорили что о заднице соседки да о тех руках, через которые она прошла, и при этом ругались не хуже мужчин, а иногда, пожалуй, и почище. А тут, в дополнение ко всему, является сотня свеженьких молодцов-солдат, которые были готовы пускать пулю за пулей, совсем как их винтовки, и только и думали про то, как бы приступить к делу. Поскольку все наши женщины только об этом и мечтали, их стало одолевать что-то вроде заразного бешенства матки, и их мужья худели от переутомления, как новобрачные. И над нами всеми солнце, которое, казалось, хотело всё изжарить. Всё это превратило Клошмерль в сущий паровой котёл, и не было никакого средства умерить в нём давление. Так или иначе, но он должен был взорваться. Ясное дело, говорил я себе, это должно взорваться, если только не подоспеет сбор винограда. Но до него было ещё целые две недели, а ведь приди дни сбора пораньше, всё устроилось бы хорошо: люди работали бы спозаранку, истекали бы семью потами от усталости и заботились о своём винце, которое им дороже всего на свете. Когда вино забродит в чану, все клошмерляне договариваются друг с другом, как одно дружное семейство, насчёт того, как бы им продать вино подороже тем, кто приезжает за ним из Лиона, Вильфранша и Бельвиля. Но люди не дотерпели двух недель. Котёл взорвался раньше.

Сейчас я вам расскажу про эту дурацкую историю, что разразилась нежданно-негаданно, как раскаты грома, какой бывает над Божоле в половине июня, когда вслед за громом сразу же начинает сыпать град. Порой случается, что в одночасье погибает весь урожай. Такие годы – сущее бедствие для нашего края.

Но перехожу к самым главнейшим событиям. Сначала нужно вам рассказать про Клошмерль, который из-за оккупационных войск оказался как бы на осадном положении. В гостинице Торбайона Тардиво установил свой пост, или, как они говорят со времён войны, свой КП. Кроме него, там ещё было целое отделение – оно разместилось в старом овине, куда складывали сено в те времена, когда у нас по дорогам ещё плелись дилижансы. Одного часового поставили рядом с гостиницей, а другого как раз напротив, перед «Тупиком монахов», возле самого писсуара. Оно конечно, были ещё и другие часовые, но в том, что получилось, сыграли важную роль именно эти двое. Добавьте ещё тех, что постоянно маячили, скаля зубы, во дворе гостиницы Торбайона да на порогах домов вдоль главной улицы. Теперь вам ясно, как обстояло дело?

Ладно. Так вот, все эти баталии, про которые вы уже наслышаны, разразились 19 сентября 1923 года, ровнёхонько через месяц после праздника святого Роха. Да, да, именно 19 сентября. Это был очень даже солнечный денёк, один из таких, когда потеешь в три ручья и страдаешь от дьявольской жажды. В такие дни где-то в небе хоронится намёк на грозу: её ещё не видно, но она может с минуты на минуту шарахнуть и скрючивает вам нервы жгутом. Я уж совсем было собрался сделать обход, маленький обходик, ради собственного развлечения, потому как я люблю хорошо нести свою службу. Могу вам сознаться, что я его решил сделать ещё и ради Луизы (вам-то я могу назвать её своим именем – ведь это ей не принесёт ущерба): если учесть её хорошие стороны, так с ней ещё можно было славненько помиловаться. Мне всегда хотелось свидеться с ней в такую погоду, и она мне оказывала милости то так, то эдак. Но раньше, чем идти на работу, я заглянул к Торбайону, чтобы хлопнуть стопочку вина – ведь в такую погоду жажда одолевает ещё посильнее, чем обычно. Уж если ты сельский полицейский, так всегда найдётся оказия выпить: то один поднесёт, то другой, потому как всякому охота быть со мною в дружбе, да и сам я от природы люблю дружиться со всеми: от этого одна только выгода и жить становится приятней.

Итак, захожу я в гостиницу. А было тогда около двух, то есть по-зимнему времени немного больше полудня. Жара палила вовсю. И вообще в сентябре было прямо-таки сатанинское пекло. С той поры не было ничего подобного. Так вот, захожу я в гостиницу. Вижу, сидит там компания бездельников: Плокен, Ларудель, Пуапаналь, Машавуан и прочие любители потолкаться в заведении Адели.

– Эге, да это ты, Босолей? – говорят они мне. – У тебя, надо полагать, язык от жажды вытянулся, как дорога до Монтежура!

