- Дорога в ад вымощена благими намерениями. Теперь там прибавится еще один булыжник, - отозвался Мазин.
      - Возможно. Но я считал, что незачем терзать невиновного человека. Поэтому я и был вынужден сказать, что не пошел бы в ресторан с Тихомировым.
      Мазин не стал возражать. Он только отметил:
      - Но вы пошли.
      - Да, я проявил слабость. И хотя я могу сказать, что пошел, чтобы понаблюдать за ним, что-то выяснить, - это будет ложь. Я пошел потому, что мне было неудобно ему отказать...
      - Ну, Игорь, кажется, все о'кей! Пора и промочить горло.
      - Видишь ли...
      - Что еще?
      - Может быть, без меня?
      - И не думай! Все заказано.
      - Да я...
      - Слышать ничего не хочу. Должна же быть в ресторане хоть одна приличная физиономия. Среди этих старых рож! Ну! Не будь хамом. Побежали!
      - Хорошо, я приеду.
      - Ты с машиной? Может быть, подбросишь пару дедов?
      - Пожалуйста.
      Наверно, так оно и было.
      А потом поднимали бокалы, произносили тосты за успех, за талант, за будущее нового почти доктора наук. И Рождественский протягивал свой бокал тому, кого считал вором...
      - Естественно, на банкете я чувствовал себя отвратительно. Мне хотелось, чтобы он скорее закончился. Пил я мало. А когда все достаточно повеселели, вышел в холл. Антон появился следом...
      - Старик, я хоть и пьян, но вижу - ты не в своей тарелке.
      - Да ну, чепуха!
      - Личные дела?
      - Вроде этого.
      - У меня тоже. Сейчас хочу позвонить Светке.
      - С Инной, значит, все?
      - Финиш, старик. Как в море корабли.
      - Но обошлось без драм?
      - Была без радости любовь - разлука будет без печали.
      - А казалось - на вечные времена?
      - Иллюзия. Жаль, конечно. Инна - девка славная. Но ей будет трудно устроить свою жизнь. Характер не тот. Не от мира сего.
      - Да, она человек путаный.
      - Не современный.
      Инна сидела сгорбившись, как будто слышала этот разговор.
      - Он вел себя, как самодовольный хам, не зная, что все его счастье висит на волоске, на ниточке, которая обвязана вокруг моего пальца. Мне хотелось дернуть за эту ниточку. Но я не счел себя вправе сделать это, не посоветовавшись с Инной.
      "Чтобы она взяла на себя то, чего ты боялся".
      - И я поехал к ней...
      - Одну минуточку. Вы не помните, чем кончился разговор со Светланой? - перебил Мазин.
      - Вы спрашиваете об этом не в первый раз. Меня меньше всего интересовала их беседа.
      - Виноват. Тогда скажите вы, Светлана, пожалуйста.
      - Вы же знаете.
      - Важно восстановить последовательную картину событий.
      - Он звал меня приехать сюда.
      - И вы отказались?
      - Да.
      - Светик, все в лучшем виде. Да, да. В самом лучшем.
      - Защитился?
      - Буду защищать еще раз как докторскую.
      - Поздравляю!
      - И только?
      - Я очень рада.
      - Ты обиделась, что я не пригласил тебя?
      - Откуда ты звонишь?
      - Из ресторана.
      - Вам весело?
      - Светка, не дури. Ты же знаешь, как мне может быть весело без тебя.
      - Значит, скучно?
      - Светлячок, не дуйся. Сегодня колоссальный день. Мы должны его отпраздновать вдвоем. Ты приедешь?
      - Куда?
      - Ко мне. На проспект Космонавтов.
      - Когда?
      - Сейчас.
      - Конечно, нет.
      - Ну, Светик...
      - Антон, ты выпил.
      - Совсем немножко.
      - Ладно, считать не будем. Сегодня ты имеешь право. И я поздравляю и... целую, пьяница несчастный. Завтра встретимся.
