Вообще-то следов было достаточно. По немытой посуде, по смятым подушкам на тахте, по окуркам в пепельнице нетрудно было заключить, что сюда приходили многие. Однако все это был лишь обычный холостяцкий беспорядок, следы людей, приходивших в разное время и, самое главное, не скрывавших своих следов. Не повезло и с соседями. Ближайшие уехали в отпуск. Верхний вернулся в ту ночь поздно и сразу лег спать - ничего не слышал. Внизу слышали шаги по комнате, но утверждать, что ходили двое, не могли.
      Так кто же приходил сюда, и связан ли этот визит со смертью Тихомирова? Мазин не знал. Но существует некто, которому это известно. Он переслал записку. Зачем?
      Записка означала, что в день смерти Антона Тихомирова с ним хотел повидаться близкий, видимо, человек по какому-то важному делу.
      Или... кто-то хочет убедить в этом Мазина, сфабриковав записку. Так или иначе приславший письмо заинтересован, чтобы следствие пошло по нужному ему пути.
      Значит, есть в обстоятельствах смерти Тихомирова что-то выходящее за рамки простой случайности и есть люди, которым не безразлично, к каким выводам придет следователь. Но хотят ли они помочь открыть истину или, наоборот, запутать его, чтобы отвести возможное подозрение?
      Это, пожалуй, первый из десятка вопросов, важных и таких, что не кажутся важными, но могут стать очень важными.
      Правда, Мазин был склонен считать записку подлинной. Написана она давно. Видно это и без экспертизы: отлежавшиеся сгибы, поблекшие карандашные буквы...
      Ну, а дальше? Как попала записка в руки переславшего ее человека? Читал ли ее Тихомиров? Состоялась ли его встреча с И.? Кто такой И.? Или такая?
      Ведь Рождественского зовут Игорь, а Кротову - Инна... Ответить на эти вопросы было пока невозможно. Требовались факты. Но Мазин знал, что удача, как и несчастье, не приходит в одиночку. Если лед начал трескаться, он скоро тронется. И он не собирался ждать ледохода на берегу. Он встал с дивана, накинул плащ и вышел на улицу.
      Дом, в котором жил Рождественский, вместе с четырьмя такими же девятиэтажными зданиями замыкал новый проспект Космонавтов. Мазин добрался туда троллейбусом. В часы пик тут бывало горячо, но в середине дня троллейбус шел почти пустым, и Мазин с интересом поглядывал на дома, которых не было год назад. Последняя остановки находилась на месте будущей площади, и в газетах не раз печатали всевозможные проекты устремленных ввысь бетонных, алюминиевых и стеклянных сооружений, призванных открыть здесь ворота в город и показать иностранным туристам наши достижения. Однако пока к остановке приходилось пробираться тропами, проложенными волевым способом по густо замешанной грязи. Иностранцев, к счастью, в это время года бывает мало, и тропами двигался свой, привыкший к временным неполадкам народ. Мазин включился в число аргонавтов, подумав, что неплохо было бы установить на площади, наряду с другими сооружениями, памятник неизвестному пешеходу, потерявшему в грязи галоши. Но мысли эти покинули его, как только он ступил на твердый асфальт.
      Мазин имел все основания полагать, что не застанет Рождественского дома, и это его вполне устраивало, потому что к встрече он был не готов, да и сам визит мог показаться тому странным, особенно если Рождественский знает, что Мазин в отпуске. А отпуск Игорь Николаевич решил не откладывать, хотя теперь-то комиссар, пожалуй, и не стал бы торопить с окончанием дела. Мазину хотелось, чтобы тот, кто переслал записку, решил, что все кончено и тревожиться больше нечего. Конечно, об этих соображениях следовало сообщить начальству, но Мазин рассчитывал подготовить к докладу нечто большее, чем анонимная записка.
