Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сказки

ModernLib.Net / Классическая проза / Шергин Борис / Сказки - Чтение (стр. 2)

Автор:

Шергин Борис

Жанр:

Классическая проза

– Сколь долгий? – спрашивает собрание.

– Девять лет…

Собрание триста человек, как один, всплеснули руками, встали, закричали:

– Мало, совсем мало времени потратил ты, Панкрат Падиногин! Для столь полезного успеха девять лет-ничтожный срок.

Новоземельское знание

Отец мой всю жизнь плавал на судах по Северному океану. Товарищи у него были тоже моряки, опытные и знающие. Особенно хорошо помню я Пафнутия Осиповича Анкудинова. Он был уже стар. Когда собирался в гости, концы своей длинной седой бороды прятал за жилет.

Бывало, я спрошу его:

– Дедушко Пафнутий, вам сколько лет? Он неизменно отвечал:

– Сто лет в субботу.

Отца моего Пафнутий Осипович иногда называл «Витька» или «Викторко».. Я и пеняю отцу:

– Батя, у тебя у самого борода с проседью. Какой же ты «Витька»?

Отец засмеется:

– Глупая ты рыба! Он мой учитель. Я в лодье Анкудинова курс морской науки начал проходить.

– Батя, как же он тебя учил?

– Мы, дитя, тогда без книг учились. Морское знание брали с практики. Я расскажу тебе о первом моем плавании с Пафнутием Анкудиновым. Ты поймешь, как мы учились…

Пафнутий Анкудинов превосходно знал берега Новой Земли, где были промыслы на белого медведя, на песца. В эти дальние берега Анкудинов ходил на лодье – большом парусном трехмачтовом судне. На таком судне Анкудинов был кормщиком. Кормщику была «послушна и подручна» вся команда лодьи. Самым молодым подручным был я. Спутницей нашей лодьи всегда бывала лодья другого архангельского кормщика, Ивана Узкого.

Однажды, возвращаясь с промысла, обе лодьи шли вдоль западного берега Новой Земли. Ветер с берега развел лихую непогоду. Наш кормщик успел укрыться в губу Пособную. Лодью Узкого стало отдирать от берега, и она потерялась из виду. Через четыре дня береговой восточный ветер сменился южным, «русским» ветром. Этот ветер держал нас в Пособной еще четыре дня. Русский ветер сменился ветром с севера. Тотчас Анкудинов подымает якоря, открывает паруса и отправляется искать Ивана Узкого.

Продолжая прерванный курс, Анкудинов опять шел вдоль берега. Поветерь была неровная. Временем накатывал туман. Мы убавляли паруса, шли тихо, по течению.

Я знал, что Анкудинов не пойдет домой, на Русь, без Ивана Узкого, и думал, что пойдем обыскивать все попутные заливы. Но кормщик наш подряд два дня и две ночи шел вперед, не обращая никакого внимания на берег, чуть видный сквозь туман. Я удивился еще больше, когда кормщик круто управил лодью в залив, ничем не отличный от пройденных. Не я один, и другие из команды говорили: «Будто тебя, кормщик, кто за руку взял и повел в эту маловидную лахту».

Но действительно, здесь, в этой лахте, Иван Узкий ждал Анкудинова.

Я удивился в третий раз, когда увидел, что нас ждали именно сегодня и Узкий с раннего утра велел готовить обед на тридцать человек, по числу команды двух лодей.

За обедом ученики Ивана Узкого говорят:

«Ты, Виктор, дивился на своего кормщика, а мы на своего. Как только мы забежали в эту лахту, Иван Узкий стал говорить, как по книге читать: „Мы сидим без дела здесь, Анкудинов тоскует там“. Дня через три кормщик говорит: „Сегодня Анкудинов выскочил из заключения и устремился к нам. То летит на крыльях, то ползунком ползет“. А вчера, в канун вашего прихода, высказал: „Завтра, в час большой воды, можно ждать гостей…“

Прямо как колдун читал по тайной книге.

Старшие обедали в молчании, и наш разговор был слышен. Иван Узкий рассмеялся и сказал: „Кормщик Анкудинов, объясни моим ребятам наше колдовство“.

Анкудинов стал объяснять: „Как известно, мы в разлуке были десять дней. Первые четыре дня восточный ветер меня держал под берегом, а вас гонил открытым морем. В следующие четыре дня дул русский ветер. Он опять держал меня на месте, но вам позволил справить к берегу.