      "Видимо, так она говорила, потому что обиделась все-таки. Но и ссориться не хотела. Хотела не "уронить себя". Есть люди, которые всегда стремятся быть приличными. Годами любят украдкой, потому что иначе нельзя, а потом, когда становится можно, устраивают свадьбу во Дворце бракосочетаний, в фате и белом платье, с обручальными кольцами и прочей чепухой и умудряются быстро забыть "стыдные" встречи на чужих квартирах, торопливые и горестные, когда и жить друг без друга нельзя и нельзя не калечить себя, чтобы скрыть, соблюсти приличия. Все это они умеют выбросить из памяти навсегда и презрительно морщатся, услыхав о чем-то похожем: "Нет, мы были не такими..."
      Мазин повернулся к Рождественскому:
      - Что делал Тихомиров дальше?
      - Он вернулся в ресторан.
      - А вы поехали к Инне Константиновне?
      - Да.
      Мазин посмотрел на Инну и снова засомневался в правильности того, что делает. Зачем ей переживать все это снова?
      - Разрешите, я сама расскажу, - предложила она тихо.
      - Нет, я.
      Рождественский настаивал.
      - Хорошо, - решил Мазин. - Расскажите вы. Схематично, главное. А Инна Константиновна дополнит, если найдет нужным.
      - Я приехал к Инне домой и сказал все, что знал...
      - Здравствуй, Игорь. Раздевайся.
      - Я по очень важному делу, Инночка.
      - Откуда ты?
      - Из ресторана.
      - Защита прошла удачно?
      - Речь идет о докторской.
      - Антона можно поздравить.
      - Не думаю.
      - В чем дело?
      - Инна! У Константина Романовича оставались неопубликованные работы?
      "Как трудно ей было ответить!"
      - Что ты имеешь в виду?
      - Короче, сегодня я был у Антона. На своей квартире. Приехал за сигаретами, полез в ящик стола...
      "Что пережила она, слушая его? Наверно, вот так, как сейчас, сидела согнувшись на краю тахты. А может быть, и у нее мелькнуло мстительное чувство радости? Нет".
      - Я знаю об этой тетради, Игорь.
      - Знаешь?!
      - Я сама отдала ему ее.
      - Невероятно!
      - Правда. Он ничего не присвоил. Он сам, понимаешь, все нашел. Но он не знал, что это уже было сделано отцом десять лет назад.
      - Ее слова подействовали на меня охлаждающе, - продолжал излагать факты Рождественский, - но я не мог поверить Инне полностью. То есть ей я, разумеется, верил, однако текст диссертации так близко совпадал с написанным Кротовым, что я стал в тупик...
      - Он мог тебя обмануть!
      - Каким образом? Тетради привезла тетя Даша, когда Антон уже почти закончил работу.
      - Это ничего не значит. Он мог найти в них главное. Я уверен, без работ твоего отца ему удалось бы состряпать только убогое и ординарное месиво, предназначенное для крыс в архивных шкафах.
      - Ты несправедлив, Игорь. Научный руководитель не мог не знать, над чем работает Антон.
      - Мой папаша? Втереть ему очки - пара пустяков. Он давно отказался от собственных поисков и поэтому кичится так называемыми учениками. Еще бы! Открыл ученого!
      - Ты несправедлив, Игорь!
      - А ты играешь в казанскую сироту! Мне противна эта толстовщина, непротивление. Подставь еще раз побитую щеку. Не другую, а ту же самую! Чтоб больнее было!
      Он не замечал, что бил сам.
      - Уже то, что Антон ни слова не сказал о Константине Романовиче, само по себе непростительно.
      Да, этого она не могла простить. Она ждала иного, ждала, что имя отца прозвучит, займет свое место.
      - Где твоя женская гордость, в конце концов?
      - Есть вещи, которых ты не должен касаться, Игорь!
      - Прости меня, Инна, я понимаю, что это касается только тебя, но мне больно, когда тебя унижают.
      - В чем ты видишь унижение? В том, что мы разошлись, что у нас ничего не получилось?
      - Что значит - не получилось? Можно быть наивной, но всему должен быть предел. Антон обворовал тебя и бросил! А теперь названивает этой грудастой матрешке: "Светик, Светлячок". Сюсюкает, распустив слюни ей на кофточку!