      Между домами находилась асфальтированная автостоянка. Мазин узнал черную "Волгу" Рождественского и вдруг почувствовал себя неуверенно: "Какой-то частный детектив!" И он проникся к ним сочувствием, к этим частным сыщикам. Каждый имеет право послать тебя к чертовой матери. Нет, совсем другое дело, когда ты можешь полезть в карман и достать... не револьвер, конечно, служебное удостоверение. С такой книжечкой гораздо легче. Но сегодня она осталась дома. Следствие-то закончено.
      - Здравия желаю, товарищ начальник!
      Мазин обернулся.
      Он стоял рядом с машиной Рождественского, а приветствовал его старик в армейском дождевике. Мазин не сразу узнал его в этой длинной плащ-накидке защитного цвета.
      - Здравствуйте.
      - Не угадываете?
      - Вы сторож. Василий Прокофьевич?
      - Так точно, - заулыбался старик, довольный тем, что его узнали. Так сказать, первый ваш свидетель.
      Это он, сторож, увидел утром мертвого Тихомирова на газоне под окном.
      - Не найдется ли папироски у вас, товарищ следователь? Не уважаю я сигареты.
      - Сожалею, Василий Прокофьевич, некурящий.
      Мазин испытывал досаду. Ему хотелось походить здесь одному, а теперь Рождественский наверняка узнает о его визите, а в этом-то уж никакой пользы нет. Разве что попросить старика помалкивать?
      Сторож между тем был явно рад встрече и вел себя по-свойски. От Прокофьича попахивало.
      - Вот это вы совершенно правильно делаете, товарищ начальник!
      - Что правильно? - не понял Мазин.
      - А что не курите. Американская наука установила точно: рак от этого дела бывает.
      - Откуда вы про американскую науку знаете?
      Сторож обиделся.
      - Что ж вы думаете, как я сторожую, так я темный совсем? Да у меня сын майор, если хотите знать. Одних газет на двадцать пять рублей выписывает. А сторожую я, чтоб пользу приносить, а не от невежества.
      И старик достал из-под плаща пачку сигарет.
      - Про науку слыхали, а курите, - усмехнулся Мазин.
      - Вот это, прямо скажу, от слабости характера, - охотно признался Прокофьич. - Потому наука одно, а человек - другое совсем дело. И наука это теперь признает.
      "Пожалуй, в отпуске можно позволить себе и поболтать", - решил Мазин, не видя пока выхода из создавшегося положения.
      - Что ж она признает?
      - А то, что человек от генов зависит! - заявил старик с торжеством и сунул сигарету в редкозубый рот. - И выходит, у кого какой ген, то тому и суждено!
      - Это не Рождественский вас просветил? - спросил Мазин, подивившись своеобразной гипотезе.
      Перед ветровым стеклом "Волги" покачивался на шнурке красно-черный чертик.
      - И с ним беседоваю. Я, признаться, грешным делом, умных людей уважаю и всегда рад новенькое узнать что-нибудь.
      - Как же вы познакомились?
      - Да иногда за машиной его присматриваю. Гаража-то тут нет пока, вот меня люди и просют: присмотри, Прокофьич, все равно сторожуешь. И то правда, почему человеку хорошему навстречу не пойтить?
      - А Рождественский хороший человек?
      Старик глянул на Мазина с опаской:
      - Это как понимать, в служебном порядке интересуетесь или просто так, по-человечески?
      - По-человечески, - заверил Мазин и подумал, что частный розыск имеет, пожалуй, и свои преимущества.
      - Если по-человечески, то прямо скажу - обходительный и уважительный. Никаких надсмешек не строит, как некоторые. И машина у него в порядке всегда, аккуратный человек. А позвольте спросить, история-то эта закончилась уже?
      Прокофьич понизил голос, произнося последние слова.
      - Закончилась.
      - Черт попутал парня, выходит?
      - Да, несчастный случай.
      - Точно, точно. Зачем он только на окно-то полез?
      Мазин пожал плечами:
      - Гвоздь забивал.
      - Это среди ночи-то? А хотя может. Этот может.
      - Вы и Тихомирова знали?
      Разговор становился интересным.
      - Знал, а как же. Знал. Они ж с Игорем большие друзья были. Но тот человек другой, я вам скажу.
      - Какой же?
      - Пронзительный и желтый.
