IX

О борьбе я даже не помышлял. Удар сокрушил меня; я впал в уныние и знал, что отовсюду мне грозят самые страшные невзгоды и напасти. Что с Женевьевой? Я не мог ответить на этот вопрос, и мысль о ее положении не давала мне покоя. Не знал я и того, как мне вести себя с прихожанами. Успел ли уже Н. сообщить кому-нибудь в поселке? Посмею ли я теперь выйти из дому? Было 23 декабря. На Рождество в храме соберется много народу. При мысли, что я должен буду предстать перед всеми этими людьми, неведомый доселе ужас леденил меня до костей. Никакой весточки от Женевьевы не было, как и новых угроз со стороны Н. Было бы, разумеется, глупо предполагать, будто он оставил меня в покое: он хорошо знал свое дело и понимал, что страшнее самой лютой пытки для меня терзаться неопределенностью и страхом.

Так прошло два дня — два бесконечных дня в тревоге, две ночи в кошмарных снах. Рождественским утром, когда настало время идти в храм, меня тошнило. Колокола звонили с рассвета; довольно рано к ним присоединился хор катехуменов на улице и веселый гомон праздничных дней. Я с трудом поднялся на кафедру; голова у меня пошла кругом при виде множества лиц, освещенных пламенем свечей, — фигуры, ряды скамей и ниши тонули в сумраке. Была ли Женевьева в этой толпе? Я плохо различал лица, но, когда все садились, увидел Н. на первой скамье в центральном ряду: он смотрел на меня, жесткий рот кривился в презрительной ухмылке. О злоба людская, воскликнул я про себя и тотчас устыдился своей мысли: о моей собственной низости напомнила мне сцена поклонения волхвов, когда мой взгляд, оторвавшись от жестокого лица Н., упал на ясли у подножия ели. Стыд волной захлестнул меня. Весь дрожа, я схватился за свои листки. Ибо злодей, говорил я себе, читая первые фразы проповеди, нечестивец, исчадие дьявола — это тот, кто обманул доверие своей паствы, опозорил свой сан и вверг чистое дитя в пучину страдания… В эту минуту я отдал бы все на свете, лишь бы принять заслуженную кару и искупить свою вину самыми строгими епитимьями. На мгновение, когда одна мелодия органа плавно сменилась другой, мне захотелось признаться во всем сейчас же, открыть толпе всю мерзость моего поступка и броситься к ее ногам, моля о прощении. Но с беспощадной ясностью я понял, что не вправе этого сделать, что слишком легко и подло было бы спасти себя, смутив души всех этих людей в светлый день праздника. Потом, когда мальчик читал из Евангелия о Вифлееме, в голове у меня помутилось от горя и усталости, и лица передо мной превратились в блестящие белые черепа, я увидел отвратительное зрелище: толпу ухмыляющихся мертвецов — они явились сюда по приказу Господа свершить надо мной суд. Да, так оно и было. Я стоял, как паяц, перед улюлюкающей толпой. Каждый знал о моей гнусности. Навсегда я останусь пленником этого оссуария и всегда буду чувствовать кожей леденящее дыхание, смешки, эту холодную слизь, в которой скопилось столько ненависти.

К концу моей проповеди я был на грани безумия, ноги подкашивались, неотвязная боль стучала в висках, все плыло перед глазами. Пение, снова орган… Колокола зазвонили вовсю, толпа зашевелилась, медленно потекла к выходу; в открытую дверь храма врывалось солнце, свежий воздух, уличный шум. Группа прихожан окружила меня и долго не отпускала; мой блуждающий взгляд и выступившие на лбу капли пота приписали, должно быть, воодушевлению: я видел вокруг себя улыбающиеся лица, люди благодарили меня, тепло жали руку. Я отклонил несколько приглашений к обеду. Наконец я остался один. Поручив неф заботам привратника и ребятишек, которые уже гасили свечи и убирали ветки, я тоже направился к дверям; сердце мое бешено колотилось: быть может, удастся увидеть Женевьеву, даже поговорить с ней… Люди стояли группками, болтали, весело поздравляли друг друга. Н. исчез, и Женевьевы нигде не было видно. Холодный, чистый воздух приободрил меня: так палачи дают жертве глоток воды между двумя пытками. Снег блестел под лучами солнца, на небе — ни облачка… И вправду, день выдался прекрасный. Помню, что, перед тем как упасть, я поднял голову, привлеченный пролетавшим самолетом, искрящимся в ярком свете, — тут все заколыхалось (видимо, усталость моя достигла предела), и я осел на землю. Очнувшись, я увидел склонившихся надо мной двух прихожан, которые пытались поднять меня. Кто-то уже нес мне коньяк из соседнего кафе, кто-то отряхивал мое платье, кто-то предлагал позвать врача… Я повернулся к ошеломленной группке спиной, кинулся прочь и заперся в доме.