Как я, оставшись далеко, в Пособной, мог предугадать, где кинет якорь лодья Узкого?..

Я знал, сколько верст в сутки могла проходить ваша лодья. За четыре дня, при ваших многотрудных обстоятельствах, вы сделали в направлении юго-запада четыреста верст. Этот счет мой сразу прекратился, когда ударил противный вам ветер с юго-запада. Немедленно, на всех парусах, вы устремились в берег.

Как мог я в точности определить место вашей стоянки?

Зная, что вы ушли на юго-запад и находитесь от Пособной на расстоянии четырехсот верст, я вообразил, какие бухты и заливы там имеются. А так как у меня и у Ивана Узкого один и тот же опыт и те же мысли, я знал, что он выберет эту лахту.

Точно так же кормщик Узкий знал, что я в четыре дня берегового ветра не двинусь из Пособной. Он знал, что и в следующие четыре дня дует ветер, не попутный для меня. В тот день, когда взялся северный ветер, Иван Узкий сказал вам: "Сегодня Анкудинов выскочил из заключения“.

Расстояние в четыреста верст, при попутном ровном ветре, можно одолеть за тридцать два часа. Иван Узкий учел, что:за туманами мы шли без парусов, учел неровность ветра и для этих трудностей прибавил к нашему походу еще часиков двенадцать. Его расчет был точен.

День встречи и место встречи мы определили знанием ветра, знанием моря, знанием берегов, а не гаданьем и не колдовством".

На рассвете следующего дня лодьи Анкудинова и Узкого оставили Новоземельский берег и добрым порядком пришли домой, в Архангельск.

Общая казна

Был дружинник – весь доход и пай клал в дружину, в общую казну. И некогда пришло на ум: "Стану откладывать на черный день. А то вклады у нас неравные, мне не больше людей надо".

Стал. давать в общую казну, равняясь по маломочным,

Бывало, когда он все отдавал, дак и люди ему все отдавали. А он отскочил от людей, и люди не столь его жалеют.

Однажды не пошел на ловы: "С меня запасу хватит" Захворал. И бывало, как он неможет, двое при нем останутся – знают его простертую руку. А теперь никто не остался.

Он в эти дни одумался, опомнился.

– Нет, лучше с людьми. Люди в старости меня не оставят.

Скоро товарищи вернулись. Они беспокоились о нем.

– Мы твое добро помним. И опять он стал весел и спокоен: поживи для людей, поживут и люди для тебя. Сам себе: на радость никто не живет.

Пиво

Трое молодых ребят на лодье повадились тайно пробовать пьяное пиво, которое хранилось в бочке на случай праздника.

Маркел это заметил, позвал ребят к себе в казенку и говорит:

– Ребята, что-то вы поблекли. Чем вас развеселить? Или пивком угостить?

Ребята покраснели, как.брусника, и старший выговорил:

– Прости, дядюшка Маркел Иванович. Вперед таковы не будем.

По уставу

Лодья шла вдоль Новой Земли. Для осеннего времени торопилась в русскую сторону. От напрасного ветра зашли на отстой в пустую губицу. Любопытный детинка пошел в берег. Усмотрел, далеко или близко, избушку. Толкнул дверь – у порога нагое тело. Давно кого-то не стало. А уж слышно, что с лодьи трубят в рог. Значит, припала поветерь, детине надо спешить. Он сдернул с себя все, до последней рубахи, обрядил безвестного товарища, положил на лавку, накрыл лицо платочком, доброчестно простился и, сам нагой до последней нитки, в одних бахилах, побежал к лодье.

Кормщик говорит:

– Ты по уставу сделал. Теперь бы надо нам сходить его похоронить, но не терпит время. Надо подыматься на Русь.

Лодью задержали непогоды у Вайгацких берегов. Здесь она озимовала.

Сказанный детина к весне занемог. Онемело тело, отнялись ноги, напала тоска. Написано было последнее прощанье родным. Тяжко было ночами: все спят, все молчат, только сальница горит-потрескивает, озаряя черный потолок.

Больной спустил ноги на пол, встать не может. И видит, сквозь слезы: отворилась дверь, входит незнаемый человек, спрашивает больного:

– Что плачешь?

– Ноги не служат.

Незнакомый взял больного за руку:

– Встань!