      - Зачем ты унижаешь меня, Игорь?!
      - Я люблю тебя.
      - Об этом не нужно.
      - Я знаю. Ничего не нужно. Никакой правды!
      - Чего ты хочешь от меня?
      - Ты не имеешь права оставлять это. Хотя бы в память об отце.
      - Что же я должна сделать?
      - Рассказать правду.
      - Кому?
      - Всем.
      - Игорь, пойми меня. Я, наверно, очень слабый и несчастный человек, но я не базарная баба, не мстительная мещанка. Я отдала ему эти тетради, и если он поступил подло, пусть с ним расплатится жизнь.
      - Жизнь? Именно для таких проходимцев она и устроена.
      - Не мне ее менять.
      - Значит, ты не будешь делать ничего?
      - Игорь, тобой движет мстительное чувство.
      - Мной движет чувство справедливости.
      - Которая выгодна тебе.
      - Но это справедливость! И это так же верно, как и то, что Антон негодяй.
      - Жизнь слишком сложна, чтобы делить людей на плохих и хороших.
      - Все человеки? Опять толстовщина?
      - Никакой толстовщины. Ты ничего не знаешь об Антоне. Он не вор, не негодяй, не преступник. Он человек трудной судьбы. Мы можем сломать ему жизнь навсегда. А он талантлив. Он возьмет у отца то, что ему необходимо для разбега, и пойдет дальше. Ведь для науки неважно, кто сделал открытие. Важно, чтобы оно попало к людям. А мы сломаем его, убьем. Зачем? За что? Потому что он "отбил" меня у тебя? Но это же неправда! Никакой любви у нас не было. Просто боялись скуки, одиночества. За что я должна мстить? Бросил, ты говоришь? Разлюбил - наверно. Но он не вор. Так все получилось. Я не имею права на месть. Мы - цивилизованные люди, а ты хочешь разбудить зверя, который остался в нас с пещерных времен, зверя, чтобы укусить, растерзать, свести счеты.
      Инна:
      - Игорь пытался убедить меня в том, что Антон негодяй. Но перед кем он был виновен? Перед моим отцом. Однако и я была виновата перед ним не меньше. Как же я могла мстить Антону?
      Игорь Рождественский:
      - Но я настаивал на своем, я был уверен в своей правоте.
      - Если ты наотрез отказываешься разоблачить этого подонка, я сделаю это сам.
      - Каким образом?
      - Расскажу про тетрадку.
      - Антон все опровергнет.
      - А ты? Ты же врать не станешь?
      - Я не смогу. Я скажу правду. Скажу, что сама дала ему тетрадь.
      - Это его не вырулит. Наоборот. Опозорит.
      - И меня тоже. Поэтому ты не сделаешь этого.
      Он не ожидал такого ответа. Он замолчал. Он не мог нанести удар Инне. Но и отказаться от мести не мог. У него был трезвый аналитический мозг. И он подсказал решение.
      - Хорошо. Я не сделаю тебе больно. Это факт. Я сделаю другое. Я все-таки скажу. Скажу ему самому. Пусть он знает, что он сволочь.
      Игорь Рождественский:
      - Это был вопрос принципа. Он должен был получить по морде. Я уверен, что заставил бы его не только бояться. От страха он бы начал заметать следы и был бы вынужден в той или иной форме признать приоритет Кротова. Я сказал Инне, что поеду к Антону...
      - Когда ты намерен это сделать?
      - Сейчас.
      - Ты думаешь, он дома?
      - Да. Он собирался из ресторана домой, вернее, ко мне.
      - Но он может быть не один.
      - Светки там нет. Для бедной девушки единственное сокровище - ее репутация. Она отказала ему. Я сам слышал. Мораль прежде всего.
      - Тогда к нему поеду я...
      Инна:
      - Не знаю, почему я так решила.
      - Потому что думала, что он вернется. Ей не удалось купить его своей тетрадкой, так она решила взять на испуг.
      Это сказала Светлана. Сказала зло.