      Прокофьич замолчал, зажигая сигарету, как будто слова его не нуждались в пояснениях.
      - Желтый? - переспросил Мазин. Тихомиров остался в его памяти хорошо сложенным, здоровым. - Он, кажется, не болел ничем.
      - А в том-то и дело! Не больной, а желтый. Это от характера бывает, а не от хворости. Значит, в человеке постоянное беспокойство происходит. И по глазам видно. В старые бы времена сказали - дурной глаз! Добра от такого не жди. Потому и говорю: мог он на окно среди ночи полезть. Взбредет в голову такому гвоздь прибить, и пока не прибьет - спать не будет. Это я понять могу, потому в людях разбираюсь... Вот Валентин говорит мне про эту машину, Игореву, значит, а я ему: нет, брат, быть того не может никогда. Никогда б Игорь на дороге не бросил. Человек не тот.
      - Это вы про что, Василий Прокофьич?
      - Да насчет машины.
      Но тут старик опять проникся недоверием к Мазину.
      - Вас это совсем не касается, милиции то есть. Потому что Вальке тут верить нельзя. Он крепко дернул тогда.
      - Ну, не касается, так не касается, - не стал настаивать Мазин, демонстрируя безразличие, и сделал движение, словно собирался идти.
      Знаток души человеческой, как это часто бывает, оказался простодушным.
      - Да нет, нет. - Прокофьич испугался, что собеседник уйдет и оставит его в одиночестве. - Никакого тут секрета нету. Валентин - это квартирант мой. В отпуск он уезжал в тот самый день, когда Антон из окна свалился. Ночным поездом ехал. Тут, конечно, мой грех есть. Привез он поллитровочку, ну не устоял я, что говорить. Баловства-то у нас не заметно, сторожую я исправно. Вот и позволил себе с Валентином, значит... А потом и придремал. Потому я его только утром и обнаружил, Антона, а так бы я, конечно, раньше заметил.
      - При чем же тут машина?
      - А при том, что Валентин, значит, на ночной поезд торопился. И ему на дежурный автобус попасть требовалось. А как вернулся с курорту, говорит, к слову пришлось, что возле автобусной остановки "Волга" Игорева стояла. По чертику вроде узнал. Думал машина свободная, может, в город подкинет. Подошел, машина вроде Игорева. Чертика, говорит узнал. Как будто мало кукол таких! Теперь каждый норовит игрушку подвесить. Чисто дети малые!
      - Кто же сидел в машине? - не выдержал Мазин.
      - Да никого. В том-то и дело. Как это Игорь мог свою машину на дороге бросить, когда он знает, что на площадке за ней присмотр будет?
      - Ну а дальше что?
      - На автобус побег.
      - Дежурный автобус по расписанию ходит?
      - А как же! Вот я и хочу спросить Игоря. Пусть он Вальке сам скажет, что не могло его "Волги" там быть.
      - Не спрашивайте.
      - Чево?
      - Не спрашивайте, говорю. В это время Рождественский находился в ресторане.
      - Ну, я ж говорил! А тот: "Игорева..." Мало их, чертей этих...
      - И вообще ничего не говорите Рождественскому. Раз следствие закончено, зачем сплетни всякие поднимать? Волновать человека зря!
      - Вот это точно! Сплетня - она прилипчивая. От нее вреда может быть много.
      Прокофьич хотел было развить свою мысль, но Мазин уже протянул ему руку.
      Рождественский
      Дождь лил непрерывно оба тайма и прекратился лишь с финальным свистком. Немногие болельщики, выдержавшие и напор стихии, и поражение родной команды, тянулись по площади, обтекая двух бетонных футболистов на пьедестале, продолжавших еще сражаться здесь, у входа на стадион.
      Мазин покинул трибуну минут за пять до свистка и прохаживался возле памятника, затерявшись среди тех, кто ждал приятелей. Он тоже ждал, хотя и не договаривался с Рождественским. Отсюда хорошо была видна черная "Волга", стоявшая шагах в двадцати, у ограды парка. Рождественский подошел один, и не успел он закрыть за собой дверцу, как на нее легла рука Мазина.