Больной встал, дивяся.

– Обопрись на меня. Походи по избе.

Обнявшись, они и к двери сходили и в большой угол прошлись.

Неведомый человек встал в огню и говорит:

– Теперь иди ко мне один.

Дивясь и ужасаясь, детина шатнул к человеку твердым шагом:

– Кто ты, доброхот мой? Откуда ты? Незнаемый человек говорит:

– Ужели ты меня не узнаешь? Посмотри: чья на мне рубаха, чей кафтанец, чей держу в руке платочек? Детина всмотрелся и ужаснулся:

– Мой плат, мой кафтанец… Человек говорит:

– Я и есть тот самый пропащий промысловщик из Пустой Губы, костье которого ты прибрал, одел, опрятал. Ты совершил устав, забытого товарища помиловал. За это я пришел помиловать тебя. А кормщику скажи -он морскую заповедь переступил, не схоронил меня. То и задержали лодью непогоды.

Понятие об учтивости

Деревня Лодьма славна была изготовлением изящных корабельных моделей. Здесь подолгу живал Маркел Ушаков.

…Царский чиновник едет мимо ряда лодемских крестьян, сидящих на бревнах.

– Эй, борода! – кричит чиновник.

Все с бородами,– усмехнулись крестьяне.

– Кто у вас тут мастер? – сердится чиновник.

– Все мастера, кто у чего, – отвечают крестьяне.

– Я желаю купить здешнюю игрушку – кораблик!

– За худое понятие об учтивости ничего не купишь,– слышится спокойный ответ.

Это сказал Маркел Ушаков, который по виду ничем не отличался от любого мужика-помора.

Рассказы о кормщике Маркеле Ушакове

Вступительная статья к Рассказам о кормщике Маркеле Ушакове

Русский Север долго хранил устную и письменную память о морской старине, замечательных людях Поморья. Сказания о морской старине бытовали в морском сословии Архангельска и передавались из поколения в поколение. Включенные в данный раздел рассказы являются художественным осмыслением слышанного и записанного мною в молодых годах, запечатленного в памяти от тех ушедших времен.

Примечательными представителями "поморских отцов" были Маркел Ушаков, Иван Порядник (Рядник), Федор Вешняков.

Маркел Иванович Ушаков (годы его жизни: 1621-1701) видится нам типичным представителем старого Поморья. Он имел чин кормщика и, кроме того, был судостроителем. С дружиной своей он жил "однодумно, односоветно", поэтому и товарищи его были ему "послушны и подручны".

Сведения об Ушакове и Ряднике взяты мною из сборника поморского письма XVIII века "Малый Виноградец". В начале двадцатых годов сборник этот принадлежал В. Ф. Кулакову, маляру и собирателю старины, проживавшему в ту пору в Архангельске. В рассказах я старался сохранить эпизодическую форму повествования и стиль речи поморского автора, избегая излишней витиеватости и славянизмов, сохраняя отблески живой разговорной речи того времени.

Рядниковы рукавицы

Между матерой землей и Соловецкими островами зимою ходят ледяные тороса. Ходят непрерывно, неустанно. Соловецкий трудник Ушаков водил суда меж лед бойко и гораздо.

Братия спросили:

– Чем тебя, Маркел, почествовать за экой труд?

Маркел ответил:

– Повелите выдать мне рядниковы рукавицы. Все удивились:

– Что за рукавицы? Кожаный старец объяснил:

Хаживал к игумену Филиппу некоторый Рядник-мореходец. Сказывал игумену морское знанье. И однажды забыл рукавицы. Филипп велел прибрать их: "Еще-де славный мореходец придет и спросит…" Сто годов лежат в казне. Не идет, не спрашивает Рядник рукавиц.

– Сегодня пришел и стребовал! – раздался голос старого Молчана.– Хвалю тебя, Маркел,– продолжал Молчан.– Не золото, не серебро – рядниковы рукавицы ты спросил, в которых Рядник за лодейное кормило брался на веках, в которых службу морю правил. Ты, Маркел, отцов наших морских почтил. Молод ты, а ум у тебя столетен.

Маркел и стал хранить эти рукавицы возле книг. Надевал в особо важных случаях.

Из-за Рядниковых рукавиц попали в плен свеи-находальники.

Но расскажем дело по порядку.

