— Товарищ майор, как Вы? — растеряно бормотал Викулов.
      Свет фонаря скользнул по надгробию, затем осветил погон с двумя просветами, петлички инженерных войск и остановился на широком лице майора, которое от такого потрясения пошло пятнами — местами было багровым, местами — бледным.
      — Руку, идиот, — рявкнул офицер, протягивая им свои руки. С правой кисти слетела перчатка, в свете фонаря ярко блеснул массивный золотой перстень с печаткой в виде припавшей перед прыжком хищной кошки.
      — Сейчас.
      Викулов и третий сопровождающий, крепко ухватив за руки майора, рывком подняли его из-за могильной ограды. Пока он приводил себя в порядок, отряхивая снег с шинели, третий перегнулся и достал упавшую с головы шапку.
      — Вот, возьмите, товарищ майор.
      Не говоря ни слова, майор, нахлобучил шапку. Затем повернулся к Викулову.
      — Ведите к трупу, быстро. Астафьев, с фонарем — вперед.
      — Слушаюсь.
      Отлично ориентировавшимся на кладбище Викулову и Астафьеву не понадобилось много времени, чтобы привести офицера к нужному месту.
      — Вот за этим кустом мы его и положили… Мать твою…
      Снег изрядно успел замести следы, но развороченный сугроб и отсутствие тела ясно говорило о том, что здесь произошло что-то непредусмотренное Викуловым.
      — Товарищ майор, он же мертвый был… Бля буду…
      — Давай мне без истерик, не на зоне срок мотаешь, — осадил подчиненного офицер. — Ты меня еще гражданином начальником назови…
      — Так ведь — мертвый. Точно — мертвый…
      — Живее тебя, идиота.
      — Но как же это… Как же это так…
      — Обыскал его хоть? Документы были?
      — Только это.
      Викулов протянул майору небольшую книжечку, Астафьев услужливо подсветил фонарем.
      — Хм… Ветеран Великой Отечественной Войны, контр-адмирал Гаяускас Ирмантас Мартинович… Не трясись, Викулов… С таким чугом тебе было не справиться. Либо тайный дхарме, только вот как же его тогда в тридцать восьмом проглядели, либо Хранитель… Гаяускас… Литовская фамилия…
      Неужели — снова встретились, через столько-то лет, мелькнула в голове шальная мысль.
      — Значит так. Викулов, будь готов в любой момент базу свернуть, но пока ничего не предпринимай. Думаю, твой чуг в милицию не пойдет. Удостоверение это — срочно Эрдману. И чтобы все данные мне на этого адмирала были сегодня, к обеду. Астафьев, свяжитесь с Вильнюсом, с «Бетой». Предупредите, что если этот адмирал оттуда, пусть срочно готовятся к работе. И серьезно, там, вероятнее всего, дело до ликвидации дойдет.
      Из глубины памяти на мгновение всплыли события почти шестисотлетней давности. Замок князя Ягайлло, название которого он уже давно забыл… Низкие своды подвала… Вздернутое на дыбе детское тело… Неестественно вывернутые из суставов руки… Струйка крови на подбородке из прокушенной насквозь нижней губы…
      И тихонько, не для спутников, для себя, майор добавил:
      — Этих Хранителей надо как слепых котят — давить в зародыше. Пока не заматерели…
      — Но, товарищ майор, «Бета» отправлена в Вильнюс со специальным заданием, — попытался возразить не услышавший последних слов командира Астафьев.
      — Это меня мало волнует. Комову передай, если будет проблемы, то чтобы сразу выходил на «Мерина». Раз товарищ генерал-полковник так активно набивается в друзья — пусть отрабатывает нашу дружбу.
      Не один раз за свою длинную жизнь Ирмантас Мартинович Гаяускас читал о том, что мертвым не больно. Но много ли знали о смерти те, кто это писал? И теперь, когда ему пришлось проверять каково это — быть мертвым, на личном опыте, выяснилось, что досужие рассуждения далеки от реальности. Правый висок ломило так, как никогда с ним не бывало при жизни, оттуда боль разливалась к надбровным дугам и к нижней челюсти. Кроме того, раз в десять пятнадцать минут проходил прострел вдоль всего позвоночника. И, самое печальное, он знал, что анальгин или любой другой анальгетик ему не поможет: это была фантомная боль, порожденная сознанием — в теле уже и впрямь болеть нечему.
