Павел Александрович ШЕСТАКОВ
      СТРАХ ВЫСОТЫ
      Повесть
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Мазин
      Рождественский
      Светлана
      Ирина
      Инна
      Тихомиров
      ================================================================
      Мазин
      - Я узнал, что кошки могут и не ловить мышей, если подворачивается что-то поприличнее.
      Мазин не удержался от этой фразы, хотя знал, что комиссару она не понравится: он был человеком простым, старой закалки и любил ясность.
      И действительно тот нахмурился:
      - Не можешь ты, Игорь Николаевич, без шуточек. А у меня это дело, знаешь, где сидит?
      - У меня тоже...
      - Вот и получается, что не до шуток.
      - Я не шучу. Просто сообщаю, что узнал.
      - Немного ты узнал.
      Комиссар сказал без осуждения, фиксируя факт.
      - Может, и это пригодится.
      - Насчет кошек, что ли?
      Мазин почувствовал иронию, но все-таки полез в карман и вынул записную книжку в затрепанной обложке. Полистал ее и, найдя нужную страницу, прочитал, вглядываясь в чужой почерк:
      - "Считается, что природа целенаправленна. Например, кошки существуют для того, чтобы уничтожать избыток мышей. Но ведь кошка, которую кормит хозяин, почти никогда не ловит мышей. Ей просто наплевать на свое назначение".
      - Что это за философия на мелком месте?
      - Это записная книжка Антона Тихомирова.
      - Не густо для доктора наук.
      - Не Гегель, конечно. Но попадаются и более интерересные записи.
      - Ну? Тоже про кошек?
      - Частично. Про кошек и людей. Вот... "Вид _____ бесчисленное количество видов живого - след ______ длительных неудач природы в попытках создать _____ более высокоорганизованную модель. С этой точки зрения кошка - одна из неудачных моделей и только, а вовсе не часть целесообразного целого. Ее создали в порядке эксперимента и постарались забыть о ней, как о всякой неудаче. Относительной удачей стал человек, но и его нельзя признать совершенной моделью. Одна из ее слабейших сторон разрыв между сознанием и управлением. Никто не может всегда подчиняться воле и разуму. Больше того, основанное на инстинктах "самоуправление", как правило, находится в противодействии с попытками управления сознательного".
      Комиссар смотрел угрюмо.
      Мазин закрыл книжку.
      - Все?
      - Нет, есть и еще.
      - Ну, это в другой раз. В нерабочее время.
      Он ждал, что Мазин проявит настойчивость, но тот только вздохнул, и комиссар смягчился:
      - Да не смотри ты на меня, как на бурбона! Понимаю я все не хуже тебя! Вижу, что разобраться ты в этом человеке пытался. Но мы Ж с тобой не вольные художники. Нам результаты нужны. Сроки жмут. Дел целая куча. Преступнику-то невдомек, что Игорь Николаевич Мазин в психологию ушел. Не знает он этого и не ждет, пока ты с Тихомировым разберешься. Он свое дело делает, а нас с тобой за это по головке не гладят. Ну да что я тебе все, как маленькому, толкую. Сам знаешь!
      Мазин знал, разумеется. Он поднялся и слегка развел руками.
      Комиссар передвинул тяжелое пресс-папье с одного конца стола на другой:
      - Вот если б он в своей книжке написал, кто его убить собирается. Или что самому жить надоело. Ничего там такого нет?
      - Нет, - ответил Мазин, хоть было это, на его взгляд, не совсем так. Впрочем, того, о чем спрашивал комиссар, там действительно не было.
      - Ну и слава Богу. Мы люди не кровожадные.
      - Но, может быть, я шел по шаблону? Спрашивал себя: могли ли его убить? Видимо, нет. Были ли основания покончить с собой? Я их не нашел. Остался один вариант - несчастный случай.
      - Вот видишь!
      - Но за каким чертом, спрашивается, человеку среди ночи лезть на подоконник?
      - Да хотя бы гвоздь забивать!
      - Гвоздей, между прочим, там никаких не было. Но не в этих деталях дело. В конце концов, в жизни случается всякое. Беспокоит меня другое Тихомиров этот остался недоговоренным каким-то, безликим, схематичным, не ощутил я его.
      - Пошел бы в морг да пощупал.
      Мазин чуть поморщился:
      - Все повторяли о нем одну и ту же фразу: "...Молодой, способный, талантливый, как жаль!" И ничего больше!
      Комиссар вдруг улыбнулся:
      - Это ты Агаты Кристи начитался. Забыл я, как повесть называется. Там Пуаро жалуется, что о мертвых все говорят только хорошее, и потому трудно узнать правду.
      - Могу его понять, хоть и не читал повесть.
      - Там совсем другая ситуация. Преступление! А несчастье может с любым случиться, хоть злодей ты, хоть праведник.
      - И все-таки мне кажется, что совершенно случайных смертей не бывает. Каждая завершает жизнь и вытекает из жизни, из характера. Трус получает пулю в спину, а храбрый - в сердце.
      - Чепуха! Я на фронте видал героев с осколками в заднице... А те, кто под трамвай попал?
      - Даже под трамваем! И здесь сказывается человеческая индивидуальность - рассеянность, нервы...
      - Прекрасно! - Комиссар потер крепкими ладонями: - Все совпадает. Представь себе его состояние после защиты. Вот тебе и нервы. Да еще выпивши!
      Но Мазин покачал головой:
      - Нет, на Тихомирова это не похоже.
      - Ты же о нем ничего не знаешь. "Талантливый, как жаль..." И все! Сам говорил.
      Мазин посмотрел на записную книжку, которую еще держал в руках:
      - Немного знаю.
      - Ну, и что он за человек, по-твоему?
      - Тихомиров был из того сорта людей, которые все пытаются продумать. Что, между прочим, делает далеко не каждый. Он был очень рассудочен. Даже излишне. Может быть, во вред себе. Но иначе не мог. Так уж был устроен. Для него система значила очень много. Он все выводил из систем, выдумывал системы, но держался за них прочно. В жизни такого человека фактор случайности сводится к минимуму... И вдруг сверхвульгарная случайность свалиться из окна!
      - Тем она, философия, и кончается.
      Комиссар был не так уж груб и прямолинеен, но любил пококетничать.
      Мазин покачал головой:
      - Ну, хотя бы он попал под машину. Это действительно может случиться с каждым. Но окно... Трудно представить...
      - А выкинуть здорового парня в окно, думаешь, легко?
      - Можно не выкидывать, а просто толкнуть.
      - Зачем?
      - Не знаю.
      - Вот видишь! Зачем и кому понадобилось убивать Тихомирова, ты не знаешь. Хотя повозился достаточно. Я тебя не упрекаю. Возился, чтобы убедиться: не было людей, желавших смерти Тихомирова. Значит - не убийство. Самоубийство? Тут и вовсе не сходится. В тридцать пять лет парень защищает докторскую диссертацию, перед ним все дороги открыты, а он в этот самый день выбрасывается из окна? На такое не каждый сумасшедший решится.
      Мазин не возражал. Все, что говорил комиссар, было неоспоримо. Тихомирову незачем было прерывать свою жизнь, его некому было убивать. И хотя он совсем не походил на растяпу, который может вывалиться из окна, Антон Тихомиров погиб. Мазин сам видел его на асфальте, видел и врача, который провел ладонью по лбу и сказал: "В морг!"
      Это был факт. У тех, кто знал Тихомирова, он вызвал естественную реакцию - убит! Но, когда шок остался позади и разум возобладал над эмоциями, даже наиболее горячие головы в институте, где Тихомиров работал, отрезвели. А почему бы и не несчастный случай?
      Комиссар учитывал, конечно, перемену в настроениях и понимал, что теперь ни его, ни Мазина никто не упрекнет. В конце концов, следствие было проведено основательно, и вел его очень опытный работник.
      - Ты, кстати, в этом году в отпуске не был?
      Мазин удивился неожиданному вопросу:
      - Не был.
      - Зря. Сейчас, конечно, время не лучшее, но отдых - он всегда отдых. Без него нельзя.
      - А преступник?
      - Какой преступник?
      - Да тот, что ничего не знает и свое дело делает. Или он тоже в отпуск собрался?
      Комиссар улыбнулся:
      - Преступник - он двужильный. Без выходных работает. Так что тебе его не пересидеть. Я так думаю, по секрету: нас с тобой уже не будет, а сменщикам нашим работка найдется. - И добавил серьезно. - Хвостов у тебя сейчас, кажется, нет?
      - Антон Тихомиров.
      Комиссар вышел из-за стола и положил короткую руку на плечо Мазина:
      - Тихомирова, Игорь Николаевич, закрывай. В дебри мы с ним забрались.
      Это было приказание, и Мазин не мог назвать его необоснованным. Однако счел нужным подчеркнуть, что подчиняется дисциплине:
      - Слушаюсь.
      - То-то.
      Комиссар вздохнул облегченно. Видно, он убеждал не только Мазина, но и самого себя. Но так или иначе с неприятным вопросом было покончено:
      - Так когда отдыхать пойдешь?
      Мазин посмотрел в окно. По крыше стучал осенний дождь. "Не мед, конечно, но раз уж проморгал лето..."
      - Чем раньше, тем лучше. До июля все равно далеко.
      - Медицина считает, что зимний отдых более полезен.
      - Зиму еще подождать надо.
      Комиссар перехватил его взгляд:
      - Осенью тоже не каждый день льет. И, вообще, вы, молодые, не цените жизнь как следует. Июль вам подавай или август, а остальное никуда не годится. С годами понимаешь, что каждый день хорош по-своему, но пока поймешь, мало их остается, дней этих.
      Мазин знал слабость начальника. Всех моложе пятидесяти он считал молодыми. Впрочем, может быть, это и логично. Считает же сам Мазин молодыми тридцатилетних...
      - Июль я как раз и пропустил. Ладно, давайте ноябрь.
      Так неожиданно закончился этот разговор. И Мазин не знал даже радоваться такому повороту событий или огорчаться. Только инстинкт подсказывал ему, что в деле Тихомирова не поставлена еще последняя точка. А может быть, и инстинкта никакого нет, а устал просто - отсюда и беспокойство, сомнения в себе? Тогда отпуск в самом деле очень кстати.
      Он вернулся в свой кабинет и задумался. Записная книжка Тихомирова оттягивала карман. Игорь Николаевич достал ее и открыл наугад.
      "И все-таки человек - это машина с ограниченными возможностями, хотя мы и не знаем пределов этих возможностей".
      "Если бы он мог еще писать, то прибавил бы: "Человек - это машина, которую нельзя бросать с шестого этажа", - подумал Мазин с мрачноватым юмором. - Но высокоорганизованная машина может выброситься и сама. Или не может? Ладно! Точка!"
      Он выдвинул ящик и взял лист бумаги. Написал крупно: "Постановление", потом обычную шапку с обозначением места, именами и датами. Помедлил минуту, подбирая нужную формулировку, кратко изложил суть дела.
      "Принимая во внимание вышеизложенное... смерть Тихомирова А. Д. наступила в результате несчастного случая". Нахмурился, выводя казенные слова "выпадение из окна", и закончил быстро, привычной фразой: "Дело прекратить за отсутствием состава преступления".
      Потом размашисто написал заявление об отпуске, свернул обе бумаги трубочкой и пошел к комиссару. По коридору дежурный нес почту.
      - Мне есть что-нибудь?
      - Письмо, кажется.
      - Оставьте на столе, пожалуйста!
      Через пять минут комиссар поставил в углу заявления резолюцию. Мазин передал его машинистке, чтобы та напечатала приказ, и вернулся в кабинет.
      На столе лежали газеты и письмо в дешевом синем конверте без картинки. Такие конверты напоминали военные годы. Но тогда это была почти роскошь, обычным считался треугольничек. На конверте полупечатными буквами были выведены адрес и фамилия. Обратного адреса не было. Мазин посмотрел почтовый штемпель. Письмо оказалось местным. Он взял ножницы и отрезал край конверта. В нем была записка:
      "Антон! Нам необходимо встретиться. Речь идет не обо мне. Приду сегодня обязательно, как бы поздно ты ни вернулся. И."
      Внизу стояла дата - 23 августа. Это был день смерти Тихомирова. Мазин внимательно осмотрел листок, но не нашел в нем больше ни слова. И вообще ничего больше в конверте на было. Он положил записку и попросил по внутреннему телефону приемную комиссара:
      - Леночка?
      - Да, я, - ответила машинистка.
      - Вы уже напечатали приказ о моем отпуске?
      - Напечатала, сейчас дам на подпись и отнесу в бухгалтерию. А что?
      Мазин помедлил с ответом:
      - Нет, ничего. Давайте на подпись.
      Он положил трубку и усмехнулся. Ему пришло в голову нечто забавное.
      На другой день Мазин лежал дома на диване и читал в журнале роман английского писателя. События в романе происходили на тропическом острове, правитель которого мог показаться фигурой опереточной, если б не проливал столько крови. А среди тех, кого убили, был иностранец с непримечательной фамилией Джонс и темным прошлым. Одни считали его ловким проходимцем, другие - героем, многим он нравился, а был просто слабым человеком, мечтавшим о том, чего сделать не мог.
      Джонс, собственно, не занимал центрального места в романе, но почему-то именно он привлек внимание Мазина, может быть, потому что Мазин не раз встречал людей, казавшихся совсем не такими, какими были на самом деле. Но вообще-то ему было не до чтения. Он пытался восстановить факты, связанные с делом Тихомирова.
      Первая запись в блокноте Мазина появилась, когда профессор Рождественский пытался объяснить ему важность темы, над которой работал Тихомиров. Профессор был таким, каким представляют ученых по книжкам и кинофильмам. Бородка. Благородная седина и немного грассирующий говор. И, конечно же, вежливость и предупредительность.
      - Собственно, идеи работы Тихомирова не новы, уважаемый Игорь Николаевич. - Он сразу запомнил, как зовут Мазина, и этим, пожалуй, отличился от своего рассеянного кинематографического стереотипа. Принадлежат они нашей отечественной науке, но, увы, вы понимаете, - он погрустнел, - та туча, так сказать, что прошла над генетикой, она не оставила без последствий... Поэтому так радостен каждый бросок на новые рубежи. И так огорчительно то, что произошло. Антон Дмитриевич мог несомненно вырасти в серьезного ученого.
      "Способный ученый", - отметил Мазин.
      - Речь идет об эволюционной биохимии. Весьма, весьма перспективная отрасль знания. Но фундаменты уходят далеко вглубь. Антон Дмитриевич разрабатывал творческое наследие Константина Романовича Кротова.
      - Кротова?
      - Да, да. Осмелюсь заметить, моего близкого друга в свое время. Увы, он не дождался, не перенес, так сказать, горьких разочарований, выпавших на его долю, но он был бы очень рад... И я, как его друг, считал своим долгом помочь талантливому юноше. Мы единодушно решили, что работа Тихомирова заслуживает докторской степени. Конечно, это был большой сюрприз для молодого человека. В соответствии с положением ему предложили представить свою диссертацию к новой защите, уже как докторскую.
      - Следовательно, у Тихомирова не было причин расстраиваться в этот день?
      - Ну что вы! Огромный успех. Далеко не каждый ученый может рассчитывать... Случаи, когда диссертация, представленная к защите как кандидатская, удостаивается права считаться докторской, буквально единичны! И вдруг такая ошеломляющая развязка... Простите, я совершенно не могу прийти в себя.
      "Редкий случай. Эволюционная биохимия. Идеи Кротова" - вот, кажется, и все, что мог прочитать Мазин в своем блокноте. Нет. Еще выводы.
      "Молодой (для доктора). Для кандидата, пожалуй, не очень. Способный, пользовался поддержкой (никакой борьбы с рутинерами). Никаких оснований для недовольства, а тем более для отчаяния. Во всяком случае, по линии общественной".
      А по личной?
      "Инна Кротова". Подчеркнуто...
      - Я вынужден побеспокоить вас, Инна Константиновна, но я хочу, чтобы вы меня правильно поняли.
      - Я понимаю вас. Вы выполняете свой служебный долг.
      - Да. Нам необходимо установить обстоятельства смерти Антона Дмитриевича Тихомирова.
      - Чем я могу быть полезной?
      - Вы знали Тихомирова?
      - Знала... очень близко в свое время.
      Она смотрела ему прямо в глаза, сжимая и сгибая тонкими пальцами резинку, лежавшую на столе.
      - Успокойтесь, пожалуйста. Я только прошу вас помочь следствию. Вы вправе сказать лишь то, что найдете нужным.
      - Благодарю вас.
      - Я выяснил, что дела научные у Тихомирова шли на редкость успешно, но не было ли у него травмы личной, каких-либо личных обстоятельств, осложнявших его жизнь?
      - Нет, насколько мне известно, Антон умел и в личной жизни так же последовательно добиваться поставленных целей, как и в науке. Хотя мои сведения устарели. Возможно, его невеста могла бы сообщить вам что-нибудь более существенное.
      Это был трудный разговор с отвергнутой женщиной. Но она держалась очень хорошо. Только под конец нервы подвели ее.
      - Вы дочь известного биолога Кротова?
      - Да.
      - Труды вашего отца...
      - О трудах отца мне бы не хотелось говорить. Я искусствовед, а не биолог.
      Запись после разговора:
      "Личная жизнь тоже без осложнений. Имел любовницу, жениться решил на другой, но разрыв без драмы. Видимо, взаимное разочарование. Хотя женщина, естественно, оскорблена".
      Слово "разочарование" Мазин позже зачеркнул и написал сверху: "Охлаждение".
      И еще запись:
      "Невеста - Светлана. Похожа на девушек, что любят фотографировать корреспонденты на комсомольских стройках. Даже с косой".
      - Вы собирались выйти замуж за Антона Тихомирова?
      - Я любила его.
      Она всхлипнула.
      - Тихомиров был старше вас?
      - Да, на десять лет.
      - И вы понимали, конечно, что у него бывали и увлечения, и более серьезные отношения с женщинами?
      - Он был женат. Он мне говорил.
      О жене Мазин услыхал впервые:
      - Как он объяснял свой разрыв с женой?
      - Они разошлись давно, четыре или пять лет назад. Они оказались разными людьми.
      - И только?
      - Разве этого мало? - спросила девушка с наивностью молодости.
      - Это все, что он говорил вам о своей прежней жизни, семье?
      - О бывшей жене он говорил мало. Он говорил, что если люди расходятся, то не должны унижать друг друга упреками, потому что оба несут ответственность.
      - Что ж, разумно. А об Инне Кротовой вы тоже знали?
      - У Антона не было тайн от меня.
      - Что же он говорил вам о Кротовой?
      - Они дружили с детства. У них были сложные отношения, но они оба ошибались. Ему очень не везло в личной жизни, и я очень хотела, чтобы со мной он был счастлив.
      - И он был с вами счастлив?
      - Конечно. Хотя мы и не успели зарегистрироваться.
      - Вы часто виделись?
      - Да, каждый день.
      - Вам не казалось, что Тихомиров чем-то угнетен, обеспокоен?
      - Со мной он всегда был спокоен.
      - А не было у него врагов, завистников, например?
      - У Антона враги? Что вы?!
      Этот же вопрос он задал Игорю Рождественскому. И тот ответил так же!
      - У Антона? Враги? Что вы?
      - Вы, Игорь Анатольевич, знали Тихомирова лучше других. Он был вашим другом, не так ли?
      - Другом? Да. Был. Мы выросли в одном дворе. Я, он и Инна Кротова. Он очень нравился ее отцу. Старик с ним всегда возился. Книжки подбирал интересные и покупал шоколадные конфеты. Антон был сладкоежкой.
      - Это было еще до войны?
      - Да. Когда война началась, мы эвакуировались, Кротовы остались, Антон с матерью уехал в деревню к родственникам. Я его лет десять не видел. Потом он появился с медалью. Кончил какую-то сельскую школу и приехал поступать в университет. Но тогда мы тоже виделись редко. Он запоздал со школой и учился на два курса младше. Жил в общежитии.
      - А с Инной Кротовой они встречались в то время?
      - Нет, они не могли встречаться. Она училась в Ленинграде.
      - Как учился Тихомиров?
      - Хорошо.
      - Но в аспирантуре его не оставили?
      - Нет.
      - Почему?
      - Время свою роль сыграло. Он был неосторожен, называл Кротова гениальным ученым. А Кротов считался менделистом. Вот и не оставили.
      - Это обидело Тихомирова?
      - Не знаю. Он к земле стремился. Говорил, что истинная лаборатория именно там. И женился как раз. Вместе и уехали.
      - Долго он проработал на периферии?
      - Года три или четыре.
      - Тихомиров вернулся, чтобы поступить в аспирантуру?
      - Да. К этому времени генетику начали реабилитировать понемножку.
      - А жена осталась в деревне?
      - Да. Они разошлись.
      - У них были дети?
      - Один ребенок. Сын.
      - Тихомиров помогал семье?
      - Видите ли, как аспирант, он не имел больших возможностей, но помогал, я думаю.
      - А Инна Кротова...
      - Тут я не могу быть вам полезным. Их отношения меня не интересовали.
      В этом стоило усомниться, но если парень не хочет копаться в белье друга... Да и стоит ли там копаться?
      - Что бы вы могли сказать о Тихомирове в двух словах? Каким он вам казался?
      Рождественский подумал:
      - Как спортсмен, я всегда ему завидовал. Мне не хватало его настойчивости. Если б он занимался спортом, то мог бы достичь многого.
      Что-то вроде этого говорила и Инна.
      Но такие люди не кончают жизнь самоубийством! Зато их иногда убивают.
      Как же все это произошло, черт возьми?
      В тот день Антон Тихомиров защищал диссертацию. Кандидатскую, которую подготовил уже давно. Но почему-то откладывал защиту. Ссылался на необходимость поискать новые факты, новые данные. И нашел, потому что, когда диссертация была представлена к защите, оппоненты высказались единодушно - рамки кандидатской превзойдены, речь идет о большом вкладе в науку, диссертацию можно считать докторской...
      Дело было в августе, жара еще не спала. Рождественский жил на даче у отца за городом, а его новая кооперативная квартира пустовала. У Тихомирова квартиры не было. Только комната в общежитии.
      - Почему Тихомиров жил в вашей квартире?
      - У него были неважные условия в общежитии, и он попросил меня. Чтобы готовиться к защите.
      - Он только работал у вас на квартире или ночевал там?
      - Иногда, даже часто. Во всяком случае, я не запрещал ему.
      - Бывали у него посторонние люди?
      - Что значит "посторонние"?
      - Люди, которых бы вы не знали. Или о которых не знали? Женщины?
      Рождественский пожал плечами:
      - Об этом лучше спросить соседей.
      - Я интересуюсь не из праздного любопытства.
      - Именно поэтому я и не хотел бы заниматься сплетнями. Ведь вас интересуют факты?
      В самом общем виде они выглядели так.
      После защиты был, как полагается, банкет. Закончился он рано, часов в одиннадцать. Потом Тихомиров поехал домой, вернее - на квартиру Рождественского. А в половине пятого сторож увидел его труп. Экспертиза установила: смерть наступила в результате падения, никаких следов борьбы, насилия на обнаружили. Правда, труп был не в лучшем виде. Все-таки шестой этаж. И в комнате все оказалось в порядке. Ничто не похищено. Ничто не свидетельствовало о насильственной смерти. И никакой записки о самоубийстве. Но зачем лезть на подоконник среди ночи? Мало ли что пьяный может натворить? Однако Тихомиров был не из тех, кто напивается до чертиков.
      - Он всегда знал свою норму, - сказал Рождественский. - Стакан коньяку или бутылка сухого для такого парня чепуха. Только веселел немножко.
      - Но тут банкет, особый случай.
      - Я бы не назвал это банкетом. Формально диссертация не была утверждена как докторская. Поэтому все проходило скромно. Товарищеский ужин, закрепляющий определенный этап, - и только.
      - Людей немного?
      - Официальные лица. Старички в основном. Напиться было немыслимо.
      - А женщины?
      - Женщин не было.
      - Даже Светланы?
      - Я же сказал.
      Все у него получалось логично. И сходилось с показаниями остальных...
      В том числе Светланы...
      - Вы присутствовали на защите, Светлана?
      - Нет.
      - Почему? Человек, с которым вы связываете свою жизнь, не пригласил вас на такое событие?
      Ее не смутил этот вопрос:
      - Он просил меня не приходить.
      - Вот как!
      - Он сказал, что защита ответственная и ему нужно быть очень собранным. Он сказал: "Если я увижу тебя в аудитории, я буду думать о тебе больше, чем о диссертации, и эти старики меня на чем-нибудь поймают".
      Что ж, и здесь была какая-то логика.
      - Простите, и больше вы не видели Тихомирова?
      - Нет.
      Пауза.
      - Только говорила с ним по телефону.
      - О чем?
      - Он позвонил из ресторана. Сказал о своем успехе, что ужин скоро кончится... и звал приехать к нему.
      - На квартиру Рождественского?
      - Да. Но я не поехала.
      - Почему?
      - Что вы? Ночью, одна, в чужую квартиру?
      - А куда он звонил вам?
      - В общежитие.
      - По общему телефону?
      - Да.
      - Ваш разговор кто-нибудь слышал?
      - А то нет! Вы нашего Цербера не знаете. Мы так вахтершу зовем. Она слышит, кто что думает, не то что говорит по телефону.
      - А не носил ли разговор характер ссоры? Не мог он вывести вашего жениха из себя?
      - Что вы? Антон был так счастлив!
      - Но ваш отказ...
      - Я ведь отказалась не потому, что не хотела его видеть.
      - Конечно. Вы просто сочли такую встречу не совсем удобной?
      - Именно. И он понял меня.
      - Не помните, Игорь Анатольевич, звонил кому-нибудь Тихомиров из ресторана?
      Ответ не сразу.
      - Кажется, звонил. Да, да, звонил.
      - Не знаете, кому?
      - Светлане.
      - О чем они говорили?
      - Я не подслушиваю чужие разговоры.
      - Простите. Но вы последний, кто видел Тихомирова живым, поэтому ваши сведения особенно важны.
      - Я рассказываю все, что знаю, а чего не знаю - рассказывать не считаю возможным.
      - Это правильно, конечно. Итак, после банкета или небольшого ужина, как вы его назвали, Тихомиров отправился на вашу квартиру. А куда пошли вы?
      Вместо ответа он спросил:
      - Разве это имеет отношение к делу?
      - А разве это тайна?
      Рождественский усмехнулся:
      - Только от милиции. Но если вы гарантируете мне прощение... Наверно, у вас есть какие-то смягчающие правила для раскаявшихся преступников?
      - Смотря какое преступление.
      - Преступления, собственно, не произошло. Но, с вашей точки зрения, оно могло произойти.
      Мазин понимал, что речь идет о какой-то чепухе, но не знал, подлинная это чепуха или выдуманная.
      - Хорошо, рискните! Повинную голову меч не сечет.
      - Видите ли, я поступил несколько легкомысленно. Я приехал в ресторан на машине. Ну и, естественно, оттуда ехал тоже на машине, будучи, как это у вас говорится, в состоянии легкого опьянения.
      - Если легкое...
      - Поэтому меня и затруднил ваш вопрос. Но, надеюсь, за давностью проступок заслуживает снисхождения?
      - Если вы обещаете впредь...
      - Клянусь собственными хромосомами!
      Рождественский оживился и попытался шутить.
      "Неужели его в самом деле беспокоил этот случай?"
      - Где вы ночевали?
      - У отца на даче.
      - Вы поехали туда прямо из ресторана?
      - Нет, заехал к одному человеку. Если позволите, я не буду его называть.
      - Женщина?
      - Да. Но я не застал ее, поэтому она не сможет подтвердить моих слов. Зато дальше у меня есть настоящее алиби.
      - А вам требуется алиби?
      - Наверное, раз вы интересуетесь моей особой. Так вот, по пути я вспомнил, что на даче нет ни капли спиртного, магазины были уже закрыты, и я решил заехать в ресторан "Кавказ", чтобы попросить бутылочку коньяку. С собой, разумеется.
      - Это и есть ваше алиби?
      - Совершенно верно. Мы очень мило побеседовали с Адмиралом. Это такой представительный мужчина - швейцар. Он похож на адмирала Макарова.
      - В котором часу вы беседовали?
      - Честно - не помню. Я ведь не думал, что это понадобится.
      Что же осталось в блокноте от этого разговора? Немного: "Адмирал подтвердил".
      - Давно вы работаете в ресторане?
      - Двенадцатый год.
      - Хорошо знаете Рождественского?
      - Бывает он у нас.
      - Продали вы ему коньяк?
      - Упросил. Я не хотел выносить - не положено это. А он говорит: "Уважь, папаша, старого клиента. Друг у меня отличился". Ну, уважил... Вижу, промок совсем парень.
      - В котором часу это было?
      - Разве упомнишь? Помню, что дождь лил - вот и все.
      Был ли еще жив в это время Тихомиров? Земля под его телом оставалась сухой. Значит, он погиб раньше, чем начался дождь. Но квартира далеко от ресторана, и дождь мог лить не везде одновременно. А если Тихомиров был жив, то кто находился с ним в квартире? Или никого? Один?
      Мазин вспомнил квартиру Рождественского. Обыкновенная современная квартира из двух комнат. С хорошей планировкой. Комнаты отдельные. Кухня. Два балкончика. Один из большей комнаты, общий с соседями, перегороженный металлической решеткой, заплетенной повителью. Другой - маленький, в кухне. На двери этого балкона Мазин увидел английский замок.
      - Зачем здесь замок? - спросил он у Рождественского.
      - Антон повесил. Боялся, что меня ограбят.
      - На шестом этаже?
      - Рядом пожарная лестница. Я говорил, что чепуха это. А он: "Береженого бог бережет. Ночую я не каждый день и за твое имущество отвечать не намерен". И купил замок.
      В ту ночь дверь была заперта. Мазин вспомнил, как он повернул ключ и вышел на балкончик. Лестница в самом деле проходила рядом. Он вернулся через кухню в комнату, которую Тихомиров покинул таким необычным способом. Только там было открыто окно, и на подоконнике сохранились неясные следы ботинок Тихомирова, собственно, одного ботинка. Дождь их почти смыл.
      Рождественскому эта комната служила кабинетом и спальней. С одной стороны стояли тахта и письменный стол, с другой - стеллажи с книгами. На стене висел портрет мужчины средних лет в очках, старинных, без оправы. Грегор Мендель. Кажется, он разводил горох в монастырском садике. Горох разводят многие, но ему удалось заметить то, чего не замечали другие: увидеть за случайностью закономерность. И Мазину тоже нужно было заметить что-то в этой обыкновенной комнате.
      А он не заметил.
      Не заметил следов автора записки.
      Вообще-то следов было достаточно. По немытой посуде, по смятым подушкам на тахте, по окуркам в пепельнице нетрудно было заключить, что сюда приходили многие. Однако все это был лишь обычный холостяцкий беспорядок, следы людей, приходивших в разное время и, самое главное, не скрывавших своих следов. Не повезло и с соседями. Ближайшие уехали в отпуск. Верхний вернулся в ту ночь поздно и сразу лег спать - ничего не слышал. Внизу слышали шаги по комнате, но утверждать, что ходили двое, не могли.
      Так кто же приходил сюда, и связан ли этот визит со смертью Тихомирова? Мазин не знал. Но существует некто, которому это известно. Он переслал записку. Зачем?
      Записка означала, что в день смерти Антона Тихомирова с ним хотел повидаться близкий, видимо, человек по какому-то важному делу.
      Или... кто-то хочет убедить в этом Мазина, сфабриковав записку. Так или иначе приславший письмо заинтересован, чтобы следствие пошло по нужному ему пути.
      Значит, есть в обстоятельствах смерти Тихомирова что-то выходящее за рамки простой случайности и есть люди, которым не безразлично, к каким выводам придет следователь. Но хотят ли они помочь открыть истину или, наоборот, запутать его, чтобы отвести возможное подозрение?
      Это, пожалуй, первый из десятка вопросов, важных и таких, что не кажутся важными, но могут стать очень важными.
      Правда, Мазин был склонен считать записку подлинной. Написана она давно. Видно это и без экспертизы: отлежавшиеся сгибы, поблекшие карандашные буквы...
      Ну, а дальше? Как попала записка в руки переславшего ее человека? Читал ли ее Тихомиров? Состоялась ли его встреча с И.? Кто такой И.? Или такая?
      Ведь Рождественского зовут Игорь, а Кротову - Инна... Ответить на эти вопросы было пока невозможно. Требовались факты. Но Мазин знал, что удача, как и несчастье, не приходит в одиночку. Если лед начал трескаться, он скоро тронется. И он не собирался ждать ледохода на берегу. Он встал с дивана, накинул плащ и вышел на улицу.
      Дом, в котором жил Рождественский, вместе с четырьмя такими же девятиэтажными зданиями замыкал новый проспект Космонавтов. Мазин добрался туда троллейбусом. В часы пик тут бывало горячо, но в середине дня троллейбус шел почти пустым, и Мазин с интересом поглядывал на дома, которых не было год назад. Последняя остановки находилась на месте будущей площади, и в газетах не раз печатали всевозможные проекты устремленных ввысь бетонных, алюминиевых и стеклянных сооружений, призванных открыть здесь ворота в город и показать иностранным туристам наши достижения. Однако пока к остановке приходилось пробираться тропами, проложенными волевым способом по густо замешанной грязи. Иностранцев, к счастью, в это время года бывает мало, и тропами двигался свой, привыкший к временным неполадкам народ. Мазин включился в число аргонавтов, подумав, что неплохо было бы установить на площади, наряду с другими сооружениями, памятник неизвестному пешеходу, потерявшему в грязи галоши. Но мысли эти покинули его, как только он ступил на твердый асфальт.
      Мазин имел все основания полагать, что не застанет Рождественского дома, и это его вполне устраивало, потому что к встрече он был не готов, да и сам визит мог показаться тому странным, особенно если Рождественский знает, что Мазин в отпуске. А отпуск Игорь Николаевич решил не откладывать, хотя теперь-то комиссар, пожалуй, и не стал бы торопить с окончанием дела. Мазину хотелось, чтобы тот, кто переслал записку, решил, что все кончено и тревожиться больше нечего. Конечно, об этих соображениях следовало сообщить начальству, но Мазин рассчитывал подготовить к докладу нечто большее, чем анонимная записка.
      Между домами находилась асфальтированная автостоянка. Мазин узнал черную "Волгу" Рождественского и вдруг почувствовал себя неуверенно: "Какой-то частный детектив!" И он проникся к ним сочувствием, к этим частным сыщикам. Каждый имеет право послать тебя к чертовой матери. Нет, совсем другое дело, когда ты можешь полезть в карман и достать... не револьвер, конечно, служебное удостоверение. С такой книжечкой гораздо легче. Но сегодня она осталась дома. Следствие-то закончено.
      - Здравия желаю, товарищ начальник!
      Мазин обернулся.
      Он стоял рядом с машиной Рождественского, а приветствовал его старик в армейском дождевике. Мазин не сразу узнал его в этой длинной плащ-накидке защитного цвета.
      - Здравствуйте.
      - Не угадываете?
      - Вы сторож. Василий Прокофьевич?
      - Так точно, - заулыбался старик, довольный тем, что его узнали. Так сказать, первый ваш свидетель.
      Это он, сторож, увидел утром мертвого Тихомирова на газоне под окном.