Однажды в соловецкой трапезной иноки "московской породы" сели выше "новгородцев". "Новгородская порода" возмутилась. Маркел втиснулся меж теми и теми и так двинул плечом в сторону московских, что сидящие с другого края лавки "московцы" посыпались на пол.

Баталия случилась в праздник, при большом стечении богомольцев. Маркела в наказание за бесчинство и послали в Кандалакшу, к сельдяному караулу.

В безлюдное время, в тумане, с моря послышался стук весел и нерусская речь. Маркел говорит подручному:

– Каяне ( от названия города Каяна, на территории нынешней Северной Финляндии, с которого шведы (свеи) не раз делали набеги на Поморье.) идут. За туманом сюда приворотят. Бежи в деревню! Нет ли мужиков…

К Маркелу в избу входят трое каянских грабежников. Двое захватили его за руки, третий стал снашивать в лодку хлебы, рыбу и одежду.

Маркел стоит: его держат эти двое. Наконец третий, оглядев стены, снял с гвоздя заветные Рядниковы рукавицы.

Маркел говорит:

– Это нельзя! Повесь на место!

Тот и ухом не ведет.

Тогда Маркел тряхнул руками, и оба каянца полетели в разные углы. Вооружась скамьей, Маркел тремя взмахами "учинил без памяти" наскакивающих на него с ножами грабежников. Сам выскочил в сени, прижал двери колом.

Те ломятся в двери, а он стоит в сенях и слушает: не трубит ли рог в деревне?

И деревенские, как пали в карбас, сразу загремели в рог.

А в лодке еще трое каянцев. Вопли запертых слышат. Один выскочил из лодки и бежит к свеям на помощь. С ним Маркел затеял драку, чтобы не подпустить к избе. Но рог слышнее да слышнее. Показался русский карбас с народом. В свалке один грабежник утонул. Пятеро попали в плен.

За такую выслугу Маркелу с честью воротили чин судостроителя.

Стихосложный Грумант

На моей памяти молодые моряки усердно обзаводились рукописными сборниками стихов и песен.

Иногда такой "альбом" начинался виршами XVIII века и заканчивался стихотворениями Фета и Плещеева.

В сборнике, принадлежащем знаменитому капитану-полярнику В.И. Воронину, находился вариант "Стихосложного Груманта", написанного безвестным помором.

В старинном сборнике поморских стихов "Рифмы мореплавательны", принадлежащем моему отцу, также был вариант названной песни. Напечатанный здесь текст "Стихосложного Груманта" представляет собою свод двух вариантов.

В молодых меня годах жизнь преогорчила:

Обрученная невеста перстень воротила.

Я на людях от печали не мог отманиться.

Я у пьяного у хмелю не мог звеселиться.

Старой кормщик Паникар мне судьбу обдумал,

На три года указал отойти на Грумант.

Грумалански берега – русской путь изведан.

И повадились ходить по отцам, по дедам.

Мне по жеребью надел выпал в диком месте.

Два анбара по сту лет, и избе за двести.

День по дню, как дождь, прошли три урочных года

Притуманилась моя сердечна невзгода,

К трем зимовкам я еще девять лет прибавил,

Грозной Грумант за труды меня не оставил.

За двенадцать лет труда наградил спокойством,

Не сравнять того спокою ни с каким довольством.

Колотился я на Груманте

Довольны годочки.

Не морозы там страшат,

Страшит темна ночка.

Там с Михайлы, с ноября,

Долга ночь настанет,

И до Сретения дня

Зоря не проглянет.

Там о полдень и о полночь

Светит сила звездна.

Спит в молчанье гробовом

Океанска бездна.

Там сполохи пречудно

Пуще звезд играют,

Разноогненным пожаром

Небо зажигают.

И еще в пустыне той

Была мне отрада,

Что с собой припасены

Чернило и бумага.

Молчит Грумант, молчит берег

Молчит вся вселенна.

И в пустыне той изба,

Льдиной покровенна

Я в пустой избе один,

А скуки не знаю

Я, хотя простолюдин,

Книгу составляю

Не кажу я в книге сей

Печального виду.

Я не списываю тут

Людскую обиду.

Тем-то я и похвалю

Пустынную хижу,

Что изменной образины

Никогда не вижу.

Краше будет сплановать

Здешних мест фигуру,

Достоверно описать

Груманта натуру.

Грумалански господа,

Белые медведи,

Порядовные мои

Ближние соседи.