      Игорь узнал его:
      - А... Это вы? Здравствуйте.
      - Это я. Здравствуйте. Как понравилась игра?
      - Так же, как дождик.
      - Ну, положим, есть и разница. Нашей команде недостает упорства, а у дождика его хоть отбавляй. Однако не буду задерживать.
      Мазин приподнял руку.
      - Куда вы? Я подвезу.
      - Спасибо. Если по пути...
      - Какая разница!
      Мазин сел рядом, и Рождественский неторопливо повел "Волгу" между машинами, пешеходами и возвышавшимися над ними неповоротливыми троллейбусами.
      - Чтобы высидеть такой матч, нужно быть мужественным человеком, сказал Мазин.
      - Просто привычка. Я старый болельщик.
      - И спортсмен к тому же?
      - Это дело прошлое. Играл я в теннис. Но вы тоже высидели?
      - Я в отпуске. Как говорится, кончил дело - гуляй смело.
      - После такого гулянья можно воспаленье легких получить. Промокли-то вы не меньше моего.
      Мазин провел рукой по мокрой макушке.
      - У меня дома бутылочка "Охотничьей" припасена. Впрочем, холостяку такие скромные радости непонятны.
      - Холостяцкая жизнь тоже не мед. Но вообще я предпочитаю ресторан. Может быть, заедем, погреемся?
      Мазин посмотрел на часы и вздохнул:
      - Жена, Игорь Анатольевич...
      Но Рождественский уже увлекся идеей:
      - Это не так долго. Потом я завезу вас домой.
      Мазин засмеялся:
      - Вот я вас и поймал. Или вы пить не собираетесь?
      - Черт! Это я как-то упустил.
      - Смотрите! Отберут права. И скажите спасибо, что я в отпуске. Хотя в целом вы меня почти соблазнили.
      - Эврика! Есть прелестный выход. Я оставлю машину во дворе ресторана - там меня знают, а по домам мы поедем на такси. Превосходно?
      Минут через двадцать они сидели за столиком, и знакомая официантка, улыбаясь Рождественскому, принимала заказ.
      - А коньячку, Надюша, поскорее, пожалуйста. Продрогли - бр-р-р...
      - Счастлив человек, любимый официантками: он сохраняет гигантский запас нервов! - пошутил Мазин, поглядывая сквозь рюмку на свет.
      - Это верно. Но у вас-то с нервами наверняка все в порядке?
      - У нас иначе нельзя.
      - Я думаю. И потом общение с изнанкой жизни должно вырабатывать философский склад ума.
      - Что-то вроде этого, - ответил Мазин, наблюдая, как Рождественский разливает коньяк. - Спасибо. Как говорится, за упокой души вашего покойного друга. Пусть земля ему будет пухом.
      Они выпили.
      - Пусть будет. Я не злопамятный.
      - Вот как? Разве вы не дружили?
      - Дружили. Хотя... это уже дело прошлое. Кстати, вам эта история надоела, конечно?
      - Почему?
      - Возиться с самым заурядным несчастным случаем! Ведь вы профессионал.
      - По-вашему, профессионалы только и мечтают об убийствах? Наоборот. Это мечта начинающих. А в деле были интересные моменты.
      - Вы находите? - Рождественский взял в руки графинчик.
      - Я имею в виду не криминальную сторону, а психологическую. История достаточно трагична. Нелепо оборвалась жизнь молодого, талантливого человека. Сталкиваясь с подобными случаями, можно и в самом деле стать философом.
      - Боюсь, что вам рисовали слишком розовую картину.
      - Зачем?
      - Пройдите по кладбищу. На каком памятнике написано, что под ним лежит негодяй? Нам нравится хвалить покойников. В Америке их даже подрумянивают. Однако давайте выпьем. Первая рюмка меня не согрела.
      - Давайте. Но почему вы не говорили об этом во время следствия?
      - О чем? Я вам еще ничего не сказал. Да и все, что я могу сказать, на результаты следствия никакого влияния не окажет. Тихомиров мертв, он свалился из окна, но вот стоит ли об этом жалеть - я не уверен.
