И действительно, присмотревшись к пачкам, капитан констатировал, что хранимая пресса имеет вполне определённое направление. В основном там лежали хорошо известные ему "Московские новости" и «Атмода» — на русском и на латышском. Попадалось и то, о чём он никогда не слышал: «Аримай» — явно местное издание, на литовском языке и, почему-то, «Куранты» со знаменитыми на весь мир часами Спасской башни Московского Кремля на первой странице. Что ж, Балису ли не знать, что большая часть литовской интеллигенции спит и видит Литву вне СССР. А гражданка Жвингилене, несомненно, была интеллигенткой, к тому же "старой закалки" — её молодость пришлась как раз на годы Литовской Республики. Выглядела старушка где-то на восемьдесят, может, чуть поменьше, значит, родилась еще в Российской Империи, раннее детство пришлось на Первую Мировую и Гражданскую войны, ну а потом — независимость, сороковой, фашистская оккупация и окончательный приход Советской власти. В этот момент Балису пришлось прервать свои размышления: хозяйка закончила поиски в комоде и выложила на стол кортик, перстень и толстый конверт.
Кортик он узнал сразу: тот самый, от парадной формы контр-адмирала, которую дед всегда надевал в торжественных случаях — входящий в её состав согласно Уставу. Балису снова вспомнилось, что во сне дед был в парадке, но без кортика. Еще одна тайна?
Перстень ему тоже часто приходилось видеть у Ирмантаса Мартиновича. Массивное золотое кольцо, украшенное гравировкой в виде переплетающихся змеек, с большим золотисто-зеленым камнем. Название у камня было какое-то длинное и сложное, Балис в детстве привык называть его "точно не изумруд".
Конверт оказался не заклеен. Открыв его, Балис с удивлением обнаружил, что сверху лежала небольшая бумажная иконка. На мгновение капитану подумалось, что на ней изображен приснившийся ему не далее как прошлой ночью князь, тогда уж точно можно всем рассказывать о пророческих снах. Однако изображенный на иконке святой на князя из сновидения никак не походил и, отложив иконку, Балис принялся за лежавшее под ней письмо. Судя по почерку, дед очень торопился: строчки налезали одна на другую, и в некоторых местах приходилось уже не читать, а угадывать написанное.
"Дорогой Балис!
Так получилось, что я уже ничего не смогу тебе объяснить и тебе придется теперь самому разбираться, что к чему. Думаю, постепенно ты всё поймешь.
Оставляю тебе самое дорогое, что есть у меня. Этот перстень, пожалуйста, носи не снимая — как память обо мне. Кортик — единственное, что морской офицер может передать другому морскому офицеру. Он прошел со мной всю войну — будь достоин его славы. Иконку же тоже носи с собой — это моё благословение. Я знаю, ты не задумывался о вере, но да поможет тебе Святой Патрик и другие Святые Божии.
Прощай. Верю, что мы еще встретимся, пусть и не на этом свете.
Твой дед Ирмантас Мартинович Гаяускас.
P.S. Не забывай заходить на мою могилу. И могилы моих друзей навести обязательно. В Ленинграде на Смоленском кладбище — капитана второго ранга Сергея Воронина, а в Москве на Головинском — полковника Павла Левашова".
Далее на двух страничках были приложены схемы, как найти на кладбище могилы дедовых друзей.
Вздохнув, Балис убрал в конверт письмо и иконку.
— Простите, Вы католик?
Балис удивленно поглядел на старушку.
— Почему?
Она смутилась.
— Вы меня извините, это не моё дело… Просто Ирмантас был православным, а благословил Вас католической иконкой. Да еще и такой редкой.
— Я вообще в бога не верю, — усмехнулся Балис. — А что в этой иконке редкого? Она же не древняя, да и простенькая совсем, бумажная.