      Мазин посмотрел на нее чуть прищурившись. Потом перевел взгляд на Инну. Та нахохлилась, как птица на ветке в тусклый осенний день.
      - До вас еще дойдет очередь, Светлана.
      - При чем тут очередь? Мы что, в магазине? Зачем вы меня сюда вызвали? Помучить захотели? Зачем мне слушать, как они его ненавидели? Как до смерти дошел? Зачем?
      - Перестаньте. Я вам скажу зачем. Немного позже.
      Инна вдруг сделала жест рукой:
      - Не нужно осуждать эту девушку. Я понимаю ее. Я ей ненавистна, а я ее считаю виновницей своих несчастий. Я не собиралась никого "брать на испуг". Совсем наоборот. Мне хотелось выручить Антона. Я, правда, не знала как. Но я поехала.
      "Именно выручить. Как? Конечно, не знала. Просто гнала машину по пустым ночным улицам и думала, думала. И ничего не могла придумать, кроме одного, - сделать для него все, что можно, и уйти. Уйти, забыть и остаться одной. Остаться в комнате с нелепым дикарским оружием. В музее, где развешаны по стенам некрасивые кавалеры в париках, отстрадавшие свое двести лет назад. Остаться в городе, пыльном летом, дождливом зимой, одной рядом с миллионом людей. И она останется, сначала спасет его - теперь уже по-настоящему спасет, - а потом останется одна и никогда больше не позволит себе мучиться и надеяться".
      "А если он захочет вернуться?" Эта мысль жила подсознательно, Инна загоняла ее внутрь, не давала хода. Но она изловчилась и выскочила из-под контроля, взяла за горло.
      Инна нажала на тормоз. Раздался лязг, потом тишина. И еще - пустота и темнота. Инна опустила голову на руль и коснулась лбом холодной пластмассы. Но ничего страшного не произошло. И не стоило бояться. Захочет он вернуться или нет, она устала. То, что было, кончилось.
      Инна, огляделась и увидела, что "Волга" стоит в самом конце проспекта. Отсюда до высотного дома было совсем близко. Она решила оставить машину здесь...
      - Я не собиралась скрываться. Просто, когда подъехала, сориентировалась не сразу и пошла к дому пешком. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице. Перед дверью я отдышалась немного. В квартире было тихо. Я даже подумала, что Антона еще нет. Но позвонила.
      Он пришел недавно, за несколько минут до Инны. Снял пиджак, повесил на спинку стула, развязал галстук и взялся за запонки, когда позвонили. Наверно, он подумал, что пришла Светлана, потому что Инна увидела на его лице улыбку.
      - Это ты? - спросил он, и улыбка ушла, появилась тревога.
      Инне стало больно:
      - Да, это я. Можно зайти, или ты не один?
      - Я один. Заходи.
      Она вошла и еще раз оглядела его при свете электрической лампы, высокого, подтянутого, в белой новой рубашке с расстегнутым воротником и лицом желтоватым, усталым, довольным и тревожным одновременно.
      - Садись.
      - Спасибо.
      Он ждал, что она скажет, а ей не хотелось говорить ничего. И еще она видела, что он не вернется, и ей снова было это не безразлично, а больно, и уже не хотелось спасать этого чужого человека, которого она увидела сейчас в первый раз, именно в первый раз такого.
      - Я тебя слушаю.
      - Я пришла не объясняться, Антон.
      Он нахмурился, потому что понял, что все, что происходит, серьезно.
      Инна:
      - Я не знала, что сказать. Нужно было говорить главное, о том, что Игорю все стало известно, но я вдруг подумала, что Антон может не поверить мне, решить, что я сама рассказала Игорю и приехала отомстить или, что еще хуже, попытаться вернуть его угрозой. Было ужасно стыдно, и я растерялась...
      - Тебя бы следовало поздравить.
      - Только не тебе.
      - Почему? Может быть, именно мне.
      - Ты приехала поздравить меня?
      От неуверенности он становился грубее.
      - Нет, я бы не решилась. Ты мог быть с другой женщиной...
      - Ну?
      Она заметила, что он бледен не только от усталости. Он все-таки немало выпил в ресторане.