X

Письмо из Синодального совета пришло на следующий день. После обморока накануне на меня снизошло какое-то спокойствие; весь остаток дня я проспал под действием снотворного и усталости. Когда я вскрывал конверт с гербовой печатью, руки у меня не дрожали, но с первых же строк мне стало ясно, что положение мое еще хуже, чем я ожидал.

Совет получил жалобу Н. В спешном порядке были опрошены несколько влиятельных прихожан, которые не подтвердили его обвинений. Однако, учитывая видное положение подателя жалобы, а также чтобы пресечь слухи, было принято решение о расследовании в административном порядке; до вынесения заключения я отстранялся от должности.

Непререкаемый казенный тон послания, казалось бы, должен был сломить меня окончательно, однако он, напротив, подхлестнул мое самолюбие. Я воспрял, я решился биться до конца. Я вспоминал Женевьеву, все эти месяцы, связавшие нас, наши прогулки, наши планы. Да кто они такие, эти господа, чтобы копаться своими грязными руками в нашей жизни, во имя какого правосудия смеют они марать нашу любовь и веру? Н. не должен победить, проклятый Н., единственный виновник всего. Я не сдамся. Я поеду в Л., пойду в Совет, я сумею их убедить, расскажу о распутстве Н., обо всех его гнусностях. Что до тяготевшего надо мной обвинения — я готов признать его обоснованность. Но пусть успокоятся, пусть выслушают меня: ни огласки, ни скандала не будет. Я ведь собирался жениться на Женевьеве, верно? И предложить свои услуги другому приходу. Не так давно я слышал, что государство испытывает серьезные трудности в этом плане: число пасторов с каждым годом убывает. Эта мысль прибавила мне смелости. Стало быть, я нужен. Я тешил себя надеждами: я не впал в немилость, я с честью выйду из положения и обрету покой и счастье с Женевьевой. Почему мне не дают увидеться с ней? Что за стену воздвигли между нами? Она носит нашего ребенка, она моя, моя жена, и никто не может помешать мне с ней поговорить. Еще долго я перебирал в уме свои доводы и права. Это помогло мне освободиться от страхов, и я корил себя за то, что пал духом перед первой же угрозой; конечно, думал я, меня сломила скорее усталость, чем разговор с Н., однако я решил, что впредь не отступлю перед ним и буду тверд.

Прежде всего я должен был увидеть Женевьеву. Я позвонил в Бюзар. Экономка ответила, что Женевьевы нет. Я спросил, дома ли Н., — его тоже не было. Я просил, требовал, назвал себя, сослался на дело чрезвычайной важности, касающееся прихода. Моя настойчивость подействовала, но от того, что я услышал, меня бросило в дрожь: Н. повез дочь в клинику в Л., где мадемуазель будет сделана операция. Они вернутся через неделю. Нет, связаться с ними невозможно…

Ярость и возмущение душили меня. Моего самообладания еще хватило ровно настолько, чтобы выпытать название клиники у бедной женщины, которая не могла взять в толк, с какой стати эта спешка. Меня было уже не остановить. Ничто не удерживало меня в поселке. Узнав адрес, я быстро собрал чемодан, запер дом, помчался на станцию и вскочил в первый поезд на Л.

Странная это была поездка. Поезд идет до Л. два часа; все это время мною овладевали то самые мрачные предчувствия, то лихорадочное возбуждение, и я весь дрожал от нетерпения и гнева. Пытаясь отвлечься, я сосредоточил свое внимание на пейзажах, проносившихся за окном, но угрюмые заснеженные поля, прочерченные темными линиями изгородей, черные леса, дороги, безлюдные деревни навевали печаль, и из поезда я вышел совсем подавленный. Я взял такси и через пять минут был в приемном покое клиники.

Представившись дежурной, я спросил ее, в какой палате находится м-ль Н. Женщина слегка побледнела. Она смотрела на меня с каким-то скорбным выражением, будто не зная, на что решиться, наконец предложила сесть: «Доктор сейчас придет. Он объяснит вам…» И быстро вышла, не кивнув мне на прощание. Я даже не успел задуматься над вопросами, лавиной обрушившимися на меня. Почти срезу же пришел врач. Он сел напротив меня, качая головой. «Мне сказали, сударь, что вы пастор. Мадемуазель Н. была вашей прихожанкой? В таком случае вам я могу это сказать. Очень плохие новости. Случилось несчастье… Мадемуазель Н. умерла сегодня утром».

Он умолк, поднял голову и, наверное, прочел на моем лице всю мою боль, потому что довольно долго сидел, не говоря больше ни слова. Потом он рассказал мне, что девушке стало плохо в машине Н. У нее было сильное кровотечение. Когда ее привезли сюда, она так ослабла, что операцию сделали только вечером, после того, как силы ее немного восстановились. Операция прошла благополучно, и все считали, что девушка вне опасности. Ночь она провела спокойно. Но под утро внезапно началось новое обильное кровотечение, и на рассвете ее не стало.