Есть у нас такая дорога. А я им на это отвечаю: «Да уж я-то всегда готов пособить вам в работе». Это их здорово развеселило. «Принеси-ка стопку и пару бутылей», – сказали они Адели. Тут мы дёрнули по стаканчику, а потом сидели молча, заламывая, а потом надвигая на нос шляпы (на мне, правда, было, как обычно, форменное кепи). Приятно было попивать свежее винцо, сидя в тени, в то время как на дворе палило чёртово солнце, и совсем не хотелось туда возвращаться.

Тут я поглядел на Адель. Хотя у меня и не было на неё ни малейшей надежды, а всё ж таки приятно было глядеть, как она ходит туда-сюда и принимает, наклонившись, такие позы, что воображение начинает работать вовсю. Как бы невзначай, она останавливалась возле столика, где сидел Тардиво, и начинала потихоньку с ним говорить. Разные шуточки она выкрикивала громко, так что их мог услыхать всякий, а вот про самое главное говорила шепотком. И выходило так, что больше всего они говорили втихомолку, с таким видом, что всем становилось ясно, что они обо всём уже договорились и знают друг друга до самой последней малости. А потом Адель делала так, что ей удавалось слегка прикоснуться к своему капитану. Потом она глядела на стенные часы, а потом опять смотрела на Тардиво с такой улыбочкой, с какой никогда не смотрела на других клиентов. Тут нам стало обидно, что она никогда не глядела на нас с такой улыбкой, хоть мы и оставили в её гостинице уйму монет. «Ага, – сказал я себе, – она на тебя смотрит, она с тобой втихую беседует, вроде бы нас тут и нет». Было удивительно видеть, что это делает такая скрытница, как Адель.

Когда вино креплёное, мы, божолезцы, чуем это сразу. Так и тут, минутами вдруг становилось яснее ясного, что они уже пришли к полнейшему согласию и теперь им нечего друг от друга скрывать. Всё это сделалось до того наглядным, что, в конце концов, мы начали конфузиться и стали болтать о разной ерунде, вроде бы не замечаем их игры. А Артюр? И до чего же он ослеп от гордости да от дурости, думал я. Размышляя таким манером, я повернул голову к коридору, ведущему во двор. Я увидел, что дверь туда полуоткрыта, и готов был поклясться, что за ней кто-то стоял, наблюдая за тем, что творится в зале. На высоте головы маячило что-то светлое. Но у меня не было времени на размышления, потому как в это время Тардиво поднялся, чтобы уйти. Он стоял рядом с Аделью, и она на него глядела прямо в упор. Думая, что никто не видит их фокусов, он слегка погладил Адель, да не так, как это делают другие клиенты, которым боязно получить нагоняй. А Адель от него не отстранилась и не закричала, как другому клиенту: «Эй ты, старый пакостник!» Козырёк моего кепи нависал у меня над глазами, и я всё распрекрасно видел, хотя они об этом и не подозревали. А потом Тардиво вышел, а Адель стала на пороге, чтобы поглядеть ему вслед.

В эту самую минуту вдруг отворяется дверь, и Артюр, бледный и чудной на вид, с лицом человека, которому уже невмоготу терпеть, в один прыжок пересекает зал и выбегает тоже, оттолкнув от дверей Адель. Тут мы спросили друг у дружки, куда это он побежал? Но не успели мы ответить на этот вопрос, как вдруг снаружи послышались шум и драка и до нас донёсся голос Тардиво: «Солдаты, ко мне!» На это надобно поглядеть, подумали мы сразу. Все поднялись, чтобы выйти, и вдруг «ба-бах!» – поблизости грянул ружейный выстрел, и Адель брякнулась прямо у нас на глазах. Она лежала совсем неподвижная, и у неё только и шевелилось что живот и грудь. Они вздымались быстрее, чем обыкновенно, и она протяжно стонала: «у-у-у-у-у…» Сильнейшая картина, сознайтесь! Она была ранена пулей, которой в неё пальнул чёртов болван солдат. Он это сделал от неожиданности, толком не разобравшись, что к чему. Сейчас я вам расскажу всё по порядку…