Я соседей дорогих

Пулей угощаю.

Кладовой запас сверять

Их не допущаю.

Раз с таковским гостеньком

Бился врукопашну.

В сенях гостьюшку убил,

Медведицу страшну.

Из оленьих шкур одежду

Шью на мелку строчку.

Убавляю за работой

Кромешную ночку.

Месяцам учет веду

По лунному свету

И от полдня розню ночь

По звездному бегу.

Из моржового тинка

Делаю игрушки:

Веретенца, гребешки,

Детски побрякушки.

От товарищей один,

А не ведал скуки,

Потому что не спущал

Праздно свои руки.

Снасть резную отложу,

Обувь ушиваю.

Про быванье про свое

Песню пропеваю.

Соразмерить речь на стих

Прилагаю тщанье:

Без распеву не почтут

Грубое сказанье.

Треух

Пристрастие Петра Первого к кораблям и к морю заставило Маркела Ушакова полюбить преобразователя России. По рекомендации Афанасия Холмогорского Маркел был вызван к корабельному строению на Неве и Ладоге.

Тут душа старого помора начала рваться на куски. Сочувствуя Петру, Маркел негодовал на преклонение перед Западом без разбору.

– Бывало, в северных морях иноземец русским в рот глядел, ждал слова. А теперь извольте стулом становиться под голландца или шведа!

На заседании "приказных господ и членов" произошел скандал. Ушаков вылез вперед, вывернул свой лисий треух наизнанку, поставил тульей себе на голову и сидит так, помавая лисьими хвостами. Все вытаращили глаза. Председатель прервал речь. В публике раздался шум и хохот.

Тогда Маркел Иванович стукнул кулаком о стол "и рек, аки гром грянул":

– Иноземец всех нас кверху дном поставил. Всех на обезьянин лик поворотил. И это вам не дико. А я только то и сделал, что шапку свою навыворот надел, и все смутились, все оскорблены.

"Притворя себе болезнь", Маркел вернулся в Архангельск.

Ушаков и Фома Кыркалов

Ушаково мастерство Маркелово было рассудительно и с любопытством, а не только по старым извычаям.

Ушаковские суда заморские обдуманы по чертежу. Лодья уж на воду спущена, мастер еще примечает, смекает и на догадку берет. Заботился, чтобы шито было прочно; беспокоился, насколько будет красовито на ходу, под парусами Ушаков был ученик не худых учителей. И не хотел уважить иноземным кораблям. Однако их рассматривал испытно, чая пользы своему любезному художеству.

Бывало, поручит Ушаков помощнику опробовать новопостроенную лодью, а сам выбежит на пристань, чтобы "из-под ручки посмотреть" на свое новорожденное.

Этак однажды привелся на пристани Фома Кыркалов, поздоровался с Маркелом и говорит насмешливо:

– Все ходишь, Маркел Иванович? Все любуешься на суда свои? Наглядеться, налюбоваться не можешь…

– Нет, нет, Фома Онаньевич,-горестно и гневно отвечал Маркел.– Досадовать хожу, горячиться, сам на себя, хожу. Гляжу, ошибки свои считаю. Косность ума своего обличаю.

Кыркалов снял шапку и поклонился Ушакову в пояс:

– Когда так, Маркел Иванович,– ты настоящий, истинный художник!

Ушаков и Яков Койденский

Маркел относился к делу своему и к людям страстно и пристрастно. Но людей тянуло к Маркелу, как железо на магнит. Где бы ни кидала якорь Маркелова лодья, везде являлись у него друзья и ученики. А потом оставалась незабытная память.

Маркел искал и находил людей, призванием которых было мореходство. За таких людей он полагал свою душу.

Когда Маркел пришел на Койду и срядился плыть на Новую Землю, в лодейную дружину вступил Яков Койдянин, подросток-сирота. В нем Маркел нашел ученика, потом и ревностного помощника в судостроении.

Старый мастер веселился сердцем и умом. есть кому оставить наше знанье и уменье.

Но хмель в молодости начал разбирать верного Маркелова помощника. Яков стал одолевать Маркела неотступным разговором:

Уйду в российские города

Здесь тесно Яков,

У Студеного ли моря тесно?

Что ты будешь делать в городах?

Не отпущу тебя.

Погубишь мастерство потеряешь и себя.

Ты не вернешься сюда.