      - Не найдется ли папироски у вас, товарищ следователь? Не уважаю я сигареты.
      - Сожалею, Василий Прокофьевич, некурящий.
      Мазин испытывал досаду. Ему хотелось походить здесь одному, а теперь Рождественский наверняка узнает о его визите, а в этом-то уж никакой пользы нет. Разве что попросить старика помалкивать?
      Сторож между тем был явно рад встрече и вел себя по-свойски. От Прокофьича попахивало.
      - Вот это вы совершенно правильно делаете, товарищ начальник!
      - Что правильно? - не понял Мазин.
      - А что не курите. Американская наука установила точно: рак от этого дела бывает.
      - Откуда вы про американскую науку знаете?
      Сторож обиделся.
      - Что ж вы думаете, как я сторожую, так я темный совсем? Да у меня сын майор, если хотите знать. Одних газет на двадцать пять рублей выписывает. А сторожую я, чтоб пользу приносить, а не от невежества.
      И старик достал из-под плаща пачку сигарет.
      - Про науку слыхали, а курите, - усмехнулся Мазин.
      - Вот это, прямо скажу, от слабости характера, - охотно признался Прокофьич. - Потому наука одно, а человек - другое совсем дело. И наука это теперь признает.
      "Пожалуй, в отпуске можно позволить себе и поболтать", - решил Мазин, не видя пока выхода из создавшегося положения.
      - Что ж она признает?
      - А то, что человек от генов зависит! - заявил старик с торжеством и сунул сигарету в редкозубый рот. - И выходит, у кого какой ген, то тому и суждено!
      - Это не Рождественский вас просветил? - спросил Мазин, подивившись своеобразной гипотезе.
      Перед ветровым стеклом "Волги" покачивался на шнурке красно-черный чертик.
      - И с ним беседоваю. Я, признаться, грешным делом, умных людей уважаю и всегда рад новенькое узнать что-нибудь.
      - Как же вы познакомились?
      - Да иногда за машиной его присматриваю. Гаража-то тут нет пока, вот меня люди и просют: присмотри, Прокофьич, все равно сторожуешь. И то правда, почему человеку хорошему навстречу не пойтить?
      - А Рождественский хороший человек?
      Старик глянул на Мазина с опаской:
      - Это как понимать, в служебном порядке интересуетесь или просто так, по-человечески?
      - По-человечески, - заверил Мазин и подумал, что частный розыск имеет, пожалуй, и свои преимущества.
      - Если по-человечески, то прямо скажу - обходительный и уважительный. Никаких надсмешек не строит, как некоторые. И машина у него в порядке всегда, аккуратный человек. А позвольте спросить, история-то эта закончилась уже?
      Прокофьич понизил голос, произнося последние слова.
      - Закончилась.
      - Черт попутал парня, выходит?
      - Да, несчастный случай.
      - Точно, точно. Зачем он только на окно-то полез?
      Мазин пожал плечами:
      - Гвоздь забивал.
      - Это среди ночи-то? А хотя может. Этот может.
      - Вы и Тихомирова знали?
      Разговор становился интересным.
      - Знал, а как же. Знал. Они ж с Игорем большие друзья были. Но тот человек другой, я вам скажу.
      - Какой же?
      - Пронзительный и желтый.
      Прокофьич замолчал, зажигая сигарету, как будто слова его не нуждались в пояснениях.
      - Желтый? - переспросил Мазин. Тихомиров остался в его памяти хорошо сложенным, здоровым. - Он, кажется, не болел ничем.
      - А в том-то и дело! Не больной, а желтый. Это от характера бывает, а не от хворости. Значит, в человеке постоянное беспокойство происходит. И по глазам видно. В старые бы времена сказали - дурной глаз! Добра от такого не жди. Потому и говорю: мог он на окно среди ночи полезть. Взбредет в голову такому гвоздь прибить, и пока не прибьет - спать не будет. Это я понять могу, потому в людях разбираюсь... Вот Валентин говорит мне про эту машину, Игореву, значит, а я ему: нет, брат, быть того не может никогда. Никогда б Игорь на дороге не бросил. Человек не тот.
      - Это вы про что, Василий Прокофьич?
      - Да насчет машины.
      Но тут старик опять проникся недоверием к Мазину.
      - Вас это совсем не касается, милиции то есть. Потому что Вальке тут верить нельзя. Он крепко дернул тогда.
      - Ну, не касается, так не касается, - не стал настаивать Мазин, демонстрируя безразличие, и сделал движение, словно собирался идти.
      Знаток души человеческой, как это часто бывает, оказался простодушным.
      - Да нет, нет. - Прокофьич испугался, что собеседник уйдет и оставит его в одиночестве. - Никакого тут секрета нету. Валентин - это квартирант мой. В отпуск он уезжал в тот самый день, когда Антон из окна свалился. Ночным поездом ехал. Тут, конечно, мой грех есть. Привез он поллитровочку, ну не устоял я, что говорить. Баловства-то у нас не заметно, сторожую я исправно. Вот и позволил себе с Валентином, значит... А потом и придремал. Потому я его только утром и обнаружил, Антона, а так бы я, конечно, раньше заметил.
      - При чем же тут машина?
      - А при том, что Валентин, значит, на ночной поезд торопился. И ему на дежурный автобус попасть требовалось. А как вернулся с курорту, говорит, к слову пришлось, что возле автобусной остановки "Волга" Игорева стояла. По чертику вроде узнал. Думал машина свободная, может, в город подкинет. Подошел, машина вроде Игорева. Чертика, говорит узнал. Как будто мало кукол таких! Теперь каждый норовит игрушку подвесить. Чисто дети малые!
      - Кто же сидел в машине? - не выдержал Мазин.
      - Да никого. В том-то и дело. Как это Игорь мог свою машину на дороге бросить, когда он знает, что на площадке за ней присмотр будет?
      - Ну а дальше что?
      - На автобус побег.
      - Дежурный автобус по расписанию ходит?
      - А как же! Вот я и хочу спросить Игоря. Пусть он Вальке сам скажет, что не могло его "Волги" там быть.
      - Не спрашивайте.
      - Чево?
      - Не спрашивайте, говорю. В это время Рождественский находился в ресторане.
      - Ну, я ж говорил! А тот: "Игорева..." Мало их, чертей этих...
      - И вообще ничего не говорите Рождественскому. Раз следствие закончено, зачем сплетни всякие поднимать? Волновать человека зря!
      - Вот это точно! Сплетня - она прилипчивая. От нее вреда может быть много.
      Прокофьич хотел было развить свою мысль, но Мазин уже протянул ему руку.
      Рождественский
      Дождь лил непрерывно оба тайма и прекратился лишь с финальным свистком. Немногие болельщики, выдержавшие и напор стихии, и поражение родной команды, тянулись по площади, обтекая двух бетонных футболистов на пьедестале, продолжавших еще сражаться здесь, у входа на стадион.
      Мазин покинул трибуну минут за пять до свистка и прохаживался возле памятника, затерявшись среди тех, кто ждал приятелей. Он тоже ждал, хотя и не договаривался с Рождественским. Отсюда хорошо была видна черная "Волга", стоявшая шагах в двадцати, у ограды парка. Рождественский подошел один, и не успел он закрыть за собой дверцу, как на нее легла рука Мазина.
      Игорь узнал его:
      - А... Это вы? Здравствуйте.
      - Это я. Здравствуйте. Как понравилась игра?
      - Так же, как дождик.
      - Ну, положим, есть и разница. Нашей команде недостает упорства, а у дождика его хоть отбавляй. Однако не буду задерживать.
      Мазин приподнял руку.
      - Куда вы? Я подвезу.
      - Спасибо. Если по пути...
      - Какая разница!
      Мазин сел рядом, и Рождественский неторопливо повел "Волгу" между машинами, пешеходами и возвышавшимися над ними неповоротливыми троллейбусами.
      - Чтобы высидеть такой матч, нужно быть мужественным человеком, сказал Мазин.
      - Просто привычка. Я старый болельщик.
      - И спортсмен к тому же?
      - Это дело прошлое. Играл я в теннис. Но вы тоже высидели?
      - Я в отпуске. Как говорится, кончил дело - гуляй смело.
      - После такого гулянья можно воспаленье легких получить. Промокли-то вы не меньше моего.
      Мазин провел рукой по мокрой макушке.
      - У меня дома бутылочка "Охотничьей" припасена. Впрочем, холостяку такие скромные радости непонятны.
      - Холостяцкая жизнь тоже не мед. Но вообще я предпочитаю ресторан. Может быть, заедем, погреемся?
      Мазин посмотрел на часы и вздохнул:
      - Жена, Игорь Анатольевич...
      Но Рождественский уже увлекся идеей:
      - Это не так долго. Потом я завезу вас домой.
      Мазин засмеялся:
      - Вот я вас и поймал. Или вы пить не собираетесь?
      - Черт! Это я как-то упустил.
      - Смотрите! Отберут права. И скажите спасибо, что я в отпуске. Хотя в целом вы меня почти соблазнили.
      - Эврика! Есть прелестный выход. Я оставлю машину во дворе ресторана - там меня знают, а по домам мы поедем на такси. Превосходно?
      Минут через двадцать они сидели за столиком, и знакомая официантка, улыбаясь Рождественскому, принимала заказ.
      - А коньячку, Надюша, поскорее, пожалуйста. Продрогли - бр-р-р...
      - Счастлив человек, любимый официантками: он сохраняет гигантский запас нервов! - пошутил Мазин, поглядывая сквозь рюмку на свет.
      - Это верно. Но у вас-то с нервами наверняка все в порядке?
      - У нас иначе нельзя.
      - Я думаю. И потом общение с изнанкой жизни должно вырабатывать философский склад ума.
      - Что-то вроде этого, - ответил Мазин, наблюдая, как Рождественский разливает коньяк. - Спасибо. Как говорится, за упокой души вашего покойного друга. Пусть земля ему будет пухом.
      Они выпили.
      - Пусть будет. Я не злопамятный.
      - Вот как? Разве вы не дружили?
      - Дружили. Хотя... это уже дело прошлое. Кстати, вам эта история надоела, конечно?
      - Почему?
      - Возиться с самым заурядным несчастным случаем! Ведь вы профессионал.
      - По-вашему, профессионалы только и мечтают об убийствах? Наоборот. Это мечта начинающих. А в деле были интересные моменты.
      - Вы находите? - Рождественский взял в руки графинчик.
      - Я имею в виду не криминальную сторону, а психологическую. История достаточно трагична. Нелепо оборвалась жизнь молодого, талантливого человека. Сталкиваясь с подобными случаями, можно и в самом деле стать философом.
      - Боюсь, что вам рисовали слишком розовую картину.
      - Зачем?
      - Пройдите по кладбищу. На каком памятнике написано, что под ним лежит негодяй? Нам нравится хвалить покойников. В Америке их даже подрумянивают. Однако давайте выпьем. Первая рюмка меня не согрела.
      - Давайте. Но почему вы не говорили об этом во время следствия?
      - О чем? Я вам еще ничего не сказал. Да и все, что я могу сказать, на результаты следствия никакого влияния не окажет. Тихомиров мертв, он свалился из окна, но вот стоит ли об этом жалеть - я не уверен.
      Мазин жевал лимон. Он готовился совсем к другому разговору и не вполне понимал своего собеседника. Видел только, что тот захмелел и хочет высказать что-то наболевшее.
      - Несколько оригинально для старого друга.
      - Пожалуй. Но мы не были друзьями. Просто нам приходилось ими быть или делать вид, что мы друзья. Хотя известно, собственно, зачем. Так уж складывались наши отношения. Знаете, мы пренебрегаем случайностями, но не родись Антон в нашем дворе, вряд ли он вывалился бы из окна моей квартиры. Как вы думаете?
      - Вы ставите вопрос слишком прямолинейно. Если бы я больше знал о Тихомирове...
      - Зачем? Вы все равно никого не посадите в тюрьму Даже самого Антона. Господь бог решил с ним разобраться лично. И слава богу! Что, удивил я вас?
      - Немного.
      - Да, бывает. "Молодой, талантливый..." А может, я ему просто завидую. - Рождественский достал сигарету. - Хотя я всегда считался везучим. Впрочем, не уверен, что это так. Дело не в везении. Может быть, мне даже совсем не везло. Да и наверняка не везло. Просто жизнь не трогала меня, занималась другими, а я катился по ней, как колобок, думая по наивности, что иначе и быть не может. Я, знаете ли, из тех, кому трудно писать автобиографии - все укладывается в несколько строчек: родился, учился, не участвовал, не был, по национальности русский. В таком-то году окончил школу, с медалью, разумеется. Потом университет, потом аспирантуру. Вот и все.
      Мазин протянул спичку, и Рождественский сразу затянулся.
      - А у него все было наоборот. Кроме года рождения и национальности. Тут у нас совпадало. Остальное нет. Мой отец был профессором, у него отца вообще не было. То есть был, конечно, он его не видел и не знал никогда, да и не интересовался, наверно, я думаю. Он вообще умел не интересоваться тем, что считал ненужным.
      Они с матерью жили под лестницей большого и очень удобного дома, где у нас была огромная светлая квартира. Мать Антона приходила убирать нашу квартиру, а мы дружили. Дружба эта была мне полезной. Когда я падал на льду и хотел зареветь, я вспоминал, что Тошка никогда не ревет, и не ревел тоже. Вообще у него всегда можно было кое-чему поучиться:
      И он всем нравился. И тогда и потом. Тогда он особенно нравился старику Кротову. Вы слышали о нем?
      Мазин наклонил голову.
      - Я его помню хорошо. Константин Романович был человеком замечательным. Редким человеком. Я понял это теперь. Трудно рассказать, но знаете, есть такие люди, которые... как бы это сказать... дальше всех удалились от обезьяны. Они делают открытия, делают революции, пишут книги и... любят людей. Я имею в виду не отдельных людей, а всех. Говорят, что человечество любить легче, чем отдельных людей. Это не так. Отдельных каждый из нас любит, а вот всех... Для этого нужно очень много понимать. Кротов понимал. И полюбил всех, кроме негодяев, разумеется. Теперь без ссылок на него ни одна книжка по генетике не выходит. Но в жизни он был вовсе не теоретик. Ездил в Эфиопию. Лечил там, воевал с эпидемиями. У нас всю страну объехал. Где-то в Средней Азии у него умерла жена. Больше не женился. Воспитывал Инку, писал книгу, возился с Антоном. Если б не Кротов, Антону никогда бы не стать homo sapiens. Но старик такой заряд в него заложил, что хватило на годы.
      Внезапно Рождественский остановился:
      - Слушайте, а вам не надоело?
      - Нет.
      - Я разобрался. Но мне хочется, чтоб вы знали.
      - Да, я понимаю вас.
      - Понимаете?
      Он посмотрел на Мазина как-то странно, совсем не пьяным взглядом и ткнул сигарету в пепельницу.
      Мазин ждал.
      - Ну, если хотите. Только не ловите меня. Ничего такого я все равно не скажу. Просто детские воспоминания... Однажды у нас была елка. Не у нас, а у Кротовых. Для детей. Маскарад. Дядя Костя дал ему африканскую маску. Даже Инке не дал. А ему дал. Это мелочь, конечно, но он любил его. Тошка часто торчал у него в кабинете. Кротова тогда отстранили от работы в университете. Он дружил с Вавиловым. Тот ему книжку посвятил. Ну, его и отстранили. Оставили только практические занятия. Но он дома работал. И когда работал, не любил, чтобы ему мешали. "Дети, пользуйтесь детством. Оно не пожизненное!" - так скажет и отправит нас во двор. А Тошку не гнал. Посадит на колено и спрашивает: "Как дела, Антон?" - "Да ничего, помаленьку. Что это вы все пишете, дядя Костя?" И представьте себе, тот серьезнейшим образом рассказывал ему о дарвинизме.
      Впрочем, вряд ли он тогда почувствовал тягу к науке. Отложилось что-то общее: кабинет, книги от потолка до пола, экзотическое оружие на ковре и человек с бородой, ни на кого не похожий, человек, который все знает и понимает и не дает тебе подзатыльника. Это был целый мир для него, я думаю. Мир, который казался, наверно, волшебным. Тогда. А потом - мечтой какой-то. А потом, наверно, уже не мечтой, а достижимой целью, жар-птицей, которую можно схватить. Но мечту нельзя хватать руками. Даже если ты помыл их с мылом.
      - А он схватил?
      - Попытался. А грибки-то, Игорь Николаевич, здесь недурны. Как вам кажется?
      Мазин поддел грибок на вилку и проглотил, не замечая вкуса. Он вспоминал, что писал в своей записной книжке Антон Тихомиров.
      "...Я не люблю тех, кто умиляется детством. Считать прожитое лучшим, чем будущее, - признак слабости. Чем сильнее человек, тем смелее он должен стремиться вперед, создавая свое завтра, подчиняя его себе. Но чисто теоретически вопрос о влиянии детских впечатлений на формирование личности очень интересен, потому что детские годы - это период жизни, когда среда, условия существования способны оказывать большее влияние, чем факты наследственные. Последние действуют еще стихийно и могут не получить должного развития. Например, хватило ли бы у меня упорства противостоять резко отрицательной среде, в которой я рос, если бы не К.?
      Матери, жизнь которой не сложилась, я был постоянно в тягость. Ей и в голову не приходило, что я могу стать чем-то большим, чем работяга. О воспитании она понятия не имела. Без противодействия этой среде я бы и школу не окончил, особенно в условиях войны. Конечно, внутренние стимулы были. Я ненавидел приятелей матери, посылавших меня за бутылкой и папиросами. Я не мог признать свою жизнь нормальной. Но надолго ли меня могло хватить, если б я не видел примера жизни другой? Хотя слово "пример" здесь неуместно. Старик не мог быть примером для семилетнего мальчишки. Круг его интересов был для меня полностью недоступен. Что же привлекало меня? Шоколадные конфеты, которых я никогда не видел дома? Удивительно, но тоже нет! Теперь мне понятно, что я находился под влиянием высокоорганизованной личности. Я смотрел на старика, как на чудо, не нуждающееся в объяснении. И хорошо, что он умер до того, как я вернулся в город. Теперь я бы увидел в нем крупнейшего ученого и только, может быть, обиженного, с человеческими слабостями, но не явление высшего порядка..."
      - Хороши грибки. Но мне больше нравится ваша история.
      - В самом деле? Я болтлив, конечно, однако если вас это не утомляет...
      Он зажег новую сигарету.
      - Все, о чем я говорил, было до войны, давно. Потом мы долго не виделись. Моя жизнь шла, как всегда, нормально. Мы эвакуировались в Ташкент, отец получал хороший паек.
      - Простите, а ваш отец не испытал трудностей...
      - Я понимаю. Нет. Честно говоря, он был для этого недостаточно талантлив. Вернее, у него не было того таланта, который делает ученого непримиримым. Его стихия - компромисс. Однако это уже выходит за рамки вашего вопроса.
      - Да, я спросил между прочим.
      - Так вот. Мы жили в Ташкенте, потом вернулись. Я окончил школу, поступил в университет и, конечно же, давно забыл об Антоне, когда он появился снова. До войны Антон был пареньком хоть и не слабым, но довольно-таки тощим. Брал больше упрямством. А тут приходит ко мне верзила, еле узнал.
      - Антон я, - говорит, - Тошка. Неужто не помнишь?
      Как не вспомнить! Вспомнил. Оказывается, он с матерью уехал в деревню, там и застрял. Прихватили их немцы. В сорок третьем только освободили. Жизнь наладилась понемножку. Стал Антон ходить в школу Окончил, как и я, с медалью. Приняли его на биофак...
      Но в эти годы мы мало виделись. Я учился двумя курсами старше, а главное - время нас по-разному шлифовало. Он еще носил широкие брюки и выстригал затылок под полубокс. А меня прорабатывали за "стиль". Встретимся иногда в коридоре или в читалке: "Привет!" - "Привет!" - "Как жизнь молодая?" - "Помаленьку". И расстались. Так и шло время.
      На эстраде вдруг заиграла музыка, и появилась певица. Она помахала кому-то рукой. В зале захлопали.
      - Любимица публики, - пояснил Рождественский и осмотрел пустой графинчик. - Кажется, есть смысл добавить?
      Мазин не возражал.
      - Смешно все это, правда? - спросил Рождественский, отыскивая глазами официантку.
      - То, что вы рассказываете?
      - Нет, то, что я рассказываю. - Он перенес ударение на слово "я". Сам факт. Ни с того ни с сего начал изливаться. Если бы нас слышали люди, которые меня знают, они были бы поражены. Я терпеть не могу "славянской души" нараспашку, всей этой достоевщины. Считаю себя вполне современным. Меньше эмоций - больше дела. Болтовни у нас и так в избытке. Деловой человек должен быть сдержан. И вдруг оказывается, что ты все-таки не англичанин.
      Он нашел официантку:
      - Надюша, не сочти за труд!
      И снова повернулся к Мазину:
      - Просто смешно, но природа берет свое. Через все наслоения цивилизации вдруг пробивается что-то неодолимо исконное, от предков.
      - А кто ваши предки?
      - Во мраке веков. Увы, не аристократы. Дед был сельским попом. А его дед, наверно, землю пахал, как у Базарова. Собственно, теперь, после революции, предки у всех одни. Голубая кровь доит коров в Аргентине, как утверждал поэт, а мы все черноземье, из Центральной полосы в основном. Так и сформировались наши гены. Под царем-батюшкой, под барином, а еще раньше - под татарином. Душно было. Вот и появилась потребность облегчать душу с незнакомым человеком. Знакомый-то засмеет еще, да и не поверит. Ему с близкого расстояния все иным кажется. Вы понимаете мою мысль?
      Мазин пытался понять, осмыслить этот разговор. Неожиданный, хотя он и ждал Рождественского два часа под дождем, чтобы встретиться с ним "случайно". Но все получилось иначе, и ему уже не нужно "ловить" этого человека, а нужно только слушать, и тогда он узнает даже больше, чем предполагал узнать, хотя узнает, может быть, совсем не то, что ожидал.
      - Да, я понимаю.
      И снова Рождественский не поверил ему. Засмеялся:
      - Уверен, что нет. Но вы - незаменимый собеседник. Редкий для русского человека. Мы ведь так любим перебивать друг друга. Правда, вам кажется, что вы все знаете, фактически же вы не знаете ничего. Потому что видимое и сущность - это совсем разные вещи, даже если они и похожи. И еще очень удачно, что я для вас чужой человек. Вам даже не смешно, что чемпион области изливает душу, как заклейменный классиками спившийся интеллигент девятнадцатого века.
      Принесли коньяк и хорошие ароматные бифштексы.
      - Какой джентльменский ужин, а я веду себя так, будто пью сивуху под малосольный огурец. Скажите, я не совсем пьян, а?
      Он посмотрел Мазину в глаза, и тот снова не заметил в них хмеля. "Неужели он просто хитрит? Он хитрит, а не я?"
      - Вы не пьяный.
      - Да. Это верно. Во всяком случае, я не собираюсь бить посуду. Но я не рассказал вам главного.
      - Я вас слушаю.
      - Все еще надеетесь, что-то выведать?
      Мазин пожал плечами.
      - Простите. Вопрос был глуп, конечно.
      Рождественский снова наполнил рюмки:
      - Это потому, что я собираюсь перейти к трудной части истории. По-настоящему мы встретились у Инны. Когда он вернулся из деревни, я учился в аспирантуре. Инна уже работала в музее. Когда Кротов заболел и стало ясно, что ничего сделать нельзя, она бросила институт и приехала, чтобы ухаживать за ним. Проболел он с год. Потом умер. Инна возвратилась в Ленинград. А совсем сюда приехала, когда окончила...
      Вообще Инна, конечно, не такая, как все. Поймите меня правильно. Я ее не идеализирую. И когда говорю - не такая, это не значит - лучше других. Просто она - сама по себе. Ну как это лучше объяснить? Иногда она кажется очень слабой. И ей, действительно, бывает чертовски трудно. Наверно, потому что в ней совершенно не развита способность приспосабливаться к жизни, к обстоятельствам. Я имею в виду не вульгарное приспособленчество, а необходимую способность живого целесообразно реагировать на окружающую среду. Ведь человек - такой же биологический организм, как и любимые Антоном кошки. Наша среда сложнее, разумеется. Однако у нас есть комплексы конкретных и в общем-то простых навыков, общепринятых понятий, что ли... Но у нас биологическое совмещается с социальным, потребности природы - с общественным мнением, общепринятыми взглядами, поведением.
      Вот у Инны все это совсем не так. Она поступает в ущерб себе не потому, что допустила ошибку, а потому, что иначе поступить не может. Ей не приходится, по-моему, выбирать или сомневаться. Она делает что-то и никогда не жалеет об этом. Хотя бы это было больно. Но у нее отсутствует само чувство житейского опыта, чувство ошибки. В общем, как та кошка у Киплинга, которая ходила сама по себе... Бросила учебу и приехала ухаживать за отцом, хоть тут и была ее тетка, Дарья Романовна. Но Инна решила, что она должна быть здесь сама, и приехала. Конечно, можно считать это проявлением преданности, стремлением спасти отца, но, когда мой фатер предложил ей устроить Константина Романовича в клинику к очень видному специалисту, она отказалась. Только потому, что раз и навсегда вычеркнула его из числа людей, которых признает. Это было несправедливо. Отец никогда не предавал Кротова, он нигде не произнес о нем ни одного дурного слова. Ну пусть ей не нравилось поведение моего отца... Она ж должна была думать о своем! В клинике ему могли помочь.
      - Вы уверены?
      - Я сказал - могли. Сделать-то нужно было все возможное.
      - Пожалуй.
      - После этого случая я долго у нее не был. До самой смерти профессора. Потом она уехала... Давайте выпьем, а? - Он глянул в пустую рюмку и сказал вдруг, преодолевая себя: - Я любил ее... Из этого ничего не вышло.
      Мазин смотрел мимо Рождественского на эстраду, где певица сжимала руками микрофон. Руки у нее были некрасивые, с набухшими венами.
      "Лучше б она выступала в перчатках".
      - Но, может, и вышло бы, если не Антон. Хотя все это не так прямолинейно. Он не отбивал ее у меня. И вообще я понял, что любил ее, когда стало уже поздно. Я привык к успехам. Мне все давалось легко. Инна знала это. Даже о женщинах. Я сам хвастался, когда мы были только друзьями. Я бывал у нее почти каждый день. А потом стал бояться...
      Рождественский выпил еще немного, но так и не взялся за бифштекс.
      - "А знаешь, у меня Антон!" - сказала она однажды, когда я зашел. "Испорчен вечер", - подумал я и здорово ошибся. Испорчено было гораздо больше. А вечер как раз прошел неплохо, лучше, чем я думал.
      Он к этому времени здорово подтянулся и не носил уже широченных штанов, хотя и приехал из деревни.
      - Антон собирается в аспирантуру, - объявила Инна.
      - Дело хорошее, - ответил я вежливо. - А как же здоровая сельская жизнь? Ведь он уехал в деревню добровольно.
      - С этим покончено, - бросил Тихомиров.
      - Полное разочарование?
      - Нецелесообразно вкладывать мозги в убыточное дело.
      Он всегда бывал категоричен. В этом ему не откажешь.
      - А что думает семья?
      - С женой я разошелся.
      - Ого! Все мосты сожжены?
      - Даже плоты.
      - Прекрасно. Это в нашем характере. До старости начинать новую жизнь. Описано в художественной литературе.
      - Я не старый!
      - Каждый живет свою жизнь только по-своему, - сказала Инна.
      - Вот и подведена философская база. Остается выпить по такому случаю. Я, кстати, захватил бутылочку.
      И выпили. Антон разошелся и много говорил, но больше не о себе, а о генетике, о новых перспективах, о том ущербе, который был нанесен, короче, обо всем, о чем мы уже переговорили тысячу раз, и потому казался очень провинциальным. И не только мне, но и Инне. Я видел, что она слушала его без особого интереса. Но потом он перешел на дела сельские и рассказал немало любопытного. Ругал бесхозяйственность, говорил о необъятных возможностях. Инна вдруг перебила его, неожиданно так:
      - Знаете, мальчики, я, когда ехала из Ленинграда, проснулась в вагоне рано утром, смотрю: солнце встает. Огромное и красное, и колышется, будто кисель из холодильника. И я подумала, как легко сосчитать, сколько раз я видела восход солнца. Вот закатов много. А на закате всегда тревожно и печально.
      - Не замечал, - рубанул Антон, - хоть я их и насмотрелся.
      Рождественский отрезал все-таки кусочек бифштекса. Мазин тоже попробовал остывшее мясо. Но есть, несмотря на выпитое, не хотелось. Блондинка на эстраде пела:
      Смерти не будет - будет музыка...
      - Поступить в аспирантуру ему помог мой отец. Не знаю, в самом ли деле он почувствовал в Антоне "способнейшего ученого", как любил повторять, но взялся его поддерживать необычайно энергично. Скорее тут действовал комплекс вины перед Кротовым. "Этого юношу Константин очень ценил!" Хотя он его не ценил и не мог ценить, а просто возился с мальчишкой. Но так уже устроены люди: что вообразят, становится фактом. Истиной в этой истории было только то, что Антон повсюду защищал кротовские идеи и работал над теми же проблемами.
      И часто бывал у Инны. Все чаще. Я видел, куда идет дело, но ничего не мог изменить. Жизнь не приучила меня к борьбе. Мне всегда доставалось то, чего я добивался, вернее, не добивался, а просто хотел. Хотел - и все получалось. А тут не получалось, и я чувствовал полное бессилие... Наконец я понял, что все потеряно. Тогда Антон решил объясниться со мной. Он уже ничем не рисковал.
      Мы засиделись у Инны. Это было похоже на пересиживание. Кто кого. Я чувствовал себя мерзко, ибо прекрасно понимал, кто из нас лишний. Да и смешно взрослым играть в такие игрушки.
      Наконец он поднялся, и я обрадовался его словам.
      - Ты, Игорь, не собираешься еще?
      - Да, да, конечно, пошли, - заторопился я, сам себя обманывая, потому что это было не джентльменство, а капитуляция.
      Она проводила нас на лестницу, и мы пошли. Пошли пешком и вместе, хотя можно было ехать и вообще-то нам нужно было в разные стороны. Но мы, не сговариваясь, пошли вместе. Вернее, я пошел за ним, чтобы получить тот нокаут, к которому он меня уже подготовил.
      Мы шли и шли и молчали долго. Видно, и ему разговор этот давался не просто.
      - Игорь, нам нужно поговорить, - наконец начал он.
      - Как мужчина с мужчиной? - попытался я взять, ненужный, идиотски-иронический тон.
      Но он пресек его. Ответил строго:
      - Да, как мужчина с мужчиной.
      - Ну, говори.
      Он еще подождал:
      - Игорь, я не знаю и знать не хочу, что у тебя было с Инной, но мы с ней любим друг друга. И это по-настоящему.
      Значит, все, что было у меня, не могло быть настоящим! Но я даже не оскорбился. Я почувствовал облегчение, как мальчишка, который вдруг понимает, что ему ни за что не решить задачу по алгебре. И я сказал:
      - Поздравляю. У нас ничего не было.
      Он обрадовался. Все-таки нам, мужчинам, всегда неприятно знать, что у тебя был предшественник. Я поспешил его успокоить какими-то фальшивыми словами. Было очень отвратно - как будто я отказывался от Инны, предавал ее.
      И как я потом ни говорил себе, что поступил правильно, раз они полюбили друг друга, что спортсмен обязан уступать сильнейшему без злобы и зависти - любовь ведь не спорт и нельзя ее решить логикой и разумом, особенно если разум оправдывает слабость.
      Слава богу, инстинкты еще не изжили себя. Иногда они очень хорошо проясняют, что разум запутывает. Ведь разум - наш хитрый слуга, он умеет подчиняться, льстя и обманывая. А инстинкт не проведешь, природа не смирится с уловками силлогизмов. Впрочем, все это теория. Я уступил без боя.
      - Ты ее любишь? - спросил он со своей деревенской манерой рубить сплеча.
      - Мы слишком долго были друзьями, - ответил я жалкую полуправду.
      - Но ты не в обиде на меня, старик?
      Вот тут бы уж стоило что-то сказать, да ведь я сам допустил его до этих слов, расчищал им дорогу. И у меня оставалось только полная капитуляция.
      - Да ну! За что?
      - Вот это здорово! Это хорошо, - оживился он, - я, ты понимаешь, боялся. Мы же всегда были друзьями. (Х о т я, е с л и н е с ч и т а т ь п о л у з а б ы т ы х д е т с к и х л е т, м ы н и к о г д а д р у з ь я м и н е б ы л и.) Мне нужны такие люди, как ты и она. (В о т э т о б ы л о и с т и н о й.) И представляешь, как паршиво бы получилось, если б мы с тобой... Ну, да ты сам понимаешь!
      Единственно, на что меня хватило, это не напиться с ним по такому случаю. Зато он успел рассказать, какая Инна хорошая. Он уже называл ее Инкой, и меня это особенно коробило.
      - Ты знаешь, старик, я о такой женщине всегда мечтал. Ведь я кто? Ошарашка. Плебей. Полжизни в деревне, в хате под соломой. Раньше? В конуре под лестницей. В лучшем случае - в общежитии на железной коечке с медным чайником и граненым немытым стаканом за девяносто копеек на старые деньги. Но я это, понимаешь, не в материальном плане. Деньги что? Их можно нажить. Я уверен. Их сейчас даже в деревне заработать можно. Я о другом. О среде, о людях, о понимающем таком человеке, на которого бы не давила моя саманная хата, лестница, что мать мыла. Знаешь, все это откладывается, принижает, становишься мелким, упираешься лбом в мелочи. Какой-нибудь унитаз с чистой водичкой начинает достижением казаться. Тут пропасть - раз плюнуть. Путаться начинаешь: то ли диссертация нужна тебе, чтоб в науку дверь открыть, то ли просто - в изолированную квартиру с этим проклятым унитазом. А мне из своего плебейского нутра вырваться нужно. Я в себе силы чувствую. Но мне помощь необходима, понимаешь?
      Говорил он много и сумбурно. Хотел, чтобы я его понял. Даже об Ирине говорил.
      - О ком? - не понял Мазин.
      - О своей жене. Антон говорил: понимаешь, девка она хорошая. И сын у нас бутуз прекрасный. Но повязали они меня. Нету у Ирины перспективы. Все, что делает - всем довольна. Где ни сядет, там и место ее, окапываться на вечные времена начинает. Со школьным садом завелась, как будто это знаменитый ботанический парк какой-то! Там всего с десяток яблонь да между ними кукуруза. А Ирина оттуда день и ночь не вылазит. И довольна, главное. Говорит, хорошая кукуруза будет! Человек-то вперед стремиться должен, тщеславным быть.
      - Инна тоже не тщеславна, - сказал я ему честно.
      - Смотря в чем.
      - Она смирилась с тем, что не стала художницей.
      - А... ты про это! Я же про другое. Я о себе. Боюсь, что вся эта бытовщина меня засосет. И мне нужен человек, который был бы настроен совсем на другую волну, жил в другой атмосфере. Тогда я смогу чего-то добиться...
      - А она что думает? - не выдержал-таки я.
      - Я ей нужен. Она верит, что я добьюсь, выскочу, понимаешь? Это ж и ее победа будет. Я много потерял времени, но я хочу сделать рывок, я не хуже других... У меня есть кое-что в голове. И время работает на меня. Генетика сейчас пойдет шагать.
