На пороге соседней квартиры показалась соседка, свежая круглолицая женщина за тридцать, с гладко зачесанными русыми волосами. Я уже с ней познакомился в один из первых дней, и она заговорила со мной после обмена приветствиями бойко и непринужденно, как со своим человеком:
      - Нет, вы чувствуете, как дерьмом воняет? А я убирать не буду, хватит, мне надоело!
      - Да уж, - передернул я плечами и повернул ключ вокруг своей оси, - и непонятно, откуда вонь. Этот дом полон тайн.
      - Какие там тайны: опять на чердаке бомж ночевал! Я его, гада, утром спугнула! Бомжи - это просто бич! Вам брат не рассказывал? Гадят, курят, могут дом поджечь, а у меня дети, еще напугают, и черт знает что у них на уме! Сколько говорю соседям: давайте соберемся, поставим входную дверь на замок с кодом! Так нет, никому ничего не надо!
      Я перевел взгляд на слуховое окошко в кухню, расположенное над лестницей на высоте среднего человеческого роста, потом на ступени, ведущие на чердак, и начал кое-что соображать.
      - Погодите-погодите...Ночь кто-то заглядывал в окно, я думал, мне показалось!
      - Ничего вам не показалось, - уверенно сказала соседка, - он и заглядывал, думал, наверно, в квартиру забраться! Но там решетка, фиг заберешься! Такой здоровый лоб, выше вас, я ему говорю - иди работать, хотя бы дворником, квартиру дадут, а он что-то пробурчал да сиганул мимо меня вниз. Если б муж был дома, мы б его заставили за собой убрать! А теперь пусть дворничиха убирает, с меня хватит.
      Я ощутил, как кровь медленно приливает к моим щекам, и через полминуты я стал красным, как рак. Боже, какой стыд! Принять несчастного бомжа, спрятавшегося на чердаке от грозы, за привидение! Я почувствовал себя таким идиотом, что, когда обнаружил по возвращении из магазина, что забыл на прилавке два сырка с изюмом (и никто не напомнил), то счел это заслуженным возмездием за непроходимую глупость.
      Мне и теперь неловко вспоминать об этом эпизоде, но из песни слова не выкинешь, и если взялся сказать А, говори и Б. В оправдание свое могу сказать, что если бы предшествующие события не расшатали мои нервы, я не вел бы себя так нелепо. Расплата за глупость пришла очень быстро: после завтрака у меня опять начала болеть голова, и весь день я провалялся с одним из наиболее жестоких приступов мигрени. Как ни странно, физическая боль быстро вернула меня на утраченные было материалистические позиции - и вместе с тем я в глубине своего сознания я знал, я чувствовал: это еще не конец, она придет снова.
      ... В эту ночь я опередил ее, уже в полночь я стоял у входа в кухню, как страж, охраняющий запретные владения. Она возникла не от входной двери, а медленно вышла-выплыла из маленькой комнаты напротив входа; стало быть, моя догадка была верной, она проникала в квартиру через окно. Не было никакого голубого света, я не погасил электрическое освещение, и при нем ясно была видна ее нематериальность, призрачность: сквозь ее тонкие руки просвечивали очертания предметов меблировки, например, край тумбочки для обуви.
      - Пан Сергей... - обратилась она ко мне голосом, более слабым и глухим, чем прежде, - нельзя ли погасить свет? Он так бьет в глаза, я почти не вижу пана... Я отвыкла от света...
      - Стойте там! - почти закричал я, видя, что она приближается ко мне. Вот так. Хорошо.
      Пани Эльжбета замерла посреди коридора, с недоумением глядя на меня.
      - Что с паном сегодня?
      - А то, что я все знаю! Пани - покойница! Вы давно умерли, разве нет?
      - Да, - все с тем же недоумением, относящимся ко мне, кивнула она. - Но разве я не говорила пану?...
      - Нет, вы ничего не говорили, вы прикидывались! Зачем вы приходите? Зачем пугаете людей? - - Что вам надо? - чем дольше я говорил, тем в большую ярость впадал, мне хотелось выместить на ней все свои переживания, и если б я не боялся, что она на ощупь окажется холодной и скользкой, как лягушка, я вытолкал бы ее взашей. - Думаете, я боюсь вас?
      - Пан Сергей... - она видимо растерялась. - Почему пан сердится? Я думала, наши разговоры забавляют пана...
      Я саркастически рассмеялся.
      - Да, очень забавляют: разговоры с мертвецом!