      - Разве я не имею права быть с другой женщиной?
      - Кто же тебе может запретить?
      - А ты бы хотела запретить?
      Незаслуженная враждебность ранила.
      - Не будем об этом, Антон.
      - Вот именно. Не будем.
      - Хорошо, что ты сразу дал мне понять, что назад дороги нет.
      - Ты сама ее перечеркнула.
      - Может быть.
      - Не может быть, а только так.
      В словах его звучало пьяное упорство, стремление добиться своего, даже ненужного.
      - Ты хотела, чтобы я всегда... чтобы я знал свое место.
      - Не нужно...
      - Свое плебейское место!
      - Антон! Я тебя любила.
      Это "любила" в прошедшем времени не обрадовало, а резануло его. Щепоть соли на то, что он растравлял пьяно и искусственно, вопреки смыслу.
      - Любила! Еще бы! Как щенка, как котенка. Девочка любит Мурзика, она ему даже свою шоколадку отдаст. А Мурзик не ест шоколад, ему на него смотреть противно!
      - Я вижу!
      - Что ты видишь?
      - Что тебе противно смотреть на меня.
      - Обычные женские приемы!
      - Не оскорбляй меня.
      - И не думаю. Говорю только правду.
      - В чем же твоя правда?
      - Это не моя правда. Это правда - и все!
      - Так в чем же она.
      - В том, что я был Мурзиком. Причесанным, отглаженным, накормленным котеночком с бантиком на шее. Ты всегда относилась ко мне свысока. Облагодетельствовала, а не любила. Жертвовала! Начиная с той эфиопской маски на елке. Забавная, смешная маска. Но ее нельзя носить всю жизнь.
      - Вот ты ее и скинул.
      Она имела в виду - избавился, он понял - разоблачился.
      - Да, я скинул маек. Я хам.
      - Как ты несправедлив!
      - Из хама не выйдет пана.
      Инна:
      - Он встретил меня враждебно. Может быть, подумал, что я пришла добиваться восстановления прежних отношений. Грубо говорил, что я всегда была деспотична, стремилась командовать им, пичкала ненужными благодеяниями, которые тяготили его. Вспомнил даже детство, ту африканскую маску... Но о тетрадке отца он, казалось, просто забыл, не сказал о ней ни слова...
      Он забыл о главном, и его раздражали мелочи. Потому что после достигнутого успеха все казалось мелочами, прошлым, одинаковым и незначительным - и маска на той, почти выдуманной елке, и пачка пожелтевших листков, соединенных ржавыми скрепками. Что они значили, эти листки, по сравнению с его победой? Он шел к ней так долго и так трудно, и он заслужил ее. Сам. Так почему же эта женщина пришла к нему? Зачем? Такая до отвращения беззащитная, слабая, готовая залиться слезами. Да нет, даже нэ залиться, а просто заскулить, как побитый щенок. С такими тонкими дрожащими руками и морщинками у больших испуганных глаз. Неприспособленная к жизни, одинокая всегда и со всеми, стареющий подросток, слабый и бесплодный. Он не хотел ее. Он ждал другую, молодую, наполненную жизнью, именно она была нужна ему, счастливому и пьяному, чтобы поднять ее на руки, подхватив под мягкие коленки, целовать в открытый, задыхающийся рот, бросить на неразобранную кровать одетую и не снимать, а срывать платье, чтобы рвались пуговицы и трещали швы. И черт с ним, с этим платьем, он купит ей другое и еще кучу разных тряпок, а сегодня он может все. И он получит все. А потом оставит ее, измученную и счастливую, уткнувшуюся в изнеможении в разбросанные подушки, откроет холодильник и нальет стакан прозрачного вина, выпьет, и ему будет легко и свободно.
      А вместо этого... И он не мог сдержать раздражения, а дав ему волю, сразу поверил себе и верил каждому слову и уже не только не чувствовал вины или даже неловкости перед этой женщиной, но наоборот - удивлялся ее бестактности. Зачем она пришла? Неужели не понимает, как она здесь не нужна, особенно сегодня, и как противны ему все эти разглагольствования о чувствах, обо всем, что прошло.
