Достоевский и Ницше

Не правда ли, в некоторых случаях следует с большой осторожностью относиться к общепринятым словам?! Ведь чистой души человек, это - та же "невинность", - а Левин - герой "Анны Карениной", в нем весь смысл романа. Но Достоевский, выступая в роли литературного критика, считал себя обязанным quand mкme поддерживать всякого рода идеалы - поэтому и к Левину применяется столь младенчески нежный эпитет. На самом деле Достоевский хорошо знал цену Левину, и если имел сперва намерение держать свое знание про себя, то у него была на то важная причина. Появление последней части "Анны Карениной", в которой гр. Толстой позволяет себе смеяться над увлечением добровольческим движением, взорвало Достоевского и заставило его сказать больше, чем дозволяло его литературное положение и обязанности верующего проповедника. Да и гр. Толстой дал в "Анне Карениной" слишком много простора "подпольному человеку". Левин, например, прямо заявляет, что "никакого непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть", и встречает в старом князе (лице, очень симпатичном автору, как видно по ходу романа) сильную поддержку. "Вот и я, - говорит князь, - никак не понимал, почему все русские вдруг так полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви не чувствую... Но, приехав сюда, я успокоился; я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Константин". Такие рассуждения в устах положительных героев толстовского романа Достоевский считает неуместными. Все это можно высказать, но с соответствующими примечаниями, по крайней мере хоть в такой форме, в какой это высказывалось в "Войне и мире". Там люди, если и чувствовали себя равнодушными к судьбам своей страны, то по крайней мере притворялись горячо заинтересованными войной, и таким образом как бы сознавались в своей "вине". Здесь же Левин напрямик объявляет, что не хочет знать ни о каких страданиях славян. Осталось еще прибавить: было бы только все у меня благополучно. Но на такую дерзость и гр. Толстой не пошел, так что Достоевскому пришлось уже от себя заставить Левина произнести несколько слов в этом роде. (13)
      Столкновение двух великих писателей земли русской по вопросу о сочувствии страданиям славян - высоко знаменательно. Как это случилось, что "разум и совесть", столь непогрешимые и поднесь восхваляемые гр. Толстым судьи, подсказали столь разные решения одинаково примечательным людям? Достоевский больно почувствовал всю обиду, заключающуюся в возможности такого столкновения, и с горечью кончает свою статью: "Такие люди, как автор "Анны Карениной", есть учителя общества, наши учителя, а мы лишь ученики их. Чему же они нас учат?"
      И тем не менее, столкновение пророков было делом чистого случая! Если бы не славянские дела, Достоевский мог бы найти в "Анне Карениной" и все те элементы, которые его пленяли в "Войне и мире", и читатели так бы и не узнали, что "разум и совесть" не всегда говорят одним и тем же языком. Достоевский, по-видимому, напрасно погорячился. Пусть Левин несколько резче, чем нужно было, высказал свое равнодушие к судьбе славян, пусть он разболтал "тайну певца" - зато он при случае, а то и без всякого случая, курит фимиам иным, очень высоким и совсем не чуждым Достоевскому идеалам. Отречение от славян вовсе не знаменует у него готовности посягнуть на суверенитет "совести и разума". Наоборот, по своему обыкновению, гр. Толстой если и решается на что-либо необыкновенное, то лишь с их всемилостивейшего согласия и разрешения. Вспомните, например, разговор Левина с женой в III-й главе 6-й части романа. Левин и "недоволен собой", и чувствует себя "виноватым" и "плохим в сравнении с другими", - даже с Сергеем Ивановичем Кознышевым (которого в душе он ненавидит и всячески старается презирать) - словом, самая требовательная совесть и самый строгий разум должны быть удовлетворены его верноподданническими чувствами. Необыкновенное умиление и размягчение души Левина граничит в этой сцене уже почти с областью комического. Его заигрывание с "добром" напоминает ухаживание гоголевского дьяка за Солохой. Но гр. Толстой не иронизирует над своим героем. Нет - он серьезен, хотя, кажется, и чувствует в глубине души, сколько дерзости кроется в таком отношении к идеалам. Чем больше его Левин замыкается в узкую сферу своих личных интересов, тем "наглее" (о Ницше и Достоевском сказано это слово: справедливость требует применить его и к Левину) становится он в восхвалении добра...
      О, "Анна Каренина" совсем не невинная вещь! Левин отчаивается, Левин видит себя на пути к вечному подполью, к каторге на воле, к гибели - и спасается, не разбирая способов спасения. "Чистой души человек!" Недаром его похвалил Достоевский: ворон почувствовал запах тленья и не может скрыть своей радости! Вдумайтесь только хорошенько в жизнь Левина и вы убедитесь, что не только лгал он добру, когда выражал ему свою глубокую признательность, но обманывал и "счастье", когда уверял себя и Кити, что он счастлив. Все неправда, от первого до последнего слова. Левин никогда не был счастлив ни тогда, когда он был женихом Кити, ни тогда, когда он на ней женился. Он только притворялся счастливым. Да и в самом деле, разве годится такая божья коровка (кто хочет - может эпитет опустить), как Кити, в подруги жизни для Левина? Разве мог он полюбить ее? И вообще, разве семейная жизнь подходящая для Левина атмосфера? Сцены, в которых изображается эта странная пара, несмотря на то, что они выписаны с необыкновенным старанием и талантом, рисуют нам в Левине человека, решившегося проделать все, что при известных обстоятельствах проделывают счастливые и любящие люди. Канун свадьбы - и Левин целую ночь не спит, доходит в бестолковости, как и следует жениху, до крайней степени, собирается обнять всех людей и т. д. Кити беременна - Левин оберегает каждый шаг ее, суетится, дрожит. Наконец, приезжает в гости Васенька Весловский, и счастливый супруг, точно насилу дождавшись случая, устраивает жене нелепейшую сцену ревности с блестящими глазами, сжатыми кулаками и всем, чему в таких случаях быть полагается. Апофеоз всему этому - изгнание Васеньки. Христиански-кроткий Левин, не желающий обижать турок, не задумываясь, буквально выталкивает в шею гостя. И при этом не только не раскаивается, но радуется: не смелости своей, о которой он и не вспоминает. Он радуется тому, что может, как и все люди, ревновать и в ревности своей переходить через всякие границы. В одном из своих писем гр. Толстой говорит, что с отвращением работал над "Анной Карениной". Я полагаю, что этому можно поверить, если иметь в виду, какую задачу ему задал Левин. Что может быть постылей, нежели необходимость во что бы то ни стало изобразить счастливым и "добрым" человека, который был так же чужд добру, как и далек от счастья! А между тем, в этом именно и было все дело гр. Толстого. Ему нужно было во что бы то ни стало пристроить Левина к обыденной жизни, т. е. дать ему занятие, семью и т. д. На губернских выборах у Левина происходит незначащий на вид, но заслуживающий внимания разговор с знакомым помещиком:
      - Вы женаты, я слышал? - спросил помещик. - Да, - с гордым удовольствием ответил Левин.