      Пани Эльжбета молча смотрела на меня, а я продолжал:
      - Чтоб здесь духу вашего не было! Убирайтесь отсюда! И не смейте больше появляться! С меня хватит.
      И, поскольку неожиданно мне стало не хватать польских слов и я добавлял русские и украинские, не будучи уверен, что она до конца меня поняла, я сделал не допускающий сомнений жест, тыча пальцем на двери:
      - Вон.
      - Хорошо... Я сейчас исчезну. Но я не хотела ничего дурного. Я хотела только поблагодарить пана за проявленную им любезность и за потраченное на меня время, - пани Эльжбета низко наклонила голову, как подсудимая, - и прошу прощения, если я чем-то прогневала пана.
      Прощайте, пан Сергей.
      Она помедлила еще минуту, словно ожидая, что я отменю свой жестокий приказ, но я стоял неумолимо, и, пятясь, она начала отдаляться от меня. Перед тем, как исчезнуть, она подняла голову, и в ее последнем взгляде я прочел укоризну.
      Когда пани Эльжбета исчезла, я уверенной поступью хозяина обошел всю квартиру, зачищенную от привидений. Все было в порядке, и я, довольный собой, хотел было сесть в кресло, как вдруг начался дождь за окном, встревоживший меня. Я подумал было, что пани Эльжбете плохо придется под этим проливным дождем в ее истлевшем платье, и что, так и быть, можно было бы ей разрешить переждать этот ливень...как вдруг сердце кольнуло: я понял, что никогда больше не увижу ее, что она исчезла навеки. Сколько интересного о той эпохе, о старом Львове могла рассказать пани Эльжбета, но я уже никогда не узнаю этого, ни одно наше слово не дано нам воротить назад, и все наши поступки неотменяемы; поздно, поздно, все закончилось.
      С этой мыслью я проснулся. Уже серело; за окном стучал дождь.
      Я долго лежал и слушал тяжелый, непрерывный шум дождя, барабанившего по крыше, оконным стеклам и плитам двора. Казалось, этот дождь вечен, и ему не будет конца. Я не испытывал ни страха, ни тревоги - ничего, кроме бесконечной, как этот дождь, тоски, к которой примешивалось раскаяние. Прогнав пани Эльжбету, я совершил бессмысленную и непростительную жестокость, и вину мою нельзя уже было ни искупить, ни уменьшить. Я прогнал эту несчастную женщину туда, куда ей так не хотелось возвращаться: под землю, во мрак, в небытие, а что она мне сделала плохого? Она мечтала, чтоб хоть кто-то помнил о ней, пыталась, как могла, быть мне интересной, а что сделал я? Выгнал ее грубо, по-хамски, словно я здесь в своем праве, словно я бессмертен и никогда не переселюсь в ее полуночный мир. Чего я испугался? Немощной, бесплотной тени, которая сама боялась все и всех? Я испугался не ее, а себя, испугался за целостность и стройность своего мироощущения, но что такое целостность мироощущения и прочая гиль по сравнению с жизнью и смертью?
      Так думал я о себе и пани Эльжбете, а потом стал думать о старом доме, хранящем эту и еще тысячи тайн, о душе города, стоящего на семи холмах и подземной реке, невидимой и все же струящейся там, под крытыми булыжником мостовыми и старыми домами, на стенах которых сквозь облупившийся верхний слой побелки проступают довоенные польские и еврейские надписи. Польские разноцветные буквы когда-то рекламировали товары, давно проданные, износившиеся и истлевшие; товары, которых больше нет нигде на свете, а буквы остались, в память о тех, кто был убит или уехал, и умер вдалеке от родных улиц. Что значат черные еврейские буквы, похожие на жучков, я не знаю, но мне всегда мерещилось, что это те, кто сгорел в печах Освенцима, или был расстрелян в Яновском лагере, пытаются напомнить нам о своем исчезнувшем бытии. И мне казалось, что тот, кто поймет душу этого места, узнает нечто большее, чем разгадку genium loci, точнее, genium urbi; тот разгадает, из каких тончайших нитей ткут наши судьбы на том незримом станке, чей шум мы порой слышим в голосе крови и неуловимых ночных голосах, которые так легко спутать со звоном чашки или стуком дождевых капель о стекло...