      Кроме того, сознание тоже особой ясностью не отличалось. Хорошо, он не забыл главного — кто он и зачем еще ходит по этой земле. Прям хоть благодари того мертвяка, что дал ему время не только спрятать душу, но и бросить Серебряную Нить. Представить себе, что "возвращение последнего долга" произошло бы спонтанно, было просто страшно: без документов, без памяти о прошлом (точнее, с какими-то бессвязными и совершенно произвольными обрывками памяти), без четкого представления о том, что же именно ему следует делать… Да и то, даже с заклинанием Серебряной Нити, являющегося как бы якорем для сознания, воспоминания вернулись не сразу. Через стену кладбища он лез в каком-то тумане, не зная толком, зачем и почему надо покинуть это место. Так же по какому-то наитию пошел именно направо, к метро и только теперь вспомнил, почему он оказался здесь, на Головинском кладбище, что с ним произошло, и что он теперь должен делать. А должен он был хоть что-то рассказать Балису о том долге, который теперь на него возложен. Ирмантас Мартинович планировал серьезно поговорить с внуком в мае, когда тот весной приедет в отпуск в Вильнюс, но теперь эти планы стали уже не осуществимы. Более того, нечего было и думать даже о срочной поездке в Севастополь — неизвестно, по силам ли ему остаться в мире живых столь долго. Но до утра он непременно должен дотянуть, в крайнем случае, можно будет воспользоваться силой перстня, который, как и билеты на поезд в Вильнюс, остался в гостинице. Если только он успеет на поезд — кое-что можно будет поправить. Еще одним добрым знаком было то, что нападавшие, обшарившие его карманы и забравшие ветеранское удостоверение и деньги, не польстились на жетон московского метро, купленный для коллекции. Отставной адмирал не то чтобы был нумизматом, но небольшим собранием советских дензнаков и сопутствующих заменителей обзавелся. Сейчас же этот жетон с большой буквой М оказался для него очень полезным: как следовало из показания часов на входе на станцию метро "Водный стадион", до отхода поезда оставалось чуть меньше полутора часов. Успеть отсюда сначала до «Спортивной», где в гостинице «Арена» остались вещи, билеты и документы, и потом до Белорусского вокзала, не имея при себе ни денег ни документов, было абсолютно нереально. Но маленький металлический диск в кармане брюк круто изменил ситуацию, до гостиницы, а потом и до вокзала, Ирмантас Мартинович добрался без приключений.
      Как не странно, сразу после отправления поезда он почувствовал себя значительно лучше, видимо, сказывалось воздействие перстня. За окном проплывала, сверкая разноцветными огнями, ночная Москва, соседи по купе укладывались спать, а он, склонившись над столиком, погрузился в размышления. Надо было не спеша, основательно разобраться в ситуации и принять решение. Что ж, пройдемся по пунктам.
      Перстень и меч — при нем, и надо как можно быстрее передать их Балису. Архив… Тут задача сложнее. Большая часть в подземельях под замком Лорингер, спрятана надежно, защищена еще надежнее, надо только объяснить Балису, где чего искать. В малом архиве, между прочим, есть письмо отца с описанием, как именно следует искать тайник Совы, ориентированное на наличие перстня. А перстень, будем считать, у Балиса будет. Кстати, именно перстня достаточно, чтобы малый архив открылся. Отсюда вывод — надо просто намекнуть Балису, чтобы посетил в Москве Головинское кладбище, а там он сам разберется. Главное — чтобы днем, при свете к нему неупокоенные не сунутся. Даже высшие.
      Так, вроде все получается очень даже неплохо. Значит, скорее всего, что-то он в своих размышлениях упустил. Что же именно?