      С гордым удовольствием! Чем тут гордиться? Человек женился, заслуга не из больших. Но для Левина женитьба не была просто женитьбой, как для всех людей. Она была для него доказательством, что он не хуже, чем другие. Оттого-то он, вопреки своему обыкновению, не столько проверяет свою любовь к Кити, сколько подыскивает для нее соответствующие внешние выражения. Оттого-то он и прощает Кити ее прошлое и соглашается ступать sur les brisйes, как выражается в "Войне и мире" князь Андрей Болконский, Вронского. Отказаться от семьи значило для Левина обречь себя на capitis diminutio maxima, значило потерять один из всеми признанных жизненных устоев, а это было для него всего страшней. И он женился на Кити, как женился бы на Долли или на какой хотите не слишком неприятной для него женщине его круга, достаточно приличной, чтоб придать жизни внешне благообразный характер. А его любовь, заботливость, ревность - это одни лишь нервы, играющие комедию для чужих и собственных глаз.
      Само собою разумеется, что такой брак возбуждает в человеке чувство гордости: и у меня, говорит он себе, есть почва под ногами. И все, решительно все, что делает Левин - имеет одну цель: убедить себя и других, что он прочно, с корнями, врос в землю, так, что никакая буря уже не повалит его. Задача Левина вместе с тем и задача гр. Толстого. А между тем, великий писатель знает, что есть и падающие, и упавшие люди, которым уже никогда не подняться. Он часто говорит о них, он выдумывает теории, примиряющие нас с падением. Но самому попасть в категорию падших, принять на себя capitis diminutio maxima, потерять право на покровительство человеческих и божеских законов? На это он добровольно ни за что не согласится. Все лучше, чем это. Лучше жениться на Кити, лучше заниматься хозяйством, лучше лицемерить пред добром, лучше обманывать себя, лучше быть таким, как все - только бы не оторваться от людей, только не оказаться "заживо погребенным". Совсем так, как у Достоевского. Разница в том, что у гр. Толстого была еще чисто внешняя возможность вернуться к людям, а Достоевский уже не имел ее. Достоевскому уже было "все равно" ("Сон смешного человека"), он знал, что не уйдет от судьбы. Гр. Толстой еще имеет надежду и до конца своей жизни борется со страшным призраком безнадежности, никогда не оставлявшим его на долгое время в покое.