      Мы возникаем из мрака и уходим во мрак - это непреложная истина, но кто выбирает место и время? Кто и почему? Если бы в 1939 году у яворовского газды Михайла Бойчука - прадеда моего и Романа - не пала корова, он, вдовец, не отвез бы свою дочь Ярославу в наймы в город, она не попала бы нянькой в семью некоего офицера, который эвакуировал своих домочадцев в конце июне 1941 - вместе с моей бабкой. Не попади Ярослава, не знавшая ни слова по-русски, в далекую и непонятную ей Уфу, завербовавшись на военный завод, никогда бы ей не встретиться с демобилизованным по состоянию здоровья старшим лейтенантом Сергеем Осиповым - моим дедом, в честь которого я назван; не родилась бы моя мама, Екатерина Сергеевна, стало быть, не родился бы и я. Но неужели самим фактом своего рождения я обязан павшей буренке? Кто поверит в такую чушь? И кто примирится с такой чушью? А другой мой дед, Евгений Васильевич Рыжов, будучи еще Женькой Рыжовым, спортсменом и студентом, приехав на соревнования в Киев, познакомился в мае 1940 на Крещатике с десятиклассницей Любочкой Архипенко, и манерная девица - губки бантиком, платье в горошек, из каприза не пришедшая провожать его на вокзал, так глубоко задела юного и гордого моего деда, что он пообещал себе не искать и даже никогда больше не разговаривать с этой особой - даже если она встанет перед ним на колени. И кто поверит, что в скелете в полосатой тряпке, упавшем перед ним на колени от изнеможения у одного из бараков Освенцима, гвардии майор Рыжов узнал ту самую Любочку? Как - он сам не мог понять, но узнал. И не заговорил, потому что не смог, потому что горло сдавила судорога. Кто поверит в правдивость этой мелодраматичной душераздирающей встречи, если только он не видел свадебную фотографию моих бабушки и дедушки, где невеста похожа на собственную тень, и не гладил, как я, детской рукой лиловые цифры на запястье бабушки, еще не понимая, что они значат?
      Так я лежал и думал, и мысли мои, переплетаясь и путаясь, все текли и текли в одном направлении, а за окном все рыдал и рыдал дождь, оплакивая и тех, кто уже ушел в вечную тьму, и тех, кто еще дышал, говорил, верил всех, всех, всех.
      Потом дождь закончился, и с ним закончились мои переживания. Никакого логического основания такая перемена настроения не имела: не считать же всерьез, что я прогнал привидение и оно больше не явится! - но я успокоился и, что называется, отошел от темы. Возможно, отчасти этому способствовало ничтожное обстоятельство: бреясь утром, я порезался, и глубоко. Пустячная травма неожиданно раздражила и задела меня. Я вообще-то аккуратно бреюсь, и руки до сих пор не дрожали. Ну все это к черту. Надоело.
      Охотно допускаю, что это надоело не только мне, но и читателю, и даже еще больше, чем мне, потому что мне как раз скучать не приходилось, и потому упомяну кратко только о двух обстоятельствах, имеющих самое непосредственное отношение к этой истории.
      На следующий день в большой люстре в гостиной перегорела лампочка. Роман как-то распространялся, как трудно им менять лампочки из-за большой высоты потолков. Желая оставить квартиру в том виде, каком принял, я полез на антресоли в туалете за лампочкой. Там был склад всякой всячины, и лампочки тоже должны были входить в ее число.
      И вдруг я чуть не свалился с лестницы. Я увидел его!
      В глубине антресолей, за старым утюгом и целой упаковкой стеариновых свечей "на всякий случай", стоял небольшой чемодан. Старый, желтый, из крупнопористой, свиной кожи.
      Предмет этот, ничтожный сам по себе, произвел на меня более чем сильное впечатление. Как не крути, все прежнее было субъективные ощущения, но чемодан - это уже из области материального мира, это неоспоримо. Я осторожно достал чемодан, оказавшийся совершенно пустым, и тщательно осмотрел его. Кожа его сильно потерлась во многих местах; замочки поржавели, но худые впалые бока еще хранили остатки каких-то наклеек - тень давно содранных бумажек, где не разобрать ничего, ни даты, ни места. В отличие от платьев и туфель, форма чемоданов остается неизменной многие десятилетия, и определить, когда именно был сделан этот, я не смог. Никаких ярлыков, этикеток, логотипов, указывающих на производителя, на чемодане не было. Судя по состоянию, чемодан прожил долгую и насыщенную жизнь, но помнил ли он вторую мировую войну и белокурую пани Эльжбету?
      Конечно, это могло быть совпадением, случайным совпадением, и, разумеется, после приезда Романа все разъяснилось: как оказалось, это был чемодан его тестя. Действительно старый, довоенный, но принадлежавший сперва деду, потом отцу его жены и хранимый как семейная реликвия.