Пока другие занимались Аделью, я по долгу службы выскочил наружу. Мать честная, ну и картинку я увидел снаружи! Прямо посреди улицы была свалка между штатскими и военными. Все озверели от ярости, бутузили друг друга, не жалея сил, и при этом горланили, как дикари. А со всех сторон сбегались другие, с дубинками, железными прутьями и штыками. Дождём посыпались камни и всё, что попадало под руку. Господи боже, ну и картиночка! Тут я бросился в самую гущу и заорал что есть силы: «Именем закона…» Но им всем наплевать было на закон. Мне, по правде говоря, тоже, и я стал колошматить направо и налево, как все остальные. Ведь в такие минуты люди не узнают сами себя. В общем, это была самая настоящая революция, и все потеряли остатки здравого смысла. Часто люди хотят узнать, как происходят бунты. Вот так они и происходят – нежданно-негаданно и так, что даже те, кто в самой гуще, не могут ничего понять. А тут ещё ко всему два или три чёртовых дурня солдата пальнули из своих винтовок. Свалка из-за этого всё ж таки прекратилась, людей охватила паника, потому как дело становилось слишком серьёзным. И потом все уже порядком запыхались. Люди порастратили силы, не приберегши ничего для конца.

Сколько времени тянулась эта баталия, я не знаю, да и никто из клошмерлян не мог бы этого сказать. Может, всего-навсего четыре или пять минут. Но и этого времени было достаточно, чтобы повальное сумасшествие натворило всяческих бед. Да таких бед, что в них и поверить-то было трудно. Перво-наперво, Адель, поражённая пулей в грудь. Потом Артюр со штыковой раной в плече. Потом Тардиво, чья физиономия превратилась в сплошное месиво от Артюровых кулаков. Потом Тафардель, у которого голова стала как тыква от удара винтовочным прикладом. Потом сын Манигана, которому сломали руку. Солдат, которого треснули киркой, и два других, которых здорово саданули в живот. И множество других клошмерлян и солдат, которые теперь хромали и потирали ушибы. Но ужасней всего было то, что одного даже убили – шальная пуля прихлопнула его наповал в шестидесяти метрах отсюда. Это был Татав Сома, по прозвищу Блеющий Татав, наш городской дурачок, безобидный и кроткий парень. Правду говорят: за всё расплачиваются ни в чём не повинные люди.

Да уж картинка была что надо, сто чертей и адское пекло! А потом люди совсем растерялись и спрашивали друг у дружки, как же могла случиться эта идиотская гнусность, если никто не хотел ничего худого. Это доказывает, что всё на земле происходит по-дурацки. Но что случилось, то случилось, и ни к чему тут были жалобные вопли тех, что прибежали поглазеть и сразу же замерли от сострадания и горя. Они говорили, что, мол, такие дела невозможны в нашем городке, где люди, если разобраться толком, не так уж и плохи (сущая правда, – говорю это вам как сельский полицейский). Но что сделано, то сделано. На пострадавших больно было глядеть, особенно жалко было Татава, он уже побледнел, как бы от удивления, что и на самом деле помер, бедный идиот! Теперь он понимал не больше, чем раньше, и, должно быть, совсем опупел, увидевши себя на небесах, так же как раньше опупел, очутившись на земле.

Легко представить, что произошло потом. Зал в гостинице Торбайона превратился в настоящий лазарет. Множество народу приходило сюда поглядеть на раненых, а доктор Мурай и Базеф ходили, обливаясь потом, от одного пострадавшего к другому, с лекарствами и бинтами. Артюр Торбайон горланил вовсю, потому как, что ни говорите, а его одновременно ранили и нарогатили. Ему не только ранили жену, но перед тем её, простите за выражение, употребили. Сознайтесь, что это было всё ж таки слишком! В это же самое время горланил и капитан Тардиво: его военная честь была здорово задета кулаками Артюра, который расквасил ему губу и выбил пару зубов – а такая штука не очень-то украшает капитана французской армии. Но главное – это Адель, лежавшая пластом на бильярдном столе. Она лопотала «ох-ox-ox» и вызывала у всех жалость, а вокруг толклись наши кумушки, с физиономиями похуже, чем на исповеди, и шептали: «Господи милосердный!» В первом же ряду была Жюдит, прибежавшая сразу, как только услышала новость, а это говорит о том, что она была совсем не злой, если только у неё не отнимали любовников. Она расстегнула с большими предосторожностями рубашку и корсаж на Адели, и вид крови произвёл на неё такое впечатление, что она без конца повторяла: «Я ей прощаю всё, я всё ей прощаю!» Так что, можно сказать, люди перед лицом несчастья больше расположены к себе подобным, чем в обычное время. Наклонившись над раненой, а может, и помирающей соседкой, затиснутая посреди скулящей толпы, Жюдит плакала и была до того беззащитна, что совсем ничего не чувствовала и не соображала. Этим воспользовались два или три паскудника, которые с жаром принялись щипать её за ягодицы. При этом чёртовы бестии безостановочно повторяли: «Ах, какое несчастье, ах, какое несчастье!» Всё это доказывает, сударь мой, что мужчины порядочные свиньи и никогда не упустят удобного случая. На свой лад голосил Тафардель, у которого была проломлена голова, а левый глаз стал совсем фиолетовый. Удар приклада по черепу здорово взбудоражил его мозги. Он без остановки писал и в один присест прикончил свой блокнот. В то же самое время он крыл кюре и аристократов, которые хотели его угробить, чтобы, как он говорил, погасить свет истины. Смех и грех. Оно конечно, Тафардель – человек образованный, но я всегда считал его немного тронутым и даже малость придурком, и этот удар по черепу, натурально, не сделал его умнее.

