Вокзалы. Торговые центры. Залы видеоигр. Хаос, грохот, музыка, тысячи людей. Рита держит меня за руку.
      - Если попадешь в синюю комнату, то на все вопросы отвечай «да», - говорит Рита, - что бы тебя ни спросили. Даже не отвечай, просто кивай. Понял?
      Я киваю.
      - Где это он должен отвечать «да»? - подозрительно спрашивает тетя Лиза. - Что еще за синяя комната?
      - Ничего. Игра для PlayStation.У тети Лизы в руках две кожаные сумки с индийскими рисунками: слоны, джунгли.
      - Рита, мне не нравится, что ты пьешь, - говорит она, - от тебя пахнет алкоголем. И грубишь! Раз в год родная мать приехала тебя проведать, а ты бежишь куда-то сломя голову. Неужели нельзя отложить ваши дела?
      - Нет, никак нельзя.
      - Но к вечеру вы хотя бы вернетесь домой? Имей в виду: у меня завтра самолет, мне в понедельник на работу… И девчонки вечером должны прилететь. Яночка по тебе очень скучает. А сейчас на какую мне нужно электричку? 15:20? Ну, хоть воздухом подышу… А Ромка дома? Пьяный, наверное? Кем он там себя сейчас считает? Гиппопотамом?
      - Птеродактилем, - говорит Рита.
      - Почему птеродактилем?- Маникюрные ножницы потерял…
      - Ох, грехи мои тяжкие, - тетя Лиза тяжело вздыхает, - Рита, давай-ка возвращайся назад в Москву! Еще только сентябрь, переведешься па второй курс без проблем, я Агнежку попрошу, у нее связи, она поможет. И ты, Тим, тоже - у нас прекрасная школа в пяти минутах от дома.
      - Точно, - смеется Рита, - специнтернат «Шанс».
      - Рита! Ну что ты несешь?! Господи, что за дети… Вот будут у тебя свои собственные, поймешь тогда, как я с тобой мучилась.
      - У меня не будет детей.- Дурочка! - сердится тетя Лиза. - Помолчи лучше… Семья, дети - это самое важное в жизни, - она смотрит на меня, и глаза ее становятся влажными. - Тима, мальчик мой, бедный-бедный мой мальчик.
      - Мам, ничего он не бедный. Во-первых, у него есть я. А во-вторых, компания Disney с рождения готовит детей к тому, что кто-нибудь из их родителей обязательно умрет. Я знаю только два диснеевских мультика, где с самого начала есть и папа и мама, которые доживают до финальных титров, не погибая по дороге жуткой смертью. Это «Питер Пэн» и «101 далматинец».
      Кто-то капает на асфальт соусом из шавермы, завернутой в полиэтиленовый пакет. Истошно верещит турникет. Из общественного туалета выходит человек в милицейской форме. На руках у него грудной ребенок в грязных пеленках.- Подкинули вот, - почему-то извиняющимся тоном говорит он тете Лизе.Та отворачивается.
      - Нет, правда, Рит, ничего хорошего вас рядом с Ромкой не ждет. Дурное влияние только, а гены у вас плохие. Виданное ли дело - молодая девушка пьет вино с утра… И про похождения твои, и про кавалеров я тоже наслышана. Чем тебе Сидней не угодил? Меняешь-меняешь, так всю красоту променяешь. Ты посмотри на себя: тебе только девятнадцать, а у тебя уже синяки под глазами. Ты хорошо спишь? Тебе нужно пить больше магнитной воды! Я тебе оставлю палку-мешалку, будешь мешать себе магнитную воду. И ты, Тим, мешай и пей, а то ты тоже очень осунулся. Она тебя хоть кормит? Вот что: бросайте ваши глупые дела и поехали домой, я приготовлю ужин, вам надо хорошо кушать…
      - Мам, мы на самом деле уже опаздываем. Нe обижайся, нам пора.
      Мы ловим машину и долгое время едем молча. Водитель смотрит на ноги Риты в зеркало заднего вида.
      - Представь, что это просто экспресс, - говорит Рита, - билет, конечно, дорогой, а за окном все время жуткие пейзажи, но оно того стоит.