      "Может быть, он прав, - думал я тогда, - и Инне нужен именно такой человек, упорный и не нашедший своего места? Может быть, она действительно создаст атмосферу, о которой он мечтает. И он добьется... Наверно, тип ученого, живущего только наукой и не думающего об успехе, - этот тип сейчас исчез. Если только он существовал. Мы стали рационалистичнее, да и сама наука - организованнее, упорядоченнее. Это уже не изолированная башня, а система, и ты должен знать свое место в этой системе..."
      - И вы знаете свое? - спросил Мазин.
      Рождественский усмехнулся:
      - А как же! Я вхожу в одну из второстепенных систем.
      - А Тихомиров?
      - Вот он не знал. Но хотел быть у самого рычага.
      Из записной книжки Антона Тихомирова:
      "Иногда мне кажется, что Игорь Р. и я - контрольные животные одного из многочисленных экспериментов природы. Нам поставлены одинаковые цели, но созданы совершенно различные условия существования. Кто победит? Он, которому постоянно открывалась зеленая улица жизни, или я, пробивающий шлагбаум за шлагбаумом? Первая стадия эксперимента заняла тридцать лет. Итоги можно вывести графически. Он - равномерно и неуклонно повышающаяся прямая. Я, если нанести результаты на тот же график, - кривая, начинающаяся в одной точке с прямой, затем резко падающая вниз и наконец устремившаяся вверх с перспективой пересечь прямую и подняться выше.
      И все-таки мне было трудно шевельнуть языком, когда мы говорили об Инне. И., правда, оказался молодцом, настоящим спортсменом. Если бы мне его выдержку и культуру (систематическую, впитанную с молоком, а не нахватанную кусками, как у меня), я бы горы свернул! Я - тот битый, за которого предлагают двух небитых. Я только не привык к победам. Наверно, я был ужасно смешон, когда мы говорили. Разоткровенничался. Но я не мог иначе. И. лучше воспитан, он шире меня, но я сильнее. Именно поэтому я заставил себя поверить, что у них с Инной ничего не было. Даже если было, это не имеет никакого значения, пока я чувствую свое превосходство".
      - Разве это плохо?
      - Само по себе - нет, конечно. Если это в самом деле твое место. Но о его месте потом. А пока... О чем я говорил? Да, я убедил себя, что мне лучше отойти. И еще убедил в том, что делаю это чуть ли не добровольно. Даже предоставил ему свою квартиру. Впрочем, это случилось позже. А вначале ничего не было. Просто я стал реже бывать у Инны. Именно реже, а не перестал совсем. Считал демонстративное исчезновение неприличным. Так мы обманывали себя и немножко друг друга.
      Сперва эта неестественная ситуация тяготила меня, да и их, наверно, но потом все привыкли. Оставались внешне милыми, добрыми друзьями. Прошло около трех лет. Я думал, что они поженятся, но об этом никто не говорил, жил Антон по-прежнему в общежитии. Предполагалось, что они просто знакомые. Иногда и мне начинало казаться, что они просто знакомые. Но правда оставалась правдой. Хотя она и была сложнее, чем мне представлялось. Что-то у них не получалось. Но я хочу быть справедливым и думаю, что Антон был искренним, когда говорил, что любит Инну и она ему нужна. И не поженились они сразу, наверно, не потому что таким был его расчет, а помешало что-то, а потом и вовсе уже не получилось. Ведь знаете, негодяи не всегда расчетливы, очень часто они стихийны. Идут по ветру.
      - И Светлану ветром принесло?
      - Если б не она, нашлась бы другая.
      - Кстати, что вы о ней думаете?
      - Трудно сказать. Вы же ее видели. Грудь на уровне мировых стандартов. С фирменной вывеской "Сделано в России". Можно показывать на международных вывесках. А внутренне... Впрочем, не знаю. Вы библию читали?
      Мазин кивнул:
      - Читал.
      - А я нет. Говорят, там Иисус Христос сказал кому-то... или о ком-то, кто согрешил: "Прости его, господи, потому что не ведает, что творит".
      - Так Светлана не ведала?
      - Думаю, что нет. Девочке улыбнулось счастье - жених с будущим - вот и все. Активной силой был Антон. В этой волоокой девуле он увидел очередную фазу своего восхождения. Решил увенчать успех законным браком с осчастливленной невинностью. Она, правда, путалась с каким-то реактивщиком.
      - Здорово вы его не любили! - сказал Мазин.
      - Я имел на это право. - И видя, что Мазин хочет возразить, остановил его жестом: - Нет, не ревность! Тут мне просто не повезло.
      - А что же?
      - Дело в Инне.
      - Вы не можете простить, что Тихомиров оставил ее?
      - Он ее обворовал.
      Мазин почувствовал, что трезвеет.
      - Речь идет не о деньгах, разумеется. И не о моральном грабеже.
      Мазин ждал.
      - Он украл труд ее отца.
      Рождественский налил в бокал нарзану:
      - Буквально. Я имею в виду неопубликованную работу Кротова.
      От коньяка в голове почти совсем ничего не осталось.
      - Это сказала вам Инна Константиновна?
      - Нет. Я нашел в своей квартире тетрадку с записями Кротова. Это основа диссертации Антона. Без них не было бы даже кандидатской, не то что докторской.
      Мазин потянулся к графинчику с коньяком. Рождественский засмеялся:
      - Что, разобрало? А мне захотелось минеральной. Но почему наша команда так бездарно играет?
      - Мы уже говорили об этом, ей недостает волевых качеств.
      Гул голосов плавал в табачном дыму над столиками, смешиваясь с джазом, который канючил что-то невыразимо томное. Но шум не мешал Мазину. Ему казалось, что их накрыли звуконепроницаемым колпаком.
      - Чего не скажешь о Тихомирове.
      - Но ведь это большой риск! Могла рухнуть вся карьера!
      - А кто мог его разоблачить?
      - Инна Константиновна.
      - Меньше всего. Она искусствовед и не понимает в генетике.
      - Зато другие понимают.
      - Другие ничего не знали. И судя по тому, что тетрадка находилась у Антона и после разрыва с Инной, никогда бы не узнали.
      - Вы думаете, он ее просто положил в карман и ушел?
      - Не знаю.
      - Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?
      - Нет.
      - И ни с кем другим?
      - Вы первый.
      - Почему?
      - Почему с вами или почему ни с кем?
      Мазин не успел ответить.
      - Почему с вами - я уже старался объяснить. И потому же ни с кем. С вами потому, что нужно же кому-то сказать. Достоевщина. Карамазовщина. А ни с кем - потому что зачем? Зачем?
      Рождественский расстегнул пуговицу шерстяной рубашки:
      - Зачем вторгаться с зубовным скрежетом в приличную элегию? Все скорбят - зачем же портить удовольствие? Кому нужны непристойные разоблачения?
      - Я говорю серьезно, Игорь Анатольевич!
      - Серьезно? Да. Конечно, Инна. Вы говорите о ней?
      - И о ней.
      - Жалко. Мне ее жалко. Она сама по себе. Ее это не утешит. Наоборот. Оскорбит.
      - И еще потому, что вы спортсмен?
      - Не понимаю.
      - Нельзя бить лежачего, а тем более...
      - Да. Мне, как нашей команде, не хватает волевых качеств. Кстати, тот гол на последней минуте все-таки можно было забить.
      - Мокрое поле.
      - Тяжелый мяч.
      - А наследие Кротова? Об этом вы думали? Это же не ваше личное дело.
      - Наследие? Оно стало достоянием науки. Ведь диссертация осталась. Это главное. "Сочтемся славою".
      - С вором?
      - Зачем так прямолинейно? Нельзя быть моралистом, если защита морали - профессия!
      - Об этом в другой раз. Вы уверены, что Инна Константиновна ничего не знала?
      - Уверен. Отец был для нее человеком на пьедестале. Его она бы не уступила.
      - Значит, возможны два варианта. Первый. Тихомиров знакомится с кротовскими записями в доме Инны Константиновны, а потом просто похищает тетрадку.
      - Одну. Самую нужную. Их было несколько.
      - Хорошо. Пусть одну. Это упрощает задачу технически. Второй вариант. Он берет тетрадку вполне легально, с разрешения Инны Константиновны, и не возвращает ее. Говорит, что там нет ничего интересного, например. Ведь она не могла его проверить. Что вы скажете об этих вариантах?
      - Один из них подходит, наверно. Но вы, я вижу, из сферы моральной переходите в сферу криминальную. Это условный рефлекс? Я предупредил вас, что к смерти Антона все, что я говорю, не имеет никакого отношения.
      - Как знать! Скажите, Игорь Анатольевич, а не могла эта тетрадка попасть вам в руки до гибели Тихомирова?
      - Не понимаю.
      - Вы нашли ее после его смерти?
      - Я сказал.
      - Конечно. Но разрешите еще один вопрос.
      - Пожалуйста!
      - Что бы вы сделали - предположим невероятное, - если б эта тетрадка попала вам в руки все-таки до смерти Тихомирова?
      - А вы правда в отпуске?
      - Правда.
      - Не знаю, что бы я сделал. Во всяком случае, я не пошел бы с ним в ресторан после защиты.
      - Да, это можно считать психологическим алиби.
      - Мне уже необходимо алиби?
      - Помните, я задавал этот вопрос вам? Когда вы доказывали, что были в ресторане в ночь смерти Тихомирова. Не слишком ли много у вас алиби?
      - Не знаю еще, как я ими распоряжусь и какие из них могут понадобиться. Но вы, кажется, не в отпуске.
      - В отпуске. И дело закрыто.
      - Однако вы готовы возобновить его, если найдутся основания?
      - Так полагается по закону. Но пока мы беседуем без протокола, мне бы хотелось задать вам еще один вопрос.
      - "Спрашивай - отвечаем".
      "Пожалуй, он стал раздражаться!"
      - Что вы почувствовали, когда узнали о поступке Тихомирова?
      - Ну, это уже напоминает интервью с кинозвездой или знатным шахтером. "Что вы почувствовали?"
      - А все-таки?
      - Знаете, этот поворот нашего разговора выветрил у меня вместе со спиртным всю достоевщину. Я не Митенька Карамазов. Я снова чувствую себя современным и сдержанным человеком. В таком духе и отвечу: он мне не понравился.
      - И только?
      - Может быть, немного больше.
      - Насколько?
      - Я бы мог сказать ему несколько слов.
      - А дать по морде?
      - Возможно.
      - А...
      - ...Выбросить из окна?
      - Да, выбросить из окна?
      В ресторане стало совсем тихо, даже оркестр умолк. Мазин смотрел через плечо Рождественского на эстраду и видел, как беззвучно надувает щеки саксофонист и словно на пуховые подушечки ложатся палочки ударника. "Зачем эта блондинка разевает рот?" - подумал о певице и перевел взгляд на Рождественского. Взгляд веселый, подбадривающий: "Ну что же ты, дружок?"
      - Вы меня разочаровали, гражданин следователь.
      - Грубо работаю?
      - Примитивно.
      - Нет, - замотал головой Мазин, чувствуя вдруг прилив опьянения. Все делаю правильно. Почему вы не хотите ответить на мой вопрос?
      - Считаю его неприличным.
      - Ничего подобного, гражданин Карамазов. Совсем по другой причине.
      - Я не Карамазов.
      - Может быть, Раскольников?
      - Моя фамилия Рождественский.
      Мазин захохотал:
      - Неужели не скажете? А если я догадаюсь сам?
      - Попробуйте, Порфирий Петрович.
      - Не обидитесь?
      - Не знаю.
      - Ладно. Человек в отпуске может позволить себе и лишнее. Вы не хотите ответить на мой вопрос не потому, что считаете его опасным, а потому, что он поставил вас в глупое положение. Сказать: "Нет" - вам неудобно Ведь вы мужчина! А сказать: "Да, я мог его вышвырнуть, он этого заслужил" - вы тоже не можете, потому что получили определенное воспитание и не любите врать. Ведь вы не вышвырнули бы из окна Тихомирова, Игорь Анатольевич? А?
      - Вы, кажется, проповедуете самосуд!
      - Увы! Не имею права. Только уточняю факты.
      - Это не факты, а предположения. Что бы я мог сделать, если бы... Хорошо, если вас это интересует... Я бы в самом деле не стал его убивать. Не так воспитан, как вы проницательно заметили.
      - Польщен. Но какого же черта вы делали у Тихомирова ночью, после защиты? Зачем вы поехали туда?
      - Когда?
      - В то самое время, когда, по вашему первому алиби, вы сидели здесь, а по второму - еще ничего не ведали об украденных записях?
      - Ну, знаете...
      - Знаю.
      - Что вы знаете?
      - Что вы были там.
      - Это неправда!
      - Правда, Игорь Анатольевич, правда, - сказал Мазин тихо.
      - Откуда вы знаете? - спросил Рождественский тоже негромко.
      - Около двенадцати ночи вашу машину видели возле дома, причем не на стоянке, а возле автобусной остановки, в стороне.
      Удивительно, но Мазину показалось, что Рождественский обрадовался:
      - Но меня-то не видели!
      Мазин подумал:
      - Нет.
      - И не могли видеть, потому что я был здесь.
      - Тут имеется небольшая неувязка, вы правы, но ведь на машине нетрудно создать видимость совпадения сроков. Каких-нибудь пятнадцать минут - и вы там. Еще пятнадцать - и вы здесь.
      - Остроумно. Если вы только не выдумали насчет машины.
      - Нет, не выдумал.
      - А кто ее видел?
      - Машину видел квартирант вашего сторожа. Прокофьича.
      - Я с ним не знаком.
      - Возможно, но он узнал чертика.
      - И только?
      - Деталь характерная.
      - И, по-вашему, это может считаться доказательством? Меня он не видел, номера машины не знает... Ведь не знает?
      - Не знает...
      - Тем более! Ему показался знакомым чертик. Я, разумеется, не эрудит в юридических науках, но, по-моему, это слабовато.
      - Очень, - согласился Мазин. - Если еще добавить, что он был не вполне трезв, то вы имеете полное право отвести такого свидетеля...
      - Еще бы!
      - ...Хотя он и сказал правду.
      Рождественский разливал остатки коньяка. Рука его чуть дрогнула, и Мазин услышал, как стукнуло горлышко графинчика о край рюмки. Рождественский улыбнулся через силу:
      - Вы в самом деле опытный следователь. Не хотел бы я попасть к вам на допрос всерьез.
      Мазин поклонился:
      - Еще раз спасибо. Однако я говорю почти серьезно.
      - Вы поверили пьянице?
      - Он, между прочим, офицер Советской Армии.
      - Мундир? Слово чести?
      - Не иронизируйте. Дело не только в этом офицере. Я бы мог ему не поверить. Но, на вашу беду, на машину обратил внимание милицейский патруль. Правил она не нарушила, однако стояла без хозяина ночью, и они записали на всякий случай номер.
      - Показаний своих сотрудников можно набрать сколько угодно!
      - Не будем спорить, Игорь Анатольевич. Давайте лучше выпьем за ваше алиби!
      - Ну и странный же вы человек. Как любит говорить мой почтенный родитель, большой оригинал.
      Рождественский поднял свою рюмку, но не выпил, а поставил снова на стол.
      - Пейте, пейте, не нервничайте. Мы только беседуем, обмениваемся мыслями. Вы сообщили мне много интересного. Не мог же я остаться в долгу.
      - Скажите все-таки, сколько процентов серьезного в нашем разговоре?
      - Почему вы нервничаете? У вас же есть алиби.
      - Да, есть. И могу сказать вам с серьезностью в сто процентов, что я не убивал Тихомирова, хотя этого подонка и стоило выкинуть в форточку. Вместо меня это сделал господь бог!
      - А вы в это время разыскивали коньячок по городу?
      - Совершенно верно.
      - Так сказать, разделение труда? - усмехнулся Мазин. - Вот что значит воспитание! Но неужели вы не могли преодолеть себя? Разозлиться и толкнуть? А?
      Рождественский глотнул коньяк залпом:
      - Да-а... Теперь я начинаю понимать, что значит попасть к вам в лапы. Ведь это хуже любого костоломства, если тебе не верят вопреки очевидным фактам!
      - Ну, не скажите. Именно факты и подавляют. Понимаете, я бы охотно вам поверил, но это мне абсолютно ничего не дает.
      - Не понимаю, - признался Игорь.
      - Одна задача подменяется другой - и только. Ведь если вы в самом деле бегали по ресторанам, а на правду это весьма похоже, потому что ваш приятель Адмирал помнит, как вы промокли под дождем, чего бы не случилось, будь вы в машине, то... это значит, что вашей машиной воспользовался кто-то другой.
      Мазин поднял свою рюмку и тоже выпил коньяк до дна. Рождественский смотрел хмуро:
      - Вот же неудачный день. Все одно к одному. И погодка, и матч, и с вами разговорчик.
      - Пожалуй, он затянулся. Где там наша Надюша?
      Рождественский ковырял вилкой зелень в тарелке:
      - Все-таки, честно, неужели вы думаете, что это не несчастный случай?
      - А вы?
      - Я говорил.
      Он выжидающе смотрел на Мазина, но тот молчал.
      - Итак, - произнес Рождественский. - Значит, дело возобновляется, и мне ждать вашей повестки?
      - Дело закрыто. Но не исключено, что мне придет в голову зайти к вам выпить рюмочку. Я все-таки в отпуске. А вы приятный собеседник.
      Он увидел официантку и достал красную бумажку.
      Светлана
      Мазин стоял на углу узкой, замощенной булыжником улицы и смотрел на номер ближайшего дома. Нужно было спуститься еще ниже, почти к самой реке. Эта часть города застраивалась давно, в конце прошлого века, и селился тут в то время люд разный, по преимуществу бедный. Домишки были с маленькими комнатками, подвалами, полуподвалами и мезонинами. К домам лепились флигельки, пристроечки, некоторые соединялись между собой, надстраивались, тянулись повыше, вслед за ветками колючих акаций. И хотя на окраинах появились уже высотные махины, здесь улицы сохранили прежний живописный облик, радующий заезжих любителей экзотики.
      Молодежь, что вырастала в этих домиках, поступала работать, обзаводилась семьями и переселялась постепенно в новые квартиры в новых районах, тут же оставались пожилые, привыкшие к своим комнатенкам, примусам на кухнях и тенистым дворикам, где в тягучий летний вечер можно посидеть и посудачить с соседями, проживающими рядом не один десяток лет.
      Отойдя от угла, Мазин увидел дом, где, как он полагал, жила тетка Светланы Пушкаренко. И в самом деле, в подворотне висела синяя когда-то, а теперь крепко полинявшая доска с фамилиями жильцов, и на ней под семнадцатым номером значилась Пушкаренко Е. К. Мазин вошел в чистенький залитый еще не затоптанным асфальтом дворик и спросил у женщины, набиравшей из колонки воду в чайник:
      - Где тут у вас семнадцатая квартира?
      - А вам кого?
      - Пушкаренко Екатерину Кондратьевну.
      - Катерину Кондратьевну? - протянула женщина соображая.
      - Здесь она проживает, с нами рядом! - откликнулся вместо нее кто-то сверху, и Мазин увидел на деревянном балкончике еще одну женщину, разглядывавшую его с провинциальным любопытством.
      - А... Кондратьевна! - догадалась наконец соседка с чайником. - Там она живет, там, с ними вот рядом. По лесенке до нее и идите!
      Мазин поблагодарил и поднялся по скрипучим ступенькам на балкончик, представляющий собой нечто вроде антресолей, опоясывающих двор.
      - Вот ее дверь, зелененькая!
      - Спасибо, я вижу.
      На стук его ответили не сразу, и Мазин подумал уже, что никого нет дома, но постучал еще раз, на всякий случай, и тогда только за дверью послышалось какое-то движение и неприветливый голос произнес:
      - Сейчас, сейчас...
      Потом он услыхал шаркающие шаги, и спросили уже из-за двери:
      - Кто там?
      - Мне нужна Светлана Пушкаренко.
      - Вы из университета?
      Мазин решил не уточнять.
      - Ее нет дома.
      - Тогда я хотел бы поговорить с вами.
      - Со мной? - удивилась тетка, но дверь все-таки отперла, и Мазин, пройдя через узкий коридорчик, неожиданно попал в довольно просторную и светлую комнату, недавно покрашенную в розовый темный цвет с золотым накатом на стенах. За окнами, заклееными на зиму, пересекались черные, неровные, сбросившие листву ветки. Красный, низко опущенный абажур и круглый стол делили комнату на две половины. Осмотревшись, Мазин понял, что одна из них принадлежит хозяйке, а на другой обосновалась Светлана. Там он увидел легкую модерновую тахту и кактус на небольшой книжной полке. На теткиной же стороне мебель выглядела потяжелее, потемнее, на кровати лежали подушки, вышитые крестом и гладью. Сама Екатерина Кондратьевна была не такой уж старой женщиной, с тонкими бескровными губами и редкими седыми волосами, собранными на затылке в маленький тугой узелок. На плечи ее был накинут темный, домашней вязки шерстяной платок, края которого она плотно держала худыми желтыми пальцами. Мазин ждал, что его пригласят присесть, но тетка смотрела светлыми настороженными глазами и ждала, не моргая, что скажет неожиданный визитер.
      - Где же Светлана? - спросил Мазин, поглядывая на стул.
      - В магазин я ее послала. За молоком.
      - Значит, вернется скоро?
      - Должна скоро, если не забежит куда. А у вас-то к ней какое дело?
      - Я, Екатерина Кондратьевна, из милиции, - сказал Мазин, не видя больше смысла скрывать цель своего посещения.
      - Из милиции? А не ошиблись ли?
      - Думаю, что нет.
      - Что ж это Светлана могла натворить? Неужто мотоцикл подвел?
      Говорила тетка грамотно, и видно было, что цену себе она знает. Мазин отметил это мельком. Больше его заинтересовало упоминание о мотоцикле.
      - Оказывается, Светлана увлекается мотоспортом? Я этого не знал.
      - Зачем же вы пришли?
      - Я хотел побеседовать с вашей племянницей об Антоне Тихомирове.
      - Об Антоне? Вот оно что! Поздно вы о нем спохватились. Говорят, он мог профессором стать. Правда это?
      - Правда.
      Не дождавшись приглашения, Мазин присел на черный венский стул. Екатерина Кондратьевна вскарабкалась на высокую кровать:
      - Не довелось, значит, Светлане жизнь устроить. А вы ее еще теребить пришли. Что она вам сказать может? Зачем человека понапрасну нервировать?!
      - Мы ни в чем не подозреваем вашу племянницу.
      - Еще бы!
      Она хотела что-то добавить, но в коридоре послышалось движение. Отворилась дверь, и вошла Светлана.
      - А вот и сама.
      Светлана прищурилась слегка, и Мазин понял, что она близорука, но не хочет носить очки. Действительно, они не пошли бы к ее спокойному, здоровому лицу.
      - Здравствуйте, Игорь Николаевич. Как вы меня разыскали?
      - Мне сказали ваш адрес в общежитии.
      - Да, теперь я живу у тети.
      - Мне хотелось бы поговорить с вами. Но я опасаюсь, что мы побеспокоим Екатерину Кондратьевну.
      - Ну, это ничего. Она у соседки посидеть может.
      Тетка недовольно соскользнула с перины прямо в растоптанные домашние туфли и, запахнув платок, направилась из комнаты. Светлана достала из сумки хлеб и бутылки с молоком.
      - Садитесь на тахту, - предложила она. - Здесь удобнее.
      - Спасибо. Я привык пожестче.
      Светлана не настаивала. Сама она села удобно, по-домашнему, поджав под себя ноги и натянув на коленки край короткой юбки. Над головой ее между полкой и тахтой висела фотография Цибульского, вырезанная из журнала. Збышек поглядывал на Мазина из-под темных очков.
      - Я вас слушаю. Неужели дело еще тянется?
      - К сожалению. Собственно, фактически оно закончено, но кое-что мне бы еще хотелось уточнить.
      - Разве есть основания предполагать... что-то другое... не несчастный случай?
      - Я этого не говорил.
      - Но ведь дело возбуждается только в том случае, если предполагается преступление.
      - Ого! Вы редкий человек. Немногие обладают такими юридическими познаниями, - отшутился Мазин. - Однако если уж вы интересовались этой проблемой, то должны знать, что на нее существует целый ряд точек зрения.
      - Я говорю о законе.
      Мазин переменил тон:
      - Тогда напомню, что по закону ни один человек не может быть признан виновным иначе чем по решению суда, а следствие есть просто следствие и далеко не всегда оно заканчивается передачей дела в суд.
      Она отступила:
      - То есть у меня есть надежда оправдаться?
      Обстановка разрядилась.
      - Да, если вы будете умело защищаться.
      - Я готова.
      - И напрасно. Я пришел с другой целью. Я хочу, чтобы вы рассказали о Тихомирове. Просто о Тихомирове как о человеке. Каким вы его представляли.
      Сейчас Светлана казалась не такой, как при первой встрече. Онаневсхлипывалаи держалась спокойно, однако в спокойствии чувствовалась напряженность, это было сосредоточенное спокойствие. И чтобы подтвердить или опровергнуть свое впечатление, Мазин повторил:
      - Каким вы его знали...
      - Думаете, это легко? Потерять близкого человека... Меня утешают. Вспоминают войну. Но тогда убивали многих, а сейчас не повезло мне одной.
      Это "не повезло" она произнесла не цинично, а с чувством покорности неизбежному.
      - Так что вам рассказать?
      - Обо всем. Как вы познакомились... Ну и дальше. Конечно, о чем не хочется, не говорите.
      - Я не помню, как мы познакомились. Да мы и не знакомились. Антон вел в нашей группе практические занятия. Ну, и как-то постепенно обратил на меня внимание.
      - Вы встречались с кем-нибудь в это время?
      - Серьезно нет, но как и каждая девчонка... Был один парень. В школе учились вместе. Он окончил авиационное училище. Мы переписывались. У меня на столике стояла его фотокарточка. Когда Антон зашел ко мне в первый раз - он проверял жилищные условия студентов по поручению деканата, спросил, кто это. Я так глупо ответила, как мы всегда отвечаем: двоюродный брат. Не знаю, зачем даже.
      - И больше он про вашего летчика не спрашивал?
      - Нет. А зачем? Олег ему ничем не угрожал.
      - Вы с ним давно порвали?
      - Просто я перестала ему писать.
      - А он?
      - Ну, знаете мужчин... Для них самолюбие так много значит. Звонил, просил сказать правду... При чем тут правда? Я его не любила - в этом и была правда.
      - Но он воспринимал все гораздо острее?
      - Ничего. Олег - очень симпатичный мальчик и нравится девушкам. В старых девах не останется.
      - Ладно, будем считать, что он утешится.
      Светлана поправила юбку на коленях:
      - Если я и доставила ему неприятности, то расплатилась за них.
      - Вы не жалеете, что порвали с ним?
      - Нет, - ответила она без колебаний. - Антон погиб неожиданно, а с Олегом мне пришлось бы ждать этого каждый день. Вы знаете, что такое реактивщик?
      - Приблизительно. Но, между прочим, мотоцикл тоже не безопасное занятие. У меня есть приятель в ОРУДе. Он уверяет, что еще ни один мотоциклист не прожил свой век с нетронутыми костями.
      - Ну, я мало езжу. Своей-то машины у меня нет.
      - А вы хотели бы иметь мотоцикл?
      - Я хотела бы иметь "Москвич".
      - Или "Волгу"?
      - "Москвич" современней.
      - Вы и машиной управляете?
      - Нет. Но вы спрашивали об Антоне.
      - Конечно. Я отвлекаю вас. Каким он вам показался с самого начала?
      - Не знаю, с самого начала я не думала об этом. Но потом увидела, что у нас много общего. Нам самим приходилось пробиваться. Никто не помогал. Вы думаете, это легко - поступить в университет?
      - Трудно?
      - Я поступала два раза. Работала лаборанткой в ботаническом саду.
      - Приятное место.
      - Летом. А зимой, знаете? Руки мерзнут, земля всегда под ногтями.
      - Но вы, кажется, из деревни?
      - Родители преподают физику и математику в районной десятилетке.
      - А вам это занятие не по душе?
      - Вы угадали... Антон тоже не любил деревню. Знал, что это за мед. Не по газетам. Вам странно такое слушать? А я правду говорю.
      - Он оставил там жену, - сказал Мазин, не принимая вызова.
      - Вы, как моя тетка, рассуждаете. Говорит, что меня бог наказал за женатого.
      - Его он наказал больше.
      - Никто никого не наказывал! Антона не за что было наказывать. Ему не везло. Он всегда чувствовал, что ему не везет.
      - Он говорил об этом?
      - Да, он часто говорил об этом.
      - А о чем вы еще говорили?
      Она пожала плечами:
      - Обо всем. Он хотел многого достигнуть. Но ему был нужен близкий человек.
      - И вы могли стать таким человеком?
      - Да, - сказала она убежденно. - Со мной ему было хорошо.
      - Расскажите, как складывались ваши отношения. Сразу удачно или трудно? Были ли осложнения?
      - Осложняла только Кротова.
      - Каким образом?
      - Он считал себя обязанным ей. Как будто можно любить из благодарности!
      - Так он говорил вам?
      - Нет. Это я ему говорила.
      - Вы думаете, что понимали его? Ведь с Тихомировым было трудно, наверно? С двумя женщинами жизнь не сложилась.
      - В этом он не виноват. Он был хороший. Просто ему не везло, повторила Светлана. - Ему нужна была не такая женщина, как они...
      Из записной книжки Антона Тихомирова:
      "Удивительно, как быстро я забыл Ир. Даже о сыне почти не думаю. А ведь когда мы поженились, я был уверен, что это на всю жизнь. Конечно, Ир. оказалась далеким от меня человеком, очень приземленным, но мне она не сделала ничего плохого. Я никогда не испытывал к ней враждебности, и тем не менее она больше не существует для меня. Это обидно. Обидно потому, что, вычеркнув из жизни ее, я потерял и ту часть своей жизни, которая была пройдена вместе.
      Но главное - мысли, которые приходят в голову о любви вообще. Почему то, что казалось дорогим, обесценивается до нуля? Значит ли это, что подвиги всевозможных Ромео и Джульетт - лишь ненормальные отклонения? Срабатывает механизм продолжения рода и отключает разум? Но "продолжать род" в самом непосредственном и вульгарном смысле мы можем и независимо от любви. Зачем же психозы и иллюзии?
      Как далеки мы до сих пор от понимания наиболее сложных процессов в человеке. Говорят о необъятных перспективах генетики, но при моей жизни мы вряд ли уйдем дальше умения предостерегать от производства на свет дебилов. До глубинных процессов, определяющих личность, а не плоскостопие, дотянутся, в лучшем случае, внуки. А нам по-прежнему остается вместо науки философия. И никто мне не скажет, как сложатся мои отношения с Инной через год. А впрочем, если бы это можно было узнать, я побоялся бы заглядывать в будущее. Когда я таскал трехпудовые мешки, чтобы заработать на апельсины для беременной Ир., я б не поверил никакой машине, отгадавшей правду. Хорошо, что такой машины нет и сегодня. Но с другой стороны, должны ли мы прятаться от фактов, как страусы? Люди изживают в себе друг друга не потому, что не сошлись характерами. Зачем же лицемерить, взваливая вину на любимого недавно человека? Или хотя бы на самого себя?"
      - Ему нужна была не такая женщина, как они.
      - А что вы знаете о них?
      - То, что он рассказывал. С женой они учились в одной группе. Она была старостой, и ее прикрепили к Антону, потому что он считался пассивным - не ходил на собрания, не занимался спортом. А она активистка. Он так и говорил: "Она полюбила в порядке шефства. Слишком серьезно воспринимала комсомольские поручения. Но, выйдя замуж, решила, что теперь-то уж я спасен окончательно, и забыла обо мне. Стала вытаскивать из прорыва очередной объект - пришкольный участок".
      - Может быть, это жестоко? - спросил Мазин.
      - Нет, он не говорил о ней плохо.
      - А об Инне Кротовой?
      - Я ж сказала. Он считал себя обязанным...
      - А вы ревновали?
      - Зачем? Мне нравилось, что он порядочный человек. Он мне все рассказал, когда объяснился. Даже это лишнее было, и мне неприятно было слышать. Но он не хотел никаких обманов с самого начала. И я это поняла. И он вообще вел себя очень хорошо. Не лез, как это теперь принято. Мы были в театре, а потом гуляли, и он мне все сказал. Мы смотрели пьесу про девчонку, которая полюбила женатого. Когда мы вышли, я хотела поговорить об этой пьесе, но видела, что ему нужно сказать, и ждала, не хотела мешать.
      Антон сказал так, вроде в шутку:
      - Видите, Светлана, как опасно полюбить мужчину с прошлым.
      Она смолчала.
      - Но и однокурсника, по-моему, тоже не лучше.
      - Почему?
      - В этом возрасте люди мало знают жизнь и чаще ошибаются.
      - Ошибаться в любом возрасте можно.
      Он не знал, как продолжить. Светлана решила помочь ему.
      - По-моему, нет таких людей, которые бы не ошибались.
      - Да, - обрадовался Антон. - Я тоже... много ошибался.
      - Вы говорите, как старик.
      - А я и есть старик. Седеть начинаю.
      - Для мужчины это не страшно.
      - Женщины всегда утешают.
      - Что поделаешь, если мужчинам это нравится.
      - Значит, вы утешаете неискренне?
      - Я вообще не люблю утешать. Утешаешь тех, к кому равнодушен. А кого любишь - с тем переживаешь вместе.
      - Светлана, мне кажется, что вы очень надежный и верный человек. Вашему мужу очень повезет. Я ему завидую.
      - Я пока замуж не собираюсь.
      - Вы никого не любите?
      - Разве об этом обязательно говорить преподавателю.
      - Я сейчас не преподаватель, Светлана. Скажите...
      - Что сказать, Антон Николаевич?
      - Вы... вы могли бы полюбить такого человека, как я? Немолодого уже, у которого было много ошибок.
      Из записной книжки:
      "По-моему, мужчина проходит в любви три стадии. Сначала первая. Организм еще не отрегулирован, он нуждается в женщине, не зная, что это такое, испытывает непреодолимую тягу к человеку противоположного пола - и только. Отсюда юношеские браки, случайные, стихийные и неодолимые. Не считаются ни с чем - ни с материальными факторами, ни с духовными, иногда даже с чудовищной разницей в возрасте. Я прошел эту стадию. Может быть, мне повезло с Ир. больше, чем другим, но кончилось все закономерно и неизбежно. Наступает зрелость, человек познает себя и видит, что совершил ошибку. Итог ясен. Вторая стадия сложнее. Она противоположна первой. Выбираешь ту женщину, которая кажется необходимой. Случайность исключается. Но лишь на первый взгляд. Разум устраивает злую шутку. На третьей стадии он приходит в противоречие с физическими стимулами. Организм уже разработан, его не убедишь силлогизмами, он отвергает все, что признавалось главным вчера, - понимание друг друга, духовную потребность. Мораль только мешает. Молодость и разнообразие становятся дороже самого близкого понимания. Делаешь отчаянные попытки одолеть себя и катишься под горку, как мальчишка с ледяной крепости. Борьба окончена выбор сделан. Человек побежден, остался самец, который заглядывает под юбку, произнося дежурные фразы о любви. Благо, они хорошо усвоены за десять-пятнадцать лет".