Теперь вы можете себе представить, что за сцены разыгрались в центре нашего городка, который ходуном ходил от запоздалого перепуга и желания прийти к согласию. Ведь когда зло уже сделано, люди всегда говорят, что лучше было бы жить в согласии. Там можно было увидеть мамашу Фуаш, Бабетту Манапу, Каролину Лалиш, Клементину Шавень, Поноссову Онорину, Тину Фаде, Туанетту Нюнан, Адриенну Бродекен, матушку Бивак, кумушек из портомойни и особенно много женщин из нижнего городка. На улице они драли глотку посильней, чем за пением псалмов или на ярмарке, и всё, что произошло, объясняли пакостным поведением тех, у кого свербело под юбкой. Повсюду только и слышалось: «Жалость-то какая», «Я могу лишь повторить то, что говорила всегда», «Знаете, сударыня, после таких ужасов и такого срама это неминуемо должно было произойти». Так они говорили, видя, что «столько женщин спутываются с мужчинами, не слушают никого, кроме собственных ляжек». Они говорили, что «это ещё цветочки» и «мы ещё не то увидим, если только наши бесстыдницы не уймутся». Обо всём этом они толковали не переставая и предсказывали вещи ещё похуже и пострашнее – в общем, женщины, как обычно, тараторили, сами не зная о чём. Надо сказать, что рассуждали подобным манером пуще всего такие тётки, которым почти не приходилось тешить своё чрево, а если и приходилось, то очень уж нечасто. Это выходило совсем случайно, потому как мужчины обращали на них внимание, только очень уж сильно изголодавшись. Вечно несытые бабёнки, натурально, не очень-то справедливо рассуждали про женщин с хорошим аппетитом, у которых не было недостатка в харчах и которые прихватывали кое-что сверх положенного на их долю. Одним словом, это были настоящие женские разговорчики, и для того, чтобы в них хорошенько разобраться, надобно знать, что происходит под юбками у тех, кто эти истории распространяет. В общем, они болтали вовсю прямо посреди улицы. Они говорили так же, как вяжут, не прилагая больших усилий и не внося в слова больше смысла, чем в петли своего вязанья. Все они напоминали куриц, сидящих на яйцах.

А потом заявился Поносс, который совсем скис, увидевши, что столько людей страдают душою и телом. Он только и смог сказать: «Дорогие друзья мои, надо было немного почаще ходить к мессе. И господь бог был бы более доволен Клошмерлем». А Пьешю спрашивал: «Расскажите же, как это всё случилось?» Он выслушивал то одного, то другого с хитрющей физиономией и ничего не говорил.

И Кюдуан, который всегда был туповат, тоже явился, со своим запоздалым возмущением. А потом сошлись Ламолир, Маниган, Пуапанель, Машавуан, Бивак, Бродекен, Туминьон, Фонсимань, Благо и все прочие, вплоть до поганца Жиродо. Они сошлись, чтобы порешить, каким манером можно поправить всю эту историю, уже очень скверную, перво-наперво, для Татава (ведь его уже было не оживить), а потом для Адели с Артюром и всех остальных, которым надо было долго лечиться и лежать в постели, чтобы их здоровье стало таким, как прежде. В конце концов, послушали совета Мурая, сказавшего, что могут быть осложнения, а то и операции, и раненых лучше всего отправить в Вильфранш. Предупредили по телефону тамошнюю больницу, потом погрузили раненых в автомобили, чтобы быстренько и без толчков отвести их в Вильфранш. А сам Мурай предоставил свой автомобиль Адели, за которую больше всего опасался. При этом он сказал, что с неё нельзя спускать глаз, потому как она может истечь кровью. И таким манером к четырём часам вечера из Клошмерля были вывезены все раненые, кроме Тафарделя. Его шишка уже почернела, но он продолжал усердно строчить в своём блокноте, чтоб потом в отместку послать в газеты статьи. Он метал громы и молнии и грозился разнести правительство в пух и прах из-за того, что по поповской указке убили Татава, ранили Адель и отдубасили его самого. Эта штука дошла до парламента и наделала там ужасного переполоху. Так что образование, достанься оно даже последнему остолопу – вещь серьёзная и может завести далеко.