      цКЮБЮ 9
      нЦКЮБКЕМХЕ IX
      щРЮ АНПЭАЮ НОПЕДЕКЪЕР ЯНАНЧ БЯЕ РБНПВЕЯРБН ЦП. рНКЯРНЦН, Б КХЖЕ ЙНРНПНЦН ЛШ ХЛЕЕЛ ЕДХМЯРБЕММШИ ОПХЛЕП ЦЕМХЮКЭМНЦН ВЕКНБЕЙЮ, БН ВРН АШ РН МХ ЯРЮКН ЯРПЕЛЪЫЕЦНЯЪ ЯПЮБМХРЭЯЪ Я ОНЯПЕДЯРБЕММНЯРЭЧ, ЯЮЛНЛС ЯРЮРЭ ОНЯПЕДЯРБЕММНЯРЭЧ. йНМЕВМН, ЩРН ЕЛС МЕ СДЮЕРЯЪ. яЙНКЭЙН НМ МХ НАЕПЕЦЮЕР ЯЕАЪ НР ГЮОПНЯНБ ЯБНЕИ ОПХПНДШ, НМЮ ЙЮФДШИ ПЮГ ЯЙЮГШБЮЕРЯЪ Б МЕЛ АСПМШЛХ Х МЕРЕПОЕКХБШЛХ БЯОШЬЙЮЛХ. йЮГЮКНЯЭ, ВРН Б "бНИМЕ Х ЛХПЕ" НМ СФЕ ОНДБЕК НЙНМВЮРЕКЭМШИ ХРНЦ БШБНДЮЛ Х МЮАКЧДЕМХЪЛ ЯБНЕИ ФХГМХ. бЯЕ, ВРН НМ БХДЕК, ГЮЙПЕОКЕМН НОПЕДЕКЕММН Х ОПНВМН, МЮ ЯБНЕЛ ЛЕЯРЕ. х, ЦКЮБМНЕ, РЮЙ ПЮГЛЕЫЕМН, ВРН Б НАЫЕЛ ОНКСВЮЕРЯЪ НАНДПЪЧЫЮЪ Х ПЮДСЧЫЮЪ БГНПШ ЙЮПРХМЮ, МЕЯЛНРПЪ МЮ РН, ВРН Б МЕИ МХВЕЦН МЕ ГЮАШРН ХГ РЕУ СФЮЯНБ ФХГМХ, ЙНРНПШЕ ОНДПШБЮЧР ДНБЕПХЕ КЧДЕИ Й АКХФМХЛ Х рБНПЖС. йМЪГЭ юМДПЕИ СЛЕП ЛСВХРЕКЭМНИ ЯЛЕПРЭЧ ОНЯКЕ ЛСВХРЕКЭМНИ ФХГМХ, оЕРЕ пНЯРНБС ТПЮМЖСГШ ОПНЯРПЕКХКХ ЦНКНБС, ЯРЮПЮЪ ЦПЮТХМЪ МЮ МЮЬХУ ЦКЮГЮУ НАПЮЫЮЕРЯЪ Б ОНКСХДХНРЙС, ЦПЮТ хКЭЪ юМДПЕЕБХВ, ПЮГНПХБ ДЕРЕИ, МЕГЮЛЕРМН ЯРСЬЕБШБЮЕРЯЪ, яНМЪ ЯРЮМНБХРЯЪ ОПХФХБЮКЙНИ Х Р. Д. мН БЯЕ ЩРН РЮЙ ПЮЯОНКНФЕМН МЮ ЙЮПРХМЕ, ВРН МЕ РНКЭЙН МЕ НЯКЮАКЪЕР, МН ЕЫЕ СЯХКХБЮЕР НАЫЕЕ АНДПЪЫЕЕ БОЕВЮРКЕМХЕ. дНЯРНЕБЯЙХИ МХЙНЦДЮ МЕ ЛНЦ ОНЯРХЦМСРЭ РЮИМШ ЩРНИ ЯРНПНМШ РНКЯРНБЯЙНЦН ХЯЙСЯЯРБЮ. нМ БННАПЮФЮК, ВРН ЦПНГМШИ НЙПХЙ, ОНБЕКХРЕКЭМШИ РНМ, ПЕЬХРЕКЭМНЯРЭ Б СРБЕПФДЕМХХ, МЕЯЙНКЭЙН ДНАПНДЕРЕКЭМШУ Х ЯБЪРШУ ЯКНБ БЯЕЦДЮ ЯОНЯНАМШ ЯОПЮБХРЭЯЪ Я ФХБСЫХЛ Б ЕЦН ЯНАЯРБЕММНЛ Х БННАЫЕ Б ЙЮФДНЛ ВЕКНБЕВЕЯЙНЛ ЯЕПДЖЕ АЕЯОНЙНИЯРБНЛ. рЮЙ, МЮОПХЛЕП, Б "хДХНРЕ", ЦДЕ ПНКЭ ЛХПНРБНПЪЫЕЦН ДСУЮ ХЦПЮЕР ЙМЪГЭ лШЬЙХМ, БЯРПЕВЮЕРЯЪ ЯКЕДСЧЫХИ УЮПЮЙРЕПМЕИЬХИ ДХЮКНЦ. оНЯКЕ МНВМНЦН ВРЕМХЪ Б ЯЮДС НАПЕВЕММШИ МЮ ЯЛЕПРЭ хООНКХР БЯРПЕВЮЕР Б ЯЮДС ЙМЪГЪ лШЬЙХМЮ Х ГЮДЮЕР ЕЛС "БНОПНЯ". "яЙЮФХРЕ ЛМЕ ОПЪЛН, - ЯОПЮЬХБЮЕР НМ, - ЙЮЙ ОН-БЮЬЕЛС, ЙЮЙ ЛМЕ КСВЬЕ БЯЕЦН СЛЕПЕРЭ? вРНАШ БШЬКН БЯЕЦН ДНАПНДЕРЕКЭМЕЕ, РН ЕЯРЭ? мС, ЦНБНПХРЕ?" йЮЙ БЮЛ МПЮБХРЯЪ РЮЙНИ "БНОПНЯ"?! оН ЯЛШЯКС ПНЛЮМЮ, ЙМЪГЧ лШЬЙХМС ОНКЮЦЮЕРЯЪ БЯЕЦДЮ НРКХВЮРЭЯЪ; НМ ДНКФЕМ СЛЕРЭ БЯЕ ОНМХЛЮРЭ Х ХГ ЯЮЛШУ РПСДМШУ ОНКНФЕМХИ БШУНДХРЭ ОНАЕДХРЕКЕЛ. мН, Б РЮЙНЛ ЯКСВЮЕ, МСФМН ДСЛЮРЭ, ВРН дНЯРНЕБЯЙХИ, СЯРПЮХБЮЪ ЕЛС