      - Так мы объяснились. Антон был очень счастлив, даже нарвал цветов с клумбы в парке. Совсем как мальчишка... Мы часто говорили о будущем, как будем жить. Он надеялся после защиты получить место в Москве. Собирались вступить в кооператив, поехать за границу, когда-нибудь машину купить. Да мало ли чего не собирались! А вот чем кончилось...
      Мазин видел, что спокойствие ее идет не от равнодушия, а от большой выдержки. Но было в этой выдержке что-то такое, что не нравилось ему:
      - У вас еще все будет.
      - А Антон?
      Мазину стало неудобно. Тогда, в прошлый раз, эта девушка показалась ему проще.
      - Вы знали Игоря Рождественского? - спросил он, не ответив на вопрос.
      - Да, конечно.
      - Они дружили с Антоном?
      - Считалось, что дружили.
      - А на самом деле?
      - Он завидовал Антону.
      - Завидовал чему?
      - Антон был талантливее его, и он это знал.
      - У вас были стычки с Рождественским?
      - Нет, но он относился ко мне плохо. Я это чувствовала.
      - А с Инной Кротовой вам приходилось встречаться?
      - Я видела ее.
      - Вас познакомил Тихомиров?
      - Ну что вы! Я сама пошла.
      Мазин заметил, что об этом ей говорить не хотелось. И Светлана подтвердила:
      - Конечно, о Кротовой мне говорить не хочется... Но раз уж вас интересует все... Я поступила по-бабски. Знала про нее и про Антона, и мне хотелось увидеть ее. И я пошла в музей, чтобы увидеть ее. Наверно, это было нехорошо.
      - Это можно понять.
      - Да, но не подумайте, что я боялась ее. Она не была мне соперницей, потому что Антон не любил ее. Мне просто хотелось посмотреть, чтобы знать о нем все. Я хотела знать о нем все. И он тоже хотел, чтобы я все о нем знала. Он много рассказывал о себе. С самого детства, когда они еще жили все в одном доме. И о Кротове. Он считал его гениальным. И о войне, и о немцах. Сколько страха он пережил, хотя был совсем маленький! А потом он окончил школу с медалью, чтобы обязательно поступить в университет.
      - Да, это я знаю. Скажите, Светлана, как был настроен Тихомиров в последнее время, перед защитой?
      - Волновался, конечно. Это ж была необычная защита. Диссертация могла быть принята как докторская.
      - Он никогда не говорил вам, что использует в своей работе неопубликованные выводы Кротова?
      Светлана помедлила с ответом.
      - Он говорил, что пытается развить его идеи.
      - Вы виделись с ним в день защиты?
      - Да, он заезжал в общежитие.
      - Вы жили тогда в общежитии?
      - Там мне удобнее, ближе к университету.
      - Что он говорил вам?
      - Сказал, что, кажется, все в порядке и сразу после защиты позвонит мне.
      - Но позвонил не сразу?
      - Антон говорил, что не мог дозвониться. Телефон был занят. Это часто бывает.
      - А когда дозвонился, то просил вас приехать к нему?
      - Я ж говорила раньше.
      - Да, мы говорили об этом. И сознаюсь, Цербер подтвердил ваши слова. Вы не обижены?
      - Чем?
      - Тем, что я проверял вас.
      Она покачала головой:
      - Это же ваша работа.
      - Моя работа, - повторил Мазин слова Светланы. - Но не только.
      - А что же, хобби? - пошутила она.
      - Хобби? - переспросил Мазин. - Этим малопонятным словом, кажется, называют всевозможные увлечения. Если, например, человек разводит кактусы.
      - Или собирает наклейки с винных бутылок.
      - Совершенно верно. Я занимаюсь наклейками. Вино пью на работе, а дома отпариваю этикетки. Попадаются любопытные бумажки, между прочим.
      - Не понимаю вас.
      - Что тут непонятного? Иногда хочется узнать больше, чем требуется по ходу дела. Вот и сейчас, хотя я в отпуске...
      - В отпуске? - удивилась она.
      - В отпуске. И дело закрыто.
      - Но вы сказали...
      - Что оно не закончено? Я не совсем точно выразился. Юридически оно прекращено, однако для меня самого остались невыясненными некоторые, возможно, несущественные детали. Вроде наклеек. Конечно, наклейка - это чепуха, собственно, по сравнению с самим содержимым бутылки. Но вот находятся люди, для которых эта бумажка неожиданно приобретает реальную ценность. Так и я. Теперь понимаете?
      Светлана покачала головой:
      - Что вы все-таки хотите сказать?
      - Прежде всего, что вы можете не разговаривать со мной, если вам это не нравится.
      Она впервые глянула с беспокойством:
      - Но вам нужен этот разговор?
      - Да, нужен.
      - Почему?
      Мазин встал со стула и подошел к окну. Внизу девушка в плаще "болонья" разговаривала в парнем. Слов не было слышно. "О чем они? Впрочем, это понятно... А понятно ли? Все можно понять? Поставить себя на место другого? Например, этой Светланы. Насколько она искренна? Чего она ждала от будущего? О чем мечтала? Она говорит, что любила... Почему бы и нет? Это очень просто и естественно в ее возрасте. А ненавидеть? Это тоже просто? В чем я могу подозревать ее?"
      Он полез в карман и достал конверт с запиской, полученной в последний день следствия.
      - Потому что после того, как я закрыл дело, мне прислали вот эту бумажку.
      Он протянул конверт Светлане.
      - После?
      Она взяла его, вернее, протянула руку, но смотрела прямо в лицо Мазину, и ему пришлось вложить конверт в протянутую руку.
      Светлана открыла конверт, достала бумажку и рассматривала ее долго, как бы не понимая, о чем идет речь, а может быть, обдумывая, что сказать.
      Он ждал. Наконец она пожала плечами:
      - Вы же следователь, вам должно быть виднее.
      - Судя по записке, в тот вечер с Тихомировым произошло нечто необычное, и, возможно, это оказалось причиной или как-то повлияло на его смерть.
      - Значит, все-таки...
      - Пока ничего не значит, фактов нет.
      Мазин забрал из ее рук конверт и записку, вложил записку в конверт и не спеша спрятал. Молча. Потом опять глянул на Светлану. Спокойствия и уверенности стало меньше. Она перебирала пальцами край юбки, не зная, видимо, что сказать, а Мазин все молчал и ждал. Он хотел услышать, что скажет она сама, без его подсказки. Это было очень важно, и он ждал.
      - Что же вы... Что вы хотите от меня?
      Мазин вздохнул. Пожалуй, можно было не сомневаться, что он услышит именно эти слова.
      - Дело в том, что записка вызывает очень много вопросов, но прежде всего хотелось бы ответить на два. Кто такой И.? И кто мог переслать записку мне?
      - Разве вы не знаете, кто ее переслал?
      - Нет, - ответил Мазин и сам подивился уверенности своего голоса. Вы же видели, что на конверте нет обратного адреса.
      - Да, правильно.
      - Возможно, этот человек хотел помочь следствию, а может быть, ему хотелось просто навредить И.
      - Почему ж он не назвал его?
      - Наверно, опасался раскрыть себя такими подробностями. Кроме того, мне кажется, что с этим человеком нам приходилось встречаться в ходе следствия и он не хотел демонстрировать свой почерк.
      - Но зачем вы говорите все это мне?
      - Вы были очень близки с Тихомировым. Может быть, вы подскажете, кто такой И.?
      - Откуда мне знать?
      Это было сказано слишком быстро.
      - Не торопитесь.
      - Я ничем не могу помочь вам.
      - Хотя и знаете по меньшей мере двух И.?
      - Двух?
      - Да. Инну Кротову и Игоря Рождественского.
      - Но вы же их тоже знаете?
      - Меньше, чем вы.
      - Нет. Я их не знала и знать не хочу. Кроме вреда, они ничего не принесли ни мне, ни Антону.
      - Тем более, вы должны быть заинтересованы в раскрытии истины.
      Мазин шагнул на другую половину комнаты и подошел к нише в стене, задернутой белой чистой шторкой. Она была приоткрыта. В нише на подставочке, покрытой вышитым полотенцем, стояла икона без рамки. На потемневшей доске печальная женщина прижимала к себе младенца со взрослыми усталыми глазами. Под иконой лежал пучок высохших вербовых веток.
      Светлана наблюдала за ним с тахты.
      - Это теткино. Она, сами понимаете, женщина старая.
      - Понимаю. Так что вы думаете, могла написать эту записку Инна Кротова? - спросил он, все еще разглядывая грустную мать с младенцем.
      - Почему именно Кротова?
      - Потому что с Рождественским они провели вместе почти весь день, и у него не было необходимости предупреждать таким образом Тихомирова, если б он и захотел с ним неожиданно поговорить. Остается Кротова.
      Мазин услышал сухое:
      - Могла.
      Он обернулся:
      - Зачем?
      - Думаете, она простила его?
      - Откуда мне знать.
      - Я уверена, что нет.
      - Чего же она добивалась?
      - Хотела повредить ему. Может, надеялась, что он вернется.
      - Вряд ли. В записке написано: "Речь идет не обо мне". Значит, если писала и Кротова, то дело не в ней.
      - Вы просто не знаете женщин!
      Мазин улыбнулся:
      - А кто их знает? Знают они себя сами? Например, вы?
      - Я знаю.
      - Предположим. Итак, вы считаете, что записку могла написать Кротова и побудило ее неприязненное отношение к Тихомирову.
      - Да.
      - Однако вы говорите уверенно, а вначале будто сомневались?
      - Вы меня убедили.
      Мазин уловил враждебность.
      - Извините, - уклонился он, - иногда это бывает. Но вы не казались мне человеком, легко поддающимся внушению.
      - Интересно, какой я вам казалась?
      Сказано было с вызовом, и теперь его стоило принять.
      - Так как мы беседуем неофициально, я не скрою. Вы показались мне спокойной, уравновешенной, человеком, который стойко переносит несчастья и делает то, что хочет сделать. Так мне показалось вначале.
      Слово "вначале" он выделил, и она это заметила:
      - Вначале? А теперь?
      "Пожалуй, это не совсем честно. Черт с младенцем! Но с младенцем ли? Ладно, выпалим из пушек по воробьям".
      - Видите ли, Светлана, я занимаюсь своим делом - а это одновременно и хобби - не первый день. И не первый год. И, увы, приходится сознаваться, даже не первый десяток лет. За эти годы у меня накопился опыт, навыки. Поэтому я, к сожалению, редко ошибаюсь. Говорю - к сожалению - потому что раньше, когда ошибки бывали, жилось веселее. Но это лирическое отступление или, если хотите, следовательский прием, чтобы отвлечь вас от главного. Иногда мы так поступаем. - Он с удовольствием наблюдал, как она старается определить, где кончаются шутки в его словах. - Иногда. Но не сейчас. Сейчас я хочу сказать, что уже давно не ошибался на все сто процентов. Поэтому пересматривать полностью свое мнение о вас я не собираюсь. Я сказал, что вы делаете то, что находите нужным, и это, по-моему, верно. Хотя здесь я и расхожусь с Игорем Рождественским, который относит вас к категории людей, не знающих, что творят.
      - А ему-то какое до меня дело?
      - Никакого. Просто к слову пришлось. А о чем я, собственно, говорил?
      - О моем характере.
      - Да, именно. Впрочем, не совсем. Скорее о том, какой я вас представлял. Так вот, некоторые свои взгляды мне пришлось пересмотреть.
      - Какие же именно?
      - Я считал вас более искренней.
      Теперь она сидела не кокетливо, поджав ноги, а очень прямо. Мазин же снова уселся на стул, свободно, тяжеловато, откинувшись на закругленную спинку.
      - По-вашему, я вру?
      - Ну, таких слов мне не хотелось бы употреблять.
      - Лучше говорить откровенно. Вы ж не на свидание сюда пришли.
      Он засмеялся:
      - Мне казалось, что на свиданиях люди бывают откровенны.
      - Вы все время шутите.
      - Немножко.
      - Так почему вы думаете, что я вру?
      - Нет, в такой форме говорить я отказываюсь.
      - Ну говорите, как вам нравится.
      - Спасибо! У меня есть некоторые основания полагать, что вы все-таки виделись с Тихомировым после защиты.
      - Почему?
      - Вы сказали, что он звонил вам из ресторана и приглашал приехать к нему. Так?
      - Да, так.
      - Но вы отказались?
      - Отказалась.
      - И больше он вас не увидел?
      Мазину показалось, что она заколебалась, прежде чем ответить, но ответ прозвучал твердо:
      - Нет, не видел. Он меня не видел.
      - Однако после звонка вы ушли из общежития.
      - Почему вы так думаете?
      Он решил сказать правду:
      - Вахтерша сообщила.
      - Эта сплетница?
      - Хотите сказать, что ей нельзя верить?
      - Поостереглась бы.
      - Я бы тоже, наверно. Но она не одна вами интересовалась в тот вечер.
      - Кто же еще, если не секрет?
      - Скажу, хотя меня и просили не говорить. Олег. Тот самый парень, которому вы перестали писать. Как видите, он не утешился.
      - Жаль.
      Светлана смотрела зло.
      - Конечно, жаль парня.
      - Что же вы от него узнали?
      - С ним я пока не разговаривал. Просто знаю, что он приходил. Они поднялись к вам вместе с вахтершей, но вас не было.
      - И вы решили, что я поехала к Антону?
      - Это одно из предположений. Вы могли пойти за хлебом, например, в дежурный магазин. Или отправиться к тетке. Или просто не открыть дверь, на худой конец. Что вам больше нравится?
      - Мне не нравится, что вы со мной разговариваете, как с преступницей. Вы не имеете права!
      - Конечно, не имею.
      Она замолчала. Она никак не могла его понять.
      - Но знаете, это как самонастройка в телевизоре. Получается механически. Не веришь человеку - и появляется определенный тон.
      Мазин говорил доверительно, как будто делился чем-то, не имеющим никакого отношения к происходящему.
      - В чем же вы мне не верите? - повторила Светлана, раскрыв большие серые глаза с длинными, совсем не подкрашенными ресницами.
      - Мне кажется, что вы были ночью у Тихомирова.
      - А если я была у тетки?
      - Нет, у тетки вас не было.
      - А эти сведения откуда?
      - Тоже от Олега.
      - Вы же его не видели!
      - Не видел. Но он говорил об этом вахтерше. Она предположила, что вы отправились сюда. А он ответил, что пришел в общежитие прямо от Екатерины Кондратьевны и вас там нет.
      - Вот уж не ожидала от него такой прыти.
      - Я ж сказал, что он не утешился.
      - Значит, я ошиблась.
      - Не только в этом.
      - Неужели вы думаете, что я могла убить Антона?
      Ресницы ее задрожали. Теперь она снова походила на ту Светлану, что запомнилась ему с самого начала. Он невольно посмотрел на ее полные коленки, потом на растерянное лицо и подумал, что на сегодня достаточно.
      - Неужели... неужели вы думаете, что я... что я... убила Антона?
      - Вряд ли. Но я думаю, что вы должны больше знать о его смерти.
      Мазин поднялся:
      - Странно, но до получения этой записки я считал все происшедшее простым, а теперь вижу, что дело не так уж просто... Конечно, о том, что Тихомиров воспользовался трудом Кротова, вы могли и не знать...
      - Как воспользовался?
      - Не очень честно. Неприятно говорить, но что поделаешь.
      - Не может быть. Он всегда так относился к Кротову! Это она его оклеветала. Она. Из мести. А он был замечательный.
      - Да... Вы могли и не знать. А могли и узнать... Случайно, скажем.
      - Зачем вы издеваетесь?
      Сейчас она была некрасивой, посеревшей какой-то, несмотря на румяные щеки.
      "Хватит", - решил Мазин.
      - Простите. Я, кажется, немного выбил вас из колеи. Но мне хотелось найти у вас поддержку. Я ведь должен докопаться до истины. Значит, вы не были у Тихомирова?
      Она заморгала.
      - Конечно, вы могли разминуться с Олегом. Извините. Все наделала эта записка. Не будь ее, я бы уже забыл о деле Тихомирова. У нас так много работы. - Он взялся за ручку двери: - Если вы понадобитесь, я побеспокою вас.
      Ирина
      На станции, куда Мазин добрался поездом, ему сказали, что до Красного ходит автобус, что по шоссе туда одиннадцать километров, но есть и проселочная дорога - километра на четыре короче, и сейчас, посуху, по ней частенько бегают машины.
      Почти неожиданно для себя он выбрал третье решение. Отправился по проселку пешком. Стоял ясный осенний день. Солнце уже не пригревало, но освещало степь таким ярким веселым светом, что Мазину захотелось побыть наедине с этой остепью, этим светом и самим собой.
      Он пересек железнодорожные пути, прошел через маленький базарчик, где торговали яблоками, кислым молоком в глиняных крынках и тугими малосольными огурцами, и зашагал по широкой немощеной улице туда, где кончались разбросанные среди садов домики и начиналась дорога - хорошо пробитая в черноземе, поблескивающая полоса, что тянулась мимо вспаханных полей и побуревших лесопосадок, спускаясь в поросшие кустарником балки и взбираясь по пологим пригоркам, тоненький и длинный шнурок, расчертивший залитую осенним солнцем землю.
      Мазин шел легко и вместо того, чтобы обдумывать предстоящий разговор, вообще ни о чем не думал, а дышал только свежим неоскверненным автомобильной вонью воздухом и озирался по сторонам, представляя себя с огромной солнечной высоты маленькой точкой, едва ползущей по бескрайней земле.
      Он весь отдался этому наполняющему силой ощущению простора, когда прямо за спиной услыхал лошадиный храп и женский испуганный голос:
      - Тп-рр-руу!
      А потом с ним поравнялась двуколка, и женщина, сидевшая в ней, сказала с упреком:
      - Разве ж можно посреди дороги ходить?! Да еще не слышите ничего. Я ж вам кричу, кричу...
      Она была в платке и стеганке, но Мазин видел, что это не колхозница, хотя руки ее держали вожжи привычно и свободно. Женщина дотронулась длинной гибкой хворостиной, которая заменяла ей кнут, до гладкой вороной спины лошади, и та, подчиняясь сигналу, снова взяла на рысь. Двуколка проехала мимо Мазина, но недалеко. Женщина, не останавливаясь, вдруг обернулась и посмотрела на него:
      - Послушайте, вы не следователь будете?
      - Он самый, - ответил Мазин; подходя поближе и сожалея, что так хорошо начатая прогулка сейчас будет прервана.
      Женщина ждала, собрав вожжи в руку:
      - А я на станцию приезжала вас встречать. У нас-то телеграфа в Красном нет, так что пока сообщат...
      И Мазин понял, что она с опозданием получила его телеграмму и не успела на станцию, а теперь спешит домой, чтобы встретить его с автобуса.
      - Вы, значит, пешком решились? - улыбалась Тихомирова, довольная, что встретила-таки его" - Сейчас хорошо пройтись, погода-то золотая стоит, но далековато все-таки, семь верст...
      Она сказала "верст", а не "километров", потому что здесь, видно, и сейчас люди говорили так, как привыкли их деды.
      - Садитесь!
      Мазин взялся за борт двуколки и, неловко скользнув ногой по колесу, плюхнулся рядом на деревянное сиденье.
      - Устроились? - Она подвинулась, освобождая ему побольше места. - Ну, пошла!
      И колеса запрыгали по неровной колее.
      - Значит, вы и есть Ирина Васильевна?
      - Я и есть Ирина Васильевна, - привычно, по-учительски, называя свое отчество, ответила она. - Вы, собственно, что узнать-то от меня хотите?
      - Я хотел побеседовать с вами об Антоне Тихомирове.
      - Разве он разбился не случайно?
      - Всякая смерть требует расследования, даже на больничной койке. Вы же знаете. Так что не пугайтесь.
      - Чего мне путаться? В чем смогу - окажу вам помощь. Но мы-то давно с ним разошлись.
      - Я знаю.
      Он мог бы сказать, что, несмотря на это, она виделась с Антоном Тихомировым в день смерти или, во всяком случае, хотела повидаться, но решил начать с другого, с того, что было для него не менее важно.
      - Я знаю. Я и хотел поговорить с вами о прошлом. Видите ли, чтобы правильно понять человека, нужно знать о нем многое, и прошлое может оказаться не менее важным, чем настоящее.
      - Если так глубоко берете, значит, сомневаетесь, - сказала Ирина, глядя прямо перед собой. Дорога бежала вниз, по склону балки, к мелкой речке. Речка текла, подмывая желтый глинистый берег.
      Ирина притормозила лошадь, и та стала спускаться медленнее, осаживая напиравшую двуколку. У самой воды, неторопливой и зеленоватой, сквозь которую хорошо было видно прорезанное колеей дно, она совсем остановилась и, наклонив вздрагивающую голову, коснулась поверхности темными мягкими губами.
      - Пить хочет, - пояснила Ирина и, соскочив на землю, освободила рот лошади от железного мундштука. Та стала пить, поднимая голову при каждом глотке, роняя в речку стекавшие по губам капли. Колючие кусты нависали над дорогой, сквозь ветки с последними скрученными жесткими листьями виднелись похожие на мелкую сливу плоды.
      - Что это? - поинтересовался Мазин, указывая на куст.
      Ирина отошла с дороги и сорвала несколько слив. Опустила их прямо на ладони в воду, стряхнула и протянула Мазину:
      - Пробуйте.
      Он осторожно прокусил сизоватую корочку. Внутри слива была темнее, очень сладкая, холодная.
      - Терн это, - пояснила Ирина. - Кислятина страшная, а вот прибьет морозцем - вкусный становится.
      И, взобравшись на двуколку, тронула лошадь.
      Та осторожно ступила в воду - от копыт поднялись дымки взбудораженной глины - и пошла медленно, расчетливо ставя ноги на невидимое дно. Вода поднялась почти до половины колес, Мазину показалось, что сейчас будет еще глубже, он собирался поджать ноги под себя, но делать этого не пришлось, потому что дорога взяла вверх, лошадь пошла увереннее и быстрее, и вот уже колеса, отбрасывая прилипшие мокрые комья, закрутились снова быстро, и они опять поехали степью, вдоль лесополосы, мимо оседлавших полуголые ветки грачей, подозрительно поглядывавших на проезжих.
      - Антон любил мороженый терн, - сказала Ирина.
      Но Мазин опять не думал о Тихомирове, а смотрел на маленький трактор на дальнем поле, что полз по краю огромного черного квадрата, и ему не верилось, что такой гигантский квадрат может вспахать такая маленькая машина. Потом и это поле сдвинулось вправо и назад, а впереди, в низине, показалось село - где под шифером, а кое-где под соломкой. И среди этих белых, издалека казавшихся очень чистенькими хаток Мазин увидел красное кирпичное здание, окруженное рядками деревьев, молодых еще, но ухоженных, крепких и ветвистых.
      - Это школа наша, - махнула Ирина прутиком на красное здание.
      - Сад вы разводили?
      - Мой, - ответила она с гордостью. - На пустыре вырастили. Столько трудов стоило! Антон все ругал меня. Говорят, что я тут и счастье свое потеряла. - Она сказала это иронически и добавила, чтобы пояснить: - А я думаю, что его с самого начала не было. И остановилась у одного из домиков под шифером: - Вот здесь и живу.
      - С самого начала?
      Она поняла:
      - Да, мы здесь вместе жили.
      Мазин с удовольствием размял на крыльце затекшие ноги.
      - Входите. Раздевайтесь. Вот умывальник, полотенце... Мойте руки. Сейчас обедать будем.
      - Да я не голоден.
      - Ну, это вы по-городскому застеснялись. А у нас все попроще. Разносолов, правда, особых нету, да поесть же с дороги нужно. На голодный желудок какой разговор! Злой будете, а мне это опасно.
      Пошутила она впервые, видно, увереннее себя чувствуя под своей крышей. И тут же засуетилась, набрасывая на стол чистую скатерть.
      Мазин вымыл руки под железным рукомойником, медленно вытер их, несколько смущенный приемом и размышляя, не правильнее ли было приехать официально и остановиться в доме для приезжих. Но бежать было поздно, и пользы такое бегство принести уже не могло, а могло нарушить только тот контакт, который, несмотря на кратковременность знакомства, успел, как он чувствовал, установиться у него с Ириной.
      На столе тем временем появились высокий белый хлеб домашней выпечки, свиная колбаса, нарезанная большими кусками, малосольные огурцы, поздние буроватые помидоры и бутылка "Московской".
      Мазин покачал головой. Но Ирина и себе налила, как и ему, полную стопку, хотя выпила не всю, а половину только. Вытерла губы краем фартука и сказала серьезно:
      - Не пойму я все-таки, что вы от меня хотите узнать.
      И Мазин видел, что женщина эта из тех, которые живут в ясном, определенном мире, и она должна знать, что же от нее требуется.
      Он закусил хрустящим, очень вкусным огурцом и ответил:
      - Антон погиб. Скорее всего - это несчастный случай. Но обстоятельства смерти до конца не ясны. Можно предполагать и самоубийство, и даже худшее - насильственную смерть. И чтобы узнать правду, мне необходимо знать побольше о самом Тихомирове: каким был он человеком, на что был способен. Это может приоткрыть дверцу в пока неизвестное... Поэтому расскажите о нем то, что знаете, что запомнилось, что за человек он был, по-вашему. Если вам не тяжело все это.
      - Тяжело, конечно. Это ж моя жизнь... неудачная, как видите. Да сейчас уж чего говорить. Не зря ж вы сюда ехали...
      Она сложила руки на коленях:
      - Наверно, хорошо его я никогда не понимала, иначе не получилось бы этой нашей ошибки. Был он человеком, ну, как вам сказать, умным, но самоуверенным. Особенно самоуверенным. Если что сделал - все. Прав - и только. Не помню я, чтоб он себя хоть раз виноватым признал. Очень был упрямый. Группа его прорабатывает, стыдит, а он сидит молчит, в окно смотрит: дескать, слыхал я все это десять раз. Никто его перевоспитать не мог. И я тоже... не смогла, запуталась только. Все с этого и началось. Дали мне поручение общественное - отвечать за него. Смешно, конечно. Теперь-то я понимаю, что так просто человека не переделаешь, а тогда, что? Поручили - взялась.
      Он в свитере мохнатом ходил и всегда непричесанный. Надо мной посмеивался:
      - Составь, Ирка, график моей перековки с точными сроками, чтоб мне ориентироваться по нему. А то еще раньше времени исправлюсь.
      Потом опять:
      - Не составила?
      И сам притащил лист ватмана: на нем оси, координаты, цифры, все дурачина разная. Я прихожу в общежитие: график на стенке висит, разноцветными карандашами расчерчен. Девчата смеются:
      - Это Антон притащил и повесил. Вот умора!
      А мне хоть плачь. Говорю ему:
      - Почему ты несознательный такой? Ведь всю группу подводишь!
      А он:
      - Чем это я ее подвожу, группу? Внушили себе чепуху такую! Ну, скажи, пожалуйста, от того, что я не подготовился к семинару, тебе лично чем плохо?
      - Да ведь мне тебя поручили.
      - А ты б отказалась - и все дело. Сама себе обузу на шею повесила, а я виноват? Человек должен жить так, как он устроен, а не так, как Анька Ситникова - это комсорг наш - ему указывает. Может, ей и выгодно, чтоб я был образцовый, ее тогда в комитет выберут, а мне-то ее карьера на что? И при чем тут группа?
      Я ему возражала, конечно:
      - Набекрень у тебя мозги, Антон. Если про группу не понимаешь, так хоть бы о себе подумал. Зачем учишься-то? Ведь лентяй ты!
      - Нет, - говорит, - я не лентяй. То, что мне нравится, я учу. А что Лысенко - великий ученый, в это я никогда не поверю.
      - Да ведь академик он! Это, что же, случайно, по-твоему?
      - Темная ты, Ирина, и наивная. Ничего не понимаешь!
      Это у него любимое словечко - темная! Если чего доказать не может, махнет рукой и скажет: "Темнота!"
      Вот так смеялся, смеялся, а перед зачетом приходит и, как бы шутя, говорит:
      - Хочешь, Ирка, план по моему воспитанию выполнить?
      - Чего это ты?
      - Дай конспектик почитать. А то у меня своего, знаешь, нету, крысы в общежитии съели.
      Думаю, пусть уж лучше по моему выучит, чем совсем не учит. Дала. Взял он и удивился вроде.
      - А я думал, не дашь. Значит, душа в тебе есть. Не все потеряно.
      И говорит так не то в шутку, не то всерьез.
      Сдал, а после зачета остановил меня в коридоре, в руках билеты в кино крутит, синенькие такие.
      - Ты знаешь, Ирочка, что добрые дела должны вознаграждаться? Вот я билетики взял на очень интересное кино.
      - Не нужно мне, - говорю, - твоих билетиков.
      - Что, стесняешься со мной пойти? Боишься, что Анька не одобрит?
      - Ничего я не боюсь!
      И пошла...
      - Да вы что ж это не едите? - вдруг заметила она пустую тарелку у Мазина. - Сейчас я яишню поджарю.
      - Не стоит. Я сыт.
      - Соловья баснями не кормят!
      Ирина вышла на кухню. Вскоре оттуда потянуло жареным салом.
      - Вот так все и началось, - сказала она, ставя сковородку с глазуньей перед Мазиным. - То общественное поручение, то шуточки-прибауточки, а вышло все серьезно и тяжко. Совсем мы друг друга не понимали, каждый хотел другого в свою веру обратить, да разве ж так получится? Я все думала, что изменится он, станет, как все. Он даже и начал вроде меняться. Посерьезнел. В группе-то шутил, а со мной больше всерьез. К нам все хорошо относились. Его тоже любили, хоть и прорабатывали. Он же умница был... Не сразу я решилась за него замуж выйти. Дружили мы долго. Вел он себя хорошо, не приставал зря. Всегда в читалку зайдет, проводит до общежития. На лекциях рядом садился. А вот конспектов никогда не писал. Нерационально двойную работу делать, говорил.
      - Почему - двойную? Для себя пиши.
      - А зачем, если ты пишешь?
      - Но я ж тебе писать не обязана.
      - У нас с тобой, Ирочка, никаких обязанностей быть не может. У нас любовь до гроба. А любовь - это сон упоительный.
      - Скажешь, "любовь"! Дружим с тобой.
      Но, по правде говоря, я его любила, конечно. Незаметно это произошло. Только чувствую, что не могу уже без него. Не придет один вечер - места себе не нахожу. А придет - так хорошо и спокойно становится.
      Поженились мы на третьем курсе. Нам свадьбу устроили. Весело было очень. Понадарили всего - и нужного и ненужного. До самого утра гуляли. А когда ушли все и остались мы с ним вдвоем, он обнял меня и говорит:
      - Не страшно тебе?
      - Что ты?
      - Жить не страшно?
      - Не пойму я тебя.
      - Нам ведь теперь столько пройти нужно, столько преодолеть.
      - Да что преодолевать?
      - Все. Может быть, войну, может, болезни, несчастья, а может, самих себя.
      - Ну и нашел ты время философствовать.
      - Не боишься, значит?
      И засмеялся.
      Не поняла я его, а он себя лучше знал и боялся. Хотя и хотел, чтобы все хорошо было. Жизнь нашу будущую мы тогда одинаково представляли. Собирались ехать по назначению - и все. В аспирантуру нам не предлагали. Я научной работой не занималась, а он хоть и мог бы, но не хотел. Не нравилось ему, что генетика в загоне. Часто говорил мне:
      - Ты даже не представляешь, сколько эта наука может.
      Но вообще-то о науке он мало мечтал в то время. Я скоро Володьку ждать начала. Антон боялся за меня очень. Помогал во всем, бегал подрабатывать, чтобы яблок купить килограммчик или пару мандаринов. Принесет, бывало, и радостный такой, прямо из рук меня кормит:
      - Сыну витамины! - кричит.
      - Да откуда ты знаешь, что сын, а не дочка?
      - Дочку не хочу, дочки все в отцов. Значит, глупая будет. А сын в маму - умница.
      Шутил все, потому что еебя-то он глупым никогда не считал. Но угадал. Мальчишка родился.
      Это уже перед самым распределением было. Насчет работы мы не спорили. Я в деревне выросла и жить здесь не боюсь. Конечно, асфальта нет, театра нет, а телевизор уже есть, да и живется вольнее, воздуху больше, а заработки не хуже, чем в городе. Хотя и трудно бывает. Ну, да я-то все это знала хорошо, что здесь почем.
      А Антон в деревне мальчишкой жил только, во время войны. Говорил мне, что тянет его в деревню, что поедет с удовольствием, в поле работать будет, город ругал: там, говорил, чиновники одни. Что на кафедрах, что в конторах. А настоящая наука на земле делается.
      Ирина вздохнула:
      - Сам себя он не знал. Говорил-то все от души, но жизнь нашу представлял по-детски, больше природу, а не работу. Думал удивить всех знаниями своими. Да удивляться здесь некогда, успевай только поворачиваться.
      Встретили нас хорошо. Помогли во всем. Его агрономом назначили, а я в школу пошла. Не хотела, правда, а теперь привыкла вот. В школе тоже интересного много и полезного.
      Антон загорелся сначала. С поля не вылазил. Почвы изучил, климат за все года проштудировал, со стариками толковал. Короче, представил председателю целый проект, где что сеять нужно, чтобы урожаи наибольшие собрать и доход удвоить.
      Так он мне и говорил:
      - В наших силах, если хозяйство поведем правильно, через два-три года озолотить колхоз.
      Отнес он свой план председателю. Довольный был такой, радостный... Ждал - одобрят его сразу. Но время идет, а председатель все занят да занят. "Некогда, - говорит, - подожди".
      Антон нервничать стал, хоть и виду не подает. Но что поделаешь, ждем.
      Вдруг как-то вечером машина под окном загудела. Стучат. Открываю я председатель сам пожаловал. А за ним Тихон Хохряков, шофер его, что-то тяжелое тащит.
      - Здоров, Антон Дмитриевич, - председатель говорит. - Вот решил посмотреть тебя в твоей хате. Как ты тут у нас обживаешься. Примешь гостя?
      Ну Антон, конечно:
      - Заходите, пожалуйста!
      - А это тебе, чтоб вы с молодой женой не скучали. Ставь его, Тиша, да поезжай, отдыхай. Я отсюда домой своим ходом отправлюсь.
      Смотрим, Тихон на стол приемник ставит.
      - Это мы тебе решили наш из правления завезти. Все одно там его слушать часу нет. А тебе, глядишь, веселее с ним будет.
      Снимает полушубок, оттуда две бутылки достает.
      - Ну, что вы, Иван Матвеевич!
      - А что? Я ж к вам как бы на новоселье приехал, хоть и с опозданием. Стыд и позор. Живешь ты у нас полгода, а я у тебя в дому не побывал... Не поджаришь нам с агрономом яишенки? - у меня спрашивает.
      А сам из кармана пиджака Антонов план вынимает:
      - Да и потолковать об делах нужно.