      Мы расплачиваемся с водителем в незнакомом переулке на Петроградской стороне. Рядом на постаменте возвышается памятник Ленину.
      «Абразивный завод "Ильич"». Надпись на фасаде здания. Я иду за Ритой в узком промежутке между стеной завода и оградой из высоких металлических прутьев. Земля испещрена крупной крошкой красного кирпича и многочисленными окурками, втоптанными в грязь. Мы ныряем в лаз посреди забора: кто-то здесь выломал один прут.
      Наверху шумит мокрая листва, защищающая нac от давящей тяжести непрекращающегося дождя. Под ногами с хрустом ломаются ольховые ветки, пораженные твердой красной сыпью древесного лишая. Город вновь сдавливают мигренью своих объятий мстительные щупальца тоски, что выползли триста лет назад из потревоженных людьми болот. Город уже привык. Люди - нет.
      - Два года назад я не могла тебя взять, - говорит Рита, - но без тебя у меня ничего и не получилось.
      - Я знаю.
      - Вот, посмотри.Рита протягивает мне фотографию очень плохого качества, скорее всего, сделанную на камеру, встроенную в дешевый мобильный телефон, а затем распечатанную на лазерном принтере. Всюду на изображении видны грязноватые разводы искаженных сжатием пикселей.
      - Что это? - спрашиваю я. - Кокон?
      - Да, кокон. Армаса вчера нашли мертвым рядом с его сгоревшим домом в Петергофе. Он висел на дереве вниз головой, замотанный в кокон из нержавеющей проволоки. Сейчас мы у последней точки входа, которую он успел рассчитать. Ты еще не передумал идти?
      - Нет.
      - Тим, без твоей помощи у меня ничего не выйдет, мне очень это нужно, но, если ты боишься, мы можем остаться.
      - Я не передумал.
      - Ну, тогда я пошла?
      Рита достает из кармана пальто пакетик с фигурным мармеладом. Она кладет в рот золотую мармеладную змейку и медленно всасывает ее и себя. Змейка пропадает между ее губ. Рита смотрит на меня, механически улыбаясь уголком рта, пока я не начинаю понимать. Она стоит за дверью холодным осенним утром, а я бросаюсь в нее кусками своего сердца, как снежками, но никак не могу попасть, и они расплываются красными пятнами на кирпичной кладке вокруг нее, а она все стоит и смотрит, пока мое сердце не заканчивается и вместо него не остается долгая щемящая пустота, которую хочется поскорее заткнуть чем-нибудь острым.
      - Это и есть входной билет, Тим, - говорит Рита, - чтобы попасть сюда, нужно сначала отдать самое дорогое, что у тебя есть. Ты даже не представляешь, что у меня забрали два года назад.
      Я хочу заснуть и не просыпаться так долго, как это только возможно… Я хочу стать доисторическим тритоном, впавшим в анабиоз в насквозь промерзшем иле под сотнями метров антарктического льда, куда не доберется ни одна буровая установка. Я хочу, чтобы кровь моя не текла, а в голове не было ни одной мысли.
      - Ты бы видел себя сейчас, - говорит Рита, - то, что ты делаешь с собой, это самое прекрасное, что только может быть. Только в отчаянье рождается мужество. А оно тебе скоро очень понадобится, поверь мне. Это лучший подарок, который я могла тебе подарить!
      Собака, похожая на шакала, нюхает один из дымящихся на холоде кровавых кусков, и жалобно скуля от страха и отвращения, убегает прочь. Я хочу стать этой собакой, я хочу лечь на землю и начать зализывать дыру в своей груди липким исцеляющим языком.
      - Ты долж…
      Я не понимаю, что она говорит: слова глохнут о вату, в которую я заворачиваюсь, как елочная игрушка, засыпающая в пыли и высохшей прошлогодней хвое. Это говорит не Рита, да и я - это вовсе не я, а золотая мармеладная змейка, умноженная на саму себя и обои в цветочек, на которых остались волнистые царапины от ее ногтей. Я - костер без огня и запах сирени над подвесным мостом, что снесло ледоходом. Меня нет.
      Она закрывает дверь.
      - Мы передаем… Ре-редаем… «Реквием» Вольфганга Амадея Моца…Тщщщщ…
      Рита закрывает дверь.