БЯРПЕВС Я хООНКХРНЛ, ОПНЯРН ПЕЬХК ОНЯЛЕЪРЭЯЪ МЮД ЯБНХЛ ЦЕПНЕЛ. пЮГБЕ ЛНФМН Я ХМШЛХ ЖЕКЪЛХ ГЮДЮБЮРЭ РЮЙХЕ БНОПНЯШ, МЮ ЙНРНПШЕ, ЯЙНКЭЙН МХ АЕИЯЪ, МХЙНЦДЮ МЕ НРБЕРХЬЭ МЕ РН ВРН РНКЙНБН, МН ДЮФЕ УНРЭ ЯЙНКЭЙН-МХАСДЭ СДНБКЕРБНПХРЕКЭМН? х ТНПЛЮ-РН БНОПНЯЮ ЙЮЙНБЮ: "вРНАШ БШЬКН БЯЕЦН ДНАПНДЕРЕКЭМЕЕ РН ЕЯРЭ"! йЮФЕРЯЪ, АСДРН дНЯРНЕБЯЙНЛС, ОН ЯРЮПНИ ОПХБШВЙЕ ОНДОНКЭМНЦН ВЕКНБЕЙЮ, БДПСЦ МЕСДЕПФХЛН ГЮУНРЕКНЯЭ ОНЙЮГЮРЭ ЪГШЙ ЯБНЕИ ЯНАЯРБЕММНИ ЛСДПНЯРХ. х РНВМН, ЕЯКХ БНОПНЯ хООНКХРЮ ДЕПГНЙ, РН НРБЕР ЙМЪГЪ лШЬЙХМЮ БНГЛСРХРЕКЕМ. бНР НМ: "оПНИДХРЕ ЛХЛН МЮЯ Х ОПНЯРХРЕ МЮЛ МЮЬЕ ЯВЮЯРЭЕ, - ОПНЦНБНПХК ЙМЪГЭ РХУХЛ (!) ЦНКНЯНЛ". хООНКХР ПЮЯУНУНРЮКЯЪ ЕЛС ОПЪЛН Б ЦКЮГЮ. с дНЯРНЕБЯЙНЦН МЕ УБЮРХКН ПЕЬХРЕКЭМНЯРХ ГЮЯРЮБХРЭ АЕДМНЦН ЛЮКЭВХЙЮ ОПЕЙКНМХРЭЯЪ ОПЕД АЕЯОЮПДНММНЧ ЯБЪРНЯРЭЧ ЙМЪГЪ. х РХУХИ ЦНКНЯ, БЯЕЦДЮ Б РЮЙХУ ЯКСВЮЪУ НЯНАЕММН ЯХКЭМН ДЕИЯРБСЧЫХИ, МЕ ОПНХГБЕК МХЙЮЙНЦН ЩТТЕЙРЮ, ПЮБМН ЙЮЙ Х ЛЮЦХВЕЯЙНЕ ЯКНБН "ОПНЯРХРЕ"... н, МЕР, дНЯРНЕБЯЙХИ МЕ ГМЮК, ЯНБЯЕЛ МЕ ГМЮК, ЙЮЙ МСФМН ОНКЭГНБЮРЭЯЪ РЕЛМШЛХ ЙПЮЯЙЮЛХ. нМ БННАПЮФЮК, ВРН ДНЯРЮРНВМН ОПХДСЛЮРЭ АКЮЦНВЕЯРХБНЕ МЮГБЮМХЕ ДКЪ ЙЮПРХМШ, Х ЕЕ ЯЧФЕР АСДЕР НОПЮБДЮМ. хКХ, КСВЬЕ ЯЙЮГЮРЭ, НМ УНРЕК ДНАХРЭЯЪ МЮЯРНЪЫЕЦН НРБЕРЮ МЮ БНОПНЯ хООНКХРЮ, Ю МЕ РНКЭЙН ДЮРЭ ОСАКХЙЕ УСДНФЕЯРБЕММНЕ ОПНХГБЕДЕМХЕ. цП. рНКЯРНИ - ДЕКН ХМНЕ. нМ ЦКСАНЙН САЕФДЕМ, ВРН НРБЕРЮ МЕР, Ю ЯРЮКН АШРЭ, МСФМН МЕ РНКЭЙН ВХРЮРЕКЕИ, МН Х ЯЮЛНЦН ЯЕАЪ НРДЕКХРЭ НР ДЕИЯРБХРЕКЭМНЯРХ УСДНФЕЯРБЕММШЛ БШЛШЯКНЛ. "бНИМЮ Х ЛХП" Б ЩРНЛ ЯЛШЯКЕ ЪБКЪЕРЯЪ ЬЕДЕБПНЛ. рЮЛ БЯЕ ПЮЯЯВХРЮМН: РЮЛ Х ЛЮКНЕ, Х ГМЮВХРЕКЭМНЕ ХЛЕЕР ЯБНЕ ЛЕЯРН. дЕПГЙХЕ БНОПНЯШ МЕ ГЮАШРШ, МН НМХ МЕ РНКЭЙН МЕ ЯЛСЫЮЧР ВХРЮРЕКЪ, МН ДЮФЕ ЙЮФСРЯЪ, ОПХ ВРЕМХХ, ПЮГПЕЬЕММШЛХ. й СЛХПЮЧЫЕЛС ЙМЪГЧ юМДПЕЧ МХЙРН МЕ ОПХУНДХР РХУХЛ ЦНКНЯНЛ ДНЙКЮДШБЮРЭ Н ЯБНЕИ ОПНМХЙМНБЕММНЯРХ Б РЮИМШ ЛХПЮ. мЮНАНПНР, НЙПСФЮЧЫХЕ ЛНКВЮР Х РНКЭЙН ЛНКВЮР, ХЯОСЦЮММШЕ Х СМХВРНФЕММШЕ РЮХМЯРБЕММНЯРЭЧ Х ЦПНГМНЯРЭЧ ЯНАШРХЪ. йМЪГЧ юМДПЕЧ НРДЮЧРЯЪ БЯЕ ОНВЕЯРХ, ЙЮЙХУ РНКЭЙН ЛНФЕР ФЕКЮРЭ ЯЕАЕ СУНДЪЫХИ Б ХМНИ ЛХП, Х МХЙРН МЕ ДЕПГЮЕР ЕЫЕ ПЮГДПЮФЮРЭ ЕЦН ЯБНЕИ РПЕАНБЮРЕКЭМНЯРЭЧ. х БЕДЭ ЩРН ЕДХМЯРБЕММН ХЯРХММШИ, БЕПМШИ ЯОНЯНА НЯМНБЮРЕКЭМН, МЮБЯЕЦДЮ ОНУНПНМХРЭ АЕГБПЕЛЕММН СЛХПЮЧЫЕЦН ВЕКНБЕЙЮ. цП. рНКЯРНИ ОЕПЕМЪК ЕЦН С НАШЙМНБЕММНИ ФХРЕИЯЙНИ ОПЮЙРХЙХ. оНАНКЭЬЕ ЯЙНПАХ, ОНЙНПМНЯРХ, ЯКЕГ, РНПФЕЯРБЕММНЯРХ - БЯЕ ЩРН НРЙПШБЮЕР ОСРЭ Й МНБНИ ФХГМХ, БЯЕ ЩРН, Б ЙНМЖЕ ЙНМЖНБ, ОПХЛХПХР Я ЙЮЙНИ СЦНДМН ОНРЕПЕИ. мН ЦП. рНКЯРНЛС Х ЩРНЦН ЛЮКН. нМ ЯБНХУ ЛЕПРБЕЖНБ РЮЙ БШОПНБЮФХБЮЕР Б ХМНИ ЛХП, ВРНАШ НМХ СФЕ МЕ ЛНЦКХ ХЛЕРЭ ЯНБЯЕЛ МХЙЮЙНЦН ГМЮВЕМХЪ ДКЪ НЯРЮБЬХУЯЪ Б ФХБШУ. дКЪ ЩРНИ ЖЕКХ НМ ДЮФЕ МЕ АПЕГЦСЕР ОНКЭГНБЮРЭЯЪ ЬНОЕМЦЮСЩПНБЯЙНИ ТХКНЯНТХЕИ, ВСРЭ-ВСРЭ РНКЭЙН ХГЛЕМЕММНИ ЯННАПЮГМН Я РПЕАНБЮМХЪЛХ УСДНФЕЯРБЕММНЦН РБНПВЕЯРБЮ. йМЪГЭ юМДПЕИ, СЛХПЮЪ, МЕ НАПЮЫЮЕРЯЪ Б "МХВРН" - МЕР; НМ КХЬЭ БНГБПЮЫЮЕРЯЪ НАПЮРМН Б РН КНМН, НРЙСДЮ НМ БШЬЕК. рЕПЪЕРЯЪ РНКЭЙН ХМДХБХДСЮКЭМНЯРЭ, МН ГЮРН МЮЯРНКЭЙН РЕПЪЕРЯЪ, ВРН ЕЫЕ ГЮ МЕЙНРНПНЕ БПЕЛЪ ДН ЯЛЕПРХ БЯЕ ФХБНЕ, ДЮФЕ ЯНАЯРБЕММШИ ЯШМ, ЯРЮМНБХРЯЪ ЕЛС ЯНБЕПЬЕММН ВСФДШЛ Х АЕГПЮГКХВМШЛ. щРН ВХЯРН ЬНОЕМЦЮСЩПНБЯЙНЕ "АЕЯЯЛЕПРХЕ ДСЬХ" Б ХГНАПЮФЕМХХ ЦП. рНКЯРНЦН МЕНАШВЮИМН СЯОНЙНХРЕКЭМН Х НАНДПЪЧЫЕ ДЕИЯРБСЕР МЮ НЯРЮЧЫХУЯЪ Б ФХБШУ. яЛЕПРЭ ЕЯРЭ ОПНАСФДЕМХЕ НР ФХГМХ... "х НРМНЯХРЕКЭМН ОПНДНКФХРЕКЭМНЯРХ ФХГМХ НМН МЕ ЙЮГЮКНЯЭ ЕЛС (ЙМЪГЧ юМДПЕЧ) АНКЕЕ ЛЕДКЕММН, ВЕЛ ОПНАСФДЕМХЕ НР ЯМЮ НРМНЯХРЕКЭМН ОПНДНКФХРЕКЭМНЯРХ ЯМНБХДЕМХЪ". оПХБЕДЕММШЕ ЯРПНЙХ БГЪРШ ЦП. рНКЯРШЛ ОНВРХ АСЙБЮКЭМН ХГ "лХПЮ, ЙЮЙ БНКЪ Х ОПЕДЯРЮБКЕМХЕ", ЙЮЙ Х БЯЪ РЕНПХЪ Н ЯЛЕПРХ. щРН ЯРПЮММН. цП. рНКЯРНИ, БННАЫЕ ЦНБНПЪ, МЕ КЧАХР ГЮХЛЯРБНБЮМХИ, МН МЮ ЩРНР ПЮГ ДЕКЮЕР ХЯЙКЧВЕМХЕ. бГЦКЪД ьНОЕМЦЮСЩПЮ ОНЙЮГЮКЯЪ НВЕМЭ СФ ЯННРБЕРЯРБСЧЫХЛ МСФДЮЛ ЛХМСРШ. нМ НАЕЫЮЕР, ЙНМЕВМН, МЕ МЮЯРНЪЫЕЕ АЕЯЯЛЕПРХЕ, Р. Е. АЕЯЯЛЕПРХЕ МЕ ДКЪ СЛХПЮЧЫЕЦН, Ю ДКЪ НЯРЮЧЫХУЯЪ Б ФХБШУ. мН ЙРН ЯРЮМЕР ДСЛЮРЭ Н ЛЕПРБЕЖЮУ! оСЯРЭ ЯЕАЕ ЛХПМН ОНЙНЪРЯЪ Б ЦПНАЮУ - Ю ФХБШЕ ОСЯРЭ ОНКЭГСЧРЯЪ ФХГМЭЧ. оНРНЛС Х ЯЛЕПРЭ МСФМН ПЮЯЯЛЮРПХБЮРЭ МЕ Я РНВЙХ ГПЕМХЪ СУНДЪЫХУ, Ю Я РНВЙХ ГПЕМХЪ НЯРЮЧЫХУЯЪ МЮ ГЕЛКЕ. б ЩРНЛ ЯЛШЯКЕ ХГНАПЮФЕМХЕ ЦП. рНКЯРНЦН - БЕПУ ЯНБЕПЬЕМЯРБЮ. йЮФЕРЯЪ, АСДРН ДНЬЕК ДН ОПЕДЕКНБ ВЕКНБЕВЕЯЙНЦН ОНГМЮМХЪ, ЙЮФЕРЯЪ, ВРН ЕЫЕ ЬЮЦ - Х БЕКХЙЮЪ РЮИМЮ ФХГМХ ПЮЯЙПНЕРЯЪ ОПЕД РНАНИ. мН ЩРН НОРХВЕЯЙХИ НАЛЮМ. мЮ ЯЮЛНЛ ДЕКЕ ЙЮЙ ПЮГ МЮНАНПНР: ГДЕЯЭ ЯДЕКЮМН БЯЕ, ВРНАШ РЮИМЮ МЮБЯЕЦДЮ НЯРЮКЮЯЭ МЕПЮЯЙПШРНИ. яЛЕПРЭ ОПЕДЯРЮБКЕМЮ, ЙЮЙ МЕВРН ЯНБЯЕЛ ХМНЕ, ВЕЛ ФХГМЭ, Х ОНРНЛС ДКЪ ФХБШУ ЯНБЕПЬЕММН МЕОНЯРХФХЛНЕ. йМЪГЭ юМДПЕИ, СЛХПЮЪ, РЕПЪЕР ЯБНЧ ВЕКНБЕВЕЯЙСЧ ХМДХБХДСЮКЭМНЯРЭ, ЙНРНПЮЪ, ОНЯРЕОЕММН ПЮЯРБНПЪЪЯЭ Х ПЮЯОКШБЮЪЯЭ, РНМЕР Б ВЕЛ-РН ЯНБЯЕЛ ХМНЛ, МЕФЕКХ БЯЕ, ВРН ЛШ ЛНФЕЛ ОПЕДЯРЮБХРЭ ЯЕАЕ. щРН-РН ХМНЕ, ЩРЮ Ding an sich ХКХ "БНКЪ", БН БЯЪЙНЛ ЯКСВЮЕ, МЕВРН ЙЮМРНБН-ЬНОЕЦЮСЩПЯЙНЦН ОПНХЯУНФДЕМХЪ, Х ЕЯРЭ НФХДЮЧЫЕЕ ВЕКНБЕЙЮ "АЕЯЯЛЕПРХЕ". дКЪ ФХБШУ РЮЙНИ ЦПЮМДХНГМШИ ЦНПХГНМР ОПЕДЯРЮБКЪЕРЯЪ ХМРЕПЕЯМШЛ ГПЕКХЫЕЛ. сЛХПЮЧЫХИ ФЕ ГЮ РЮЙНЕ АЕЯЯЛЕПРХЕ МЕ ДЮЯР МХВЕЦН. оНЯКЕДМХЕ ОЕЯМХ цЕИМЕ, Й ЯКНБС ЯЙЮГЮРЭ, КЧАХЛНЦН ОНЩРЮ ЦП. рНКЯРНЦН, ЛНЦСР МЮ ЩРНР ЯВЕР ЛМНЦНЕ БШЪЯМХРЭ КЧАНОШРЯРБСЧЫЕЛС ВЕКНБЕЙС: БЕКХЙХИ МЕЛЕЖЙХИ КХПХЙ СЛЕК АШРЭ НВЕМЭ ОПЮБДХБШЛ Х ХЯЙПЕММХЛ. мН ЦП. рНКЯРНИ МЕ УНВЕР ЯЛЕЬХБЮРЭ ЯЕАЪ Я КЧДЭЛХ, МЕ ХЛЕЧЫХЛХ ГЕЛМШУ МЮДЕФД. дЕКН ЙМЪГЪ юМДПЕЪ - МЕ ЕЦН ЯНАЯРБЕММНЕ ДЕКН. йМЪГЪ юМДПЕЪ РНКЭЙН МСФМН ОПХКХВМШЛ НАПЮГНЛ БШОПНБНДХРЭ ХГ ФХГМХ. мСФМН ГЮПШРЭ ЕЦН ОНЦКСАФЕ Б ГЕЛКЧ Х МЮ ЛНЦХКС ЕЫЕ МЮБЮКХРЭ НЦПНЛМШИ ЙЮЛЕМЭ, ВРНАШ ЛЕПРБЕЖ МЕ ЛНЦ БЯРЮРЭ Х НАЕЯОНЙНХРЭ МНВМНИ ЯНМ ФХБШУ - ХКХ, ЕЫЕ КСВЬЕ, МСФМН ЕЦН НАПЮРХРЭ Б Ding an sich. б ЩРНЛ ГЮДЮВЮ РНКЯРНБЯЙНЦН ХЯЙСЯЯРБЮ, Б ЩРНЛ ЯЛШЯК ЙЮМРНБЯЙНИ ХДЕЮКХЯРХВЕЯЙНИ ТХКНЯНТХХ: БЯЕ РПЕБНФМШЕ БНОПНЯШ ФХГМХ МСФМН РЕЛ ХКХ ХМШЛ ОСРЕЛ ОЕПЕБЕЯРХ Б НАКЮЯРЭ МЕОНГМЮБЮЕЛНЦН. рНЦДЮ КХЬЭ МЮЯРСОХР МЮ ГЕЛКЕ РН ЯОНЙНИЯРБХЕ, ЙНРНПНЕ КЧДХ, НДМЮФДШ ХЯОСЦЮММШЕ ОПХГПЮЙНЛ, ЖЕМЪР БШЬЕ БЯЕЦН Б ФХГМХ. с йЮМРЮ ЩРН ЕЫЕ МЕ РЮЙ ГЮЛЕРМН, ЕЦН РПЕБНЦЮ МНЯХКЮ БЯЕ-РЮЙХ ВХЯРН РЕНПЕРХВЕЯЙХИ, НРБКЕВЕММШИ УЮПЮЙРЕП. еЦН ОПХГПЮЙНЛ АШК РНКЭЙН ЯЙЕОРХЖХГЛ чЛЮ, ЦПНГХБЬХИ ОНДНПБЮРЭ БЕПС Б ЮОНДХЙРХВМНЯРЭ МЮСЙХ. мН ЦП. рНКЯРНИ ЯРНКЙМСКЯЪ Я ХМШЛ ЯЙЕОРХЖХГЛНЛ: ОПЕД МХЛ ПЮЯЙПШКЮЯЭ ОПНОЮЯРЭ, ЦПНГХБЬЮЪ ОНЦКНРХРЭ ЕЦН, НМ БХДЕК РНПФЕЯРБН ЯЛЕПРХ МЮ ГЕЛКЕ, НМ ЯЕАЪ ЯЮЛНЦН БХДЕК ФХБШЛ РПСОНЛ. нУБЮВЕММШИ СФЮЯНЛ, НМ ОПНЙКЪК БЯЕ БШЯЬХЕ ГЮОПНЯШ ЯБНЕИ ДСЬХ, ЯРЮК СВХРЭЯЪ С ОНЯПЕДЯРБЕММНЯРХ, С ЯЕПЕДХМШ, С ОНЬКНЯРХ, БЕПМН ОНВСБЯРБНБЮБЬХ, ВРН РНКЭЙН ХГ ЩРХУ ЩКЕЛЕМРНБ БНГЛНФМН БНГДБХЦМСРЭ РС ЯРЕМС, ЙНРНПЮЪ, ЕЯКХ МЕ МЮБЯЕЦДЮ, РН УНРЭ МЮДНКЦН ЯЙПНЕР НР ЦКЮГ ЯРПЮЬМСЧ "ХЯРХМС". х НМ МЮЬЕК ЯБНЧ "Ding an sich" Х ЯБНХ ЯХМРЕРХВЕЯЙХЕ ЯСФДЕМХЪ a priori, РН ЕЯРЭ СГМЮК, ЙЮЙ НРДЕКШБЮЧРЯЪ НР БЯЕЦН ОПНАКЕЛЮРХВЕЯЙНЦН Х ЯНГДЮЧРЯЪ РБЕПДШЕ ОПХМЖХОШ, ОН ЙНРНПШЛ ЛНФМН ФХРЭ ВЕКНБЕЙС. оНКЮЦЮЧ, ВРН ГЮЙНММНЯРЭ ЩРНЦН "РН ЕЯРЭ" МХЙРН МЕ ЯРЮМЕР НЯОЮПХБЮРЭ: БЕДЭ Б ЮОПХНПМШУ ЯСФДЕМХЪУ ЯСЫЕЯРБЕММН МЕ ХУ ОПНХЯУНФДЕМХЕ, Ю ХУ ЮОНДХЙРХВМНЯРЭ, Р. Е. БЯЕНАЫМНЯРЭ Х МЕНАУНДХЛНЯРЭ. ю Н Ding an sich ЕЫЕ АСДЕР ПЕВЭ БОЕПЕДХ.