— Это иконка Святого Патрика. Знаете, он жил в пятом веке и крестил Ирландию. Там он очень почитаем, и еще в Испании. Знаете, в свое время мне приходилось слышать любопытный апокриф, о том, что Святой Патрик крестил еще и Бретань, но это, конечно, неправда. Бретань крестили совсем другие люди и, кажется, несколько позже. У нас в Литве его иконы встречаются очень редко. А уж как она оказалась у Вашего деда — вообще загадка…
— Почему?
— Я же сказала, он был православным.
— Извините, но я всё равно не понимаю.
— Дело в том, что люди одной веры крайне редко используют святыни другой. Хотя и католики, и православные — христиане, но взаимная нелюбовь… Очень сильна. Хотя формально почитать его должны обе Церкви: ведь он был канонизирован до их разделения. Но о почитании Святого Патрика православными я никогда ничего не слышала.
— Вы интересуетесь историей религии?
— Постольку поскольку.
— А дед был очень религиозен в последнее время?
— Я бы так не сказала. Просто слышала от соседок, что он иногда ходит в православную церковь.
— Простите, Элеонора Андрюсовна, отец сказал, что это Вы вызвали «скорую». Не могли бы Вы мне рассказать, как… это было…
Она на мгновение задумалась.
— Знаете, я вам сейчас всё расскажу. Только это займёт некоторое время. Хотите кофе?
— Спасибо… Если Вам не трудно…
— Не просто, — она улыбнулась и медленно, опираясь на палочку, двинулась на кухню. — Но зато я чувствую, что я еще — жива, если кому-нибудь нужна. Знаете, мне ведь семьдесят шесть лет. А Ирмантасу было…
— Восемьдесят пять. Он с шестого года, — быстро подсказал Балис.
Старушка кивнула.
— Вот. Знаете, пару лет назад я из квартиры не выходила, а он ездил по всей стране. Потому что чувствовал свою нужность, а на меня мои родственники, увы, давно махнули рукой. А потом, когда вдруг стало можно свободно дышать и говорить… Я теперь не то, что в булочную, я даже на площадь Свободы могу добраться… Тяжело, конечно… Кстати, Ирмантас меня понимал…
Она развернулась к Балису, пристально поглядела на него, словно оценивая, может ли внук понять то, что понял его дед, затем принялась колдовать над сиреневым кофейником. Маленькая кухонька была идеально чистой, внимание Балиса привлекли настенные часы, старинные, как и большинство вещей в этом доме, с гирями, искусно стилизованными под сосновые шишки.
— Он, между прочим, поддерживал Интерфронт, но, знаете, я на него не в обиде. Я его очень уважала, но чего ожидать от человека, если он с юности служил в Советской Армии. Вы, я думаю, тоже за Интерфронт?
— Я за Союз, — глухо ответил Гаяускас-младший. — Я присягу давал.
— Вот-вот… Знаете, и всё равно, мне кажется, что вы любите Литву. Только как-то по-своему, неправильно, искаженно… Не обижайтесь, молодой человек.
Теперь его взгляд зацепился за пестренькую гвоздику в хрустальной вазе, стоящей на подоконнике, рядом с алоэ в расписном керамическом горшочке.
— Я не обижаюсь… Был Ольгерд, был Кейстут, был Виттовт…
— Это Вы сами, или дед надоумил?
— Дед, а как Вы догадались?
— Во-первых, он единственный из моих знакомых, кто в разговоре на литовском языке говорил Ольгерд вместо Альгирдас и Кейстут вместо Кястутис. Я понимаю, привык с детства. Он же воспитывался в России, в каком-то морском училище. Знаете, то, что он не забыл при этом, что он — литовец, на мой взгляд, достойно большого уважения. Ну а во-вторых, Ирмантас в спорах любил ссылаться на примеры из истории. А мы с ним постоянно спорили, и Альгирдаса с Кястутисом он мне в пример частенько приводил. Он вообще был очень образованный человек. Знаете, я ведь по профессии искусствовед, специализировалась на лиможской эмали. Так вот, он даже об этом имел кое-какое представление. Знаете, для человека с военным образованием это, в моем понимании, подвиг. Или офицеров и этому учат?