      Вижу, Антон заволновался, но сам ничего не спрашивает, а председатель тоже не торопится. Пока я на стол накрывала, они все о разном переговаривались, а как сели и Иван Матвеич первую пропустил (а он мужик здоровенный, литр выпьет - покраснеет только), тогда и заговорил:
      - Прочитал я твой проект внимательно и вижу, если не сбежишь от нас, то колхозу с таким агрономом повезло. Человек ты, прямо скажу, башковитый. А раз так - то должен правильно понять то, что я тебе скажу сейчас. На план свой, парень, ты особенно не рассчитывай!
      У Антона рюмка в руке дрогнула.
      - Ты, конечно, спросишь - почему? Я, может, все и объяснить не смогу, но по-простому скажу так: мысли наши - дело одно, а жизнь идет своим путем. Это в общем плане. А в частности: никто нам самоуправства не разрешит, потому что в районе свой план есть, в области - свой, а еще есть государственная политика, и она сейчас направлена на кукурузу.
      - Значит, и мы должны лучшие земли отдать под кукурузу?
      - Значит так.
      - Но мы никогда не получим на них высоких урожаев.
      - Это кто тебе сказал? Американцы ж получают! В Айове своей.
      - Да в Айове климат совсем другой. Влаги там - залейся. А у нас...
      - Как у нас, я лучше тебя знаю. Это мне и дед Евсей толковал. Знаешь деда Евсея, что на Крутой балке живет?
      - Знаю.
      - Ну вот. Он мне рассказывал, что еще когда земля наша помещику Кузнецову принадлежала, тот тоже кукурузу пробовал.
      - Ну и что?
      - Не вышло. Засуха подвела, а там мороз ранний... Но то ж у помещика, а теперь Советская власть - техника, гибриды разные, химия опять. Короче, как говорится, нет таких крепостей, чтоб не взяли большевики.
      - Да зачем нам эту крепость брать, когда у нас золотое дно под ногами? Пшеницу отличную соберем, по-над речкой овощи возьмем, луга у нас прекрасные - двинем животноводство, - вот вам и культурное передовое многоотраслевое хозяйство безо всякой кукурузы. И хлеб, и мясо, и овощи! Знаете, в городе ранние овощи почем? А кукуруза со всей химией во сколько обойдется?
      Вздохнул председатель:
      - Думаешь ты узковато, Антон, по-кулацки вроде. Выгоду свою видишь, а масштаб государственный не замечаешь.
      - В чем же этот масштаб?
      - А в кукурузе. Она должна нам все хозяйство изменить, если мы ее освоим.
      - В том-то и дело, если освоим.
      - А почему и нет? Вот нам в области на совещании случай из истории приводили. Когда Петр Первый начал картошку внедрять, так многие тоже возражали, говорили, что расти она не будет. А сейчас, глянь! Пропали б мы без картошки. Так и кукуруза.
      - Значит, проект мой в печку?
      Председатель выпил еще стопку, закусил с удовольствием:
      - Зачем в печку? В стол его положи, в ящик. Пока в дальний, куда заглядываешь редко. Пусть полежит Жизнь, она ж на кукурузе не кончится.
      - Утешили! А если я его все же вынесу на правление или на общее собрание?
      - Честно сказать?
      - Чего ж хитрить?
      - И не буду хитрить. Первый против тебя выступлю.
      - Сами-то вы хоть понимаете, что в моем плане рациональное зерно есть?
      - Как не понять! Но на отдачу-то рассчитываешь через два-три года. А начинать с чего?
      - Да на кукурузу ж больше понадобится!
      - На кукурузу дадут. Все дадут: и семена, и удобрения, и машинами, и людьми помогут особенно на уборке. Потому что это государственный план, а не Антона Тихомирова. И потом, прямо скажу тебе, парень, если мы сейчас с твоей бумагой вылезем - это знаешь, как расценят?
      Тут Антон и пыхнул:
      - Боитесь?
      Я перепугалась, чуть сковородку не уронила. Председатель-то у нас крутой. Что приемник привез - ни о чем не говорит. Думаю, трахнет кулаком по столу, как с ним на правлении случалось. А кулачища у него - по полпуда каждый!
      Но не трахнул. Корочку понюхал только, усмехнулся:
      - Значит, хлеб-соль ешь, а правду режь? Ладно, скажу правду. Не хочу я с этого колхоза уходить. Жизнь моя в нем оставлена. Понял? Тебе что? Снялся и пошел. Вся страна твоя. От Владивостока до Белостока, как нам перед войной в танковом училище говорили, а моя страна - вот она, в окошко почти всю видать. Я ее на этой вот шее после войны пахал. Поту тут моего больше, чем гербициду. Куда ж я отсюда пойду, а?
      Сдался Антон:
      - Ладно, ваша взяла. Давайте лучше выпьем.
      - Ну давай. Обижаться тут нечего. Вот испытаем кукурузу, тогда и скажем.
      Посидели они еще, допили водку, попрощались хорошо. А когда ушел председатель, Антон взял свою бумагу, зажег спичку и запалил.
      - Зачем ты? - спрашиваю. - Пусть полежит.
      - В дальнем ящике?
      А сам смотрит на нее, не замечает, как она ему пальцы жжет.
      - Умный, - говорит, - человек у нас председатель, все понимает, только видит не дальше, чем из окошка, это он правильно сказал.
      - Значит, не сошлись они с председателем? - спросил Мазин.
      - Нет, наоборот, очень даже подружились, - ответила Ирина неожиданно. - Сначала ругал Антон его, приспособленцем называл, трусом. Правда, хоть честный трус, говорил, и то хорошо.
      Но тут весна подошла, обижаться некогда, с прля не вылазил от зари до зари. И все на кукурузе. Я его не понимала:
      - Антон, ты же был самый ярый противник кукурузы, а теперь, кроме нее, ничего в колхозе не видишь.
      Он посмеивался:
      - С такими людьми нужно бороться фактами. Я хочу доказать, что при самых лучших условиях кукуруза у нас не пойдет. Все будет создано, чтобы никто не мог упрекнуть меня ни в чем, обвинить, что недоработали. Пусть сами увидят.
      И увидели. Да совсем не то. Год выдался редкий. Раз в десять лет такой бывает. Весна теплая, ровная, лето влажное, жаркое, а осень и того лучше - солнечная, сухая. Короче, не кукуруза у нас выросла, а лес зеленый - в рост человеческий. Початки - прямо слитки золотые.
      Антон растерялся. А председатель помалкивает. Ни хорошо, ни плохо ему не говорит. Но сам задумал свой план. Приехал из области корреспондент, он ему и выдал: истинный организатор победы - наш молодой агроном Антон Тихомиров. Антон не знал ничего. Вдруг заезжает к нам Иван Матвеевич.
      - Читал? - спрашивает и газетой помахивает свежей.
      Антон не видел ее еще. Взял, развернул, посмотрел.
      - Вы организовали? - спрашивает.
      - Я. Здорово получилось, а?
      - Плохо.
      - Это почему?
      - Неправда.
      - Ну, знаешь, парень! Другой бы плясал от радости, а ты... Ты мне скажи, что здесь неправда? Урожай правильно указан? Ну?
      - Правильно.
      - То-то! Без брехни. Не слезал ты с этой кукурузы все лето. Это правильно?
      - Правильно. Да...
      - Что "да"?
      - Если б с погодой не повезло...
      - Вот это ты брось! Погода что, у нас одних была такая? У соседей разве климат другой? А урожай - вдвое от нашего! Вот тебе и погода. В людях дело. Нет таких крепостей...
      - Знаю.
      - То-то! Так что никакой тут брехни нету. Все заслуженно. На зональное совещание поедешь. Расскажешь про золотые початки наши.
      - Точно, что золотые. Каждый по рублю.
      - А ты те рубли не считай. Они в большую политику вложены и доход свой дадут. И статья эта тоже даст.
      - Статья-то?
      - Статья. Тебе даст!
      - Что даст? Славу фальшивую?
      Тут он ко мне повернулся:
      - Ну и муж у тебя, Ирина, умный да несмышленый! - И Антону: - Тебе что сейчас нужно? Голова у тебя есть, знания тоже. А чего не хватает? Авторитету! Вот будет авторитет, тогда совсем хорошо будет. Тогда и с твоими планами считаться будут. Уразумел вопрос?
      Сел в машину и уехал.
      Проводил его Антон взглядом, сел за стол, перечитал статью.
      - Может, и прав хитрец старый. Чтобы воевать за свое дело, нужно иметь авторитет, известность. А к этому не всегда прямым путем дойдешь.
      Но все-таки перед зональным совещанием решил он по-другому. Ночью вижу: не спит.
      - Что ты, Антон?
      - Думаю, Ира. Понимаешь, я провел все подсчеты, все до копейки высчитал и теперь знаю совершенно точно, что даже при таком богатом урожае кукуруза у нас - культура невыгодная. Слишком велика себестоимость. В убыток королева идет. Как ты думаешь, что будет, если я на совещании об этом скажу?
      - С ума сошел!
      - Почему? Может, там никто над этой стороной не задумывался.
      Всю ночь не спали.
      На другой день уехал.
      Ждала я его, ни минуты покоя не было.
      Приехал мрачный. Сказал прямо с порога:
      - Струсил.
      Разделся. Поднял Володьку над головой:
      - Видишь, отец-то твой жидкий оказался.
      И посадил его на кровать.
      Сел обедать, рассказал:
      - Не повернулся язык. Выбрали меня в президиум, начался барабанный бой. Матвеич в зале сидит, в первых рядах, на меня смотрит, улыбается, как именинник. Какие-то руководящие со мной знакомились, в докладе в пример ставили. Короче, когда слово дали, понесло меня куда-то, сам не знаю. Как того инженера из "Двенадцати стульев", что на открытии трамвая выступал. Не хотел о международной обстановке говорить, а как начал, так и попер про Чемберлена. Вот и я. Начал: ну, думаю, сейчас все скажу, а прислушался к себе - и голоса своего не узнаю. Чужой такой, бодренький: наши достижения, товарищи, наглядно доказывают, что кукуруза одержала полную победу и может считаться в условиях области высокопродуктивной, необходимой каждому хозяйству культурой. Так и брякнул. Или что-то другое в том же роде. В общем, умылся.
      Впечатление от поездки отвратительнейшее. Одно приятно. Подошел ко мне профессор Рождественский в перерыве. Хвалил, конечно. Но не в этом дело. Он говорит, что обстановка у них изменилась и группа научных работников поставила вопрос о творческой реабилитации Кротова. Вспомнил, что я кротовскими работами увлекался. Между прочим, спрашивал, не собираюсь ли я в аспирантуру. Говорит, если надумаешь, обращайся прямо ко мне. Нам, говорит, нужны сейчас такие люди, передовые, энергичные, которые могут совмещать теоретическую работу с практикой.
      С этого времени и стал он думать об аспирантуре.
      Ну, а совместная наша жизнь пошла все хуже и хуже. Кого винить - не знаю. Он меня винил, я - его, но это прошло все...
      Авторитет Антона действительно в колхозе поднялся, да не только в колхозе. Стали к нему за опытом приезжать, приглашать на конференции разные. Он ездил, сначала посмеивался, потом привык. Председатель тоже доволен был, и колхозу слава шла. Но я-то видела, что Антон хоть и привык, а это не то, что ему нужно.
      Спрашиваю:
      - А как же твой план?
      Махнул рукой:
      - Видишь, и без моего плана люди живут, а некоторые даже довольны. План - это так, мечта юности. Теперь я понял многое, нужно за настоящий план бороться. Свое место в жизни искать.
      Из записной книжки Тихомирова:
      "Обычно говорят о приспособляемости организма к среде (в отношении человека это иногда звучит как приспособленчество). Но так ли это? Может быть, сущность процесса глубже, и организм приспосабливается к самому себе, к своим возможностям, открывает их и использует в наиболее благоприятных условиях, на оптимальных режимах? Сам я всегда старался прежде всего одолеть себя. Но понять свои потребности и возможности крайне нелегко. Особенно мешают общепринятые стандарты. Они вырабатываются в расчете на среднего человека и облегчают ему существование, но причиняют много вреда тому, кто не укладывается в эталон. Например, формула "из вуза - на периферию" правильна в своей сущности, то есть на девяносто пять процентов. Не могут же все остаться в аспирантуре! Но для пяти процентов она вредна. Я, например, принял ее за истину и оказался в сложном положении. Должен ли я был приспособиться к условиям и вопреки себе оставаться на месте? Я попробовал и убедился, что это невозможно. Я должен приспособиться к самому себе, то есть создать оптимальные условия для раскрытия собственного "я". Мне пришлось делать это, преодолевая инерцию внутреннюю и внешнюю. С точки зрения многих, я - антиобществен.
      Может быть, попытка приспособиться к себе и есть приспособленчество? Нет, сила не в том, чтобы идти от указателя к указателю. Мир открыли те, кто прокладывал путь по звездам, а не по радиомаяку".
      - Искать себя он, конечно, в городе собирался. Я ему не перечила, но пугало меня все это. Себя-то я здесь на месте чувствовала, а как в городе будем, представить не могла. Трещины между нами и пошли.
      - Ты человек без мечты. Что делаешь - тем и довольна, - это он мне часто говорил. Но видела я, что не только в этом дело, что в той новой жизни, что он себе запланировал, мне делать нечего. И он это понимал и злился, потому что нас с Вовкой любил, но с характером своим справиться не мог. Такой уж он был человек. Новая в нем пружина стала раскручиваться, а старое кончилось. И не кукуруза тут виновата. Не мог Антон другим стать. Всю жизнь стремился куда-то, а куда - никогда я понять не могла.
      - А крупным ученым мог бы он стать, как вы думаете? - спросил Мазин.
      - Не знаю. Способный он был - точно. Но для ученого мало этого, по-моему. Вот он Кротова любил вспоминать. Так тот же совсем другой человек. Ничего, кроме своей науки, не видел. А Антон всегда от противного шел. Не потому, что нравится, а потому, что не нравится. Не нравилось в городе - в деревню уехал, разочаровался в нашей жизни - пошел в науку. Так и шло у него все. Но про последние-то его годы я ничего не знаю.
      - Вы не виделись после развода?
      - Нет.
      - И у вас не возникало желания повидать его?
      - У меня своя гордость есть, - ответила Ирина, и Мазин поверил ей, хотя ответ этот и не приблизил его к цели, к которой шел он длинным и негладким путем.
      - Тихомиров помогал вам?
      - Я отказалась от его помощи.
      - У вас же ребенок.
      - Мой ребенок имеет все необходимое.
      - Я понимаю, что ваш ребенок не голодает, однако отцовский долг...
      - Какой долг? Две десятки в месяц перевести? Подачка это, а не долг. Мы с Володькой в милостыне не нуждаемся. А долг свой он перечеркнул, когда сына бросил. Настоящий отец должен сына воспитывать, а не на конфеты ему присылать. Раз уж ушел, значит, сыну не судьба отца иметь.
      Теперь примирения со случившимся уже не звучало в тоне Ирины, несмотря ни на что, ее тяготила старая обида.
      - Значит, не виделись больше?
      - Нет, себя измучивать не хотела, а сыну не нужно это. Вырастет расскажу, пусть сам нас судит, а без конфет проживем.
      "Почему все-таки? - думал Мазин. - Почему она так посуровела, когда я спросил о встречах? Или любит до еих пор? Неужели? Потому и рассказывала так? Снова переживала? "Без конфет проживем..."
      - Теперь придется прожить.
      - Да, - изменилась она вдруг в лице, будто вспомнив, что Антона уже нет.
      - Вы узнали о его смерти из моего письма?
      - Нет, мне раньше написала подруга. Мы в одной группе учились.
      - Что ж она вам сообщила?
      - Что несчастный случай произошел. А вот, оказывается, вы сомневаетесь.
      - Почему вы так думаете?
      - Да зачем же тогда ездить, расспрашивать? Я же написала вам все в письме, а вы приехали.
      Не мог же он сказать ей, что написал и попросил ответить на самые общие, известные ему, собственно, вопросы только затем, чтобы увидеть ее почерк. Конечно, она могла напечатать ответ на машинке, или продиктовать кому-нибудь письмо, или наконец изменить почерк, попытаться его изменить хотя бы. Но она не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Она ответила точно и обстоятельно. Написала все своей рукой.
      И тут уж ошибиться было невозможно - письмо и записку Тихомирову писал один и тот же человек!
      - Вы сообщили мне много интересного.
      - Я знаю только о прошлом.
      - Я понимаю. Вы не виделись больше. Но хоть это и не относится непосредственно к делу, вы ошиблись, когда решили разорвать всякие отношения между ребенком и его отцом.
      - Так уж решила.
      Мазин посмотрел на ее тарелку, где лежала остывшая и нетронутая яичница, и, взяв со стола бутылку, сам наполнил граненые стопки.
      - Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.
      - Навряд ли.
      Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.
      - А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?
      - Сначала, понятно, а потом, как все мужики... отвык.
      - Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.
      - Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.
      Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?
      Мазин налил себе еще стопку:
      - Ваш воздух вызывает зверский аппетит.
      - Ешьте на здоровье.
      - Спасибо. Ем по-деревенски.
      И он положил на тарелку колбасы.
      - Вы часто бываете в городе?
      - В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.
      - Этим летом тоже были?
      - Была.
      - В августе?
      - Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.
      - До смерти Антона?
      - До. Он недели через две разбился.
      - А где вы были в это время?
      - Здесь.
      - И это могут подтвердить свидетели?
      - Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?
      Мазин положил на стол записку:
      - Это писали вы?
      Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:
      - Я писала.
      Мазин положил вилку:
      - Расскажите.
      - Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.
      - И что произошло между вами?
      - Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.
      - Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, - сказал Мазин с раздражением.
      - Как не было?
      - Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.
      - Я писала не двадцать третьего.
      - А когда же?
      - Второго! Разве такой день забудешь!
      - Посмотрите записку. Там стоит дата.
      Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.
      - Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.
      - Но в больнице не известно, когда вы писали.
      - Я писала второго, - повторила она.
      Инна
      - Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.
      Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.
      - Вы могли меня вызвать.
      Инна Кротова положила на стол указку.
      Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.
      - Я хотел поговорить с вами неофициально.
      Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.
      - У вас хорошие сигареты.
      - Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. - И пошутила: - Думаю, что он не шпион.
      Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.
      Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.
      - Вы хотите говорить здесь?
      - Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?
      - Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.
      - Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.
      - Пойдемте. Я живу недалеко.
      Он подал ей плащ.
      - Спасибо.
      Из записной книжки Тихомирова:
      "Подходя строго, человек - машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник - и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.
      Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".
      В залах музея было пусто. Они прошла через галерею живописи восемнадцатого века, главным образом - портретов мужчин и женщин в пудреных париках, в кружевах, со звездами, в потемневших мундирах и тяжелых бархатных платьях.
      - Почему они все некрасивые? - спросил Мазин.
      - Тогда было принято писать похоже. Даже царей.
      - Да, я помню портреты Павла и Петра Третьего. Но это тоже не честно. Люди и на фотографии выходят разными.
      - Говорят, что подлинную сущность выявляет только смерть. Тогда человеку уже не удается казаться другим. И он становится самим собой. Я помню отца. Ой стал спокойным и мудрым. Таким, каким был. А казался суетливым и застенчивым. Смерть подводит итог.
      - Не думаю, - ответил Мазин.
      На улице было сухо и холодно. Зажглись бледные светильники, и на тротуар упали четкие абстрактные тени голых веток акаций.
      - Моральный итог, я хочу сказать. Она может и возвысить человека, и унизить его. После смерти жизнь становится виднее, яснее...
      Мазин прислушался. Это перекликалось с его собственными мыслями. Только он шел с другой стороны, думал о влиянии жизни на смерть. Инна же видела ретроспекцию.
      - ...Хотя это и всегда нужно.
      - Я не вполне вас понимаю.
      - Я и сама себя часто не понимаю. Раньше я считала, что каждый человек и каждый поступок должны расцениваться так, как они того заслуживают, независимо от сопровождающих обстоятельств. Но теперь мне кажется, что смерть - слишком дорогая цена даже для правды.
      - Смотря какая смерть и что считать правдой. Я смотрю на эти вещи только конкретно. Ведь мне приходится оперировать юридическими категориями, в основе которых лежат факты.
      - Факты тоже создаются людьми. Вы разговариваете со мной, с Игорем, с другими, чтобы выяснить факты, и постепенно факты подменяются тем, что мы говорим.
      - Вы хотите сказать, что не все, с кем я говорю, искренни?
      - Вы упрощаете. Я думаю только, что все мы видим одни и те же вещи по-разному. И вы путешествуете по королевству кривых зеркал.
      - Где же выход?
      - Наверно, помимо придуманных людьми законов, есть и другие.
      - Божеские? - спросил Мазин с иронией.
      - Нет, Богу это тоже было бы не под силу. Нас слишком много. И каждый живет по-своему.
      - По своим законам?
      - Если хотите. А судим мы людей по общим, придуманным, и потому часто ошибаемся.
      - В чем же ошибся я?
      - В том, что продолжаете возиться с законченным делом. Зачем? Что это - следовательский зуд или психологические изыски?
      - И то и другое понемножку.
      - Все зря. Убийства не было, а психология - дело неблагодарное и темное.
      - Есть еще один вариант. Самоубийство.
      - Вы это серьезно?
      Мазин не видел ее лица, но ему показалось, что голос Инны прозвучал глуше.
      - Я хотел узнать, что вы об этом думаете.
      - Я? Ну, конечно. Простите. Вас интересуют вполне конкретные вещи, а я затеяла с вами светско-философскую беседу. Разумеется, мы должны поговорить серьезно. Но мы пришли уже. Вам придется зайти ко мне, если вас это не смущает. У меня никто не помешает нашему разговору.
      Мазин наклонил голову:
      - Я буду очень рад.
      Дом, в котором жила Инна, был большой и когда-то, наверно, очень внушительный, с каменными мужскими фигурами у подъезда, поддерживающими на плечах каменные балконы.
      Они поднялись по широкой грязноватой лестнице со старинными чугунными перилами. На площадку выходили высокие двери с медными ручками.
      - Вы всегда здесь жили?
      - Как кошка. Однажды Антон сказал, что в первую половину жизни человек похож на собаку - ко всем привязывается, лижется и получает пинки, а во вторую - на кошку. Привязывается уже не к людям, а к месту. Я свою жизнь начала сразу со второй половины: привязалась к месту. И уже не могу представить, как можно жить в другом.
      Инна открыла ключом дверь. В коридоре было темновато. Маленькая лампочка под самым потолком светила тускло.
      - Вот сюда, - указала она.
      Мазин вошел в комнату и увидел сначала большую тахту, а над ней ковер. На ковре висели круглый африканский щит и копье-ассегай, с широким блестящим лезвием.
      - Проходите, пожалуйста. Я могу предложить вам чашку кофе.
      - С удовольствием выпью. Кофе гармонирует с этим тропическим оружием.
      - На него все обращают внимание.
      - Людей притягивает необычное.
      - Вас особенно?
      - Вы имеете в виду мою специальность? У нас будничного ничуть не меньше, чем в любой другой профессии. Ватсон был знаком с Шерлоком Холмсом тридцать лет, а смог описать всего полсотни случаев из его практики. Из них добрая половина, строго говоря, повторяется. А ведь Холмс был гурманом. Он снимал сливки и не занимался карманными кражами. Вы знаете, что такое карманщик? Поверьте, это не профессор Мориарти. И вообще преступник как личность очень редко интересен. Я думаю, Пушкин был прав, когда писал, что гений и злодейство - вещи разные. Преступник - чаще следствие недостатка интеллекта, чем продукт его развитых форм.
      - Вы, конечно, говорите о заранее продуманном преступлении? Но может быть вспышка, неожиданная вспышка гнева, ненависти, презрения наконец... Разве вы никогда не сочувствовали преступнику?
      Мазин помедлил с ответом.
      - Я, кажется, задала нетактичный вопрос? Простите, но дома я опять забыла, что спрашивать должны вы, а не я.
      - Мне не хотелось бы спрашивать.
      Инна улыбнулась:
      - Рассчитываете на добровольное признание?
      Мазин ответил серьезно:
      - Да.
      Она спросила тоже серьезно:
      - А если я не виновата?
      - Тем более.
      Мазин потрогал древко ассегая.
      - Думаете, человека можно убить только такой штукой?
      - Вы все-таки считаете, что Антон убит?
      - Я только хочу узнать: стоило ли его убивать.
      Инна доставала из буфета чашки.
      - Узнать у меня?
      - И у вас.
      - Приговоры выносит суд. А я не могу решать, стоит ли убивать человека.
      - Суду это тоже не всегда просто. Но наше положение легче. Тихомирова нет в живых, и, вынося ему приговор, мы можем не опасаться, что его придется приводить в исполнение.
      - Нам грозит другое.
      - Что именно?
      - Может оказаться, что мы его уже привели.
      Мазин очень внимательно посмотрел на Инну:
      - Вы умная женщина.
      - Благодарю вас.
      - Это необычное дело, Инна Константиновна. Оно шире статьи закона. Поэтому я и занимаюсь им не так, как полагается.
      - А не превышаете ли вы свои полномочия?
      - Возможно. За это я отвечу перед начальством.
      - Вы признаете ответственность только перед начальством?
      Мазин развел руками.
      - А перед нами? Не слишком ли много вы себе позволяете, касаясь того, что для вас предмет любопытства, а для других еще кровоточит?
      - Я не хочу никому делать больно, и не считайте меня, пожалуйста, человеком, которому доставляет удовольствие подсматривать в замочные скважины. Может быть, мои приемы и напоминают неудачные психологические эксперименты, но они вызваны не любовью к острым ощущениям. Я все-таки следователь, а в обстоятельствах смерти Тихомирова есть моменты, которые нельзя оставить невыясненными.
      - Например?
      - Например, то, что "Волга" Рождественского стояла ночью у дома, где погиб Тихомиров.
      Инна звякнула чашками.
      - Он не убивал Антона.
      - Да, у него есть алиби...
      - Вечный удачник!
      - ...Но его машиной мог воспользоваться и другой человек.
      - Вы хотите узнать, кто он? Или уже знаете?
      - Я хочу узнать, стоило ли убивать Тихомирова, - повторил Мазин.
      - Разве тех, кого стоит убить, можно убивать?
      - Вы обещали мне кофе.
      - Если вы не раздумали.
      - Нет. Нам предстоит поговорить кое о чем.
      - Хорошо. Тогда подождите немного. Можете посмотреть семейный альбом. Так раньше девушки развлекали молодых людей в приличных домах. Альбом на столе.
      Инна вышла на кухню, а Мазин, поднявшись с дивана, глянул в окно. Начал накрапывать дождь, мелкими каплями зарябивший асфальт.
      Он еще стоял у окна, когда она вернулась.
      - Не захотели смотреть карточки? - спросила Инна, ставя подносик с кофе.
      - Нет, я думал.
      - О чем?
      - Я пытался представить себе, о чем думаете вы здесь, в этой комнате, когда остаетесь одна.
      - Я могу сказать. О том же, о чем думают все. О работе, о неприятностях, о новом платье, о болезни тети Даши, о том, что нужно купить в магазине.
      - И о том, что жизнь несправедлива?
      Она усмехнулась:
      - Вы опытный следователь. Но вы ошиблись. Из-за самоуверенности. Вы ведь невысоко цените интеллект преступников. А зря. Я не считаю, что жизнь несправедлива ко мне. Так мне казалось, но это прошло. Теперь я думаю только о том, о чем сказала.
      - О работе, о неприятностях...
      - И так далее.
      - Но разве смерть Тихомирова обычная неприятность.
      - Поймали. Да, это не просто неприятность. Для меня. Но об этом долго рассказывать.
      - Я не буду вас торопить.
      - Вы вызываете во мне доверие.
      - Разве это плохо?
      - Это будет мне мешать.
      - Боитесь, что скажете больше правды, чем хотелось бы?
      - Наоборот. Буду искать сочувствия и не смогу передать просто фактов. Тех фактов, которые вам нужны.
      - Я знаю достаточно фактов, но не все могу правильно оценить. Может быть, вы поможете мне.
      - Что же вам известно?
      Мазин шагнул к ней:
      - Хотите откровенности? Хорошо. Вот факты! Вы любили Антона Тихомирова, ради него оставили Рождественского. Но он предал вас. Не только вашу любовь, йо и ваше имя, вашего отца. Ой украл его труд. И вам хотелось убить Тихомирова. Но вы не убили его. Вот факты.
      Инна смотрела на блестящий кофейник.
      - Я не думала, что вы знаете так много. И все-таки вы не знаете почти ничего. Все это совсем не так, кроме одного. Кроме того, что я любила Антона. Остальное - неправда, - сказала она тихо, но убежденно.
      Мазин присел рядом.
      - Только не нужно никого спасать, ладно? - сказал он и положил руку на ее узкую ладонь.
      - Неужели я вызываю жалость? А отец хотел видеть меня сильной.
      - Я не жалею вас. Это другое.
      Она справилась с собой.
      - Может быть, вы влюбились в меня? - спросила Инна и усмехнулась.
      Мазин убрал руку.
      - Простите. Я не хотела смеяться над вами. Я вижу, что нужно все рассказать. Я не могу сделать это последовательно, логично, как провожу экскурсии. Вам придется что-то додумывать самому. Может быть, вы поймете то, чего не понимаю я. Не знаю. Но я никогда не думала, что так случится.
      Я сказала, что ваши факты - неправда. Вернее, есть вещи, которые нельзя назвать только правдой или только неправдой. Тут много таких вещей. Я понимаю, что для юриста не должно быть полуправды, у вас совсем иные категории. Но ведь я не юрист. Я просто человек, который судит в первую очередь себя.
      - За что?
      - Я скажу. Только сначала о том, что вы говорили. Да, конечно, Антон и я... Я говорила, что любила его, но и он тоже. Это верно, хотя вам может показаться, что я всего лишь обманутая женщина. Это сложнее, чем пишут в книжках: встретились, полюбили, прожили свой век, как голуби, - приходите на золотую свадьбу. У нас не было никакой, но было много пережито, очень много. Мы встретились очень взрослыми. У таких людей или не бывает любви только развлечения, или, наоборот, - мученье, потому что борешься с собой, с природой, с жизнью, с тем, что считается очевидным: любовь, дескать, для восемнадцатилетних, а потом - нужна женщина, нужен мужчина, да еще ничем не связанные. Как будто вместе могут быть только те, кто связан. Мы хотели преодолеть все это, начать сначала, перешагнуть через прошлое, вернуть движение тому, что уже начало окостеневать, мертветь, глохнуть. Но мы не смогли ничего, потому что существуют силы, перед которыми человек беспомощен, а мы были очень слабыми, и течение становилось все сильнее, Сначала оно оторвало Антона, а потом и меня унесло, но я не думала, что конец станет трагическим. Скорее он походил на пошловатую комедию, ну пусть мелодраму. Появилась девчонка, у которой нет ничего, кроме груди, распирающей кофточку. Это не так уж много, но это может быть всем...
      Говорила Инна сумбурно и торопясь, затягиваясь сигаретой, и Мазину нелегко было следить за ходом ее мысли, но кое-что он все-таки успевал, соглашаясь с одним, запоминая другое.
      - Но я начала с конца, а собиралась сказать много и главное о том, чего вы не знаете, хотя думаете, что знаете. Даже об Игоре. Вы сказали, что я бросила его. Нет, и это не так. Он ушел сам. Игорь сдался, потому что хоть и занимается всю жизнь спортом, он совсем не борец. Недаром он никогда не был первым. Он ушел сам.
      - Когда увидел, что побежден?
      - Хорошо, пусть будет так. Но это же не футбол! Здесь нет ни времени, ни счета. Здесь и "десять - ноль" еще не поражение, если есть силы бороться. А он прикинул, что счет не в его пользу, и решил, что уже не успеет отыграться. Нет, все это не так, как вы говорили, совсем не так. И Антон не предавал ни меня, ни отца. Он ничего не украл, ничего!
      - Может быть, вам не вполне ясна значимость материала, который оказался в руках Тихомирова?
      - Мне? Я могла только переоценить его, но никак не умалить. Отец тысячу раз говорил, что наиболее ценное из того, что он сделал, осталось неопубликованным. В последние годы он не мог печататься. Но он все время работал, каждый день. Одна я знала, сколько он работал и как ценил эту работу. А отец никогда не преувеличивал значения своей работы. Скорее наоборот...
      - Значит, вы все знали?
      - А как же иначе?
      - И вы никогда не пытались обнародовать его труд?
      - Нет. Я не хотела отдавать труд отца людям, которые отреклись от него.
      - Они могли присвоить его?
      - Кто? Рождественский и иже с ним? Нет! Это было не по их желудкам. Такую пищу они не смогли бы переварить даже пережеванной. Я просто не хотела иметь с ними дело. Они вызывали во мне брезгливость.
      - Как же тетрадь попала к Тихомирову?
      - Он не украл ее! Но скажите сначала, откуда вы знаете об этой тетрадке?
      Мазин подумал:
      - Хорошо. Мне сказал о ней Игорь Рождественский.
      Инна бросила в пепельницу сигарету:
      - Он не должен был этого делать!
      Мазин вспомнил разговор с Рождественским:
      - "...Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?
      - Нет.
      - И ни с кем другим?
      - Вы первый.
      "Сказал неправду. Ведь она совсем не удивилась. Она знает, что Рождественскому известно про тетрадь. Но зачем врал он?"
      - Он не должен был этого делать!
      - Почему?
      - Наверно, он струсил, когда узнал про машину?
      - Не думаю. Вы забыли про алиби!
      - Значит, Игорь вне подозрений?
      - Почти. Но он мог волноваться не за себя.
      - За кого же?
      Мазин не ответил.
      - Вы, кажется, говорили, что человека можно убить не только ассегаем?
      Он кивнул.
      - Это верно... - Инна помолчала. - Смешно. Вам нужен человек, столкнувший Антона с подоконника, однако вы видите огромную разницу в том, как его столкнули - руками или, может быть, не дотрагиваясь до него. Но разве это так уж существенно?
      - Для того, кто это сделал, очень. В первом случае - много лет тюрьмы, если повезет. А во втором...
      - ...Только собственная совесть? Или вы не считаете это наказанием?
      - Это зависит от человека.
      - Да, от человека. Мне, наверно, не грозит тюрьма, хотя... нет, я боюсь сказать... В общем, если бы не я, Антон, возможно был бы жив до сих пор. Хотя я не выталкивала его из окна.
      - Не торопитесь с такими признаниями. Вы не убивали Тихомирова. И налейте мне, наконец, кофе.
      Инна наклонила кофейник над чашкой.
      - Скоро все станет ясным.
      Она покачала головой:
      - Для меня ясно и сейчас.
      Мазин отхлебнул глоток:
      - Вы помните войну?
      - Мало, плохо.
      - Но бомбежки, наверно, помните?
      - Да, это запоминается.
      - И луч прожектора, который ловит самолет? Он тянется очень далеко, очень. Но вспомните, как беспомощно бегает он по небу, прислушиваясь к неясному гулу? А если и поймает, только на минуту. Самолет ускользнет, потому что луч слишком узок. Однако стоит появиться другому лучу, и все становится иначе. Вдвоем легче. А если их три или четыре? Самолету уже некуда деваться. Простите за примитивный пример. Вы знаете много, но это долгий и теряющийся в бесконечности луч. Один. А существуют и другие. И я хочу, чтобы они пересеклись. Должна быть точка, где все они встретятся.
      Инна слушала внимательно:
      - Я понимаю вас. Но я уже говорила: только кажется, что мы ищем одно и то же. Мы все видим по-разному.
