Уже довольно давно сон у Мирона Нижниченко стал не слишком крепким. Нет, до снотворного дело пока что не доходило, но раза два-три за ночь он обязательно просыпался. Последний раз — непременно с рассветом, во сколько бы не ложился, а ложиться часто приходилось глубоко заполночь. Сам Мирон относился к этому спокойно, как к неотъемлемой части своей работы. Разве может быть при таких стрессах, которые выпадали на его долю чуть ли не ежедневно, крепкий и здоровый сон? Генерал искренне завидовал Штирлицу и его товарищам по книгам: те умудрялись отдохнуть при всякой возможности, а у него и его друзей такое не получалось…
      Поэтому, проснувшись, он в первое мгновение не поверил в реальность происходящего: солнце поднялось уже довольно высоко, караван Михаила-Махмуда куда-то исчез, похоже, ушел с рассветом, а Мирон, получается, ничего не заметил. Конечно, на ночлег они с Сашей расположились немного в стороне, но разве несколько метров имеют значение при той суете, которой непременно сопровождается отправление каравана? Разве что об ноги никто не спотыкается…
      Из новых знакомцев остался только Сашка, он сидел неподалеку у небольшого костерка и задумчиво смотрел в огонь. Рядом стоял закопченный котелок, видимо, Миронова порция завтрака.
      Нижниченко завозился в импровизированном спальнике, сооруженном из выданных Михаилом-Махмудом одеял (о постельном белье бывший степной волк, а ныне кандидат в лучшие купцы межмирья, похоже, не имел представления), подросток обернулся на шум.
      — Доброе утро, Мирон Павлинович!
      — И впрямь, доброе. Похоже, я от души проспался, — он сощурился и еще раз взглянул на местное светило. От Солнца оно отличалось только цветом — преобладали красноватые оттенки, и стояло действительно довольно высоко. Для широты Севастополя — эдак часах на одиннадцати дня.
      Саша улыбнулся, несколько неуверенно. Похоже, после вчерашнего, он не очень представлял, как лучше себя вести.
      — Тут хорошо спится. Воздух чистый, не то, что в Екатеринодаре или Ростове — там с фабрик и заводов так дымит, что ужас…
      — Ужас, — усмехнулся Мирон. — Тебя бы в Дзержинск на часок, не более. После этого Екатеринодар раем покажется.
      Разумеется, Мирон имел ввиду не небольшой городишко в Донецкой области, а закрытый город на Нижегородчине, один из крупнейших центров советской химической промышленности. Старший лейтенант Нижниченко попал туда зимой восемьдесят восьмого и был шокирован черным снегом вокруг завода «Заря», производившего угольную крошку для противогазов. А ведь это был не самый крупный завод в окрестностях города и, похоже, далеко не самый ядовитый.
      — Скажете тоже, — фыркнул мальчишка.
      — Серьезно. За те годы, которые прошли после твоей… ммм… твоего ухода, мы сделали большой шаг вперед в умении травить все вокруг, — Мирон выбрался, наконец, из одеял. — Так, схожу, умоюсь…
      Холодная вода в ручье его здорово взбодрила, жаль, не было возможности побриться, но теперь без этого придется обходиться. Как и без обязательной утренней чашки хорошего кофе. Как и много без чего еще…
      Вернувшись к костру, он с удивлением обнаружил, что на его одеялах лежит туго набитый заплечный мешок из плотной ткани.
      — Это что?
      — Это Михаил-Махмуд оставил… Одежда, еда…
      — Вчера, вроде, мешок был другой.
      — Ага, вчера был просто мешок. А если придется куда идти — мешки на горбу таскать удовольствие не из приятных.
      — Спасибо ему конечно… Но как-то неудобно — я ему так ничем и не заплатил.
      — Так ведь платить-то вам нечем, — рассмеялся Саша. — Рассказами только!