— Нет, — по лицу Балиса скользнула короткая грустная улыбка. Какой уж раз ему приходилось сталкиваться с тем, что военных принято считать ограниченными людьми. — Этому офицеров не учат. А вот историю дед действительно очень любил, и много мне в детстве рассказывал.
— Берите чашки, вот эти, голубенькие. И сахарницу… Так вот, говорю Вам, как это было на самом деле.
Балис почувствовал, что внутри шевельнулось нехорошее предчувствие.
— Я знала, что после Православного Рождества Ирмантас из Вильнюса уехал. А тут он неожиданно позвонил в дверь вчера утром, было чуть больше девяти. Я открыла дверь, он сказал, что очень плохо себя почувствовал в дороге и если что, то хотел бы оставить для своего внука конверт и пару вещей. Знаете, это было видно, что ему плохо, он был действительно какой-то странный. Я имею в виду, вёл себя не как обычно. И лицо было синим, знаете, у хронических сердечников бывают такие синеватые лица. Я предложила вызвать скорую, но он отказался. Я знала, что он действительно не любит врачей, и не стала настаивать. Он ушел к себе в квартиру, а я через полчаса всё-таки позвонила в неотложку. А через некоторое время приходит ко мне врач со "Скорой помощи" и спрашивает, зачем я путаю занятых людей и что сосед уже часов восемь как мертв. Я сначала удивилась и пыталась спорить, а потом поняла, что там грозят разбирательства с милицией. В общем, я согласилась с тем, что перепутала время, и что он заходил накануне вечером. Но на самом деле, я точно знаю, что приходил он утром, а уж что там определили врачи…
ИЕРУСАЛИМ. 1101 ГОД ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.
В дверях появился камергер.
— Сэр Робер Гисборн.
— Проси. И оставь нас одних.
Хранитель Гроба Господня (таков был официальный титул государя Годфруа) поднялся из-за стола навстречу входящему рыцарю. Тот был с виду одних лет с государем, но выше его на добрых полголовы. Загорелое лицо обрамляла совершенно седая борода, а вот в густых черных волосах седины почти и не было. Поперек лба залегли глубокие морщины, правую щеку пересекал неглубокий, но длинный шрам.
— Сэр Робер, мне много говорили о Вас, как о достойном рыцаре. Я знаю, Вы решили покинуть Палестину, чтобы вернуться во Францию. Я предлагаю Вам остаться в Иерусалиме, при моем дворе.
…Пламя… Обжигающе-красное, яркое пламя. Хочется закрыть глаза и не видеть его нестерпимого света. Но это не помогает. И сквозь сомкнутые веки пробивается его багровые отблески…
Рыцарь почтительно склонил голову.
— Благодарю, государь, но меня ждет моя Родина. Гроб Господень освобожден из рук неверных, и теперь мой долг послужить моей родной Бретани и моему сюзерену — герцогу Бретонскому.
— Я рад видеть у Вас достойную всяческих похвал верность своему сюзерену. Но хочу Вам сказать вот еще о чем…
Несколько мгновений Годфруа, казалось, колебался.
— Вы, конечно, знаете многочисленные легенды о короле Артуре.
— Менестрели поют их от Саксонии на востоке до Кастилии на западе, от земель викингов на севере до Святого города Иерусалима на юге, — усмехнулся рыцарь. — Кто же может их не знать?
— Я слышал, что среди рыцарей ходит легенда, о которой менестрели не поют, — с видимым усилием произнес Годфруа. — О том, что я…
Он замолчал.
— Что Вы потомок рыцаря Лоэнгрина, сына славного Персиваля, нашедшего Святой Грааль, — пришел к нему на помощь сэр Робер. — Да, эта легенда мне тоже ведома.
— И… Что Вы думаете?
— Я верю, государь, что Лоэн-гэру действительно был Вашим предком.
— Вы… посвящены в тайну дэргов, — Годфруа непроизвольно перешел на шепот.
— Я знаю о ней. Взгляните на мой перстень, государь.