      - Или другой видит то, чего не разглядел первый.
      - И каждый думает, что он знает лучше других. А вы ведь совсем не знали Антона.
      - В этом мое преимущество.
      Инна налила и себе кофе.
      - Может быть, вы и правы. Но если и вы не узнаете ничего, что подлежало бы осуждению?
      - Тогда вам станет легче.
      Она посмотрела на него с благодарностью:
      - Спасибо. Хотя вряд ли вы сможете помочь мне. Вы уже говорили с... другими?
      - Да, я говорил с Игорем Рождественским, с Ириной Тихомировой и Светланой.
      - И что же, что сказали они об Антоне?
      - Они оценили его по-разному. Коротко так: Ирина считает, что Тихомиров сам не знал, чего хотел от жизни. Сначала она думала, что это идет от неправильного воспитания, но потом поняла, что от неисправимого характера. Ждала: с таким человеком обязательно что-нибудь случится.
      Игорь Рождественский. Его друг, если можно назвать другом того, кто тебя ненавидит. Мнение категорично: негодяй, который не останавливался ни перед чем.
      - Этих мнений я ожидала. Скажите и третье.
      - Самое лучшее: был всего достоин.
      - И этого следовало ожидать. Вот вам три луча. Примените среднее арифметическое - узнаете правду. Негодяй плюс всего достойный, плюс сумасброд, что в итоге?
      - Ничтожество?
      - Нет. Антон не ничтожество. Просто он был слаб. Вам все-таки придется посмотреть мои фотографии. Я хочу показать одну. С того дня я его помню.
      Инна взяла со стола альбом и положила на колени.
      Альбом был не из тех, за которыми старательно следят. Половина снимков была даже не закреплена на листах. Они лежали между страницами.
      - Это папа, - показала Инна.
      Кратов был на фотографии молодой, оородатый и веселый.
      - А это он в Эфиопии.
      На фото Кротова окружали смеющиеся девушки. Одна протягивала что-то русскому доктору, совсем не стесняясь своего обнаженного, будто выточенного из черного дерева тела.
      - Мама...
      Молодая женщина, похожая на Инну, в мужской рубашке с отложным воротником. И еще она, в гимназическом фартуке. На обоих снимках грустная.
      - Но я хочу показать не это. Вот...
      Снимок пожелтевший, любительский. Трое детей под елкой. Один в испанском костюмчике - пилотка с махорчиком на шнурке. Другой - в африканской маске с перьями. И девочка в буденновском шлеме с шишаком и большой звездой.
      - В маске - Антон.
      - А это вы?
      - Похожа?
      - Да.
      - Третий - Игорь. Последняя елка перед войной. Я очень хотела, чтобы папа дал маску мне, но он дал ее Антону. Отец сказал: "Антону тяжелей живется, дочка. Давай-ка его порадуем!" Я не понимала, почему Антону живется тяжелей. Отец пояснил: потому что мать его уборщица и одинокая женщина. Я видела, как его мать моет лестницу. Особенно зимой. У нее были большие красные руки. И я могла понять, что значит - одинокая. У Антона не было отца, а у меня мамы. Тогда я пожалела его.
      - И жалели всю жизнь?
      - Нет. Он не нуждался в жалости. Наоборот. Казался сильным и честным. Честным с самим собой, прежде всего. Однажды, когда он только вернулся из деревни и между нами еще ничего не было, кроме старой дружбы, он сидел вот тут на диване и говорил:
      - Меня многие осуждают. Одни официально - ушел из колхоза с трудного участка. Другие за то, что бросил сына, жену. Я судил себя сам и хоть не оправдал, но убедился, что поступить иначе не мог. Это было бы нечестно. А то, что нечестно, не приносит счастья ни тебе, ни людям. Лучше быть осужденным окружающими, чем самим собой.
      - Он говорил искренне? - спросил Мазин.
      - Антон верил в каждое свое слово. В этом и была его слабость. Но я тоже поверила. Мне нужен был человек, который дал бы мне немного покоя и радости. Я уже не ждала удач и успехов - вы знаете, наверно, что я мечтала о живописи, из этого ничего не вышло, - но мне хотелось пережить успех близкого, почувствовать этот успех своим. Антон говорил: "У меня появились седые волосы, но я еще ничего не добился. Потрачено чертовски много времени. Зато я узнал себя. Знаю, на что способен, и я добьюсь своего, если ты мне поможешь".
      И я верила, что я ему нужна.
      Я знала его всю жизнь. Вернее, совсем не всю жизнь, но так мне казалось. Сначала мальчишкой, потом студентом, потом совсем взрослым с первой сединой. Когда он пришел, я была одинока до ужаса, до того, что даже не прогоняла Игоря, хотя он постоянно раздражал меня своим непрерывным просперити, никогда не переходящим в настоящий успех. Все шло у него исключительно гладко. Никаких неприятностей. Даже гриппом он, по-моему, не болел. И всегда был тщательно выбрит. Щеки гладкие, как биллиардные шары. Только чуть теплее. В дождь и грязь он умудрялся приходить в чистых ботинках. Как будто специально вытирал их на пороге носовым платком. Но платки тоже были чистые. Всегда свернутые. Никогда не измятые. Разве можно не чувствовать одиночества с таким человеком?
      Мазин пожал плечами.
      - Но я не гнала его. Вернее, иногда гнала. Тогда он страдал. И по-прежнему брился до шлифовки. Воображал себя англичанином.
      И тут появился Антон. Я думала, что он приехал в командировку или в отпуск.
      - Антон, чудесно, что ты заскочил. Расскажи про иную жизнь простых людей, близких к природе.
      - Я сбежал от них.
      - Надолго?
      - Думаю, что навсегда.
      Я поняла, что это серьезно:
      - Ты с ума сошел!
      - Нет. Больше было нельзя.
      Так он считал. И я тоже, когда он мне все рассказал. Он умел убеждать. Это получалось у него, потому что в первую очередь он стремился убедить самого себя. И еще он умел иронизировать над собой.
      - Я был там знатным человеком, передовым агрономом. Ко мне приезжали корреспонденты и записывали, что я говорю, а иногда даже фотографировали. Один раз в поле. Я смотрел вдаль и видел колосящиеся нивы. Впрочем, на снимке они вышли весьма расплывчато.
      Он мог быть внимательным, мог достать зимой цветы и принести их так, как будто это банка консервов из овощного магазина.
      - Тошка! Цветы же стоят кучу денег.
      - Лишь бы они тебе нравились. Тогда расходы окупятся.
      Говорил он это искренне. У него вообще отсутствовала поза. Скорее он был застенчивым. Мы уже все понимали, но он не решался на последний шаг. Сидел здесь вечерами на диване или на скамеечке, обхватив колени руками, и говорил:
      - Для тебя это просто комната, в которой ты живешь, а для меня целый мир. Недостижимый мир мечты. Я это понял, когда эвакуировались. Ночевали в нетопленой хате. Я скорчивался под одеялом и полушубком, наброшенным сверху, и вспоминал твою комнату с этим оружием на ковре. И хотя я был в ней много раз - поверить в это не удавалось. Она была комнатой из сказки.
      Я смотрела вокруг себя, видела пыль на книгах, треснувшую ножку шкафа, выеденные молью пятна на ковре и думала, что он все-таки прав. И была рада.
      Это были наши самые счастливые дни. Мы почти никуда не ходили, сидели дома, и нам было хорошо. Даже о будущем мечтали.
      Считается, что каждая женщина, особенно в моем возрасте, панически спешит в загс, но я, честное слово, не думала об этом. Все казалось простым и понятным. И ему тоже. Он не обманывал меня.
      - Простите, Тихомиров с самого начала знал о работах вашего отца?
      - Он слышал о них еще студентом, а когда вернулся, был страшно удивлен, что я их не опубликовала. Но ведь записи нужно было подготовить к печати, а я не хотела иметь дело с Рождественским.
      - Вы не жалуете эту семью.
      - Нет, Игорь другой, конечно. А отец... Как он бросил папу! Это тоже искусство. Он не разоблачал его, даже сочувствовал, но как он сумел постепенно перестать бывать у нас! Так естественно - все реже, реже и всегда с благородным видом. Вот этой продуманности я не прощу никогда... Он это прекрасно понимает. Как же я могла доверить такому человеку папины бумаги? Живые строчки, которые он писал в последние дни... Мне было очень тяжело отдать их в чужие руки.
      Антон знал о работах отца только с моих слов, потому что записи находились тогда в Саратове у тети Даши. Над своей темой он начал работать вполне самостоятельно.
      - И мог довести ее до конца?
      - Я скажу. Дело тут не в способностях, а в характере. Например, отец был всегда уверен в себе. Он знал, что делает. Но у него не было тщеславия, жажды успеха. Когда ему пришлось уйти из университета, он жалел только лабораторию, но никак не положения, которого лишился.
      Антон был совсем другим. Его преследовал комплекс неполноценности. Он постоянно боялся неудачи. Не знаю, откуда это шло - от жизни или таким уж родился. А может быть, какое-то обостренное предчувствие. Ведь неудача в конце концов произошла.
      Он взял тему, о перспективах которой папа писал в последней книжке. Оттуда Антон и начал. Не все удавалось, однако он рассчитывал, что закончит диссертацию к сроку.
      Приблизительно в это время я получила письмо от тети Даши. Мне хочется, чтоб вы его увидели, особенно дату. Это имеет значение.
      Инна достала из сумки колечко с ключами и открыла старый секретер. Там лежала целая пачка писем. Она взяла одно, верхнее:
      - Вот, пожалуйста!
      Мазин привычно глянул на штемпель. Письмо пришло около года назад. Соответствовала штемпелю и дата на листке бумаги.
      - Все не нужно читать. Там много домашнего, вот отсюда...
      Написано письмо было красными чернилами, нетвердым, но очень аккуратным почерком, какому учили в гимназиях.
      "...Ты помнишь, конечно, Иннуся, что Константиновы бумаги с его последними трудами хранятся у меня. Они в целости и сохранности. Мне сейчас знающие люди говорят, что запрет на генетику снят и добрые имена ученых, в этой науке работавших, восстановлены. Не пришло ли время показать труды Константина специалистам? В них, наверно, много интересного. Это наш долг перед твоим отцом. Напиши, что ты об этом думаешь. Если согласна со мной, я перешлю тебе тетради почтой, а лучше сама привезу, а то еще могут пропасть..."
      - Видите, письмо написано после того, как Антон завершил основную работу над диссертацией. А показала я ему тетради еще позже, после приезда тети Даши.
      - Значит, он не мог оттуда ничего заимствовать?
      - Все сложнее и трагичнее. Когда Антон прочитал записи, он пришел ко мне. Я никогда не забуду этого вечера.
      Он молча разделся, вошел сюда, в комнату, и сел на диван.
      - Что с тобой? - спросила я.
      Антон улыбнулся через силу, достал из портфеля тетрадки и протянул мне.
      - Это интересно?
      - Очень.
      - И можно опубликовать?
      - Нужно.
      Я была рада и не могла понять его сдержанности:
      - Так это же чудесно.
      - Конечно.
      - Что с тобой, Антон?
      Он еще раз попытался улыбнуться:
      - Ты слышала когда-нибудь про парня из Монголии, который изобрел велосипед?
      - Какой велосипед?
      - Никому не нужный, деревянный. Он не знал, что велосипед давно существует.
      - Ну и что?
      Я начинала догадываться.
      - Я тоже такой изобретатель. То, над чем я работал три года, было найдено твоим отцом десять лет назад.
      - Ну и что? - повторила я, потому что не знала, что сказать.
      - Ничего.
      - Как "ничего"?
      - Ну, пусть будет "все". Все рухнуло.
      - Ты же шел самостоятельно!
      - Самостоятельно ломал дрова. Представляешь, что такое деревянный велосипед?! А я мечтал о докторской диссертации.
      Я нелепо листала тетрадку, в которой ничего не понимала. Произошла бессмысленно трагическая вещь. И я сказала первое, что пришло в голову:
      - А если я опубликую это после твоей защиты?
      Он покачал головой:
      - Будет еще хуже.
      - Почему?
      - Всем ясно, что я имел доступ к записям. В худшем случае меня лишат степени. В лучшем... Впрочем, лучшего тут быть не может. Так или иначе, на меня ляжет пятно, которое не смыть.
      - Но я могу подтвердить правду.
      - Тебе не поверят. Ты забываешь, что мы с тобой сейчас одно целое. А что ты сделаешь с теми, кто будет лить грязь у нас за спиной?
      Он был прав.
      - Что же делать!
      - Я уже сказал. Ничего. Вернее, ты должна опубликовать все, что здесь написано.
      - А ты?
      Сморщился, как от зубной боли.
      Окончу аспирантуру без защиты. Возьму новую тему Вместо того, чтобы через год стать доктором, буду через пять лет кандидатом.
      - Ты еще шутишь?
      - Нисколько. Шутить сил нет, хотя это единственное, что у меня осталось.
      - Нет же безвыходных положений!
      - Но не все выходы открыты для порядочных людей.
      - Я мог бы сказать тебе, что потерял эти тетради в автобусе или у меня украли портфель.
      - Как ты можешь так говорить!
      - Я только называю выходы, чтобы ты могла их оценить. Я долго думал. И как видишь, не сразу к тебе пришел. Зато я все продумал. Нужно поступить честно и напечатать работу твоего отца.
      - Хорошо, - сказала я. - Пока никому ничего не говори. Я тоже подумаю.
      - Вы, конечно, понимаете, что я решила?
      - Да, - сказал Мазин.
      - Это оказалось очень трудное и... неправильное решение. Однако поймите меня. Говорят, что лучшее решение - честное, принципиальное. Но в данной ситуации все перевернулось вверх ногами. Напечатать труд отца было правильно, принципиально и честно вообще. Но по отношению к Антону это было несправедливо. Меня возмутила нелепость и жестокость происшедшего. Опубликовать рукопись значило лишить Антона всех надежд, сбросить его в пропасть. Вы не представляете, как он мечтал об успехе. И он добился его! Сам. И вдруг все разлетается в прах.
      Я спрашивала, а как бы поступил отец? И мне казалось, что он понял бы меня. Он всегда говорил, что в науке несущественно, от кого исходят открытия, кем они подписаны, главное, чтобы они достались людям. Я знала, что Антон может не оправиться от удара, и тогда он погибнет как ученый. Этого бы папа мне не простил. Но, с другой стороны, опубликовать новое открытие отца было моим долгом и моим желанием. А приходилось выбирать между отцом и Антоном. Мне было невыносимо тяжело.
      Через несколько дней был день рождения Антона. Он ничего больше не говорил о рукописи и старался держаться молодцом. Утром он позвонил в музей и сказал, что хочет провести свой праздник вдвоем, у меня.
      Пришел он с шампанским и пирожными и казался совсем обычным, пошутил даже сразу:
      - Явился за подарком!
      - Сначала раздевайся!
      Он разделся. Я была рада, что мы вдвоем, что он со мной, и мне казалось, что нельзя поступить иначе, чем я решила.
      - Вот тебе мой подарок.
      Он взял пакет и развязал его. Увидел тетради:
      - Инна, что это значит?
      - Они не должны помешать тебе.
      Я видела, как у него задрожали пальцы.
      - Я не могу их взять.
      - Ты должен. Если мы это напечатаем, будет жить открытие, но одним ученым может стать меньше. А если ты защитишься, открытие останется и ты тоже останешься.
      - А твой отец?
      - Он поступил бы так же.
      - Ты ставишь меня перед страшным решением.
      - Нет, я уже все решила сама.
      Так я ему сказала.
      И Мазин видел, что она говорит правду.
      - Он согласился сразу?
      Из записной книжки Тихомирова:
      "Крошка сын к отцу пришел и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо?" Мне бы этого папу, который все знал! Человек едет на машине, ему объяснили, что зеленый свет - хорошо, а красный - плохо. Он едет на зеленый, а тут выскакивает грузовик с пьяным дураком за рулем, который не соображает ничего, и для тебя уже неважно, где красный, а где зеленый. Детская книжечка про хорошо и плохо кончилась, ты один на один со своей судьбой. Соображай же быстрее! Может быть, ты еще успеешь свернуть туда, куда не положено, чтобы сохранить жизнь.
      Пришла секунда единственного решения. Не хорошего и не плохого, а единственного. Цель - спасти жизнь (или то, без чего дальнейшая жизнь теряет смысл), средства уже не выбираются. Решение вынужденно. А дальше как повезет.
      Вынужденно! Вот тебе и проблема - детерминизм и свобода воли. Как приятно писать на эту тему умные статьи! Разбираться во всем на молекулярном уровне. Только на чужом, потому что только в чужих молекулах можно разобраться. "Пожалте, ваши хромосомы. Что там у вас? Ай-яй-яй! Трудно сделать выбор? Как неприятно! Не в порядке ДНК!" Что же делать? Остановить машину в разгар гонки? Взмолиться: простите, я вам не подхожу. Я слабонервный. Я воспитан на положительных примерах! Но я ж не воспитан на них. Я наоборот - воспитан на отрицательных. Тысяча моих пращуров веками мыла лестницу, чтоб по ней поднимались другие. А я карабкался по этой лестнице, как обезьяна, и не остановлюсь только потому, что придется оставить на ступеньках несколько грязных следов. А если меня ткнут в них носом? Не успеют, я буду уже на верхней площадке.
      Я чувствую себя злым и хитрым. Это защитная реакция. Не все решения легкие, но лучше поехать на красный свет, чем попасть под колеса".
      - Он согласился сразу?
      - Нет. Сказал, что возьмет рукописи, чтобы перечитать их сначала...
      Инна замолчала, помешивая ложкой кофе. Глаза у нее были очень сухие, тонкая кожа плотно обтягивала скулы.
      - Это было началом конца наших отношений. Я не понимала, что, сделав то, что сделала, я привязала его к себе гнилой веревкой. Речь не о том, что я могла его "выдать", а о той подневольной благодарности, которую он не мог вынести. Для него было нестерпимо получить счастье в подарок.
      "Ты не представляешь, чем я тебе обязан!"
      В первый раз это прозвучало как крик души спасенного человека.
      "Ведь я тебе так обязан..."
      Второй раз уже звучала усталость.
      "Я же тебе обязан."
      Появилась ирония.
      "Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!"
      На этот раз я уловила ненависть.
      - Уходи! Ты мне ничем не обязан, - сказала я тогда.
      Но до этого было так много мучительного, что я просто не в силах рассказать подробно, как все это было. Может, быть, я виновата сама? Не подчеркивала ли я невольно свое благородство? Кажется, нет Хотя, не окрою, я почувствовала в себе какие-то новые права на него. Нет, не права владения. Скорее что-то материнское. Ему больше мерещилось, чем было на самом деле. Но он страдал этим комплексом, и тут уж ничего нельзя было поделать. Наконец я решила объясниться.
      - Антон, ты, конечно, видишь, что мы оба изменились за последнее время.
      - Да.
      - Почему?
      - Ты знаешь это так же, как и я.
      - Нет, я не понимаю, что происходит.
      И тут его прорвало:
      - Не понимаешь? Конечно! Как тебе понять! Ты пожертвовала собой, чтобы спасти, осчастливить меня, а я вместо того, чтобы лизать тебе руки, кусаюсь.
      - Ты чудовищно несправедлив!
      - Может быть. Но я говорю, что думаю, что испытываю! А я непрерывно мучаюсь.
      - Почему?
      - Опять "почему"! Сто тысяч "почему"! Хорошо, я скажу. Ты ткнула меня носом в грязь, а не спасла. Я не имел права соглашаться на твое предложение, но я согласился и этим раз и навсегда унизил себя. Сегодня я не уважаю себя сам, а завтра и ты перестанешь уважать меня. Я оказался слюнтяем и убедился в том, что я слюнтяй.
      - Ты преувеличиваешь, Антон!
      - Таким я себя вижу. Даже назад мне хода уже нет.
      - Почему?
      - Потому что напечатан автореферат, потому что диссертацию уже читали оппоненты. Сейчас мне остается только всенародно признаться, что я жулик!
      - Мне кажется, ты просто дереутомился.
      - Может быть, ты еще купишь мне путевку в санаторий?
      - Чем же это кончится, Антон?
      - Не знаю! Меня несет по течению.
      - И все дальше уносит от меня.
      Тут я, кажется, заплакала.
      Он сразу переменился. Перестал кричать. Стал тихим, как побитый пес.
      - Инна! Со мной происходит что-то странное. Возможно, я и в самом деле переутомился, заработался. Меня все раздражает, нервирует. Даже ты. Раньше я шел к тебе с огромной радостью, а теперь со страхом. Именно со страхом. Мне тяжело с тобой, непрерывно кажется, что ты презираешь меня. И не отрицай этого. Даже если ты скажешь правду, я сейчас не поверю тебе. Мне будет казаться, что ты утешаешь меня. А жалость для меня сейчас страшнее презрения.
      Я не знала, что ответить. Мне было его действительно жалко. Он переживал несомненно. Очень изменился, осунулся.
      - Что я могу сделать для тебя, Антон? Мне жаль тебя, но совсем не так, как ты думаешь, а эти слова о презрении - просто дикость. Ты же знаешь, я готова для тебя на все. И всегда была...
      Тут он закричал:
      - Да, да, я знаю, я помню, чем я тебе обязан!
      И на этот раз я уловила ненависть.
      Мне стало страшно. Ведь я теряла все:
      - Уходи! Ты мне ничем не обязан.
      Но как мне не хотелось, чтобы он ушел!
      А он встал и ушел.
      У меня хватило гордости не останавливать его...
      Правда, полный разрыв еще не произошел. Он прислал мне письмо.
      Инна, видимо, колебалась, показать ли письмо Мазину, но потом махнула рукой:
      - Теперь уже все равно. Я вам и так рассказала слишком много.
      И достала еще один конверт.
      Мазин открыл его не сразу, подождал, не передумает ли она.
      - Читайте! Читайте! - И потянулась к пачке с сигаретами.
      "Инна!
      Я пишу тебе, потому что не могу не писать. У нас было слишком много хорошего, чтобы ты могла перечеркнуть все это одним словом - "уходи!".
      Я ушел, но я все еще с тобой. Тебе достаточно сказать: "Приди!" Я знаю, как тебе трудно это сказать, и не обижусь, если не получу немедленного ответа. Может быть, и в самом деле нам необходима пауза, чтобы прийти в себя, посмотреть на наши отношения с дистанции. Может быть. Я готов и на это.
      Сейчас мобилизую остаток сил на защиту Но как только это произойдет, я верю, мне удастся переубедить тебя и себя тоже".
      - Я не ответила на письмо, потому что знала, что он уже встречается с этой девкой. Но за день до защиты он позвонил мне домой.
      - Инна, это я.
      - Здравствуй, Антон.
      - Ты знаешь, завтра защита.
      - Знаю.
      - Если хочешь, я скажу там все.
      - Я не хочу этого, - ответила я и повесила трубку.
      - Но вы еще верили, что он любит вас? - спросил Мазин с неожиданной резкостью.
      Она опустила голову:
      - Я такая же дура, как все. То есть, наверно, неправильно сказать, что я верила или надеялась. Это не подчиняется логике. В общем, я не знаю, что бы я сделала, как поступила, если бы...
      - Если б Рождественский не нашел тетрадку.
      - Да.
      - Он сказал, что нашел ее после смерти Тихомирова, но я думаю, что это неправда.
      - Неправда. Лучше б он не находил ее. Антон был бы жив. Я не хотела его смерти.
      - Неужели вы серьезно считаете себя виновной в смерти Тихомирова?
      - Да.
      - Но вы не убивали его!
      - Ассегаем - нет. Он выбросился из окна сам. После разговора со мной. Я приезжала на машине Игоря.
      - Это произошло при вас?
      - Нет. После того, как я ушла.
      Мазин вздохнул облегченно:
      - Слава богу! Вы говорили так убедительно, что я на секунду поверил, хотя это и противоречит фактам.
      - Каким фактам? Я же не рассказала о том, последнем...
      - И не нужно сейчас. На сегодня достаточно. Вам предстоит еще одно испытание. А пока запомните: вы не убивали Антона Тихомирова и не толкали его на самоубийство. Вы не виновны в его смерти. Я, кажется, знаю, как она произошла. Но нужно, чтобы вы встретились с другими и рассказали обо всем вместе. Вам будет труднее других. Вы говорили искренне, хотя не всегда это была правда. Рождественский и Светлана тоже говорили не всю правду, но это делалось сознательно. Я хочу, чтобы все сказали то, что они знают, и тогда правда станет ясна всем.
      Инна покачала головой:
      - Мне бы так хотелось этого. Но не ошибаетесь ли вы?
      - Думаю, что нет. У меня есть неожиданный свидетель. Пожалуй, даже два, потому что кое-что может рассказать и сам Тихомиров, его записная книжка, хотя это и не дневник. Вы видели ее?
      - Да, но я не знаю, что он записывал.
      - Немного. В основном, мысли вообще. О жизни, о себе. Там почти нет имен и фактов. Но что-то там есть...
      Из записной книжки:
      "Мы гуляли со Св. Ей захотелось покататься на "чертовом колесе". Насколько она моложе меня! Кроме того, я с детства боюсь высоты. Становится тошнотворно-отвратительно, когда земля далеко под ногами. Я устыдился признаться в своей слабости, сказал, что крутиться несолидно, а сам злился. Рожденный ползать - летать не может. Даже в мелочи я не способен одолеть себя. Вот тут-то человек в самом деле венец творения, потому что мы - всегда мы, со всеми слабостями и пороками. Трус не заставит себя стать храбрым, разве что водки выпьет!
      Впрочем, все это - слюнтяйства и скулеж. Скоро защита, если она пройдет успешно, копаться в себе больше ни к чему. Новое время - новые песни. Но будет ли успех? Инна молчит. Она гордая, ей тяжело, но она все стерпит. Как бы я хотел, чтобы она меня не любила! Неужели она и теперь меня идеализирует? Считает "добрым и сильным"? Добрым? Добра не бывает без зла. Сильным? Пожалуй. Но как это трудно! Хотя наверняка существуют не знающие сомнений кретины. Я не из их числа... к сожалению. Ну, хватит писанины. Долой избытки грамотности. Больше спокойствия. Чем крепче нервы - тем ближе цель. А тебе необходимы крепкие нервы, Антон!"
      - Спасибо за кофе.
      - Не стоит. У нас произошел такой сумбурный разговор.
      - За него я благодарен еще больше. Во много раз больше. Между прочим... Я хотел спросить. Вы не замечали у Тихомирова страха перед высотой? Знаете, есть люди, которые боятся высоты, даже на балконах чувствуют себя не вполне хорошо.
      - Еще бы! Он много раз жаловался, что боится летать самолетом. Потому я и не могу поверить в несчастный случай. Антон ни за что б не полез на подоконник, да еще ночью!
      - То, что вы сообщили, Инна Константиновна, может оказаться очень существенным. Хотя из ваших слов я делаю совсем другой вывод.
      Мазин поднялся:
      - А кстати, где сейчас записи вашего отца?
      - Антон, наверно, сжег тетрадь, уничтожил перед смертью. Мы не нашли ее с Игорем.
      Тихомиров
      "Кажется, я похож на прокурора", - подумал Мазин, завязывая галстук перед зеркалом.
      Черный костюм делал его строгим и официальным, но переодеваться было некогда. У подъезда ждало такси.
      - Я не очень запоздал? - спросил он у шофера.
      Тот покосился на счетчик:
      - Нормально.
      - Тогда поехали. На проспект Космонавтов.
      И тут же забыл о шофере, который сидел рядом и, как большинство таксистов, наверно, с удовольствием перекинулся бы парой слов с пассажиром. Но у Мазина этих слов не было.
      - Вам куда на проспекте?
      - До самого конца.
      "Возможно, что я перегнул. Ставить такие эксперименты опасно, а может быть, вообще противопоказано. Все-таки установленный порядок имеет свои преимущества, и не стоит так уж часто поносить бюрократическую рутину. Светлана может послать тебя к чертовой матери, и ты не возразишь ей ни слова. Это же не кактусы собирать на окошке, а тем более не этикетки с бутылок. Они все живые люди. Не нужно мнить себя хирургом, которому по плечу любые опухоли, даже раковые. Впрочем, думать уже поздно".
      - Сколько с меня?
      - По счетчику.
      - Пожалуйста.
      - Сдачу возьмите!
      Мазин захлопнул дверцу "Волги" и пошел к дому Рождественского.
      Все, с кем он хотел увидеться в этой квартире, были на месте. Он посмотрел на часы. Они пришли раньше назначенного срока.
      - Здравствуйте!
      Мазин повесил плащ и вошел в комнату.
      Игорь старался держаться спортсменом. От него пахло одеколоном, и очень чистые манжеты выступали из рукавов ровно настолько, насколько положено.
      Инна выглядела постаревшей, придерживала у шеи воротничок толстой вязаной кофты, как будто ей дуло в лицо.
      Светлана сидела, положив руки на стол, как школьница на экзаменах.
      Мазин улыбнулся:
      - Конечно, вам всем неприятно, но ведь тут все-таки лучше, чем у меня в кабинете.
      - Зачем вы нас собрали? - спросила Светлана.
      Инна глянула на нее исподлобья, но не сказала ничего.
      - Я полагаю, нам сейчас объяснят, - произнес Рождественский и тоже присел к столу.
      - Постараюсь, - кивнул Мазин и взял стул.
      - Пожалуйста!
      - Я просил вас прийти, чтобы обменяться мнениями Мне кажется, так будет легче узнать правду. Правду о смерти Антона Тихомирова, которая нужна и вам, и мне Но если вы возражаете против такой формы общения, я готов вернуться к официальной процедуре.
      Все промолчали.
      - Согласие получено, - объявил Мазин. - Тогда я скажу, что именно мне бы хотелось услышать от вас.
      В этой комнате 23 августа оборвалась жизнь человека, Антона Тихомирова, с которым каждый из вас был связан сложными, я бы сказал, нелегкими отношениями. И каждый из вас общался с Тихомировым в день его смерти, в последние часы жизни. Мы уже говорили об этом. Я помню все, что вы сообщили. Не каждый был искренним. По разным причинам. Но мне бы не хотелось сейчас осуждать кого-либо, я просто прошу вас рассказать еще раз все об этом дне. Пусть один дополнит другого. Если нам удастся проследить этот день час за часом, мы, возможно, узнаем правду и о последней его минуте. Согласны ли вы на это?
      Все смотрели на стол.
      - Поверьте, я прекрасно понимаю, что это трудно, особенно женщинам. Но у нас нет другого выхода.
      - Вы обвинили нас в неискренности. Значит ли это, что вам известно все или почти все, о чем мы можем сказать? - спросил Рождественский.
      - Да, я полагаю, что основные факты мне известны.
      - Тогда зачем повторять их друг другу?
      - Вы увидите, что это принесет пользу.
      - Но мы опять можем обмануть вас, - сказала Инна.
      - Я хочу, чтобы вы не обманывали себя. Никто из вас.
      - Это звучит слишком высокопарно, но я готов начать, если вы не возражаете. - Рождественский посмотрел на Мазина, сдерживая враждебность.
      Видно было, что он жалеет обо всем, что наговорил в ресторане, и ему неудобно и даже стыдно перед женщинами, и поэтому он намерен держаться как случайный свидетель, которому осточертело повторять одно и то же.
      - Я готов изложить факты. Подчеркиваю - факты. Потому что эмоции только затушевывают суть происшедшего. Защита, как известно, была назначена на двенадцать. Ночевал я на даче. Чем занимался с утра, думаю, несущественно. В половине одиннадцатого выехал на машине в город. Я, насколько помню, не собирался заезжать за Антоном, но по пути обнаружил, что забыл сигареты. Остановился у ларька - там продавалась какая-то дрянь. Два блока приличных сигарет хранились у меня здесь, на квартире. Решил взять их, а заодно захватить Антона, если он еще дома.
      "Пока все верно", - подумал Мазин, представив, как брезгливо оглядывает табачный киоск Рождественский.
      - Но Антон уже ушел. Я открыл дверь своим ключом, вошел в ту комнату. - Он показал большим пальцем через спину на стенку. - Сигареты лежали в нижнем ящике письменного стола. Там они и были. Но на пачках я увидел тетрадку. Школьная старая тетрадка с плохой бумагой - такие выпускали сразу после войны. Тетрадка была не моя, и я, естественно, взглянул на обложку. На ней было написано красным карандашом: "Конст. Кротов" и латинская цифра "IX". Я открыл тетрадку и стал просматривать записи.
      И это Мазин увидел легко. Чуть прищурившегося Игоря присевшего на корточки перед столом и листающего тетрадку с недоумением, сначала через страницу, потом...
      - ...Потом мне бросилось в глаза что-то знакомое. Я, собственно, работаю над другими проблемами и, видимо, затруднился бы сразу определить научную ценность записей, но буквально на днях мне пришлось читать автореферат Тихомирова, и поэтому сделать определенный вывод было нетрудно.
      - Каков же был ваш вывод?
      - Содержание тетради и автореферат совпадали почти текстуально.
      - Это не вывод.
      - Это факт, который я обнаружил. И хотя факт в целом наталкивал на вполне конкретный вывод, я не хотел ставить точки над и, что называется, не разогнув колен.
      Он их все-таки разогнул, свои колени. Выпрямился и сел за стол, чтобы еще раз просмотреть записи. Чтобы убедиться или не поверить глазам. Но не верить было нельзя. Рождественский для этого слишком логичен. Что же испытал он, когда поверил?
      - Около часу я читал тетрадь Кротова и сравнивал с авторефератом. Пока неопровержимым было одно: в основу своей диссертации Тихомиров положил открытие Кротова. По-видимому, никому не известное.
      - То есть вы решили, что он украл его?
      - Такого слова я бы не употребил. Находка оказалась слишком неожиданной. Необходимо было все обдумать.
      Конечно, поверить было трудно. И вряд ли Рождественский был в тот момент так же сдержан, как сейчас. Тихомиров, которого он ненавидел, находился в его руках. Да, теперь можно было не прятаться от себя и сказать впервые открыто: я его ненавижу. Хотя бы самому себе. Для начала.
      - И вы решили ехать на защиту?
      - Да. По-моему, это было единственное решение. Я должен был еще раз убедиться. Посмотреть, как поведет себя Антон на защите. Возможно, он собирается сказать о работе профессора.
      - Вы полагаете, что если бы Антон Тихомиров отметил заслуги покойного профессора Кротова, это изменило бы характер его поступка?
      - Нет, вряд ли. Заимствование было очевидным. Это не развитие идеи, а прямой плагиат. Но все-таки отметить заслуги Кротова казалось мне тем минимумом...
      Мазин посмотрел на Инну. Она по-прежнему прижимала к груди кофту и никак не реагировала на слова Рождественского. Казалось, она даже не слышит его.
      - И вы поехали?
      - Да, я поехал в институт.
      - Взяв с собой тетрадь?
      - Ни в коем случае! Я положил тетрадь на место, в стол.
      Как это было похоже на него! Он не мог взять тетрадь, "украсть" ее. Принцип? Или очередная нерешительность, изо дня в день сопровождавшая этого спортсмена с волевой челюстью? Ведь взять тетрадь - значило начать действовать. Но это было не для него, конечно. Он еще должен был думать, решать.
      - Защита проходила в Большой Круглой аудитории. Так у нас ее называют. Там сиденья спускаются амфитеатром, и войти можно сверху, с четвертого этажа, и снизу, с третьего.