      Попросив у проводницы стакан чая, он еще раз проанализировал произошедшее. Пожалуй, перво-наперво он недооценивает этих мертвецов. Действительно, в самом конце двадцатого века устроить себе логово пусть на окраине, но все же в черте одного из самых крупных городов Европы — глупость несусветная. Неупокоенные не обладают особым умом, но не могут не понимать, что у них гораздо больше шансов уцелеть где-нибудь в глуши, в глубинке. И, тем не менее, судя по ауре, на Головинском они обосновались давно и всерьез. Значит, есть кто-то достаточно могущественный, чтобы заставить их обустроиться именно в этом рискованном месте. И, этот кто-то явно должен иметь хорошие связи в официальных структурах, чтобы, если что, замять скандал.
      Интересно получается. Неплохо бы поподробнее ознакомиться с историей этого кладбища, оно ведь не такое уж и старое, вроде как. Незадолго до войны организовано. Хорошо бы пошарить по архивам, поискать, не связано ли с этим погостом каких происшествий… Хотя… Времени на это, увы, уже нет. Эта задача достанется Балису, надо будет ему посоветовать…
      Стоп, стоп!
      Мысль мелькнула совершенно неожиданно, он чуть не вскрикнул. Если эти мысли верны, то видится с Балисом ему ни в коем случае нельзя. В руках у неупокоенных осталось его ветеранское удостоверение, они знают его фамилию, имя, отчество. Тот, кто стоит над ними, наверняка будет искать сбежавшего «чуга». И наверняка постарается расправиться с наследником, особенно, если ему известно о Хранителях, а вероятность этого не так уж и мала. В свое время Круги изрядно постарались распустить эти рассказы среди тех, кто хоть как-то соприкоснулся с тайнами Древнего мира. Конечно, вряд ли кто из неупокоенных умудрился протянуть хотя бы пятьсот лет, но у них, наверное, тоже легенды передаются, если так можно сказать, из поколения в поколение. К тому же, несколько особо одаренных из тех, кто не жив и не мертв и впрямь, может быть, бродят по Земле со времен столь древних, что лишние шестьсот лет особо возраста и не прибавляют.
      Итак, с Балисом ему лучше не встречаться. Чем дольше хозяин кладбища не будет знать, кто наследник, тем больше шансов у внука унести архив из-под носа мертвяков и остаться целым и невредимым.
      Расплатившись с проводницей за чай, адмирал продолжил обдумывать план предстоящей операции. Необходимо было как-то сообщить Балису о произошедшем, при этом как можно более тайным способом. Прежде всего, конечно, следовало прибегнуть к вещему сну. Ирмантас Мартинович прикинул свои силы… Несмотря на паршивое самочувствие и приличное расстояние от окрестностей Одинцова, которые проезжал поезд, до Севастополя, где сейчас находился Балис, сил на заклинание должно было хватить. Но сном много не скажешь, к тому же внук отличался завидным прагматизмом и в вещие сны верил не больше, чем в полеты на метлах. А уж в сны о бродячих мертвецах, нападающих на припозднившихся посетителей московских кладбищ…
      Ему вспомнились валяющиеся по московским газетным киоскам брошюрки с фантастической повестью какого-то Вилли Кона "Похождения космической проститутки". На взгляд Балиса, правдивый рассказ о том, что произошло с его дедом этим вечером, будет ничуть не меньшей чушью. Без серьезных доказательств он ни во что не поверит, а доказательства во сне не предъявишь. Встречаться им нельзя… Значит, надо написать письмо. Причем, в письме тоже нельзя рассказать ему правду, но написать надо так, чтобы сподвигнуть внука посетить кладбище, а там, когда архив будет у него в руках, можно уже не волноваться. Почте доверять письмо не стоит: есть за Министерством Связи дурная привычка растворять в своих недрах очень важную корреспонденцию. Так растворять, что потом ни Шерлок Холмс, ни капитан Анискин не найдут. Раз так, то нужно, найти человека, который передаст это письмо. Такого человека, на которого будет трудно подумать — если предположить, что руки у этих неупокоенных (точнее у тех, кто ими командует) столь длинны, что тянутся аж до Вильнюса.