Сняв с руки, он передал украшение Хранителю Гроба Господня.
Это был массивное золотое кольцо с большим хризобериллом редкого для такого камня золотисто-зеленого цвета, украшенное гравировкой в виде переплетающихся змеев. Ошарашенный Годфруа поднял глаза.
— Вы… гэну? — тихо произнес он.
— Не называйте меня этим титулом, государь. Я не вправе претендовать на него ни по законам логрским, ибо в жилах моих течет людская кровь, ни по законам человеческим, ибо потомок Кхота не может занять трон вперед потомка славного Анх-орти, деда Лоэн-гэру. Я — Хранитель и не более того.
— Хранитель?.. Я много слышал о них, но никогда не встречал.
— Мы избегаем известности. Никто не должен знать о нашей настоящей миссии.
— Но почему?
…Крики… Жуткие, громкие крики. Хочется зажать руками уши, но это не помогает. И через ладони пронзительные вопли и горькие стоны достигнут мозга — от них не спрятаться нигде…
— Люди еще не готовы жить рядом с нами. Они будут бояться нас — и ненавидеть. Страх порождает ненависть, ненависть приводит к крови. В огне войны будут гибнуть все — и виноватые и невиновные.
— Я думал об этом, — горячо произнес Годфруа. — Нам, потомкам дэргов, нужно своё государство. Мы постепенно будем приучать людей к своему соседству. И когда всё откроется — это будет мощная сила, способная постоять за себя.
— Начнется всеобщая война. Нас не так много, мы не сможем выстоять против объединенной армии людей.
— Войны не будет. Никто не осмелится напасть, видя наше могущество. Мы возродим славу Логры, такой, какой она была во времена великого короля Артура.
— Государь, не судите о жизни по легендам и сказкам. Арх-тори на самом деле был не более чем разбойник, перебивший законную династию.
— Сэр…
— Это правда, государь! Она горька, но она — правда.
— А как же…
Годфруа запнулся. Повисла тягостная пауза.
Первым заговорил Гисборн.
— Легенды о великом короле и его безупречных рыцарях? Это всё придумано потом. Правда оказалась неудобной слишком для многих — и её постарались скрыть. Сейчас о том, как это было на самом деле, знают единицы.
— И… Мои предки тоже…
— Вам нечего стыдиться Ваших предков, государь. Анх-орти спас от разбойников Арх-тори Святой Грааль. Парс не совершал ничего недостойного. Он был очень честен и поэтому доверчив. Арх-тори сумел обмануть неопытного юношу и услал подальше от Камелота, потому что понял, что тот не будет его слушать, если узнает правду.
После долгого молчания Годфруа произнес.
— Хорошо, я верю вам, сэр Робер, поскольку вы рыцарь и Хранитель. Ну а вы мне — верите? Что я не разбойник и вор и хочу только добра моему народу?
— Верю, государь.
— Так не отказывайтесь помочь мне.
…Запах… Нестерпимый тошнотворный и сладкий запах горящего мяса. Хочется зажать нос, и не чувствовать его, но это не помогает… Этот запах будет преследовать всю оставшуюся жизнь.
— Государь, что вы знаете о Хранителях?
— Немного… После падения Логрского королевства им были доверены на хранения знания, волшебные предметы и святыни логров…
— Зачем?
— Разумеется, чтобы они не попали в чужие руки. В руки тех, кто не должен ими владеть.
— А если бы они попали…
— Эти принесло бы огромное горе. Всем.
— Вот видите, государь, теперь вы понимаете, почему я не могу поддержать создание королевства Логрского здесь и сейчас.
— Нет, я не понимаю.
— Не те руки — это не значит руки людей. Руки дэргов и даже руки логров тоже могут быть не теми. Я говорю не об Арх-тори, я говорю о тех, кто убивал друг друга в междоусобицах… Государь, Логру погубил не какой-то фальшивый король и стоявший за его спиной волшебник. Сильные королевства переживали и не такие потрясения. Логра погибла потому, что в дэргах умер дух. Мир менялся, а наши предки застыли в своем величии, словно горы. Но время сильнее гор. Если бы не Арх-тори, королевство всё равно было бы обречено. Нельзя было сохранить прежний порядок вещей.