      Я стою под тем же дождем, в том же самом городе. В доме напротив понемногу начинают загораться окна: ежедневный ритуал, на который я раньше не обращал внимания. Может быть, в одном из них кто-то рассчитывает длину метрового стержня, движущегося со скоростью, близкой к скорости света. В другом апрель умирает на раскладном календаре. APRIL MUST JUNE. Надпись на обоях и телефон синим фломастером. Одни окна загораются. Другие гаснут. Старик мнет пальцами папиросу, бездумно глядя в экран, по которому ползут ненужные ему биржевые сводки. Выцветшие военные фотографии по стенам, ощетинившаяся окурками пепельница. А где-то на последнем этаже молодой человек ломает джойстик, пока его герой несется вперед под взрывы, хохот и протонные цунами на фоне сочной вечнозеленой травки.
      «Весь мир в твоих руках! Japanese Telecom!»
      Весь мир в моих руках… Только вот он больше мне не нужен. Я открываю дверь…
      Мерцающая лампочка в обрамлении отражающего жестяного конуса. Отбрасывая пугающие тени на стены, передает безнадежное двоичное послание тому, кто его никогда не получит. Точка, точка, тире, точка, точка, тире. Я прохожу под лампой - она низко гудит и перестает гаснуть, наоборот, загорается неправдоподобно ярко. Но через несколько шагов вновь срывается в свою мерцающую лихорадку.
      Слышно, как где-то рядом со скрежетом ездит лифт. Решетка закрывается, гул мотора, остановка, решетка… Звук все время раздается по правую руку от меня, коридор закручивается нисходящей спиралью вокруг шахты лифта.
      Я выхожу в просторный подвал. Из вентиляции под потолком вермишелью лезут длинные полоски измельченных газет. Всюду на полу лежат обнаженные люди, утопающие в змеящейся газетной мишуре. Я иду между ними, стараясь ни на кого не наступить: некоторые из них свернулись калачиком, будто замерзли, хотя здесь очень жарко и душно, руки и ноги других беспорядочно раскинуты в разные стороны. Тела людей залиты тусклым зеленым светом, они вызывают неприятное ощущение, они похожи на осклизлых мертвых тюленей, пробывших несколько дней в воде и теперь выброшенных прибоем на берег далекой холодной страны. Гренландия? Исландия? Что-то бледно-розовое на карте мира.
      Я вижу Сиднея: спина и плечи у него покрыты цветной татуировкой с драконами и карпами, вместо глаз у некоторых - шрамы от пулевых ранений. Я толкаю его, но Сидней не просыпается, еще глубже зарываясь в мишуру. Невдалеке от него лежит Ангел - тот самый парень с картонным нимбом, над которым Сид смеялся на дискотеке, когда мы шли играть в Tekken. Я пытаюсь найти Риту, я заглядываю в лицо каждому человеку, но я знаю, что ее здесь нет.
      Я сажусь на пол рядом с молодой девушкой. Ее глаза беспокойно двигаются под закрытыми веками, на правом виске рельефно проступила пульсирующая синяя жилка. Она вздрагивает во сне, когда я провожу пальцами по ее бедру, по впалому животу, по которому почти до самой груди поднимается полоска светлых волос. Я представляю, как тетя Лиза всплескивает руками: «Деточка, ну как же ты будешь рожать с такими бедрами? Тебе нужно хорошо питаться!» Я думаю о Рите. Я встаю на колени, над ней, перед ней - мои бедра над ее бедрами, мои руки - на ее руках, сведенных вместе за головой. Я опускаюсь и целую ее, долго, очень долго, забывая обо всем - сегодняшнего дня попросту не было, да и нас не было никогда, ничего, кроме этого поцелуя… и больно, губы, язык, сука, больно! Она кусает меня и рывком переворачивает: теперь уже я лежу на спине, а она сидит на мне сверху - коленями на бицепсах, прижав кисти моих рук к полу.