      Адмирал усмехнулся, достал из дипломата простую клетчатую тетрадь и блокнот и принялся за письмо. Он знал человека, которому можно доверить передачу послания: соседка снизу Элеонора Андрюсовна Жвингилене, вечный оппонент, сторонница независимости до мозга костей, искренне ненавидящая, по ее выражению, "советскую оккупацию", при этом — очень добрый человек. И очень несчастный — родные дети практически не навещали страдающую ревматическим артритом старушку. В последние годы за ней ухаживала некая Ингрид, то ли дальняя родственница, то ли вообще посторонний человек. Ирмантас Мартинович немного помогал ей с лекарствами, но об этом никто из посторонних не знал. И никому и в голову, конечно, не придет искать его письмо у человека, чьи взгляды так радикально расходятся с его взглядами.
      "Дорогой Балис!
      Так получилось, что я уже ничего не смогу тебе объяснить и тебе придется теперь самому разбираться, что к чему. Думаю, потихоньку ты всё поймешь.
      Оставляю тебе самое дорогое, что есть у меня. Этот перстень, пожалуйста, носи не снимая — как память обо мне. Кортик — единственное, что морской офицер может передать другому морскому офицеру. Он прошел со мной всю войну — будь достоин его славы."
      Адмирал на мгновение задумался. Он никогда не разговаривал с внуком о вере. Что ж, Балису и в этом предстоит разобраться самому…
      "Иконку же тоже носи с собой — это моё благословение. Я знаю, ты не задумывался о вере, но да поможет тебе Святой Патрик и другие Святые Божии.
      Прощай. Верю, что мы еще встретимся, пусть и не на этом свете.
      Твой дед Ирмантас Мартинович Гаяускас."
      Еще раз он пробежал глазами написанное — все нормально. Если письмо все же попадет в чужие руки, то к раскрытию тайны Хранителей прочитавший не приблизится.
      Оставалось главное — аккуратно подвести внука к необходимости визита на Головинское кладбище.
      "P.S. Не забывай заходить на мою могилу. И могилы моих друзей навести обязательно. В Ленинграде на Смоленском кладбище — капитана второго ранга Сергея Воронина, а в Москве на Головинском — полковника Павла Левашова".
      Закончив писать, он вырвал листок, аккуратно сложил его и засунул глубоко во внутренний карман пиджака. Соседи по купе уже спали, он погасил тусклую лампочку над своей полкой и принялся в темноте стелить постель — дэргу темнота не помеха. Одновременно настраивался на посыл внуку вещего сна. Неожиданно подумалось: это простенькое заклинание имело один интересный побочный эффект: посылая вещий сон тому, чья судьба слишком тесно связана с собственной, имеешь все шансы получить эхо — вещий сон в свой адрес. После смерти жены Балис был для него, наверное, самым близким человеком. Интересно, можно ли получить вещий сон, уже умерев?
      Их было трое в комнате, очертания которой терялись в тумане. В кресле с высокой спинкой, украшенной искусной резьбой, установленном на особом возвышении, сидел мужчина крепкого сложения с аккуратно подстриженной русой бородкой. Одежда приснившегося состояла из красного цвета кафтана с меховой опушкой, обильно украшенного жемчугом, такой же шапки, штанов, которых за длинными полами кафтана почти не было видно, и расшитых бисером сафьяновых сапог. Справа и чуть сзади от кресла, прямо у самой стены на небольшом стульчике без спинки расположился священник средних лет в расшитой золотом ризе, с большим наперсным крестом. А напротив них стоял третий — высокий мужчина лет сорока, лицом немного похожий на самого Ирмантаса Мартиновича в потертом аксамитовом кафтане малинового цвета с серебряными нитями.
      — Ты звал меня, светлый князь. Я готов тебе служить, — проговорил высокий.
      — Я знаю твою верность, Гай из Ноттингема, и высоко ценю ее. Служба моя будет необычна, но я верю, что ты сослужишь мне ее так же верно, как и служил всегда. Псковичи не желают, чтобы в старшей дружине у князя служил человек латинской веры. Ведомо тебе, что я, дабы стать князем Псковским, принял Святое Православие.