      О чемодане я спросил легко, между прочим, и также легко, мгновенно получил ответ, простой, искренний и дышащий простодушием. Так что вы с полным основанием можете считать меня параноиком, но я отчего-то усомнился в его правдивости, и по сей день уверен, что этот чемодан перешел к Роману вместе с квартирой и не был выброшен только по причине его исключительной скупости.
      Неожиданная находка запутала меня окончательно, и когда я вновь встретил в подъезде пани Юзю - белоголовую сгорбленную старушку, жившую в однокомнатной квартирке привратника на первом этаже с довоенных времен, то не устоял перед естественным искушением, и задал после нескольких ритуальных фраз вежливости старейшей обитательнице дома сакраментальный вопрос:
      - А вы не помните, кто жил в квартире №5 до Романа?
      - Помню, - довольно энергично для 82-х лет ответила пани Юзя, ничуть не удивившись. - Генерал жил. Его потом в Киев перевели.
      - А до генерала?
      - Врач один жил.
      - А до войны, кто там жил до войны?
      - Жила какая-то пани. Тут всегда паны жили, - заметила с гордостью пани Юзя - ведь и она здесь жила.
      - Пани? Полька?
      - Да, полька. Я сюда переехала в 38-м, она еще с мужем жила. Потом муж ее куда-то делся, а потом и она куда-то сгинула... Я у нее полы мыла, несколько неожиданно добавила пани Юзя.
      - Полы? Разве у нее не было прислуги?
      - Была, но горничная. Горничная полы мыть не хотела, брезговала. Хорошая была пани, не жадная.
      - Детей у нее не было?
      - Не помню. Нет, по-моему.
      - А как она выглядела, помните?
      - Смутно... У меня плохая память на лица. Вроде белокурая такая.
      Каменные, на века положенные плиты вестибюля поплыли у меня под ногами, и тут же мучительно захотелось прекратить расспросы. Я и прекратил, спросив напоследок:
      - А имени вы ее не помните?
      - Нет, - честно покачала головой пани Юзя. - Не помню, врать не буду.
      И я не стану врать: с каким энтузиазмом я не перебирался в квартиру Романа, покинул я ее с куда большей радостью, еле-еле дождавшись конца "мертвого сезона". Действительно мертвого ... уж простите мне скверный каламбур. И такой милой показалась мне после всего наша стандартная квартирка в панельном доме, с водой по графику, низкими потолками и соседями-алкашами - ни словом сказать, ни в сказке описать; а после ремонта она стала и вовсе загляденье. Обнял я домашних, ничего, конечно, не рассказывая, развешал свои скромные вещички на вешалках в шкафу и зарекся и вспоминать о нехорошей Романовой квартире, будто не было тех двух с половиной недель. Потом начался сентябрь, аспирантура, разные дела и хлопоты, и воспоминания начали блекнуть, пока не выцвели до пастельных тонов позднего рококо.
      Вам хотите сказать, что это не конец и в истории с пани Эльжбетой было еще что-то? Да, было, и я не считаю себя вправе об этом умалчивать, хотя еще Демокрит, великий материалист, писал... А впрочем, к черту Демокрита и прочих материалистов. Я расскажу, а вы решайте сами.
      Уже в середине сентября случай занес меня в Львовский государственный архив древних актов... впрочем, какой там случай, не буду прикидываться. Я пошел туда сам с конкретной целью: успокоиться. Ибо, согласитесь, ничто не перевело бы так надежно все произошедшее в разряд случайных совпадений и житейских мелочей, как установление факта, что никогда на ул. Волощака во Львове в доме 6, в кв.5 не жила никакая пани Эльжбета. В Архиве древних актов хранится вся документация до 1940 г., в том числе и домовые книги. Я знал это потому, что когда-то случайно попал туда студентом на практике, и познакомился там с интересным человеком, историком и архивистом от Бога, Натальей Петровной. И хотя знакомство было одностороннее: она нам рассказывала об архиве, водила нас по всюду, и мы-то ее хорошо запомнили, а она вот нас поименно вряд ли, я отчего-то ни секунды не сомневался, что, во-первых, найду Наталью Петровну на том же месте, а во-вторых, что она мне поможет.