      Мирон похлопал себя по карманам джинсов, вытащил бумажник — какая-то совершенно смешная сумма в рублях Юго-Западной Федерации, нелепые «исторические» резаны Федерации Северной. Очень патриотически настроенные политики северного соседа никак не могли определиться с тем, как должна называться истинно русская денежная единица. Резаны ввели около двух лет назад, но уже собирались обменивать на гривны. А вот прагматики в Киеве сохранили привычное советское название «рубль», и хотя «самостийникам» из западных областей это очень не нравилось, но кроме дежурных всхлипываний у свободного микрофона они ничего поделать не могли. Впрочем, и те и другие банкноты Михаилу-Махмуду, похоже, было ни к чему. Как бесполезной была и электронная карточка Master Card — вещь удобная, при поездках в Европу, можно сказать, необходимая, только вряд ли где, за пределами мира Мирона доступная к применению. Да еще, не дай Бог, попадет лучший купец Межмирья за подделку кредиток, если счет Мирона давно аннулирован, вот неприятно будет. В масле, конечно, в цивилизованной Европе теперь не варят, но вот в современную и комфортабельную тюрягу лет на десять-пятнадцать укатают за милую душу.
      — Может, еще расплатитесь, — добавил подросток, глядя на огорченного Мирона. — При следующей встрече…
      — Может быть, — Мирон присел у костра.
      Сашка подвинул ему два котелка — в одном была пшенная каша, в другом — чай. Протянул деревянную ложку с настоящей хохломской росписью.
      — А это еще откуда?
      — А это я ему еще год назад подсказал. Он хохломской посудой как предметами роскоши торгует, говорит, очень хорошо берут. Они красивые…
      — Красивые…
      Мирон поднял ложку на уровень лица, задумчиво стал вертеть ее пальцами, разглядывая, словно видел в первый раз в жизни.
      — Знаешь, Саша, я давно не замечал, что ложка может быть красивой. Поесть бы быстрее — не до красоты.
      Разумеется, генерал-майор Нижниченко в быту ел не с деревянной хохломской ложки, а с обычной, мельхиоровой. Но все-таки не алюминиевая штамповка из солдатской столовой, с узорчиком на черенке. Мирон попытался вспомнить узор — не получалось… На официальных приемах, куда его заносило несколько раз по долгу службы, приборы еще более украшенные, но приемов Мирон не любил: длинные ряды ложек, ножей и вилок напоминали ему операционную, а необходимость правильного выбора инструмента для еды вводила в тихое озверение.
      — Понимаю, — Саша был серьезен. — Мне тот человек, которого я провел по просьбе Адама, тоже так рассказывал. Что вот в обычной жизни спешил-торопился, оглянуться вокруг некогда было. А на Тропе спешить некуда.
      — Умный, наверное, человек, — с чувством произнес Нижниченко, принимаясь за кулеш. — Кстати, о спешке на Тропе. Что мы дальше будем делать?
      — Ждать.
      — Чего ждать?
      Сашка пожал плечами.
      — Не знаю. Адам же ничего не сказал. Значит — ждать. Тропа подскажет.
      — Интересно получается. Ты говорил, что случайных встреч здесь не бывает. А вот встреча с Михаилом-Махмудом — зачем она?
      Мальчик снова пожал плечами.
      — Не могу сейчас сказать, но она была нужна. Может, для Вашего разговора с Михаилом-Махмудом, может того, чтобы я получил рапиру…
      — Хм…
      А ведь и правда, разговор с купцом привел его к маяку. Иначе — не получилось бы…
      — Послушай, Саша, как-то я пока не очень понимаю. Есть Тропа, есть Адам, есть Михаил-Махмуд… Какая между ними связь?
      — Я сам до конца не разобрался. Михаил-Махмуд и Адам знают друг о друге и помогают друг другу. Только вот цели у них, похоже, у каждого свои. А Тропа… мне просто кажется, что она тоже живая, хотя она никогда со мной не говорила.
      — Так… Ладно, давай с другой стороны зайдем. Помнишь, вчера ты хотел мне рассказать про себя.
      — Не особо хотел… — Сашка посмотрел на Мирона весьма хмуро, почти как тогда, в самолете.
      — Саша, — как можно мягче попросил Мирон, — я понимаю, что тебе вспоминать все это особой радости не доставляет. Как ни странно, мне — тоже. Но мы должны что-то сделать, причем должны точно знать, что именно. Я не хочу, чтобы нас использовали втёмную, как патроны к оружию. Я не патрон, да и ты тоже.
      — Другие такого не спрашивали, — пробурчал мальчишка.
      — Другие что, попадали сюда так, как я?
      — Не знаю… я же говорю, их Михаил-Махмуд приводил.
      — Вот видишь… Сам понимаешь, я — не такой как они.
      — Да уж…
      — И потом, у меня другой характер и другая работа. Люблю я вопросы задавать.
      — Да понимаю я, Вы — следователь.
      — Еще чего, я — аналитик. Понимаешь?
      — Нет, — искренне признался Сашка. — Вот помвопрмобначштаарматри один раз видел. Пленного.
      — Ага… — Мирон призадумался. Хороший ребус… — Помощник начальника штаба Третьей армии по мобилизации?
      — Ого! — Сашка искренне удивился. — Знали, или…
      — Или. Так вот, моя задача собирать информацию, анализировать её, делать выводы и разрабатывать план операции.
      — Так бы и сказали — штабной офицер… А то придумали — аналитик, — Сашка все еще бурчал недовольно, но гораздо более миролюбиво. — Видел я штабных, у генерала были… Вы, наверное, полковник…
      — Генерал, — улыбнулся Мирон.
      — Генера-ал, — от удивления мальчишка повторил звание как-то нараспев. — Честно?
      Все так же улыбаясь, Мирон достал из внутреннего кармана ветровки служебное удостоверение и протянул его Сашке.
      — А почему на двух языках?
      — Потому что у нас в стране два государственных языка — украинский и русский. А в Крыму ещё и специальный вкладыш оформляется — на крымско-татарском.
      — Зачем? — изумился мальчик.
      — Затем, что это тоже государственный язык — в Крыму.
      — А зачем столько языков?
      — Чтобы людям удобнее жилось. Принцип такой у нас: работаешь на государство — изволь знать все языки, которые положено. Просто, с тех времен, которые ты помнишь, в мире многое изменилось…
      — Это я уже понял. Даже писать по-другому стали: без ятей, без твердых знаков…
      — Без фиты и ижицы, — механически продолжил Мирон, поднял взгляд от котелка — Сашка беззвучно смеялся.
      — Ты чего? — не понял Нижниченко.
      — Ладно, спрашивайте. Что вам рассказать?
      — Давай по порядку. Значит ты Саша Волков из станицы Стародубской. Так?
      — Ну… не совсем. Мы на хуторе жили.
      — Хорошо. Когда ты родился?
      — Шестнадцатого мая тысяча девятьсот седьмого года.
      — Ага. Значит, в семнадцатом тебе было десять лет. Вообще-то маловато для участия в войне.
      — Можно подумать, ваши меня спрашивали, — снова насупился парнишка.
      — Вот что, Саша, может хватит из меня верного дзержинца делать, а? Если на то пошло, то я наследник традиции министерства внутренних дел Российской Империи ничуть не меньше, чем наследник ВЧК. Знаешь ли, контрразведка на Руси была чуть ли не со времен Михаила-Махмуда.
      — Была, да сплыла, — не так-то просто было в чем-то убедить юного шкуровца. — Ваш Ульянов-Ленин был немецким шпионом, его из Германии специальным поездом привезли.
      — Во-первых, не из Германии, а из Швейцарии…
      — Один… хрен…
      Парнишка явно собирался употребить другое слово, но не рискнул сквернословить в присутствии генерала, пусть и красного.
      — Ну, если ты берешься судить, то, прежде всего, как ты говоришь, хрен — совсем разный. Швейцария была нейтральной страной и против России подрывной деятельности не вела. А далее, могу тебе сказать, что, придя к власти, часть большевиков остепенилась и начала служить интересам страны. К тому моменту, когда я стал офицером госбезопасности, немецких шпионов среди нас уже не было. По крайней мере, легальных.
      — Ладно, — Сашка снова вспомнил, что решил отвечать на вопросы Мирона. — Что еще Вам рассказать?
      — Как ты попал к Шкуро?
      — Обыкновенно попал. Хутор красные спалили, тех, кто не успел сбежать или спрятаться поубивали. Мамку с сестренками в заложники взяли… Я утечь успел. Болтался, пока шкуровцы не подобрали. Там хорунжий был, дядя Степан Лютый с нашего хутора, он меня узнал. Остался я при сотне, только дядю Степана скоро убили. Стал учиться воевать…
      — Многому научился? — полюбопытствовал Мирон.