— Это просто слова, к тому же в них не так уж и много смысла. Объясните мне, сэр Робер, почему шампанцы, бургунды, пикардийцы, саксы могут иметь своё королевство, а дэрги — нет?
— Потому что мы не научились жить рядом с людьми, а главное — не научили людей жить рядом с нами. Для вас может быть откровением, государь, но в королевстве Французском кое-кто из баронов травит потомков логрских родов, чтобы истребить до последнего человека. Они не знают за что, просто есть легенда, что эти люди, вдумайтесь, государь, — люди, одержимы демонами, поэтому убить их — благо, дело угодное королю и Богу. А что будет, если выяснится, что преследуемые — не люди? Тогда травить их поднимется вся Франция, а не отдельные бароны. Люди ненавидят тех, кто не такие как они. Вспомните, когда мы взяли Иерусалим, мы, воины Христовы, бросились сгонять иудеев в синагогу, а потом там их сожгли…
…Пламя… Обжигающе-красное, яркое пламя. Хочется закрыть глаза и не видеть его нестерпимого света. Но это не помогает. И сквозь сомкнутые веки пробивается его багровые отблески…
…Крики… Жуткие, громкие крики. Хочется зажать руками уши, но это не помогает. И через ладони пронзительные вопли и горькие стоны достигнут мозга — от них не спрятаться нигде…
…Запах… Нестерпимый тошнотворный и сладкий запах горящего мяса. Хочется зажать нос, и не чувствовать его, но это не помогает… Этот запах будет преследовать всю оставшуюся жизнь.
— Вы забываете про те насилия, которые иудеи чинили христианам на этой земле сотни лет.
— Я ничего не забываю, государь. Только ведь вряд ли в той синагоге собрались одни Агасферы. А вот грудные дети там были. Скажите, сир, какие гонения и на кого они успели возвести?
На минуту повисло молчание. Прервал его Годфруа. Хранитель Гроба Господня говорил медленно, с видимым напряжением.
— Сэр Робер, покаяться в грехе — значит… признать его… Его тяжело признавать перед Богом… но еще тяжелее перед людьми… Люди — не всеблаги… Они не прощают тогда, когда прощает Господь… Я… Я не хотел этого ужаса… Я не думал, что так случится… Люди были опьянены боем… Я не мог их остановить… Вы же сами рубились на стенах Иерусалима, Робер! Разве вы не понимаете, что запрети я им жечь евреев — они бы убили бы меня, а потом все равно бы их сожгли?
— Понимаю, государь. Вы не могли их остановить. И я не мог. И вот так получилось, что честные люди в бессилии смотрели, как распаленная десятком мерзавцев толпа вершит кровавую казнь. Смотрели — и не могли ничего сделать. И пока такое возможно — ни я, ни другие Хранители не можем открыть наши тайны миру. Я не принадлежу себе, государь. С момента принятия на себя этого бремени я живу только ради своих предков и своих потомков. Я должен выжить и передать знания и реликвии своему наследнику. Поэтому, я не могу выполнить вашу просьбу и смиренно прошу отпустить меня в Бретань. Там мой дом. Мне там жить.
— Хорошо. Я отпускаю Вас, и да пребудет с Вами Высокое Небо. Но знайте, пока Иерусалим будет под защитой Хранителя Гроба Господня — Вы и Ваши потомки всегда найдете здесь любую помощь.
— Благодарю, государь, я никогда не забуду этой милости, верю, что её не забудут и мои потомки. Позвольте же мне на прощание сделать одно пожелание.
— Говорите, сэр Робер. С вами пребывает мудрость логров, и я клянусь, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы его исполнить.