Яков говорит:

– Я вернусь сюда, если ты, мастер Маркел, пойдешь вместе со мной. С тобой и я вернусь. А не пойдешь со мной останусь там.

И старый Ушаков, тревожась и болезнуя о судьбе талантливого ученика, оставляет свой дом, свой промысел и идет за Яковом неведомо куда.

Но скитались они недолго.

Однажды Яков пал мастеру в ноги с воплем и со слезами:

– Господин мой, доброхот мой! Непостижно велика печаль твоя обо мне. Не стою я тебя. Но если можешь ты простить меня, если в силах ты глядеть на меня, то вернемся в нашу Койду, к нашему светлому морю, к нашему добро-честному промыслу.

Как-то при людях Маркел почествовал Якова, назвав его мастером. Люди подивились:

– Столь молодого ты называешь мастером…

Маркел отвечал:

– Дела его говорят, что он мастер.

Художество

Маркел Ушаков насколько был именитый мореходец, настолько опытный судостроитель.

В молодые свои годы он обходил морские берега, занимаясь выстройкой судов. Знал столярное и кузнечное дело; превосходно умел чертить и переписывать книгу. Все свои знания Маркел объединял словом "художество".

Спутник и ученик Маркела, Анфим Иняхин, спросил Маркела:

– Когда же мы сядем на месте, дома заниматься художеством?

Маркел отвечал:

– Кто же теперь отнимет у нас наше художество? Художество места не ищет. Маркел говаривал:

– Пчела куда ни полетит, делает мед– Так и художный мастер: куда ни придет, где ни живет, зиждет доброту (создает красоту).

У работы Маркел любил петь песню. Скажет, бывало.

– Сапожник ли, портной ли, столяр ли – поют за работой Нам пример путник с ношей. Песней он облегчает труд путешествия.

***

Белые с Севера убежали, мы опять во свое место из Вологды вернулись.

У нас в учреждении порядочно стало местной молодежи служить.

Другой раз на них смотришь, думаешь: "Что-то у вас, ребята, в голове? Понимаете ли, в какое время живете?.."

Политпросветительная работа еще только налаживалась… Народ молодой, по службе дело отведут в пятом часу и домой полетят.

Пожалуй, всех бойчее из них Шкаторин был. Только такой: смехи да хи-хи. Я так считал: вовсе ты, парень, девичий пастух.

Я партийный, у меня сердце болело, что не вхожу в них. не внушаю, не объясняю о деле Ленина. На собраньях-то, конечно, много речей было сказано, да речи;– что… И вдруг телеграмма: Ленин умер.

Я иду с телеграфа-то, а уж к ночи. И мороз к сорока градусам небось… И кто-то: меня с ног сбил… У меня слабы ноги-то. Я стал в таком направлении, смотрю: Шкаторин в одном пиджачишке, на одной ноге валенок, на другой калоша. Я говорю:

– Шкаторин, что с тобой?!

А он:

– Гаврило Василич, это правда, что Ленин умер?

Я заплакал:

– Умер наш Ленин… Откуда ты летишь-то?

– Из дому.

– Где живешь-то?

– В Слободке.

– Как же ты наг-то через весь город летел?

– А сказали, что Ленин умер. Я испугался, побежал сюда. Некогда тужурку было искать…

С этой поры больше родных детей ценю я и люблю нашу молодежь..

(Записано в Архангельске в 1927 г.)

Ингвар

В Соловецке при игумене Филиппе жил инок Ингвар, или Игорь, родом свеянин, швед. По старым памятам рассказывают так:

Свейский карбас – шесть рядовых, седьмой шкипер Ингвар шли в Соловецкое море. Для какой потребы шли, не ведаем. Может, что купить или продать. Будучи нетверды в соловецком знании, потеряли путь и пристали в Тонскую деревню. Шкипер приказал товарищам остаться в карбасе, а сам пошел в конец деревни спрашивать вожа. Дружина, мимо слова шкипера, тотчас побежала на другой конец деревни. Свеян было мало, но и в деревне мужского полку не было. Только бабки с мелкими ребятами. Во все лето с дальних волоков не оказывало дыму, и люди неопасно разошлись на промыслы.

Свеи начали ломать запоры у анбара. Завопили бабки, ребятишки подняли неизреченный рев. Шкипер Ингвар это слышит, ухватил железный лом и прибежал к разбою.