      Мазин жевал лимон. Он готовился совсем к другому разговору и не вполне понимал своего собеседника. Видел только, что тот захмелел и хочет высказать что-то наболевшее.
      - Несколько оригинально для старого друга.
      - Пожалуй. Но мы не были друзьями. Просто нам приходилось ими быть или делать вид, что мы друзья. Хотя известно, собственно, зачем. Так уж складывались наши отношения. Знаете, мы пренебрегаем случайностями, но не родись Антон в нашем дворе, вряд ли он вывалился бы из окна моей квартиры. Как вы думаете?
      - Вы ставите вопрос слишком прямолинейно. Если бы я больше знал о Тихомирове...
      - Зачем? Вы все равно никого не посадите в тюрьму Даже самого Антона. Господь бог решил с ним разобраться лично. И слава богу! Что, удивил я вас?
      - Немного.
      - Да, бывает. "Молодой, талантливый..." А может, я ему просто завидую. - Рождественский достал сигарету. - Хотя я всегда считался везучим. Впрочем, не уверен, что это так. Дело не в везении. Может быть, мне даже совсем не везло. Да и наверняка не везло. Просто жизнь не трогала меня, занималась другими, а я катился по ней, как колобок, думая по наивности, что иначе и быть не может. Я, знаете ли, из тех, кому трудно писать автобиографии - все укладывается в несколько строчек: родился, учился, не участвовал, не был, по национальности русский. В таком-то году окончил школу, с медалью, разумеется. Потом университет, потом аспирантуру. Вот и все.
      Мазин протянул спичку, и Рождественский сразу затянулся.
      - А у него все было наоборот. Кроме года рождения и национальности. Тут у нас совпадало. Остальное нет. Мой отец был профессором, у него отца вообще не было. То есть был, конечно, он его не видел и не знал никогда, да и не интересовался, наверно, я думаю. Он вообще умел не интересоваться тем, что считал ненужным.
      Они с матерью жили под лестницей большого и очень удобного дома, где у нас была огромная светлая квартира. Мать Антона приходила убирать нашу квартиру, а мы дружили. Дружба эта была мне полезной. Когда я падал на льду и хотел зареветь, я вспоминал, что Тошка никогда не ревет, и не ревел тоже. Вообще у него всегда можно было кое-чему поучиться:
      И он всем нравился. И тогда и потом. Тогда он особенно нравился старику Кротову. Вы слышали о нем?
      Мазин наклонил голову.
      - Я его помню хорошо. Константин Романович был человеком замечательным. Редким человеком. Я понял это теперь. Трудно рассказать, но знаете, есть такие люди, которые... как бы это сказать... дальше всех удалились от обезьяны. Они делают открытия, делают революции, пишут книги и... любят людей. Я имею в виду не отдельных людей, а всех. Говорят, что человечество любить легче, чем отдельных людей. Это не так. Отдельных каждый из нас любит, а вот всех... Для этого нужно очень много понимать. Кротов понимал. И полюбил всех, кроме негодяев, разумеется. Теперь без ссылок на него ни одна книжка по генетике не выходит. Но в жизни он был вовсе не теоретик. Ездил в Эфиопию. Лечил там, воевал с эпидемиями. У нас всю страну объехал. Где-то в Средней Азии у него умерла жена. Больше не женился. Воспитывал Инку, писал книгу, возился с Антоном. Если б не Кротов, Антону никогда бы не стать homo sapiens. Но старик такой заряд в него заложил, что хватило на годы.
      Внезапно Рождественский остановился:
      - Слушайте, а вам не надоело?
      - Нет.
      - Я разобрался. Но мне хочется, чтоб вы знали.
      - Да, я понимаю вас.
      - Понимаете?
      Он посмотрел на Мазина как-то странно, совсем не пьяным взглядом и ткнул сигарету в пепельницу.
      Мазин ждал.