После того как раненых отправили в Вильфранш, клошмерляне долго не могли опомниться от того, что произошло. Всю эту заваруху можно было объяснить только непомерной людской глупостью, а она, если хорошенько вдуматься, – самая зловредная из людских болезней. Укокошить Татава и поранить ещё десяток людей только потому, что Артюр сделался рогачом, – ведь такую штуку никак не согласуешь со здравым смыслом, если даже всё это объяснять оскорблённой честью, и потом, согласитесь, сударь, что совсем неразумно помещать часть в этаком местечке. Если бы каждый раз, как появлялся новый рогоносец, дело кончалось кровопролитием, так людям только и оставалось бы, что собрать пожитки и побыстрее прикрыть всю эту лавочку. Ведь это сделало бы жизнь почти непереносимой. Удовольствие, которое получаешь от бабских ляжек, может, и есть самое первейшее удовольствие на земле, но господу богу надо бы так всё устроить, чтобы мы получали это удовольствие от какого-нибудь другого места. Разве я неправильно рассуждаю?

Чтобы покончить с этой историей, я должен вам рассказать, как заварилась 19 сентября вся эта каша. Всё вышло из-за анонимного письма, которое Артюр Торбайон получил поутру: в нём было сказано, что Адель забавляется с капитаном Тардиво. А ведь когда узнаёшь что-нибудь в таком духе, так сразу же начинаешь вспоминать про многое другое. Так получилось и с Артюром; он задумался насчёт странного поведения Адели с тех пор, как в город вошли солдаты. Ревность сразу же открыла ему глаза. Парочка ничего не подозревала и продолжала без стеснения свою игру, а Артюр, ничего им не сказавши, пожелал получить полную уверенность и стал наблюдать за ними из-за дверей чёрного хода. Когда он увидел, что Адель трётся о Тардиво и втихомолку беседует с ним, он сразу перестал сомневаться. Тут-то его и одолела ярость, и он кинулся на улицу к Тардиво и стал его лупить по физиономии, а рука у него, можете мне поверить, была тяжёлая. А часовой, стоявший напротив, с перепугу пальнул из ружья и поранил Адель. А другой часовой не сумел одолеть Артюра, который был силён, как турок, и всадил в него штык. А все клошмерляне, кто был неподалёку, пришли в бешенство, увидевши, что Адель подстрелили, а Артюр получил рану в добавление к рогам, которые ему наставил подлый чужак. Они решили расквитаться с солдатами и принялись их колошматить вовсю. С этого-то и началось сражение. А разобрались во всём куда позднее.

Кто послал анонимку, узнали только потом: особа, которая её состряпала, укатила накануне в Вильфранш, и на конверте стоял штамп Вильфранша. То была, конечно же, Пютешка, ведь я заметил, как она шпионила в Фон-Муссю. Это от неё пошли все наши беды, так же как из-за неё заварилась вся эта история с писсуаром. Она просто-напросто не могла жить и не пакостить. Я всегда считал, что религия делает из стервы ещё большую стерву. Да, Пютешка была отменной гадиной, сущей филлоксерой нашего города.

– В вашей истории, мосье Босолей, меня удивляет одно обстоятельство. Как могло получиться, что у солдат оказались патроны?

– Вы слишком многого от меня хотите, сударь. Может, это потому, что Тардиво, желая придать себе побольше важности, объявил осадное положение, как они называют эту штуку в армии, и я ходил с барабаном по всему городу и зачитывал его приказ. А может, потому, что в его отряде колониальных войск было немало разбойников, и к тому же все они были тайными браконьерами. А может, также и потому, что в первые годы после войны в армии был сущий хаос. Тут, наверно, было всего понемножку. Ясно только, что нашлось несколько пуль, и одной из них было вполне достаточно, чтобы поранить Адель, а другой, чтобы пробуравить шкуру Татаву. И потом, надо сказать, что солдаты уж очень неосторожно перепивались Божоле. А в наших местах – коварное винцо: кто к нему не привык, тот сразу дуреет. Честно говоря, этот отряд не успевал протрезвляться между двумя выпивками. Вот, пожалуй, лучшее объяснение, которое только можно дать этой драматической и по сути дела нелепой истории. Так что тут можно вывести общее правило: в людских бедствиях разум чаще всего ни при чём.