      - Вы вошли сверху?
      - Да. Потому что я опоздал и защита уже началась.
      И еще потому, что ему не хотелось быть в первых рядах.
      Рождественский достал сигареты, но, глянув на женщин, бросил пачку на стол:
      - Защита уже началась. Я просидел до самого конца, Антон ни слова не сказал о Кротове. При мне. Потом я узнал, что он говорил о нем во вступительной части. Но в самом общем плане заслуг перед наукой... Оппоненты его хвалили, а отец произнес целый панегирик. Говорили о том, что диссертация вышла за рамки кандидатской и должна рассматриваться как докторская.
      - Простите, а вам не хотелось встать и сказать правду?
      - То есть не правду, а то, что казалось мне тогда правдой? Вы же знаете, что все было гораздо сложнее.
      - Теперь знаю. Но вы-то еще не знали!
      - Устраивать скандал я считал неприличным, - ответил Рождественский немного свысока. - Достаточно того, что мы скандалим в очередях. В конце концов, наука - это часть цивилизации, и не следует вносить туда базарные нравы...
      - Спасибо, я вас понимаю.
      Игорь чуть приподнял бровь, соображая, не ирония ли это.
      - Более трудное решение ждало меня после защиты. Я был приглашен в ресторан. Я пошел туда и хочу объяснить свой поступок с точки зрения этической. Как вы помните, я сказал вам, что не пошел бы в ресторан, зная, что Тихомиров вор.
      - Помню, - вздохнул Мазин. - Вы назвали это психологическим алиби.
      - Не я, а вы, - поправил Рождественский.
      - Верно, - согласился Мазин.
      - Я сказал неправду, но считаю, что поступил правильно.
      Он смотрел на Мазина в упор:
      - Я говорил, что обнаружил тетрадку после смерти Тихомирова. Говорил, чтобы не впутывать ее... Инну. Я не хотел, чтобы вы знали, что она ездила к Антону из-за этой тетрадки. Не хотел, чтобы на нее падали дурацкие подозрения.
      - Дорога в ад вымощена благими намерениями. Теперь там прибавится еще один булыжник, - отозвался Мазин.
      - Возможно. Но я считал, что незачем терзать невиновного человека. Поэтому я и был вынужден сказать, что не пошел бы в ресторан с Тихомировым.
      Мазин не стал возражать. Он только отметил:
      - Но вы пошли.
      - Да, я проявил слабость. И хотя я могу сказать, что пошел, чтобы понаблюдать за ним, что-то выяснить, - это будет ложь. Я пошел потому, что мне было неудобно ему отказать...
      - Ну, Игорь, кажется, все о'кей! Пора и промочить горло.
      - Видишь ли...
      - Что еще?
      - Может быть, без меня?
      - И не думай! Все заказано.
      - Да я...
      - Слышать ничего не хочу. Должна же быть в ресторане хоть одна приличная физиономия. Среди этих старых рож! Ну! Не будь хамом. Побежали!
      - Хорошо, я приеду.
      - Ты с машиной? Может быть, подбросишь пару дедов?
      - Пожалуйста.
      Наверно, так оно и было.
      А потом поднимали бокалы, произносили тосты за успех, за талант, за будущее нового почти доктора наук. И Рождественский протягивал свой бокал тому, кого считал вором...
      - Естественно, на банкете я чувствовал себя отвратительно. Мне хотелось, чтобы он скорее закончился. Пил я мало. А когда все достаточно повеселели, вышел в холл. Антон появился следом...
      - Старик, я хоть и пьян, но вижу - ты не в своей тарелке.
      - Да ну, чепуха!
      - Личные дела?
      - Вроде этого.
      - У меня тоже. Сейчас хочу позвонить Светке.
      - С Инной, значит, все?
      - Финиш, старик. Как в море корабли.
      - Но обошлось без драм?
      - Была без радости любовь - разлука будет без печали.
      - А казалось - на вечные времена?
      - Иллюзия. Жаль, конечно. Инна - девка славная. Но ей будет трудно устроить свою жизнь. Характер не тот. Не от мира сего.
      - Да, она человек путаный.
      - Не современный.
      Инна сидела сгорбившись, как будто слышала этот разговор.
      - Он вел себя, как самодовольный хам, не зная, что все его счастье висит на волоске, на ниточке, которая обвязана вокруг моего пальца. Мне хотелось дернуть за эту ниточку. Но я не счел себя вправе сделать это, не посоветовавшись с Инной.
      "Чтобы она взяла на себя то, чего ты боялся".
      - И я поехал к ней...
      - Одну минуточку. Вы не помните, чем кончился разговор со Светланой? - перебил Мазин.
      - Вы спрашиваете об этом не в первый раз. Меня меньше всего интересовала их беседа.
      - Виноват. Тогда скажите вы, Светлана, пожалуйста.
      - Вы же знаете.
      - Важно восстановить последовательную картину событий.
      - Он звал меня приехать сюда.
      - И вы отказались?
      - Да.
      - Светик, все в лучшем виде. Да, да. В самом лучшем.
      - Защитился?
      - Буду защищать еще раз как докторскую.
      - Поздравляю!
      - И только?
      - Я очень рада.
      - Ты обиделась, что я не пригласил тебя?
      - Откуда ты звонишь?
      - Из ресторана.
      - Вам весело?
      - Светка, не дури. Ты же знаешь, как мне может быть весело без тебя.
      - Значит, скучно?
      - Светлячок, не дуйся. Сегодня колоссальный день. Мы должны его отпраздновать вдвоем. Ты приедешь?
      - Куда?
      - Ко мне. На проспект Космонавтов.
      - Когда?
      - Сейчас.
      - Конечно, нет.
      - Ну, Светик...
      - Антон, ты выпил.
      - Совсем немножко.
      - Ладно, считать не будем. Сегодня ты имеешь право. И я поздравляю и... целую, пьяница несчастный. Завтра встретимся.
      "Видимо, так она говорила, потому что обиделась все-таки. Но и ссориться не хотела. Хотела не "уронить себя". Есть люди, которые всегда стремятся быть приличными. Годами любят украдкой, потому что иначе нельзя, а потом, когда становится можно, устраивают свадьбу во Дворце бракосочетаний, в фате и белом платье, с обручальными кольцами и прочей чепухой и умудряются быстро забыть "стыдные" встречи на чужих квартирах, торопливые и горестные, когда и жить друг без друга нельзя и нельзя не калечить себя, чтобы скрыть, соблюсти приличия. Все это они умеют выбросить из памяти навсегда и презрительно морщатся, услыхав о чем-то похожем: "Нет, мы были не такими..."
      Мазин повернулся к Рождественскому:
      - Что делал Тихомиров дальше?
      - Он вернулся в ресторан.
      - А вы поехали к Инне Константиновне?
      - Да.
      Мазин посмотрел на Инну и снова засомневался в правильности того, что делает. Зачем ей переживать все это снова?
      - Разрешите, я сама расскажу, - предложила она тихо.
      - Нет, я.
      Рождественский настаивал.
      - Хорошо, - решил Мазин. - Расскажите вы. Схематично, главное. А Инна Константиновна дополнит, если найдет нужным.
      - Я приехал к Инне домой и сказал все, что знал...
      - Здравствуй, Игорь. Раздевайся.
      - Я по очень важному делу, Инночка.
      - Откуда ты?
      - Из ресторана.
      - Защита прошла удачно?
      - Речь идет о докторской.
      - Антона можно поздравить.
      - Не думаю.
      - В чем дело?
      - Инна! У Константина Романовича оставались неопубликованные работы?
      "Как трудно ей было ответить!"
      - Что ты имеешь в виду?
      - Короче, сегодня я был у Антона. На своей квартире. Приехал за сигаретами, полез в ящик стола...
      "Что пережила она, слушая его? Наверно, вот так, как сейчас, сидела согнувшись на краю тахты. А может быть, и у нее мелькнуло мстительное чувство радости? Нет".
      - Я знаю об этой тетради, Игорь.
      - Знаешь?!
      - Я сама отдала ему ее.
      - Невероятно!
      - Правда. Он ничего не присвоил. Он сам, понимаешь, все нашел. Но он не знал, что это уже было сделано отцом десять лет назад.
      - Ее слова подействовали на меня охлаждающе, - продолжал излагать факты Рождественский, - но я не мог поверить Инне полностью. То есть ей я, разумеется, верил, однако текст диссертации так близко совпадал с написанным Кротовым, что я стал в тупик...
      - Он мог тебя обмануть!
      - Каким образом? Тетради привезла тетя Даша, когда Антон уже почти закончил работу.
      - Это ничего не значит. Он мог найти в них главное. Я уверен, без работ твоего отца ему удалось бы состряпать только убогое и ординарное месиво, предназначенное для крыс в архивных шкафах.
      - Ты несправедлив, Игорь. Научный руководитель не мог не знать, над чем работает Антон.
      - Мой папаша? Втереть ему очки - пара пустяков. Он давно отказался от собственных поисков и поэтому кичится так называемыми учениками. Еще бы! Открыл ученого!
      - Ты несправедлив, Игорь!
      - А ты играешь в казанскую сироту! Мне противна эта толстовщина, непротивление. Подставь еще раз побитую щеку. Не другую, а ту же самую! Чтоб больнее было!
      Он не замечал, что бил сам.
      - Уже то, что Антон ни слова не сказал о Константине Романовиче, само по себе непростительно.
      Да, этого она не могла простить. Она ждала иного, ждала, что имя отца прозвучит, займет свое место.
      - Где твоя женская гордость, в конце концов?
      - Есть вещи, которых ты не должен касаться, Игорь!
      - Прости меня, Инна, я понимаю, что это касается только тебя, но мне больно, когда тебя унижают.
      - В чем ты видишь унижение? В том, что мы разошлись, что у нас ничего не получилось?
      - Что значит - не получилось? Можно быть наивной, но всему должен быть предел. Антон обворовал тебя и бросил! А теперь названивает этой грудастой матрешке: "Светик, Светлячок". Сюсюкает, распустив слюни ей на кофточку!
      - Зачем ты унижаешь меня, Игорь?!
      - Я люблю тебя.
      - Об этом не нужно.
      - Я знаю. Ничего не нужно. Никакой правды!
      - Чего ты хочешь от меня?
      - Ты не имеешь права оставлять это. Хотя бы в память об отце.
      - Что же я должна сделать?
      - Рассказать правду.
      - Кому?
      - Всем.
      - Игорь, пойми меня. Я, наверно, очень слабый и несчастный человек, но я не базарная баба, не мстительная мещанка. Я отдала ему эти тетради, и если он поступил подло, пусть с ним расплатится жизнь.
      - Жизнь? Именно для таких проходимцев она и устроена.
      - Не мне ее менять.
      - Значит, ты не будешь делать ничего?
      - Игорь, тобой движет мстительное чувство.
      - Мной движет чувство справедливости.
      - Которая выгодна тебе.
      - Но это справедливость! И это так же верно, как и то, что Антон негодяй.
      - Жизнь слишком сложна, чтобы делить людей на плохих и хороших.
      - Все человеки? Опять толстовщина?
      - Никакой толстовщины. Ты ничего не знаешь об Антоне. Он не вор, не негодяй, не преступник. Он человек трудной судьбы. Мы можем сломать ему жизнь навсегда. А он талантлив. Он возьмет у отца то, что ему необходимо для разбега, и пойдет дальше. Ведь для науки неважно, кто сделал открытие. Важно, чтобы оно попало к людям. А мы сломаем его, убьем. Зачем? За что? Потому что он "отбил" меня у тебя? Но это же неправда! Никакой любви у нас не было. Просто боялись скуки, одиночества. За что я должна мстить? Бросил, ты говоришь? Разлюбил - наверно. Но он не вор. Так все получилось. Я не имею права на месть. Мы - цивилизованные люди, а ты хочешь разбудить зверя, который остался в нас с пещерных времен, зверя, чтобы укусить, растерзать, свести счеты.
      Инна:
      - Игорь пытался убедить меня в том, что Антон негодяй. Но перед кем он был виновен? Перед моим отцом. Однако и я была виновата перед ним не меньше. Как же я могла мстить Антону?
      Игорь Рождественский:
      - Но я настаивал на своем, я был уверен в своей правоте.
      - Если ты наотрез отказываешься разоблачить этого подонка, я сделаю это сам.
      - Каким образом?
      - Расскажу про тетрадку.
      - Антон все опровергнет.
      - А ты? Ты же врать не станешь?
      - Я не смогу. Я скажу правду. Скажу, что сама дала ему тетрадь.
      - Это его не вырулит. Наоборот. Опозорит.
      - И меня тоже. Поэтому ты не сделаешь этого.
      Он не ожидал такого ответа. Он замолчал. Он не мог нанести удар Инне. Но и отказаться от мести не мог. У него был трезвый аналитический мозг. И он подсказал решение.
      - Хорошо. Я не сделаю тебе больно. Это факт. Я сделаю другое. Я все-таки скажу. Скажу ему самому. Пусть он знает, что он сволочь.
      Игорь Рождественский:
      - Это был вопрос принципа. Он должен был получить по морде. Я уверен, что заставил бы его не только бояться. От страха он бы начал заметать следы и был бы вынужден в той или иной форме признать приоритет Кротова. Я сказал Инне, что поеду к Антону...
      - Когда ты намерен это сделать?
      - Сейчас.
      - Ты думаешь, он дома?
      - Да. Он собирался из ресторана домой, вернее, ко мне.
      - Но он может быть не один.
      - Светки там нет. Для бедной девушки единственное сокровище - ее репутация. Она отказала ему. Я сам слышал. Мораль прежде всего.
      - Тогда к нему поеду я...
      Инна:
      - Не знаю, почему я так решила.
      - Потому что думала, что он вернется. Ей не удалось купить его своей тетрадкой, так она решила взять на испуг.
      Это сказала Светлана. Сказала зло.
      Мазин посмотрел на нее чуть прищурившись. Потом перевел взгляд на Инну. Та нахохлилась, как птица на ветке в тусклый осенний день.
      - До вас еще дойдет очередь, Светлана.
      - При чем тут очередь? Мы что, в магазине? Зачем вы меня сюда вызвали? Помучить захотели? Зачем мне слушать, как они его ненавидели? Как до смерти дошел? Зачем?
      - Перестаньте. Я вам скажу зачем. Немного позже.
      Инна вдруг сделала жест рукой:
      - Не нужно осуждать эту девушку. Я понимаю ее. Я ей ненавистна, а я ее считаю виновницей своих несчастий. Я не собиралась никого "брать на испуг". Совсем наоборот. Мне хотелось выручить Антона. Я, правда, не знала как. Но я поехала.
      "Именно выручить. Как? Конечно, не знала. Просто гнала машину по пустым ночным улицам и думала, думала. И ничего не могла придумать, кроме одного, - сделать для него все, что можно, и уйти. Уйти, забыть и остаться одной. Остаться в комнате с нелепым дикарским оружием. В музее, где развешаны по стенам некрасивые кавалеры в париках, отстрадавшие свое двести лет назад. Остаться в городе, пыльном летом, дождливом зимой, одной рядом с миллионом людей. И она останется, сначала спасет его - теперь уже по-настоящему спасет, - а потом останется одна и никогда больше не позволит себе мучиться и надеяться".
      "А если он захочет вернуться?" Эта мысль жила подсознательно, Инна загоняла ее внутрь, не давала хода. Но она изловчилась и выскочила из-под контроля, взяла за горло.
      Инна нажала на тормоз. Раздался лязг, потом тишина. И еще - пустота и темнота. Инна опустила голову на руль и коснулась лбом холодной пластмассы. Но ничего страшного не произошло. И не стоило бояться. Захочет он вернуться или нет, она устала. То, что было, кончилось.
      Инна, огляделась и увидела, что "Волга" стоит в самом конце проспекта. Отсюда до высотного дома было совсем близко. Она решила оставить машину здесь...
      - Я не собиралась скрываться. Просто, когда подъехала, сориентировалась не сразу и пошла к дому пешком. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице. Перед дверью я отдышалась немного. В квартире было тихо. Я даже подумала, что Антона еще нет. Но позвонила.
      Он пришел недавно, за несколько минут до Инны. Снял пиджак, повесил на спинку стула, развязал галстук и взялся за запонки, когда позвонили. Наверно, он подумал, что пришла Светлана, потому что Инна увидела на его лице улыбку.
      - Это ты? - спросил он, и улыбка ушла, появилась тревога.
      Инне стало больно:
      - Да, это я. Можно зайти, или ты не один?
      - Я один. Заходи.
      Она вошла и еще раз оглядела его при свете электрической лампы, высокого, подтянутого, в белой новой рубашке с расстегнутым воротником и лицом желтоватым, усталым, довольным и тревожным одновременно.
      - Садись.
      - Спасибо.
      Он ждал, что она скажет, а ей не хотелось говорить ничего. И еще она видела, что он не вернется, и ей снова было это не безразлично, а больно, и уже не хотелось спасать этого чужого человека, которого она увидела сейчас в первый раз, именно в первый раз такого.
      - Я тебя слушаю.
      - Я пришла не объясняться, Антон.
      Он нахмурился, потому что понял, что все, что происходит, серьезно.
      Инна:
      - Я не знала, что сказать. Нужно было говорить главное, о том, что Игорю все стало известно, но я вдруг подумала, что Антон может не поверить мне, решить, что я сама рассказала Игорю и приехала отомстить или, что еще хуже, попытаться вернуть его угрозой. Было ужасно стыдно, и я растерялась...
      - Тебя бы следовало поздравить.
      - Только не тебе.
      - Почему? Может быть, именно мне.
      - Ты приехала поздравить меня?
      От неуверенности он становился грубее.
      - Нет, я бы не решилась. Ты мог быть с другой женщиной...
      - Ну?
      Она заметила, что он бледен не только от усталости. Он все-таки немало выпил в ресторане.
      - Разве я не имею права быть с другой женщиной?
      - Кто же тебе может запретить?
      - А ты бы хотела запретить?
      Незаслуженная враждебность ранила.
      - Не будем об этом, Антон.
      - Вот именно. Не будем.
      - Хорошо, что ты сразу дал мне понять, что назад дороги нет.
      - Ты сама ее перечеркнула.
      - Может быть.
      - Не может быть, а только так.
      В словах его звучало пьяное упорство, стремление добиться своего, даже ненужного.
      - Ты хотела, чтобы я всегда... чтобы я знал свое место.
      - Не нужно...
      - Свое плебейское место!
      - Антон! Я тебя любила.
      Это "любила" в прошедшем времени не обрадовало, а резануло его. Щепоть соли на то, что он растравлял пьяно и искусственно, вопреки смыслу.
      - Любила! Еще бы! Как щенка, как котенка. Девочка любит Мурзика, она ему даже свою шоколадку отдаст. А Мурзик не ест шоколад, ему на него смотреть противно!
      - Я вижу!
      - Что ты видишь?
      - Что тебе противно смотреть на меня.
      - Обычные женские приемы!
      - Не оскорбляй меня.
      - И не думаю. Говорю только правду.
      - В чем же твоя правда?
      - Это не моя правда. Это правда - и все!
      - Так в чем же она.
      - В том, что я был Мурзиком. Причесанным, отглаженным, накормленным котеночком с бантиком на шее. Ты всегда относилась ко мне свысока. Облагодетельствовала, а не любила. Жертвовала! Начиная с той эфиопской маски на елке. Забавная, смешная маска. Но ее нельзя носить всю жизнь.
      - Вот ты ее и скинул.
      Она имела в виду - избавился, он понял - разоблачился.
      - Да, я скинул маек. Я хам.
      - Как ты несправедлив!
      - Из хама не выйдет пана.
      Инна:
      - Он встретил меня враждебно. Может быть, подумал, что я пришла добиваться восстановления прежних отношений. Грубо говорил, что я всегда была деспотична, стремилась командовать им, пичкала ненужными благодеяниями, которые тяготили его. Вспомнил даже детство, ту африканскую маску... Но о тетрадке отца он, казалось, просто забыл, не сказал о ней ни слова...
      Он забыл о главном, и его раздражали мелочи. Потому что после достигнутого успеха все казалось мелочами, прошлым, одинаковым и незначительным - и маска на той, почти выдуманной елке, и пачка пожелтевших листков, соединенных ржавыми скрепками. Что они значили, эти листки, по сравнению с его победой? Он шел к ней так долго и так трудно, и он заслужил ее. Сам. Так почему же эта женщина пришла к нему? Зачем? Такая до отвращения беззащитная, слабая, готовая залиться слезами. Да нет, даже нэ залиться, а просто заскулить, как побитый щенок. С такими тонкими дрожащими руками и морщинками у больших испуганных глаз. Неприспособленная к жизни, одинокая всегда и со всеми, стареющий подросток, слабый и бесплодный. Он не хотел ее. Он ждал другую, молодую, наполненную жизнью, именно она была нужна ему, счастливому и пьяному, чтобы поднять ее на руки, подхватив под мягкие коленки, целовать в открытый, задыхающийся рот, бросить на неразобранную кровать одетую и не снимать, а срывать платье, чтобы рвались пуговицы и трещали швы. И черт с ним, с этим платьем, он купит ей другое и еще кучу разных тряпок, а сегодня он может все. И он получит все. А потом оставит ее, измученную и счастливую, уткнувшуюся в изнеможении в разбросанные подушки, откроет холодильник и нальет стакан прозрачного вина, выпьет, и ему будет легко и свободно.
      А вместо этого... И он не мог сдержать раздражения, а дав ему волю, сразу поверил себе и верил каждому слову и уже не только не чувствовал вины или даже неловкости перед этой женщиной, но наоборот - удивлялся ее бестактности. Зачем она пришла? Неужели не понимает, как она здесь не нужна, особенно сегодня, и как противны ему все эти разглагольствования о чувствах, обо всем, что прошло.
      - Ты не хам, Антон. Ты потерял тормоза. Завтра ты пожалеешь о своих словах.
      - Хотел бы я знать, почему?
      - Потому что люди всегда жалеют о своих неумных и несправедливых поступках. И потому что ты не такой, Антон.
      - Люди никогда не знают друг друга.
      - В этом ты, возможно, и прав.
      - Они выдумывают друг друга и ужасно расстраиваются, когда оказывается, что выдумали совсем не то.
      - Значит, и я тебя выдумала?
      - Еще бы! А на самом деле между людьми - стена. Через нее не перепрыгнуть. Каждый - это целый мир. Непознаваемый для другого. Миллиарды клеток. Галактики.
      Она усмехнулась с горечью:
      - А может быть, все проще, Антон! Может быть, дело не в миллиардах клеток, а в килограммах мяса. Вот здесь и тут. - Инна провела рукой по груди и бедрам. - И еще в морщинках, которые появляются с годами. А вовсе не в извилинах?
      Антон посмотрел на нее и замолчал. Не потому что согласился. Он вспомнил, как трогали его ее слабые руки и казались удивительно красивыми ее длинные пальцы. Но это уже прошло, как пройдет, наверно, и сегодняшнее, и появится брезгливость к распирающей платье груди, и он будет говорить, морщась: "Ты бы поменьше делала вырез на кофте. Не очень-то это красиво". И будет заглядываться на тоненьких девочек.
      И пусть будет! Человек не должен постоянно растравлять себя идиотскими мыслями о том, что будет. Он должен жить сегодняшним днем и радоваться тому, что влечет его сегодня. Сегодня он ждал Светлану, а не эту, уже ушедшую женщину. Правда, с ней ушла и часть его жизни... Он вдруг притих.
      - Мы мало знаем обо всем. Мы ничего не знаем. Что ты хочешь мне сказать?
      Тихомиров глянул на часы, стоявшие на книжном шкафу:
      "Может и хорошо, что Светлана не пришла".
      - Мы ничего не знаем, - повторил он, действительно не зная, что ему осталось жить меньше часа.
      Инна:
      - Он спросил, зачем я пришла. И мне надо было наконец сказать правду, рассказать об Игоре. Но наш разговор, нервный, недобрый, совсем не расстроил меня. Антон был так непохож на себя. Однако слова его не оскорбляли меня. Я ведь знала, что он не такой, каким хотел казаться.
      По-моему, его мучали угрызения совести, чувство страха и вины, они ожесточили Антона, угнетали самолюбие, делали жестоким и злым. Я старалась преодолеть себя, сказать обо всем мягко...
      - Антон, наши отношения, близкие отношения, то, что мы считали близким, я вижу, они кончились. Не нужно упрекать друг друга, отравлять злобой прошлое. Я пришла не выяснять отношения. У меня совсем другое... Мне нужно сказать тебе, поговорить... о папиных записях.
      - Вот что!
      - Да, это так неприятно.
      - Щекотливый вопрос?
      - Антон! Не обижайся на меня.
      - Говори, Инна, прямо.
      - Только так, Антон. Скажи, пожалуйста, ты действительно все сделал сам?
      - Не понимаю.
      - Антон, это необычайно важно. Для меня. Я была уверена, что произошло трагическое совпадение. Ты все сделал сам, а потом оказалось, что отец сделал это раньше. Да?
      - Да. Но ты говоришь, была уверена. Разве теперь ты не уверена?
      - Нет, я верю тебе.
      - Но сомневаешься?
      - Если ты скажешь - да, я не буду сомневаться.
      - Я говорил это не раз, но ты сомневаешься.
      Горячность его прошла. Он даже застегнул воротник.
      - Инна, я тебя очень хорошо знаю. Ты не из тех, кто расставляет людям ловушки. Зачем ты опять поднимаешь этот вопрос?
      Инна:
      - Я просто не могла сказать об Игоре. Мне хотелось одного, чтобы он убедил меня в своей честности, подтвердил то, в чем я не сомневалась до сих пор. И тогда, я верила, мне удастся опровергнуть Игоря, защитить от него Антона. Если бы он доказал мне это, я могла пойти на все, даже обмануть, сказать, что никакой тетради вообще не существовало.
      - Т-а-к, - произнес он, растягивая это короткое слово. - Так кончается любовь. Ты жалеешь о том, что сделала?
      - Нет, Антон, нет.
      - Зачем же этот разговор? Что это - шантаж или просто наивный женский садизм, желание покопаться в моих ранах?
      - Нет, Антон. Ты не понимаешь... Я хочу...
      - Чего ты хочешь? Чего? Целый час я добиваюсь - чего ты хочешь?
      - Я хочу, чтобы у тебя не было неприятностей.
      - Каких? Отчего?
      - Тетрадь могут увидеть.
      - И что из этого?
      - Ее могут сравнить с твоим авторефератом.
      - Все-таки не веришь! Ну, что ж... Хотел бы я знать одно: остановишься ты на этом или пойдешь дальше?
      - Прошу тебя, не нужно оскорблений.
      - Не нужно оскорблений? А меня ты можешь оскорблять своими предположениями!
      - Антон, я говорю очень серьезно. Для тебя это даже важнее, чем для меня.
      - А я не желаю обсуждать все это.
      - Но я вынуждена, Антон.
      - Значит, шантаж?
      - Как ты говоришь со мной сегодня! Ужасно!
      - То, что делаешь ты, - подло!
      - Что я сделала?
      - Не знаешь? Хорошо, я разъясню. Ты пришла ко мне в лучший день моей жизни, о котором я столько мечтал...
      - Когда-то мы мечтали о нем вместе.
      - Когда-то! Когда я был независим от тебя, а не дергался на веревочке, как паяц.
      - Не нужно.
      - Нет нужно! Ты пришла в такой день, чтобы продемонстрировать мое ничтожество и мою зависимость. Но у тебя ничего не выйдет. Я не боюсь угроз. Понятно?
      - Я же не угрожаю, Антон!
      - Решила просто поиздеваться? Подергать за шнурок, привязанный к нервам? Не выйдет. Плевал я на все угрозы. Можешь говорить об этой тетрадке кому угодно. Тебе все равно не поверят. Теперь я прав, а не ты. Раньше не поверили бы мне, а теперь не поверят тебе. Ты только унизишь себя, потому что люди подумают, что ты мстишь. У тебя же нет никаких доказательств! А слова ничего не стоят. Не такие слова оказывались ложью. Обыкновенной брехней! И люди перестали обращать внимание на слова. Сплетни мне не могут повредить, и ты должна это понять. Только сама обмараешься! Вот и все.
      - Но тетрадь существует, лежит у тебя в столе.
      Тихомиров подошел к креслу. Сел и вытянул ноги, как человек, решивший сделать маленький перерыв в надоевшей работе. Сел и сказал негромко и спокойно:
      - Ничего у меня нет.
      - Как - нет?
      - Очень просто.
      - А тетрадь отца?
      - Кажется, ты мне ее подарила?
      Она не нашлась, что ответить.
      - Подарила?
      - Да.
      - Значит, тетрадь стала моей?
      - Да.
      - И я мог с ней делать что захочу?
      - Да.
      - Так я и сделал.
      - Что ты сделал?
      - Я ее сжег.
      - Сжег?
      - Спалил. Предал огню.
      - Когда?
      - Не помню. С месяц.
      - Это неправда.
      Инна:
      - Он сказал, что тетради нет, что он ее сжег. Впервые он врал мне. Впервые я знала несомненно, что он врет. Я могла простить любую горячность, грубость, объяснить, понять все его поступки. Даже крики и оскорбления, ужасные, неожиданные и незаслуженные, но не эту ложь, произнесенную так цинично. Я была сломлена. Даже опровергать его, разоблачать было бессмысленно. Ведь произошло более страшное.
      - Это неправда. Тетрадь цела.
      Он вздохнул:
      - Ты ребенок, Инна. Неужели ты думаешь, что слова "правда" и "ложь" имеют какой-то объективный смысл? Все дело в том, кто говорит и когда говорит. Сейчас я говорю правду, хотя бы потому, что тетрадь в моих руках и я мог ее сжечь месяц назад или даже сейчас, у тебя на глазах. Фактически ее нет, не существует.
      - Значит, ты мог соврать и в главном, - сказала она, но не ему, а себе.
      - Что ты называешь главным?
      - Ты мог украсть труд отца.
      - Этого уже никто никогда не узнает.
      - Это знаешь ты, и этого достаточно.
      - Ты думаешь?
      - Мне просто страшно.
      Он вскочил и снова заволновался:
      - Инна, почему ты такая? Почему ты живешь в каком-то иллюзорном стеклянном мире, где все так чисто и так легко ломается?
      - Ты восхищался моим миром.
      - Но в нем нельзя жить! Пойми!
      - Каждый живет в той среде, к какой приспособлен.
      - Нет! Среда одинакова для всех. Но человек или приспосабливается к ней, или нет. Или понимает, или нет! Или учится, или стоит на месте.
      - Ты учишься?
      - Да. Хотя это нелегко.
      - Будет еще труднее, Антон. Этот твой мир нереален. Он напоминает кошмарный сон.
      - Не нужно меня будить.
      - Я и не могу этого сделать. Я слишком слаба. Оставайся там, где ты есть. Я больше не побеспокою тебя. И если ты еще не сжег тетрадку - сожги ее немедленно. Это необходимо. Потому что наказана должна быть одна я. Я виновата перед отцом и должна быть наказана. Пусть так и будет.
      Инна:
      - Я ушла. Он не провожал меня. Остался в комнате. Ушла, чтобы убедить Игоря ничего не предпринимать, потому что в одном Антон был прав: больнее всего было бы мне. А мне и так было больно... Разрешите мне закурить.
      Она достала из сумочки сигарету, хотела размять ее, но сломала. Игорь протянул ей другую и зажег спичку.
      - И больше вы не видели Тихомирова? - спросил Мазин.
      - Нет.
      - Почему же вы вините себя в его смерти?
      - Может быть, обойдемся без этого? - перебил Рождественский. - Раз уж мы решили заниматься только фактами.
      - Погоди, Игорь, - остановила Инна. - Смерть Антона тоже факт, Когда я уходила, он был мертв только для меня. Для меня его больше не было. Но я не думала, что он может быть мертв для всех, умрет в самом деле. Известие о его смерти ошеломило мена. Я взглянула на все происшедшее снова без гнева и раздражения. Ведь яг знала его много лет. И он был совсем другим. Не мог же Антон быть ненастоящим всегда, а настоящим только в те минуты, ужасным, отвратительным. Он был потрясен успехом, ценой своего успеха и, конечно, путаницей, в которую он попал, и он был пьян. Он мог сорваться и говорить то, что приходило в голову, но не то, чем он жил. Но он мог и отрезветь, и ему могло стать страшно, и могло возникнуть отвращение к себе и желание прервать эту непонятную, терзавшую его жизнь.
      - Вы довели его до этого! - крикнула вдруг Светлана. - Довели, довели!
      Инна не ответила. Она продолжала свою мысль:
      - После меня его никто не видел. И никто не мог увить. А сам бы он никогда не полез на окно. Он боялся высоты, он не мог погибнуть случайно.
      - Вы погубили его. Из злобы, из ревности. Вы запугали его. Он был честным и талантливым. Он ничего не воровал. А вы шантажировали его, чтобы вернуть себе, и довели до смерти. Вы не хотели об этом говорить. Но вас разоблачил Игорь Николаевич. Вас судить нужно. По закону это даром не проходит. Есть такая статья. За доведение до самоубийства!
      Мазин не любил волевого тона. Но когда он говорил категорично, его слушались.
      - Прекратите, Светлана?
      - Разве я неправду говорю?
      - Нет.
      - Ну, тогда я просто не знаю...
      - Сейчас мы выясним, что вы знаете, а чего нет. Между прочим, окажется, что знаете вы много. Например, знали, что Инна Константиновна была здесь.
      - Откуда?..
      Мазин прервал ее жестом:
      - Иначе бы вы не послали мне это письмо.
      Он бросил на стол записку в голубом конверте:
      - Вы только не знали, что написала ее не Инна. Записку написала Ирина Тихомирова. Но не двадцать третьего, а второго августа. Тройку вы добавили, Светлана!
      - Я... Я... Не...
      - Вам этот наивный трюк показался очень хитрым, а на самом деле это чепуха, примитив. Но злобная, дрянная чепуха. Кстати, Антон так и не видел этой записки? Вы взяли ее из ящика или в квартире?
      - Да.
      По правде говоря, у него не было доказательств. Только уверенность. Уверенность в том, что он найдет и отпечатки пальцев, и признаки ее почерка в этих, сделанных под печатные, буквах на конверте.
      - Что значит "да"?
      - Я нашла ее в комнате.
      Скорее всего, это была ложь. Наверно, Антон попросил ее взять из ящика газеты или она сама взялась сходить за ними и нашла записку, которую сунула в сумочку. Но это уже было неважно. Важно, что она призналась. Пока наполовину, но теперь уж скажет все, хоть и не сразу, и будет выкручиваться.
      Однако следовало кое-что объяснить.
      - Вот показания Ирины Тихомировой. - Он положил на стол бумагу. - Она не имеет никакого отношения к смерти мужа. Находилась в городе в начале месяца. У нее болел ребенок, он лежал в больнице. Врач ждал кризиса. Ирина решила разыскать Антона. Оставила записку в почтовом ящике. Думаю, что она не попала по адресу. А вы, - он повернулся к Светлане, - решили, что ее написала Инна Кротова.
      Глаза Светланы стали прозрачными. Было даже интересно смотреть, как они наполняются слезами, неморгающие, широко открытые глаза. Потом переполнились, и слезы побежали быстрыми каплями, одна за другой как будто крыша потекла.