      Глава 10
      Ницшевский Заратустра говорит ученикам своим: "Дабы никто не мог заглянуть в мою глубину и узнать мою последнюю волю, я изобрел себе долгое и светлое молчание. Много умных людей видал я: они закрывали свои лица и мутили свою воду, дабы ничей взгляд не мог насквозь увидеть их. Но к ним приходили более умные и недоверчивые разгадчики и вылавливали у них наилучше скрытую рыбу... Светлые, смелые, прозрачные люди - самые умные молчальники: ибо так глубоко дно их, что и самая прозрачная вода не выдает их". Сам Ницше не был таким умным молчальником: он мутил свою воду; но к гр. Толстому эти слова могут быть применены целиком. Он - светел, прозрачен, смел, - кто может думать, что нужно еще спускаться на дно его души, и что на этом дне живут чудовища? Он и сам любит называть свою жизнь "исключительно счастливой в мирском смысле". И когда в молодости читаешь его произведения, с какой радостью глядишь на эту светлую, ясную, прозрачную глубину! Кажется, что гр. Толстой все знает и понимает, кажется, что смущающая людей загадочность и противоречивость жизни - только соблазнительная приманка для человека, а непрочность всего существующего - только обманчивая видимость. Непрочность - для гр. Толстого нет такого слова. Вспомните, например, эпилог к "Войне и миру". Разве есть такие сомнения, которые не были бы разрешены в уютной столовой Николая Ростова, за чайным столом, собравшимися вместе довольными и радостными членами большой семьи? Правда, Пьер привез из Петербурга горсточку идей, грозящих как будто нарушить мирное благоденствие обитателей Лысых гор. Но гр. Толстой ведь отказался писать "Декабристов", а написал "Войну и мир". Декабристы, вслед за Андреем Болконским, выпровожены в область Ding an sich, куда, по теории Канта, и полагается направлять все антиномии человеческого сознания. А для жизни оставлены априорные суждения, выразителем которых избирается наиболее подходящий для таких дел человек Николай Ростов. Угодно ли вам послушать язык априорности. Пьер Безухов, шамкая и шепелявя, начинает рассказывать что-то о своих петербургских сношениях. "В судах воровство, в армии - одна палка: шагистика, поселение мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно - то губят! Все видят, что это не может так долго идти. Все слишком натянуто - и скоро лопнет, говорил Пьер (как с тех пор, как существуют правительства, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди)". Это, вы понимаете, речи скептицизма Юма. Дайте им простор, - и все усилия, потраченные на "Войну и мир", окажутся потраченными даром. Необходимо, значит, изменить направление разговора. И вот, слово предоставляется Николаю Ростову. В качестве человека априорного он доказательств не любит и уважает лишь всеобщность и необходимость. Он так прямо и заявляет Пьеру: "Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно; я этого не вижу... И вели мне Аракчеев идти на вас (т. е. на Пьера с его петербургскими друзьями) с эскадроном и рубить - ни на секунду не задумаюсь и пойду"... Не правда ли, чудесно сказано?! Да разве, в самом деле, Пьеру возможно что-нибудь доказать? И затем, разве Кант не прав, разве нам можно существовать без априорных суждений, т. е. без таких, которые поддерживаются не учеными соображениями, всегда противоречивыми и неустойчивыми, а силой, никогда себе не изменяющей, иначе говоря необходимостью? Граф Толстой незадолго до "Войны и мира" проделал целый ряд опытов с "совестью", не кантово-ростовской совестью, имеющей принципы, а со своей собственной совестью гениального человека. Вы знаете, что из этого вышло: не только априорных - почти никаких суждений не осталось. А как жить человеку без суждений, без убеждений? Великий писатель земли русской увидел, наконец, как рождаются убеждения и понял, какое великое преимущество имеют Ростовы пред Болконским. Болконского и жить оставить нельзя. Куда с ним денешься? А Ростов - хоть сто лет жизни ему дай, не заведет тебя на неизвестный, ложный путь ("неизвестный" и "ложный" в данном случае, как известно, синонимы). И посмотрите, какое глубокое уважение питает гр. Толстой к Ростову. "Долго, - рассказывает он нам, - после его (Николая) смерти в народе хранилась набожная память о его управлении". Набожная память! Долго хранилась! Пересмотрите все, что писал гр. Толстой: ни об одном из своих героев он не говорил с таким чувством благодарности и умиления. Но за что же, - спросите вы. Чем заслужил этот обыкновенный человек такую признательность? А вот именно своей обыкновенностью: Ростов знал, как жить, и был потому всегда тверд. Во всю же свою писательскую деятельность гр. Толстой ничего так не ценил, как определенное знание и твердость, ибо у себя не находил ни того, ни другого. Он мог только подражать Ростову и, само собою разумеется, был принужден расточать хвалу своему высокому образцу. Эта "набожная память", как и весь эпилог к "Войне и миру" - дерзкий, сознательно дерзкий вызов, брошенный гр. Толстым всем образованным людям, всей, если хотите, совести нашего времени. И именно сознательный вызов: гр. Толстой понимал, слишком хорошо понимал, чту он делает. "Я преклоняюсь пред Ростовым, а не пред Пушкиным или Шекспиром, и открыто всем заявляю это" - вот смысл эпилога к "Войне и миру". Заметьте, что в эпоху яснополянских журналов и первых своих литературно-публицистических опытов, когда тоже отрицались Шекспир и Пушкин, им, по крайней мере, противоставлялся не интеллигентный же помещик, а весь русский народ. Это еще не казалось столь странным. Русский народ все же большая "идея", ковер-самолет, на котором не один читатель или писатель совершал свое заоблачное путешествие. Но Ростов - ведь в нем ничего даже похожего на идею нет; это - чистейшая материя, косность, неподвижность. И к нему решиться применить эпитет "набожная память"! Как только после этого могли поверить, что гр. Толстой наивен, невинен, что его глубина прозрачна и его дно видно?! Видно, у Достоевского чутье было лучше, чем у других читателей гр. Толстого: "Анна Каренина" - совсем не невинная вещь...