      - Ты не хам, Антон. Ты потерял тормоза. Завтра ты пожалеешь о своих словах.
      - Хотел бы я знать, почему?
      - Потому что люди всегда жалеют о своих неумных и несправедливых поступках. И потому что ты не такой, Антон.
      - Люди никогда не знают друг друга.
      - В этом ты, возможно, и прав.
      - Они выдумывают друг друга и ужасно расстраиваются, когда оказывается, что выдумали совсем не то.
      - Значит, и я тебя выдумала?
      - Еще бы! А на самом деле между людьми - стена. Через нее не перепрыгнуть. Каждый - это целый мир. Непознаваемый для другого. Миллиарды клеток. Галактики.
      Она усмехнулась с горечью:
      - А может быть, все проще, Антон! Может быть, дело не в миллиардах клеток, а в килограммах мяса. Вот здесь и тут. - Инна провела рукой по груди и бедрам. - И еще в морщинках, которые появляются с годами. А вовсе не в извилинах?
      Антон посмотрел на нее и замолчал. Не потому что согласился. Он вспомнил, как трогали его ее слабые руки и казались удивительно красивыми ее длинные пальцы. Но это уже прошло, как пройдет, наверно, и сегодняшнее, и появится брезгливость к распирающей платье груди, и он будет говорить, морщась: "Ты бы поменьше делала вырез на кофте. Не очень-то это красиво". И будет заглядываться на тоненьких девочек.
      И пусть будет! Человек не должен постоянно растравлять себя идиотскими мыслями о том, что будет. Он должен жить сегодняшним днем и радоваться тому, что влечет его сегодня. Сегодня он ждал Светлану, а не эту, уже ушедшую женщину. Правда, с ней ушла и часть его жизни... Он вдруг притих.
      - Мы мало знаем обо всем. Мы ничего не знаем. Что ты хочешь мне сказать?
      Тихомиров глянул на часы, стоявшие на книжном шкафу:
      "Может и хорошо, что Светлана не пришла".
      - Мы ничего не знаем, - повторил он, действительно не зная, что ему осталось жить меньше часа.
      Инна:
      - Он спросил, зачем я пришла. И мне надо было наконец сказать правду, рассказать об Игоре. Но наш разговор, нервный, недобрый, совсем не расстроил меня. Антон был так непохож на себя. Однако слова его не оскорбляли меня. Я ведь знала, что он не такой, каким хотел казаться.
      По-моему, его мучали угрызения совести, чувство страха и вины, они ожесточили Антона, угнетали самолюбие, делали жестоким и злым. Я старалась преодолеть себя, сказать обо всем мягко...
      - Антон, наши отношения, близкие отношения, то, что мы считали близким, я вижу, они кончились. Не нужно упрекать друг друга, отравлять злобой прошлое. Я пришла не выяснять отношения. У меня совсем другое... Мне нужно сказать тебе, поговорить... о папиных записях.
      - Вот что!
      - Да, это так неприятно.
      - Щекотливый вопрос?
      - Антон! Не обижайся на меня.
      - Говори, Инна, прямо.
      - Только так, Антон. Скажи, пожалуйста, ты действительно все сделал сам?
      - Не понимаю.
      - Антон, это необычайно важно. Для меня. Я была уверена, что произошло трагическое совпадение. Ты все сделал сам, а потом оказалось, что отец сделал это раньше. Да?
      - Да. Но ты говоришь, была уверена. Разве теперь ты не уверена?
      - Нет, я верю тебе.
      - Но сомневаешься?
      - Если ты скажешь - да, я не буду сомневаться.
      - Я говорил это не раз, но ты сомневаешься.
      Горячность его прошла. Он даже застегнул воротник.
      - Инна, я тебя очень хорошо знаю. Ты не из тех, кто расставляет людям ловушки. Зачем ты опять поднимаешь этот вопрос?
      Инна:
      - Я просто не могла сказать об Игоре. Мне хотелось одного, чтобы он убедил меня в своей честности, подтвердил то, в чем я не сомневалась до сих пор. И тогда, я верила, мне удастся опровергнуть Игоря, защитить от него Антона. Если бы он доказал мне это, я могла пойти на все, даже обмануть, сказать, что никакой тетради вообще не существовало.