      Она очень быстро говорит мне что-то, слов не разобрать, я пытаюсь прислушиваться, но она шепчет все тише и тише на неизвестном мне языке. Я понимаю, что вижу ее сквозь закрытые веки, как бывает, когда только-только засыпаешь. Я открываю глаза, я не могу пошевелиться, я парализован, я застрял в полу или в стене, не попав в свое тело, на мне никого нет, только растворяющийся сгусток тумана, по форме напоминающий женщину, пойманный на месте преступления, испаряющийся, допивающий остатки моих сил через полосатую пластиковую трубочку, скрученную у основания фабричным автоматом; я парализованный калека в тысячах вложенных снах, которые снятся кому-то другому, снах, вязнущих в скрежете решетки лифта, в гуле мотора и бьющемся горящем флаге, обрывки которого пронзают черные стрелы. Я вновь и вновь открываю глаза и никак не могу открыть их по-настоящему.
      Туман надо мной окончательно рассеивается. На мне нет одежды. Понемногу я прихожу в себя, тело вновь начинает слушаться. Все тот же подвал, заваленный газетной мишурой, но спящих людей стало гораздо меньше, и они лежат в таких позах, будто их пытались куда-то оттащить за ноги, но потом в спешке бросили.
      - Че разлегся-то? - слышу я чей-то хриплый голос сзади. - Помог бы лучше!
      Жилистый парень с бледным желтоватым лицом держит за ноги Ангела. Одет он странно: в легкую одежду очень ярких цветов, которая скорее бы подошла японской девочке-подростку. Майка Hello Kitty. Белоснежные кроссовки, клетчатые брюки. Он беспрестанно мелко кивает, глядя на меня, и при этом как-то удивленно-восторженно улыбается, округлив глаза за строгими очками.
      - Слышь, че говорю? Дуй сюда!
      Его грубый гнусавый выговор совершенно не вяжется с его внешностью.
      Я осторожно поднимаюсь с пола, у меня кружится голова.
      - Не ссы тока, ща пройдет. Я вовремя Ин Нин от тебя отогнал: как заметил, что ты просыпаешься, сразу палкой ее хуйнул. Но ты, конечно, сам молодец, вляпался в нее, как муха в желе.
      - Вляпался?
      - У тебя 12 лет лишних есть? Развлекал бы ее, пока Юпитер не вернулся… во всех ее любимых обличьях… Мозги-то иметь надо, наверное, как думаешь? И не в яйцах желательно… Э! Шнягу свою прикрой, герой! Ха! Ща, погодь…Парень бросает свой груз.
      - Ин Нин! Отдай пацану его тряпки!
      Откуда-то сверху раздается женский смех.
      - Весело тебе? Ща ты у меня посмеешься, сучка! Отдавай тряпки! Или я те больше ни к одному мужику не дам притронуться! Сдохнешь тут от голода, как короед в жестянке!
      К моим ногам падает одежда: джинсы, рубашка, кроссовки.
      - А белья нет? - спрашиваю я. - Ну, носков там и прочего.
      - Не, белье она никогда не отдает. Больная на всю голову! Или че там у нее… Ты готов?
      - Да.
      - Тогда хватайся за правую ногу. Да не сюда… Ага, вот так, ты повыше лучше возьми, он тяжелый, сука.
      Тащить Ангела по узким коридорам нелегко даже вдвоем. Мы часто останавливаемся передохнуть, и тогда мой новый знакомый либо ожесточенно чешет голову, либо трет плечо ладонью, собирая черные катышки грязи и потом с интересом рассматривая их в свете фонарей, что развешены по стенам.
      - Слышь, а может, останешься с нами? - спрашивает он во время очередной остановки. - Дед седня с утра про тебя говорил. Ща везде кипеж, псов спустили тебя искать. Шаришь? Боятся, что из-за тебя вся грядка наебнется, или я не знаю, че вообще, но лучше тебе переждать какое-то время. Здесь тя никто не найдет, это служебная зона. Поработаешь пока со мной, а потом Дед че-нить придумает. Я тут один с тоски уже подыхаю. Деда ниче, кроме архива, не волнует, а Ин Нин - это вообще отдельный разговор, ну да ты с ней уже познакомился. А так тут кайфово: че, раз в неделю потаскал жмуров - всего и делов. Бабы красивые часто бывают. Я те буду уступать, какая понравится - ты первый, ваще без вопросов.
      Он скатывает собранные катышки в большой комок и приклеивает его к стене.