      - Ну, если хотите. Только не ловите меня. Ничего такого я все равно не скажу. Просто детские воспоминания... Однажды у нас была елка. Не у нас, а у Кротовых. Для детей. Маскарад. Дядя Костя дал ему африканскую маску. Даже Инке не дал. А ему дал. Это мелочь, конечно, но он любил его. Тошка часто торчал у него в кабинете. Кротова тогда отстранили от работы в университете. Он дружил с Вавиловым. Тот ему книжку посвятил. Ну, его и отстранили. Оставили только практические занятия. Но он дома работал. И когда работал, не любил, чтобы ему мешали. "Дети, пользуйтесь детством. Оно не пожизненное!" - так скажет и отправит нас во двор. А Тошку не гнал. Посадит на колено и спрашивает: "Как дела, Антон?" - "Да ничего, помаленьку. Что это вы все пишете, дядя Костя?" И представьте себе, тот серьезнейшим образом рассказывал ему о дарвинизме.
      Впрочем, вряд ли он тогда почувствовал тягу к науке. Отложилось что-то общее: кабинет, книги от потолка до пола, экзотическое оружие на ковре и человек с бородой, ни на кого не похожий, человек, который все знает и понимает и не дает тебе подзатыльника. Это был целый мир для него, я думаю. Мир, который казался, наверно, волшебным. Тогда. А потом - мечтой какой-то. А потом, наверно, уже не мечтой, а достижимой целью, жар-птицей, которую можно схватить. Но мечту нельзя хватать руками. Даже если ты помыл их с мылом.
      - А он схватил?
      - Попытался. А грибки-то, Игорь Николаевич, здесь недурны. Как вам кажется?
      Мазин поддел грибок на вилку и проглотил, не замечая вкуса. Он вспоминал, что писал в своей записной книжке Антон Тихомиров.
      "...Я не люблю тех, кто умиляется детством. Считать прожитое лучшим, чем будущее, - признак слабости. Чем сильнее человек, тем смелее он должен стремиться вперед, создавая свое завтра, подчиняя его себе. Но чисто теоретически вопрос о влиянии детских впечатлений на формирование личности очень интересен, потому что детские годы - это период жизни, когда среда, условия существования способны оказывать большее влияние, чем факты наследственные. Последние действуют еще стихийно и могут не получить должного развития. Например, хватило ли бы у меня упорства противостоять резко отрицательной среде, в которой я рос, если бы не К.?
      Матери, жизнь которой не сложилась, я был постоянно в тягость. Ей и в голову не приходило, что я могу стать чем-то большим, чем работяга. О воспитании она понятия не имела. Без противодействия этой среде я бы и школу не окончил, особенно в условиях войны. Конечно, внутренние стимулы были. Я ненавидел приятелей матери, посылавших меня за бутылкой и папиросами. Я не мог признать свою жизнь нормальной. Но надолго ли меня могло хватить, если б я не видел примера жизни другой? Хотя слово "пример" здесь неуместно. Старик не мог быть примером для семилетнего мальчишки. Круг его интересов был для меня полностью недоступен. Что же привлекало меня? Шоколадные конфеты, которых я никогда не видел дома? Удивительно, но тоже нет! Теперь мне понятно, что я находился под влиянием высокоорганизованной личности. Я смотрел на старика, как на чудо, не нуждающееся в объяснении. И хорошо, что он умер до того, как я вернулся в город. Теперь я бы увидел в нем крупнейшего ученого и только, может быть, обиженного, с человеческими слабостями, но не явление высшего порядка..."
      - Хороши грибки. Но мне больше нравится ваша история.
      - В самом деле? Я болтлив, конечно, однако если вас это не утомляет...
      Он зажег новую сигарету.
      - Все, о чем я говорил, было до войны, давно. Потом мы долго не виделись. Моя жизнь шла, как всегда, нормально. Мы эвакуировались в Ташкент, отец получал хороший паек.
      - Простите, а ваш отец не испытал трудностей...
      - Я понимаю. Нет. Честно говоря, он был для этого недостаточно талантлив. Вернее, у него не было того таланта, который делает ученого непримиримым. Его стихия - компромисс. Однако это уже выходит за рамки вашего вопроса.