      — Многому. Стрелять могу из револьвера, из нагана, из карабина… Из трехлинейки тоже могу, только тяжела, зараза. Пулемет знаю. Штыком владею — русский способ, французский, английский, немецкий, австрийский…
      — Ух ты, — не сдержался Мирон. Искусство фехтования на штыках в его годы было почти забытым, даже не каждый спецназовец владел этой довольно разнообразной техникой. Конечно, и штатные штык-ножи для АКМов довольно сильно отличались от старых добрых штыков для винтовки Мосина.
      — Мину могу поставить, — продолжал Сашка. — Могу обезвредить. Даже сделать могу. А вообще, я не столько воевал, сколько в разведку ходил: мальчишка много внимания не привлекает.
      — Но однажды не повезло — сцапали?
      — Я всегда возвращался, — обидчиво возразил мальчишка. — А сцапали меня в двадцать первом, уже после…
      — Ну, про это как-нибудь в другой раз, — предложил Мирон.
      — В другой, так в другой, — легко согласился парнишка. — А что еще в этот?
      — Поподробнее все-таки о том, что ты еще умеешь. Карты, например, читаешь?
      — Обижаете. Даже нарисовать план могу.
      — А карту?
      — Не… Топография — наука слишком сложная. Да и зачем? Карты у штабистов, а командиру сотни и плана всегда хватит… А в штабе с плана на карту офицеры зараз переносят всё, что надо.
      — Добро. Минное дело вряд ли понадобится, да и опыт твой устарел. Прочее же в хозяйстве не помеха.
      — Как это устарел?
      — Саша… Ну, представь себе современную мину с установками на неизвлекаемость и самоликвидацией, реагирующую только на тяжелую бронетехнику, или горе-сапёра. Что ты с ней будешь делать?
      — Изучать, — улыбнулся Сашка.
      — Ага… Давай дальше. Какая у нас ближайшая задача?
      — Наверное, встретиться с кем-то. Тропа подскажет.
      — Подскажет… Давай думать, Саша. Какова цель операции?
      — Кто ж его знает?
      — Ладно. Слушай приказ.
      Сашка рефлекторно вскочил и вытянулся в струнку.
      — Сведения о противнике: обладает развитой системой базирования, по крайней мере, в нескольких мирах, не контролирует Тропу, похоже, не имеет доступа к таковой. Сбор информации и действия осуществляет через агентуру, современными способами прикрытия деятельности не владеет. Имеет собственные системы межмирового транспорта. Первым этапом действий является добывание и анализ сведений о противнике. Вопросы есть?
      — Никак нет!
      — Тогда садись и пей чай. Что имеешь дополнить к информации о противнике? А то даже, — Мирон улыбнулся, — и приказ нормальный не составить.
      — А почему?
      — Ага, ты не в штабах крутился, верно… Саша, приказ должен начинаться с информации о противнике и цели операции. Это придумали давно — и совершенно правильно. Пока ясно, что противник боится разглашения сведений о себе, ему проще ликвидировать базу, чем…
      — Стойте! — Сашка явно переступал через себя. — Такое мне попадалось!
      — Саша, спокойно. Что именно?
      — Тогда, в Гражданскую… Мы встречали несколько раз что-то очень странное. Мне поручик Бочковский показывал мастерскую и остатки какого-то оружия… Мастерскую взрывали неясно чем, запах стоял незнакомый.
      — Какие запахи знакомы?
      — Пироксилин, динамит, аммонал, тротил, кордит.
      — Ясно, Саша. Совсем не факт, что это то, что мы ищем, но давай, доложи точнее. Где это было?
      — Между Невинномысской и Барсуковской!
      — Добро. Что-то кроме оружия запомнил?
      — Так точно! Свёрла и резцы с наконечниками золотистого цвета. Оружейник наш забрал: сказал, очень удобные и прочные.
      — Добро. Что-то ещё?
      — Никак нет!
      — Нарисовать оружие можешь?
      — Плохо получится, — Сашка застеснялся.
      — Нарисовать, разведчик. Не начертить. Держи блокнот и ручку.
      — Ага…
      Сашка долго прикидывал и возился, но на листке возник вполне узнаваемый пулемёт Калашникова.
      — Так, — критически обозрел эскиз Семен. — В общем, ясно. Это скорее выглядит так, это — вот так… Верно?