      При этих словах священник многозначительно осенил себя крестным знамением.
      — Последуй и ты, Гай, за своим господином. Отрекись от латинской веры, прими Православие. Отец Лука отведет тебя в церковь и совершит необходимый обряд.
      Священник медленно поднялся с места, важный, крупнотелый.
      — Спаси свою душу, сыне, приобщись веры истинной.
      Названый Гаем отер выступивший на высоком лбу пот.
      — Княже, я служу тебе верой и правдой, и буду служить тебе и детям твоим до своей смерти. Но веры своей изменить не могу. Верую в Господа, как веровали родители мои и деды и как учил мой народ Святой Патрик.
      Князь, словно ища поддержки, беспомощно оглянулся на священника.
      — Сын мой, — зарокотал голос батюшки, — светлый князь поведал мне, сколь ревностно чтишь ты память сего человека. И, по велению князя, испрошены были люди книжные, о сем Патрике. Реку тебе, что доподлинно боголюбив был сей человек и истинно нес слово Божие. То ведомо должно быть тебе, что во веки ветхие Рим с Константиновым градом единомудрствовавши, и был мир весь в вере истинной. Но уклонились ныне латины в ересь, забыли заветы отцов и дедов. Истину веру только Церковь Православная сохранила. Ежели и вправду почитаешь ты так того Патрика — прими веру Православную.
      — Отче, я — воин, человек не книжный, и мне не ведомы премудрости, что узнают те, кто посвящает всю жизнь изучению Божьего слова. Грешен я, и в том раскаиваюсь и прошу отпустить мне грехи. Но всю жизнь верил я во Христа Господа, как же могу я отречься от этого?
      — Не от веры во Христа ты отречься должен, сыне, — снова загудел священник, — но от токмо заблуждений еретических. Ибо учат папежники, что Святой Дух исходит не токмо от Отца, но и от Сына, противу сказанного в Писаниях: "Егда прийдет Дух истинный, Иже от Отца исходит, Он известит вам вся, яже о Мне".
      — Но разве судил я где об исхождении Духа Святого, — Гай беспомощно развел руками, было видно, сколь труден ему этот спор. — То подобает, пресвитеру, а не воину.
      — А как же ты, сыне, на литургии Символ Веры чтешь? Отцы Святые постановили честь: "И в Духа Святого, господа животворящего, иже от Отца исходящего". Не добавляешь ли во заблуждениях "и от Сына".
      — Ежели согрешил я по неведению, отче, то прими покаяние мое, наложи епитимью и отпусти грех сей, властью, от Господа тебе данной. Но то — неведение мое, а не вера ложная. В неведении раскаиваюсь, но от веры — не могу отречься.
      И, повернувшись к сидящему в кресле, добавил:
      — Не неволь, княже.
      — Не неведение сие, ересь и души погибель, — упорствовал священник, и воин вновь повернулся к нему.
      — Что ж это творится, батюшка? Я шел в храм, над коим крест Господень, я в вас пастырей, Иисусом милостивым поставленным вижу, а вы меня, аки пса шелудивого прочь гоните? Нешто тот грех, что мне ныне вчиняется страшнее тех, в чем я исповедовался ранее? Нешто он превыше милосердия Господня?
      Удар достиг цели. Священник, вначале хотевший прервать слова воина, вдруг примолк, видно, слова Гая глубоко его тронули.
      — Вот что, сыне, — негромко ответил он после продолжительной паузы. — Вижу, что сильна вера твоя, но сильны и заблуждения. Ищешь ты Христа господа, но идешь ты супротив Церкви Святой, а разве можно Царствия Божьего вне Церкви найти?
      — Я Церкви Божьей не супротивник. Ты, батюшка, сам рек, что истинно Слово Божие нес Святой Патрик. Тому слову я верен, и Церкви той верен. Коли Православная Церковь его своим сыном признает, то и я той Церкви сын.
      В горнице повисло тягостное молчание.
      — Так что ж делать будем, отец Лука? — прервал затянувшуюся паузу князь.