      - Да, я спросил между прочим.
      - Так вот. Мы жили в Ташкенте, потом вернулись. Я окончил школу, поступил в университет и, конечно же, давно забыл об Антоне, когда он появился снова. До войны Антон был пареньком хоть и не слабым, но довольно-таки тощим. Брал больше упрямством. А тут приходит ко мне верзила, еле узнал.
      - Антон я, - говорит, - Тошка. Неужто не помнишь?
      Как не вспомнить! Вспомнил. Оказывается, он с матерью уехал в деревню, там и застрял. Прихватили их немцы. В сорок третьем только освободили. Жизнь наладилась понемножку. Стал Антон ходить в школу Окончил, как и я, с медалью. Приняли его на биофак...
      Но в эти годы мы мало виделись. Я учился двумя курсами старше, а главное - время нас по-разному шлифовало. Он еще носил широкие брюки и выстригал затылок под полубокс. А меня прорабатывали за "стиль". Встретимся иногда в коридоре или в читалке: "Привет!" - "Привет!" - "Как жизнь молодая?" - "Помаленьку". И расстались. Так и шло время.
      На эстраде вдруг заиграла музыка, и появилась певица. Она помахала кому-то рукой. В зале захлопали.
      - Любимица публики, - пояснил Рождественский и осмотрел пустой графинчик. - Кажется, есть смысл добавить?
      Мазин не возражал.
      - Смешно все это, правда? - спросил Рождественский, отыскивая глазами официантку.
      - То, что вы рассказываете?
      - Нет, то, что я рассказываю. - Он перенес ударение на слово "я". Сам факт. Ни с того ни с сего начал изливаться. Если бы нас слышали люди, которые меня знают, они были бы поражены. Я терпеть не могу "славянской души" нараспашку, всей этой достоевщины. Считаю себя вполне современным. Меньше эмоций - больше дела. Болтовни у нас и так в избытке. Деловой человек должен быть сдержан. И вдруг оказывается, что ты все-таки не англичанин.
      Он нашел официантку:
      - Надюша, не сочти за труд!
      И снова повернулся к Мазину:
      - Просто смешно, но природа берет свое. Через все наслоения цивилизации вдруг пробивается что-то неодолимо исконное, от предков.
      - А кто ваши предки?
      - Во мраке веков. Увы, не аристократы. Дед был сельским попом. А его дед, наверно, землю пахал, как у Базарова. Собственно, теперь, после революции, предки у всех одни. Голубая кровь доит коров в Аргентине, как утверждал поэт, а мы все черноземье, из Центральной полосы в основном. Так и сформировались наши гены. Под царем-батюшкой, под барином, а еще раньше - под татарином. Душно было. Вот и появилась потребность облегчать душу с незнакомым человеком. Знакомый-то засмеет еще, да и не поверит. Ему с близкого расстояния все иным кажется. Вы понимаете мою мысль?
      Мазин пытался понять, осмыслить этот разговор. Неожиданный, хотя он и ждал Рождественского два часа под дождем, чтобы встретиться с ним "случайно". Но все получилось иначе, и ему уже не нужно "ловить" этого человека, а нужно только слушать, и тогда он узнает даже больше, чем предполагал узнать, хотя узнает, может быть, совсем не то, что ожидал.
      - Да, я понимаю.
      И снова Рождественский не поверил ему. Засмеялся:
      - Уверен, что нет. Но вы - незаменимый собеседник. Редкий для русского человека. Мы ведь так любим перебивать друг друга. Правда, вам кажется, что вы все знаете, фактически же вы не знаете ничего. Потому что видимое и сущность - это совсем разные вещи, даже если они и похожи. И еще очень удачно, что я для вас чужой человек. Вам даже не смешно, что чемпион области изливает душу, как заклейменный классиками спившийся интеллигент девятнадцатого века.
      Принесли коньяк и хорошие ароматные бифштексы.
      - Какой джентльменский ужин, а я веду себя так, будто пью сивуху под малосольный огурец. Скажите, я не совсем пьян, а?