      — Ага… Вы… Вы знаете это оружие?
      — Встречал. Хорошая машина. Одна из основных у нас. Хорошо… Скажи-ка, вот это — прицельная планка. Она там сохранилась?
      По памяти Мирон набросал крупный рисунок планки.
      — Нет! Эти линии были по-другому!
      — Неплохо, Саша…
      Единственное, что нужно было переделать.
      — И там была еще одна пластина: с надписью "1908"
      — Как интересно, — сказал Мирон с глубоким отвращением. — Все понятно, Саша, все понятно. Очень удачное оружие, пожалуй — лучшее, что можно придумать под старый добрый российский винтовочный патрон. Даже под разные типы этого патрона. В производстве довольно прост, куда проще винтовки штабс-капитана Мосина, в эксплуатации — и того проще. Ясно?
      — Как это: под разные типы патрона?
      — У тебя какое оружие было? В смысле: за тобой числилось? Карабин?
      — Так точно, кавалерийский карабин системы Мосина, номер…
      — Не нужно номера. Так вот, русский винтовочный патрон разных модификаций отличался в основном типом используемого пороха. Поэтому прицелы тоже использовались разные. Здесь, заметь, мы имеем дело с прицелами, легко и быстро подгоняемыми под любой тип патрона. Думаю, планок было больше — под разные варианты. Ясно… Светлая голова работала! Попадалась мне в детстве повесть, автор которой поставлял красным бойцам автоматы ППШ, а воинам Отечественной — автоматы Калашникова.
      — Автоматы?
      — Сокращение такое. Полное название автоматическая винтовка.
      — И что же, автор этот на Бородинском поле гренадеров автоматическими винтовками вооружил? — изумлению мальчишки, казалось, не было предела.
      — Каких гренадеров? — машинально удивился Нижниченко, прежде чем осознал, что Отечественная война для Саши Волкова — это война восемьсот двенадцатого года. До Великой Отечественной он просто не дожил — целых двадцать лет. Почти столько же, насколько после Дня Победы родился сам Мирон Павлинович Нижниченко.
      — Я имел в виду другую войну, Саша. В сорок первом Германия напала на Россию, немцы дошли почти до Москвы, Санкт-Петербурга, штурмовали Царицын, — память услужливо подсказывала дореволюционные названия городов.
      — А Ростов?
      — Ростов немцы взяли.
      — И-и-и… Да у нас и в страшном сне никому не могло присниться, чтобы немец до Дону дошел.
      — Вот потому-то война та тоже Отечественная… Так о чем я говорил-то…
      — О патронах.
      — Ага… Удивительно, что эти финты сходили главному герою с рук, поскольку ППШ был не способен стрелять револьверными патронами, как описывал автор, а винтовочный патрон в «калаша» и засунуть-то было совершенно невозможно. Примерно ясна ситуация, Саша?
      — А когда эту штуку придумали?
      — А ты у меня сообразительный, — улыбнулся Мирон. — Лет через тридцать после окончания твоей войны — это минимум. Так что сам понимаешь. Еще один объект, похоже, с нашими заклятыми друзьями. Молодец все же поручик Бочковский! Что с ним дальше было?
      — Погиб через несколько недель на "Памяти Витязя".
      — На чем?
      — На бронеавтомобиле.
      — Ясно. Вечная память…

      Диму по дороге домой он не увидел, хотя, пробираясь дворами к дому деда, постоянно проверялся, что было не слишком трудно. Шел третий час ночи, дворы словно вымерли, тут хвостом привязаться сложно.
      Дворы вымерли, а в окнах горел свет: Вильнюс не спал. Балис понимал, что после этой ночи всё будет по-другому. И в огромном Союзе, и в отдельно взятой Литве и в его, Балиса, жизни. Но сейчас он об этом не думал: на это найдётся время и позже, а сейчас надо благополучно вывезти из города семью.
      Рита открыла дверь почти сразу после звонка, увидев усталое лицо жены, он понял, что она в эту ночь так и не сомкнула глаз.
      — Целый, — прошептала жена, прижавшись к Балису. Уткнувшись лицом в пальто на груди, всхлипнула. — Я за тебя так боялась.