      - Т-а-к, - произнес он, растягивая это короткое слово. - Так кончается любовь. Ты жалеешь о том, что сделала?
      - Нет, Антон, нет.
      - Зачем же этот разговор? Что это - шантаж или просто наивный женский садизм, желание покопаться в моих ранах?
      - Нет, Антон. Ты не понимаешь... Я хочу...
      - Чего ты хочешь? Чего? Целый час я добиваюсь - чего ты хочешь?
      - Я хочу, чтобы у тебя не было неприятностей.
      - Каких? Отчего?
      - Тетрадь могут увидеть.
      - И что из этого?
      - Ее могут сравнить с твоим авторефератом.
      - Все-таки не веришь! Ну, что ж... Хотел бы я знать одно: остановишься ты на этом или пойдешь дальше?
      - Прошу тебя, не нужно оскорблений.
      - Не нужно оскорблений? А меня ты можешь оскорблять своими предположениями!
      - Антон, я говорю очень серьезно. Для тебя это даже важнее, чем для меня.
      - А я не желаю обсуждать все это.
      - Но я вынуждена, Антон.
      - Значит, шантаж?
      - Как ты говоришь со мной сегодня! Ужасно!
      - То, что делаешь ты, - подло!
      - Что я сделала?
      - Не знаешь? Хорошо, я разъясню. Ты пришла ко мне в лучший день моей жизни, о котором я столько мечтал...
      - Когда-то мы мечтали о нем вместе.
      - Когда-то! Когда я был независим от тебя, а не дергался на веревочке, как паяц.
      - Не нужно.
      - Нет нужно! Ты пришла в такой день, чтобы продемонстрировать мое ничтожество и мою зависимость. Но у тебя ничего не выйдет. Я не боюсь угроз. Понятно?
      - Я же не угрожаю, Антон!
      - Решила просто поиздеваться? Подергать за шнурок, привязанный к нервам? Не выйдет. Плевал я на все угрозы. Можешь говорить об этой тетрадке кому угодно. Тебе все равно не поверят. Теперь я прав, а не ты. Раньше не поверили бы мне, а теперь не поверят тебе. Ты только унизишь себя, потому что люди подумают, что ты мстишь. У тебя же нет никаких доказательств! А слова ничего не стоят. Не такие слова оказывались ложью. Обыкновенной брехней! И люди перестали обращать внимание на слова. Сплетни мне не могут повредить, и ты должна это понять. Только сама обмараешься! Вот и все.
      - Но тетрадь существует, лежит у тебя в столе.
      Тихомиров подошел к креслу. Сел и вытянул ноги, как человек, решивший сделать маленький перерыв в надоевшей работе. Сел и сказал негромко и спокойно:
      - Ничего у меня нет.
      - Как - нет?
      - Очень просто.
      - А тетрадь отца?
      - Кажется, ты мне ее подарила?
      Она не нашлась, что ответить.
      - Подарила?
      - Да.
      - Значит, тетрадь стала моей?
      - Да.
      - И я мог с ней делать что захочу?
      - Да.
      - Так я и сделал.
      - Что ты сделал?
      - Я ее сжег.
      - Сжег?
      - Спалил. Предал огню.
      - Когда?
      - Не помню. С месяц.
      - Это неправда.
      Инна:
      - Он сказал, что тетради нет, что он ее сжег. Впервые он врал мне. Впервые я знала несомненно, что он врет. Я могла простить любую горячность, грубость, объяснить, понять все его поступки. Даже крики и оскорбления, ужасные, неожиданные и незаслуженные, но не эту ложь, произнесенную так цинично. Я была сломлена. Даже опровергать его, разоблачать было бессмысленно. Ведь произошло более страшное.
      - Это неправда. Тетрадь цела.