      Он посмотрел Мазину в глаза, и тот снова не заметил в них хмеля. "Неужели он просто хитрит? Он хитрит, а не я?"
      - Вы не пьяный.
      - Да. Это верно. Во всяком случае, я не собираюсь бить посуду. Но я не рассказал вам главного.
      - Я вас слушаю.
      - Все еще надеетесь, что-то выведать?
      Мазин пожал плечами.
      - Простите. Вопрос был глуп, конечно.
      Рождественский снова наполнил рюмки:
      - Это потому, что я собираюсь перейти к трудной части истории. По-настоящему мы встретились у Инны. Когда он вернулся из деревни, я учился в аспирантуре. Инна уже работала в музее. Когда Кротов заболел и стало ясно, что ничего сделать нельзя, она бросила институт и приехала, чтобы ухаживать за ним. Проболел он с год. Потом умер. Инна возвратилась в Ленинград. А совсем сюда приехала, когда окончила...
      Вообще Инна, конечно, не такая, как все. Поймите меня правильно. Я ее не идеализирую. И когда говорю - не такая, это не значит - лучше других. Просто она - сама по себе. Ну как это лучше объяснить? Иногда она кажется очень слабой. И ей, действительно, бывает чертовски трудно. Наверно, потому что в ней совершенно не развита способность приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам. Я имею в виду не вульгарное приспособленчество, а необходимую способность живого целесообразно реагировать на окружающую среду. Ведь человек - такой же биологический организм, как и любимые Антоном кошки. Наша среда сложнее, разумеется. Однако у нас есть комплексы конкретных и в общем-то простых навыков, общепринятых понятий, что ли... Но у нас биологическое совмещается с социальным, потребности природы - с общественным мнением, общепринятыми взглядами, поведением.
      Вот у Инны все это совсем не так. Она поступает в ущерб себе не потому, что допустила ошибку, а потому, что иначе поступить не может. Ей не приходится, по-моему, выбирать или сомневаться. Она делает что-то и никогда не жалеет об этом. Хотя бы это было больно. Но у нее отсутствует само чувство житейского опыта, чувство ошибки. В общем, как та кошка у Киплинга, которая ходила сама по себе... Бросила учебу и приехала ухаживать за отцом, хоть тут и была ее тетка, Дарья Романовна. Но Инна решила, что она должна быть здесь сама, и приехала. Конечно, можно считать это проявлением преданности, стремлением спасти отца, но, когда мой фатер предложил ей устроить Константина Романовича в клинику к очень видному специалисту, она отказалась. Только потому, что раз и навсегда вычеркнула его из числа людей, которых признает. Это было несправедливо. Отец никогда не предавал Кротова, он нигде не произнес о нем ни одного дурного слова. Ну пусть ей не нравилось поведение моего отца... Она ж должна была думать о своем! В клинике ему могли помочь.
      - Вы уверены?
      - Я сказал - могли. Сделать-то нужно было все возможное.
      - Пожалуй.
      - После этого случая я долго у нее не был. До самой смерти профессора. Потом она уехала... Давайте выпьем, а? - Он глянул в пустую рюмку и сказал вдруг, преодолевая себя: - Я любил ее... Из этого ничего не вышло.
      Мазин смотрел мимо Рождественского на эстраду, где певица сжимала руками микрофон. Руки у нее были некрасивые, с набухшими венами.
      "Лучше б она выступала в перчатках".
      - Но, может, и вышло бы, если не Антон. Хотя все это не так прямолинейно. Он не отбивал ее у меня. И вообще я понял, что любил ее, когда стало уже поздно. Я привык к успехам. Мне все давалось легко. Инна знала это. Даже о женщинах. Я сам хвастался, когда мы были только друзьями. Я бывал у нее почти каждый день. А потом стал бояться...
      Рождественский выпил еще немного, но так и не взялся за бифштекс.
      - "А знаешь, у меня Антон!" - сказала она однажды, когда я зашел. "Испорчен вечер", - подумал я и здорово ошибся. Испорчено было гораздо больше. А вечер как раз прошел неплохо, лучше, чем я думал.