      - А ты видел молодую женщину с кривым носиком? - спрашиваю я. - Худая, высокая, крашеная брюнетка.
      - Ты эстет, я погляжу. Ноги какие у нее?
      - Ноги… Обычные…
      - Понятно. Не, вроде не было кривоносой. Погодь-ка, я перехвачу поудобнее…
      - А куда мы его тащим?
      - Устал? Не ссы, выбросим ща на фиг - и дело с концом!
      - Куда выбросим?
      - Куда повезет… Э, герой, полегче, тут ступенька. Ага, вот сюда его давай, за угол…
      Мы тащим Ангела по полу мимо высоких деревянных шкафов с маленькими ящиками. Бесконечные ряды картотеки, уходящие вдаль. Многие ящики распотрошенными валяются на полу: нам приходится отгребать в сторону обломки досок с торчащими из них погнутыми гвоздями, чтобы они не поранили Ангела.
      - Че-то он много сегодня выкинул… - обеспокоенно говорит мой напарник. - Вроде я недавно совсем девку тащил, все расчистил. Сдает Дед, сдает… Вона он кстати, глянь!
      У одного из шкафов стоит на стремянке сгорбленный старик с длинными седыми волосами. Он вытаскивает один их ящичков с карточками и переставляет его в гнездо для другого. Переклеивает наклейки на них.
      - А зачем он это делает? - спрашиваю я.
      - Что делает?- Путает картотеку.
      - Чтобы тебя подольше не нашли. Мог бы и «спасибо» сказать… Э, давай-ка пошустрее, а то мы до ночи так не успеем. Сам же видал, скока там еще жмуров осталось…
      Мы добираемся до бассейна с цветущей зеленой водой, который пробит в полу картотеки. На поверхности плавают неведомо откуда взявшиеся здесь осенние листья.
      - Ну че, давай, наверно, за руки хватайся. На счет три… Только надо подальше зафигачить, чтобы он бортик не задел. Сечешь? Раз… Два… Три…
      Нас обдает холодными брызгами. Мой напарник вытирает руки о штаны.
      - Так что ты решил, приятель? - спрашивает он вдруг нормальным, не гнусавым голосом, разом избавившись от своего раздражающего акцента. - Останешься? Хотя бы на пару дней, а? Я тебе очень многое успею объяснить.- Не знаю пока. Мне нужно подумать.Я стараюсь не смотреть в колышущееся черное окно воды со стягивающимися нитями ряски.
      - Понятно, - кивает он, - только вот ты даже не представляешь себе, как редко здесь люди просыпаются. Это огромная удача, и очень глупо ее упускать. Я вот не упустил. Ладно… - он оглядывается назад, ища глазами старика, и сразу же переходит на шепот, - слушай, ты очень многое скоро забудешь, но обязательно завяжи ему рот!
      - Кому?
      - Сам поймешь. Просто повтори сейчас про себя как можно больше раз: «завяжи ему рот», а потом в нужный момент, может, и вспомнишь. А главное, не верь этой своей кривоносой, если снова ее встретишь. Ни единому слову! Подожди! Это еще не все!..
      Я не слушаю его. Я ложусь на живот и склоняюсь над водой. Раздвигаю ладонями в стороны ряску, листья и жирную масляную пленку на ее поверхности. Волоски на моих запястьях темнеют от оседающего на них болотного ила. Какие-то белые пятна поднимаются со дна. Это фотографии. Моментальные полароидные снимки, всплывающие на поверхность. На каждом одна и та же картинка, только в разных ракурсах - скулы и подбородок.
      Риты, лицо которой снимали снизу. И стон. Рита стонет. Я тянусь к фотографиям, но они слишком далеко от края бассейна. Я поскальзываюсь на мокром кафельном бортике и падаю вниз. Я лечу сквозь фальшивую болотную воду, оказавшуюся голограммой, всего лишь жирным пластом тумана, больно мазнувшим по глазам. Я падаю в исполосованное метастазами огней чрево города, в серое небо, токсичный смог, лязг и вой сирен. От окраин убегают в темноту лесов золотые змеи электричек, надолго исчезающие в голодных ртах ночных тоннелей…
 

      - Э! - кто-то бьет меня по щекам. - Братишка, вставай!