Увидя, что его товарищи шибают о землю ребят, стегают воющих старух и кидают из анбара кожи, обувь, сбрую и холсты, Ингвар стал благословлять грабежников железным ломом. Бил по головам и по зубам. И гонил их из деревни, посылая ломом. Один из грабежников увернулся и ударил шкипера в лоб камнем. Ингвар повалился заубито. Товарищи его вскочили в карбас и угребли из виду.

Старухи привели Ингвара в действие и, забывши страх, стали жалеть его, как внука.

Весть о свейском нагоне полетела далеко. Пришли, из Сумского посада в Тонскую деревню приставы и взяли Ингвара. Также было велено имать свидетелей. Вся деревня лезла во свидетели. Отобрали десять старых бабок, самых мудрых и речистых.

Тонская деревня была соловецкой вотчиной и подлежала монастырскому суду, Ингвара судил случившийся в Суме игумен Филипп Колычев.

Дьяк объявил, что шестерых бежавших в море свеян бог нашел своим судом. Только-де шесть свейских рукавиц, с одной руки, море выплеснуло на берег. Затем тонские свидетели заявили, что хотя судимый и явился с лиходеями, но оказался добрым человеком. И его-де надо не судить, а миловать. Судья Филипп сказал:

– Правда то, что Ингвар заступился за обидимых, не щадя и своей жизни. Но есть и кривда: почему ты, Ингвар, добрый, сердобольный человек, пошел в товарищах с людьми лихими?

– Господине,– отвечал Ингвар,– все у нас, затеяно бахвальством, все чинилось без ума. Но молю вас всех: не кляните их, моих товарищей, а меня не величайте добрым человеком.

Судья Филипп говорит:

– Сердце твое детское, и речи у тебя как у младенца. Ты говоришь: "Не вредите мое сердце, не поминайте мне товарищей". Лучше бы тебе о том поплакать, что из-за таких товарищей про всю вашу породу свейскую слава в мире носится самая зазорная!.. Думаю, Ингвар, что на родину тебе нельзя являться?

Ингвар говорит:

– Господине, я хочу прижаться к русским людям. Возьми меня к себе, в какой чин хочешь.

Ингвар принял в Соловецке имя Игоря.

Тут и помер в старости. И память о себе оставил – "сердобольный Игорь".

Как Федосья Никитишна у Ленина была

У нас папаша был кровельщик, работал в Смольном, да перед самой революцией и скончался. Так что и жалованье недополучено. Временное правительство явилось, мамаша пошла относительно денег, воротилась со стыдом, как с пирогом. Только и спросили: "А ты, бабка, видала, как лягушки скачут?"

Зима нас прижала, мамаша говорит:

– Все Ленина хвалят теперь: не сбродить ли мне в Смольный-то?..

Какое-то утро встаем – нету старухи. Думаем, у обедни, а она это в Смольный угребла… И подумайте-ка, ползала-ползала там по кабинетам да на Владимира Ильича и нарвалась… Пишет он, запивает конфетку холодным чаем…

Она нисколько не подумала, что это он сам, тогда портретов-то мало было, и спрашивает:

– Вы, сударь, на какой главы: на письме или на разборе?

Он россмехнулся:

– Как приведется, сударыня. Вам на что?

– Меня люди к Ленину натакали, ко Владимиру Ильичу. Говорят: "Твое дело. Федосья Никитишна, изо всех начальников один Ленин может распутать…" А я гляжу на вас, как быстро пишете, и думаю: экой господин многограмотный, уж, верно, не из последних начальников… Где мне Ленина искать' не войдете ли в мое положение?..

Преспокойно уселась да вкратце и доложила.

У Ленина глаза сделались веселы, расхохатыват…

– Верно, Федосья Никитишна… Без Ленина обойдемся.

Вызвал сотрудника, выметку из книжечки дал:

– Товарищ, срочно оборудуйте Федосье Никитишне ее дело.

…Мамаша домой приходит и деньги выкладыват.

– Все начальники в Смольном хороши! И без Ленина дело сделали.

А через месяц приносит с рынка фотографическую карточку:

– Вот купила начальника, с которым в кабинете-то сидела…

Мы взглянули, да и ахнули:

– Мамаша, ведь это Ленин и был!..

(Слышал в вагоне Северной железной дороги в 1928 году, рассказывала женщина, ехавшая из Архангельска в Ленинград к мужу).

Кроткая вода