      — По убогости своей не могу решить я сего случая, — развел руками священник. — Есть уставления, от Святых отец нам даденные. Невозможно мне допустить без их исполнения чина воина Гая до Святого Причастия. Но мнится мне, истинно он ревнует ко Господу. Потому, да рассудит все преосвященный владыка Далмат . А пока совершиться суд его, пусть считается он оглашенным.
      — Ступай, Гай, — махнул рукой князь. — Ныне отпишу я в Новогород преосвященному владыке Далмату о сем деле.
      Поклонившись, воин вышел из горницы.
      — Скажи, отче, можно ли мне молиться за Гая? Ведь животом своим я ему обязан.
      — О том, княже, лучше тебе владыку спросить. Зело труден вопрос сей, не мне убогому о том судить.
      — Спрошу, отче, только вот владыка когда еще ответит, а я Гая в молитвах ежедневно поминаю, понеже семьи своей.
      — Молится за всех христиан православных — долг каждого верного Церкви. Не даром и на литургии возглашается: "И обо всех христианах православных миром Господу помолимся." Молиться же за того, кто по высокоумию своему Церковь отвергает… Я так мыслю, княже, Отцы Святые нас учат, что цель жизни нашей временной — стяжать жизнь вечную во Царствии Божьем. О том мы и Господа должны молить ежедневно и ежечасно, грехи свои замаливать, ибо нет среди нас безгрешных, бо один Господь безгрешен. А что есть молитва за другого, коли искренна она? Это ведь взять грех чужой на душу свою. А ежели грех тот велик, то и опасность есть великая душе погибнуть на веки вечные. Молитва за другого — дерзновение великое перед Господом… Велик грех его княже, но велика и милость Господня. Если веришь, что не превысил грех его меру Господнего терпения и Господней милости — молись, чтобы дано было узреть ему грехи его, и покаяться, и обрести прощение…
      У старого человека свои отношения со сном, молодежи не доступные. Бывает, он настигает в кресле перед телевизором, среди бела дня, когда на всю страну гремят с экрана речи народных избранников, клеймящих тоталитарный режим. А бывает, целую ночь проворочаешься в постели, а он так и не придет. И вот уже все слышнее шум на улицах, вот уже брезжит за окном бледный вильнюсский рассвет (который даже сейчас не хочется променять ни на яркий крымский, который доводилось видеть, ни даже на сказочно прекрасный итальянский, о котором доводилось только читать), скоро надо уже вставать и готовить завтрак, а вроде как и глаз не сомкнула. Что ж, не первая такая ночь была в жизни Элеоноры Жвингилене, не первая — и, надо надеяться, что не последняя. Что бы там не говорилось, но ей сейчас очень хотелось жить, больше чем лет пять тому назад. Тогда она переживала, что как-то незаметно для себя превратилась из обыкновенной пенсионерки в больную старуху, заключенную в стены собственной квартиры. Сейчас она была частью своего народа, сбрасывающего казавшиеся раньше вечными оковы оккупации. Теперь каждый день проходил словно в двух измерениях: борьбы со временем и борьбы за свободу. И победа над одним врагом давала сил на победу над другим.
      Когда она год назад смогла сама, пусть и с помощью Ингрид, доковылять до булочной — это было чудом, которое сотворила Свобода. А летом она смогла вернуть Свободе этот долг, выйдя на демонстрацию на Кафедральную площадь. Элеонора видела, что вокруг сотни, тысячи людей: и маленьких детей, и совсем юных, и просто молодых, и среднего возраста и уже достигших преклонных лет, но она тоже была необходима на этом митинге, словно символизируя своим присутствием желание всего народа Литвы самому решать свою судьбу, а не следовать указке Москвы. И ее глубоко тронули кадры, показанные в отчете о митинге по местному телеканалу, который, в отличие от союзных, пусть даже самых демократических, показывал полную правду. Оператор смонтировал краткое интервью с Элеонорой (всего-то вопрос и ответ) вместе с таким же вопросом-ответом, только на месте старушки была совсем юная симпатичная девчушка с красивым именем Снежана. И так уж получилось, что говорили они почти одними и теми же словами об одном и том же: о свободе, о выходе из состава СССР. Желание покинуть коммунистический барак объединило всех, кто вышел на площадь, люди словно стали единым целым, одинаково ощущали происходящее и понимали друг друга без слов…
      Воспоминания об этом дне, были, вне всякого сомнения, самыми яркими ее воспоминаниями за последние годы и, всякий раз, вспоминая тот день, Элеонора ощущала радость и прилив сил.