      Надо мной склонился смуглый солдат. Припухшие раскосые глаза, нечистая кожа.- Итить твою, живой! - с облегчением говорит он, опускаясь рядом со мной на газету. - Ты когда с набережной упал, такой хруст был - я думал, все, хана пареньку, шею сломал. Пришлось бы тогда двоих сторожить.
      - Двоих? - бездумно переспрашиваю я, пытаясь понять, где я. Огромное открытое пространство залито чистым вечерним небом, рядом в каменных берегах течет широкая река.
      - Двоих! Двоих… Бона глянь, ангелочек отдыхает…У самой кромки воды лежит человек, над головой у которого прикреплен на проволоке мятый золотой нимб.
      - Вишь, как рыбы пожрали-то… - говорит солдат.Синие руки и лицо Ангела изъедены мелкими язвами, кое-где из его тела торчат рыболовные крючки и блесны.- С утра еще выловили, - продолжает солдат, - и меня охранять поставили, а на кой, спрашивается? Ну, кому утопленник может понадобиться? Хотя, вишь, буквы иностранные у него на рубашке. Не наш, стало быть, а может, и вовсе шпион. Дело темное, короче, не нашего ума: приедут-разберутся… Эх, курнуть бы сейчас, все бы отдал за папироску. У тебя есть?
      - Нет…
      Я смотрю на фотографии в своих руках. Кто эта женщина? Что вообще произошло?
      На другом берегу реки дымят узкие кирпичные трубы какого-то завода. Что-то случилось с горизонтом - его будто расширили в несколько раз, все вокруг стало большим, величественным и свободным. И еще очень легко дышать.
      - А где мы находимся? - спрашиваю я. - Это Большая Невка?
      - Ты че, тоже иностранец, что ль? - солдат грубо хохотнул, подозрительно прищурив и без того узкие щелочки глаз. - То-то я смотрю, одежка странная. Это Москва-река, мистер.
      - Мы что, в Москве?- О, пацанчик, да ты, я гляжу, шибко головой ударился. Как звать-то тебя хоть, помнишь?
      - Тимур.
      - Фархат, - протянул мне руку солдат, - ну-ка, ну-ка, часы у тебя какие знатные. Только уж тонкие больно, будто дамские. И как только умудрились в такую маленькую коробочку запихнуть. Немецкие, наверно, да? Немцы в таких делах мастера… Эй, ты куда собрался-то? Башка, чай, не казенная, подожди карету лучше! Ангелочка покараулишь, а я за папиросками пока сбегаю. Айн момент, туда-обратно… Ну, куда же ты… Эх ты, братишка…
      Что случилось? Я помню, как сидел в ванной, помню водоворот, помню мыльные пузыри. Мы поехали в Москву? С нашим классом? Не мог же я один поехать.
      Беспризорник в серой кепке бросается мне под ноги и поднимает с мостовой окурок.
      - Ты че, паря? Такой бычок пропустил! - кричит он, улыбаясь щербатым ртом.
      Я сажусь на скамейку. Снимаю с себя мокрую рубашку и раскладываю ее сушиться.
      Если я отстал от одноклассников, нужно понять, куда они могли пойти? Что вообще есть в Москве? Красная площадь. Третьяковская галерея. McDonald's на Пушкинской.
      - Не прикасайся ко мне! - кричит женщина на другой стороне улицы.
      У нее смешная прическа: короткие гладкие волосы, спадающие волнами, как у актрис в старых мерно-белых фильмах, сетчатая шляпка. Она отбивается зонтиком от мужчины с тонкими подкрученными усами.
      - Но, Элен! Послушай…
      - Максим, все кончено! - кричит она. - Кончено! Кон-че-но! Я еду без тебя! - она со злостью бросает в него зонтик и, не оборачиваясь, идет через площадь в мою сторону, осторожно ступая и туфлях по мостовой, чтобы не застрять каблуками в трещинах.
      Она очень похожа на женщину с этих фотографий, только выглядит старше ее лет на десять и нос у нее прямой. Она подходит к скамейке и садится рядом со мной, с интересом взглянув на капающую с моей одежды воду. Мы сидим молча, и мне становится страшно, я кожей чувствую безумие: настоящее, магнетическое, беспросветное безумие, которым полна эта женщина. Тонкие пальцы, испачканные в краске, она нервно ломает их в резкие, болезненные фигуры. Длинный белый шарф. наконец она не выдерживает и поворачивается ко мне.