— Государь, когда Вас хотели провозгласить Иерусалимским королем, Вы ответили, что не можете носить золотой венец там, где наш Господь носил терновый. Я желаю Вам, государь, остаться в людской памяти рыцарем, не принявшим корону именно по этой причине, а не честолюбцем, который не принял корону короля Иерусалимского, ради того, чтобы примерить на своё чело венец короля Логрского.
ДОРОГА.
Солнце опускалось всё ниже, тени росли, дорога то змеилась между холмами, то взбиралась на вершину, а безлюдная красная пустыня тянулась всё дальше и дальше. Балис дважды определял "условный юг" — дорога не петляла, более-менее точно уводя путников всё дальше и дальше на не менее условный северо-восток.
— Серёжа, я вот что хочу спросить у тебя, — осторожно начал Балис. — С тобой раньше ничего такого необычного не случалось?
Мальчишка недоверчиво посмотрел на офицера.
— В каком смысле — необычного?
— В любом… Странного, труднообъяснимого…
— А с Вами?
— Да вот как раз пытаюсь всё припомнить…
— Ну и как, получается?
— Вообще-то много чего было. Начать с того, что у меня очень острое зрение. Меня в детстве даже Биноклем звали. Я серп Венеры без телескопа вижу.
— Неужели так бывает?
Ага, пошло-поехало. Разговорить, увлечь, отвлечь… Это только те, кто плохо знают армию, рассказывают, что офицеры с солдатами не нянчатся, а на самом деле офицер должен сделать всё для выполнения боевого задания, если надо — то и сопли вытрет, надо будет — и в репу даст… А боевое задание на сегодня — дойти до каких-нибудь обитаемых мест…
— Бывает. Я, по крайней мере, про одного человека кроме себя точно знаю.
— И кто же это? — если первые фразы Серёжка выдавливал из себя недовольно-ворчливо, то теперь мальчишка явно увлекся.
— Мать изобретателя телескопа — Галилео Галилея. Когда он показал ей в телескоп Венеру, она спросила его, почему в трубке серп Венеры развернут в другую сторону.
— Как это — развернут?
— Так в телескопе-то всё видно как в зеркале — в перевернутом виде, — рассмеялся Балис. Серёжкино лицо тоже расплылось в улыбке, и Балис еще раз убедился: пока он всё делает правильно.
— Вот, зрение моё — для начала. Потом у меня история была в семьдесят шестом…
— У-у-у… Я тогда еще не планировался…
— Ещё бы. Мне тогда двенадцать лет было… Как тебе сейчас… В общем, в августе мы с отцом поехали отдыхать в Севастополь. И подружился я там с местным мальчишкой, Мироном его звали… отчество у него еще такое интересное было — Павлинович…
— У нас в классе мальчишка был — Павлин Семочко… Он как-то летом с родителями в Сочи ездил и там с павлином сфотографировался, мы потом эту фотку звали "два павлина".
Что-то уж больно сильно из парня потекло… не знаешь, где найдешь, где потеряешь… Ну да ладно, пока не во вред.
— В общем, весь август мы с ним вместе отдыхали, когда я уехал — взял его адрес, стал письма писать. А они возвращались: нет такого адреса.
— Может, ошибка?
— Не было никакой ошибки. Отец специально узнавал.
— Перепутали чего-нибудь…
Балис вздохнул.
— Нет, Серёж, всё хуже. Когда меня перевели служить в Севастополь, я в первый выходной помчался в Лётчики его дом искать.
— Куда помчались? — не понял мальчишка.
— Ты в Севастополе бывал?
— Не, я только в Одессе. И ещё с мамой под Евпаторией.
— Лётчики — это микрорайон в Севастополе, назван так, потому что там главная улица так и называется — улица Лётчиков. Кажется, там раньше была вертолётная площадка. Окраина города, за Стрелецкой бухтой. Там жил Мирон… Приехал я туда, смотрю, а квартал-то совсем другой. Мирон жил в двенадцатиэтажной башне, а с таким номером там пятиэтажка стоит.
— Может, один дом снесли, а другой построили, — предположил Серёжка, но тут же виновато заморгал, понимая, какую глупость сморозил. Снести пятиэтажку, чтобы построить новый дом — это нормально. А вот снести двенадцатиэтажный дом, чтобы пятиэтажку построить — форменная ерунда.
— Вот и понимай, как хочешь… — подвёл итог рассказу Балис. — Хоть думай, что всё это приснилось…
— А не приснилось?
В ответ Балис достал из кармана небольшой камушек.
— Вот это — подарок Мирона. Я привез его из Севастополя.
— Ага, сердолик.
— Откуда ты знаешь?
— Так у меня был почти такой же. Я же говорю, что отдыхал в Крыму вместе с мамой. В прошлом году, под Евпаторией, в Поповке.
Капитан хмыкнул: нахлынули воспоминания. «Поповкой» в его курсантские годы называли расположенное по соседству Высшее военно-морское Ордена Красной Звезды училище радиоэлектроники имени А.С.Попова. Между обитателями «Поповки» и «Кировухи» — Ленинградского высшего общевойскового командного училища имени Сергея Мироновича Кирова, в котором учился Балис, постоянно шло соперничество с целью выяснения, в каком из училищ курсанты более сильные, смелые и находчивые, к сожалению, слишком часто перераставшее в банальные драки. Будущие морпехам в таких ситуациях чувствовали себя особенно неуютно, поскольку, с одной стороны нельзя было не поддержать свою alma mater, а с другой все существо противилось тому, чтобы идти в бой под клич: "Вали флотских". Поэтому, именно присутствие в месте потенциальной драки ребят с отделения морской пехоты, давало шанс на мирное разрешение конфликта. Впрочем, Серёжка говорил совсем о другой Поповке, но и про эту Поповку капитан тоже кое-что знал.
— А в Поповке сердоликов нет, там песок.
— А Вы-то откуда знаете?
— Тоже мне, задача. Да я постоянно на выходные в Мирный к приятелям ездил. На озеро за креветками ходили. Ты на озере креветок ловил?
— А то…
Балису вспомнилось озеро, костер на берегу, скачущая у воды вместе со своими ровесниками и ровесницами Кристинка. Детские крики "Чая! Чая! Чая!": так почему-то здесь было принято приветствовать чаек. Вместе с Савчуком, проваливаясь по колено в знаменитые Сакские грязи, они тянут по озеру бредень, в который набиваются жирные черноморские креветки… Рита, машущая рукой с берега. Потом они с женой делают свой фирменный двухкилометровый заплыв. В детстве Рита ходила в секцию плавания, и теперь ему практически не приходилось сдерживать себя, чтобы не обогнать супругу — плавала она почти как русалка. Он ясно увидел перед собой её мокрые черные волосы, пахнущие морем… Вот она повернула голову, и он увидел совсем рядом её родное лицо…
— Борис Владимирович… Борис Владимирович… Что с Вами…
Кто такой Борис Владимирович?.. Ах, что б тебя…
— Извини, Серёж… Вспомнил…
Взгляд Балиса упал на серые Серёжкины глаза, и сразу стало ясно, что мальчишка понял, о чем вспомнил его спутник. Понял, потому что и в его короткой жизни уже была потеря, которую так мучительно больно вспоминать.
— Вот что, Серёж… Не надо называть меня Борис Владимирович… Балис меня зовут. Балис Валдисович. А Борис Владимирович — это уже в Приднестровье придумали…
— Я понимаю, — ответил мальчишка. — Для конспирации. Здесь многие из Прибалтики с другими именами…
И, помолчав, добавил.
— Я никому не расскажу.
Балис невесело усмехнулся.
— Некому будет рассказывать. Есть у меня предчувствие, что сюда представители литовской прокуратуры не приедут.
Да, Прокуратура Республики Литва имела много вопросов к гражданину Гаяускасу Балису Валдисовичу, 1963 года рождения, уроженцу города Ленинграда, гражданину РФ, бывшему капитану Военно-Морского Флота Союза Советских Социалистических Республик. Только вот Балис отлично знал, что Прокуратуре абсолютно не нужны его правдивые ответы…
ГЛАВА 4. РАЗВИЛКА.