Я спросил врача, могу ли я увидеть тело или хотя бы палату. Просьба, похоже, удивила его, однако он снял с панели на стене ключ с номерком и протянул мне. Тело увезли в подвал, после того как была констатирована смерть, но в палате еще не убирали, я могу подняться.

Мы прошли в белый коридор; врач простился со мной, и по лестнице я поднялся один. На втором этаже повсюду стояли цветы; прошла сестра с новорожденным на руках, из-за дверей раздавался плач других младенцев, которых, должно быть, перепеленывали и обихаживали. Нужную мне палату я нашел на третьем. Там царил образцовый порядок, если не считать кровати, где валялись бинты и скомканные полотенца в пятнах крови. На столе стоял чемодан — я открыл его. Немного одежды, плащ, свитер, чулки. Я погладил веселого плюшевого львенка, спутника во всех путешествиях, которого сунули в чемодан в спешке сборов… Дотронулся до полотенца на кровати: кровь растеклась на нем неровными бурыми пятнами. Женевьева умерла. Мир вновь сомкнулся. Снова мне идти в кромешной тьме, теряя рассудок, ползать и пресмыкаться на развалинах моей жизни. Все вернулось на круги своя. Мои чудовища, страхи, кошмары — в эту самую минуту я принял их, я благословил их за то, что они так быстро нашли меня и не оставят отныне, куда бы я ни пошел. Так будет верно и справедливо. Я буду вновь и вновь возвращаться в эту палату, к этому чемодану, к этой пустой кровати, бродить по подвалу этого дома, не смея открыть одну дверь. Но я буду слишком ясно видеть в этой тьме, годы и годы смогу я всматриваться в открытый гроб, окоченевшее тело, лучезарные волосы на холодных плечах. Долгие ночи напролет будет со мной это тело, земля, доски разбухнут от дождя, вода подточит дерево… Я рванул на себя дверь и кинулся прочь, охваченный ужасом, даже не подумав вернуть дежурной ключ. Темнело. Я шел медленно. Я не привык к здешнему теплому воздуху и задыхался от ходьбы. Только на тихой улице сотней метров дальше я заметил, что все еще судорожно сжимаю ключ в правой руке. Я бросил его в сточную канаву и тут увидел на пороге дома двух старух — они вытягивали шеи, глядя в мою сторону. Я снова обратился в бегство и вскоре затерялся в вокзальной толпе.

Теперь я обращаюсь к Тебе, Бог, победитель. Я знаю, что Тебе ведомо обо мне все: ведь Ты один властитель моих мыслей. И все же я хочу написать еще несколько слов, раз Ты не позволил мне служить Тебе. Ибо я хотел служить Тебе, Господи Боже, я принадлежал Тебе душой и телом, но Ты сломил меня и отринул.

Сказать по правде, Ты с самого начала подавил меня; я был устрашен Твоею силой, Твоим гневом, я не смел и шагу ступить. Твой грозный голос перекрывал все иные голоса; я чувствовал себя тем слабее и ничтожнее, чем глубже узнавал силу и мощь Твою. За Тебя я страдал, видя вокруг срам и распутство. О Тебе забыли — это унижало меня. Потом Ты же открыл и омыл мою душу, Ты даровал мне Женевьеву, и я имел слабость поверить, что спасен. Я не знал тогда, как Ты ревнив, Тебе ведомо и это, и я верил, что, исцелившись, следую воле Твоей. То было безумие — помышлять о ком-то кроме Тебя единого. И Ты отнял у меня Женевьеву, ибо Ты не терпишь дележа.

Я знаю, я не вправе предъявлять Тебе счет. Я не жалуюсь. Я не питаю к Тебе ненависти. Я не спорю с волей Твоей, я не столь дерзок, чтобы думать, будто смогу переродиться, начать жизнь заново, будь то даже с Твоей помощью. Я устал, я сломлен. Но мир все еще давит на мои чувства своей сладкой тяжестью, тот самый мир, которым Ты не захотел дать мне наслаждаться и отсек меня от него во второй раз. Слушай же: каждую ночь, каждую Твою ночь, ибо Ты властелин небес и земли, я вновь обретаю Женевьеву во плоти моей, я сжимаю ее нежные руки, мои губы впитывают ее дыхание… И я сам знаю, что это лишь сон безумца, и я просыпаюсь, просыпаюсь и вспоминаю, что я убил ее, потому что Ты есть и потому что Ты сделал меня преступником.

Я научился любить Тебя, познавая этот мир, потом я возносил хвалу дарованному Тобой покою. Как спокойно под взглядом Твоим. Я познал Твою справедливость и Твою правоту. Да, Ты справедлив. Но Твоя справедливость уничтожает меня, и мне не понять этой кары. Приветствую же Тебя, Бог, кормчий жизни и смерти. Скоро я предстану перед Тобой. Так Ты повелел, я внял Тебе, я не раздумываю. Я иду! Иду! Я готов заплатить.