      - Ну, хорошо же! Рассказывайте!
      - Простите?
      - Рассказывайте, почему вы мокрый!
      - Я упал в реку.
      - Ах, скажите, пожалуйста, в реку… Это романтично! Прямо как в «Свете Любви»… Вы видели «Свет Любви» с Мэри Пикфорд? Кстати, многие говорят, что я на нее похожа. Вы так не находите?
      - Нет.
      - Как это нет? - вспыхивает она.
      - Я хотел сказать, я не смотрел этот фильм.
      - А-а-аа… Не беда, это даже хорошо, что вы не смотрели. Знаете, Максим всегда смеялся надо мной; над тем, что я могу часами обсуждать голливудских актеров и актрис. И он прав: очень скоро людям больше не о чем будет говорить, кроме как о кинематографе и всех этих лицах на белой простыне. Но меня вы не должны судить строго: просто я решила, что вы из Петрограда, значит, почти моряк, а в «Свете Любви» тоже был моряк и маяк. Ах, как я ловко сказала, согласитесь! Моряк и маяк! Ахахах! По-моему, это так романтично: моряк оставляет порт и единственное, что дает ему призрачную надежду вновь ступить на твердую землю, - это маяки. Я свой порт только что оставила. А вы… Вам когда-нибудь встречался маяк?
      - Нет.
      - Ничего, я вам обещаю: очень скоро вы увидите его. Но, признайтесь, вы ведь все-таки из Петрограда?
      - В некотором роде, - говорю я, - а как вы догадались?
      - Во-первых, вы так и не решились первым со мной заговорить, но ведь хотели, я же видела, хотели. Петроградская робость, о как мне это памятно! - она засмеялась. - А во-вторых, вы легкомысленно сняли с себя рубашку посреди города. Да, вы неплохо сложены, но все же я вам не рекомендую сидеть вот так вот. Это в Петрограде, знаете ли, свободные нравы: натуризм, поэзия, а здесь вы таким образом легко можете попасть в крайне неприятную ситуацию… Как я догадалась… Очень просто! К тому же эти брюки…
      - А что не так с брюками? - спрашиваю я, поспешно натягивая рубашку: она влажная и теплая.
      - Все именно так, как надо. Давайте я угадаю, вы шили их у м-сье де Ламбера, ведь правда? А что это тут… Levi's… Это ваша возлюбленная? Это она пришила? Леви… Какое странное имя. Но красивое! Она ирландка? Неважно! Она далеко - и вы сейчас одиноки. Нет, молчите! Я знаю. Я это чувствую! Мне хорошо знакома эта линия, - она опускает руку, - только брюки, скроенные м-сье де Ламбером, так изящно подчеркивают яички. - Нет, не говорите ни слова! Да, да, вот так… Да… - она сбивается на жаркий шепот, - да… Да… Ведь так? Леви? Вы еще помните ее? Да? Да… Но разве я хуже? Да? Вот здесь?.. Вот так?.. Леви?.. Леви?.. Да?..
      - Что вы делаете?
      - Что я делаю? - наигранно смеется она, отстраняясь. - О, мой бог, а что вы делаете?!
      - Я?
      - Вы! Вы! Кто вы? Вы демон? Демон…
      - Нет, - говорю я, - я не демон.
      - Жаль… - искренне огорчается она, - вот Максим был демон… Настоящий демон. Максим любил меня. Да, любил. Но меня не нужно любить. Мне нужно плюнуть в лицо… И не нужно на меня смотреть, как на городскую сумасшедшую! Отвернитесь! Отвернитесь немедленно! Нет-нет, не слушайте, это все не то! Ах, совсем не то! Простите меня, я дурная, я гадкая, я нехорошая. Ах, я умоляю вас, давайте же сделаем вид, что ничего этого не было, это легко, ведь мы даже не знакомы. Давайте притворимся, что я только подошла к вам. Давайте? Меня зовут Елена… Нет, мне не нравится так. Чаще меня зовут совсем по-другому, да и почему я вообще должна зависеть от тех, с кем я познакомилась раньше и кто привык меня как-то называть? Давайте сначала! Только уже на английский манер… Мое имя - Елена. А ваше?