Уходили мы, веря, как дети, В то, что сумеем дойти. Убивала еда, убивала вода, но жизнь убивала быстрей
Р. Киплинг.
Глубокая модернизация фронтового бомбардировщика — маленький, всего на шесть пассажиров сверхзвуковой самолет, был привилегией высшего руководства Юго-Западной Федерации и предметом искренней зависти многих куда более развитых стран. С миллиардерами попроще — плати монету и забирай аппарат на здоровье, а вот президенту какой-нибудь сверхдержавы не по чину летать на машине, построенной у бывшего потенциального противника.
Именно с этой ироничной мыслью Мирон Павлинович Нижниченко, помахивая довольно легким кейсом, поднимался по трапу "почти своей" машины.
Огромный аэродром на южном берегу отнюдь не Крыма продувался довольно свежим ветром. Свинцовая облачность, свинцовая вода. Полоса опускалась в нее — тут могли базироваться и летающие лодки. Но что меньше всего сейчас интересовало Нижниченко — это состояние морской авиации Северного Флота соседей. Куда больше его волновали фрагменты сегодняшних разговоров и полученный доклад.
В принципе, договорились о многом. Соседи обнаружили несколько непонятных объектов у себя — раз. О дальнейших находках решили информировать друг друга — два. Принято решение о "двухдержавной комиссии по исследованиям предположительно инопланетных объектов" — три. И еще одно решение — оно реализуется зимой, было обозначено: "О совместном отдыхе детей". Смысл его был прост: пусть ребята, «замешанные» в инциденте, проведут зимние каникулы вместе. Целей у этой операции было много — поэтому степень секретности ей присвоили самую высокую.
С комфортом разместившись за рабочим столиком и налив стакан горячего чая, Мирон Павлинович плотно задумался, бегло просматривая свежие сводки.
Мелкий успех группы технического анализа — удалось установить принцип действия связи. Обещают даже построить за год приемник, прослушивающий разговоры «чужих». Ну- ну… Впрочем, лучше, чем ничего.
Николаенко сообщает "о непонятном исчезновении ОЛЕСЯ УХОВА на два часа". Время… Ого! Соответствует заявлению Сережи Михайлова. Опять непонятность… Ну и детки пошли, в самом деле! Так, смотрим дальше…
Вот это да! Вот тебе и сообщение с номером 18… Если это не везение — что же тогда таковым называть? Если простейший анализ показал такое… Теперь можно не спеша, с душой брать противника за горло. Интересно, кто это может быть? А сперва — чуть вспомнить… Лучше вспомнить, проиграть то, что произошло сутки назад.
Ему не верили. Иронично улыбались. Он чудом добрался до кабинета, где его выслушал генерал-морпех.
— Нда… Ну и дела на Юге творятся, Мирон Павлинович. Ну и дела… Я, если честно, за десяток лет, что серьезные базы охранял, только три раза доклады про НЛО смотрел. В одном случае часовой был… непригоден к употреблению, в другом — похоже, БПЛА профукали, ну а в третьем…
— Товарищ генерал майор! Есть объект!
— Какой еще объект, подполковник? Ты что, не видишь?
— Как у них! Смотрите документы!
— Точно?
— Абсолютно!
— Ну, Мирон Павлинович… Извиняй. Сейчас мы этих братьев по разуму возьмем за принадлежность! Посмотришь? Заработал…
— Разумеется.
— Так. Комбриг? Слушай внимательно. Даю адрес — Крылова, 20. Подготовить план полного, повторяю — полного блокирования объекта. Чтобы ни одна непотребная мошка… Срок тебе? Встречаемся на Гаджиева, 45 через полтора часа. Чтобы план был. Хоть вся твоя бригада! Ну, оставишь, конечно. И учти — в течение часа начнем работу. Нет, не террористы. Но вполне может быть, что похуже. Нет, не НАТО. Время пошло, полковник, уже пошло!