      - Это правда, - заговорила она совсем не плаксивым голосом, которого боялся Мазин. - Но вы ж и меня должны понять. Я его любила, любила... И боялась, что он вернется... к ней... Бросит меня. Я боялась, потому что он всегда помнил о ней, говорил. И не хотел, а у него прорывалось. Иногда даже называл меня Инной...
      Инна встала и отошла к окну. Открыла форточку. Оттуда налетел ветер и рассеял дым сигареты.
      - Записка была в незаклеенном конверте. Я прочитала и совсем испугалась.
      - Что же вас напугало?
      - Там написано: "Речь идет не обо мне". И я подумала... подумала, что у нее будет ребенок.
      Инна передернула плечами. Игорь подошел к ней. Мазин остался за столом со Светланой. Она не видела Теперь никого, кроме него, и это ее подбодрило, слезы побежали реже.
      - Представьте себе, как я мучилась. Я не спала. И ничего не могла сказать ему.
      - Еще бы! Вам пришлось бы рассказать о письме.
      - Нет, не потому. Я бы сказала о письме!
      Две или три слезинки соскочили с подбородка на грудь, на кофточке образовалось темное пятнышко. "Интересно, промокнет или нет", - подумал Мазин совсем неподходящее к моменту.
      - Я бы сказала, но я не сказала совсем по-другому. Я боялась вмешиваться. Антон бы не позволил никогда, потому что она всегда была для него выше, чем я. Он не любил ее, но он знаете, как к ней относился... Как будто она чем-то лучше его. А она довела его до смерти, до самоубийства!
      - Подождите о смерти. Говорите о себе!
      - А что говорить? Я извелась вся. Я даже хотела идти к ней и поговорить. И ходила. В этот музей.
      Инна повернулась с любопытством.
      - Но я не говорила. Потому что боялась Антона. Я не решилась.
      Еще одна слезинка скатилась с подбородка и опять попала туда же, на темное пятнышко. Оно стало чуть больше.
      "Промокнет!"
      Инна снова отвернулась.
      - Вы только представьте, что я пережила!
      Но Мазин не сочувствовал. Иногда у него появлялась такая жестокость, брезгливое равнодушие к людям, которых он презирал.
      - Я не могла понять, знает он или нет. То мне казалось, что не знает ничего, а то, что он обманывает меня, не говорит. А про Ирину Антон тоже ничего не сказал.
      - Он ничего не знал о болезни сына, потому что вы украли записку. А Ирина в тот вечер прийти не смогла, была в больнице. Потом сыну стало лучше, и она уехала.
      - Я ж не хотела...
      Прозрачная кофточка наконец прилипла к телу.
      - Светлана, я верю, что вы переживали. Но это не оправдывает ваш поступок и даже не объясняет его. Допустим, вы в самом деле решили, что в записке идет речь о ребенке. Наверно, такое можно предположить, особенно женщине в вашем положении. Но с какой целью вы отправили записку мне через два месяца, когда Тихомирова уже не было в живых? Мстить женщине, ожидающей ребенка и не виноватой ни в чем, кроме того, что она может стать матерью, - это же отвратительно. Думаю, что вы не так уж злобны и бездушны.
      В последних словах она уловила поддержку.
      - Я уже знала, что ошиблась насчет ребенка.
      - И что же?
      - Но я знала, что она виновата в смерти Антона.
      - Знали или предполагали?
      - Знала! Знала.
      - Откуда?
      - Я скажу. Я не хочу, чтобы меня считали подлой и Антона подлецом. Он не был подлецом. Он был хороший, лучше всех. Он сам все открыл, а она его запугивала, упрекала. Ему не нужно было бояться. Если б он со мной посоветовался, я б ему прямо сказала: отарой все - и тебя поймут. А он ее боялся, потому что она всегда на него влияла и только вред приносила. И загубила его.
      - Позвольте, Светлана. Сначала факты, а потом чувства.
      - Да, факты, только я их слишком поздно узнала.
      - Расскажите, как и что вы узнали, от кого?
      - От нее! От нее самой!
      Инна повернулась резко, будто ее толкнули. Игорь тоже. Они смотрели на Светлану с изумлением.
      - Я все расскажу. Потому что я слышала весь их разговор. Я была тут, в квартире, в той комнате!
      - Боже мой! - сказал Инна и закрыла лицо ладонями.
      - Значит, я был прав, когда полагал, что вы все-таки поехали к Тихомирову? - спросил Мазин спокойно.
      - Вы правильно догадались. Но вы тоже не все знаете.
      - Возможно, - не стал он спорить.
      - А я все слышала.
      - И Антон так себя вел! - прошептала Инна. Кажется, и ей начало отказывать самообладание.
      - Не беспокойтесь! Антон сам не знал, что я здесь.
      - Расскажите подробно, - предложил Мазин.
      - Да что рассказывать! После звонка я не знала, что делать. Я думала, что он меня обманывает, скрывает про ребенка, и обиделась, что он не позвал на защиту и в ресторан. Я думала, что там может быть она. Когда Антон позвонил, я успокоилась немного, но сразу не могла решить, что делать, и отказалась. А потом мне перед ним неудобно стало. Ведь такой день у него, а я ломаюсь...
      Это "ломаюсь" почти развеселило Мазина. Когда Светлана волновалась, она становилась проще, естественнее и наивнее. Наивной в своей убежденности, что делать так, как она делала, можно, а выкручиваться приходится потому, что люди, которых она совсем не понимала, представлялись ей более хитрыми и только.
      - Я и решила поехать. Собралась быстро и поехала.
      "Не сочла себя вправе ломаться в такой день! Это оттуда, из деревни, из веков - блюсти себя, но не ломаться, когда нельзя. Вечная борьба с хозяином-мужчиной. С хозяином, которого можно обманывать, бунтовать даже, но от этого он не перестает быть хозяином и имеет свои права. И еще исконное, бабское, вроде жалости: уж как приспичит мужику - аж жалко становится. Хотя все это в корнях где-то, подсознательно, а на поверхности страх, конечно, - не прогадать бы, я не поеду - поедет другая или он к ней. А приеду неожиданно - обрадуется, на них, мужиков, это действует. Может, расчувствуется - правду скажет. Так она думала, наверно, а, возможно, и не все так, потому что не все мы обдумываем полностью и до конца, а просто делаем и всё, особенно женщины".
      - Вы были уверены, что Тихомиров здесь?
      - Он же меня сюда звал.
      - Но он мог и запоздать, не сразу приехать, раз вы сказали, что не приедете.
      - Так и вышло.
      - Вы приехали раньше его?
      - Раньше. Но у меня ключ был.
      - Вы не в первый раз бывали здесь?
      Мазин не смотрел на Инну.
      - Не первый.
      - Хорошо. Рассказывайте дальше.
      - Ну, приехала я, а его нет. Я зашла в ту комнату, села, решила подождать. Минут тридцать сидела. Его нету. Меня в сон клонить начало. Ведь было поздно уже. Прилегла на диване, задремала я, в общем. А он сразу в эту комнату зашел, а не туда. И не увидел меня.
      "Может быть. Она здоровая. И может спать везде, и когда захочет. Ей наверняка не требуется снотворного. Прилегла и задремала. Или нет? Слишком уж спокойно! Скорее не спала, а наоборот, сидела, ждала, нервничала, когда придет, где он сейчас, с кем? А если придет не один? Да, это больше похоже на правду. Но она говорит, что спала, и тут уж ее не проверишь. Пусть так и остается".
      - Что вас разбудило?
      - Звонок.
      - Тихомиров был уже дома?
      - Да, он пошел открывать, а я испугалась, никак не могла сообразить, что же делать.
      "Слишком часто она жалуется, что не могла сообразить!"
      - Слышу, они говорят в прихожей. Антон и она. Я совсем растерялась.
      "Все-таки это действительно неприятная ситуация. Спрятаться с риском быть обнаруженной? Или выйти и вызвать скандал? Интересно, почему она решила остаться? Струсила или схитрила, решила подслушать?"
      - И что же вы решили?
      - Я ничего не решила. Сначала я думала, что она скоро уйдет, а потом уже выйти нельзя было. Ужасно неприятно было. Я не хотела...
      "Возможно, а может, и прислушивалась, затаив дыхание, и не боялась ничего, готовая схватиться с соперницей грубо, мертвой хваткой. Этого тоже не узнать".
      - Вы слышали весь разговор?
      - Да, они громко говорили.
      - О чем?
      Нет, он не сомневался, что Инна сказала правду, ему просто хотелось узнать, что скажет Светлана.
      - Она его унижала.
      "Неужели будет иная версия?"
      - Она говорила тут, но было не так. И так и не так. Она его унижала, давала ему понять, что он вор и что теперь он никогда не будет жить спокойно. Я не понимала сначала, о чем разговор, а потом начала понимать, но не верила, что Антон мог чужую работу присвоить. Я хотела выйти и сказать прямо: "Не мог он такого сделать и не делал, а если вы его любите, как же можете его вором считать?"
      Светлана повернулась к Инне, и Мазин заметил, что слез на ее щеках уже нет.
      Инна молчала.
      "Интересно, что она о ней думает? Наверно, считает за недалекую, в общем, простушку с хорошо развитой фигурой".
      - Но вы не вышли?
      - Нет. Как я могла выйти? Она бы подумала, что это Антон меня прячет. А он бы так делать никогда не стал. Если б он знал, где я, он бы прямо сказал, что я здесь, потому что он был прямой и принципиальный.
      Мазин отметил - "принципиальный". За весь вечер это было первое нерусское слово. Да, когда она волнуется, ей не до звучных "хобби".
      - Он сказал, что не виноват, и я ему верю, верю! А она угрожала ему.
      Мазин вопросительно глянул на Инну.
      Та ничего не опровергла, только пожала плечами и сказала:
      - Эта девушка преувеличивает, конечно, но ее можно понять.
      - Предположим, - согласился Мазин. - Что же произошло после того, как ушла Инна Константиновна?
      - Я вышла.
      - Тихомиров удивился?
      - Еще бы! Или нет... закрыл лицо руками.
      - Ты все слышала? - спросил.
      - Да.
      - И что ты поняла?
      - Тебя хотят оклеветать!
      - Я это заслужил.
      - Но ты не мог ничего украсть! Не мог! Я же знаю!
      - Да, я не вор. Ты веришь мне?
      - Как же я могу тебе не верить!
      - Спасибо!
      Он поцеловал мне руку.
      - А теперь уходи!
      - Я не могу оставить тебя сейчас.
      - Нет, уходи. Я должен обдумать свое катастрофическое положение. Меня ждет позор и гибель.
      - Она не скажет!
      Нет, она скажет, она будет мстить мне. У меня нет выхода.
      - Что ты задумал?
      - Ничего.
      - Что ты задумал?
      - Пока ничего. Мне нужно решить. Иди, пожалуйста.
      - Я не могу оставить тебя одного.
      - Одному мне будет лучше. Я не хочу никого видеть!
      - Даже меня?
      - Мне стыдно перед тобой.
      - Хорошо, я уйду, чтобы ты успокоился, но знай и помни, что бы ни случилось, я всегда с тобой.
      - Спасибо, Светлана!
      - Обещай мне, что ты не сделаешь никаких глупостей.
      - Что ты! Я просто должен отдохнуть, а завтра мы все обсудим вместе.
      - Обещай мне! Ведь ты настоящий ученый. Ты должен беречь себя. Обещаешь?
      - Обещаю...
      - Я поверила ему, но он не сдержал слова.
      - Вы ушли? - Мазин вернулся к фактам.
      - Он так настаивал! Я хотела быть с ним, но я знала, что он не любил перекладывать свои беды на других. Он одолевал их сам. Всегда. А на этот раз...
      "Сейчас заплачет, - решил Мазин, и в самом деле глаза Светланы снова начали наполняться слезами. - Как у йогов: управление функциями!"
      Этими прозрачными глазами Светлана смотрела на Инну.
      - Поэтому я и послала записку. Я, конечно, неправильно поступила. Я должна была сама рассказать, но я не знала, как вы отнесетесь, а вы должны были узнать все, должны были, чтобы наказать ее, потому что она погубила человека! Я думала, что это ее записка, потому что она все время изводила Антона. Пусть я неправильно поступила, но вы должны ее наказать, должны!
      - За что?
      - Как "за что"?
      - Чтобы наказывать Инну Кротову, необходимо, во-первых, доказать, что Антон Тихомиров покончил с собой, а во-вторых, и это тоже немаловажно, что упреки Кротовой были безосновательными, а работа Тихомирова носила вполне оригинальный характер. Все это требуется доказать. Вот если бы у нас была тетрадка и мы могли бы сравнить ее с текстом диссертации... Но тетради-то нет. - Мазин посмотрел на Светлану. Та сжимала замок сумочки.
      - Видимо, ее сжег Тихомиров. Вы видели его последней, Светлана. Не проясните ли еще этот вопрос?
      Ответить она не успела.
      - Неужели вы всерьез полагаете, что Инну могут судить? - перебил Рождественский.
      Мазину стадо трудно.
      - Если Светлана выступит свидетелей. Она, повторяю, видела Тихомирова последней.
      - Неправда. Последним его видел я.
      Это было неожиданно. Теперь уже Рождественский, а не Светлана оказался в центре внимания.
      - Вы шли неправильным путем, когда связали меня в своих умозаключениях с моей машиной. Я приезжал на такси, - сказал он Мазину с нервной решимостью.
      Тот кивнул по возможности вежливо.
      - На машине поехала Инна. Я остался ее ждать. Я нервничал, даже жалел, что рассказал ей обо всем. Пошел в ресторан, взял бутылку коньяку и вернулся не на дачу, естественно, а на квартиру Инны. Ее еще не было, а времени прошло много. Что оставалось делать? Я мог предположить все, что угодно. И я не выдержал, поехал сюда сам. Я не хотел говорить об этом и мог бы смолчать и сейчас, но я не ожидал, что наш разговор так повернется. Конечно же, Инна абсолютно ни в чем не виновата. Виноват этот негодяй. И если ей угрожает суд, я должен сказать правду. Я видел этого подонка последним, и он не помышлял о самоубийстве. Если б не вмешалась судьба, он пережил бы нас всех. Я готов подтвердить это в любом суде. И доказать, что он украл труд профессора Кротова, потому что я видел и тетрадку, и автореферат.
      Мазин ожидал протеста Светланы, но та сидела, как в рот воды набрав. "Чем же он так ее удивил?"
      - Возможно, вы видели тетерадь, но куда она девалась?
      - Он уничтожил ее.
      - Тихомиров?
      - Да.
      - Вы в этом уверены?
      - Абсолютно. Он сжег ее перед моим приходом. Вот зачем ему потребовалось остаться одному, и вот что он собирался обдумывать!
      - Расскажите подробно, - повторил Мазин слова, которые повторял неоднократно. Правда, на этот раз без напора.
      - У меня, как вы понимаете, тоже был ключ от квартиры. Это, между прочим, моя квартира, и я никогда не прощу себе, что пустил сюда этого проходимца.
      - Не нужно давать воли эмоциям. Мы же договорились.
      - Совершенно верно. Но я не открыл дверь ключом. Я позвонил. Я думал, что здесь еще могла быть Инна, и не хотел врываться непрошеным. Он отворил мне не сразу Тут все слышно из клетки. Я слышал его шаги на кухне, потом он открыл кран и только тогда подошел к двери...
      - Кто там?
      - Это я.
      - Игорь?
      - Ты один?
      - Как видишь.
      Он действительно был один. Я опоздал и разъехался с Инной. Из кухни пахло горелой бумагой, но я не сразу обратил на это внимание. Мне было не до сантиментов. Я пришел говорить с ним и не собирался играть в бирюльки.
      У тебя была Инна?
      Он собирался соврать, но понял по моему тону, что этого делать не стоит:
      - Откуда ты знаешь?
      - Она поехала к тебе после разговора со мной.
      Антон спросил нагло:
      - О чем же вы беседовали, если не секрет?
      - Она сказала тебе.
      - А... все эти сплетни?
      - Сплетни?
      - Ну, конечно, сплетни.
      - Я говорю о записках Кротова.
      - Выдумки.
      - Что?
      - Выдумки обиженной, оскорбленной женщины.
      - Ну, знаешь, я не подозревал, что ты такой наглец.
      - Прошу разговаривать со мной прилично.
      - Ты вор.
      Категоричность моего тона припугнула его.
      - От другого я не потерпел бы таких слов, но ты, Игорь, слишком долго был моим другом.
      - Это кончилось.
      - Жаль, когда мужчины расходятся из-за женщины.
      - Дело не в женщине, а в том, что ты сделал.
      - Брось! Не стоит придавать значение тому, что Инна наговорила тебе сгоряча.
      - Она мне ничего не наговаривала. Она не такой человек. Я узнал все сам.
      - Что именно?
      - Утром я искал сигареты в нижнем ящике стола и видел, что в нем лежит.
      По-моему, Антон растерялся. Он замолчал, но наглость взяла верх:
      - Что же там лежит?
      - Тетрадка Кротова.
      - Интересно! Ты не страдаешь галлюцинациями?
      - Нет!
      Я шагнул к столу и выдвинул ящик. В нем ничего не было. Антон наблюдал за мной со злобной ухмылкой.
      - Это ничего не значит. Я видел тетрадку.
      Он поманил меня пальцем:
      - Сходи на кухню.
      Я выскочил из комнаты. В раковине застряли остатки мокрого пепла. Она еще горела, когда я постучал!
      - Узнаешь?
      Я молчал.
      - Ты же ее видел. Похожа?
      Он еще издевался.
      - Я не боюсь вас. Никто вам не поверит, потому что у вас нет доказательств. И никто не захочет скандала. Даже твой отец будет против тебя.
      Что мне оставалось делать?
      - Чтоб завтра же твоей ноги тут не было. Забирай вещи и уезжай в общежитие. Я не хочу больше иметь ничего общего с такой сволочью!
      - Это все? - поинтересовался Мазин.
      - Да, я немедленно ушел, но твердо уверен, что Тихомиров и не помышлял о самоубийстве. То, что он сжег тетрадь, говорит само за себя. Он не собирался сдаваться. Он был спокоен. И думаю, что он был прав. Вряд ли Инна захотела бы тратить нервы на разоблачение этой скотины.
      - Т-а-к, - протянул Мазин без энтузиазма. - Все это интересно, хотя и не имеет никакого отношения к делу.
      - Как не имеет?
      - Очень просто. Вам не удалось опровергнуть версию о самоубийстве. Наоборот, ваш визит мог подтолкнуть Тихомирова к этому шагу. До сих пор он видел только одного опасного свидетеля - Инну Константиновну, теперь же вас стало двое. Это осложнило его положение. Если же смерть Тихомирова все-таки не самоубийство, то по-прежнему непонятно, как ен мог погибнуть. Зачем он оказался на окне?
      - Этого я, разумеется, не знаю определенно, но могу высказать предположение. На окне, если помните, висела китайская бамбуковая штора. Это не моя штора. Антон принес ее из общежития и сам прибил с внешней стороны окна. Окно, как видите, выходит на запад, и во второй половине дня в комнате бывает очень жарко. Это мешало ему работать. Возможно, когда я предложил Тихомирову убраться, он полез на подоконник, чтобы снять штору. Отсюда и все остальное.
      - Возможно. Но может быть другое.
      - А именно?
      - Ваш рассказ усложнил предполагаемую картину. Число версий растет, и не исключена такая: визит ваш оказался не столь мирным, как вы его описали. Объяснение могло закончиться бурно.
      - Что вы имеете в виду?
      - Насильственную смерть.
      - И я...
      - Невозможно! - не дала ему договорить Инна.
      Светлана прижала к щекам кулаки.
      - Вы так думаете? - спросил Мазин с иронией. - Конечно, вам лучше знать, на что способен Игорь Анатольевич. У меня тоже полной уверенности нет. Но кое-что можно проверить.
      И вдруг неожиданно он повернулся к Светлане и сказал слова, всех удивившие:
      - Светлана, почему вы как ребенок размазываете слезы пальцами? Разве у вас нет носового платка?
      И, не дожидаясь ответа, Мазин встал и взял с колен Светланы ее сумку:
      - Наверно, он здесь?
      Он потянулся, чтобы открыть сумку.
      - Не нужно, не нужно, я сама!
      Теперь вскочила Светлана, вскочила гораздо быстрее, чем можно было ожидать. Она схватила сумку, но Мазин не выпустил ее из рук.
      - Почему вы не разрешаете мне поухаживать за вами?
      Он щелкнул замочком, но не открыл сумку, а продолжал смотреть на Светлану:
      - Можно мне открыть вашу сумку?
      - Там нет... нет платка.
      Игорь и Инна ничего не понимали в этой шутовской, какой-то нелепой сцене.
      - А может быть, есть? Может быть, вы просто забыли, а? Давайте-ка поищем вместе.
      И он приоткрыл сумку.
      - Вы не имеете права! - закричала она и рванула сумку с силой на себя. На этот раз Мазин ее не удерживал. Светлана покачнулась и упала на стул, выпустив сумку из рук. Мазин наклонился и поднял ее.
      - Все-таки придется поухаживать, - сказал он и достал из сумки старенькую тетрадку.
      - Вот видите, - обратился он к Рождественскому, не глядя на побелевшую Светлану, - а вы говорили, что записки сожжены. Ведь это та тетрадь?
      Инна смотрела на Мазина, как на фокусника, и ему стало неудобно.
      "Зачем я разыграл этот дурацкий номер? Но с другой стороны, как было заставить ее отдать тетрадку? Ладно, сыщик должен поступать эффектно и таинственно".
      - Итак, Игорь Анатольевич, вашему рассказу полностью доверять не приходится. И вашему тоже, к сожалению, - обернулся он к Светлане. - Вы, конечно, захватили тетрадь, чтобы возвратить ее Инне Константиновне? спросил он насмешливо. - Почему же вы так медлили? И даже предпочли пользоваться пальцами вместо платка? Чтобы не открывать сумочку? Потому что она маленькая и тетрадь могли легко заметить?
      Светлана молчала.
      - Не придумывайте только еще одну версию, а то я сам скоро запутаюсь. Лучше прибегнем к помощи техники. Это будет надежней. Людям свойственно все усложнять. У вас есть магнитофон, Игорь Анатольевич?
      - Вы хотите записать наши показания на пленку?
      - Нет, наоборот, я хочу предложить вам послушать кое-что.
      - Магнитофон есть. Сейчас я налажу его.
      - Пожалуйста!
      Мазин достал из кармана небольшую бобинку с пленкой:
      - Вот это прокрутите, если вам не трудно.
      Рождественский поставил пленку.
      - Одну минутку, - попросил Мазин. - Я включу сам. Сначала вы услышите несколько поясняющих слов.
      Стало тихо до стука часов на книжном шкафу.
      Потом из магнитофона раздался голос Мазина:
      - Готовы ли вы рассказать все, что знаете?
      - Да, готов.
      - Назовите, пожалуйста, себя.
      Мазин надавил кнопку:
      - Светлана, вам знаком этот голос?
      - Да. Это Олег.
      - Совершенно верно.
      Он снова включил магнитофон.
      - Чистяков Олег Васильевич.
      - Чем вы занимаетесь?
      - Служу в армии.
      - Хорошо, теперь рассказывайте.
      - Извините, я волнуюсь. Может, не все гладко получится. Но уж как будет. Мне неудобно это рассказывать. Понимаете, мы со Светланой дружили еще в школе. И вообще считалось, что навсегда. Потом я поступил в училище, она сюда приехала, но думали, что временно и как только будет возможность, мы зарегистрируемся. Мы встречались, когда можно было. Я приезжал, и она ко мне. Писали часто. Короче, я не сомневался.
      В прошлом году я окончил училище, получил назначение. Но вы сами понимаете, военная служба с личными планами не всегда считается. Послали туда, где нужно. Там нет университета, понятно. А она учится. Мы решили еще подождать. Нельзя же было срывать ее с учебы. Я, конечно, верил ей, потому что мы много раз говорили... Правда, последнее время она стала реже писать. Я - два письма, она одно только. Писала, что все в порядке. Но я волновался, переживал. А тут у меня случилась командировка рядом, и я договорился с командованием, чтобы на день сюда заехать.
      - Вы предупредили об этом Светлану?
      - Нет, так получилось...
      - Ясно, продолжайте.
      - Я приехал в город поздно. Вечером. Прямо с вокзала побежал к тетке...
      Мазин не слушал его слов. Он видел эти слова.
      - Тетя Катя, это я!
      - Кто ты?
      - Олег. Света дома?
      Тетка открыла не сразу, копается за дверью, но пускает его в конце концов, и вот он сидит уже за столом, а рядом лежит его фуражка с золотым плетеным шнуром, и он слушает, как тетка говорит деловито:
      - Ты к ней, Олег, больше не приезжай. То, что было у вас, дело детское. Прошло и нету. Светлана сейчас замуж собирается.
      У него в горле пересохло. Спросил, запинаясь:
      - Кто ж он?
      - Человек солидный, научный работник - Тихомиров. Говорю тебе все подробно, чтоб зря голову не морочить. Сам пойми, если была у тебя любовь, так не мешай ее счастью. С тобой у нее какая жизнь будет? Сегодня тут, завтра перебросили. Зачем и учиться было? Если ты такой отчаянный, что на земле тебе места мало и на аэропланах летаешь реактивных, то дело твое, конечно. А когда разобьешься? Что ей останется? Пенсия твоя? Я прямо говорю, потому что я человек прямой...
      Олег берет фуражку, надевает, но уже не лихо, чуть набекрень, а прямо, надвинув на лоб, и выходит. Нет, он идет не на вокзал, а в общежитие. Не потому, что не поверил тетке, а потому что нельзя сразу в такое поверить и он должен ее увидеть, услышать от нее самой и тогда, может быть, произойдет чудо... Потому что как же без чуда, если такое происходит...
      Общежитие... "Вам кого, товарищ командир? Светлану? Сейчас спросим. Нет, нету ее. Тут ей звонили недавно. Аспирант один. Тихомиров. Он сегодня диссертацию защитил. В ресторан, наверно, приглашал. У них так водится. После защиты обязательно банкет..."
      Казалось, идти больше некуда да и незачем. Но он идет вопреки смыслу. Идет в аспирантский корпус и узнает там, что Тихомиров живет на квартире Рождественского.
      Мазин слышит слова:
      - Конечно, я сам не знал, зачем еду. Не драться, во всяком случае. Но нужно было увидеть Светлану, и покончить с этим делом навсегда. Чтоб не писать больше писем и не обманывать.
      Я приехал на проспект и нашел дом. Вошел в подъезд и вдруг понимаю, что веду себя как последний идиот. Зачем я буду подниматься, что скажу? Нельзя же устраивать скандал. Я же офицер, а не баба какая-то. Вышел я из подъезда и сел во дворе на скамейке. Прикинул, где его окно будет. Смотрю - там горит свет. Сижу, смотрю вверх и не соображаю. Закурил. Думаю, нужно идти на вокзал и уезжать отсюда.
      - Скамейка с той стороны дома, куда выходят окна?
      - Да.
      - А подъезд с другой?
      Ответа никто не услышал. Мазин нажал кнопку.
      - Чистяков приехал сюда приблизительно в то время, когда вы, Инна Константиновна, ушли. Светлана еще оставалась. Что произошло дальше, Светлана? Только теперь уж не врите. - Мазин не отпускал пальца с кнопки.
      Она вытерла глаза платком:
      - Откуда вы все узнали? Я сама не знала, что Олег приезжал.
      - Возможно. Тетка не решилась рассказать вам о своей "услуге". В конце концов, если б не она, вы могли сейчас вернуться к Олегу.
      - Нет уж...
      - Это дело ваше. Но я вас слушаю.
      - Что мне сказать?
      - Говорили вы с Тихомировым после ухода Инны Константиновны?
      - Нет. Из их разговора я не все поняла, но ясно было, что натворил он нехорошее. Я не знала, что мне делать. Стою и дрожу.
      - А Тихомиров?
      - Антон посмотрел ей вслед, потом достал эту тетрадь, полистал, положил на стол и говорит сам себе: "Ну, конец, теперь с этим покончено". И развел так руками, как будто зарядку делает или улететь хотел. Тогда я и поняла, что он - жулик. Потому что, если бы он был честный человек, он бы мучился, а не радовался. Мне еще страшнее стало. Как я теперь с ним увижусь? Тут он достал папироску и на кухню пошел, прикурить, наверно. Я туфли в руки и - к двери на цыпочках. Хотела убежать незаметно. Только через порог шагнула, слышу на кухне хлопнуло. Это когда я дверь приоткрыла, сквозняком потянуло и захлопнуло балконную дверь. Антон-то на балкон вышел. Его там и закрыло на английский замок. И хотя дверь стеклянная, на ней занавеска изнутри, меня не видно. Я еще подумала: так тебе и надо, посиди там, проветрись. Даже смешно стало.
      - И вы ушли, захватив тетрадку?
      - Да! - она внезапно перешла на крик. - Что вы ко мне привязались? Не убивала я его. Сам он свалился. И ничего вы мне такого не пришьете! Вернула я вашу тетрадку.
      - Вы правы, - ответил Мазин, не обращая на ее вопль никакого внимания, и нажал кнопку...
      - Я сидел и смотрел вверх иа окно. Вдруг вижу, на балкон выходит мужчина. Один. Это у меня первое мелькнуло, что один. Даже подумал, может, неправда все про Светлану. А он как-то странно себя повел. Я уже потом понял, что за ним захлопнулась дверь и он остался на балконе. Но ему нужно было выбить стекло ногой. Убыток, конечно, но ведь случается, что поделаешь. А он, чудак, решил перебраться в комнату через соседнее окно. Конечно, изловчиться было можно. Между балконом и окном проходит лестница. Вы ее, наверно, видели. Он потянулся рукой, достал лестницу и перешагнул на нее с балкона. А с лестницы до открытого окна не дотянулся. Или дотянулся, но рука соскользнула, не знаю. Было темно...
      Мазин щелкнул кнопкой, хотя на катушке еще оставалась пленка.
      Все молчали.
      Потом Светлана сказала с торжеством:
      - Вот вам и вся правда. Непонятно, чего вы добивались. Видите, я ни в чем не виновата.
      Мазин потянулся было снова к магнитофону, но не включил его:
      - Вы ни в чем не виноваты. Правда, вы могли открыть дверь на балкон. Но за это не судят.
      - Еще бы! Так всех людей в тюрьму посадить можно. Он мог разбить стекло, Олег правильно сказал. Я ж не думала, что он такой псих окажется.
      - Все верно, Светлана. Только зачем вы так много врали?
      - А вы меня не воспитывайте! Любите нотации читать. Все врут. Он разве не врал? - Она ткнула пальцем в Игоря. - А она? Тоже всю правду говорила? Дудки! А Антон? Жулик оказался, а не ученый. И Олег хорош, выслеживал меня, как шпик. Да и вы-то без хитростей ни на шаг. Так что не учите. Понятно?
      - Конечно, - согласился Мазин, - я предпочитаю занятия полегче. Вы свободны, девушка.
      - То-то!
      Она вышла, глянув на всех презрительно, но на нее никто не смотрел.
      Мазин разглядывал магнитофон, Там еще оставался кусочек пленки. Он подумал и включил обратную перемотку.
      - Извините меня, - сказал он Инне. - Как видите, никаких тайн не обнаружилось. Но теперь нам известно, пожалуй, все. Вам было тяжело, но вы узнали, что не виноваты. Большего я не мог для вас сделать.
      Рождественский поднялся:
      - Я хотел сказать, что соврал только потому, что боялся за Инну. Я не мог допустить, чтобы она попала под суд.
      - Это делает вам честь, - ответил Мазин сухо. - Простите, но мне пора.
      - Пойдемте вместе, - предложила Инна. - Игорь, дай мне пальто, пожалуйста.
      На улице она спросила:
      - Значит, все-таки трагическая случайность?
      Мазин шел, вспоминая слова Олега, что остались на пленке:
      - Я бросился к этому человеку, но было сразу видно, что ему уже не помочь. Тогда я побежал к дому. Из подъезда навстречу мне выскочила Светлана. Она пробежала мимо, от страха не узнав меня. Я все-таки поднялся наверх. Больше в квартире никого не было. Конечно, я должен был сообщить, куда следует, но, поверьте, он сразу разбился насмерть и его никто не убивал, а выступать в роли свидетеля мне было, сами понимаете, как.
      Трагическая случайность...
      Антон Тихомиров вышел на балкон. У него было только одно чувство свободы. Страх, который тяготил его, кончился. Диссертация признана, Инна будет молчать. О Рождественском он ничего не знал. Все. Рубикон позади. Теперь все можно. И тут дверь захлопнулась. Идиотская случайность! Нужно выбивать стекло. Жаль и можно поранить ногу. А что если?.. Лестница рядом. Но страх... Знакомый с детства, отвратительный страх высоты. Правда, сейчас ночь и не так страшно. Ну, что ты боишься? Хватит! Сегодня покончено со всеми барьерами. Заодно и с этим. Больше не будет комплексов и неудач. Сегодня можно все! Лестница рядом. Он взялся за нее рукой, поставил ногу. Внизу пустота. И не страшно, совсем не страшно. Еще шаг. Он берется за край оконной рамы. Ну! Что это? Кто там в окне? Кто в комнате? Светлана? Но ее ж не было? Неужели это мерещится? Проклятая высота!
      - Да, несчастный случай, - ответил Мазин Инне. - Не стоило испытывать судьбу.
      Вдали замерцал зеленый огонек. Он поднял руку, и машина остановилась. Сели они сзади. Было темно. По лицу Инны проплывали блики встречных реклам: синие, красные, оранжевые.
      - Возьмите, - сказал Мазин.
      - Что это?
      - Последний свидетель. Его записная книжка. Там есть немного о вас.
      - Она помогла вам?
      - Помогла.
      Инна спрятала книжку в сумку.
      - Спасибо.
      И обратилась к шоферу:
      - Мой дом второй от угла.
      Мазин расплатился. Она подумала, что он хочет зайти к ней, но Мазин, будто угадав эту мысль, пояснил:
      - Хочу пройтись пешком. Мне недалеко.
      - Зачем она взяла тетрадку?
      - Это в ее характере.
      Больше он ничего не сказал. Зачем ей подробности? Он представил Светлану, охваченную одним чувством - страхом, страхом перед тем, что в комнате останутся ее следы. Она уже не думала о Тихомирове, она озиралась, как зверек, попавший в ловушку. Все ли взяла? Ничего не забыла? Сумку? Перчатки? На столе тетрадь. С ней связано что-то разоблачающее. И она сует ее в сумку.
      - В характере. Потому и принесла с собой сегодня. Не знала, как повернется разговор, что мне известно. Боялась...
      Инна протянула ему руку:
      - До свиданья.
      - Счастливо вам!
      Мазин подумал, что, наверно, не увидит ее больше, как и многих, с кем сводила его жизнь и работа. Разве что случайно.
      И пошел по улице, оживленной, шумной, праздничной в блеске вечерних витрин. Компания молодых парней сидела на перилах ограждения, и один, с тощей бородкой, запевал:
      Снова вас ведут куда-то
      И не ясен наш маршрут...
      Мазин уже прошел, когда остальные подхватили:
      Мама, я хочу домой!
      Вот и отпуск кончился. А на море еще тепло. Он поднял воротник плаща. Комиссар не ошибся - дело было закрыто правильно.