      - Тимур.
      - Тимур… - задумчиво повторяет она, поднимая со скамейки фотографии, - какие прекрасные карточки! Я и не предполагала даже, что сейчас умеют делать такие. Это ваша Леви, да?
      - Если честно, я не знаю, кто это.
      - Она красивая… И она так похожа на меня! У меня могла бы быть такая дочь… Или внучка… Интересно, я буду хорошей бабушкой? Ну что же вы так смотрите? Вы ее не знаете и тем не менее разорились на такие шикарные фотокарточки. Думаете, я не понимаю, сколько такие стоят… Цветные! Вы ее любите, а она вас бросила, ведь правда? Долго падали? Ну что же вы все молчите?
      Она смеется и отдает мне фотографии:
      - Ну, так забирайте ее! Ах-аххаха! Забирайте! Ерунда! Все это, в сущности, такая ерунда! Ерунда и пошлость… Как туфли-лодочки. Сейчас все носят лодочки. Видите мои туфли? Все думают, что только публичные девки носят туфли с таким каблуком. Просто повернулись умом на лодочках. А по-моему, это так пошло! Знаете, лодочки, парочки, парочки-лодочки. А парочки, тем более влюбленные, это вообще самое пошлое, что только может быть. Это все пошло, пошло, пошло! Весь этот вечер, и фонари, и особенно скрипка из того ресторана - все это до ужаса пошло. Пошло и грустно…
      Я слушаю звуки скрипки и смотрю, как сумерки опускаются на Москву. Я первый раз здесь. Мы сидим на скамейке в старом районе города. Вокруг не видно высоких зданий, на террасе одного из кафе для публики выступает мим. Редкие прохожие одеты совсем не так, как у нас: дорого, вычурно и довольно старомодно. Ретро. Наверное, так принято в Москве у состоятельных людей. Какая разница? От фонтана летит мелкая водяная пыль. Сквозь стекло одного из кафе видно, как подрагивают на теплом ветру листья ясеня, медленно-медленно, лениво отражая заходящее солнце. Словно блестки на вечернем платье. Блестки. Платье. «Аквариум». Я смотрю на фотографии, которые отдала мне назад Елена.
      - Дежавю?.. - улыбаясь, спрашивает та. - Не удивляйтесь, просто, как вы сейчас, люди вздрагивают только из-за дежавю… Это очень хорошо, когда дежавю! Это значит, вы только что были совсем близко!..
      - Близко к чему?
      Но Елена уже не слышит меня - она бросается на шею мужчине, который незаметно подошел к нашей скамейке.
      - Максим! - кричит она, покрывая его лицо и шею поцелуями. - О, Максим! Ты все-таки решился ехать со мной?! Ты ему очень понравишься, я обещаю! Он такой… Волшебный!
      - И что же у нас будет, дорогая? - сухо спрашивает незнакомец. - Любовь втроем? Тебе нужно меньше увлекаться кинематографом…
      - Ты опять за свое?
      - Элен, ты же умница! Я понимаю: все эти твои безумные друзья-поэты, твои бесконечно меняющиеся настроения, я все понимаю. Да, я ревную!
      - Нo неужели тебе не ясно, что настоящее искусство должно спасать мир, а не копошиться опарышем в содержимом его кишок! Мировая революция - вот величайшее действо Прекрасного. Ленин - вот Рафаэль сегодняшнего дня. А твой Тцара… Вот здесь, в твоем журнале, ну что это: «Бог и моя зубная щетка - это дада, и нью-йоркцы тоже могут стать дада, если они, конечно, уже им не являются… 50 франков тому, кто объяснит, что такое дада, нам самим…» Ну, что же, теперь Тристан Тцара должен мне 50 франков, потому что я легко могу объяснить, что такое дада - это агония бесплодных неудачников. Нет, дай мне закончить! Еще раз повторю: конечно же, я ревную! Тебя не было целый год, и вот ты возвращаешься и снова хочешь уехать. Но Элен, ты же все очень тонко чувствуешь, ты сама должна понимать, какая это бессильная бессмысленная чушь!