      Он вздохнул:
      - Ты ребенок, Инна. Неужели ты думаешь, что слова "правда" и "ложь" имеют какой-то объективный смысл? Все дело в том, кто говорит и когда говорит. Сейчас я говорю правду, хотя бы потому, что тетрадь в моих руках и я мог ее сжечь месяц назад или даже сейчас, у тебя на глазах. Фактически ее нет, не существует.
      - Значит, ты мог соврать и в главном, - сказала она, но не ему, а себе.
      - Что ты называешь главным?
      - Ты мог украсть труд отца.
      - Этого уже никто никогда не узнает.
      - Это знаешь ты, и этого достаточно.
      - Ты думаешь?
      - Мне просто страшно.
      Он вскочил и снова заволновался:
      - Инна, почему ты такая? Почему ты живешь в каком-то иллюзорном стеклянном мире, где все так чисто и так легко ломается?
      - Ты восхищался моим миром.
      - Но в нем нельзя жить! Пойми!
      - Каждый живет в той среде, к какой приспособлен.
      - Нет! Среда одинакова для всех. Но человек или приспосабливается к ней, или нет. Или понимает, или нет! Или учится, или стоит на месте.
      - Ты учишься?
      - Да. Хотя это нелегко.
      - Будет еще труднее, Антон. Этот твой мир нереален. Он напоминает кошмарный сон.
      - Не нужно меня будить.
      - Я и не могу этого сделать. Я слишком слаба. Оставайся там, где ты есть. Я больше не побеспокою тебя. И если ты еще не сжег тетрадку - сожги ее немедленно. Это необходимо. Потому что наказана должна быть одна я. Я виновата перед отцом и должна быть наказана. Пусть так и будет.
      Инна:
      - Я ушла. Он не провожал меня. Остался в комнате. Ушла, чтобы убедить Игоря ничего не предпринимать, потому что в одном Антон был прав: больнее всего было бы мне. А мне и так было больно... Разрешите мне закурить.
      Она достала из сумочки сигарету, хотела размять ее, но сломала. Игорь протянул ей другую и зажег спичку.
      - И больше вы не видели Тихомирова? - спросил Мазин.
      - Нет.
      - Почему же вы вините себя в его смерти?
      - Может быть, обойдемся без этого? - перебил Рождественский. - Раз уж мы решили заниматься только фактами.
      - Погоди, Игорь, - остановила Инна. - Смерть Антона тоже факт, Когда я уходила, он был мертв только для меня. Для меня его больше не было. Но я не думала, что он может быть мертв для всех, умрет в самом деле. Известие о его смерти ошеломило мена. Я взглянула на все происшедшее снова без гнева и раздражения. Ведь яг знала его много лет. И он был совсем другим. Не мог же Антон быть ненастоящим всегда, а настоящим только в те минуты, ужасным, отвратительным. Он был потрясен успехом, ценой своего успеха и, конечно, путаницей, в которую он попал, и он был пьян. Он мог сорваться и говорить то, что приходило в голову, но не то, чем он жил. Но он мог и отрезветь, и ему могло стать страшно, и могло возникнуть отвращение к себе и желание прервать эту непонятную, терзавшую его жизнь.
      - Вы довели его до этого! - крикнула вдруг Светлана. - Довели, довели!
      Инна не ответила. Она продолжала свою мысль:
      - После меня его никто не видел. И никто не мог увить. А сам бы он никогда не полез на окно. Он боялся высоты, он не мог погибнуть случайно.
      - Вы погубили его. Из злобы, из ревности. Вы запугали его. Он был честным и талантливым. Он ничего не воровал. А вы шантажировали его, чтобы вернуть себе, и довели до смерти. Вы не хотели об этом говорить. Но вас разоблачил Игорь Николаевич. Вас судить нужно. По закону это даром не проходит. Есть такая статья. За доведение до самоубийства!
      Мазин не любил волевого тона. Но когда он говорил категорично, его слушались.
      - Прекратите, Светлана?
      - Разве я неправду говорю?
      - Нет.
      - Ну, тогда я просто не знаю...
      - Сейчас мы выясним, что вы знаете, а чего нет. Между прочим, окажется, что знаете вы много. Например, знали, что Инна Константиновна была здесь.
      - Откуда?..