      — Ну что ты, маленькая, что ты, успокойся, всё нормально, — он осторожно гладил её по голове, пытаясь успокоить. — Видишь, я здесь, в порядке, всё хорошо…
      — Хорошо… Я же видела по телевизору, что там творилось… Стрельба, танки… Ты же в форме уходил, почему на тебе пальто? Чьё оно? — подняла заплаканное лицо Рита.
      — Форму придется новую в Севастополе покупать, — усмехнулся Балис, легонько отстраняя супругу. — А пальто… В хозяйстве пригодится. Кристинка спит?
      — Спит… Мама твоя звонила, когда это всё началось…
      — А ты?
      — А я сказала, что ты выпил вечером со своими друзьями и теперь спишь.
      — Ты у меня умница, — улыбнулся Балис, снимая пальто.
      — Кофе хочешь?
      — Ага… А пожевать у нас чего есть?
      Здесь, дома, он вдруг почувствовал сильный голод, видимо, это была реакция на нервное напряжение.
      — С поминок полно всего осталось, сейчас накрою.
      Тихонько, чтобы не разбудить дочурку он зашел в ванную, глянул на себя в зеркало — вроде, всё в порядке. Побриться бы не мешало, но лучше он это сделает в поезде. Холодная вода отбросила вдруг наползшую сонливость. Крепко растерев лицо махровым полотенцем, он прошел на кухню, где Рита успела уже сообразить то ли очень поздний ужин, то ли ранний завтрак: индарити агуркай , якнине , сыр, колбаса, хлеб… На плите пофыркивал кофейник.
      — Если хочешь, там есть гинтарис . Разогреть?
      — Да нет, не надо… Ты хоть ложилась?
      — Какое там…
      — Значит так, — уплетая фаршированный огурец, начал Балис. — У меня уже куплены билеты до Ленинграда, поезд отходит в семь двадцать два. Садимся, запираемся в купе — и ты отсыпаешься. А в Питере я сажаю тебя с Кристинкой на самолет, и Севастополь ждет вас. Ясно?
      — Так срочно? И почему через Ленинград? — изумилась жена.
      — Если у тебя больной спрашивает, нужен ли ему этот укол, ты что отвечаешь?
      — Что доктору виднее.
      — Вопросы есть?
      — Балис, мне страшно…
      — Не бойся, маленькая. Тебе ничего не угрожает.
      — Да мне не за себя, мне за тебя страшно…
      Их взгляды встретились, и Балис прочел в глазах Риты, что она действительно очень волнуется и боится. Так испуганно она не смотрела на него даже в восемьдесят четвертом, когда он отправлялся на практику в Афганистан.
      — Успокойся, ничего со мной не случится, — полной уверенности в этом Балис, конечно, не испытывал, но убедить жену было необходимо. Простенькую легенду на этот счет он придумал ещё на вокзале. — Ты же понимаешь, что сейчас наверху начнут искать козлов отпущения. И не только звезды с погон полетят, совсем из Армии турнут многих. И с Флота тоже могут.
      Рита грустно кивнула.
      — А ты без Флота себя не представляешь.
      — Не представляю, — подтвердил Балис. Его удивил и озадачил тон, которым супруга произнесла эту фразу. — Раньше тебя это вроде бы не раздражало?
      Кофе вскипел, и Рита разлила его по чашкам. Грустно посмотрела на мужа.
      — Раньше… Раньше была другая жизнь: я была женой защитника Отечества, а Отечество это было одно на всех. Знаешь, я всегда в Вильнюсе чувствовала себя как дома.
      — Еще бы, ты литовским владеешь вполне сносно. Лучше многих из тех, кто живёт в Литве всю жизнь…
      — Да разве в этом дело? Для меня домом был весь Союз, помнишь, как я рвалась за тобой в Ташкент? И даже не думала о том, что на узбекском языке не могу сказать ни одного слова. Нас учили с первого класса, что мы все — одна семья. А сейчас? Балис, ты понимаешь, что меня сейчас ненавидят только за то, что я — жена советского офицера. Им неважно, какой я человек, какой ты человек, им важно только одно — твои погоны. Ты хоть понимаешь, что, может быть, тебе больше никогда не удастся вернуться в этот город, в твой родной город — только из-за погон? Ты вообще думал о том, как ты будешь встречаться с родителями, с сестрой? А как ты будешь объяснять Кристине, что она не может поехать к деду и бабушке?