      Предчувствия меня не обманули: Наталья Петровна была там же и та же: дружелюбная и внимательная, и даже свитер на ней, по-моему, был тот же. Меня она, конечно, не узнала, но когда я пояснил, кто я и чего хочу, охотно согласилась мне помочь, сказав придти за информацией через два дня. Не помню, чем я занимался эти два дня и быстро ли они пролетели, помню лишь, как долго пришлось дожидаться в тот раз Наталью Петровну: у них было какое-то совещание. Когда она наконец вышла, то показалась мне усталой и даже встревоженной. Последнее, конечно, было игрой воображения: встревоженным был я. И неудивительно: мне очень хотелось, чтобы эта история наконец закончилась самым логическим и естественным образом, потому что никаких привидений не...
      - Так, -- решительно сказала Наталья Петровна, надев свои очки в прозрачной оправе с толстенными стеклами и взяв в руки какую-то бумагу, - по вашему запросу мы установили следующее. Согласно домовой книге 1938 года в кв.5 дома 6, по ул. Квятковой, ныне Волощака, проживали пан и пани Сватковьяк. Пан Павел и пани Эльжбета.
      - Что? - я хотел заорать, но вместо крика получился жалкий, слабый полушепот, который, впрочем, иногда впечатляет не хуже крика, потому что Наталья Петровна встала в изумлении и спросила:
      - Что с вами?
      Я хотел ответить, но что-то не смог.
      - Да вы побелели как полотно, - всплеснула руками добросердечная Наталья Петровна. - Дать вам воды?
      Еще бы тут не побелеть, когда вся система научного мировоззрения летит к чертям собачьим. И к моменту, когда Наталья Петровна принесла чашку с водой, я настолько ослабел, что ощутил детскую потребность поделиться с кем-то своими эмоциями. Пока я пил воду из чьей-то чашки с вишенками на боку, эта потребность переросла в уверенность, что рассказать стоит и именно Наталье Петровне. В основе такого решения лежали два обстоятельства. Во-первых, Наталья Петровна показалась мне человеком рассудительным, спокойным и в силу возраста (ей было лет сорок) обладающим значительным житейским опытом. Во-вторых, и это главное, это был совершенно посторонний человек, никак не пересекающийся с моей жизнью и моим кругом знакомых, и мне было в общем-то безразлично, что она подумает обо мне: решит ли, что я все придумал и морочу ей голову или примет за начинающего сумасшедшего.
      Но, к моему удивлению, Наталья Петровна явно не подумала обо мне ни того, ни другого. Выслушав мой длинный, но не очень связный, с повторениями и отступлениями, рассказ, она очень спокойно сказала, словно речь шла о самых обыденных вещах, с которыми она сталкивалась ежедневно:
      - Не стоит так волноваться, Сергей. И такое бывает.
      - Не понял? Вы... верите в привидения?
      - Как вам сказать... Любой человек, долго работающий в старинных зданиях, таких, как это, становится немного мистиком, потому что сталкивается со странными вещами. Прошлое - это колодец, в котором не видно дна, и как глубоко бы мы не зачерпывали, все равно все его глубины познать невозможно. Я общалась с реставраторами, которые клялись мне, что видели ночью белую фигуру, блуждающую по Олесскому замку. То же самое мне рассказывали сотрудники Михайловского замка в Петербурге. Устройство нашего мира несколько сложнее, чем это изложено в учебниках диалектического материализма.
      - Хорошо, и как вы это объясняете?
      - Не знаю, Сережа. Никак не объясняю, просто принимаю как данность. Наш сторож много раз слышал ночью странные звуки: то ли стон, то ли плач, и притом в безветренную погоду, так что не спишешь на ветер. Моей матери поздней осенью 43 приснился мой отец, бледный, в белой рубахе. Он вошел в избу, где мы жили в эвакуации, и сказал: "Оля, прощай, береги Егора и Наташу". Мне тогда было полтора года... Накануне мать получила от него письмо, и больше писем не было. А через два месяца пришла похоронка: ваш муж, Стогов Петр Николаевич, геройски погиб 27 ноября 1943 года. И таких случаев множество, десятки, если не сотни тысяч! Как это можно объяснить? И нужно ли?
      Ну, на счет "как объяснить", я и говорю, что не знаю, то есть, что я агностик. А вот на счет "нужно ли", тут я с Натальей Петровной не согласен. Объяснить, конечно, необходимо, просто у меня не получилось рационального объяснения. Ну не привидение же мне являлось, в самом деле!
      ...Кстати, Роман и его жена искренне удивились моему полушутливому вопросу на новогоднем застолье, не являлись ли им в этой старой квартире привидения.
      - Яки прывыды, - засмеялся выпивший Роман, - мы сами, як родына Адамсив, - и подмигнул жене.