      После спора Пьера с Николаем, гр. Толстой вводит нас еще на несколько минут в спальни своих счастливых пар. В спальнях разговоры у гр. Толстого ведутся совсем на особый манер. Супруги так хорошо сжились меж собой, так близки, так связаны, что понимают один другого с полуслова, с намека. Там только улавливается основная мелодия семейного счастья: "Wir treiben jezt Familienglьck, was hцher lockt, das ist vom Ьbel". Ho гр. Толстой опять-таки чуть ли не набожно рисует всю эту идиллию. "Пусть себе Шекспиры изображают трагедию - я же ничего подобного не хочу знать" - может быть, у него была такая мысль, когда он провожал в спальни свои пары. Но открыто он этого не сказал. Открыто устраивается торжественный апофеоз этому семейному счастью, признающему, что все "более высокое" происходит от дьявола. Впрочем, одна капля иронии есть в этом апофеозе - гр. Толстой не удержался. Но, увы! Ирония относится не к Ростову, а к Пьеру, и не по поводу его семейных, домашних дел, а по поводу петербургских замыслов. Но и то ирония чуть-чуть заметна: всего два раза, словно невзначай, брошено по адресу Пьера словечко "самодовольство"...
      В спальне же Ростовых - все чудесно. Графиня Марья дает читать мужу благочестивую литературу своего сочинения, и муж, читая дневник жены, сознает свое ничтожество пред ее душевной высотой. Сверх того, графиня Марья по поводу спора Пьера с Николаем предлагает в защиту априорности новый аргумент, который с удовольствием принимается Николаем, несмотря на то, что, собственно говоря, ему никакие аргументы не нужны и что именно в этом его высшее качество... Графиня Марья говорит: "По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все страдают, мучаются, развращаются и что наш долг - помочь бедным. Разумеется (это "разумеется" великолепно!), он прав, - говорила княжна Марья; но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые сам Бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, а не детьми". Вот как пишется история! Но это еще не все. Априорный человек, ухватившись за аргумент графини Марьи, сразу от детей переходит к разговорам о делах, имении, выкупах, платежах, о своем богатстве. Графине Марье такой переход показался неестественно резким: "ей так хотелось сказать ему (мужу), что не о едином хлебе будет сыт человек, что он слишком много приписывает важности этим делам (подчеркнуто у гр. Толстого), но она знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его за руку и поцеловала. Он принял этот жест за одобрение и подтверждение его мыслей"... Не правда ли, какая чудесная дерзость?! Укажите, кто из писателей, кроме гр. Толстого, смел так открыто играть в такую опасную игру! Графиня Марья, "всегда стремившаяся к бесконечному, вечному и совершенному", как ни в чем не бывало соглашается на самое крайнее лицемерие, как только инстинкт подсказывает ей, что грозит опасность прочности ее "духовного" союза с мужем. Ведь еще шаг, и лицемерие возводится в закон, в закон - страшно сказать - совести. Если хотите никакого шага больше не нужно, он уже сделан в словах графини Марьи. Но, что любопытнее всего, гр. Толстой и виду не подает, что понимает, через какую пропасть он только что перескочил. Он по обыкновению ясен, светел, прозрачен.
      Какую бы "психологию" сделал из этого Достоевский! Но гр. Толстой уже искушен. Он знает, что каждый раз, когда приближается антиномия, нужно делать святое, невинное, детски простодушное лицо, - иначе прощай навсегда всякие априори, всеобщность, необходимость, прочность, почва, устои!.. И нет равного ему в этом дипломатическом искусстве. Тут, может быть, сказывается "порода", происхождение - десяток поколений "служивших" предков, всегда нуждавшихся в парадном лице... Гр. Толстой таким способом достигает двойной цели: он сказал "правду" - и правда не подорвала жизни. До гр. Толстого идеализм не знал таких тонких приемов. Ему для своих эффектов всегда требовалась и грубая ложь, и "горячее" чувство, и красноречие, и мишура, и даже лубочные краски.
      Если бы Достоевский вспомнил эпилог к "Войне и миру", он бы понял, что сердиться на Левина за его безучастное отношение к бедствиям славян есть анахронизм. Сердиться нужно было раньше - за "Войну и мир". Если же "Война и мир" принята, то приходится принять и "Анну Каренину", целиком, без всяких ограничений, с последней частью. Ведь в сущности и славянские дела большая путаница. В них скрывается одна из антиномий - убивать или не убивать. Так отчего бы не отнести их к Ding an sich? Отчего бы не предоставить их, как предлагает Левин, в исключительное ведение правительства, памятуя пример предков, передавших все дела правления нарочито призванным заморским князьям?
      Вся деятельность гр. Толстого, включая его последние философски-публицистические статьи и даже роман "Воскресение" (одно из немногих, почти единственное относительно неудачное его произведение - в нем гр. Толстой словно собирает крохи от своего собственного, когда-то роскошного стола), не выходит за пределы указанной мною задачи. Он во что бы то ни стало хочет приручить тех бешеных зверей, которые называются иностранными словами "скептицизм" и "пессимизм". Он не скрывает их от наших глаз, но держит в крепчайших и надежнейших на вид клетках, так что и самый недоверчивый человек начинает их считать не опасными, навеки усмиренными. Последняя формула гр. Толстого, которой подводится итог всей его неустанной многолетней борьбе, и которую он особенно торжественно возвестил в своей книге "Что такое искусство", гласит: "добро, братская любовь - есть Бог". Говорить о ней здесь я не буду, так как имел случай в другом месте подробно объяснить ее смысл и значение. (14) 1 Я хочу только напомнить, что и это "убеждение", которое, по настойчивому уверению гр. Толстого, имеет своими родителями чистейший разум и правдивую совесть, совсем не такого уж благородного происхождения. Его породил все тот же страх пред Ding an sich, все то же стихийное почти стремление "назад к Канту" (как еще недавно восклицали хором представители новейшей немецкой философии), в силу которых выпроваживался князь Андрей, возвеличивался Ростов, поэтизировалась княжна Марья и т. д. Оттого-то, как мы увидим ниже, положение, представляемое гр. Толстым как величайшая и возвышеннейшая истина, могло казаться кощунственной, безобразной и отвратительной ложью Достоевскому.
      Глава 11
      Итак, один из способов борьбы с пессимизмом и скептицизмом есть создание априорных суждений и Ding an sich, короче - идеализм, который гр.