      Звонок в дверь раздался совершенно неожиданно, в первое мгновение ей показалось, что это ей померещилась, но трель вновь заполнила квартиру и сомнений не осталось. Накинув поверх ночной рубашки халат, она направилась к двери, недоумевая, кто это может быть. А могли это быть кто угодно, вплоть до еще действующих в стране агентов КГБ, что, впрочем, было крайне мало вероятно.
      — Кто там? — спросила она, напряженно вслушиваясь в тишину за дверью.
      — Ирмантас, — ответил хорошо знакомый голос. — Можно мне войти?
      Появление соседа в столь неурочный час выглядело весьма странным, особенно если учесть, что еще вчера вечером он не вернулся из поездки в Москву. Но дверь Элеонора открыла без всяких колебаний: за долгие годы она успела убедиться, что, несмотря на свои коллаборационистские убеждения, отставной контр-адмирал Ирмантас Гаяускас был безупречно порядочным человеком. Пожалуй, он был даже ее другом, как ни странно звучит такое выражение в их годы.
      — Доброе утро, Элеонора, извини, что побеспокоил, — Ирмантас протянул ей пеструю, белую с красным, гвоздику. — Я прямо с вокзала, у меня срочное дело.
      — Проходи, — она заперла дверь и жестом пригласила его в глубь квартиры — то ли в кухню, то ли в малую комнату.
      Да, кто-то может над этим посмеется, но каждый из них твердо придерживался правил этикета. Посещая даму, мужчина должен преподнести ей цветы, хоть даме уже и семьдесят шесть лет. Ну а она, безусловно, не могла себе позволить допустить гостя в комнату с неприбранной постелью.
      Пока Ирмантас в прихожей снимал пальто и ботинки, она дошла до кухни, определила гвоздику в небольшую хрустальную вазу на подоконник и поставила на плиту кофейник.
      — Элеонора, спасибо, сегодня я не буду пить кофе, — послышался за спиной голос Ирмантаса.
      Она удивленно обернулась. Адмирал стоял в дверях кухни, какой-то непривычный, предельно серьезный. И еще лицо, оно было у Ирмантаса непривычно одутловатым и посиневшим, такие лица она запомнила по больнице, добрая половина пациентов ревматического отделения страдала сердечной недостаточностью из-за тяжелого ревмокардита.
      — Ирмантас, ты плохо выглядишь. Давай я вызову тебе неотложку.
      — Не нужно, не отрывай понапрасну занятых людей.
      — Но ты действительно плохо выглядишь…
      — Я просто устал, только что с поезда. Ты же знаешь, в моем возрасте человек уже достаточно опытен, чтобы самому понять, когда ему требуется врач, а когда — нет. Так вот сейчас мне требуется не врач, а диван, чтобы хорошенько отдохнуть. Но сначала я хотел обсудить с тобой одно важное дело.
      — Настолько важное, что прямо с поезда нужно было идти ко мне, а не домой? — она присела на скрипнувшую табуретку. В то, что Ирмантасу не нужен был врач, верилось слабо, но сосед зачастую бывал чрезвычайно упрям, к тому же, взрослый человек действительно имеет право самостоятельно решать, когда ему обращаться к врачу.
      — Настолько, — он присел рядом, она обратила внимание, что левую руку он почему-то держит за спиной. Мысленно усмехнулась: вот и довелось побывать в шкуре старушки-процентщицы, сейчас окажется, что в руке — топор… Конечно, это было невозможно, но сама внешняя схожесть ситуации выглядела забавной.
      — Надеюсь, это не политика?
      — Нет, — Ирмантас улыбнулся и на мгновение в его глазах мелькнули прежние веселые искорки. Мигнули — и тут же погасли. — Политики тут и близко нет. Семейное дело.
      — Семейное? — изумилась Элеонора.
      Она знала, что жена Ирмантаса умерла довольно давно, еще в начале шестидесятых, второй раз он жениться не стал. От брака остались двое детей, сын и дочь, жившие где-то в Вильнюсе и довольно часто его навещавшие. Со стороны его отношения с детьми выглядели чуть ли не идеальными.
      — Да, именно семейное. В моем возрасте следует подумать и о разделе наследства. Завещание я написал уже давно, но есть пара вещей, о которых я не хотел упоминать в бумагах. Ты можешь их передать тому наследнику, которому я скажу?
      Элеонора на мгновение задумалась. На старости лет влезать в чужие семейные тяжбы совсем не хотелось, за свою долгую жизнь она не раз и не два видела, как близкие родственники при разделе наследства становятся злейшими врагами на всю оставшуюся жизнь.
      — А о чем именно речь?
      — Вот.
      В левой руке адмирала оказался офицерский кортик в парадных ножнах. Ирмантас положил его перед собой на стол, затем снял с левой руки свой старинный перстень и положил его рядом с кортиком.
      — Вот это прошу передать моему внуку Балису. И еще…
      Из внутреннего кармана пиджака адмирал достал толстый заклеенный конверт, так же положил его на стол.
      — Здесь — мое письмо к нему. Пусть откроет только после моей смерти.
      — Ирмантас, думаю, что вопросов о кортике не будет. Но твой перстень — вещь очень дорогая.
      Уж ей ли, искусствоведу, было не знать, какую сумму стоил этот перстень…
      — Я понимаю… Ты думаешь, что может вспыхнуть скандал?
      — Будешь убеждать, что скандала ни за что не возникнет? — улыбка у старушки получилась мудрой и лукавой одновременно. Элеонора не старалась специально добиться такого эффекта — это получилось само по себе. И снова у адмирала в глазах вспыхнула веселая хитринка. И снова — сразу пропала.
      — Не буду. Очень хочется верить, что не будет, но в жизни бывает всякое. Поэтому, предлагаю поступить так: если Балис не заглянет к тебе в первые дни — на девять дней, ты передашь перстень любому члену семьи. Думаю, в конечном итоге он все равно попадет к внуку, я говорил своим, что перстень должен достаться ему.
      — Хорошо, Ирмантас, если так, то я согласна: если твой внук обратиться ко мне первым, то я отдам перстень ему.
      — Отлично. Только вот еще что… Ты же его не знаешь?
      Она на мгновение задумалась.
      — Пару раз ты показывал фотографии. Он у тебя офицер, на Черном море служит, верно?
      — Верно, — улыбнулся отставной контр-адмирал, — в меня пошел мальчишка… Капитан морской пехоты.
      Он помолчал немного и добавил.
      — Но ты все-таки спроси его, какое прозвище у него было в детстве, ладно?
      — Хорошо, спрошу, — эта просьба ее озадачила. — А зачем?
      — Да просто так… Не забудешь?
      — Ирмантас, у меня ревматизм, а не склероз.
      — Молчу, молчу… — он шутливо поднял руки вверх. — Ладно, не придавай этому разговору слишком большого значения, вообще-то я не собираюсь умирать. Просто, проявляю предусмотрительность…
      Элеонора покачала головой. Она и раньше не раз замечала в Ирмантасе совершенно неправдоподобную, какую-то детскую наивность. Ни один взрослый человек не поверит в то, что другой взрослый человек затеет такой разговор на пустом месте. Что-то случилось у старика, что-то очень неприятное… Она еще раз внимательно посмотрела на синюшное лицо соседа. Все-таки, наверное, у него плохо с сердцем. И разумное поведение в этой ситуации одно: позвонить ноль три. Но… Это был Ирмантас, человек совершенно необычный, и ей не хотелось обидеть его недоверием. Поэтому она только сказала: