В то, что в приморском городе пыль соленая, Балис Гаяускас не верил никогда. В конце концов, за свои почти целых тринадцать лет он насмотрелся на родную Балтику с самых разных мест. С набережных почти десятка городов от Ленинграда до Калининграда, с песчаных литовских пляжей, дюн и кос, и это не считая судов и кораблей! Никогда песок не был соленым. С чего же быть соленой пыли? Севастополь развеял это заблуждение довольно быстро, здесь соленой была не только пыль, но, казалось и сам воздух. Неслыханное дело: после дождя Балис вдруг почувствовал, что ему… стало душно. Да уж, каких только чудес не бывает на белом свете… Развеял Севастополь и другое глубокое заблуждение Балиса, что он — уже взрослый и ответственный человек, способный самостоятельно решить стоящие перед ним проблемы. В родном Ленинграде — безусловно, в моментально ставшем своим Вильнюсе — наверняка, а вот во мгновенно полюбившемся, но пока что ещё незнакомом Севастополе, как оказалось, нет.
      Ситуация выглядела довольно отвратительно. Пятилетнему ребенку потеряться вполне понятно и даже прилично, а как это смотрится в двенадцать лет? "Отец, конечно, тоже хорош: проморгал сына в толпе, но и я сделал кучу глупостей", — самокритично подумал Балис.
      Правильнее сказать, «глупости» они делали вместе. Вместо того, чтобы прямо на вокзале договориться с кем-нибудь из местных жителей, наперебой предлагавших "жильё дёшево и у самого моря", Гаяускасы гордо прошествовали в камеру хранения, сдали вещи и сели на троллейбус, направляющийся в сторону центра. На недоумённый вопрос сына Валдис Ирмантасович объяснил, что у них достаточно денег, чтобы прожить три недели его законного отпуска в номере приличной гостиницы, а не в сарае с дырявой крышей и удобствами во дворе. Вот сейчас они эту гостиницу себе и выберут, а попутно посмотрят на город.
      Посмотреть и правда, было на что. Балис родился в Ленинграде, жил в Вильнюсе, бывал в Москве, Таллине, Риге, но всё равно Севастополь произвёл на мальчишку неизгладимое впечатление. Бухты и горы придавали городу совершенно особенное очарование. Эх, прокатиться бы гавани на катере… Должны же здесь ходить катера?
      А потом папе в голову пришла гениальная идея: "посмотреть на местные достопримечательности, которые запросто продаются", проще говоря — завернуть на Центральный городской рынок. И там, в толкотне, отец и сын потеряли друг друга.
      Сначала Балис воспринял ситуацию даже иронически: всего-то и нужно было — зайти в контору и попросить передать объявление. Но трансляция на рынке из-за какой-то поломки не работала. Некоторое время мальчишка пошатался по базару — без результата.
      Тогда в голову пришла замечательная идея: найти отца ленинградским способом. Как известно, потерявшиеся в Ленинграде должны встречаться у Медного Всадника — главного памятника городу. Здесь, в Севастополе, как подсказали им с отцом пассажиры троллейбуса, главным был памятник Нахимову. Вот там, без сомнения, отец его и ожидает.
      Доехать до памятника Балис сумел без малейших проблем. Но только отца там не оказалось. Мальчик прождал его, наверное, полчаса — безрезультатно. А потом внезапно начавшийся дождь загнал парнишку под колоннаду на Графской пристани.
      Самое обидное — ни малейших идей, как исправить в ситуацию, в голову не приходило.
      Это называется — экзотики выше верхней палубы. Дед так иногда говорил. Особенно — когда запыхавшийся и ободранный после очередных приключений Балис вбегал домой — и видел зашедшего в гости седого старика в форме каперанга. Только сейчас не было поблизости деда. Был где-то недалеко отец — только неизвестно где именно. А сам Балис дышал вполне соленой пылью, рассматривая в упор роскошную колоннаду на Графской пристани, доедал мороженое и думал о том, что придется делать. Вариант вырисовывался только один: пойти и «сдаться» в милицию. Обидно, но ничего лучшего придумать не удавалось…
      — Ой!
      — Извини!
      Тяжелые раздумья оказались прерваны самым неожиданным образом. В пол оборота к Балису замер парнишка примерно его возраста. Только что он ухитрился наступить Балису на ногу, причем крайне чувствительно.
      — Ты это… тоже наступи, а то поссоримся, — виновато сказал он.
      — А чего нам ссориться? — Балис слегка улыбнулся, — мы же не друзья. Даже не знакомые.
      — Это как? Если не знакомые, то можно и ссориться?
      Парнишка выглядел удивленным.
      — Ну… Наверное, не стоит все равно.
      — Тогда наступи!
      Балису вдруг полегчало.
      — Нет, сперва познакомимся! Я — Балис!
      — А я — Мирон! А еще — Павлиныч!
      — Это как? Я еще и Бинокль! За то, что очень хорошо вижу!
      — А Павлиныч — отчество!
      — Ух, ты!
      — Так, давай, наступай!
      Балис первый раз за последние часы чуть улыбнулся и изобразил, что наступает Павлинычу на ногу.
      — Теперь нормально… А ты чего такой кислый?
      — А, родителя потерял.
      — А где?
      — На базаре.
      — Сейчас попробуем найти! У меня там знакомый милиционер.
      — Так что, сидеть в отделении и ждать его там?
      — Это вряд ли! Поехали!
      Троллейбус довез их до входа на рынок за десяток минут, и Мирон, наказав Биноклю подождать на лавочке, отправился в сторону конторы базара. А Балис принялся оправдывать своё прозвище. Странно это — уметь смотреть далеко. Такое умение прорезалось у него лет в девять — и отец отнесся к этому очень серьезно. Даже тренировал — особенно часто вечерами, показывая тогда еще Бинокленку маленькие рисунки издали. И хотя поначалу Балис очень быстро уставал, это было интересно до безумия. А когда отец начал показывать ему ночное небо и то, что у Венеры есть серп…
      А пока можно было посмотреть на рыбу, которой торговали женщины.
      — Ой, что это?
      Балиса просто повлекло к прилавку: такого он еще не видел. А торговка посмотрела на него свысока и спросила:
      — Чего, петуха хочешь купить?
      — Какого петуха? — Балис почувствовал розыгрыш.
      — Известно, какого. Морского.
      — Нет. Я такого в первый раз вижу.
      Тетка посмотрела на Балиса внимательнее.
      — А так ты только приехал?
      — Ага.
      — Ну, тогда смотри, от рыбы не убудет.
      — Балис! Ты где? Бинокль!!!
      — Ой, мне пора!
      Вернулся Мирон не один, а с добродушным пожилым старшиной.
      — Это, значит, и есть наш пропавший Балис Гаяускас? — строго осведомился он.
      — Ага…
      — Тебе тут от отца записка, прочти, что ли.
      "Балис!
      Раз не получилось сразу найти друг друга — с 14.00 позвони в гостиницу «Крым» администратору. Телефон 5-34-84. Я устроюсь туда и, думаю, мы встретимся еще до ужина.
      Валдис.
      P.S. Удивительный у тебя талант теряться!"
      — Ну, и что теперь? — спросил Балис.
      — А что там написано? — осведомился старшина
      — Да вот… — Балис протянул записку старшине.
      — Ну, еще час до времени. Мирон, ты тут рядом живешь, накормил бы гостя!
      — Я — ваш гость?
      — А что еще с тобой делать, под замок сажать, что ли? Так что, объявляю тебя гостем.
      — Ой… Спасибо!
      — Нема за що. Идите, хлопцы.
      "Хлопцы" отправились по тихой и очень тенистой улице, негромко переговариваясь:
      — А Балтика совсем не такая.
      — Лучше, что ли?
      — Нет. Просто другая. Она… строгая!
      — Здесь тоже бывает строго.
      Улица превратилась в мостик через овраг.
      — Ой, смотри!
      — Что?
      — Да вот! Там!
      Зрение Балиса всегда удивляло врачей — слишком оно было «правильным». Мирон, конечно, таким не отличался, но малыша лет семи, лезущего по кустам, разглядел без проблем. А потом — и второго.
      — Ну, и что?
      — Граната… — Балис почти прошептал это, — у него в руках!
      — Побежали!
      Не такая уж и редкая это штука — граната в городе, через который несколько раз проходила война. Два человека понимали это очень хорошо. Как и то, что граната у совсем малька — это большая беда. Балис несколько раз бросал учебную гранату: под руководством своего деда Ирмантаса Мартиновича. Учебная-то учебная, но грохоту от нее! А что тут?
      А тут — пацан. Уже уперся в дерево, а руки прячет за спиной. Соображает ведь!
      Что отберут игрушку — соображает. А что за игрушка — никак.
      — Вы что… не надо!
      Мирон присел — так, чтобы глаза были на одном уровне.
      — Чего не надо?
      — Забирать…
      — Тебя зовут-то как?
      — Миша…
      — Миша, ты пойми, это очень опасная штука.
      — Там их много.
      — Где?
      — А назад отдадите?
      — Нет. И себе не возьмем. Отдадим тем, кому надо.
      — А им зачем?
      — Работа у них такая.
      — Ну… — Миша вдруг заколебался, — возьмите…
      — А где их много — покажешь?
      — Покажу.
      Теперь уже трое гуськом шли через кусты и шипели, царапаясь о колючки. Гранату нес Балис — он доказал Мирону, что имел дело "с такой штукой", даже бросал разок, но на душе у него скребли кошки. Ни на что знакомое эта штука — цилиндрическая, с рубчатой насечкой, похожа не была. В том числе и на учебную гранату, которую он, и точно, бросал. Два раза — даже снаряженной. А незнакомое — самое страшное. Что-то вспоминалось, но с таким трудом!
      — Вот…
      Угол ящика. Полусгнившего. И таких штук там… Ох, как плохо-то! Слишком они на гранаты похожи. Балис аккуратно положил свою ношу на землю. И облегченно вздохнул. В первый раз он порадовался тому, что жив. Запоминалась такая радость.
      Мирон тихо сказал:
      — Вылезает же такое… Тут военные рядом, пойдем?
      — Нет, — так же тихо ответил Балис. — Ты иди с Мишкой, а я на мостике подожду. Тут же мальков может быть много, правда, Мишка?
      — Мало, — немедленно ответил Михаил.
      — Все равно, пойдешь с Мироном, мало ли чего!
      Через десять минут у КПП воинской части вышедший лейтенант выслушивал Михаила и караульного.
      — Товарищ лейтенант, опять дети чего-то не то нашли!
      — Ага. Второй раз за неделю.
      — Так выезжать надо!
      — А то… — Лейтенант быстро набрал номер.
      — Дежурная группа по разминированию, на КПП!
      И положил трубку.
      — Повезло вам ребята, у нас штатные саперы есть… Дежурный!
      — Я!
      — Отзвонись, куда и как положено. Я еду с дежурной группой, вместо меня остается Синягин… Это еще ничего, ребята… Иные к нам такое тащат. Как только дотаскивают-то, ума не приложу… Что там, попробуйте рассказать точнее?
      — Ну, это… Вроде гранат. Целый ящик.
      — Так. Ящик? И эти штуки в нем?
      — Ага.
      — Что еще рядом?
      — Вроде ничего.
      — Точно? Какие штуки?
      — Рубчатые.
      — На что похожи? — лейтенант мягко подтолкнул ребят к плакату.
      — Вроде, на эту: Только не яйцом, а так: ровно. И на эту, только без ручки.
      — Ага… Понятно. Полбеды, кажется.
      — Почему?
      — Я сказал — кажется, ребята…
      К КПП подъехал УАЗ.
      — Дорогу покажете?
      — А то!
      Через пару минут группу разминирования встретил Балис. Эффектно встретил, приветствуя по уставу:
      — Товарищ лейтенант!
      — Спокойно. Ящик где?
      — Там, у кустов, видите?
      — Пока нет. Стой тут и командуй, куда.
      — Можно с Вами?
      — Нет. Стоять здесь и командовать!
      — Есть!
      — Ну, командуй… Звать-то как, командир?
      — Балис!
      — До больших звезд дослужишься, Балис. Тебе сколько лет?
      — Двенадцать! Тринадцать почти уже…
      — Вот, а уже офицером командуешь, высоко взлетишь! Ладно, — улыбнулся лейтенант, — я пошел смотреть.
      До ящика он шел медленно и спокойно. Только росло мокрое пятно на спине. И насвистывал он что-то отчаянно-веселое. И стучал по сапогу веткой, которую отломил на третьем шаге. Дальше его действия показались ребятам совсем странными. Присев на корточки и осмотрев ящик повнимательнее, лейтенант крякнул и выдернул его из земли. Совсем по футбольному пнул ногой ту штуку, которую бережно и со страхом нес Балис.
      — Куприн! Проверь на всякий случай щупом вокруг!
      Его голос просто звенел от облегчения. После этого он взял несколько «стаканов» и, насвистывая что-то веселое, пошел к мосту. Не спеша. С удовольствием человека, избежавшего серьезной опасности.
      — Так, ребята, спасибо за находку! Балис, получи! Мирон! Мишка!
      — Так что это такое? — тихо спросил Мирон.
      — Гранатные рубашки, ребята. Безопасная штука, если, конечно, не бить ей по голове. Спасибо, что пришли к нам!
      — Так они зачем? — спросил Балис.
      — Одеваются на гранату. Для пущего эффекта при применении. Фу! Хорошо! Камень с души просто…
      — Мы зря к вам шли? — очень тихо спросил Балис.
      — Нет, — серьезно ответил лейтенант. — Совсем не зря. Во-первых, мы качественно проверим эту балку — где есть одна находка, может быть и другая. И даже очень может быть. Во-вторых, такая штука похожа на более опасные. В-третьих, я убедился, что наши рассказы о том, что нужно делать в таких вот случаях работают. А в-четвертых, это мелочи жизни — будет подарок отцу, он в школе — военрук. Так что маршируйте до колонки, прополощите эти… сувениры и все. Спасибо вам!
      И они пошли. Договорившись встретиться вечером.
      Валдис Ирмантасович, осмотрев «рубашку», долго расспрашивал Балиса обо всех деталях. Балис все же умудрился соврать о том, что они ничего не трогали до прибытия военных.
      Наконец, отец откинулся на спинку кресла и облегченно вздохнул.
      — Фух! Балис, теперь я спокоен — по этому городу ты можешь гулять, как по нашему двору. А железка… Что же, отвезем домой на память. Хотя я бы предпочел бы несколько камешков.
      — Может, не будем везти ее домой? Мама же испугается.
      — Обязательно отвезем, Балис. Такую память тоже нельзя оставлять.
      — Па, а можно я погуляю еще? У меня тут друг появился!
      — Друг — это серьезно… Так, завтра утром мы пойдем осматривать город, так что давай, гуляй, но не допоздна. Телефон в номере знаешь? Мелочь на автомат есть? Давай, но купаться пока только со мной. Так… А ну, стой!
      И смазал чем-то Балису уже обгоревший нос. После чего чуть щелкнул по "этой выдающейся части тела".
      — Все равно облезет, но так хоть по науке. Перед закатом сними рубашку минут на двадцать, так лучше загорать. Давай, сынок… Познакомишь завтра с другом, хорошо?
      — Хорошо!
      Закат Мирон и Балис встретили на решетчатом пирсе, выдававшемся далеко в море. Солнечная дорожка уходила куда-то вдаль, и ребята присмирели. Обменялись камешками — Мирон отдал сердолик, Балис — прихваченный на всякий случай из Литвы кусочек янтаря. С муравьем.
      Они проводили вместе почти целые дни, Валдис Ирмантасович как-то сразу сдружился с Павлином Петровичем — отцом Мирона. Как оказалось, в роду у Нижниченко был дед-лирник, а музыковеда Валдиса безумно интересовало все, связанное со старой музыкой. Он рассказывал, как искал последних гудочников — и почти нашел, опоздав на месяц — старик, игравший на уникальном инструменте, умер, не оставив ученика — а вот его знакомому «ловцу» лирников повезло куда больше. В общем, родителям было о чем говорить, пока младшее поколение обшаривало город и море.
      Потом пришло время уезжать. Кончался отпуск, и ребята уже очень хорошо чувствовали, что встретятся нескоро. В тринадцать лет и год — это почти вечность. Договорились переписываться, но не получилось. Письма возвращались с пометкой "Такого адреса нет". Валдис Ирмантасович, посмотрев на конверт, однажды вечером задержался, никого не предупредив дома. Вернулся, чуть благоухая коньяком.
      — Такие вот дела, Балис. Нет такого дома в Севастополе, и улицы — тоже.
      — Как нет? Ты же сам был там!
      — Был. И фотография есть. А улицы — нет.
      — А разве так бывает? — Прозвучало глупо, будто Балис совсем маленький. Но отец этого будто и не заметил. Он вздохнул и серьёзно сказал.
      — Не знаю я, сынок. Получается, что бывает…
      — Что теперь делать?
      — Тоже не знаю. Значит — ждать.
      Ждать пришлось долго.

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации.
      Приморский регион.
      Руководителю СБ ЮЗФ
      Тема: Желтый дракон-00-1
 
      5.09.1999 ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
 
      Наша служба неоднократно ставила вопрос о централизации работ с секретными документами и секретными объектами, как минимум в плане учета таковых. Однако излишне ведомственный подход к этому вопросу, ранее приводивший лишь к мелким и досадным инцидентам, после последних событий в СЕВАСТОПОЛЕ наглядно продемонстрировал, что далее мириться с существующими методиками невозможно. Напомню суть проблемы. В течение нескольких лет в городе открыто функционировал секретный объект, принадлежность которого до сих пор не установлена. Замечу, что ни у кого не вызвало даже элементарного беспокойства наличие напичканного неизвестным оборудованием и оснащенного большим количеством антенн здания в районе, насыщенном военными и военно-морскими базами. Лишь события последних суток (взрыв на крыше здания и исчезновение после этого персонала и охраны) вызвали интерес как нашей службы, так и армейской и военно-морской контрразведок к этому комплексу. На сегодняшнем совещании установлено, что:
      — Сотрудники моего ведомства, выясняя после начала функционирования объекта его принадлежность, получили надлежаще оформленные документы о принадлежности объекта разведке ВМФ.
      — Разведка и контрразведка ВМФ также удовлетворилась документальной информацией о принадлежности учреждения Генштабу.
      — Армейская контрразведка получила документы, свидетельствующие о принадлежности объекта Службе Безопасности.
      Сверка фактов, изложенных в этих документах, показала, что они фальсифицированы, однако, с крайне высокой достоверностью. Лишь обычные напряженные отношения между соответствующими ведомствами обеспечили возможность длительного функционирования неизвестно чьего объекта с не установленными до сих пор функциями. Нами установлен ряд местных жителей, работавших на наружной охране объекта. Ценной информации от них пока не получено. Предпринимаются меры по установлению и опросу местных жителей, которые, возможно, работали во вспомогательных подразделениях объекта. Все уцелевшие (полностью или частично) приборы, находившиеся на объекте, исследуются группой технических экспертов Армии, ВМФ и Безопасности. По большинству приборов и фрагментов не установлено ничего конкретного. Считаю необходимым подключение экспертов АН ЮЗФ.
      Любопытно, что за несколько часов до аварии на объекте началось активное распространение слухов об инопланетном происхождении объекта. Первоисточник слухов устанавливается. Что же касается анекдотичной истории о "желтом драконе", оказавшемся на проверку стаей бабочек, то это свидетельствует лишь о крайнем напряжении нервов у ряда сотрудников Генмора. Получив крайне сомнительную информацию о неизвестном живом существе, или техногенном объекте, вместо докладов по начальству и серьезного сбора информации, служба охраны попыталась провести в черте города операцию силами роты ПДС и комендантской роты по уничтожению объекта. В результате несколько граждан получили психологический шок вследствие наблюдения за стрельбой по бабочкам из табельного оружия. Лишь по счастливой случайности обошлось без убитых и раненых.
      Таким образом, назрела необходимость в принятии ряда мер, список которых прилагается".

      Мрачно посмотрев на отпечатанный листок, шеф службы безопасности региона поставил свою подпись, аккуратно уложил его и еще несколько хрустких бумаг в конверт, опечатал его в соответствии с инструкцией и задумчиво подошел к тёмному окну. Внизу по Екатерининской проезжали редкие автомобили. С противоположной стороны улицы лукаво щурился барельеф Ленина — наследие недавних советских времён. Казалось, Ильич наслаждается сложной ситуацией, в которую вляпался начальник СБ.
      Хозяин кабинета вернулся к столу. "Сложной ситуацией?" Хорошо, если так, а не ещё хуже. И это не паника, а трезвый анализ. Трагизм ситуации упирался в то, что новое направление, откуда могла прийти беда, его ведомство благополучно проморгало. Непонятные слухи, которым он не придавал особого значения, материализовались сперва во взрыв на главной военно-морской базе, а затем и в подарок в виде непонятно чьего объекта неизвестного назначения. В лейтенантскую юность он рыл бы землю ради такой находки. А каково генералу, чьи подчиненные прощелкали это безобразие? Впору рыть землю, чтобы закопать находку поглубже. Только поздно. Самый сложный вопрос решался именно сейчас. Кому адресовать материал? Прямому начальнику в столицу — или выше? Его босс тоже будет думать, сидя вечером в кабинете, где запах табака давно смешался с запахами парфюма от его предшественницы и неистребимого аромата старого архива — что делать с докладом? Доложить Президенту? Или нет?
      Недавно региональный шеф сделал открытие, которое ему совсем не понравилось. Один из отделов контрразведки ВМФ не просто дублировал деятельность его ведомства. Он отправлял свои наработки Президенту. Экий все же деятель сидит в Замке — совсем правильно работает, хотя в должности — два месяца. При его предшественнике такого безобразия не было! А его начальник из столицы вполне может этого не знать… И припрятать материал. В общем, ясно, кто тогда окажется крайним. И ясно, что нужно делать.
      Из папки «Архив» несколько листов выпали как будто сами — и через пару минут на столе лежали копии. Теперь оставалось самое главное.
      Напевая старый и полузабытый мотив насчет того, что четырех копий достаточно, Мирон Павлинович Нижниченко извлек пишущую машинку со "старым, имперским" шрифтом, лист бумаги, и довольно быстро напечатал короткое письмо.

      "Господин Президент!
      Не будучи уверен, что этот материал попадет к Вам вовремя и в полном объеме по обычным каналам, я убежден в его огромной важности. Считаю необходимым просить у Вас личного доклада.
      Руководитель Приморского Регионального Управления СБ ЮЗФ,
      Генерал-майор Нижниченко М.П."

      Печально осмотревшись, он извлек кассету с лентой из машинки, сложил «левые» копии документа в обычного вида конверт, какие десятками тысяч разносит почта, вызвал секретаря, отдал ему опечатанный пакет, пробурчал что-то насчет срочности и прошел в комнату отдыха.
      Компьютеру он не верил уже лет десять. Пока эта техника была доступной только проверенным-перепроверенным, щупаным-перещупанным спецам, которые жили в специальном поселке, отдыхали в специальных местах и были изучены вдоль и поперек — верить было можно. А сейчас? Кто еще может ознакомиться с информацией — кроме тех, кому положено? А те, кому положено — они как отреагируют?
      Специальная лента для машинки сгорела за секунду. Легкая кучка пепла отправилась в канализацию. Теперь оставалось сделать самое важное, почти невозможное — поговорить с Президентом без прослушки…

      Пулемет коротко рявкнул и смолк.
      — Румын! Я твою…, - дальше понеслась виртуозная нецензурная брань.
      Ильин поморщился.
      — Хватит уж, Денис Анатольевич, материться. Тем более, при ребенке…
      Пулеметчик только тряхнул головой, на которой колыхнулся непокорный светлый чуб.
      — Ну, уморил, профессор: при ребенке. Да Серый в свои двенадцать видел столько, сколько тебе не снилось в твои сорок пять. Верно, малой?
      Серёжка меланхолично кивнул. За последнее время он и впрямь видел очень много, но матерная ругань удовольствия ему не доставляла.
      — Я вообще удивляюсь, профессор, как ты-то тут оказался, — продолжал пулеметчик.
      — Так же, как и Вы…
      — Э, нет. Я казак, и отец мой был казак, и дед. Все предки у меня казаки: Пономаренки, Ничипоренки, Дьяченки, Бартасенки… Казаки всегда Россию защищали. А профессора? Разве профессора когда воевали?
      — Представьте себе, Денис Анатольевич, воевали. Отец мой, Александр Ильин вместе со своим братом в сорок первом в ополчении под Москвой воевал. Отца ранило, а брата убило. Правда, не профессора они были, а только первокурсники московского Университета…
      — Ополчение… Это правда, что у них и оружия толком не было? — Пономаренко как-то сразу посерьёзнел.
      — Правда. Отец даже винтовку в руках подержать не успел: он шестым на неё был.
      — Как это — "шестым"? — удивился Серёжка.
      — Очень просто. Винтовка у одного человека. Его убьют — берет другой, тот кто считался первый на винтовку. За ним второй, третий — и так далее. До отца очередь не дошла, раньше ранило.
      — Да, дела… Ладно, Алексаныч, ты не сердись… Люблю я потрепаться… Счас вот до командира нашего прибалтийского докопаюсь, чего это он молчит?
      — А чего языком зря махать? — повернулся к пулеметчику четвертый обитатель позиции, одетый в черную форму капитана морской пехоты Советской Армии.
      — А чего не потрепать-то? До вечера румыны все одно не сунутся.
      Капитан прищурясь поглядел на раскаленное небо. Солнце только недавно перевалило через полдень и нещадно жарило всё вокруг.
      — Да, до вечера гости вряд ли пожалуют.
      — Гости… — проворчал профессор Ильин. — Хозяев бы побольше не помешало. Если полезут, мы долго не продержимся.
      — Да никто никуда не полезет, — отмахнулся казак. — Третью неделю тишина. Мы из пулемёта постреляем, они постреляют или пару мин кинут — вот и вся любовь.
      — Если бы всё было так хорошо, то зачем вообще мы здесь находимся? Может, бросить всё и в посёлок податься, отдохнуть в тенёчке?
      Серёжка приготовился с присущей возрасту категоричностью ответить на это предложение, но, к счастью, не успел. Профессор после краткой паузы продолжил:
      — А мы — не уходим. И правильно делаем, потому что полезть всё-таки могут. Три дня назад у Бендер сунулись, верно?
      — Как сунулись — так и высунулись, — усмехнулся Пономаренко.
      — Верно, потому что там было, кому их встретить. А здесь? Ну, сколько мы, в случае чего, продержаться сможем?
      Вопрос был из категории риторических. Позиция на вершине пологого холма представляла из себя даже не отрытые, а только слегка обозначенные в сухой твёрдой земле стрелковые ячейки и брустверы с амбразурами, сложенные из мешков с песком. Четыре человека, из которых лишь двое — настоящих военных, а один — так и вообще ребёнок. Один РПК, два АКСа. Да у морпеха — экзотический АК-74М, невесть как в эти края попавшим.
      — Главное — не сколько, главное — как, — философски заметил пулеметчик.
      — Отставить! — неожиданно резко вскинулся капитан. — Думать надо не о том, как красиво умереть, а как выжить, нанеся при этом наибольший урон врагу.
      Загорелый и черноволосый, он был совсем не похож на прибалта. Правда, в голосе офицера явно проскальзывал какой-то акцент — но недостаточно сильный для того, чтобы понять, откуда он родом.
      — Если они сейчас попрут на нас, Борис Владимирович, то выжить возможным не представится. Вчетвером мы их долго не удержим, даже если бы у нас патронов было не считано — а патронов-то у нас кот наплакал…
      — Знал ведь, профессор, куда едешь…
      — Знал, представьте себе. Приехал сюда так же добровольно, как и Вы, и убегать никуда не собираюсь…
      — Значит, так, — вновь взял слово капитан. — Разговорчики эти прекращаем, как понижающие боевой дух. Тем более что никто никуда не попрет до вечера, а к восемнадцати ноль-ноль нас должны сменить. Ну, а если попрут всерьез — будем держаться, пока Сёрежка до виноградников не добежит.
      — Еще чего, — пробормотал мальчишка, недовольно повернув запыленное лицо в сторону офицера.
      — Не "еще чего", а "так точно". Пришел воевать — научись сначала исполнять приказы командира. В штабе должны узнать, что высота оставлена. Если нас тут втихаря убьют, то могут еще люди погибнуть.
      — А почему сразу я? У меня, между прочим, предки тоже воевали. Знаете, почему, мы в Днестровске живем?.. Жили…
      — И почему же? — поспешно отреагировал на эту поправку Ильин.
      — Да потому, что мой пра-пра-… в общем, много раз прадед Аким Яшкин отличился при штурме Измаила и получил за это вольную и землю в Приднестровье.
      — Чем докажешь? — задорно спросил казак.
      Мальчишка бросил на него исподлобья быстрый взгляд.
      — А вот и докажу, — пошарив в кармане перемазанных шорт, он вытащил металлический кругляшек. — Вот… "За взятие Измаила". Сам Суворов ему вручал.
      — Покажи-ка.
      Серёжка кинул медаль пулеметчику, тот ловко поймал её и принялся разглядывать.
      — Ишь ты, — вымолвил он, наконец. — Похоже, и вправду древняя. Потемнела-то как.
      — А мне можно? — спросил ученый.
      — Пожалуйста, — пожал плечами мальчишка.
      Никто не засмеялся. Пулеметчик перекинул медаль Ильину.
      — Надо же, никогда в руках ничего подобного не держал. И уж никак не мог предположить, что смогу встретить суворовскую медаль здесь, в Приднестровье.
      — Будущее не угадаешь, — наставительно и с некоторой ленцой в голосе заявил Пономаренко. — Вот скажи, командир, ты знаешь, что через минуту с тобой будет?
      Ответить капитан не успел. Он вдруг прыгнул вправо, сбив с ног мальчишку, прижав его к земле и накрыв собой. А в следующий миг тонкий свист мины превратился в вой и тут же — в грохот взрыва.
      Стряхнув с себя землю и глядя на разверзшуюся воронку, профессор кафедры системного анализа и программного обеспечения АСУ Московского института радиотехники, электроники и автоматики, доктор физико-математических наук Иван Александрович Ильин вдруг понял, что таинственный капитан Борис Владимирович Гай из Прибалтики действительно знал, что должно произойти. И даже пытался этому помешать. Но не смог…

      Холодный зимний ветер гнал свинцовые волны на песчаный берег, срывая с гребней клочья белой пены. Жалобно покрикивали чайки. Иссиня-черные тучи низко нависали над морем и землей и, казалось, в любой момент были готовы упасть, давя всё и всех на своем пути.
      Стоявший у окошка молодой человек аккуратно прикрыл раму с разноцветными стеклышками в частом свинцовом переплете и повернулся к своему собеседнику — пожилому седовласому мужчине, уютно расположившемуся в украшенном затейливой резьбой старом деревянном кресле возле камина. Очень старом, ибо дерево совсем потемнело от времени. Гостю подумалось, что и мастера, способного покрыть кресло таким узором, сейчас в Бретани уже не сыскать. А ведь и оба кресла, похожих друг на друга, как две рядом выросших лилии, и стоящий между ними небольшой столик с украшенными столь же искусной резьбой ножками, были изготовлена хоть и в давние времена, но в этих краях. Теперь эта мебель безмолвно напоминала о былом величии здешних земель и их тогдашних обитателей.
      Да разве только мебель? Казалось, каждый предмет в комнате поражал роскошью и нес на себе печать веков: и окошко, от которого только что отошел молодой человек, и стоявшие на столике золотой поднос с тонко нарезанным сыром, пара золотых кубков с вином и серебряный кувшин, украшенные чеканным узором, и резная хрустальная ваза с фруктами. Камин, в котором весело потрескивали и постреливали в дымоход огненно-золотистыми искрами дрова, прикрывала металлическая решетка с причудливо изогнутыми прутьями. Кузнечный молот в руках мастера придал им вид змей. Вся эта роскошь, не свойственная большинству простых и суровых замков, построенных за последние несколько сотен лет новыми владыками края, редко попадалась на глаза посторонним: обычно хозяин принимал гостей в других залах. Но от сегодняшнего посетителя ему скрывать было нечего: подлинную историю Бретани оба они знали одинаково хорошо.
      Молодой человек подошел к столу и налил себе из кувшина немного вина, выжидательно поглядывая на старика. Тот подчёркнуто пристально уставился в камин, словно надеясь увидеть там, по меньшей мере, саламандру. Молчание становилось тяжелым, словно тучи за окном, и младший собеседник заговорил первым:
      — Я понимаю ваши сомнения и ни на чем не настаиваю. Поверьте, память Предков для меня свята, как и для вас. Но Предки мертвы, а нам жить. Нам, и нашим детям… И мы в ответе за то, какой мир мы оставим им в наследство.
      — Заветы Предков… — медленно проговорил старик. — Предки были мудры, но и они ошибались. Мы могли бы быть светом и солью земли, а кем стали…
      Он горестно вздохнул.
      — Помогло ли нам, что мы соблюдали обычаи, когда нашу страну разорвал Медведь, да будет он проклят?
      — Он и так уже проклят за свои черные дела. Хотя, иные говорят, что он как раз и был нашим наказанием за отступление от древних правил. Предки требовали, чтобы мы не порождали полукровок.
      — Наказание… Нарушил закон лишь один из нас, а пострадали все.
      — Грех гэну лег на его народ… Что в этом необычного, разве не такова наша жизнь?
      — При Высоких королях такого не было.
      — Высоких королей нет уже более четырехсот лет. Зачем говорить о тех временах, они давно прошли и их теперь не вернуть, — безнадежно махнул рукой молодой собеседник.
      — Сначала ты убеждал меня пойти против обычаев племени, а теперь повторяешь слова тех, кто будет им верен до смерти, что бы ни происходило вокруг.
      — Я убеждаю вас принять ваше решение. Поступите так, как подсказывают вам ваши совесть, разум и сердце. Именно ваши, а не чьи-нибудь ещё. И да поможет вам Высокое Небо.
      Старик отпил из кубка немного вина.
      — Я своё решение уже принял. И принял его еще до того, как ты приехал в мой замок. Я стар и скоро умру. Но у меня есть дети. У них есть дети. И у их детей тоже будут дети… Я не хочу, чтобы их головы торчали на пиках, возле которых будут бесноваться безумцы. Я не хочу, чтобы, если они будут добрыми христианами, их отталкивал священник — за то, что они не такие как он… И еще… Я не хочу, чтобы реликвии семьи попали в недобрые руки. Это огромная сила, и, употребленная во зло, она будет страшна. Закопать, выкинуть в море… Я не буду знать покоя… И море и земля отдают свои тайны. Я успокоюсь, только если они будут в надежных руках.
      — В руках Хранителя… — негромко произнес младший собеседник.
      — Да, в руках Хранителя. Я согласен с вами. Мы нарушаем волю Предков. Мы нарушаем законы нашего рода. Но это — веление времени, а со временем не могут спорить даже Предки. Мир меняется. Разве не наши деды и прадеды хулили Патрика, крестившего наш народ? Те, кто был против этого — где они? И куда привели они тех, кто пошел за ними? Я не вижу другого выхода, кроме того, что предлагаете вы. Ради своих потомков я готов нарушить традиции… И да поможет нам Высокое Небо…

      Яркое желтое солнце ударило в глаза…
      — Папа, едет, едет…
      Кристинка, по-детски пританцовывая на месте от возбуждения, дергала отца за руку.
      Действительно, трудяга-электровоз уже подтаскивал к платформе скорый поезд номер двадцать пять "Москва-Севастополь".
      — Не торопись, доча, сейчас мы определимся, где тут восьмой вагон.
      — Сразу после седьмого, — рассмеялась Рита.
      — А может, перед девятым? — Балис ласково обнял супругу за плечи, она теснее прижалась к нему… Конечно, кругом столько людей, но… Годы совместной жизни не остудили восторженную любовь петергофских курсанта и медсестры. И вообще, почему муж и жена должны скрывать от людей, что любят друг друга?
      Поезд уже полз мимо них, лязгая железом и обдавая жарким мазутным ветром. Четвертый, пятый, шестой… Вот и восьмой вагон. Первой, как и положено, на платформу вышла пожилая проводница, за ней стали выбираться пассажиры — в основном приехавшие на отдых курортники с большими чемоданами…
      — Деда!.. Деда!!!!!…
      — Ах ты, проказница!
      Счастливый смех вскинутой на руки шестилетней девчушки серебряным колокольчиком звучал среди обычного вокзального шума.
      — Ну, кто тут у нас такой большой вырос?
      — Я, деда, я!
      — Молодец! Криста, знаешь, что я тебе привез?
      — Не…
      — Настоящий балтийский янтарь, слезы красавиц.
      — Правда? Покажи!
      — Сейчас, только с мамой и папой поздороваюсь, ладно?
      — Ладно.
      Дед поставил правнучку на землю. Балис, все это время наблюдавший за ними, поражался тому, что время совсем не изменило старого адмирала. В восемьдесят четыре года люди обычно из квартиры-то редко выходят — а этот знай себе на руках шестилетнюю девочку нянчит. Конечно, весу в ребенке всего ничего, но все же…
      И внешне Ирмантас Мартинович Гаяускас выглядел просто здорово. Загорелое обветренное лицо, волосы аккуратно расчесаны, седая борода ровно подстрижена. Парадная форма тщательно отглажена и сидит как влитая, даже кортик не забыл. Справа на груди — три ряда орденских планок и Золотая Звезда Героя Советского Союза — за Кенигсберг.
      — Товарищ контр-адмирал! Семья Гаяускасов для встречи деда построена! Докладывал старший лейтенант Гаяускас!
      — Вольно!
      Рассмеявшись, мужчины обнялись, и Балис почувствовал в руках деда совсем не старческую силу. Поздоровавшись с внуком, отставной адмирал повернулся к его супруге.
      — А Вы, Риточка, всё хорошеете и хорошеете. Сбросить бы мне лет пятьдесят — ох и приударил бы я за Вами, — галантно поцеловал даме руку Ирмантас Мартинович.
      — А я бы с Вами не пошла. Мне кроме Балиса никто не нужен, — рассмеялась Рита, беря мужа под руку.
      — Не может такого быть. Морским офицерам дамы никогда не отказывают. А я был настоящим офицером.
      — Почему это были? Вы и есть настоящий офицер…
      Они медленно двигались по платформе. Балис нес чемодан, а Кристина вилась между ними, выискивая момент, чтобы обратить на себя внимание.
      — Знаете, когда я вижу Вас, мне всегда кажется, что Вы пришли откуда-то из прошлого… из времен Нахимова и Ушакова.
      — Что, мальчишки флотских традиций не соблюдают? — сощурился отставной контр-адмирал. — Что же это ты, внук, мои седины позоришь? Я-то радовался, что ты не в отца непутевого, музыковеда, душу сухопутную, пошел, а в меня, старика. А ты? Хотя какой ты моряк? Пехота ты… Одно только слово что морская.
      Он на мгновение прервался, отдавая честь военному патрулю, и Балис поспешил отвлечь его.
      — Да ладно, дед, молодежь всегда старшим уступать должна…
      — Ну, уступай, уступай, — усмехнулся адмирал. — Только, смотри, не доуступайся…
      Балис тряхнул головой, яркое желтое солнце ударило в глаза…

      Яркое красное солнце ударило в глаза…
      Всё тело было наполнено тупой болью, в ушах звенело, а в рот набилась земля — однако рефлексы капитана морской пехоты уже работали. Почувствовав, что правая рука всё еще сжимает автомат, Балис, медленно приоткрыл глаза. Ничего, кроме неба, он не увидел. Даже стенок стрелковой ячейки. Мало того, что ничего не видно, так еще и не слышно. Очень медленно Балис повернул голову вправо — но увидел только красную землю. Влево он повернул её чуть быстрее — та же картина. Медленно и осторожно, чтобы не ухудшить ситуацию, если где чего повреждено, сел, внимательно оглядываясь по сторонам. Боль не усилилась, а вот окружающая обстановка вызывала тихое недоумение.
      Солнце было действительно красным. И небо было не синим, а каким-то красноватым. И земля вокруг была красноватого цвета, причем не от крови. Её как раз вокруг не было вообще. И позиции не было, и виноградников. Куда-то исчезли казак-пулеметчик и московский ученый. Вместо этого вокруг простиралась холмистая равнина без конца и края — без какой-либо растительности и следов человеческого присутствия.
      Впрочем, нет, следы человеческого присутствия все-таки обнаружились: широкая дорога, мощенная камнем, тянулась от горизонта до горизонта, резво сбегая с одних холмов и карабкаясь на другие. Холмы, холмы, красные холмы… На вершине одного из таких холмов, метрах в двух от дороги и оказался отставной капитан, а рядом неподвижно лежал Серёжка.
      Балис выплюнул изо рта землю, машинально отметив, что это чистейший приднестровский чернозем, и, аккуратно и медленно подтянувшись к мальчику, нажал пальцами за ключицей. Подушечками ощутил, как упруго забилась артерия: мальчишка был жив, только без сознания.
      Ну что же, теперь следовало попытаться понять, что же всё-таки произошло.
      Прежде всего, Балис отметил, что крови на нем нет, а, значит, нет и ран. Подвигал руками и ногами — вроде кости целы. Дышать было больно, но совсем не так, как бывает при переломе ребер, благо про них он знал не понаслышке. Тошноты тоже вроде не чувствовалось — значит, и сотрясения мозга нет, отделался только ушибами и легкой контузией.
      Закончив самообследование, капитан поднялся на ноги и приступил к осмотру экипировки. С одеждой все понятно — вся при нем, даже берет. Автомат Калашникова внешне выглядел неповрежденным. Судя по весу, магазин был полон. Отсоединив его, Балис убедился, что патроны внутри действительно есть, но считать их не стал: это можно сделать и позже, опасности пока, вроде, никакой не было.
      Еще два полных рожка, скрепленных изолентой, находились, как им и полагалось, за поясом. Там же, на поясе остались и комбинированный десантный нож с кортиком. ПМ так же обнаружился на своем месте — в подмышечной кобуре: носить пистолет подмышкой, а не на портупее, Балис приучился за время работы в «Аган-нефти». Вынув обойму, Балис убедился в наличии патронов. Запасная обойма нашлась там же, где и лежала раньше — в кармане. Три метательных ножа в ножнах тоже были прикреплены на своих местах: на запястье левой руки, за воротником и у левой голени. Можно сказать, обвешан, словно новогодняя ёлка. Ничего, как шутил в подобных случаях майор Седов: "Тяжело на марше — легко в гробу!"
      Что ещё? Так, остались офицерские часы с компасом на руке, показывающие невесть что, маленькая плоская фляга с водой в кармане брюк (тряхнул — булькает), дедов перстень на левой руке, иконка в кармане гимнастёрки, да там же еще и таскаемый с детства сердолик — на счастье. В общем, ничего не пропало и не сломалось.
      А при внимательном взгляде на часы он обнаружил не одну странность, а целых две. Во-первых, они шли и показывали час восемнадцать, то есть на четырнадцать минут больше, чем когда он последний раз смотрел на циферблат на позиции. Или на двенадцать часов и четырнадцать минут, что было менее вероятно. Во-вторых, стрелка компаса болталась абсолютно свободно, чему могло быть два объяснения: либо она размагнитилось, либо в этом месте магнитное поле настолько слабо, что даже на такую маленькую стрелочку не способно оказать влияние. Оба они казались совершенно невероятными, но одно из них, похоже, соответствовало действительности.
      Где же они всё-таки оказались? Поверхность дороги была чистой, без песка, но Балис знал, что из этого ровным счетом ничего не следует: капризный ветер пустыни иногда в пять минут заметает барханами новенькую бетонку, а иногда, напротив, тщательно вылизывает какой-нибудь глинобитный тракт, помнящий еще фаланги Александра Македонского.
      Дорога могла вывести к людям, а могла и увести в никуда. В любом случае, иного выбора, чем идти по ней, в голову пока что не приходило. "Будем решать проблемы по мере их поступления", — подумал капитан и повернулся к Серёжке, неподвижно лежащему рядом.
      Отложив автомат, офицер присел над всё еще не пришедшим в себя мальчишкой. Сзади приподнял левой рукой голову, а ладонью правой несколько раз легонько похлопал по щекам. Пробурчав что-то невнятное, парнишка открыл глаза.
      — Как ты?
      — Нормально… Ой, а где это мы?
      — Не знаю, — Балис поднялся на ноги и еще раз осмотрелся. Красная холмистая равнина во все стороны выглядела одинаково безжизненной и пустынной: ни кустика, ни движения. И только дорога красноречиво говорила о том, что здесь всё же бывают люди. Точнее, поправил себя капитан, дорога говорит только о том, что люди здесь когда-то были. Только вот не следует все же сразу себя убеждать в худшем, это сразу ведет к безразличию и отказу от попыток сделать хоть что-нибудь. "Летай иль ползай — конец известен", — вспомнилось из школьной программы, и Балис решительно мотнул головой — не наш метод.
      — А как же… — Серёжка не закончил фразу: и так всё было понятно.
      Подобравшись, сел, водрузив подбородок на острые, с чёрточками подживших царапин коленки. Скосил голову набок и как-то по-птичьи глянул на Балиса.
      — Мы умерли?
      — Не думаю, — Балис отвечал медленно, обдумывая каждое слово. Ведь этот вопрос мучил и его. — Во-первых, у меня всё болит.
      — У меня тоже, — легко признался мальчишка.
      — Вот, а мертвым, говорят, не больно.
      — А те, кто говорит, пробовали?
      — Нет, конечно. Вообще-то может, конечно, мы и умерли, только вот я чувствую себя живым.
      — И что мы теперь будем делать? — парнишка на глазах успокаивался после первого потрясения, и это было хорошо.
      — Выбираться отсюда. Идти сможешь?
      Серёжка пружинисто вскочил на ноги. Да, в детстве любые травмы заживают намного быстрее.
      — Ага. А куда мы пойдем?
      — По дороге. Раз есть дорога, то она обязательно куда-то выведет.
      Балис понимал, что в такой пустыне они могут выдохнуться и погибнуть гораздо раньше, чем дорога их куда-либо выведет. Однако сейчас обсуждать это не имело смысла, наоборот, мальчишку требовалось всячески подбодрить. На ногах парень вроде стоял твердо, некоторое сомнение внушали, правда, его видавшие виды сандалеты — далеко не самая лучшая обувь для хождения по таким дорогам, но заменить их было не на что.
      — Стрелять из ПМа не разучился?
      — Не…
      — Тогда держи, — расстегнув застежку, он снял кобуру и повесил её Серёжке через плечо. Подогнал ремешок. — Имей в виду — на предохранителе.
      Очень серьёзно кивнув, мальчик деловито расстегнул кобуру и застегнул обратно — вроде как проверил.
      — Ну, пошли…
      Они двинулись через мертвую красную пустыню по плотно подогнанным друг к другу темно-серым каменным блокам дороги. Красное солнце с безоблачного неба заливало пустыню каким-то мертвенно-красным светом, отбрасывая от них длинные темные тени. Плотный жаркий воздух был вязким и, казалось, нарочно вставал на их пути невидимой, но мощной преградой. Балис засунул берет под правый погон и расстегнул еще пару пуговиц на гимнастерке. Серёжка, одетый только в синюю футболку и длинные, почти до колен, выцветшие зеленые шорты, от жары страдал явно меньше, однако Балис всё равно за него тревожился: мальчишка ведь, совсем ребенок. Не подготовленный для выживания в экстремальных ситуациях, он мог в любой момент впасть в панику, задурить — и что тогда? Капитан Гаяускас знал, как поступать в таких ситуациях с солдатами, но к двенадцатилетним детям, конечно, требовался совсем другой подход. Впрочем, пока что в поведении Серёжки не было ничего тревожного, и Балис постарался сосредоточиться на том, чтобы хоть как-то объяснить себе, что же с ними происходит.
      Он не верил в чудеса и считал, что любое загадочное событие со временем найдет рациональное объяснение. За почти двадцать девять лет его жизни с капитаном Гаяускасом случалось немало странных происшествий, большая часть из которых в конечном итоге разъяснилась. Но ведь было и то, что толкования до сих пор не получило. И сейчас перед ним снова проносился тот детский севастопольский август, которого не могло быть, но который был — о чем свидетельствовал до сих пор таскаемый в кармане сердолик — подарок никогда не существовавшего мальчишки с удивительным отчеством — Павлиныч. И другой загадочный август, уже взрослый — под Ташкентом, после преддипломной стажировки в Афгане… И третий загадочный август был в его жизни — август девяностого.
      И не с приезда ли деда в Севастополь загадки обрушились на него лавиной, резко развернув его жизнь, можно сказать, на все сто восемьдесят градусов? Хотя нет, пожалуй — не с приезда. Два первых дня пребывания в Севастополе контр-адмирала Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса ничего необычного не принесли, было не до этого — отмечали присвоение внуку звания капитана. А вот на третий день… Точнее, на третью ночь, когда они с дедом пошли поплавать в вечернем море…

      — Вечер добрый, Павлиныч! Слушай, а погодой здесь кто командует?
      — Так, Симон Юрьич, я бы с радостью… Но не вербуются в небесной канцелярии люди! И ангелы тоже!
      — Эх, Павлиныч, Павлиныч… — Президент улыбался, хотя и не очень лучезарно. — Расскажи-ка лучше про этот авианосец — все ли правильно сделали?
      — Все, Симон Юрьич! Как и планировалось. В соответствии с Вашим устным приказом, ситуация была под контролем и в случае чего стрельба бы не состоялась.
      — Ладно, ладно. Северяне заплатили честно, к ним нет претензий. Нам-то этот динозавр без надобности на самом деле. Дорогая игрушка, причем не для нашего моря.
      — Так, Симон Юрьич!
      — Хватит, Мирон. Не Симон я, а Семен, я ж городской и с юга нашего. Как и ты. Мы вдвоем, чего по чужому говорить-то?
      — Хорошо. Семен Юрьич, мы утром пойдем на охоту?
      — Какая там охота, не люблю я этого безобразия.
      — Егерь фазанов обещал. Сказочных.
      — Охота была… Ладно, пойдем. Хотя стрелок из меня — сам знаешь, какой.
      — Так там промахнуться трудно!
      — Ну, смотри, смотри… Только не замороженного подкинь, ладно?
      — Обещаю! Тогда через час выходить.
      — Ну, вот. Отпуск, называется.
      Звонок, сделанный пару суток назад, сработал: знакомый человек из "ближнего круга" передал записку и устно сообщил Президенту о желательности его короткой поездки к морю. Совсем короткой. Президент понял, что случилось что-то чрезвычайное, и решил потратить пару суток. «Фазан» был своего рода паролем — уже поздно было устанавливать, что Семен и Мирон целый год проучились в одном классе и что «фазаном» называлась шпаргалка. И что Семен решил радикально ломать ситуацию, таща к власти "приморскую команду" — придя наверх на гребне «объединительных» настроений, он давно планировал радикально сменить ситуацию и союзников…
      Первая комбинация — с глубоко законспирированной продажей авианосца соседу — в сущности, новому союзнику — прошла довольно гладко. Корабль прошел Проливы и двигался на Север открытым океаном. Остановить полу мятежный, на взгляд многих адмиралов, авианосец было нереально. Точнее, это означало войну, да еще точно неясно, с кем именно. Деньги лежали далеко в Европе и должны были сработать только в нужный момент. Не раньше.
      — Рассказывай.
      — Долгая история. В двух словах: слышали Вы про неясно чьи секретные объекты — прямо здесь? Вот он — с дырой в крыше.
      — Нет. Давай, у нас пятнадцать минут есть…
      Двигаясь обратно, Семен Юрьевич почти непрерывно орал.
      — Павлиныч, не имеешь агентов среди ангелов — ладно! Это я тебе прощаю! А среди фазанов? Павлиныч!!! А егерь твой?! Где были эти птицы, я тебя спрашиваю?!! Хоть попробовать попасть бы!!! Издеваешься???
      Он не переигрывал. Слишком много злобы выплеснулось — почти бессильной. Слишком многое от него скрывали. Играли, как с котенком. То, что произошло здесь несколько недель назад, было беспрецедентно — и неизвестно ему. Только спутанное сообщение от «дублеров» из морской контрразведки, но, сколько у него там людей? Трое всего. И все — под ударом после корабельной эпопеи… Но говорить правду сейчас нельзя. Опасный это финт — говорить правду, будучи Президентом. Смертельный. Только конверт греет. Сейчас он лучше брони. Потому, что не только защищает, но может еще и выстрелить.
      Через несколько суток руководитель Службы Безопасности Юго-Западной Федерации отправился за океан на семинар по антитеррористическим мероприятиям. Там с ним произошел несчастный случай: на ферме по разведению аллигаторов, наблюдая за кормежкой рептилий, он не рассчитал чего-то и упал в вольер. В личном деле так и записали: "находясь в загранкомандировке, погиб при исполнении служебных обязанностей". Заместитель возглавил Службу, а довольно молодого и перспективного генерала Мирона Нижниченко перевели в столицу на повышение. Заместителем. Такие вот правила игры в безопасность.

      — Истинно, истинно говорю вам — не было ничего этого! Всё это ложь, чтобы обмануть людей и сбить их с пути истинного.
      На первый взгляд брат Фома отнюдь не производил впечатление фанатика. Лицо его, несмотря на почтенный уже возраст, не выглядело изнеможенным и не несло на себе печати добровольных лишений. Новая шерстяная ряса хорошо защищала его тело от холода, а добротные кожаные башмаки оберегали ноги от превратностей долгого пути. Но когда монах начинал говорить, то весь преображался, и, казалось, не отсветы костра сверкают в его глазах, нет, сами глаза пылают огнем веры в свои слова.
      — Эй, Саймон, готово твоё варево? — поинтересовался разлегшийся неподалеку арбалетчик.
      — Придется тебе потерпеть еще немного, Пьер, — откликнулся латник, сидящий около костра и время от времени помешивающий бурлящую в котелке густую похлебку ножнами от своего меча.
      — Что ты копаешься, я жрать хочу!
      — Жри хоть сейчас, но, клянусь, если ты обдрищешся, то я этими ножнами выгоню тебя за пределы лагеря спать на берегу, клянусь Святым Иринеем! И пусть подберут тебя местные нимфы или кто на этом Альбионе водятся.
      — Клянусь Святым Лукой, если Пьера подберут нимфы, то он живо их всех обрюхатит! — встрял в разговор еще один из сидевших вокруг костра воинов. Остальные дружно рассмеялись грубой шутке.
      — Не суесловьте о Святых Господних, — гневно воскликнул монах. — Не грешите! Помните о том, что вы — благочестивые воины и идете за славным герцогом Вильгельмом на святое дело, ибо трон короля-Исповедника должен принадлежать нашему славному вождю, а не этому узурпатору Гарольду. Так не грешите же, ибо, если вы прогневите Господа, Он не дарует нам победы.
      — Ладно, ладно, отче, — примирительно сказал кашевар. — Ты не учи нас, кто мы такие и зачем мы здесь — это мы и без тебя знаем. Ты про Рим, про Рим рассказывай…
      Монах прокашлялся и продолжил прерванное повествование.
      — Так вот, когда я был в Святом Городе, то говорил с многомудрым отцом Бонифацием из обители Святого Ива при ордене братьев-бенедиктинцев. Он многие годы провел во граде Святого Константина, ныне находящегося под властью схизматиков, да будут прокляты они во веки веков. Изучал он философов греческих и римских, что прежде рождения Господа нашего на земле жили. И сказал он, что нет ни одного свитка, с тех времен сохранившегося. Только то, что переписано не позже двух сотен лет тому назад.
      И тогда взял я списки, что в славной обители Святого Ива собраны и стал их сравнивать между собой. И открылось мне, что схожи они чрезвычайно. Истинно говорю вам, одними и теми же словами пишется о войне Афин и Спарты, о походе на Трою и войне Рима с Карфагеном. И тогда даровал мне Господь мудрость, и просветил очеса мои, и узрел я ложь и беззаконие, творимое врагом. Не было ни войны Спарты с Афинами, ни похода на Трою. Была только война Рима и Карфагена. Остальное же измыслили вороги по наущению Врага главного, измыслили и людей простодушных верить в ту ложь заставляют!
      Слушайте дальше меня, истинно говорю вам, открылось мне и иное знание. Стал я сличать демонов римских и афинских, нечестиво богами именуемых злокозненными язычниками. И увидел я, что пишут они об одних и тех же демонах, только называют их разными именами: у одних — Юпитер, у других — Зевс. У тех — Марс, у иных — Арей. Там Меркурий, а там — Гермес. Одни демоны — одно и место. Не было никаких древних Афин, был только Рим, и не было никогда древнего Акрополя, был только Капитолий. А про Афины — вороги придумали, по наущению Врага главного. А схизматики, которые только называют себя христианами, но еретики суть, поддержали их, ослепленные своим желанием град Святого Петра всячески унизить.
      — А кто ж эти вороги? — полюбопытствовал кто-то из воинов.
      — О! — монах прямо-таки загорелся от этих слов. — Тайна сия велика есть. В славной обители Святого Ива мне довелось встретиться с неким странствующим рыцарем д'Йолом, совершим многолетнее путешествие на восток. Он много рассказал мне о далеких землях, в которых побывал и, среди прочего, показал некую книгу, написанную одним восточным мудрецом, имя которому Валент бен Шмаль. Книга та зовется Криптономикон или описание действительной истории, в тайне от взора людского сокрытой. И прочел я в книге этой о великих тайнах, спрятанных от людей врагами рода человеческого. Знайте же, что ходят среди людей те, кто подобен нам обличием, но неподобен природой. Это потомки проклятых Богом, дети греха. От диавола же дана им способность менять своё обличие и создавать иллюзию того, что они люди. И одержимы эти бесы одной страстию: подчинить власти своей всю Землю нашу. Они проникают повсюду и злоумышляют заговоры. Истинно говорю вам: рядом с нечестивым Гарольдом Саксонцем наверняка найдем мы этих мерзавцев. Разве не завещал блаженной памяти государь Эдуард своего трона нашему доблестному сюзерену, ревнителю славы Господней, герцогу Вильгельму? Разве не клялся Гарольд на Святых мощах, что будет верным вассалом нашего герцога? Но истинно говорю: Саксонец околдован этими проклятыми бесами в обличии человечком и совращен ими с истинного пути. Или, хуже того, сам он бес и потомок бесов. Ибо даже в нашей благословенной Нормандии жили они раньше — нечестивые дэрги. Но не бойтесь их, дети мои, разите их без пощады — ибо ничтожны их чары против удара доброго христианского меча или острой стрелы.
      — Что-то плетешь ты, отче, — с сомнением покачал головой пожилой арбалетчик. — Дэрги — добрые христиане, их сам Святой Патрик крестил.
      — Ты, отец Фома, признайся, как ты мудреца того читал? — подхватил другой. — Ты ведь по латыни-то еле слова разбираешь, а уж по чужеземному, поди, и вовсе не бельмеса не поймешь.
      Возле костра снова раздался дружный хохот. Никто и не заметил, как компанию покинул один из ратников. Никто не следил, как он спешно отступил в тень ближайшего шатра. Никто не обратил внимания, что из тени этой вышел совсем другой человек — рыцарь Жоффруа Гисборн…

      Они вышли из воды и с наслаждением растянулись на мелкой пляжной гальке.
      — Эх, хорошо же всё же ночью купаться, всегда любил…
      — Здорово плаваешь, дед. Честное слово, некоторые салажата в моей роте хуже. Признавайся, как время провел?
      — Время не проведешь, — неожиданно серьезно ответил адмирал. — Оно своё всегда возьмет. С ним можно только договориться — чтобы брало, когда придет время, такая вот шутка.
      — И твоё еще не пришло? — в тон ему поинтересовался Балис.
      — Моё — пока что нет. Как пели в войну: "Помирать нам рановато: есть у нас еще дома дела". Дела у меня есть еще, понимаешь?
      — Не очень, — теперь Балис стал серьезным. — Какие дела?
      Ирмантас Мартинович на мгновение помедлил с ответом, словно взвешивал слова.
      — Да вот, объезжаю всех своих непутевых потомков…
      — Хм, зная о твоем возрасте, сразу начинаешь предполагать, что ты решил с нами попрощаться…
      — Как говорил один мудрый старый еврей: "Не дождетесь". Если серьезно, то здоровье пока что, тьфу, тьфу, в порядке. В июне пару недель в Питере, в Военно-Медицинской повалялся на обследовании, так врач пошутил: неправду, дескать, пишу, что у Вас состояния внутренних органов в пределах возрастной нормы. Оно намного лучше. Интересовался, не участвовал ли я в цитаминной программе…
      — А что, участвовал?
      — Нет, не пришлось. Но кое-что слышал. Результаты, прямо сказать, весьма приличные. А что это тебя так цитамины заинтересовали?
      — Да просто давали нам их пару раз после учений. Не знаю, как от старости, а усталость они действительно здорово снимают.
      — И причем без побочных эффектов, кроме шуток. Ценная вещь словом… Но сейчас речь не об этом. Так вот, по гостям шатаюсь не для того, чтобы прощаться.
      — А для чего же?
      — Представь себе, ищу, кому одну тайну доверить. Настоящую тайну, серьезную.
      — Слушай, дед, ты меня прямо пугаешь. Надеюсь, сейчас не окажется, что ты все годы работал на ЦРУ как убежденный противник советской оккупации Литвы, а теперь предложишь мне продолжить твой труд?
      В ответ Ирмантас Мартинович весело рассмеялся. Балис, с детства неплохо видевший в темноте, непременно бы заметил фальшь в реакции старого адмирала, если бы она там была. Но дед смеялся искренне.
      — Нет, этого можешь не опасаться. Служил я Союзу Советских Социалистических Республик честно, чего и тебе желаю, хотя и чувствую, что твою службу нынешний Союз не оценит.
      — Что ж мне теперь, наплевать на присягу, как Мартевосяненко?
      — А вот в этом, внук, я тебе, пожалуй, не советчик. Каждый, знаешь ли, свою жизнь прожить должен и сам за неё ответить. Тебе лет сколько? То-то, двадцать семь. Хватит уж за деда прятаться, пора и самому головой думать.
      — Никуда я не прячусь, — в голосе Балиса явственно слышалась обида. Так с ним дед никогда не разговаривал. — Я для себя всё решил.
      — В этом-то я не сомневаюсь. Поэтому-то я именно так и говорю сейчас с тобой. У тебя только один недостаток: судишь ты больно резко. Кто не с тобой — уже враг.
      — А что, друг, что ли?
      — Друг не друг, но и не обязательно враг. Ты родную историю не забыл еще?
      — Да вроде нет.
      — Тогда вспомни Кейстута и Виттовта. Оба ведь добра Литве хотели. Только по-разному это добро видели. Понимаешь?
      — Не очень.
      — Благими намерениями дорога в ад вымощена, слыхал?
      — Ты, дед, никак на старости лет в бога поверил?
      — А с чего это ты взял, что на старости? — усмехнулся в бороду адмирал. — Я с детства в Бога верил. Кстати, на фронте замполит у меня отлично про это знал. Бывало дело, с ним такие споры вели, о-го-го… Особенно, если после боя да ста грамм.
      — И не боялся, что настучит?
      — Кто? — изумился Гаяускас-старший. — Серёга Воронин настучит? С которым под Урицком в одном окопе сидели? С Невского пятачка на катере раненых вывозили? Не боялся. Если людям не веришь — то лучше не жить вообще.
      — А если кто подслушает? — не унимался Балис.
      — Ну, так мы ж не дураки были — при посторонних душу выворачивать. Языком болтать — ума не надо. Ум нужен чтобы, не лезть зря на рожон, но не отступать там, где нужно держаться до конца.
      — Сложно.
      — А жизнь, знаешь ли, вообще штука не простая… Так вот, насчет врагов. Не спеши судить — старайся сначала понять. Бывают, конечно, враги, только редко. А большинство — просто люди за свою правду борются.
      — У каждого, значит, своя правда?
      — Выходит так…
      Они немного помолчали: Гаяускас-младший собирался с мыслями, Ирмантас Мартинович его не торопил.
      — Скажи, дед, а ты когда Кенигсберг брал — тоже так думал? У фашистов, значит, тоже своя правда была?
      — Смотря у каких фашистов. У тех, что просто воевали — была, конечно. Вот ты в Афгане что делал?
      — Долг интернациональный отдавал, — зло отрубил Балис. То, что несколько лет назад для него казалось очевидным, теперь выглядело совсем по-другому.
      — Байки про интернациональный долг ты Кристинкиным одноклассникам на утреннике рассказывай, когда она в школу пойдет. Если, конечно, кто-то тебя об этом попросит. Ты там присягу выполнял, южные рубежи Союза от американской угрозы прикрывал, это любому военному понятно. А вот тот факт, что рубежи от этой угрозы можно было и по-другому прикрыть, ни наших ребят не губя, ни афганских крестьян не стреляя — это уже другой вопрос, к тем, кто в высоких кабинетах решение принимал. Офицер должен быть рыцарем. Дал присягу — выполняй, но честь при этом не теряй. И не думай, что напротив тебя зверье собралось. Чаще всего — такие же рыцари вроде тебя, только присягнувшие другому королю. Но бывают, конечно, исключения…
      — Ага, бывают все-таки?
      — Бывают… Эсэсовцев ненавижу. Вот уж где были редкостные сволочи… Хотя, самое интересно, что и в СС можно было встретить нормального человека.
      — Ой уж? — недоверчиво протянул Балис.
      Дед усмехнулся.
      — Да было разок дело. Он от преследования СС решил там же и спрятаться — и удалось. Так что, внук, подумай над моими словами. У тебя когда отпуск будет?
      — На майские хотел брать.
      — Вот и отлично. Значит, на День Победы приезжаешь ко мне в Вильнюс, все-таки дед у тебя фронтовик. Там и все решим.

      Балиса вывело из размышления то, что Серёжка вдруг остановился. Рефлекс. Опытный спецназовец всегда реагирует на резкое изменение обстановки, даже если погружен в свои думы.
      — Что случилось?
      — Сандалия ногу трет…
      Понятно, такое бывает. Не подходящая у мальчишки обувь для походов по пустыне, это точно. Хотя, что интересно, где-нибудь в пионерлагере паренёк мог бы целый день в ней пробегать — и не натирала бы.
      — Может, передохнем? — осторожно предложил Балис.
      — Вот еще, я не устал. Я босиком пойду.
      А вот теперь и ещё кое-что стало понятно, а именно реакция Серёжки на происходящее. Не слишком распространенная, но для его характера вполне подходящая, под кодовым названием "У меня всё в порядке". Сейчас он будет при каждом удобном и неудобном случае демонстрировать, что у него нет проблем, все больше и больше при этом заводясь. В итоге либо срыв с истерикой по полной программе, либо же постепенно мальчишка успокоится и придет в норму. Балис прикинул, что в данной ситуации срыв лучше не провоцировать: немедленных действий обстановка не требует, можно подождать — вдруг само рассосется. Поэтому он только спросил:
      — А ногу не наколешь?
      — Обо что? — изумился Серёжка. — Бутылок битых здесь вроде не валяется, а к камням мне не привыкать — я ж в посёлке жил, летом часто босиком бегал.
      Сандалии он засунул за ремешок шорт подошвами наружу и решительно зашагал вперед. Что ж, определенный смысл в его словах и действиях был. Во всяком случае, побольше, чем в событиях страшного января девяносто первого, когда за неполную неделю Балис потерял всё: почти всех своих родных. Потерял при самых таинственных и загадочных обстоятельствах, понять логику которых ему так и не удалось…

      Естественно, никто не собирался снимать с Нижниченко работу с "Желтым драконом". Точнее, не собирался делать это Президент. Теперь вечерами Мирон сопоставлял в кабинете все скудные данные. В Севастополе осталась небольшая команда, которая пыталась добрать хоть какие-то крохи информации. Увы, там удалось найти до обидного мало. Сегодня же Мирон получил довольно интересные материалы от внешней разведки — и вцепился в них. Все же стоило подготовить очередную сводку:

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации
      Президенту ЮЗФ
      Тема: Желтый дракон-00-5
 
      17.09.1999 ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА.
 
      Предположительный первоисточник слухов установлен. На данный момент произведен опрос ОЛЕСЯ УХОВА, 12 лет. Весьма вероятно, что именно он сочинил историю о том, что объект имеет инопланетное происхождение. Более того, он заявил, что именно этот объект существенно ухудшал психологический климат в городе, и что именно он, ОЛЕСЬ УХОВ, уничтожил этот объект при помощи самодельного накопителя-излучателя энергии. При беседе, в соответствии с п. 256/12-81/43-б Наставления по ведению опросов свидетелей, присутствовал детский психолог НИКОЛАЕНКО С.М. Его мнение, в общем совпадающее с моим: "нормальные выдумки для такого возраста, поговорю с руководителем детской литературной студии, ребенок будет при деле". Таким образом, расследование варианта "звездный диверсант против звездной резидентуры" зашло в тупик и прекращено моим распоряжением.
      Мое особое мнение по данному вопросу таково. Если обычные детские выдумки на такую тему получают широчайшее распространение в городе СЕВАСТОПОЛЬ и обрастают столь разнообразными домыслами — то для этого есть серьезные основания. По мнению НИКОЛАЕНКО С.М., практически всегда подобные «истории» обращаются в детском же кругу, не оказывая влияния на общие умонастроения. Следует принять как данность, что ситуация в регионе накалена, жители настроены некритично и крайне податливы на пропаганду любого толка, что по меньшей мере ненормально для основного места базирования ВМФ ЮЗФ.
      Далее. По моим данным, слухи, подобные "Желтому дракону", начали циркулировать и в других регионах ЮЗФ. Более того, они устойчиво обращаются в городе АНДРЕЕВСКИЙ СФ. Сам международный характер распространения слухов по подобному сценарию дает преимущество расследованию по варианту "Северный сосед".
      Также мною установлено, что при анализе ситуации в СФ большее внимание уделяется т. н. Пустым Землям — направлением, ускользнувшим ранее от моего анализа. Беседы с физиками и математиками привели меня к выводу, что существование параллельных миров и переходов между нашим и другими мирами принципиально возможно, но отсутствует даже грамотная постановка задачи поиска методов перехода. Общее мнение специалистов (см. результаты конференции) сводится к тому, что никто и никогда всерьез не занимался поиском подобных методов из-за кажущейся «несерьезности» задачи.
      Как всегда, коллекционеры паранормальных явлений подбросили нам немало несерьезного «мусора», среди которых почетное место "крайне достоверной и отлично документированной истории" занимает свежая тема о желтом драконе, совершившем "межпространственный переход" из СЕВАСТОПОЛЯ неизвестно куда.
      Таким образом, совершенно неясно, откуда брать специалиста для серьезных исследований по предложенной Вами тематике «Переход-3». Заключение экспертного совета АН ЮЗФ "о невозможности изготовления современными технологическими средствами представленных для анализа фрагментов артефактов" прилагается.
      Прошу Вашей санкции на «выброс» части информации разведке СФ и на ее совместную разработку. Невзирая на сложность нынешних отношений, считаю, что проблемы, с которыми мы столкнулись, помогут получить нам союзников в лице СФ на длительную перспективу.
      Зам. Начальника Службы Безопасности, генерал-майор Нижниченко М.П."

      "ПРЕЗИДЕНТ ЮЗФ.
      Зам. руководителя СБ ЮЗФ. Шифр Президента.
      17.09.1999.
 
      Вброс основной информации "северным соседям" санкционирую. Специалистов для «Перехода-3» ищите, где сочтете нужным."

      Перед отъездом Мирон сделал то, что давно собирался. «Оторвавшись» от своей охраны, и демонстративно проигнорировав старика на «Укроджипе» — так, шутя, называли когда-то выпускавшийся гражданский вариант транспортера переднего края, он остановил свою машину на окраине Заповедника.
      Почти час, проклиная воспоминания о счастливом детстве, он продирался через разнообразную и весьма колючую растительность. И, наконец, нашел то, что искал. Сюда не добрались даже археологи. Бродяги тоже обходили это место стороной. Здесь осталось несколько базальтовых валунов, стоящих на ровной и почти круглой площадке, усыпанной желтой тырсой. Место выглядело ужасающе чистым — и оно было таким давно. Первый раз Мирон нашел его, когда ему было семь лет. Тогда он почти плакал от страха, но что-то неясное просто тащило его сюда. И притащило. Тогда страх сменился чем-то странным. Каким-то пониманием того, что сейчас тут ничего интересного нет, а потом — вполне может оказаться. А сейчас ощущение было другим.
      Полная Луна вылезала из-за горизонта, путаясь в кустах. Инстинктивно Мирон обошел площадку и оказался напротив огромного рыжего диска, отметив, что несколько выступов на валунах перед ним образовали почти идеальную прямую — этакий визир. И вдруг…
      Блеск. Тихий рыжий блеск и слабое журчание. Как медная монета: протяни к ней руку — и она окажется в ладони. Мирон не стал тянуть руки, а всмотрелся в лужицу (откуда она взялась тут сухой осенью?). И услышал.
      — Привет. Я давно жду людей.
      — Привет: А кто ты?
      — Правильнее говорить — "ты что"? — голос стал чуть ироничным.
      — Тогда — что ты?
      — То, что ждет.
      — Зачем?
      — Мне интересно. Подожди. Ага. Теперь все. Спасибо.
      — Что — все?
      — Многое узнал. Многое изменилось. В твой мир пришли те, кто убил мой мир.
      — Твой мир?
      — Пожалуй. Ты… А, ты мало знаешь про это.
      — Про что?
      — Про ту войну, которую можно было бы, — голос чуть изменился, — назвать Первой Мировой. В которой проиграли все — и всё.
      — Когда это было?
      — Ты хотел спросить о другом, но впрочем, пожалуйста: это было скорее — «где». Скажу так: и под Троей — тоже. Это то, что ты можешь знать.
      — И ты?
      — Я жду. Пока только жду. А вот ты?
      — Что — я?
      — Ты что-то сделаешь. Найди Балиса. Вспомни его — и найди.
      — Я искал, — Мирон удивился.
      — Он здесь был. Недавно — меньше двадцати лет назад. Точнее — почти здесь. В другом мире — но здесь.
      — Так что ты такое?
      — Меня иногда называют Маяком. Мелковат я для маяка, да и не маяк. Но название сойдет.
      — А что тогда?
      — Сложно ответить. И не поверишь. Так вот — ты можешь победить вместе с другими. Балис — лишь один из них.
      — Победить кого?
      — Тех, кто несет страх. Несколько недель назад дети выиграли в этих местах один: раунд, так это можно назвать. Они оттянули время. У вас есть шанс.
      — А если мы проиграем?
      — Мирон, вспомни свое детство. И сравни тот мир с нынешним. Если вы проиграете — ваш мир будет соотноситься с нынешним хуже, чем то, что есть сейчас.
      — Значит, страх?
      — Нет. Страх — это только оружие. Сейчас не важно, как вы будете называть Их.
      — А наше оружие?
      — Каждый выберет его себе сам.
      — Тогда…
      — И еще. Вспомни, когда будет совсем плохо: "Даже взлеты и пропасти — это…"
      — Вспомню. Чем ты можешь помочь мне?
      — Помочь тебе еще? Не знаю. Может, ты и найдешь меня. Но не здесь.
      — Где Балис?
      — Ты встретишься с ним. Когда разуверишься во встрече. Это будет скоро.
      — Почему?
      — Подожди… Всмотрись в меня.
      Мирон всмотрелся в рыжий кружок — и увидел моложавое лицо. Чем-то похожее на лицо того мальчишки. И — все. Кончилось.
      "Откуда же тут вода?" — недоумевал Мирон, продираясь через чертополох обратно, нет, и думать не стоит. А то одни гадали с фонтаном слез, гадали — так пришлось в него потом водопровод проводить. Разговор запомнился — и ладно.

      "Управление Безопасности Президента ЮЗФ
      Президенту ЮЗФ
 
      20.09.1999.
 
      В соответствии с Вашим запросом было проведено оперативное наблюдение за объектом «А-32» во время его однодневной поездки в Севастополь. Полный список служебных контактов объекта прилагается. В неслужебной обстановке объект имел контакты с родственниками (приложение Б), а также провел 50 минут один на окраине города. В контакты не вступал, проверка «гребенкой» радиообмена не установила. Исследование места после отбытия А-32 не установило никаких изменений на месте. Вероятно отсутствие как личного, так и безличного контакта. Мотивы нахождения А-32 на окраине города не установлены."

      Мирону внезапно вспомнилась оборона Одессы. Точнее — последние ее часы, когда Южная армия тогда еще Украины, а не Юго-Западной Федерации, была окружена. Он — не знакомый с тем, что есть фронт, разрывался между жуткой кучей дел. Жег секретные бумаги и пленки — в кабинете воняло. Чертыхался, разыскивая инструкцию по уничтожению дискет. Жутко мешал пистолет, но эта штука была категорически необходима на самый крайний случай.
      А дверь кабинета внезапно распахнулась, за ней стоял веселый и злой сержант-связист.
      — Чего тут копаетесь? Смерти ждете?
      — А ты кто такой?
      — А за Вами, капитан!
      — Вали на восток, сержант. Мне тут, кажись, задержаться надо.
      — Есть!
      Мирон тогда успокоился. Потому, что решил, что все. Некуда ему деваться, останется несколько раз выстрелить в дверь, а потом, понятное дело, «безопаснику» в плен сдаваться не след. Жаль, конечно, что так, но приходится.
      — Обережно, капитан, выходьте! — Тот же сержант размахивал канистрой.
      Мирон почему-то послушался его и вышел в коридор. А сержант лихо сгреб со стола дискеты в кучу на полу, полил это дело бензином и спросил:
      — Так все секреты кончились?
      — Да. Ты вообще кто таков?
      — Так предписание же! От генерал-майора! От Семен Юрьича! За Вами отправился!
      — Ну, спасибо. Все, кажись. Давай!
      — А идем! Зажигайте!
      Изумляясь своему спасению, Павлиныч чиркнул спичкой и выскочил из комнаты. Через пять минут их машина тряслась почему-то в сторону запада.
      — Ты меня что, в плен везешь?
      — Нет, под землю!
      — Тогда ладно, сержант.
      Несколько суток они отсиживались под землей, в знаменитых катакомбах — и именно там с удивлением узнали, что война закончилась полной победой. Еще на улицах Одессы можно было встретить "римских гвардейцев", но они были уже безопасны: победители просто забрали у них оружие и отпустили от греха подальше — добираться домой самостоятельно.

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации
      Президенту ЮЗФ
      Тема: Желтый дракон-00-3
 
      21.09.1999.
 
      Воздух!!!
      Сообщаю, что картина слухов, сопутствующих объекту в п. АНДРЕЕВСКИЙ в СФ практически соответствует тому, что наблюдалось у нас в СЕВАСТОПОЛЕ. Прошу Вашей санкции на немедленную поездку в столицу СФ для совместного обсуждения ситуации."

      "ПРЕЗИДЕНТ ЮЗФ.
 
      Зам. руководителя СБ ЮЗФ. Шифр Президента
      Поездку в Андреевский санкционирую."
      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации
      Тема: Желтый дракон 00-45Л
 
      21.09.1999.
 
      ПРИКАЗ.
 
      Рассылка руководителям направлений через посольство ЮЗФ в СФ.
      Шифр НСБ ЮЗФ.
      В соответствии с прямым приказом Президента, назначить в состав группы "Желтый дракон" НИКОЛАЕНКО С.М. на должность руководителя направления "длинный нос". Руководителям других рабочих групп и направлений ПРИКАЗЫВАЮ всемерно содействовать НИКОЛАЕНКО С.М. и обо всех разногласиях докладывать непосредственно мне.
      Заместитель руководителя СБ ЮЗФ генерал-майор Нижниченко М.П."

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации
      Аппарат начальника СБ ЮЗФ
      Президенту ЮЗФ
      Тема: Желтый дракон-00-6
      Воздух!!!
      Личный шифр начальника НСБ ЮЗФ.
 
      28.09.1999.
 
      В результате завершения программы "учет закрытых объектов", только в СЕВАСТОПОЛЕ установлено:
      4 (четыре) склада наркотиков
      1 (одна) лаборатория по производству таковых
      16 (Шестнадцать!) подпольных борделей и пунктов вербовки проституток для работы в дальнем зарубежье.
      И — дубль объекта "Излучатель".
      "Излучатель-2" находится, судя по всему, в законсервированном (полностью или частично) состоянии. Каждый день здание посещают лишь два-три человека, исключая сотрудников Федеральной Охранной Службы ЮЗФ, которые получают зарплату из госбюджета, числясь в кратковременных командировках на объекте «Климат-28», ВМФ ЮФ. Фактически же объект «Климат-28» расположен в столице ЮЗФ и занимается получением метеопрогнозов на длительное время. Тщательная разработка объекта «Климат-28» позволила установить утрату 6 (шести) комплектов бланков строгой отчетности, используя которые можно развернуть и обеспечить федеральную охрану шести закрытых объектов. Источник утраты установлен, ведется его плотная разработка. На данный момент также установлено, что один из сотрудников лже-"Климат-28" неоднократно присутствовал на взорванном объекте."

      Черная шинель, черные брюки, черный галстук… Балис только теперь понял, как парадная флотская форма подходит для похорон. Последний раз он участвовал в этом скорбном ритуале довольно давно, ещё будучи курсантом, да к тому же летом, во время каникул.
      А вот у Кристинки это были первые в жизни похороны. И, чувствовалось, что девочка очень переживает. В самолете она почти всё время молчала, погруженная в свои думы. Молчала и Рита, понимая, что ни мужу, ни дочери сейчас не до разговоров. Он вообще не хотел брать супругу в Вильнюс — в начале весны она должна была родить второго ребенка, и авиаперелет ей в таком положении совсем ни к чему. Но она так решительно заявила, что обязательно хочет проводить в последний путь старого адмирала, что Балису пришлось согласиться. Пришлось брать и Кристину — не оставлять же одну в Севастополе, город хоть и не чужой, а всё же родни в нем не было ни у Балиса, ни у Риты.
      Зимний Вильнюс встретил Балиса хмурой погодой и не менее хмурыми взглядами земляков в аэропорту. Выяснять отношения с двухметровым офицером оккупационной армии никто особым желанием не горел, однако, провались он сквозь землю, многие окружающие явно бы разразились одобрительными криками.
      Впрочем, все изменилось, как только отец заговорил с ним по-литовски. В сознании окружающих он тут же из оккупанта стал своим, надеждой будущей независимой Литвы. Только ему сейчас это было абсолютно безразлично. Балис фиксировал происходящее вокруг помимо воли, профессиональным взглядом офицера-разведчика, который должен замечать каждую мелочь вне зависимости от своего состояния, иначе может неожиданно лишиться жизни. А сосредоточен он был на другом: на усталых и разом постаревших лицах родителей.
      — Sveikas, tлve. Sveika, mama.
      — Sveikas, sunau…
      Он обнялся с отцом, поцеловал мать. Потом родители здоровались с Ритой, целовали внучку… А он все никак не мог поверить, что это — случилось.
      — Как же, — выдавил он из себя, наконец. — Как он умер?
      — Никто не ожидал, — ответил Валдис Ирмантасович. — После Нового Года отец поехал в Москву по своим делам. Приехал позавчера вечером. Заходил к соседке, ей показалось, что он плохо выглядит. Хотела вызвать скорую — не разрешил, ты же знаешь, он не любил болеть. Утром она всё-таки вызвала врачей, но он был уже мертв. Обширный инфаркт. Даже дверь квартиры за собой не запер, только до дивана сумел дойти…
      Отец еще что-то говорил, Балис механически кивал, кажется, даже отвечал коротко да или нет, садился в машину, но всё это было как во сне. А в реальности был сон. Другой сон. Тот, что приснился ему прошлой ночью…
      Он сидел на берегу какой-то речки, на опушке леса. Просто наблюдал за медленно текущей водой, наслаждаясь одиночеством и покоем.
      — Видишь, внук, как всё нехорошо получилось…
      Дед появился рядом неожиданно. Как и в их последнюю встречу в Севастополе — в парадном мундире, с орденами и медалями, только, почему-то без кортика. И лицо у него было не обычным — темным от загара и ветра, а каким-то синим, словно у безнадежного портового алкаша.
      — Ты это о чем, дед? — не понял Балис.
      — Приглашал тебя на День Победы… Не судьба. Так я тебе ничего и не объяснил… Придется тебе самому во всем разбираться. Я верю, ты сможешь. Главное — только не горячись. Мне было труднее…
      — Погоди, дед, я ничего не понимаю, о чем ты говоришь?
      — К соседке зайди, она тебе передаст от меня весточку.
      Адмирал хотел сказать что-то еще, но не успел. Откуда-то из лесу к ним подошел человек, почему-то одетый в длинный парчовый кафтан красного цвета. За спиной у него колыхался плащ, подбитый мехом какого-то зверя и заколотый на левом плече небольшой золотой брошью. Незнакомец был очень стар, наверное, ровесник деда, с такими же совершенно седыми волосами, только более длинными и намного более длинной седой бородой. Однако движения его были быстры и уверены, а выправка сразу выдавала опытному глазу бывшего профессионального военного.
      — Пора тебе, воевода, — обратился он к контр-адмиралу. — Если хочешь, я тебя провожу.
      — Спасибо, князь, — ответил Ирмантас Мартинович, поднимаясь с земли. — И, если можно, пригляди за внуком.
      Он коротко кивнул в сторону Балиса.
      Глаза таинственного князя и капитана морской пехоты на мгновение встретились, и Балис почувствовал, что ему физически тяжело выдержать этот взгляд.
      — Пригляжу, да и без меня есть, кому приглядеть, — произнёс старик и на этом сон кончился.
      Потом ему снилось что-то ещё, как обычно, с пробуждением испарившееся из памяти. А вот удивительный разговор на речном берегу засел там на удивление прочно.
      Правда, утром Балис не придал сновидениям никакого значения: к вещим снам, как и к сеансам Кашпировского и Чумака, слухам об инопланетянах и снежном человеке, рассказам о Бермудском треугольнике и другим подобным байкам, он относился с большой долей скептицизма. Хотя, было дело, однажды по молодости и по пьяни как-то вместе с однокурсниками пару часов в ночном карпатском лесу ловил какого-то чугастра или чугайстра. В общем, тамошнего йети. Разумеется, никого не поймали, но было весело.
      Но в полдень позвонила получившая телеграмму Рита. А теперь вот из рассказа отца он узнал о соседке, которая последняя говорила с дедом. Это все совпадения?
      Размышления прервались приездом к дому, где контр-адмирал в отставке, Герой Советского Союза Ирмантас Мартинович Гаяускас закончил свою жизнь. Здесь Балис ни разу не был: дед перебрался на новую квартиру всего пару лет назад. Балис все так же "на автопилоте" помог выйти из потрепанных отцовских «Жигулей» матери и супруге. Мысли витали где-то далеко, в голове никак не укладывались последние события, он не понимал, что происходит и раздражался. Если бы смерть деда не окружала такая таинственность, то ему бы было гораздо легче все это пережить.
      Двухкомнатная квартира оказалась заполнена людьми, добрая половина которых была Балису незнакома: дедовы друзья из общества ветеранов войны. Другую половину составляли родственники. Четкое разделение на эти две группы сразу бросалось в глаза: разговоры велись только "в своем кругу" и подчёркнуто "на своём языке". Наверное, только такое неординарное событие, как смерть отставного контр-адмирала, и могло в эту зиму собрать вместе в раздираемом политикой Вильнюсе столь контрастное общество.
      — Деда сюда привезут? — поинтересовался Балис у отца, после того как закончились непременные в таких случаях объятия и соболезнования.
      — Нет, из морга — сразу на кладбище, — он глянул на часы. — Через полчаса должен подойти автобус.
      У Балиса уже созрело решение, что он сейчас сделает. Рита включилась в хлопоты на кухне, Кристине что-то горячо втолковывал девятилетний двоюродный брат Андрюс.
      — Слушай, а соседка эта, про которую ты в аэропорту рассказывал, в какой квартире живет?
      — В сорок шестой, этажом ниже.
      — Я зайду к ней…
      Пройдя мимо куривших на лестничной клетке тройки отставных полковников, одобрительными взглядами окинувших его китель, он спустился по лестнице на этаж и нашел обитую светлым дерматином дверь с небольшой медной табличкой, на которой были выгравированы цифры четыре и шесть. Нажал на маленькую круглую кнопку звонка, из-за двери раздалась птичья трель. Он подождал минуту, но больше ничего не услышал. На всякий случай нажал белую кнопку еще раз.
      — Сейчас! — слабо донеслось из-за двери. Затем шаркающие старушечьи шаги, и уже громче. — Кто там?
      Говорила соседка на литовском.
      — Простите, я внук Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса, — так же по-литовски ответил Балис.
      Щелкнули замки, дверь приоткрылась. Хозяйка квартиры какое-то мгновение смотрела на Балиса снизу вверх, потом, сняв цепочку, предложила:
      — Проходите.
      — Спасибо… Извините, не знаю, как Вас зовут…
      — Элеонора Жвингилене.
      — Простите, а по имени-отчеству?
      Старушка поглядела на Балиса очень недовольно, но ответила:
      — Элеонора Андрюсовна.
      — Очень приятно, а я — Балис Валдисович Гаяускас.
      — Да, да… Ирмантас рассказывал мне о Вас… Знаете, он называл Вас каким-то прозвищем, говорил, что привык в детстве.
      Балис почувствовал, что в нем снова нарастает раздражение. Это слишком напоминало неумную детскую игру в разведку. В другое время он бы просто посмеялся над такой неуклюжей проверкой, но сейчас смеяться не хотелось: дед-то умер по-настоящему. Так кому нужны эти дурацкие игры? Впрочем, недовольству своему Балис хода не дал и ответил как можно естественнее:
      — Наверное, он называл меня Биноклем. У меня с детства очень острое зрение.
      — Именно так. Пройдите, пожалуйста, в комнату.
      Балису почему-то бросился в глаза контраст между обстановкой в жилищах деда и его соседки. Вроде один, дом, две серийных двухкомнатных квартиры, но как они не похожи друг на друга. А, с другой стороны, ведь это совершенно естественно: разные хозяева — разные интерьеры. Вместо современных серийных шкафов и гардероба, мебель у Элеоноры Андрюсовны была старинная, наверное, начала века, а может и постарше. Мягкий стул, на который усадила Балиса заботливая старушка, заскрипел так жалобно, что не осталось сомнений: времена Президента Сметоны он помнил не хуже своей хозяйки. А то, что её мучила ностальгия по независимой Литовской Республике, понять было нетрудно, даже если бы в углу комнаты у комода не лежало несколько нераспечатанных пачек газет: старушка слишком уж демонстративно не использовала в разговоре отчества, давая понять, какие правила в этом доме. Газеты же на первый взгляд выглядели здесь совершенно неуместно: двигалась Элеонора Андрюсовна медленно, с большим трудом, тяжело опираясь на красивую лакированную палку, и распространением прессы заниматься никак не могла. Но, с учётом происходящего в стране, сразу напрашивалась мысль, что, скорее всего, её квартира использовалась в качестве небольшого склада. И действительно, присмотревшись к пачкам, капитан констатировал, что хранимая пресса имеет вполне определённое направление. В основном там лежали хорошо известные ему "Московские новости" и «Атмода» — на русском и на латышском. Попадалось и то, о чём он никогда не слышал: «Аримай» — явно местное издание, на литовском языке и, почему-то, «Куранты» со знаменитыми на весь мир часами Спасской башни Московского Кремля на первой странице. Что ж, Балису ли не знать, что большая часть литовской интеллигенции спит и видит Литву вне СССР. А гражданка Жвингилене, несомненно, была интеллигенткой, к тому же "старой закалки" — её молодость пришлась как раз на годы Литовской Республики. Выглядела старушка где-то на восемьдесят, может, чуть поменьше, значит, родилась еще в Российской Империи, раннее детство пришлось на Первую Мировую и Гражданскую войны, ну а потом — независимость, сороковой, фашистская оккупация и окончательный приход Советской власти. В этот момент Балису пришлось прервать свои размышления: хозяйка закончила поиски в комоде и выложила на стол кортик, перстень и толстый конверт.
      Кортик он узнал сразу: тот самый, от парадной формы контр-адмирала, которую дед всегда надевал в торжественных случаях — входящий в её состав согласно Уставу. Балису снова вспомнилось, что во сне дед был в парадке, но без кортика. Еще одна тайна?
      Перстень ему тоже часто приходилось видеть у Ирмантаса Мартиновича. Массивное золотое кольцо, украшенное гравировкой в виде переплетающихся змеек, с большим золотисто-зеленым камнем. Название у камня было какое-то длинное и сложное, Балис в детстве привык называть его "точно не изумруд".
      Конверт оказался не заклеен. Открыв его, Балис с удивлением обнаружил, что сверху лежала небольшая бумажная иконка. На мгновение капитану подумалось, что на ней изображен приснившийся ему не далее как прошлой ночью князь, тогда уж точно можно всем рассказывать о пророческих снах. Однако изображенный на иконке святой на князя из сновидения никак не походил и, отложив иконку, Балис принялся за лежавшее под ней письмо. Судя по почерку, дед очень торопился: строчки налезали одна на другую, и в некоторых местах приходилось уже не читать, а угадывать написанное.

      "Дорогой Балис!
      Так получилось, что я уже ничего не смогу тебе объяснить и тебе придется теперь самому разбираться, что к чему. Думаю, постепенно ты всё поймешь.
      Оставляю тебе самое дорогое, что есть у меня. Этот перстень, пожалуйста, носи не снимая — как память обо мне. Кортик — единственное, что морской офицер может передать другому морскому офицеру. Он прошел со мной всю войну — будь достоин его славы. Иконку же тоже носи с собой — это моё благословение. Я знаю, ты не задумывался о вере, но да поможет тебе Святой Патрик и другие Святые Божии.
      Прощай. Верю, что мы еще встретимся, пусть и не на этом свете.
      Твой дед Ирмантас Мартинович Гаяускас.
      P.S. Не забывай заходить на мою могилу. И могилы моих друзей навести обязательно. В Ленинграде на Смоленском кладбище — капитана второго ранга Сергея Воронина, а в Москве на Головинском — полковника Павла Левашова".

      Далее на двух страничках были приложены схемы, как найти на кладбище могилы дедовых друзей.
      Вздохнув, Балис убрал в конверт письмо и иконку.
      — Простите, Вы католик?
      Балис удивленно поглядел на старушку.
      — Почему?
      Она смутилась.
      — Вы меня извините, это не моё дело… Просто Ирмантас был православным, а благословил Вас католической иконкой. Да еще и такой редкой.
      — Я вообще в бога не верю, — усмехнулся Балис. — А что в этой иконке редкого? Она же не древняя, да и простенькая совсем, бумажная.
      — Это иконка Святого Патрика. Знаете, он жил в пятом веке и крестил Ирландию. Там он очень почитаем, и еще в Испании. Знаете, в свое время мне приходилось слышать любопытный апокриф, о том, что Святой Патрик крестил еще и Бретань, но это, конечно, неправда. Бретань крестили совсем другие люди и, кажется, несколько позже. У нас в Литве его иконы встречаются очень редко. А уж как она оказалась у Вашего деда — вообще загадка…
      — Почему?
      — Я же сказала, он был православным.
      — Извините, но я всё равно не понимаю.
      — Дело в том, что люди одной веры крайне редко используют святыни другой. Хотя и католики, и православные — христиане, но взаимная нелюбовь… Очень сильна. Хотя формально почитать его должны обе Церкви: ведь он был канонизирован до их разделения. Но о почитании Святого Патрика православными я никогда ничего не слышала.
      — Вы интересуетесь историей религии?
      — Постольку поскольку.
      — А дед был очень религиозен в последнее время?
      — Я бы так не сказала. Просто слышала от соседок, что он иногда ходит в православную церковь.
      — Простите, Элеонора Андрюсовна, отец сказал, что это Вы вызвали «скорую». Не могли бы Вы мне рассказать, как… это было…
      Она на мгновение задумалась.
      — Знаете, я вам сейчас всё расскажу. Только это займёт некоторое время. Хотите кофе?
      — Спасибо… Если Вам не трудно…
      — Не просто, — она улыбнулась и медленно, опираясь на палочку, двинулась на кухню. — Но зато я чувствую, что я еще — жива, если кому-нибудь нужна. Знаете, мне ведь семьдесят шесть лет. А Ирмантасу было…
      — Восемьдесят пять. Он с шестого года, — быстро подсказал Балис.
      Старушка кивнула.
      — Вот. Знаете, пару лет назад я из квартиры не выходила, а он ездил по всей стране. Потому что чувствовал свою нужность, а на меня мои родственники, увы, давно махнули рукой. А потом, когда вдруг стало можно свободно дышать и говорить… Я теперь не то, что в булочную, я даже на площадь Свободы могу добраться… Тяжело, конечно… Кстати, Ирмантас меня понимал…
      Она развернулась к Балису, пристально поглядела на него, словно оценивая, может ли внук понять то, что понял его дед, затем принялась колдовать над сиреневым кофейником. Маленькая кухонька была идеально чистой, внимание Балиса привлекли настенные часы, старинные, как и большинство вещей в этом доме, с гирями, искусно стилизованными под сосновые шишки.
      — Он, между прочим, поддерживал Интерфронт, но, знаете, я на него не в обиде. Я его очень уважала, но чего ожидать от человека, если он с юности служил в Советской Армии. Вы, я думаю, тоже за Интерфронт?
      — Я за Союз, — глухо ответил Гаяускас-младший. — Я присягу давал.
      — Вот-вот… Знаете, и всё равно, мне кажется, что вы любите Литву. Только как-то по-своему, неправильно, искаженно… Не обижайтесь, молодой человек.
      Теперь его взгляд зацепился за пестренькую гвоздику в хрустальной вазе, стоящей на подоконнике, рядом с алоэ в расписном керамическом горшочке.
      — Я не обижаюсь… Был Ольгерд, был Кейстут, был Виттовт…
      — Это Вы сами, или дед надоумил?
      — Дед, а как Вы догадались?
      — Во-первых, он единственный из моих знакомых, кто в разговоре на литовском языке говорил Ольгерд вместо Альгирдас и Кейстут вместо Кястутис. Я понимаю, привык с детства. Он же воспитывался в России, в каком-то морском училище. Знаете, то, что он не забыл при этом, что он — литовец, на мой взгляд, достойно большого уважения. Ну а во-вторых, Ирмантас в спорах любил ссылаться на примеры из истории. А мы с ним постоянно спорили, и Альгирдаса с Кястутисом он мне в пример частенько приводил. Он вообще был очень образованный человек. Знаете, я ведь по профессии искусствовед, специализировалась на лиможской эмали. Так вот, он даже об этом имел кое-какое представление. Знаете, для человека с военным образованием это, в моем понимании, подвиг. Или офицеров и этому учат?
      — Нет, — по лицу Балиса скользнула короткая грустная улыбка. Какой уж раз ему приходилось сталкиваться с тем, что военных принято считать ограниченными людьми. — Этому офицеров не учат. А вот историю дед действительно очень любил, и много мне в детстве рассказывал.
      — Берите чашки, вот эти, голубенькие. И сахарницу… Так вот, говорю Вам, как это было на самом деле.
      Балис почувствовал, что внутри шевельнулось нехорошее предчувствие.
      — Я знала, что после Православного Рождества Ирмантас из Вильнюса уехал. А тут он неожиданно позвонил в дверь вчера утром, было чуть больше девяти. Я открыла дверь, он сказал, что очень плохо себя почувствовал в дороге и если что, то хотел бы оставить для своего внука конверт и пару вещей. Знаете, это было видно, что ему плохо, он был действительно какой-то странный. Я имею в виду, вёл себя не как обычно. И лицо было синим, знаете, у хронических сердечников бывают такие синеватые лица. Я предложила вызвать скорую, но он отказался. Я знала, что он действительно не любит врачей, и не стала настаивать. Он ушел к себе в квартиру, а я через полчаса всё-таки позвонила в неотложку. А через некоторое время приходит ко мне врач со "Скорой помощи" и спрашивает, зачем я путаю занятых людей и что сосед уже часов восемь как мертв. Я сначала удивилась и пыталась спорить, а потом поняла, что там грозят разбирательства с милицией. В общем, я согласилась с тем, что перепутала время, и что он заходил накануне вечером. Но на самом деле, я точно знаю, что приходил он утром, а уж что там определили врачи…

      В дверях появился камергер.
      — Сэр Робер Гисборн.
      — Проси. И оставь нас одних.
      Хранитель Гроба Господня (таков был официальный титул государя Годфруа) поднялся из-за стола навстречу входящему рыцарю. Тот был с виду одних лет с государем, но выше его на добрых полголовы. Загорелое лицо обрамляла совершенно седая борода, а вот в густых черных волосах седины почти и не было. Поперек лба залегли глубокие морщины, правую щеку пересекал неглубокий, но длинный шрам.
      — Сэр Робер, мне много говорили о Вас, как о достойном рыцаре. Я знаю, Вы решили покинуть Палестину, чтобы вернуться во Францию. Я предлагаю Вам остаться в Иерусалиме, при моем дворе.
       …Пламя… Обжигающе-красное, яркое пламя. Хочется закрыть глаза и не видеть его нестерпимого света. Но это не помогает. И сквозь сомкнутые веки пробивается его багровые отблески…
      Рыцарь почтительно склонил голову.
      — Благодарю, государь, но меня ждет моя Родина. Гроб Господень освобожден из рук неверных, и теперь мой долг послужить моей родной Бретани и моему сюзерену — герцогу Бретонскому.
      — Я рад видеть у Вас достойную всяческих похвал верность своему сюзерену. Но хочу Вам сказать вот еще о чем…
      Несколько мгновений Годфруа, казалось, колебался.
      — Вы, конечно, знаете многочисленные легенды о короле Артуре.
      — Менестрели поют их от Саксонии на востоке до Кастилии на западе, от земель викингов на севере до Святого города Иерусалима на юге, — усмехнулся рыцарь. — Кто же может их не знать?
      — Я слышал, что среди рыцарей ходит легенда, о которой менестрели не поют, — с видимым усилием произнес Годфруа. — О том, что я…
      Он замолчал.
      — Что Вы потомок рыцаря Лоэнгрина, сына славного Персиваля, нашедшего Святой Грааль, — пришел к нему на помощь сэр Робер. — Да, эта легенда мне тоже ведома.
      — И… Что Вы думаете?
      — Я верю, государь, что Лоэн-гэру действительно был Вашим предком.
      — Вы… посвящены в тайну дэргов, — Годфруа непроизвольно перешел на шепот.
      — Я знаю о ней. Взгляните на мой перстень, государь.
      Сняв с руки, он передал украшение Хранителю Гроба Господня.
      Это был массивное золотое кольцо с большим хризобериллом редкого для такого камня золотисто-зеленого цвета, украшенное гравировкой в виде переплетающихся змеев. Ошарашенный Годфруа поднял глаза.
      — Вы… гэну? — тихо произнес он.
      — Не называйте меня этим титулом, государь. Я не вправе претендовать на него ни по законам логрским, ибо в жилах моих течет людская кровь, ни по законам человеческим, ибо потомок Кхота не может занять трон вперед потомка славного Анх-орти, деда Лоэн-гэру. Я — Хранитель и не более того.
      — Хранитель?.. Я много слышал о них, но никогда не встречал.
      — Мы избегаем известности. Никто не должен знать о нашей настоящей миссии.
      — Но почему?
       …Крики… Жуткие, громкие крики. Хочется зажать руками уши, но это не помогает. И через ладони пронзительные вопли и горькие стоны достигнут мозга — от них не спрятаться нигде…
      — Люди еще не готовы жить рядом с нами. Они будут бояться нас — и ненавидеть. Страх порождает ненависть, ненависть приводит к крови. В огне войны будут гибнуть все — и виноватые и невиновные.
      — Я думал об этом, — горячо произнес Годфруа. — Нам, потомкам дэргов, нужно своё государство. Мы постепенно будем приучать людей к своему соседству. И когда всё откроется — это будет мощная сила, способная постоять за себя.
      — Начнется всеобщая война. Нас не так много, мы не сможем выстоять против объединенной армии людей.
      — Войны не будет. Никто не осмелится напасть, видя наше могущество. Мы возродим славу Логры, такой, какой она была во времена великого короля Артура.
      — Государь, не судите о жизни по легендам и сказкам. Арх-тори на самом деле был не более чем разбойник, перебивший законную династию.
      — Сэр…
      — Это правда, государь! Она горька, но она — правда.
      — А как же…
      Годфруа запнулся. Повисла тягостная пауза.
      Первым заговорил Гисборн.
      — Легенды о великом короле и его безупречных рыцарях? Это всё придумано потом. Правда оказалась неудобной слишком для многих — и её постарались скрыть. Сейчас о том, как это было на самом деле, знают единицы.
      — И… Мои предки тоже…
      — Вам нечего стыдиться Ваших предков, государь. Анх-орти спас от разбойников Арх-тори Святой Грааль. Парс не совершал ничего недостойного. Он был очень честен и поэтому доверчив. Арх-тори сумел обмануть неопытного юношу и услал подальше от Камелота, потому что понял, что тот не будет его слушать, если узнает правду.
      После долгого молчания Годфруа произнес.
      — Хорошо, я верю вам, сэр Робер, поскольку вы рыцарь и Хранитель. Ну а вы мне — верите? Что я не разбойник и вор и хочу только добра моему народу?
      — Верю, государь.
      — Так не отказывайтесь помочь мне.
       …Запах… Нестерпимый тошнотворный и сладкий запах горящего мяса. Хочется зажать нос, и не чувствовать его, но это не помогает… Этот запах будет преследовать всю оставшуюся жизнь.
      — Государь, что вы знаете о Хранителях?
      — Немного… После падения Логрского королевства им были доверены на хранения знания, волшебные предметы и святыни логров…
      — Зачем?
      — Разумеется, чтобы они не попали в чужие руки. В руки тех, кто не должен ими владеть.
      — А если бы они попали…
      — Эти принесло бы огромное горе. Всем.
      — Вот видите, государь, теперь вы понимаете, почему я не могу поддержать создание королевства Логрского здесь и сейчас.
      — Нет, я не понимаю.
      — Не те руки — это не значит руки людей. Руки дэргов и даже руки логров тоже могут быть не теми. Я говорю не об Арх-тори, я говорю о тех, кто убивал друг друга в междоусобицах… Государь, Логру погубил не какой-то фальшивый король и стоявший за его спиной волшебник. Сильные королевства переживали и не такие потрясения. Логра погибла потому, что в дэргах умер дух. Мир менялся, а наши предки застыли в своем величии, словно горы. Но время сильнее гор. Если бы не Арх-тори, королевство всё равно было бы обречено. Нельзя было сохранить прежний порядок вещей.
      — Это просто слова, к тому же в них не так уж и много смысла. Объясните мне, сэр Робер, почему шампанцы, бургунды, пикардийцы, саксы могут иметь своё королевство, а дэрги — нет?
      — Потому что мы не научились жить рядом с людьми, а главное — не научили людей жить рядом с нами. Для вас может быть откровением, государь, но в королевстве Французском кое-кто из баронов травит потомков логрских родов, чтобы истребить до последнего человека. Они не знают за что, просто есть легенда, что эти люди, вдумайтесь, государь, — люди, одержимы демонами, поэтому убить их — благо, дело угодное королю и Богу. А что будет, если выяснится, что преследуемые — не люди? Тогда травить их поднимется вся Франция, а не отдельные бароны. Люди ненавидят тех, кто не такие как они. Вспомните, когда мы взяли Иерусалим, мы, воины Христовы, бросились сгонять иудеев в синагогу, а потом там их сожгли…
       …Пламя… Обжигающе-красное, яркое пламя. Хочется закрыть глаза и не видеть его нестерпимого света. Но это не помогает. И сквозь сомкнутые веки пробивается его багровые отблески…
       …Крики… Жуткие, громкие крики. Хочется зажать руками уши, но это не помогает. И через ладони пронзительные вопли и горькие стоны достигнут мозга — от них не спрятаться нигде…
       …Запах… Нестерпимый тошнотворный и сладкий запах горящего мяса. Хочется зажать нос, и не чувствовать его, но это не помогает… Этот запах будет преследовать всю оставшуюся жизнь.
      — Вы забываете про те насилия, которые иудеи чинили христианам на этой земле сотни лет.
      — Я ничего не забываю, государь. Только ведь вряд ли в той синагоге собрались одни Агасферы. А вот грудные дети там были. Скажите, сир, какие гонения и на кого они успели возвести?
      На минуту повисло молчание. Прервал его Годфруа. Хранитель Гроба Господня говорил медленно, с видимым напряжением.
      — Сэр Робер, покаяться в грехе — значит… признать его… Его тяжело признавать перед Богом… но еще тяжелее перед людьми… Люди — не всеблаги… Они не прощают тогда, когда прощает Господь… Я… Я не хотел этого ужаса… Я не думал, что так случится… Люди были опьянены боем… Я не мог их остановить… Вы же сами рубились на стенах Иерусалима, Робер! Разве вы не понимаете, что запрети я им жечь евреев — они бы убили бы меня, а потом все равно бы их сожгли?
      — Понимаю, государь. Вы не могли их остановить. И я не мог. И вот так получилось, что честные люди в бессилии смотрели, как распаленная десятком мерзавцев толпа вершит кровавую казнь. Смотрели — и не могли ничего сделать. И пока такое возможно — ни я, ни другие Хранители не можем открыть наши тайны миру. Я не принадлежу себе, государь. С момента принятия на себя этого бремени я живу только ради своих предков и своих потомков. Я должен выжить и передать знания и реликвии своему наследнику. Поэтому, я не могу выполнить вашу просьбу и смиренно прошу отпустить меня в Бретань. Там мой дом. Мне там жить.
      — Хорошо. Я отпускаю Вас, и да пребудет с Вами Высокое Небо. Но знайте, пока Иерусалим будет под защитой Хранителя Гроба Господня — Вы и Ваши потомки всегда найдете здесь любую помощь.
      — Благодарю, государь, я никогда не забуду этой милости, верю, что её не забудут и мои потомки. Позвольте же мне на прощание сделать одно пожелание.
      — Говорите, сэр Робер. С вами пребывает мудрость логров, и я клянусь, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы его исполнить.
      — Государь, когда Вас хотели провозгласить Иерусалимским королем, Вы ответили, что не можете носить золотой венец там, где наш Господь носил терновый. Я желаю Вам, государь, остаться в людской памяти рыцарем, не принявшим корону именно по этой причине, а не честолюбцем, который не принял корону короля Иерусалимского, ради того, чтобы примерить на своё чело венец короля Логрского.

      Солнце опускалось всё ниже, тени росли, дорога то змеилась между холмами, то взбиралась на вершину, а безлюдная красная пустыня тянулась всё дальше и дальше. Балис дважды определял "условный юг" — дорога не петляла, более-менее точно уводя путников всё дальше и дальше на не менее условный северо-восток.
      — Серёжа, я вот что хочу спросить у тебя, — осторожно начал Балис. — С тобой раньше ничего такого необычного не случалось?
      Мальчишка недоверчиво посмотрел на офицера.
      — В каком смысле — необычного?
      — В любом… Странного, труднообъяснимого…
      — А с Вами?
      — Да вот как раз пытаюсь всё припомнить…
      — Ну и как, получается?
      — Вообще-то много чего было. Начать с того, что у меня очень острое зрение. Меня в детстве даже Биноклем звали. Я серп Венеры без телескопа вижу.
      — Неужели так бывает?
      Ага, пошло-поехало. Разговорить, увлечь, отвлечь… Это только те, кто плохо знают армию, рассказывают, что офицеры с солдатами не нянчатся, а на самом деле офицер должен сделать всё для выполнения боевого задания, если надо — то и сопли вытрет, надо будет — и в репу даст… А боевое задание на сегодня — дойти до каких-нибудь обитаемых мест…
      — Бывает. Я, по крайней мере, про одного человека кроме себя точно знаю.
      — И кто же это? — если первые фразы Серёжка выдавливал из себя недовольно-ворчливо, то теперь мальчишка явно увлекся.
      — Мать изобретателя телескопа — Галилео Галилея. Когда он показал ей в телескоп Венеру, она спросила его, почему в трубке серп Венеры развернут в другую сторону.
      — Как это — развернут?
      — Так в телескопе-то всё видно как в зеркале — в перевернутом виде, — рассмеялся Балис. Серёжкино лицо тоже расплылось в улыбке, и Балис еще раз убедился: пока он всё делает правильно.
      — Вот, зрение моё — для начала. Потом у меня история была в семьдесят шестом…
      — У-у-у… Я тогда еще не планировался…
      — Ещё бы. Мне тогда двенадцать лет было… Как тебе сейчас… В общем, в августе мы с отцом поехали отдыхать в Севастополь. И подружился я там с местным мальчишкой, Мироном его звали… отчество у него еще такое интересное было — Павлинович…
      — У нас в классе мальчишка был — Павлин Семочко… Он как-то летом с родителями в Сочи ездил и там с павлином сфотографировался, мы потом эту фотку звали "два павлина".
      Что-то уж больно сильно из парня потекло… не знаешь, где найдешь, где потеряешь… Ну да ладно, пока не во вред.
      — В общем, весь август мы с ним вместе отдыхали, когда я уехал — взял его адрес, стал письма писать. А они возвращались: нет такого адреса.
      — Может, ошибка?
      — Не было никакой ошибки. Отец специально узнавал.
      — Перепутали чего-нибудь…
      Балис вздохнул.
      — Нет, Серёж, всё хуже. Когда меня перевели служить в Севастополь, я в первый выходной помчался в Лётчики его дом искать.
      — Куда помчались? — не понял мальчишка.
      — Ты в Севастополе бывал?
      — Не, я только в Одессе. И ещё с мамой под Евпаторией.
      — Лётчики — это микрорайон в Севастополе, назван так, потому что там главная улица так и называется — улица Лётчиков. Кажется, там раньше была вертолётная площадка. Окраина города, за Стрелецкой бухтой. Там жил Мирон… Приехал я туда, смотрю, а квартал-то совсем другой. Мирон жил в двенадцатиэтажной башне, а с таким номером там пятиэтажка стоит.
      — Может, один дом снесли, а другой построили, — предположил Серёжка, но тут же виновато заморгал, понимая, какую глупость сморозил. Снести пятиэтажку, чтобы построить новый дом — это нормально. А вот снести двенадцатиэтажный дом, чтобы пятиэтажку построить — форменная ерунда.
      — Вот и понимай, как хочешь… — подвёл итог рассказу Балис. — Хоть думай, что всё это приснилось…
      — А не приснилось?
      В ответ Балис достал из кармана небольшой камушек.
      — Вот это — подарок Мирона. Я привез его из Севастополя.
      — Ага, сердолик.
      — Откуда ты знаешь?
      — Так у меня был почти такой же. Я же говорю, что отдыхал в Крыму вместе с мамой. В прошлом году, под Евпаторией, в Поповке.
      Капитан хмыкнул: нахлынули воспоминания. «Поповкой» в его курсантские годы называли расположенное по соседству Высшее военно-морское Ордена Красной Звезды училище радиоэлектроники имени А.С.Попова. Между обитателями «Поповки» и «Кировухи» — Ленинградского высшего общевойскового командного училища имени Сергея Мироновича Кирова, в котором учился Балис, постоянно шло соперничество с целью выяснения, в каком из училищ курсанты более сильные, смелые и находчивые, к сожалению, слишком часто перераставшее в банальные драки. Будущие морпехам в таких ситуациях чувствовали себя особенно неуютно, поскольку, с одной стороны нельзя было не поддержать свою alma mater, а с другой все существо противилось тому, чтобы идти в бой под клич: "Вали флотских". Поэтому, именно присутствие в месте потенциальной драки ребят с отделения морской пехоты, давало шанс на мирное разрешение конфликта. Впрочем, Серёжка говорил совсем о другой Поповке, но и про эту Поповку капитан тоже кое-что знал.
      — А в Поповке сердоликов нет, там песок.
      — А Вы-то откуда знаете?
      — Тоже мне, задача. Да я постоянно на выходные в Мирный к приятелям ездил. На озеро за креветками ходили. Ты на озере креветок ловил?
      — А то…
      Балису вспомнилось озеро, костер на берегу, скачущая у воды вместе со своими ровесниками и ровесницами Кристинка. Детские крики "Чая! Чая! Чая!": так почему-то здесь было принято приветствовать чаек. Вместе с Савчуком, проваливаясь по колено в знаменитые Сакские грязи, они тянут по озеру бредень, в который набиваются жирные черноморские креветки… Рита, машущая рукой с берега. Потом они с женой делают свой фирменный двухкилометровый заплыв. В детстве Рита ходила в секцию плавания, и теперь ему практически не приходилось сдерживать себя, чтобы не обогнать супругу — плавала она почти как русалка. Он ясно увидел перед собой её мокрые черные волосы, пахнущие морем… Вот она повернула голову, и он увидел совсем рядом её родное лицо…
      — Борис Владимирович… Борис Владимирович… Что с Вами…
      Кто такой Борис Владимирович?.. Ах, что б тебя…
      — Извини, Серёж… Вспомнил…
      Взгляд Балиса упал на серые Серёжкины глаза, и сразу стало ясно, что мальчишка понял, о чем вспомнил его спутник. Понял, потому что и в его короткой жизни уже была потеря, которую так мучительно больно вспоминать.
      — Вот что, Серёж… Не надо называть меня Борис Владимирович… Балис меня зовут. Балис Валдисович. А Борис Владимирович — это уже в Приднестровье придумали…
      — Я понимаю, — ответил мальчишка. — Для конспирации. Здесь многие из Прибалтики с другими именами…
      И, помолчав, добавил.
      — Я никому не расскажу.
      Балис невесело усмехнулся.
      — Некому будет рассказывать. Есть у меня предчувствие, что сюда представители литовской прокуратуры не приедут.
      Да, Прокуратура Республики Литва имела много вопросов к гражданину Гаяускасу Балису Валдисовичу, 1963 года рождения, уроженцу города Ленинграда, гражданину РФ, бывшему капитану Военно-Морского Флота Союза Советских Социалистических Республик. Только вот Балис отлично знал, что Прокуратуре абсолютно не нужны его правдивые ответы…

      Глубокая модернизация фронтового бомбардировщика — маленький, всего на шесть пассажиров сверхзвуковой самолет, был привилегией высшего руководства Юго-Западной Федерации и предметом искренней зависти многих куда более развитых стран. С миллиардерами попроще — плати монету и забирай аппарат на здоровье, а вот президенту какой-нибудь сверхдержавы не по чину летать на машине, построенной у бывшего потенциального противника.
      Именно с этой ироничной мыслью Мирон Павлинович Нижниченко, помахивая довольно легким кейсом, поднимался по трапу "почти своей" машины.
      Огромный аэродром на южном берегу отнюдь не Крыма продувался довольно свежим ветром. Свинцовая облачность, свинцовая вода. Полоса опускалась в нее — тут могли базироваться и летающие лодки. Но что меньше всего сейчас интересовало Нижниченко — это состояние морской авиации Северного Флота соседей. Куда больше его волновали фрагменты сегодняшних разговоров и полученный доклад.
      В принципе, договорились о многом. Соседи обнаружили несколько непонятных объектов у себя — раз. О дальнейших находках решили информировать друг друга — два. Принято решение о "двухдержавной комиссии по исследованиям предположительно инопланетных объектов" — три. И еще одно решение — оно реализуется зимой, было обозначено: "О совместном отдыхе детей". Смысл его был прост: пусть ребята, «замешанные» в инциденте, проведут зимние каникулы вместе. Целей у этой операции было много — поэтому степень секретности ей присвоили самую высокую.
      С комфортом разместившись за рабочим столиком и налив стакан горячего чая, Мирон Павлинович плотно задумался, бегло просматривая свежие сводки.
      Мелкий успех группы технического анализа — удалось установить принцип действия связи. Обещают даже построить за год приемник, прослушивающий разговоры «чужих». Ну- ну… Впрочем, лучше, чем ничего.
      Николаенко сообщает "о непонятном исчезновении ОЛЕСЯ УХОВА на два часа". Время… Ого! Соответствует заявлению Сережи Михайлова. Опять непонятность… Ну и детки пошли, в самом деле! Так, смотрим дальше…
      Вот это да! Вот тебе и сообщение с номером 18… Если это не везение — что же тогда таковым называть? Если простейший анализ показал такое… Теперь можно не спеша, с душой брать противника за горло. Интересно, кто это может быть? А сперва — чуть вспомнить… Лучше вспомнить, проиграть то, что произошло сутки назад.
      Ему не верили. Иронично улыбались. Он чудом добрался до кабинета, где его выслушал генерал-морпех.
      — Нда… Ну и дела на Юге творятся, Мирон Павлинович. Ну и дела… Я, если честно, за десяток лет, что серьезные базы охранял, только три раза доклады про НЛО смотрел. В одном случае часовой был… непригоден к употреблению, в другом — похоже, БПЛА профукали, ну а в третьем…
      — Товарищ генерал майор! Есть объект!
      — Какой еще объект, подполковник? Ты что, не видишь?
      — Как у них! Смотрите документы!
      — Точно?
      — Абсолютно!
      — Ну, Мирон Павлинович… Извиняй. Сейчас мы этих братьев по разуму возьмем за принадлежность! Посмотришь? Заработал…
      — Разумеется.
      — Так. Комбриг? Слушай внимательно. Даю адрес — Крылова, 20. Подготовить план полного, повторяю — полного блокирования объекта. Чтобы ни одна непотребная мошка… Срок тебе? Встречаемся на Гаджиева, 45 через полтора часа. Чтобы план был. Хоть вся твоя бригада! Ну, оставишь, конечно. И учти — в течение часа начнем работу. Нет, не террористы. Но вполне может быть, что похуже. Нет, не НАТО. Время пошло, полковник, уже пошло!
      — Извините, мне нужно заскочить в посольство, сами понимаете.
      — Что делать. Сопровождающего возьмите, на всякий случай.
      — Добро.
      Мирон понимал, что при всем союзничестве с "Северным соседом", посвящать его во все не следует. По крайней мере — сейчас. Скорее всего, он бы пригласил здешних морпехов поучаствовать в штурме первого объекта — но от него остался только строительный мусор… А надежда на второй объект — увы, невысока. Тогда он не знал, что в самолете его поджидает шифровка, меняющая дело радикально. Да и не мог знать…
      Они стояли под дождем — в канадках, естественно, без знаков различия. Трое. И пара автобусов поблизости.
      — Ты вот что скажи… Что это за шар на крыше?
      — Не знаю. У нас он взорвался, с этого и началось.
      — Ага… Хорошо взорвался?
      — Качественно. На три этажа вниз перекрытия пробило.
      — Хорошее дело.
      — Ага. Знать бы, почему…
      — Химию смотрели?
      — Ничего известного.
      — Зашибись. Радиация?
      — По нулям. Точнее, обычная фоновая радиация.
      — Так. Ясно тогда.
      — Что ясно-то?
      — То и ясно, что ни хрена неясно. Полковник!
      — Слушаю!
      — План готов?
      — Так точно.
      — Санкционирую. Давай сюда. Так… Нет. Тревога боевая.
      — Что???
      — Приказываю. Объявляй боевую тревогу — и вперед.
      — Есть.
      — Посидим, Мирон Павлинович. Подумаем в машине?
      — Добро.
      А автобусы и грузовики уже мчались, разбрызгивая лужи, ВАИ перекрыла перекрестки, в общем — начиналось. Казалось, прошли секунды от того, как первый тяжелый грузовик остановился, и из него посыпались ребята в черном, как все закончилось. Почти никого не видно. Как и положено.
      — Дозиметристы?
      — Разведка ведется.
      — Подождем.
      От подъезда, помахивая папкой, к ним шел человек.
      — Пропустить?
      — Пусть подойдет. Контролировать полностью.
      Комбриг что-то бросил в микрофон. Человек подошел.
      — Здравия желаю.
      — Взаимно. Кто такой?
      — Начальник охраны объекта А-508.
      — В чьём ведомстве объект?
      — А Вы кто?
      — Начальник здешнего управления контрразведки ВМФ. Можете посмотреть на удостоверение.
      — Ясно. Подполковник Кузьменко, служба охраны объектов категории «А», вот мое удостоверение. Объект находится в ведомстве Госбезопасности.
      — Комбриг, проверьте. Запросите столицу.
      — Так что вы, моряки, тут затеяли?
      — С бумагами непонятность, подполковник. По моим данным, здесь находится объект М-502 метеослужбы ВВС. А у них такого объекта нет и не было.
      За спиной у подполковника предупредительно громко и печально вздохнул непонятно как образовавшийся старший мичман — рост за два метра, вес соответствующий, человек-гора, одно слово.
      — Повторяю, здесь объект госбезопасности. Я занимаюсь его внешней охраной и требую…
      — Товарищ генерал, подполковник Кузьменко действительно руководит охраной объекта М-502 ВВС!
      — Я не понимаю!
      — Подполковник, в связи с неясной ситуацией…
      Вздохнуло что-то. Так кит вздыхает — только куда тише. Офицеры подняли головы — и увидели, как из окон под антенной вырвалось неяркое пламя.
      — Так… Продолжаю. Вынужден, подполковник, Вас задержать.
      — Есть.

      "Президент ЮЗФ.
 
      22.09.1999.
 
      Правительственная телеграмма. Дипломатический шифр ЮЗФ.
      Зам. руководителя СБ ЮФ генерал-майору Нижниченко М.П.
 
      НЕМЕДЛЕННО ВЫЛЕТАЙТЕ ДЛЯ РАЗВЕРНУТОГО ДОКЛАДА."

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации.
      Президенту ЮЗФ, через посольство ЮЗФ в СФ.
      Шифр НСБ ЮЗФ.
      Тема: Желтый дракон-00-15.
 
      22.09.1999
 
      Воздух!!!
      Совпадает не только картина слухов, но и ряд других деталей. Немедленно вылетаю с докладом.
      Генерал-майор Нижниченко М.П."

      Как и в прошлый раз, многого не нашли. Как и в прошлый раз, в самый последний момент их опередили — или вычислили. Скорее всего — последнее, поскольку по всем данным, на объекте не было ни одного специалиста. Только охрана, которая, как водится, ничегошеньки не знала. А это вполне нормальная ситуация между прочим: что знала, например, охрана полигона за пару часов до взрыва первой ядерной бомбы? А ничего особенного. Неизвестный объект, который надо охранять. Имеются военные и гражданские лица, некоторые известны по портретам. А чем занимаются — кто его знает! Наверное, оружием. А может — и нет.
      Достав свой комп, Мирон напечатал, зашифровал и отправил очередные сообщения и приказы.

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации.
      Президенту ЮЗФ.
      Тема: Желтый дракон-00-16.
      Дата: 23.09.1999.
      В дополнение к сообщению Желтый дракон-00-15.
      Передано с борта самолета.
      Докладываю, что при моем посещении места инцидента в АНДРЕЕВСКЕ я участвовал в беседе с СЕРГЕЕМ МИХАЙЛОВЫМ, 12 лет. В целом его заявления крайне схожи с заявлениями ОЛЕСЯ УХОВА, за исключением частностей, относящихся к принципу действия его «оружия». Естественно, что СБ СФ крайне скептически отнеслась к заявлениям СЕРГЕЯ МИХАЙЛОВА, причем особый скептицизм был проявлен по отношению к заявлению о том, что он встречался с ОЛЕСЕМ УХОВЫМ в последний раз за несколько часов до взрыва. На свое счастье, я не сообщал о ОЛЕСЕ УХОВЕ сотрудникам СБ СФ и поэтому именно сейчас мы владеем несколько большей информацией. На данный момент ведется негласное наблюдение за ОЛЕСЕМ УХОВЫМ с целью проверки гипотезы "параллельный мир". Ситуация, в которой мы оказались, вынуждает отрабатывать решительно все невозможные версии случившегося, поскольку исчерпаны все возможные.
      Зам. Руководителя СБ ЮЗФ
      Генерал-майор Нижниченко М.П."

      Дальше поработать ему не удалось. Потому, что ТАКОГО в природе не бывало.
      В кресле напротив него сидел пацан. Бледный — таково было первое впечатление. С широким шрамом через весь лоб — второе. А третье было совсем уже нехорошим: под руками пацана лежала закрытая папка с грифом "Сов. секретно. Служба безопасности ЮЗФ".
      Говоря откровенно, особой ценности пустая папка не представляла. Было неплохо известно, что частенько сотрудники жгут только их содержимое, а папки используют для самых разных целей. Например, держат их за задним стеклом машины — неплохая, кстати, профилактика угона. Не всякий полезет.
      — Это еще что такое? — довольно сдержанно спросил Мирон.
      — Я не что, а кто. Саша Волков, — очень спокойно ответил пацан. — А еще я — твой конец.
      — Не зеленый что-то, — вспомнил старый анекдот Мирон.
      — Не зеленый. Но все же готовься.
      — К чему это?
      — К неприятностям.
      — Уже готов.
      И нажал кнопку связи с пилотской кабиной. Поскольку в последние несколько суток спать шефу безопасности удавалось совсем немного, в возможность галлюцинаций он верил вполне. Теперь ему предстояло проверить это.
      — Командир корабля Иван Тучкин.
      — Зайдите ко мне в салон, чаю выпьем?
      Никаким нарушением правил тут и не пахло. Подобное происходило не так уж и редко, второй пилот справлялся без всяких проблем, а истории о чаепитиях с высшим руководством страны только поднимали авторитет пилотам "Авиаотряда-ноль".
      — С удовольствием, Мирон Павлинович. Через пять минут.
      — Добро.
      Мирон начал священнодействовать с заварным чайником — чай, чуть душицы, чуть мяты… Почему-то он еще не согрелся после промозглого Андреевска.
      — Так и будем молчать, Саша Волков? Почему же ты — мой конец?
      — Потому… Потому, что Вы — чекист.
      — Хм… Чека была расформирована очень давно, разве не знаешь?
      — Неважно.
      — Ладно. А чем тебе досадили э… чекисты?
      — Сперва пытали. Потом — расстреляли. Еще в двадцать первом.
      Точно, бред.
      — Но ведь столько десятилетий прошло, даже и страны нет, где это было.
      — Разрешите? Э… Мирон Павлинович, почему же без предупреждения пассажира взяли? С меня же голову снимут!
      — Не снимут — потому, что мы не долетим.
      — Не долетим — значит, не долетим, — Мирон начал отрабатывать вариант "противодействия захвату", — да ты садись, Иван, в ногах правды нет, чай пей, Саша, кстати, тоже.
      — Нет.
      — Как хочешь. Кстати, Саша, а как ты в это Чека угодил-то?
      — Пробивался из Гагр к дому.
      — Еще одна страна…
      — Да. Был опознан и арестован в Екатеринодаре.
      — Так. А что, тебя искали всерьез?
      — Да.
      — И почему?
      — Я же у генерала Шкуро служил! В самой "Волчьей сотне"!
      — Хм… Я могу это проверить одним вопросом.
      — Проверяйте.
      — Точнее, послушай-ка одну песню. Сейчас, сейчас… Вот, "ныне отпущаеши", хорошо отреставрирована… Давай-ка, давай…
      Малоуместен распев на пятнадцати тысячах над землей и на полутора махах. Но… Почему бы ни послушать Козловского?
      — Это брат генерала. Он что, выжил?
      — Выжил, выжил… — Мирону было уже почти все равно, — он прожил интересную жизнь, о его родственниках узнали только после смерти, такие дела, Саша, такие дела…
      — И его слушают?
      — Тебя очень удивляет это?
      — Да, пожалуй.
      Ожила трансляция:
      — Командира корабля приглашают на рабочее место, начинаем снижение.
      — Саша, пересядь к иллюминатору, заход на посадку на нашей машине впечатляет.
      — Я пойду, разбирайтесь сами, — Тучкин прошел вперед.
      — Мне это неинтересно, — Саша раскрыл папку. И все кончилось в яркой вспышке.

      "ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ. СЕГОДНЯ В АВИАКАТАСТРОФЕ ПОГИБ ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА СЛУЖБЫ БЕЗОПАСНОСТИ ЮГО-ЗАПАДНОЙ ФЕДЕРАЦИИ ГЕНЕРАЛ-МАЙОР МИРОН ПАВЛИНОВИЧ НИЖНИЧЕНКО. ЕГО САМОЛЕТ ВЗОРВАЛСЯ В ВОЗДУХЕ, НЕ ДОЛЕТЕВ ДО АЭРОПОРТА ЮЖНЫЙ-СТОЛИЧНЫЙ ДВА КИЛОМЕТРА. НА БОРТУ, КРОМЕ ГЕНЕРАЛА НИЖНИЧЕНКО НАХОДИЛИСЬ ДВА ЧЛЕНА ЭКИПАЖА, КОТОРЫЕ ТАКЖЕ ПОГИБЛИ. ВЕДЕТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ." ВИЛЬНЮС. 13 ЯНВАРЯ 1991 НАШЕЙ ЭРЫ. ОБЩЕЖИТЕ ПОЛКА САУ, 23.30.

      — Ну что тут скажешь, Балис… Твой дед был тем еще мужиком, пусть земля ему будет пухом…
      Балис и Сергей выпили по третьей, не чокаясь. Как и положено на поминках. Одноклассник Балиса, а ныне майор, Сергей Клоков, хоть и проходил службу в родном Вильнюсе, но ни о приезде Балиса, ни о смерти его деда ничего не знал. Не знал до тех пор, пока час назад не встретил на улице подозрительно знакомого капитана. Ну а Гаяускасу, весь вчерашний день занятому похоронами и поминками, тоже было не до встреч со школьными друзьями.
      Балису вспомнилась старая шутка об отличии советского офицера от российского. Российский офицер был до синевы выбрит, слегка пьян и знал всё от Гегеля до Гоголя. Советский же — напротив, до синевы пьян, слегка выбрит и знал всё от Эдиты Пьехи до просто "иди ты…". Доля истины в этой шутке была, однако только доля. Помянуть деда, разумеется, без водки было никак не возможно, однако, по случаю большой занятости Сергея по службе, ограничились четвертинкой «Старорусской». К тому же не поскупились на закуску — хлеб, шпроты, сыр и колбасу.
      — Расскажи, Сергей, как ты тут, что нового?
      — Да все нормально. Начштаба полка САУ — для нашего возраста совсем неплохо. Командир у нас — мужик серьезный. Требователен запредельно, придирчив ужасно, но перспективы есть. Хорошие перспективы. Может, слышал — Аслан Асхадов?
      — Вроде слышал что- то. Он осетин?
      — Нет, не осетин. Чеченец.
      — Значит, не тот… Тогда может и не слышал.
      — Перебирайся к нам, еще не то услышишь. Все-таки мы — самые западные в Союзе.
      — Я бывал и западнее, — Балис усмехнулся. — Балтика — она штука длинная.
      — В Калининград заносило?
      — В Польшу. Всё равно, деда не догнал, он почти до Бремена дошёл.
      — Это когда?
      — В Отечественную.
      — Да… Давай за победителей. Они победителями и ушли.
      Сергей хотел разлить остатки водки из бутылки, и в этот момент в дверь громко застучали.
      — Входите, не заперто!
      Подполковник Асхадов был мрачен.
      — Это еще что за пьянка, а начштаб?
      — Друга встретил, товарищ подполковник. Вместе в школе учились…
      — Ну а выпивать-то зачем? А то не знаешь, что сейчас как на вулкане. Рванет, а начштаба у меня в запое…
      — Я, кажется, никогда не подводил, — обидчиво протянул Сергей. — Мы ж не алкаши из стройбата, а боевые офицеры. Четвертинку на двоих с хорошей закуской — Калешин говорил, что в Афгане перед боем и больше принимали. И вообще, выпил бы с нами: дед у Балиса умер, адмирал, всю Отечественную прошел.
      Асхадов почему-то глянул на часы, поколебался секунду и решительно сказал:
      — Наливай.
      Сергей достал из шкафа еще одну рюмку, разлил остатки водки на троих.
      — Еще раз, за победителей. Слава живым, память и слава мертвым.
      Выпили. Молча закусили. Подполковник еще раз взглянул на часы. Балис понимал, что волнуется он не спроста, что-то случилось. Но что?
      — Где служите, морская пехота?
      — В Севастополе.
      — Ну и как там у вас?
      — Наверное, как везде. Хорошо там, где нас нет…
      — Об отделении Украины от Союза говорят?
      Острый взгляд Асхадова буравил Балиса. Что-то ему было нужно от совершенно незнакомого капитана морской пехоты, которого он видел в первой раз в жизни. Что-то было нужно.
      — В семье не без урода, — дипломатично заметил Балис. — Но уродов у нас мало…
      — Один урод может столько наворотить, что сотня умников не расхлебает, — подполковник мрачно накладывал на кусок черного хлеба копченые шпроты. — Рушат Союз… О чем думают? Неужели не понимают, сколько крови прольется.
      Вот оно. Балис почувствовал, что комполка перешел к делу.
      — Почему крови-то? — не понял Клоков. — Грязи много — это да. Что с батей делать — ума не приложу. Он же после инсульта из квартиры выйти не может. А для них он — оккупант, не гражданин. Полжизни по Вильнюсу автобус водил, а теперь его хлебом попрекают…
      Балис вспомнил, как их третий класс дядя Миша Клоков возил на своем автобусе на экскурсию в Тракай. На мгновение его охватил гнев на тех, кто готов вышвырнуть в никуда больного старика, но тут же вспомнилось дедово "Не суди…", и вчерашний разговор с Элеонорой Андрюсовной. У неё тоже была своя правда. Может, и действительно не её вина, что сегодня правда стала против правды.
      Но тогда чья? И как сделать так, чтобы в этом столкновении правд не калечились людские судьбы? И возможно ли это вообще?
      — Наивный ты человек, Сергей. Здесь, в Прибалтике, может быть, грязью только и обойдется. Хотя не верю. А у нас на Кавказе точно кровь ручьями потечет, если не реками. Там же вековых обид — море. Тех, которые только кровью можно разрешить. Пока есть сильный Союз — горцы забывали эти обиды. Ну, шумели немного, но не более того. А вот если Союз начнет распадаться — тут же все всё вспомнят. Сумгаит за маленькую репетицию покажется… Не хочу… Как представлю себе, что за свою Чечню стреляю в тех, с кем раньше служил — кричать хочется.
      — Так не надо стрелять, — миролюбиво предложил Сергей.
      — Не смогу, — как-то устало выдавил Асхадов. — Это будет война за Родину. А за Родину я буду драться до последней капли крови: хоть оружием, хоть зубами. Потому что без Родины человек — никто. Я без неё и дня не проживу. Литва, хоть и часть Союза, но не моя земля. И если она отделится — не мне здесь воевать. Но в Чечне — порядки будут либо советские, либо наши, чеченские. Никому другим там командовать не позволим.
      — Слушай, командир, я тебя давно знаю, что-то темнишь ты, — майор Клоков, похоже, расслабившись в воспоминаниях о деде Балиса только сейчас начал понимать, что происходит. Не с глотка же водки, в самом деле, повело комполка. — Разговор пошел какой-то странный. Что случилось-то?
      — Пока что ничего. Только если и дальше так страна валиться будет — то случится. Тряхнет так, что мало не покажется.
      — Если и дальше… Мы-то что сделать можем?
      — Неправильно ставишь вопрос, начштаб. Не что мы можем, а что нужно делать. Вот пусть нам капитан скажет, что сделать надо, чтобы сохранить Литовскую ССР. С чего начать?
      — С чего начать? — задумчиво произнес Балис. Вообще-то, начинать, равно продолжать и заканчивать, а так же и углублять было делом политиков… И, похоже, кто-то из руководства Компартии Литвы (разумеется, не независимой, а той, что осталась в КПСС) решил этим делом, наконец, заняться. Только вот, что вырастет из этого решения?
      — Наверное, с телевидения. Оно постоянно подогревает сепаратистские настроения. Не будет телевидения — сепаратизм сразу же остынет. Конечно, есть радио, газеты, но с ними можно разобраться позже.
      — Так, — удовлетворенно произнес Асхадов, и Балис понял, что, скорее всего, угадал: готовится акция у телецентра. — Ну а что конкретно надо сделать?
      Капитан пожал плечами:
      — Взять телецентр под контроль и изменить направленность телепередач.
      — А как это сделать, если около телецентра постоянные митинги? Там всё время до двух тысяч гражданских.
      — Морская пехота здесь не поможет. Нас учили подавлять сопротивление противника, каким две тысячи граждан Советского Союза не являются.
      — Это верно, капитан. Стрелять нельзя, ни в коем случае нельзя. Даже единственный раненый — уже слишком дорогая цена. А если кто-то будет убит — лучше было бы не начинать. Мы все присягали защищать страну от вооруженного врага, а не от безоружных граждан.
      "Прятки кончаются", — подумал Балис. — "Вроде всё ясно. Грядет войсковая операция у телецентра и подполковнику придется в ней участвовать. Он готов, он считает её правильной, но боится пролить кровь. А я? Я тоже считаю, что Саюдис надо остановить, я хочу эту операцию, но кровь, кровь безоружных людей… Может быть, там, у телецентра, мои знакомые, одноклассники, родственники… Дядя Андрюс… Да и отец может быть там, они с дедом не раз ругались, когда речь заходила о судьбе Литвы…"
      — Значит, нужно использовать специалистов по борьбе с терроризмом, — Балис вспомнил сентябрьские упражнения с группой Карповцева. Погонял он их на тренировках по освобождению захваченного судна на совесть, да и сам много чему научился у кагебешников. Пусть чужая контора, но хороший опыт всегда надо брать на заметку. — Выдвинуться к телецентру парой рот пехоты на бронетехнике, выходить из городка пошумнее, но неспешно…
      — Это-то еще зачем? — удивился Клоков.
      — Эх ты, мигрант…
      — От мигранта и слышу…
      — Ну, смотри, ты же коренной вильнюсец. Какой кратчайший путь от Северного городка к телецентру — знаешь? А где здание Парламента — просекаешь? Как думаешь, найдется умная голова, которая решит, что войска на Парламент двинулись.
      — Здорово! — восхищенно воскликнул Сергей. — Да ты стратег.
      — Служба у меня такая — противника за нос водить, — скромно отшутился Балис. — Значит, бронетехника останавливается подальше, чтобы внушать страх, не переходящий в отчаяние, пехота, под руководством спецназа, рассекает толпу, не применяя никаких спецсредств, спецназ же берет телецентр под контроль.
      — Однако, — Асхадов был неподдельно удивлен. — Капитан, а не пора ли примерить погоны с двумя просветами…
      — Случая не было, товарищ подполковник, — улыбнулся Гаяускас.
      — Вот он Ваш случай. Капитан Гаяускас, я приказываю Вам поступить в мое распоряжение. Срок — двое суток.
      — А на каком основании, товарищ подполковник? Какие у Вас полномочия?
      — Читайте.
      Асхадов извлек из планшета бумагу и передал её Балису. Первым делом морпех глянул на подпись и понял: полномочия у подполковника были. Вагон и маленькая тележка полномочий у человека, получившего приказ от самого заместителя министра обороны Советского Союза. Да еще и такой приказ.
      — Письменное подтверждение требуется?
      — Так точно.
      — Сейчас… — Подполковник достал из полевой сумки «именной» блокнот, написал несколько слов, уточнил:
      — Гаяускас, так?
      — Так точно.
      — Держите, капитан. Хотя стоп… — И поставил личную печать. — Достаточно?
      — Так точно. А что входит в мои функции?
      — Согласно приказу заместителя министра обороны мы должны доставить отряд специального назначения к телецентру и расположить вокруг наши установки — для оказания психологического давления. Мы с майором Клоковым сейчас выделим экипажи для выполнения боевой задачи. Вы, капитан Гаяускас, должны помочь нам выполнить боевую задачу… в соответствии с обстановкой и Конституцией СССР. Эксцессы нам не нужны. Понятна задача?
      — Так точно.
      — Товарищи офицеры.
      Все встали.
      — До сигнала боевой тревоги — пять минут, — бросив взгляд на часы, сообщил Асхадов. — Капитан, если Вам нужно предупредить семью…
      — Так точно, — вроде не желторотый лейтенант, а словно заклинило его на этих "Так точно". Вроде попугая говорящего, право слово. Отгоняя наваждение, Балис торопливо поднял телефонную трубку. Сергей и его командир быстро обсуждали состав экипажей, из обрывков их разговора Балис понял, что требуется выставить восемь машин.
      — Привет, это я. Извини, у меня чэпэ. Я на ночь остаюсь в городке — служба.
      — Какая служба, — в голосе жены звучало неподдельное удивление. — Ты же в отпуске, да еще по такому поводу.
      — Айсберг, — коротко ответил капитан и, извиняющимся голосом добавил. — Извини, милая, самый настоящий айсберг.
      Айсбергом они уже давно называли форс-мажорные обстоятельства. Рита не то, чтобы была совсем не ревнивой, однако в таких случаях доверяла мужу абсолютно, понимая, что любить морского пехотинца — это означает терпеть разлуки, порою долгие и неожиданные. Зато она часто высказывалась после дружеских вечеринок, на которых Балис, по её мнению, оказывал излишнее внимание чужим женам или подругам.
      — Ясно, — голос Риты был грустен. — Береги себя, милый.
      — Обязательно. Кристинка спит?
      — Заснула…
      — Всё, я бегу. Люблю тебя.
      — И я…
      В ухо ударили короткие гудки, и почти тут же сигналом боевой тревоги заныла радиоточка.

      Глупо мечтать прославится на весь мир, когда тебе семнадцать лет, а между тобой и владениями твоего отца стоят целых три старших брата? Да и отец — не герцог Корнуэльский, а простой рыцарь — сэр Хьюго Уэйк. Глупо, наверное… Но еще глупее — не мечтать.
      Есть добрый конь и верный меч, есть доспехи и копьё. Есть верный друг — оруженосец Оливер, вольный йомен, ровесник и приятель с самого детства. Есть немного денег (отправляя сына подальше с глаз, папаша не поскупился). А главное — есть куда спешить: взошедший на престол король Ричард, храни его Господь, объявил Крестовый Поход. Вот где молодой безземельный джентльмен может стяжать себе славу и богатство. Он, Томас Уэйк свой шанс не упустит, будьте уверены.
      — Томас, смотри, там явно едет рыцарь, — Оливер напомнил о себе замечтавшемуся спутнику.
      Слева, среди снежный полей, не спеша ехал маленький отряд. Судя по блеску, на его предводителе были надеты доспехи, а длинное копьё с развевающемся на конце вымпелом-гвидоном почти не оставляло сомнений — ехал именно рыцарь.
      Их тоже заметили. Прибавив ходу, всадники двинулись наперерез Томасу и Оливеру.
      — Томас, а вдруг это разбойники? — испуганно произнес йомен.
      — Не выдумывай, Оливер. Во-первых, впереди благородный рыцарь, он не может быть разбойником. Во-вторых, разбойники нападают ночью в лесах, а не днем в полях. Ну а в-третьих, разбойники от нас вряд ли получат чего-нибудь, кроме нескольких добрых ударов мечом.
      Однако на всякий случай Томас достал висящий за спиной щит и до половины вытащил из ножен свой меч. При этом он напряженно вглядывался в приближающихся всадников. На разбойников они всё же мало походили. Впереди ехал высокий рыцарь, в кольчуге, поверх которой был накинут яркий красный табард с изображением льва и переплетающихся змей. За плечами развевался широкий плащ. Рыцарь был уже в почтенном возрасте: длинные седые волосы доставали ему до плеч; однако на коне держался уверенно. А рядом с ним бежал боевой конь, которого рыцарь не собирался беспокоить без серьезной на то нужды.
      Далее ехали, видимо, его оруженосцы — два парня возраста Томаса, один из которых вез большой щит, на котором был нарисован тот же герб, что и на табарде — лев и змеи, а другой — то самое украшенное гвидоном дуэльное копьё. Кроме них в отряд входила пятерка вооруженных секирами райтеров в кожаных доспехах и железных шлемах. Поверх доспехов у каждого был надет табард с гербом их господина. Райтеры также присматривали за парой вьючных лошадей, составлявших обоз этого маленького отряда.
      — Кажется, я вижу перед собой юного странствующего рыцаря? — обратился к Томасу старый рыцарь, когда подъехал совсем близко. Стало видно, что его обветренное лицо покрыто сетью глубоких морщин, и лет ему уж никак не меньше полусотни.
      — Увы, достойный сэр, я не посвящен в рыцари.
      — Воистину печально это слышать, — лицо рыцаря омрачилось неподдельным разочарованием. — Я надеялся, что смогу скрестить с вами свой меч, дабы приличествующим рыцарю образом прославить даму своего сердца, леди Алису Гисборн, красивейшую и благороднейшую из всех женщин на свете.
      — Сэр, поверьте, я охотно бы сразился с вами во имя прекрасной леди Гермионы Перси, но сейчас это невозможно.
      — Ты благородный и учтивый молодой человек. Скажи мне, кто ты и куда держишь путь?
      — Моё имя Томас Уэйк, я младший сын сэра Хьюго Уэйка из Шропшира, достойный сэр. А направляюсь я в Лондон, где наш славный король Ричард собирает войско для крестового похода. Надеюсь, кто-нибудь из благородных рыцарей возьмет меня к себе оруженосцем.
      — А почему тебя не взяли оруженосцем рыцари из вашего графства?
      — Нет в том моей вины, благородный сэр. Так уж получилось, что в наших краях сейчас немало молодых джентльменов, но мало рыцарей, которые отправляются воевать в Палестину. Не так знатны наши рыцари, чтобы отправляться в поход в сопровождении десятка-другого оруженосцев. К тому же отец мой в ссоре со многими соседями, вот и не нашлось рыцаря, который бы захотел взять меня оруженосцем.
      Рыцарь на мгновение задумался.
      — Я Роджер Гисборн из Ноттингемшира. Я, как и ты, еду в Лондон к королю Ричарду, дабы под предводительством сего достойного короля отвоевать Гроб Господень у нечестивых сарацин, и мне бы не помешал еще один оруженосец…
      — Я согласен служить вам, сэр, — горячо воскликнул юноша, но старый рыцарь протестующе поднял правую руку.
      — Я еще не закончил. Томас, ты учтивый и воспитанный молодой человек, но чтобы быть оруженосцем в крестовом походе этого мало, потребны и иные достоинства. Паче всего — владение оружием. Поэтому, если ты хочешь быть моим оруженосцем — докажи своё умение владеть мечом.
      — Я готов, сэр.
      — Питер! — скомандовал рыцарь.
      Один из оруженосцев сэра Роджера — высокий светловолосый парень примерно одних лет с Томасом, передал копьё своему напарнику, спрыгнул с лошади и обнажил меч. Томасу бросилось в глаза, что к седлу Питера приторочена здоровенная зачехленная секира — очевидно, так же принадлежащая сэру Роджеру. Да уж, третий оруженосец явно не будет лишним. Впрочем, раздумывать было некогда.
      Томас слез с лошади и достал свой меч, быстро старясь оценить возможности противника. Питер был немного выше его ростом, но тоньше в кости. На обоих бойцах были надеты кожаные доспехи с многочисленными металлическими клепками, кроме этого, голову Питера защищал металлический шлем с наносьем.
      Всадники заставляли своих фыркающих и храпящих лошадей отступить, чтобы дать бойцам побольше места. Питер нанес первый удар — Томас парировал. И ударил сам — сначала в голову, противник остановил этот удар своим мечом, и тут же попробовал достать его снизу, но и этот удар был отбит. Они кружили, время от времени обмениваясь ударами, блокировали атаки друг друга или уходили от острого клинка. Томас почти сразу понял, что его противник владеет мечом ничуть не лучше. Что же, можно было радоваться, что он, Томас, не посрамил своего учителя. Сын рыцаря с детства должен учиться использовать оружие, ведь в нем — вся его жизнь. Только глупцы думают, что любой силач, взяв в руки меч, сразу начнет сражаться, подобно Ланцелоту или самому королю Артуру.
      — Довольно, — оборвал поединок рыцарь. Тяжело дыша, юноши опустили мечи.
      — Томас, для оруженосца ты владеешь мечом вполне сносно. Конечно, для настоящего боя ты не готов, но этому искусству нельзя научится, иначе как в самом бою. Итак, согласен ли ты поступить ко мне на службу?
      — Да, сэр.
      — Ну что ж, так тому и быть. Мы отправляемся к королю не для того, чтобы блистать на балах, а чтобы сражаться с врагом, поэтому владение мечом мне важнее других рекомендаций. А кто твой спутник?
      — Это Оливер, сэр. Он вольный йомен и тоже хочет принять участие в походе.
      — Что ж, вассал моего вассала — не мой вассал. Пусть он присоединяется к моим ратникам, но содержать его придется тебе.
      — Да, сэр.
      — Ну, по коням. Зимние дни коротки, а мне бы хотелось добраться сегодня до Лутона. Даниэль, отдай Томасу копьё.
      Третий оруженосец сэра Роджер молча протянул Томасу копьё, которое перед поединком отдал ему Питер. Маленький отряд двинулся в путь: сначала рыцарь, затем три его оруженосца, позади — ратники и Оливер, приступивший к знакомству со своими новыми боевыми товарищами.
      — Значит, ты говоришь, Томас, что из Шропшира в поход отправляется немногие рыцари? Это достойно сожаления.
      — Наше графство невелико, сэр. К тому же, слишком близко Уэльс. Эти места очень неспокойны…
      — К тому же многие рассчитывают увеличить свои вольности, пока король в далеких странах, — докончил сэр Роджер. — Пустые хлопоты. Сэр Лоншан не из тех, кто выпускает власть из рук и баронам придется с этим смириться.
      — Сэр, вы бывали при дворе? — с почтением спросил юноша.
      — Много раз. По правде сказать, Томас, мне там всегда было тоскливо. Управление королевством совсем непохоже на управление войском на поле боя и советники короля, честно говоря, немного стоят в драке на мечах или на копьях. Однако, долг короля разбираться в счетах и грамотах, так же как и в мечах и лошадях. Или найти тех, кто будет это делать вместо него на благо государства.
      — Вы говорите о сэре Лоншане?
      — Не только о нём. А что тебя так интересует сэр Лоншан?
      Томас смутился. Про сэра Лоншана в Шропшире ходило множество слухов, но слухи эти были не из тех, которые следовало учтивому оруженосцу сообщать благородному рыцарю.
      — Про него говорят, что он правая рука короля, сэр. А я никогда не видел ни самого короля, ни его десницы. Вот и хочу узнать — каковы они.
      Сэр Роджер рассмеялся.
      — Ну, короля ты увидишь в бою не один раз. Наш государь Ричард, храни его Господь — истинный рыцарь, и сердце его — воистину львиное. А вот что касается сэра Лоншана, то его тебе видеть вряд ли доведется: как только мы приедем в Лондон, сразу отправимся на корабль. Мой давний друг, сэр Вильгельм, владетель замка Улера, назначен королем Ричардом одним из командующих над его флотом и в будущий четверг его корабли отплывают в Марсель, где они должны принять крестоносцев и доставить их в Палестину. Да, и, по правде говоря, смотреть на сэра Лоншана — удовольствие сомнительное: довольно мерзкого вида горбатый карлик неизменно одетый коричневое с серебром платье. По крайней мере, так было, пока он не стал епископом Илирийским, с тех пор я его не видел. У нас есть дела поважнее, чем сэром Лоншаном любоваться. Томас, ты когда-нибудь плавал по морю?
      — Нет, сэр.
      — Печально. Значит, ты не знаешь, как надо подготовится к путешествию. Но это дело поправимое. Даниэль, прочти Томасу наставление.
      Молчаливый Даниэль прокашлялся и монотонно забубнил.
      — Купи кровать, четыре полотняных простыни, матрац, две наволочки, две подушки, набитые перьями, одну кожаную подушку, ковер и большой сундук. Ложись в постель чистым, и не будут вши и блохи чересчур докучать тебе. Запасись вином и питьевой водой и не забудь заготовить сухари двойной или тройной закалки. Они не портятся.
      Закажи большую клетку с насестами: в ней ты будешь держать птицу. Затем купи свиные окорока, копченые языки да вяленых щук. На корабле кормят лишь дважды в день. Этим ты не насытишься. Вместо хлеба там дают большей частью старые сухари, жесткие, как камень, с личинками, пауками и красными червями. И вино там весьма своеобразно на вкус. Не забудь так же о полотенцах для лица. На корабле они всегда липкие, вонючие и теплые. Затем позаботься о добром благовонном средстве, ибо такой там стоит безмерно злой смрад, что невозможно его описать словами.
      — Что это? — изумленно спросил Томас.
      — Это наставления сэра Конрада Грюненберга из Констанца для рыцарей, которые отправляются в Палестину морем.
      Даниэль снова погрузился в молчание.
      — Это серьезно? — в голосе Томаса звучал неподдельный ужас.
      Сэр Роджер обернулся и пристально посмотрел на своего оруженосца.
      — Томас, чем быстрее ты расстанешься с иллюзиями о том, как происходит поход, тем лучше будет для тебя. Когда я отправлялся в прошлый Крестовый Поход, то был немного постарше вас и поопытнее, но и мне пришлось понять, что рассказы менестрелей — одно, а жизнь — немного другое. Кроме подвигов и турниров в жизни рыцаря есть увечья и хвори, рыцарь может изнывать от зноя и жажды, страдать от холода, мокнуть под дождем и стынуть от ветра. Пища и вода рыцаря так же гниют и портятся, как и пища этих крестьян.
      Он махнул рукой в сторону виднеющейся в отдалении деревни и продолжал:
      — Рыцарь должен платить в трактирах и корчмах за еду и кров, за уход за конем, платить оружейнику за починку оружия и доспехов, надо заботиться о своих оруженосцах и солдатах. Воистину, нелегка доля рыцаря. Даже благородный Гамурет, отец достославного Парсифаля, странствовал не один, но с отрядом верных воинов:
 
Шестнадцать душ сыздетства было
Оруженосцев у меня.
Теперь нужны мне для похода
Еще четыре молодца —
Красавцы княжеского рода,
Вассалы нашего отца.
И, вознося молитвы богу,
Мы днесь отправимся в дорогу.
Знай: обо мне услышит мир!
Уверен, не один турнир
Умножит славу Гамурета.
 
      По тому, как уверенно рыцарь декламировал стихи, Томас понял, что старый рубака был силен и в куртуазных искусствах. Юноша почувствовал себя немного неуверенно, поскольку, уделяя большую часть внимания оружию и лошадям, в изучении свободных наук он не преуспел. Однако, сейчас его занимал другой вопрос.
      — Простите, сэр, вы сказали, что уже участвовали в Крестовом Походе? Но ведь последний поход был почти пятьдесят лет назад…
      — Верно, это был тысяча сто сорок седьмой год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.
      — Но, сэр Роджер… Сколько же вам лет?..
      Рыцарь повернулся к растерянному юноше, на лице его играла улыбка.
      — Ближе к Пасхе стукнет шестьдесят семь. Я же сказал, что отправлялся в поход постарше тебя… опоясанным рыцарем.
      Томас молчал, собираясь с мыслями. В такие годы люди хорошо, если могут выйти к воротам своего замка, какая уж тут Палестина. А сэр Роджер никак не был немощным старцем, на вид ему было не больше пятидесяти с небольшим.
      — А где еще вы воевали, сэр?
      — Да я, почитай что, всю жизнь воевал. Слишком неспокойно в королевстве Британском было в эти годы. Конечно, ежели думать только о том, как спрятаться от напастей, то можно было прожить жизнь, не беря в руки оружия. Но разве пристало так жить рыцарю? Нет, тот, кто хочет быть рыцарем по жизни, а не по названию, должен спешить повсюду, где есть нужда в его добром мече. Поэтому, не проходило и года, чтобы мне не приходилось свой меч обнажать.
      — А в дальних походах кроме Палестины вам приходилось участвовать?
      — Было дело, — довольно улыбнулся сэр Роджер. — Когда славный граф Пембуркский стал скликать рыцарей, чтобы во исполнение воли короля Генриха вернуть на престол законного владетеля Лейнстера — Дермота М'Моро, я отправился в Ирландию в отряде сэра Мориса Пендергаста. И хотя нас было всего десяток рыцарей, да ещё шесть десятков лучников в придачу, мы славно бились с людьми Родерика, короля Коннота. Потом мы соединились с войском сэра Роберта Фитцстефенса, осадили и взяли Уэксфорд и наголову разбили войско короля Родерика… Да, славный был поход… Впрочем, до Палестины Ирландии всё же далеко.
      — Сэр, да о вас баллады надо складывать. Вы совершили столько подвигов, а теперь в такие годы отправится в дальний поход, чтобы снискать рыцарскую славу.
      — Молодость, молодость… Томас, баллады складываются сами, порой о людях, которые, казалось бы, совсем для этого не подходят. Я не удивлюсь даже, если в балладах прославят в веках моего непутевого внука Гая.
      — А он тоже отправляется в поход?
      — Нет, он на службе у Ноттингемского шерифа, поэтому никуда не поедет. Кто-то должен следить и за порядком в стране, пока наш король будет сражаться с неверными… Хотя я бы предпочел, чтобы этим занимался отнюдь не Гай. Наши вольные йомены не слишком любят, когда благородные сэры перестают замечать разницу между ними и сервами. Впрочем, пока страной в отсутствии короля будет править сэр Лоншан — я не беспокоюсь… Так что, Томас, меньше думай о балладах, а больше — о рыцарском долге перед сеньором, королем и Родиной.
      — Однако, сэр, судя по всему, долг свой вы выполнили сполна. Что вас заставило снова отправится в Палестину?
      — Старость, Томас.
      — Старость? — юноша ожидал чего угодно, только не этого ответа, и теперь был сбит с толку.
      — Именно старость. Силы уходят. Еще пяток лет — и я не смогу уже сесть на коня. А дальше что? Умереть в постели дряхлым старцем, беззубым, слепым с дрожащими руками? Нет уж, я хочу встретить свою смерть, как подобает рыцарю: лицом к лицу, в броне и с мечом в руке. Так что, долг я свой перед наследниками выполнил, можно позаботится и о себе. Лучшие годы своей жизни я провел там, в песках Палестины… Какое было время, какие люди… В Мосуле у меня исповедь принимал сам епископ Гийом, в жизни не встречал лучшего пастыря… Да, если кто-нибудь из вас доживет до старости, вы сможете меня понять… А пока — поторопимся.
      Томас молчал, пытаясь справится с нахлынувшими на него под влиянием речей старого рыцаря чувствами. Слишком много необычного он услышал от сэра Роджера. И можно было понять, что и дальше его ожидает немало такого, о чем он сейчас даже и не догадывается. Впрочем, это было приятно. В свите рыцаря он, оруженосец Томас Уэйк скачет навстречу приключениям. Он молод и силен и его жизнь — в его руках. Глупо мечтать в семнадцать лет прославится на весь мир? Может и глупо, но еще глупее — не мечтать…
      Сэр Роджер Гисборн не увидел Палестины. Он погиб четвертого октября, во время вылазки мессенцев. Старый рыцарь был одним из немногих, кто не поддался панике и встретил врага с оружием в руках. Рядом с ним сражались его оруженосцы. Даниэля проткнули копьем в самом начале схватки, Питер и Томас бились спина к спине. Подвиг небольшого количества воинов, принявших на себя удар горожан, позволил королю Ричарду остановить бегство своих рыцарей и перейти в атаку. Теперь бежали уже жители Мессены. Увидев, что противников перед ним нет, Томас сразу бросился на помощь своему рыцарю. Но помочь ему уже ничто не могло, хотя старик еще дышал. Сняв с его головы шлем, юноша расслышал последние слова старого воина. Оглядев поле битвы гаснущим взором, сэр Роджер Гисборн прошептал:
      — Вот и всё. Да примет меня… Эрво Мвэри… и помилует… Господь…
      Король Англии Ричард Первый по прозвищу Львиное Сердце лично принимал в рыцари тех оруженосцев, что отличились в битве при Мессине. Среди них был Томас Уэйк, теперь уже сэр Томас Уэйк.

      — Может, отдохнем? — по часам Балиса со времени последнего привала прошло больше часа, а с того момента, как они тронулись в путь — уже почти пять часов. Красное солнце изрядно склонилось к закату, но до сумерек оставалось еще немало времени. Часа полтора, никак не меньше.
      Сережка склонил набок лохматую голову и оценивающе посмотрел на капитана.
      — Ну, если Вы устали…
      Балис заставил себя усмехнутся.
      — Я-то не устал, а вот ты…
      — А я — немножко. Лучше, пока пойдем. Только…
      Мальчишка замялся.
      — Что?
      — Вы рассказывайте…
      Ах да… За своими размышлениями Балис совсем забыл, что начал рассказывать Сережке странные случаи из своей жизни. Про Севастополь рассказал, значит, настала очередь Ташкента.
      — Вторая история у меня случилась в восемьдесят четвертом, на преддипломной практике. Проходили мы её в Афганистане…
      Вообще-то, проходили практику курсанты много где — разделив на небольшие группы, их раскидали по всему СССР и его верным союзникам. В Афганистан брали лучших, но Балис и был одним из лучших — заместитель командира учебной роты, сержант, отличник боевой и политической подготовки, примерный молодой отец, да еще и внук адмирала — Героя Советского Союза. Разумеется, Ирмантас Мартинович не использовал своё положение для какой-либо помощи внуку, однако, к выпуску каждый курсант был прекрасно осведомлен, какое место в карьере офицера занимает чистая анкета.
      Была, правда, еще одна тонкость — в Афган ехали только добровольцы. Он записался в число этих самых добровольцев, решив, что если есть возможность получить боевую практику, то надо её получать. В конце концов, тот, кто выбирает профессию офицера, должен отдавать себе отчет, что главное назначение офицера — воевать, а не красиво вышагивать на параде.
      Риту он оставил в Вильнюсе. Она, конечно, порывалась поехать в Ташкент, но Балис объяснил ей, что он в город всё равно вырваться не сумеет, а вот волноваться за неё, одну в незнакомом городе будет гораздо больше, нежели она за него. Жена немного поупиралась, но потом согласилась.
      — Во как, значит, Вы и в Афганистане воевали? — в голосе Сережки явственно проскальзывали восторженные нотки. Возраст есть возраст…
      — Воевал — сильно сказано. Говорю же, у нас практика там была, перед окончанием училища. Был я в Афгане всего неделю, в основном новобранцев-десантников тренировал на базе в Баграме под присмотром офицеров.
      — А почему десантников, Вы же морской пехотинец?
      Балис широко улыбнулся.
      — Слышал шутку про подводную лодку в степях Украины?
      — Это про ту, которая погибла в неравном воздушном бою?
      — Вот-вот… Понимаешь, морской пехоты в Афганистане, естественно, не было. Нас туда послали опыт перенимать у десантуры. В жизни-то всякое бывает, и моряка в горы занесет…
      Сережка кивнул и серьезным голосом произнес:
      — Я знаю. Вот одного моряка в пустыню как занесло…
      Интересно, подумалось Балису, а ершистый такой мальчишка тоже от потрясения или по жизни? Приходится сожалеть, что он не успел узнать его раньше: Балис принял командование над этим постом только сегодня утром. Успел возмутиться — не место детям на войне, но командир бунт быстро подавил. Объяснил, что у Сережки погибли родители, что попытка забрать его отсюда приведет к массе хлопот, в конце концов, всё равно убежит и объявится где-нибудь в другом месте и вообще лучше пусть находится под присмотром, чем пойдет в одиночку мстить румынам — погибнет ведь, жалко…
      — Вот именно поэтому нас туда и отправили. Чтобы знали как себя вести в случае чего.
      — А в душманов стреляли?
      — Пару раз доводилось…
      Даже не пару, а все три. Трижды их отправляли на боевые операции, приставив к каждому курсанту по персональному опекуну — старослужащему сержанту или прапорщику. На долю Балиса, как сержанта, пришелся старший прапорщик Власюк — здоровый мужик из-под Тернополя. Сначала к подопечному он отнесся настороженно, однако потом они быстро нашли общий язык.
      Инструкции по поведению в бою Власюк выдал ясные и исчерпывающие: "Вперед меня не лезть, делать то, что я говорю". Сержант Гаяускас исполнял приказ добросовестно, тем более что необстрелянных курсантов использовали только для оказания огневой поддержки при нападении на колонны. На более сложные задания по ликвидации банд их не брали.
      Все три боя — как под копирку: грузились в вертолеты с вечно раздраженными пилотами, ерзающими на лежащих поверх сидений кресел железных листах (через пару лет после ввода войск додумались до заменителя легендарных сковородок), высаживались где-то на склонах гор, внизу — серпантин дороги, горящие грузовики или наливняки, стреляющие бэтээры, несколько в стороне за камнями прячутся ведущие огонь «духи» — душманы. Боевые вертолеты сопровождения утюжат их позиции с воздуха, десант поливает с места высадки. При появлении вертолетов афганцы боя не принимали, начинали спешно отступать. Самый длинный бой шел не больше получаса, а потом тишина, колонна уходит дальше, десант грузится в вертолеты к тем же раздраженным пилотам и только чадят столкнутые бэтээрами на обочину дороги подбитые машины…
      А вечером они долго сидели у стола — десантники и морпехи вместе и пели под гитару песни этой войны. Курсанты выучили их поразительно быстро, потому что в песнях была правда:
 
Азиатские желтые лики,
Азиатские серые горы,
Раз увидишь — так это навеки,
А забудешь — так это не скоро…
 
      И, как будто о нем с Ритой написано:
 
И вот здесь, посреди этих гор,
Что стоят перед нами стеной,
Я спешу к тебе, как ледокол,
Оставляя Афган за кормой…
 
      О Рите он скучал каждый вечер и о маленькой Кристинке тоже. Именно тут Балис понял, что такое любить в разлуке…
      — И что с Вами там, в Афганистане случилось?
      — В Афганистане — как раз и ничего.
      Ни с ним, ни с кем из их команды. После недели пребывания на базе в Баграме они тепло попрощались со своими инструкторами и улетели обратно в Узбекистан. Власюк даже на дорогу предложил ему "Бросай ты, хлопец, свою пехоту и ходи до нас, до вэдэвэ", от чего Балис со смехом отказался.
      Мог ли он предположить, когда колеса транспорта коснулись взлетной полосы аэродрома расположенной под Ташкентом перевалочной базы, где им предстояло прожить еще неделю, что его главные азиатские приключения еще впереди. И то, что его ожидало, оказалось настолько необычно и непривычно, что запомнилось гораздо сильнее, чем бои в афганских горах…

      А все-таки я жив… Мирон Павлинович Нижниченко начал осознавать себя и принял такую гипотезу.
      Когда-то, разговаривая с психологом, он удивился тому факту, что ни разу не мог вспомнить одну мелочь: как именно он засыпал. Другие события вспоминались очень четко, а вот проваливание в сон — ни разу. Психолог же заметил, что удивляться тут нечему, свойство памяти, которое некоторые биохимики объясняют на тысяче страниц, а иные — всего на пятистах. Но сейчас он помнил, кажется, все, что происходило в воздухе. Вплоть до вспышки. Следовательно, подумал Мирон, либо я что-то путаю, либо… И решив, что от таких раздумий толку не будет, он открыл глаза и встал.
      Удивительным было то, что ничего не болело. Впрочем, кто его знает, чему и как положено болеть здесь. Место выглядело достаточно зеленым и более всего напоминало сентябрьскую причерноморскую степь. С холмами, кустами. И Сашкой, сидящим на земле и смотрящим на него с искренним удивлением.
      — Почему Вы здесь?
      — Где?
      — Это же Тропа!
      — Тропа, кажется, чуть дальше, верно?
      — Нет. Это та, которая между мирами.
      — Вот как…
      Удивляться было особо нечему. В любом случае, твердо знать, что приходит после конца жизни не дано никому. Мирон всегда считал, что смерть — это дорога с односторонним движением, не считая анекдотов на тему реанимации. А то, что он умер, а загробный мир выглядит именно так, вполне объясняло многое. В укор Киплингу пыли было мало — все больше трава. Ну и ладно.
      — Ты, Саша, что, тут не впервые?
      — Не-а. Несколько раз сюда попадал. И уходил.
      — Ого! Слушай, ты можешь хоть сейчас объяснить, зачем нужно было взрывать самолет?
      — Месть, — Саша улыбнулся так, что Мирону стало не совсем хорошо. — Ваши люди меня убили, не только меня… Я могу мстить.
      — Да… Слушай, а почему — мои?
      — Ну как… Как называется Ваша страна?
      — Юго-Западная Федерация, Саша.
      — Что???
      — Да, именно так.
      — Разве?
      — Да. Когда ушел в никуда Советский Союз…
      — Как это?
      — Ну, проще всего сказать так: несколько политиков предложили его прекратить — и никто особо не возражал.
      — Так не бывает!
      — Я упрощаю. История — штука длинная и связей в ней…
      — Но все равно — почему так?
      — Разные говорят по-разному. Я считаю, что просто было время такой страны — и прошло.
      — А большевики?
      Мирон хмыкнул.
      — Ну, как бы попроще… Саша, купил бы газеты, а то — сразу мстить!
      — В самолете?
      — Ага… Слушай, в общем-то тех большевиков, которые воевали против Шкуро, избыли большие реалисты. Так и пошло. История, видишь ли, такая. В общем, большевики, если поискать, найдутся, но власти и возможностей у них, можно сказать, нет.
      — Их преследуют?
      — Можно сказать, что нет. По крайней мере, если преследуют — то не за большевизм.
      — А за что?
      — Ну, как… Уголовники и скандалисты попадаются среди любых людей. А за идеи гонять — слишком долго такое процветало. Устали от этого. Слушай, тут какое время-то?
      На часах Мирона было около полудня, но Солнце явно клонилось к закату.
      — Вечер. Разве не видно?
      — А где будем ночевать? Ночи тут как?
      — Хорошие ночи. Теплые всегда.
      — Ладно.
      Они отошли от дороги совсем недалеко, на пару десятков шагов от ручья с хрустально-прозрачной и неимоверно вкусной водой, наломали сухого терновника. Руки при этом оба расцарапали в кровь, но это казалось неважным. Саша пробурчал что-то непонятное и отлучился, притащив через десять минут котелок и пачку каких-то сухих трав (похоже, тут у него была заначка). Костер развели за несколько минут, терн прогорел быстро и Мирон продегустировал напиток. Выходило вполне неплохо.
      — Вас звать-то как?
      — Зови Мирон Павлинычем, Саша. Кстати, как тут с едой, оголодаем ведь.
      — Как и везде. Меня учили, что любая местность легко прокормит человека.
      — Хм… Греки, конечно, и цикад жарили… Но попробуй, налови их сперва!
      Саша в первый раз рассмеялся. Он упал на спину и задергался.
      — Вот не знал! Ох, не знал!
      — А что?
      — Так мы их дразнили: "Грек-пиндос, воды не донес, отдай медный грос, копеечка лучше!"
      — Так и что?
      — А с кузнечиками вышло бы смешнее! Наверняка!
      — Хм… пожалуй. Ты кубанский, что ли?
      — Ага. А как узнали?
      — Выговор, Саша, выговор. У нас в Крыму он совсем другой.
      Сашка хотел ещё что-то спросить, но вместо этого неожиданно привстал и указал рукой за спину Мирона.
      — Смотрите…
      — Саша, на то и дорога, чтобы по ней ходили и ехали.
      — Так ведь это не просто так.
      — Почему?
      — Здесь не бывает случайных встреч, Мирон Павлиныч.
      — Ага. А грабежи тут бывают? Убийства?
      — Нет… Зачем?
      — Уже лучше. Саша, ты вытерпишь еще несколько вопросов? Я все же контрразведчик, мне нужна общая картина. Понимаешь?
      — Ладно, только я тоже буду спрашивать, а вы — отвечать, идёт?
      — Спрашивай на здоровье. Отвечу.
      "В конце концов", — подумал Нижниченко, — "у меня есть только такой вариант, ничего не случится, если парнишка узнает о «Драконе». Наоборот, он может быть как-то связан с этим делом". Времени у нас должно хватить, та компания (точнее, небольшой караван), кажется, остановилась. Он твердо знал, что потом будет не до рассуждений на общие темы. Непонятно откуда, но знал. И вообще, дела обстояли очень неплохо для покойника. Ничего не болело, голова была кристально ясной и свежей, даже послевкусие от травяной заварки было мятное с кислинкой. Он уже хотел задать вопрос, но его внимание всё больше и больше привлекал караван.
      — Саша, а это явный караван!
      — А, это же Михаил-Махмуд! Пойдем встречать!
      — Ну что, пойдем.
      Вьючные животные вблизи оказались очень заурядными мулами, а Михаил-Махмуд — высоким и худым седоватым брюнетом, встретившим Сашу, как старого и уважаемого знакомого.
      — Привет, Сашки! Что нового?
      — Я опять выходил обратно в мир, Махмуд.
      — И как там?
      — Это новый мир. Вот человек оттуда, поговорите?
      — Конечно, Сашки. Ты пока поговори с охранниками, поучись бою…
      — Чему? Мне? У них?
      — Сашки, среди них есть человек из нового мира. Учись и смотри, хорошо?
      — Вы не хотите, чтобы…
      — Не хочу, Сашки. Ты прав, я не хочу говорить при тебе. Веришь?
      — Верю.
      И опечаленный Саша отправился к охранникам.
      — Меня зовут Михаил-Махмуд. Ты можешь сказать свое имя, или ограничишься прозвищем?
      — Мирон Павлинович. Короче и с равными — Мирон. Ты равный.
      Чем-то таким веяло от Михаила-Махмуда именно равным. Просто хотелось быть ему другом.
      — Хорошо.
      Махмуд выкрикнул что- то короткое и гортанное, один из охранников отцепил большую флягу от одного из вьюков и, не спеша, отправился к присевшим людям.
      — Скажи, Мирон, ты понял, кто такой Сашки?
      Легкий акцент, на грани понимаемого — и незнакомый… Ясно, что тюркский, а какой — неясно. Так бывает, если… Ладно, подумаем потом.
      — Нет, Михаил-Махмуд.
      — Выбери одно из двух имен. Мне все равно, какое… равный Мирон.
      — Не знаю, Махмуд. Немного знаю об его прошлой жизни — и все.
      — Первой жизни, Мирон. Хочешь сок?
      — Конечно.
      — Я так и думал, что ты знаешь о мальчишке очень мало. Видишь ли, он никогда не вырастет, ему придется оставаться таким до Страшного Суда и прожить все эти века и тысячелетия. Так что Аллах будет милосерден к нему — насчет себя я не уверен… Скажи Мирон, ты готов рассказать мне немного о своем мире?
      — Зачем?
      — Я купец, Мирон. Само знание о мире — даже просто о том, что он есть — дает немало. Честно говоря, нас очень мало — купцов межмирья, хотя о нас говорят во всех мирах, где мы бываем.
      — В моем вы точно не были, — Мирон улыбнулся, представив себе появление в родном городе каравана из груженых мулов. Мысль про такую же картину в Андреевске чуть не повергла его в смех.
      — Ага… Я понял — у вас ослы не в ходу, — Махмуд улыбнулся, — тогда вот что… Скажи, Мирон, (стаканы наполнились вновь) тебе что-то говорит фамилия… скажем — Черчилль?
      — Да, конечно. Британский премьер, был такой.
      — Отлично. Ла-Кути?
      — Нет.
      — Хм… Так, что такое СССР?
      Мирон коротко ответил, помянув между делом тех, кого считал виновниками распада страны.
      — Ага. Так, попробуем точнее. Джим Полли?
      — Не знаю.
      — Рональд Рейган?
      — Президент США. Два раза.
      — Пожалуй, все… Скажи-ка, в твоем мире можно выгодно продать антигравитацию?
      — Что?
      — Ты не ослышался. Скажу больше — я продам ее пока только твоей стране, Мирон. Или той, которую ты назовешь. Ты удивлен?
      — Не особо.
      — Хорошо, объясню. Видишь ли, сюда плохие люди не попадают, — караванщик особо выделил "сюда". — Этого тебе достаточно?
      — Пожалуй, да.
      — Тем лучше. Тебе рассказать мою историю? Она, конечно, длинна, но ночь длиннее…
      — Тогда давай.
      — Ну, что же. Я рожден в Южной Руси, примерно в возрасте Сашки был захвачен крымцами. Стал рабом. Сумел бежать в южные степи и стал охотником. Мирон, я охотился не на тамошних дроф! Я охотился на невольничьи караваны. Это было нечто потрясающее: найти таких… и убить! Я стал умным и жестоким: на Первых Кордонах хорошо платили за головы этих волков, очень хорошо — но куда лучше платили за тех, кого я вырывал из полона и возвращал туда! Это была страшная охота, но я слишком возненавидел тех, кто лишил меня в юности дома и свободы. А вернуться туда я не мог, ибо принял ислам… Но на Первой Линии ко мне относились прекрасно: и когда я приводил тех, кто не стал рабами, и когда приносил мешки, в которых стучали головы охотников… Если я доползал дотуда израненный и пустой — меня тоже привечали, подлечивали…
      Я был страшным волком, Мирон! Волком, прикормленным кордонцами! Так продолжалось десять лет, но и волки тоже стареют. И однажды меня подвела моя звезда. Меня схватили, доставили в Кафу и там сварили в масле.
      Было больно и тоскливо: перед этим мне объясняли про адские муки, на которые я обречен… А тут первым, кого я увидел — был старый муфтий. Выслушав мой рассказ, он сказал то, что меня перевернуло. Он сказал мне: "Махмуд, ты исполнил свой джихад. Но видно, Аллах решил, что ты, рыскавший и убивавший, подобно льву, нарушителей заветов Пророка и обращавших в рабство людей Книги — не получишь покоя до Страшного Суда. Садись — и мы решим, что тебе делать дальше".
      — И что же вы решили?
      — Только не смейся. Муфтий сказал, что теперь мне нужно стать купцом и тем, кто будет записывать все о мирах, в которые будет вхож. Он сказал так: "Ты будешь купцом, лучшим из тех, кто был в наших мирах и описателем наших миров — первым и лучшим".
      — И много миров тебе встречалось?
      — Немало. Признаться, до этого я не понимал, зачем Аллаху нужно столько ангелов, если на Земле не так и много людей, а правоверных — еще меньше.
      Мирона вдруг осенила дикая мысль.
      — Ясно. Скажи, Махмуд, ты слышал что-то о маяках?
      — О каких, Мирон?
      — О месте, где человек может говорить…
      — С ангелами? Муфтий считает, что именно с ними — ибо только они могут давать такие советы.
      — Значит, с ангелами.
      — Отсюда до такого места всего пять минут хода. А откуда ты знаешь об этих местах?
      — Мне попадалось такое. Еще в детстве.
      — Послушай, а где?
      Мирон попробовал рассказать и увидел, как резко изменилось лицо Махмуда.
      — Вот как сходятся миры… Я знаю это место, именно там я узнал, как уйти в степи, минуя все кордоны, Мирон. Ну что, смотри: иди к тем камням. Если ты там нужен, и тебе это нужно — значит, остальное будет просто. А пока пойдем-ка к каравану.
      Сашка, что называется, ловил удовольствие. Он вовсю тренировался в сабельном бою с одним из охранников, явно серьезным специалистом в этой области. Оружие звенело, Александр наступал, а охранник, оставаясь на месте, с улыбкой переводил бой по циклу: длинная дистанция, средняя, короткая — и опять длинная.
      — Сашки, чуть не забыл, — Махмуд улыбнулся, — смотри, какой тебе подарок!
      Подарком оказалась боевая рапира и кинжал для левой руки.
      — Очень правильно, хозяин! — Вложив оружие в ножны, охранник улыбался, — Сашки очень подвижен, но у него сегодня ничего не получилось. Сабля — не его оружие.
      — Почему??? - Голос Саши взвился, казалось, до небес.
      — Ну, все просто. Смотри, ты вел бой, уповая на силу. Поэтому я гонял тебя, как хотел — я куда сильнее тебя. А рапира — это то оружие, где сила не столь важна. Тут важнее точность и быстрота, поэтому, с рапирой в руках, ты можешь победить любого здоровяка. Даже и закованного в броню — если поймешь, где слабое место в его доспехах. А парный кинжал… Встань в защитную стойку, я покажу, что даже твоей силы хватит, чтобы отбить сабельный удар! Давай, давай! Нет, доверни левую кисть! Так, смотри, сейчас я просто давлю на твою защиту… Чувствуешь? Теперь удар вполсилы, чтобы ты поверил, а теперь — в полную… И смотри, как окажется открыт средний боец после такого? Видишь — он уже твой!
      — А Вы?
      — А я так ошибаюсь, только чтобы показать, каков уровень среднего бойца. Мне не нужно рубить в полную силу, мне платят не за убийство, а за обезоруживание противника, Сашки!
      — Ясно…
      — Хорошо. Пожалуй, хватит на сегодня.
      — Саид, передай нашим собеседникам мешок с едой… вот этот. Думаю, дней на пять им хватит, а там… Тропа есть тропа.
      — Спасибо.
      — Не за что. Я тебе еще должен, а сколько точно — выясним после моего возвращения из твоего мира. Но что немало, это точно.

      Зимние сумерки оказались предательски короткими. Когда Гай проезжал харчевню "Осенний Лис", казалось, что до темноты еще далеко. Поэтому он и решил проехать немного вперед и переночевать в следующем трактире. И теперь вынужден был путешествовать ночью.
      Вообще-то ничего страшного не произошло. Погода стояла чудесная: легкий морозец не давал глазам слипаться, а крупные яркие звезды на высоком чистом небе вместе с набирающим силу месяцем давали достаточно света, чтобы наслаждаться красотой придорожных лесов и полей. Особенно если учесть, что молодой Гай Гисборн с детства отличался острым зрением. Однако, эту идиллию нарушало то обстоятельство, что он был голоден и с удовольствием бы поменял всю красоту ночного Бранденбурга на кусок хорошо приготовленного местного кабанчика. Кроме того, его конь явно устал, а Гай чрезвычайно дорожил своим скакуном по двум причинам. Во-первых, конь напоминал ему о родной Британии, которую он, волею судьбы, вынужден был покинуть.
      Гай горько усмехнулся. "Волею судьбы…". Так говорят проигравшие, не желая признаться в собственной слабости. Но разве позорно быть слабее короля? Пусть даже не самого короля, а тех, кто от его имени правит страной, но что это меняет? Его Величество король Генрих вряд ли подозревал о существовании братьев Аллана и Гая Гисборнов. Конечно, именно он подписал указ об их аресте по обвинению в заговоре против престола, но таких указов ему пришлось подписывать немало — ибо заговоры эти плодятся ныне в старой доброй Англии как грибы после дождя. Он подписал и забыл, а колесо королевского правосудия раздавило род Гисборнов. Аллан уже обезглавлен в Тауэре и его, Гая, ждет та же участь, ежели он окажется в руках королевской стражи.
      Аллан… Рыцарь без страха и упрека, в восемнадцать лет в своем первом походе получивший страшную рану и теперь до конца жизни обреченный на почти полный паралич. Старший брат, заменивший маленькому Гаю отца, погибшего во время очередного похода во Францию в тридцатом, когда младшему Гисборну было всего шесть. В тот год за Ла-Манш отправились все трое опоясанных Гисборнов. Самого старшего своего брата, Роджера Гай никогда не видел — он погиб под стенами Нортхемптона, когда армия "маршала Бога и Святой Церкви", сэра Роберта Фитцуолтера вырывала из Иоанна Безземельного Великую Хартию Вольностей. Средний сын, сэр Томас, отбыв в поход, вскоре покинул отца и брата, присягнув грозному сэру Симону де Монфору, и с тех пор он не возвращался в Англию. Отец, сэр Хьюго Гисборн погиб в этом походе, а спустя неделю вражеский топор повредил позвоночник сэра Аллана. Вернувшись в родовой замок на носилках, с которых ему уже не суждено было встать, он посвятил свою жизнь воспитанию маленького брата. И открыл ему родовую тайну — тайну Хранителей, которую не мог унести с собой в могилу. Именно его магический дар позволил предсказать грядущий арест. И именно он настоял, чтобы Гай отправился в изгнание, бросив самого Аллана на верную гибель: Хранитель не имеет права жить ради себя, он живет ради предков и потомков.
      Итак, не по своей воле, но по долгу, Гай стремился оказаться подальше от владений Его Величества короля Генриха Третьего, и это было второй причиной, почему следовало беречь коня: путь на восток труден и далек, и остаться без лошади означало обречь себя на массу проблем. Правда, в небольшом мешочке на поясе у рыцаря было запасено еще изрядно монет, а в подкладку плаща они с Алланом зашили на черный день пару золотых колечек и ещё золотые серьги с рубинами, которые в любом крупном городе можно продать за хорошие деньги. Но, делая запасы на крайний случай, умный человек не начинает тут же этот крайний случай на свою голову кликать. Одним словом, за конем следовало просто хорошо ухаживать, и тогда можно рассчитывать добраться на нем не только до границы татарских владений, но и, если повезет, до самой заветной цели своего путешествия.
      Тут же Гай себя одернул, что самая заветная цель у его путешествия совсем другая. Конечно, прекрасно было бы найти потомков ушедших на Восток, но главное для него — все же не это. Главное — найти место, где бы он мог поселиться, обзавестись домом и, верой и правдой служа новой Родине, раз его отринула старая, завести семью и продолжить свой род. Это был его долг — долг Хранителя, долг перед потомками, долг перед предками, долг перед Алланом. В первую очередь — перед Алланом, отдавшим ради выполнения этого долга свою жизнь.
      Как всегда в таких случаях правая рука Гая нащупала перстень на безымянном пальце левой, затем скользнула на рукоятку меча, а потом — под плащ, где к поясу был подвязан большой кожаный мешок, плотно забитый свитками. Эти вещи он не должен был потерять ни в коем случае. Перстень и меч — реликвии рода Гисборнов, но только Хранитель знал их истинную природу и силу, а также то, чьего рода они реликвии на самом деле. Бумаги в мешке — архив.
      Хранитель должен знать историю рода и передать её своему наследнику. Гай улыбнулся, вспомнив, как он изучал эти пергаменты и будто бы сам оказывался рядом со своими предками. Он наблюдал, как Иоанн Безземельный подписывает Великую Хартию Вольностей, рядом со своим отцом; бился с неверными на Ликийском побережье плечом к плечу с сэром Роджером; видел себя склонившегося в молитве у Гроба Господня вместе с сэром Робером; плыл через Ла-Манш в войске грозного Вильгельма Завоевателя с сэром Жоффруа… И дальше, дальше в глубь времени. То, что для других было легендами и сказками, для него — отзвуками реальных событий давно минувших лет. Он-то знал точно, кто на самом деле были рыцари Круглого Стола и как происходило то, о чем поют по замкам Европы красивую ложь сладкоголосые менестрели.
      Очередной раз, выведя из леса, дорога указывала дальнейший путь через вершину небольшого холма. И здесь-то Гая от его дум отвлеки звуки приближающихся галопом лошадей. И в тот же момент на гребне холма показались две фигуры. Гаю хватило света звезд и месяца, чтобы рассмотреть их. Один был в крестьянской одежде, другой — в монашеской рясе. Они со всех ног бежали к лесу, очевидно, пытаясь уйти от погони. Заметив впереди Гая, крестьянин что-то крикнул монаху, и тот вильнул вправо, в то время как крестьянин продолжал бежать вперед — прямо на его лошадь. В руках он сжимал увесистую дубинку и Гай направил коня вправо, то есть в противоположную от монаха сторону, совершенно не желая, чтобы он сам или его конь ни за что не про что получили этой дубинкой. Гай вовсе не был трусом, чтобы бежать от мужика с дубьем и был достаточно опытным воином, чтобы справиться с гораздо более сложным соперником, нежели германский виллан, однако он никогда не вступал драку не имея на то веской причины, а с этим человеком ему делить было нечего. Однако на всякий случай он до половины вытянул свой клинок и тут же понял, что не зря: дело принимало более серьезный оборот.
      На вершине холма появились преследователи: трое вооруженных мечами райтеров. Мгновенно оценив обстановку, двое из них свернули за монахом, а третий продолжил преследование крестьянина. И то, как они держали свои мечи, красноречивее всяких слов говорило, что райтеры намерены зарубить преследуемых без всякой пощады. Мгновенно оценив ситуацию, Гай дернул за узду, послав коня наперерез всадникам, что гнались за совершенно беззащитным человеком в рясе. Во-первых, крестьянин с палкой имел хоть какие-то шансы постоять за себя, а, во-вторых, до леса ему было гораздо ближе, чем вильнувшему в сторону монаху.
      Ну а в-третьих, при таком маневре он перво-наперво оказался на пути как раз у третьего всадника. Тот что-то кричал, судя по интонации и жестикуляции, очень ругательное, но этот язык не был известен Гаю. Поэтому Гисборн по-сакски проорал в ответ:
      — Не трогать!
      На всадника это не произвело никакого впечатления, зато маневр Хранителя очень впечатлил его лошадь, мирную клячу, на которой до этого случая ездили только почтенные бауэры да сорванцы-мальчишки. Увидев несущегося прямо на неё коня, лошадь испустила громкое ржание и встала на дыбы столь яростно, что подпруга лопнула, и всадник вместе с седлом полетел на снег.
      Мысленно поблагодарив Господа и Святого Патрика за помощь, Гай сосредоточил своё внимание на монахе и двух других всадниках и тут же понял, что не успевает. Он летел вперед, протяжно крича на сакском:
      — Нет! Не надо!
      Но мечи райтеров уже взметнулись над головой монаха, и… И в этот момент ноги несчастного запутались в его длинной рясе и он упал. Да так удачно, что не ожидавшие такого подвоха райтеры промахнулись, а их лошади не задели жертву копытами. Проскочив вперед, воины спешно развернули лошадей, однако этого времени Гаю хватило, чтобы стать между ними и их жертвой.
      — Не трогать! — повторил он, тяжело дыша, по-сакски, а затем произнес эту же фразу на латыни. И тут же они бросились на него, рассчитывая на свое численное превосходство, однако, похоже, несмотря на солидный возраст о конном бое на мечах эти люди имели крайне смутное представление. Гай не хотел их смерти, но и рисковать собственной жизнью тоже не собирался. Ведь первый пропущенный удар мог сделать его мертвецом или калекой. Опасное это дело: размахивать мечами, если у тебя голова ничем не защищена. Всё случилось так стремительно, что не было времени надеть ни кольчужный колпак, лежащий в седельный сумке, ни новомодный горшковидный шлем, притороченный к седлу ремнем, продетым через большое кольцо припаянное к его плоскому навершью. Хорошо хоть, что надета кольчуга, добрая защита телу. Впрочем, далеко не от всякого удара меча спасает, стало быть, надо скорее этот бой завершать.
      Парируя мечом и кинжалом атаки противников, Гай весьма быстро приметил момент, когда один из воинов от души замахнулся мечом, чтобы нанести сильнейший удар. "Хороший замах полезен в любом деле, кроме фехтования", — вспомнил он слова брата и сразу ударил левой рукой. Враг не успел ничего понять, а кинжал уже ушел ему в горло по самую гарду. Захрипев, всадник повалился с лошади, заливая белый снег темной кровью, а Гай тут же развернулся ко второму, отбил еще один выпад, потом еще…
      Казалось, разумный человек должен был понять, что встретил противника не по силам. И мечом райтер владел намного хуже Гая, и кинжала у него не было, и кожаный доспех защищает куда слабее кольчуги. Однако против Хранителя сейчас сражался не умеющий отступать фанатик, казалось, его глаза светятся огнем мрачной решимости добиться своего: убрать неожиданное препятствие, возникшее на пути между ним и монахом. Гай не видел, что творится за его спиной, однако чувствовал, что враг не отвяжется, пока один из них способен драться. И, отведя очередной удар, быстрым выпадом пронзил райтеру грудь. Тот еще несколько мгновений держался в седле, потом скользнул вниз, на взрытый конскими копытами снег.
      Успокаивая тяжелое дыхание, Гай обернулся. Монах и крестьянин стояли ярдах в семи за его спиной, лошадь третьего райтера медленно бродила поодаль, обнюхивая неподвижно лежащее тело своего всадника.
      — Благодарим вас, господин, за помощь, — слегка поклонившись, произнес на сакском крестьянин.
      Кивнув, Гай слез с коня, тщательно вытер снегом клинки меча и кинжала, и, убрав оружие, подошел к спасенным им людям.
      — Кто эти люди и почему они хотели вас убить? — спросил он.
      — Ты не знал ни их, ни нас. Почему ты помог нам? — ответил вопросом на вопрос монах.
      — Они хотели убить тех, кто не мог защищаться. Я исполнил свой долг рыцаря и христианина.
      — Как веруешь? — неожиданно резко произнес на латыни монах.
      — Я добрый христианин и верую в Господа Бога, как веровали мои родители и родители моих родителей.
      Монаха этот ответ, однако, не удовлетворил.
      — Истинной ли ты Церкви?
      — Я простой воин и не разбираюсь в богословии. Мой народ когда-то давно крестил Святой Патрик. Ежели Церковь, которую вы, отец, почитаете Истинной, прославляет его — значит, я её верный сын. Ежели нет, значит, я не принадлежу к той Церкви, что вы зовете Истинной, да помилует меня Господь на Суде Своем.
      Такого ответа монах, видимо, совершено не ожидал. Несколько мгновений он молчал, после чего неожиданно сменил тему разговора.
      — Хорошо, молодой воин. Скажи мне, кто ты и что ты здесь делаешь?
      — Моё имя — Гай из Ноттингема. Я — странствующий наемник. Ехал по этой дороге в поисках места для ночлега.
      — Наемник… И дорого ли стоит твой меч?
      — Это зависит от того, для чего он нужен.
      — Разве наемнику не всё равно, кому служить?
      — Нет, отче, не всё равно. Я буду служить только тому делу, которое считаю правым.
      Монах снова немного помолчал.
      — Хорошо, Гай из Ноттингема. Я предлагаю тебе службу: помочь мне добраться до Воруты, ко двору князя Литовского Мндовга. Князь щедро вознаградит тебя.
      Литовские земли лежали дальше к востоку от Бранденбурга. Что ж, Ворута так Ворута, почему бы и нет?
      — Да, отче, я готов сослужить эту службу.
      — Быть по сему.
      Монах повернулся к крестьянину.
      — Бенедикт, возвращайся к братьям. Меч этого воина охранит меня лучше, чем твой посох, да и вряд ли теперь нам стоит чего-либо опасаться.
      — Благословите.
      Получив благословение, крестьянин зашагал прямо по снегу к темнеющему ельнику. Гай, взяв коня за повод, двинулся следом за монахом к дороге.

      Два негромких удара в дверь канцелярии роты.
      — Разрешите войти?
      — Входите.
      Дверь отчаянно заскрипела. И не мудрено: казарму, в которую их разместили, построили аж за два года до рождения Балиса, о чем свидетельствовало выложенное светлым кирпичом число тысяча девятьсот шестьдесят один и с тех пор, похоже, ни разу не ремонтировали. А за дверью кроме начальника их практики завуча подполковника Осипко оказался еще какой-то незнакомый общевойсковой майор. К чему бы это?
      — Товарищ подполковник, курсант Гаяускакс по Вашему приказанию прибыл.
      — Слушайте боевую задачу, товарищ курсант. Поступаете в распоряжение майора Чернова для охраны важного груза. На время операции майор — Ваш непосредственный начальник. Ясна задача?
      — Так точно, товарищ подполковник, — чего уж тут неясного. Разве что, почему на базе, где полным-полно солдат, на такую задачу надо брать курсанта, который, к тому же, через пару дней отсюда улетает. А с другой стороны, последние дни тут их и впрямь не знают чем занять. Лучше уж в грузовике прокатиться, чем шагистикой на плацу в такую жару маяться.
      — Идемте, получите оружие.
      А вот это уже серьезно. Выходит, майор Чернов не баранов и селедок в столовую возит. Тем лучше, а то боевое охранение продуктов или белья в прачечную ребята бы ему долго вспоминали.
      "На тумбочке" парился Володя Титов. Курсанты менялись в наряде каждые четыре часа, тихо ненавидя это мероприятие и невольно сравнивая практику с первым годом учебы, когда по молодости «шуршали» под присмотром "старших товарищей". Менять Володю должен был "человек без клички" — сержант Витя Оглобля из-под Гомеля. И впрямь, при такой фамилии кличка была ни к чему. Габаритами Витя особо не выделялся, однако в освоении рукопашного боя преуспел настолько, что пропустить его удар в спарринге было все одно, что ощутить на себе контакт с той самой оглоблей. А вот после Вити заступить на дежурство должен был Балис, так что поездка в боевое охранение сулила еще и приятную возможность пропустить дежурство по роте.
      Открыв оружейную, Осипко, как и положено, переспросил у Балиса номер табельного оружия (на время практики за каждым курсантом закрепили определенный автомат) и, сверившись с записью в журнале, выдал автомат, штык-нож и два магазина. В соответствии с инструкцией пересчитали патроны. Расписываясь в получении, Балис все больше проникался серьезностью момента. У всех ребят три боевых операции. А у сержанта Гаяускаса — четыре. Приятно все же.
      — Идемте за мной, товарищ курсант.
      На вид майору Чернову было за сорок, судя по загару, служил он в Средней Азии уже очень давно. А еще Балис заметил, что майор чем-то очень сильно раздражен, что приятного путешествия не сулило. Хотя с другой стороны — преддипломная практика — не отдых в Гаграх.
      Казарма, в которой поместили курсантов, представляла собой трехэтажный дом, на плац выходили три подъезда. На втором и третьем этаже были расположены помещения рот, в одном из которых они и жили, а на первом размещался штаб, попасть в которой было можно только с центрального крыльца. Сейчас рядом с этим крыльцом стоял УАЗик, в просторечии называемый «козлом», рядом с которым о чем-то беседовали прапорщик и солдат. Оба они были уроженцами Средней Азии и говорили на каком-то из местных языков. При виде направляющегося к ним Чернова оба сразу умолкли и подтянулись.
      — Вот, курсант Гаяускас поедет с нами вместо Ковалева, — хмуро бросил майор. — Садимся, поехали.
      Интересное кино. Это что же, важный груз на «козле» перевозиться будет? Хотя, чего только в Армии и на Флоте не увидишь. Будем исходить из того, что начальству виднее. Круглое таскать, квадратное катать…
      Майор, разумеется, сел вперед рядом с водителем, Балис и прапорщик разместились сзади.
      — Давай, к шестому складу, — скомандовал майор и, не оборачиваясь, обратился к Балису. — Товарищ курсант, штык-нож снимите, дорога дрянная будет.
      — Есть, — отсоединив штык-нож, курсант спрятал его в ножны, пристегнутые к поясу. И впрямь, чего-чего, но штыкового боя на сегодня явно не ожидалось.
      Лавируя между казармами, УАЗик быстро добрался до КПП базы материально-технического снабжения. Видимо, машина майора была приписана как раз к ней, потому что ворота распахнулись сразу, без каких-либо расспросов. Еще немного поплутав между приземистыми постройками, они остановились у ангароподобного здания, рядом с которым нервно курил молодой капитан-связист.
      — Михалыч, опаздываешь, я уже беспокоиться начал, — обратился он к майору, едва машина притормозила перед воротами склада.
      — Да, блин, Толик у меня в госпиталь загремел, с животом что-то стряслось, — выбираясь из машины, объяснил Чернов. Пожал протянутую капитаном руку. — По инструкции положено два человека в охранение, а так разве найдешь кого за час? Спасибо, хоть курсанта дали, а то пришлось бы сержанта какого-нибудь из комендантской роты брать. Ладно, давай груз.
      — Виноградов, выноси, — обернувшись, крикнул капитан куда-то в темноту склада. Через несколько секунд из прохладный темноты появился ефрейтор-связист, несущий перед собой небольшой металлический ящичек: чуть больше полуметра в длину, сантиметров по двадцать в ширину и высоту. Прапорщик открыл дверцу и вылез из машины, ефрейтор положил ношу на заднее сидение, протолкнул вглубь, к Балису, после чего прапорщик забрался на свое место.
      — Документы.
      — Вот это вам с собой, — капитан передал Чернову темно-синюю пластиковую папку, в которой лежали какие-то бумаги. Майор, не глядя, бросил ее на переднее сидение. — А здесь распишитесь сейчас.
      — Ага, опись, протокол, сдал, принял, отпечатки пальцев, — голосом Лелика из "Бриллиантовой руки" прокомментировал майор, доставая из кармана рубашки ручку и торопливо подписывая на планшете бумаги, подсунутые капитаном. — Бюрократ ты, Рюмкин.
      — Порядок должен быть в документации. Социализм, Валерий Михайлович, это учет и контроль, — обижено прогудел капитан Рюмкин, — это еще сам Ленин говорил. Вот и на Пленуме ЦК КПСС…
      — Обсуждение наших обязанностей по претворению в жизнь решений Пленума ЦК КПСС давайте оставим до партсобрания, товарищ капитан, — подписав последний лист, майор лихо запрыгнул в УАЗик. — Ладно, Дим, должен же я на кого-то поворчать из-за всех этих передряг.
      — Вот на Анатолия Константиновича и ворчи, Михалыч, — улыбнулся капитан, — чтобы в следующий раз загодя в больницу ложился, а не в последний момент.
      — Ну, он-то свое точно получит, — пообещал Чернов и захлопнул дверцу. — Все, поехали.
      В Средней Азии Балису никогда раньше бывать не приходилось, и он даже не предполагал, что увидит за воротами базы. Зрелище и вправду оказалось необычным: ровная пустыня и желтая пыль. Лишь кое-где мелькнет маленький островок какой-то колючей растительности и опять — выжженная солнцем, потрескавшаяся, голая земля. И только когда на дороге встречался кишлак, картина менялась: вдоль дороги с обеих сторон полноводные арыки, иногда с бетонированными стенками, высокие глинобитные заборы, а за заборами видны густые зеленые кроны деревьев. Кончается кишлак — и снова вместо зелени деревьев — желтая пыль. На синем небе ни облачка, в раскрытые окна врывается густой теплый воздух, почти совсем не освежая. Прапорщик сразу за КПП снял фуражку, расстегнул резинки галстука и верхнюю пуговицу рубашки. Балис потерпел несколько минут, потом тоже расстегнул воротник своей черной гимнастерки. Старшие по званию никак не отреагировали на такое нарушение формы одежды.
      Время от времени Балис поглядывал на эскортируемый груз. В общем-то, ничего особенного, ящик как ящик, лежит себе и каши не требует. Крышка закрыта на внутренний замок, опломбирована и опечатана печатями воинской части. Интересно все же, что там такое? Наверное, какой-нибудь секретный прибор связи, решил курсант, не зря же у капитана Рюмкина были эмблемы связиста.
      Они ехали уже около тридцати минут, когда Балис почувствовал, что что-то неладно. Во всем теле вдруг возникла вялость, захотелось закрыть глаза и погрузиться в глубокий сон. Он попытался сказать об этом майору, но не смог произнести ни звука. Руки и ноги также отказывались повиноваться. Чрезвычайным усилием он смог немного повернуть голову влево и увидеть прапорщика. Запрокинув голову назад, тот то ли потерял сознание, то ли спал. Балис видел, как подрагивал негладко выбритый кадык.
      Машина притормаживала, а впереди на дороге кто-то стоял. Снова с огромным трудом ему удалось повернуть голову — и впрямь, впереди, рядом с таким же УАЗиком, на дверце которого были заметны крупные буквы ВАИ, их словно поджидали двое офицеров. Толком рассмотреть их Балис не мог: мешала спинка сидения Чернова. И только когда УАЗ остановился, Гаяускас увидел в окошке лицо старшего лейтенанта: красное, точно тот только что вылез из парной, с белёсыми остекленевшими глазами. Полное впечатление, что патруль стоял тут, на жаре, уже несколько часов. Зачем?
      Старлей отошёл, тут же щелкнул замок, и майор выбрался из машины: видимо, ему двигаться ничто не мешало. Захлопнув за собой дверцу, он стоял напротив патрульных.
      — Ну, и что это значит? — негромко спросил Чернов совершенно спокойным голосом. Балис отметил, что, несмотря на то, что он не может двигаться, слышно ему все отлично.
      — Скантр перевозишь? — вопросом на вопрос ответил невидимый собеседник.
      — Это моё дело, что я перевожу, — спокойно ответил майор.
      — А не много ли на себя берешь, родной? — включился в разговор второй патрульный. — Скантр перевозишь — это раз, выродка в машину посадил, да ещё и Серого племени — это два. Так ещё и хамишь. Нехорошо…
      — Во-первых, яртытник, ты мне не родной. Во-вторых, кто ты такой, чтобы мне указывать, что мне делать?
      — Да тебя Вячеслав в порошок сотрёт, урод!
      Последовала короткая пауза, которую прервал спокойный голос Чернова.
      — Успокоился? Понял, дурак, с кем разговариваешь? Ещё раз хвост поднимешь — голову оторву.
      Патрульные угрюмо молчали.
      — А теперь слушать сюда. Свои проблемы со Славой я решаю сам. Без посредников. Так что проваливайте отсюда, и чем быстрее — тем лучше.
      — Серого нам отдай, — попросил тот, кто начал разговор первым.
      — А Луну с неба не хочешь? — жестко парировал Чернов. — Пока этот курсант мой — пакши свои не тяните. Оторвёт ещё ненароком, потом долго отращивать будете.
      Изумлению Балиса не было предела. Так это о нём было сказано "серый выродок"? Но почему? Литовцев никогда серым племенем не именовали.
      — Всё поняли? — продолжал майор. — Тогда убирайтесь. И чтобы я вас тут больше не видел…
      — Курсант, ты слышишь меня? Слышишь?.. Черт, Равшан, дай мне свою флягу.
      — Вот, Михалыч.
      Балис почувствовал, как ему на голову льется вода, стекает вниз по лицу, по горлу, на грудь…
      Он мотнул головой, с трудом разлепил веки. Мутный взгляд уперся в склонившегося над ним майора.
      — Очухался? Курсант, ты меня слышишь?
      — Слышу.
      Балис в первую секунду даже не узнал своего голоса, настолько сипло он произнес это "слышу".
      — Хорошо, — майор разогнулся, отдал флягу стоящему рядом прапорщику.
      — Что со мной? — Балис уже понял, что он сидит на асфальте, привалившись к крылу УАЗика. Голова кружилась, во рту было сухо, а перед глазами плясали цветные круги.
      — Меня спрашиваешь? — изумился майор. — Это я тебя, товарищ сержант, должен спросить, почему ты ни с того ни с сего сознание теряешь? У вас там, в училище, что, медкомиссия вообще мышей не ловит? Больной — чего в морпехи полез? — дальше Чернов добавил еще одну, совсем уж грубую фразу.
      У Балиса не хватило даже сил обидеться — по сути-то майор был абсолютно прав: не должен морской пехотинец на боевом задании сознание от жары терять. Только вот со здоровьем у курсанта Гаяускаса всегда было все в порядке. И медкомиссия в училище проверяла курсантов весьма въедливо. А главное — остановка машины, красномордые военные автоинспектора с лексиконом уголовников, какой-то скантр, таинственный Вячеслав… Это было или это ему только привиделось?
      — Встать можешь? — спросил Чернов.
      Не говоря ни слова, Балис попытался встать. Это ему удалось, хотя голова продолжала кружиться, а в коленях явственно ощущалась слабость. Майор покачал головой.
      — Ясно, в машину давай. И так уже опаздываем безбожно. Равшан, следи за курсантом. А ты, Сарсен, давай жми на всю катушку, считай, что за дембелем едешь.
      — Есть, — весело откликнулся ефрейтор-водитель, прапорщик же молча кивнул головой.
      Больше ничего необычного с ними не случилось. Благополучно доехали до пригорода Ташкента, где за невысоким заборчиком с колючей проволокой поверху располагался, судя по вывеске на проходной, военный завод номер двести шестьдесят четыре. Проехав через проходную, остановились у небольшого пакгауза, где их встретил пожилой узбек в гимнастерке без погон. Ящик в пакгауз относили шофер и прапорщик, Балису Чернов велел остаться в машине. Оформили документы и поехали обратно. Всю дорогу молчали. Балис смотрел по сторонам, пытаясь снова увидеть то место, где машина остановилась, и состоялась странная беседа, но пейзаж был практически одинаков, глазу не за что зацепиться.
      Уже когда они вернулись на базу, Чернов сказал ему:
      — Вот что, парень, докладывать про этот твой обморок я не стану, не хочу тебе судьбу ломать, но ты по врачам пройдись, мало ли чего…
      Балис отнесся к этому предупреждению очень серьезно и, как только их отпустили на каникулы, наплетя Рите какую-то правдоподобную ерунду, рванул в Вильнюс. Деду он рассказал всё, в том числе и запомненный разговор. Ирмантаса Мартиновича эта история очень озаботила, вместе с внуком они тут же направились в Ленинград, где в Военно-Медицинской Академии у отставного контр-адмирала было немало друзей. Балис прошел углубленное обследование, которое не выявило никаких отклонений.
      Дед подвел черту этой истории вечером, когда Балис провожал его к поезду на Балтийский вокзал.
      — У англичан есть такая поговорка: Don't trouble the trouble till trouble troubles you.
      — Не беспокой беспокойство, пока оно не беспокоит тебя, — перевел Балис.
      — Именно, — кивнул Ирмантас Мартинович. — В твоем случае — не ищи у себя болезней. Тепловой удар, обморок — с кем не бывает.
      — Да не в болезни дело. Мне другое покоя не даёт, — признался Балис. — Конечно, обидно оказаться негодным, когда потрачено столько сил, но мне кажется, что этого не случиться. Но я не могу понять, если это был бред, то почему он такой логичный? Ведь разговор был связанный, непонятный, но связанный. И почему ты попросил меня не пересказывать его врачам, просто сказать, что они о чем-то говорили?
      — Потому и попросил, что связанный, — адмирал пригладил седую бороду. — Врачи уж больно любят исследовать все непонятное, хлебом не корми. А ты — будущий боевой офицер, а не подопытный кролик. Пускай на других диссертации свои защищают… А что касается того, почему он такой связанный… Даже не знаю, что сказать… Может быть, все дело в том, что ты уж очень логично мыслишь, у тебя и бред логичный. А, внук?
      — Я серьезно, — несколько обиженно протянул Балис.
      — А если серьезно, то сейчас этого тебе никто не скажет. Может быть, когда-то ты это узнаешь. А сейчас — просто воспринимай это как факт. Помнишь историю с Мироном?
      Нащупав в кармане сердолик, который вот восемь лет он почти всегда носил с собой, Балис Гаяускас, когда-то мальчишка по прозвищу Биноклик, а теперь — выпускник Петергофского Высшего Военного Командного училища молча кивнул.

      Балис внимательно осматривал окрестности с вершины холма. Увы, картина была безрадостной — всё та же пустыня цвета крови без каких-либо признаков жизни. На мгновение его взгляд задержался на тенях, которые отбрасывали он и стоящий рядом Сережка. Солнце, или как его там, опустилось совсем низко, длина теней выросла до нескольких метров, и теперь его тень вдали сливалась с Сережкиной в одну. Н-да, был бы он выдуманным героем книги, автор мог бы уделить немало места этой детали, показать её как какой-нибудь символ. Только жутко уставшему и страдающему от жажды Балису сейчас было не до символов. Жизнь — не книга.
      — Глупо, — произнес Сережка.
      — Что? — повернулся к нему капитан.
      — Глупо. Зачем оживлять нас, чтобы тут же еще раз убить?
      Не отвечая, Балис начал спускаться с холма. Мальчишка — за ним. Пару минут шли молча.
      — Кто его знает, — нарушил, наконец, молчание Балис. — Может быть, кому-то хочется посмотреть, сколько мы выдержим. А может, вообще никому ничего не хочется. Оно так само получилось.
      — Вы в это верите?
      — Да ни во что я не верю… Как можно верить в то, о чем ничего не знаешь?
      — И как же тогда?
      — Очень просто: делай, что должно, и пусть будет, что будет.
      — Кажется, я это где-то слышал.
      — Возможно. Во всяком случае, придумал это не я, совершенно точно. Дед любил так говорить, считал это девизом рыцарства.
      — А он что, историк был?
      — Нет, — Балис улыбнулся, — военный моряк. Контр-адмирал. Но историей увлекался, а рыцарство вообще было у него любимой темой. Он считал, что настоящий офицер должен быть настоящим рыцарем. Кстати, именно он меня настроил, чтобы я стал офицером, родители этого совсем не хотели.
      — А он жив?
      — Нет, умер полтора года назад. Между прочим, с его смертью тоже загадок немало связано…
      Если бы только загадок. Если бы только таинственный сон, путаница со временем смерти, странное письмо-завещание… Но смерть деда еще и втолкнула его в водоворот политических событий, полный своих тайн, грязных и смертельно опасных для тех, кто угодил в эту игру не по своей воле. "Делай, что должно, и пусть будет, что будет". Он поступил так, как должен был поступить советский офицер, честно исполнил свою присягу. А спустя каких-то пару часов, сжимая в руке винтовочный патрон, он задавал себе вопрос: кому он служит?
      Политика всегда мало интересовала Балиса, дед учил, что властители приходят и уходят, а страна должна оставаться. Однако, это подразумевало, что властители, по крайней мере, втайне не разрушают свою страну. В ту ночь, с двенадцатого на тринадцатое января тысяча девятьсот девяносто первого года доверие Балиса к самой идее власти дало огромную трещину. То, во что он верил с детства, пришло в противоречие с тем, что он увидел своими глазами.

      — Сколько нам ещё ехать?
      — Не знаю. Дорога непредсказуема. Может, еще день-два, а может — пару недель.
      — Я умру от скуки, — простонал Женька.
      Наромарт критически оглядел маленького вампира.
      — Мне кажется, что это будет тебе крайне затруднительно. Во-первых, ты и так мертв. Во-вторых, я немало слышал о битвах с вампирами, и никто не пытался победить их при помощи скуки.
      — Это от недостатка воображения, — буркнул мальчишка.
      — Может быть, — легонько кивнул головой Наромарт. — Однако, как учит великий Гипократикус, идеи следует проверять практикою. Таким образом, ежели через пару недель ты распадешься на части, то я постараюсь оповестить мир о новом способе борьбы с вампирами.
      — Да ну тебя… Когда ты был вампиром, я над тобой так не шутил.
      — Ты вообще не шутил. Был такой робкий и замкнутый.
      — Я бы хотел посмотреть на тебя на своем месте.
      — Лучше не желай — кто знает, чем тебе за это придется расплатиться, если вдруг сбудется, — вздохнул Наромарт.
      Женька понял, что сказал лишнее. Полудракон очень переживал, что вампиризм перекинулся с него на Женьку и Анну-Селену, но поделать с этим ничего не мог.
      Сам Женька как раз видел в своём новом состоянии больше плюсов, чем минусов. Во-первых, теперь он мог по ночам превращаться в летучую мышь и летать, что было очень прикольно. Во-вторых, вампиры не умирают от старости. В-третьих, он стал гораздо сильнее. В-четвертых… Долго можно перечислять.
      Конечно, недостатков тоже хватало: ни на пляже толком поваляться, ни искупаться… Хотя кольцо Элистри всё-таки позволяло достаточно долго находиться под прямыми солнечными лучами. В самых тяжелых условиях — два дня, а повезет с погодой — можно и целую неделю жить как человек. Только не больно и хотелось.
      На передок повозки выбралась Анна-Селена с корзинкой в руках.
      — Есть хочешь? — обратилась она к Женьке.
      Тот кивнул, запустил руку в корзинку, вынул куриное яйцо и с наслаждением впился в него клыками. Сырые яйца оказались вполне приемлемой пищей на вкус, а недостатка в них не было: раз в два дня Наромарт молился Элистри о ниспослании пищи — и получал просимое. Сам он, правда, предпочитал овощи и фрукты, что тоже логично: полудракону — полудраконово, а вампиру — вампирово.
      "Полетать что ли?" — подумал подросток. Скучища и впрямь неимоверная. С тех пор, как восемь дней назад они вышли на Дорогу, не происходило абсолютно ничего. Днями он и девчонка отсыпались в своих гробах внутри фургона. А после заката Наромарт запрягал конька-трудягу, и тот медленно тащился вперед по Дороге. И ни одной живой (или не живой) души не встретили.
      Сначала немного развлекало, как дичился конь, видимо, по запаху чуя в детях нежить, но потом он то ли привык, либо некромант его как-то успокоил, во всяком случае, он перестал обращать внимание на вампиров. У Женьки иногда возникала озорная мысль — куснуть конягу и посмотреть, что из этого получится, однако, всерьез этого делать он не собирался. Во-первых, это означало минимум огромный скандал, а, во-вторых, ежели мадмуазель Виолетта и Наромарт сказали ему полную правду, то никакого желания превращаться в кровавого маньяка, озабоченного только вкусом крови, у подростка не было. Не Чикатило же он какой-нибудь, в самом-то деле.
      — Ань, давай полетаем? — предложил он.
      — Не хочется…
      Спутникам дорогу переносить было гораздо легче. Анна-Селена взяла в путь альбом и много рисовала. Получалось у неё очень здорово, Женьку даже легкая зависть пробирала.
      А Наромарт старательно изучал магию: то листал толстые книги, подаренные мадмуазель Виолеттой, то что-то увлеченно чертил на покрытой воском доске большим медным стержнем, то приколдовывал. Оценить успехи полудракона Женька не мог, но, судя по настроению некроманта, дело продвигалось неплохо. К тому же, именно на Наромарта ложился уход за конем: вампирам ухаживать за собой животное всё же не позволило бы. Ну, а ночью он управлял этим самым конем, тащащим фургон.
      Словом, эта ночь по всем признакам должна была стать для них такой же скучной, как и все предыдущие. В этом подросток окончательно уверился ровно за минуту до того, как коняга одолел очередной подъем. С вершины холма отчетливо был виден огонек костра, горящего за пару миль впереди…

      В путь предстояло отправиться ранним утром, так что завтракали вообще затемно. Короткий сон не принес Петру облечения, дружинник был вялым, как снулая рыбина. Кусок в горло не шел.
      — Литвин, ты чего не ешь, будто больной кутенок? — потрясая полуобглоданным куриным крылом, поинтересовался Никита.
      — Это тебе только бы жрать… — проворчал в ответ Петр.
      — А чего не пожрать-то? Пост кончился, а настоящего воина должно быть много. Вот и жрем-с…
      — Вот когда меня на мечах победишь, то и будешь настоящим, — беззлобно поддел друга Петр и прихлебнул из чарки-уточки ржаного квасу.
      Никита был парень неплохой, только вот излишне наивный, да и лишнего много болтал. Зато хорош в бою и надежен. Не раз они дрались рядом — Петр Литвин и Никита Ведьмедь: плечом к плечу, а то и спина к спине. Забыли уж, сколько раз друг другу жизни спасали. Но вот от Никитиных подначек Петра это не уберегало.
      — Нет, Литвин, ты прям как Кириллка: того и гляди — заснешь, — не унимался дружок.
      Кириллку, своего младшего брата, еще отрока — четырнадцать исполнилось где-то перед Введением, Никита уговорил тысяцкого взять с собой в Кернаву. Тот, услышав новость, радовался вовсю, но, похоже, переволновавшись, всю ночь не спал и теперь сидел насупленный, часто моргая глазами с длинными ресницами, да зевал украдкой, прикрывая рот ладошкой. А потом мелко его крестя — чтобы бес ненароком не влез.
      — А бражки-то чего на стол не поставили, а батюшка-посол? — Никита перебросил своё внимание на сидевшего во главе стола псковского тысяцкого Твердислава, ныне волею князя — посла к князю Трайдяну в Кернаву. Тот недовольно засопел.
      — Неча бражничать, аки смерд беспутный. Сказывали, в приграничных лесах лихие люди повадились купцов грабить.
      — Так тем более, надо чарку-другую бражки принять, да и повстречать тех разбойничков. Эх, слева тать, справа — тать. Приятно с похмелья чеканом помахать.
      — Языком ты горазд махать, Ведьмедь, — проворчал дружинник Флор Козел, сумрачный мужик лет сорока. Он, Петр, Никита и еще четверо воинов из княжеской дружины должны были охранять Твердислава да дьяка Селивестра в пути от Пскова до Кернавы. Сейчас всё посольство заканчивало завтрак, после чего надлежало пуститься в путь.
      Петр хотел было отведать малосольного огурчика, но тут дверь отворилась, и в трапезную вошел княжий челядник Савоська.
      — Петр, а Петр, князь-батюшка тебя кличет.
      — Как кличет? — удивился тысяцкий. — Нам же выезжать надо, князь-то сам велел отправляться пораньше.
      — Про то князь ведает, — уклончиво ответил Савоська, отступая от дверей в глубь сеней.
      Петр торопливо поднялся, перекрестился, пробормотал молитву и, прихватив лежащий рядом на лавке теплый плащ, поспешил за Савоськой.
      На дворе мало что темно, так еще ветер задувает, да и снег сыплет вовсю. Не видать почти ни зги, разве только в окошках недавно отстроенной князем церкви Святого Федора Стратилата свет горит: знать отец Андрей заутреню служит. Перекрестившись на неразличимые во тьме купола церкви, Петр поспешил к княжьим палатам. Хорошо хоть не очень холодно, даром что время крещенских морозов. Видно, теплой выдалась эта зима — только сретенские морозы и остались, а там уж скоро Новый Год - и лето на носу. Летит время… Когда мальчишкой был — дни тянулись, как сейчас недели летят, а год тогдашний — за десять сегодня. Давно ли отец учил его с Томасом мечом владеть, а вот уж более десяти лет прошло, как жизнь Гая из Ноттингема оборвала шальная стрела, пробившая грудь при Ракоборе…
      За этими невеселыми размышлениями Петр одолел недалекий путь до княжьих палат. Плащ в сенях оставил — в хоромах было натоплено очень жарко: князь Довмонт уже стар, да еще и последнее время нутром расхворался. На Рождество Богородицы, несмотря на немочь, съездил в Лавру, отстоял службу, но с тех пор с постели не вставал. Пётр открыл скрипнувшую дверь и вошел в спальню князя, Савоська остался в горнице. В спальне было темно, лишь немного разгоняла тени по углам мерцающая перед образами лампадка. Перекрестившись на красный угол, Петр поклонился.
      — Проходи, Петр, — голос князя Довмонта, или как называли его псковичи Доманта звучал слабо, но отчетливо. — Садись у кровати.
      Быстро привыкшие к полумраку спальни глаза Петра различили табурет у княжеского ложа. Он подошел и присел. Лицо князя, исхудавшее, с запавшими глазами выступало из мрака подобно лику аскета. Да, сдает княже, так ведь годков-то ему сколько…
      — Слушай меня внимательно, Петр. Долго не решался я сказать тебе слово или нет, ибо не моя это тайна и не судья я тебе, и отцу твоему, и брату.
      Чего угодно ожидал от князя услышать Литвин, но только не эдакое. Живешь себе тихо и незаметно, тайну свою блюдешь, а оказалось, тайна-то — вовсе и не тайна. Ежели князь знает про долю Хранителей, да про артефакты…
      — Я не мог отказать твоей просьбе. Семнадцать лет почти не видел ты своего брата. Может, больше вам не суждено увидеться в этом мире… Но велика и опасность. Отец твой, Гай, спас мне жизнь тогда, в Воруте…
      Петру вспомнилась та битва. Люди Тренёты нагнали их в сосновом лесу. Он, ни разу в жизни не вступавший в настоящий бой четырнадцатилетний отрок, вдруг забыл все отцовские наставления и совершенно потерял голову.
      Бой вспоминался отдельными отрывками.
      Вот прямо на него мчится жмудянин с рогатиной в руках, а он как зачарованный смотрит на нацеленное в грудь перо. В последний момент он стряхнул с себя оцепенение и увернулся от удара, но сам даже и не попытался атаковать врага и жмудянин пронесся мимо. И тут же откуда-то вырос дружинник, в памяти на всю жизнь остался холодный взгляд его бесцветных глаз. Первый его удар Петру удалось отвести, от второго он уклонился, а третий хотя и не полностью, но достиг цели: Петр неудачно парировал, и меч скользнул по защищенному кольчугой левому плечу. Кольчуга выдержала, но по руке разлилась резкая боль, и сразу не стало сил держать щит. Следующий удар его бы прикончил, но на его счастья откуда-то подоспел дружинник Довмонта и отвлек на себя внимание врага.
      Дальше он помнил себя уже пешим, едва успевающего спасаться от атак воина с топором. Силы были на исходе, рука жутко болела и лезвие секиры мелькало всё ближе и ближе от его лица. И опять повезло: он сумел уклониться от очередного удара, и топор глубоко вонзился в ствол могучей сосны. Почувствовав момент, он отчаянно бросился вперед и, прежде чем воин успел что-либо сделать, из последних сил кольнул его мечом в живот. Время вдруг сгустилось, Петр отчетливо помнил сопротивление кольчуги, его успел охватить ужас неизбежной гибели. Но кольчуга всё же не выдержала удара, и меч неожиданно, неправдоподобно легко пошел дальше, вглубь тела. Воин успел только удивленно на него посмотреть, не понимая, что его жизнь уже окончилась, а потом с глухим стоном рухнул назад, и Петр опять поразился глазам, остекленевшим, упершим невидящий взгляд в далекое небо… Может быть, в Высокое Небо…
      Он так и стоял над телом впервые в жизни убитого им человека, и любой, кто захотел бы, мог тут же его убить без всяких помех и сопротивления, но стычка уже кончалось, и кончалась она победой людей Довмонта. И вскоре отец, разгоряченный боем, пощечиной привел его в чувство. А позади отца стоял Томас. Брат в отличие от него не потерял в бою головы и держался за спинами старших. Его жизни не угрожала опасность, но в тот день он и не начал счет воина своим победам в поединках…
      Может, именно разное поведение братьев и подтолкнуло отца сделать между ними именно такой выбор, как он сделал несколько дней спустя. Гай очень любил жену, но долг перед своим князем и господином почитал выше любви. Ядвига же ни за что не соглашалась покидать Литву. Так и не сумев договориться, муж и жена разлучились. Как оказалось — навсегда. И разлучили близнецов. Как оказалось — на долгие семнадцать лет. Если, конечно, им сейчас доведется встретиться в Кернаве. Хранитель Томас получил на прощания от отца волшебный охраняющий перстень. Архив же и меч Гай забрал с собой в Псков. И теперь, по смерти отца всё это находилось в распоряжении Хранителя Петра, старшего княжьего дружинника Петра Литвина.
      — Еще раньше он спас моего старшего брата Вайшвилкаса, — продолжал князь…
      Петр знал и эту историю — отец не раз ему рассказывал, как на его пути неожиданно встретился таинственный монах, преследуемый конными воинами. Отец и не думал, что эта встреча определит его жизнь: помог он добраться спасенному им иноку до Воруты, а тот возьми да и окажись старшим сыном Великого князя Литовского. Замолвил Вайшвилкас за своего спасителя словечко отцу — так и осел Гай из Ноттингема в дружине славного Миндовга. Позднее стал охранником его младшего сына Довмонта, ныне — князя Тимофея Полоцкого, что лежал сейчас перед Петром.
      — Ныне же я отдаю малую часть долга отцу, предостерегая сына. Знаю, что страждешь ты от разлуки с братом своим, Томасом. Но предостерегаю: не пытайся склонить его к измене Трайдянису. Разные у вас пути и не сойтись им сейчас. Ежели будет угодно Богу, то когда-нибудь всё снова вернется в руки одного хранителя. Но пока это невозможно. Не будет благословенно дело, на измене построенное. Верю я в твою честность перед Псковом, должен и Томас быть верен Кернаве. Не искушай его, Петр. Мир полон соблазнов, но горе тому человеку, через которого соблазн входит в мир. Моли Господа, чтобы не искушал тебя этот грех.
      Довмонт зашелся в кашле.
      — Княже… — в смятении вымолвил Петр.
      — Ступай, — тихо, но твердо прервал его князь. — Я всё сказал. Боле помочь тебе я не властен, один лишь Бог…
      — Прощай, княже, — вымолвил дружинник, покидая опочивальню.
      Слабая рука князя Довмонта, во Святом Крещении Тимофея, Псковского перекрестила закрывшуюся дверь.
      — Господь простит…

       Северный городок. 23.55 Боевая тревога!
      На плацу пахло талым снегом и соляркой.
      Сергей говорил правду: подполковник Асхадов был предельно требовательным, но зато и боевая подготовка его части оказалась на высшем уровне. Семь самоходок в считанные минуты вырулили на исходные позиции и теперь стояли в полной готовности двинутся в город. Немного в стороне Клоков что-то резко объяснял рыхлому растерянному майору, Балис предположил, что это тот самый замполит полка — майор Флягин, о котором он успел краем уха услышать, пока разговаривал с Ритой. На него оставляли командование остающимися в расположении части — лишь бы не брать с собой в город.
      Перекрывая шум моторов, из-за угла донесся топот. Балис прикинул, что к ним бежит не меньше пары взводов. В следующий миг его догадка подтвердилась: на плац высыпали спецназовцы. В бронежилетах поверх пятнистых комбинезонов и круглых шлемах с поднятыми триплексами, они быстро и четко строились напротив машин. Бежавший первым командир спецназовцев уверенно двинулся к Асхадову и Гаяускасу. Метра за четыре перешел с бега на строевой шаг, отдал честь.
      — Товарищ подполковник. Сводный отряд специального назначения по приказу заместителя министра обороны Советского Союза на пункт сбора прибыл. К выполнению приказа готовы. Докладывал командир отряда майор Хрусталев.
      Хрусталев так Хрусталев, подумал Балис. Хотя четыре месяца назад был ты майором Карповцевым и спецназ твой подчинялся не Министерству Обороны, а Комитету Государственной Безопасности. Только сейчас об этом никто ничего не скажет: ни узнавший Хрусталева-Карповцева капитан Гаяускас, ни узнавший, конечно, морпеха спецназовец.
      — Командир полка самоходных артиллерийских установок подполковник Асхадов. Начальник штаба полка майор Клоков. Помощник командира полка капитан Гаяускас, прикомандирован из морской пехоты. Товарищи офицеры!
      Серега молодец, успел подбежать. А замполит так и остался где-то там, ртом воздух ловить от удивления. Да, только такого вояки рядом в боевой обстановке и не хватает.
      — Так, майор, размещаете ваших ребят на броне, и движемся к телецентру. Подходим, вы слезаете и выполняете приказ, мы стоим на площади и ждем приказаний командующего операцией. Всё верно?
      — Так точно, товарищ подполковник.
      — Я буду в последней машине. Майор Клоков — в головной. Вы где разместитесь?
      — На броне второй.
      — Хорошо, вторая от нас, бортовой номер сто девяносто шесть. Капитан Гаяускас, ваше место во второй машине, командир экипажа — старший лейтенант Гордеев. Обеспечите связь с майором Хрусталевым.
      — Есть.
      — Сверим часы. На моих двадцать три пятьдесят семь.
      — Есть двадцать три пятьдесят семь.
      — Всё, по местам.
      Боевая тревога. Это очень редкое событие. Немало людей прослужили в армии и ни разу не услышали такой команды. Но сейчас не вскрывались сейфы с оперативными планами. Только три грузовика с солдатами комендантской роты, десяток танков и семь САУ с абсолютно противоуставным десантом на броне покинули городок. Только — или всего?
      Чтобы выпустить даже эти машины, потребовалась огромная работа. В соответствии с приказом, танки и «Акации» шли, имея только холостые выстрелы для пушек. В соответствии с приказом, от обычных экипажей остались только механики-водители и заряжающие. На остальных местах работали офицеры. Наконец, через несколько минут после выезда из городка, колонна остановилась, чтобы принять на броню еще бойцов Вильнюсского ОМОНа.
      Все это ни с чем не вязалось. Не случайно распоряжения отдавались так, что было ясно — те, кто их отдавал, действуют всерьез. Чтобы написать на листе из блокнота "В нарушении статей таких-то Полевого Устава, в связи с боевой необходимостью, ПРИКАЗЫВАЮ" нужна особая смелость. Никак не меньшая, чем у тех, кто шел на тараны и кидался на амбразуры. Приказы были отданы теми, кто имел на это право. И поэтому через полчаса мощные танки и еще более вальяжные «Акации» подошли к телебашне.
      Их ждали не тут, их ожидали у Парламента. И поэтому те, кто уже третьи сутки митинговал у телецентра, опешили, растерялись. А бронированные машины развернулись в полукольцо, и спецназовцы и омоновцы сыпались с них, устремляясь к входу в телецентр. Выпрыгнувшие из грузовиков бойцы комендантской роты бежали вслед, пытаясь образовать живую стену и оттеснить митингующих с площади перед телецентром.
      Сидящий внутри «своей» САУ (правой рукой прижимая к уху шлемофон с наушником, в левой зажата рация от Хрусталева — у спецназа для внутренних переговоров своя частота), Балис облегченно вздохнул. Главное — без крови. Не как в Тбилиси (хотя там было совсем не так, как Собчак по телевизору распинался, но люди-то погибли по-настоящему).
      — Все хорошо, — услышал он в шлемофоне чей-то уверенный голос. — Пугните их.
      АСТРА!
      Будто стекла посыпались на брусчатку. И тотчас же эфир запомнился перекрывающими друг друга криками и матюгами. В триплекс Балис увидал, что на площади началась паника.
      — Черный, что там творится? — донесся из спецназовской рации голос Хрусталева. — Почему стрельба боевыми…?
      В конце фразы майор добавил несколько крепких словечек, и на то была причина: действительно, выстрелы. Редкие. Непривычные. Ничего себе! Откуда ему знать, что твориться. Он вжался в триплекс.
      Судя по звуку, стреляли чем-то винтовочного калибра, но непривычно громко. Несколько человек — это Гаяускас заметил — лежали на камнях. В разных концах площади, залитой лучами прожекторов.
      А один из последних спецназовцев, спрыгнувший с их САУ и бежавший к проходной телецентра, упал. Плохо упал — с поворотом. Вскочил. Броник выручил. Хотя… Почему тогда кровь?
      — Второй, четвертый, пятый, шестой и восьмой — к первому в гнездо. Как поняли? Прием! — это уже на общей волне, перекрывая общую ругань. И тут же снова Хрусталев: — Черный, приготовиться, иду к тебе, встречай.
      Балис в триплекс наблюдал, как из дверей телецентра появилась фигура в камуфляже и перебежками и перекатами стала приближаться к его САУ. Майор работал так, словно оказался в серьезном уличном бою, но Балис его понимал: лучше перестраховаться, чем словить шальную пулю. Когда Хрусталев поравнялся с «Акацией», Гаяускас отдал шлем сержанту-водителю и выпрыгнул из люка. Следом за спецназовцем где бегом, где перекатом они добрались до дверей выходившей на площадь парикмахерской.
      Внутри там было не скучно. В гардеробе на табуретке сидел худощавый старлей из комендантской роты, которому перевязывали пробитую пулей руку. Белыми от боли и злости глазами он смотрел в зеркало, а матюги разбавлял фразами:
      — Семецкого убить! Раскатали губу! Меня много кто убить хотел! Много таких! Не дождетесь!
      Штаб был развернут в комнате ожидания перед женским залом, столик и стулья сволокли подальше от окон. Мельком Балис углядел спины Клокова и Асхадова. Командовал всем какой-то незнакомый генерал-майор.
      — Хрусталев, где вас черти носят? — заорал генерал на вошедшего спецназовца. — Что у вас там?
      — Телецентр взят под контроль. Сопротивления не оказано. Аппаратура обесточивается. Есть раненые среди личного состава, — четко рубил фразы майор.
      — Хорошо, пора заканчивать эту бодягу. Подтяните технику поближе к телецентру, комендатура, выдавливайте народ с площади нафиг. И никакой стрельбы, ясно?
      — Так точно.
      — Выполняйте!
      Танкист с двумя большими звездочками на комбинезоне отправился к выходу. Асхадов остался на месте.
      — Товарищ генерал-майор, пусть командующий операцией подтвердит приказ двинуть установки. В такой ситуации это опасно. Гражданские могут попасть под гусеницы.
      — Это приказ, подполковник!
      — Без подтверждения командующего я установки не двину.
      — Вы отдаёте себе отчёт в своих словах, Асхадов? Это невыполнения приказа! Под суд пойдёте!
      На скулах подполковника заиграли желваки. Он побледнел, но ответил твёрдо:
      — Я — советский офицер и коммунист. И бронетехнику против гражданских без прямого приказа командующего операцией не двину!
      — Кто здесь еще от артиллеристов? — по лицу генерала пошли багровые пятна.
      — Майор Клоков, начальник штаба полка!
      — Майор, примите командование и выполняйте приказ!
      Балис видел, как окаменело лицо Сергея.
      — Никак нет, товарищ генерал-майор. Двинуть технику — значит подвергнуть опасности жизнь гражданских лиц.
      — Хорошо, — неожиданно согласился генерал. — Потом с вами поговорим. Пусть установки стоят на месте. Хрусталев, заканчивайте с телецентром и со снайперами. Быстрее. Все свободны.
      Офицеры выбрались обратно в гардеробную. Старлей, получив дозу морфина теперь мирно кемарил в углу.
      — Так, подполковник, заберу-ка я себе капитана твоего, — обратился Хрусталев к Асхадову. — Сдается мне, что лучше ему будет, если он у вас не будет больше светиться.
      — Верно, — кивнул Асхадов. — Оставайтесь с майором, капитан.
      — Давай, Балис, счастливо, — откликнулся Клоков.
      — И тебе. Надеюсь, еще увидимся, — крепко пожал руку друга Балис.
      — Ага, еще посидим вместе, — пробормотал за спиной Хрусталев. — Только это потом. Короче, одного гада, я, похоже, засек. Давай, глянь чердак вон в том доме. Держи.
      Хрусталев протянул ему свой пистолет.
      — А…
      — Давай, капитан, базарить некогда. Тут насмерть убивают.
      — Да если там сидит настоящий снайпер, то у него рядом страхующий. Меня одного просто ухлопают.
      — А где я тебе людей возьму? Своих дать не имею права. А срочников из комендантской роты… Возьмешь?
      Нет, срочники из комендантской роты капитану Гаяускасу были не нужны. Если там сидели действительно настоящие снайпера — то шансов выжить у пацанов не останется никаких. Рисковать чужыми жизнями он не собирался, придётся решать проблему самому.
      — Обойдусь. Ладно, жди…
      — Ни пуха…
      — Пошел ты к черту, стратег хренов.
      — Уже в пути…
      Последней фразы Балис не слышал, он уже выскочил из помещения в темноту улицы. Перво-наперво надо было бы разобраться с тем, что творилось на площади, но… Вспышка! Балис засек ее боковым зрением. Не на площади. Не из окон телевидения. Градусов двадцать правее. Крыша? Чердак? Плевать, сейчас…
      — Пятый! Дом с кариатидой! Верх! Оттуда стрельба!
      — Прекратить стрельбу! Всем прекратить стрельбу!
      А они не стреляли. Просто, похоже на площади снова НАЧАЛОСЬ.
      Он бежал мимо телецентра, засунув рацию, надрывавшуюся "Прекратить стрельбу, мать вашу!" за пояс и держа в правой руке пистолет.
      Плечо! Гаяускас как раз начал «перекат» — шестое чувство подсказало, что сейчас займутся им. Поэтому удар был только по плечу — дырка в шинели, делов — то…
      Дом. Подъезд. Замок. Нога. Лестница.
      Похоже, отсюда. Значит, мне сюда. Хороший подъезд — пахнет сосной. Дорожка на лестнице — чистая. Чистая? Ладно, разберемся.
      Вот и люк на чердак. Эх, все равно! Рисковать надо. Рванул люк, перекатился… Ничего… Нет, ребята, не снайперы вы, вы просто стрелки. Может, очень хорошие, но — только стрелки. Нет страхующего — поставь растяжку. Нет гранаты — поставь хоть пищалку какую-нибудь… Не учили вас, ребята, как надо воевать. И хорошо, что не учили…
      Чердак. Удивительно — без голубей. Ага… Котом пахнет. Тогда ясно… Балис подбирался к окну, выходящему на крышу, когда оно распахнулось, и человек в маскхалате начал поднимать непривычно толстый ствол винтовки.
      Хрен тебе! И две пули — в предплечье и колено. Никакой бронежилет не поможет.
      Тут самое время отдышаться. Это можно сделать — противник присел. Нехорошо ему, как нехорошо…
      — Ты кто? Отвечать быстро, не думая! — С этими словами Балис аккуратно положил «холодильник» на пол. Из ствола, понятно, воняло пороховой гарью. Не один выстрел, не два…
      — Я…
      Звон стекла, голова снайпера дернулась, а на Балиса хлынула кровь и мозг. Еле отскочил. Да… Дела… Одно хорошо — он перчаток не снимал. Пока. Интересно, почему хорошо?
      Только рация у трупа на груди надрывалась переговорами:
      — Lavonai kur? Man reikia lavonЬ! Melynas, baltas, ko kraptotes?!
      — BШsim po penkiЬ minuХiЬ, morge uЧtrukom.
      — Well…
      — Vade, a? — sektorius trys. чurnalistus pas mane greiХiau, Хia kaЧkЮ tanku suvaЧinКjo Ak kad juos kur.
      Ах чтоб их…
      — A? septintas. Penktas i?vykЙs, penktas ivykЙs. Vade, pakeiskite daЧnА.
      — Visiem б рeрtа daюnб.
      И — как будто ножом отрезало. Это не любители. Организовали все это — профи. Исполнителей, конечно, с бору по сосенке подбирали, но за ниточки дергали профи. Только вот — чьи профи? Если судить по вклинившемуся английскому слову, то… А может слово это и вклинилось именно для того, чтобы по нему судили. Такие вот случайные слушатели вроде него…
      Ого! А ведь винтовка-то совсем незнакомая! А ну-ка, ну-ка… Во как! Совсем хорошо. В руку Балису прыгнул «длинный» советский патрон зеленого цвета.
      Это не лезло уже ни в какие ворота. Балису приходилось видеть патроны с такой маркировкой только в лейтенантские годы. Потому, что в зеленый цвет красились только караульные патроны. А из того оружия, к которому может подойти такой патрон, в караул можно пойти, пожалуй, только с карабином образца одна тысяча девятьсот сорок четвертого. Значит, этому патрону… Балис посмотрел на донышко.
      Час от часу не легче! Патрон не имел маркировки на дне гильзы! Вот это да… Тогда еще парочку — Бог троицу любит, как известно. Такого просто не могло быть. Никогда. Дело в том, что патроны производят — миллионами. Поэтому партия без маркировки — это то еще… Это просто не могло не всплыть! Не имело права! Сунув патрон в карман бушлата, Балис попробовал показать старый, как мир трюк — выставить в окно шапку. Результат — две дырки. Однако…
      Внезапно Балис понял, что ситуация очень сложна. С чердака он, положим, слезет… Не здесь, конечно, а в другом подъезде… Вот он, люк… А дальше?
      А дальше — все. Наверняка под прицелом не только окна. А и двери. А что стрельба стихла…
      — Это черный. Уничтожил снайпера на крыше дома с кариатидой. Прошу указаний.
      — Хрен! Спишь, черный! Уже полминуты, как хрен объявлен.
      Ничего себе… Это что — под дымзавесой уходить? А что, шанс… Торопливо пересыпав в карман оставшиеся таинственные патроны, он покинул чердак…
      Площадь. Длинная. Балис бежал по памяти. Воняло, понятно, мерзко, но это не есть беда… Вот и вход в парикмахерскую. Впе… И мордой лица в пол.
      — Свой это. Извиняй. Это Балис, прикомандированный.
      Хрусталев и еще двое — незнакомых. Один — в камуфляже, второй — в гражданке.
      — Ты куда делся при стрельбе?
      — Стрелков ловил.
      — И как?
      — Одного поймал. Его дострелили.
      — Зашибись… На крыше?
      — Он уходил уже.
      — Что-нибудь узнал?
      — Смотри…
      — Во как!
      — На донышко смотри.
      — Ого…
      Вмешался штатский.
      — Значит, так, ребята. Тебе, Балис, тут делать совсем нечего. Да и тебе, Денис, — тоже. Такие штучки — это даже не портативные ядерные бомбы, это куда серьезнее.
      — Понимаю.
      — Тип оружия?
      — Не идентифицировал. Толстый, очень толстый ствол. Автоматика.
      — Ясно. Значит, так. Балис, Денис и я возьмем по патрону. Главное — хоть кому- то из нас живым добраться до Питера.
      — Ты что, сдурел? — это Хрусталев. — У меня ребята в телецентре сидят, там раненые. Спецназ своих не бросает!
      — Майор, истерик не закатывай. У тебя что, заместитель вчера, что ли родился?.. Всё, не обсуждаем. Запоминайте телефон там…
      Запоминая номер, Балис машинально отметил, что проверяет штатского: считает количество цифр в номере. Ну да, в Ленинграде номера семизначные.
      — Нужно сказать пароль — "выручайте из вытрезвителя". И быть у телефона… Ну, минут шесть — с головой хватит. Межгород не годится. Ясно?
      — Как добираться?
      — Сейчас…
      Не представившийся открыл кейс.
      — Так, тут деньги — тебе и тебе. По пять тысяч целковых. С головой хватит. Теперь рацию мне, быстро! Пугач? Здесь Ёжик. Я забираю пятого. С концами забираю. Что хочешь- то и пиши. Давай!
      — Ага. Теперь так. — Он быстро подвел Сергея и Балиса ко входу. Видите пятиэтажку? Средний подъезд, второй этаж. Квартира сразу направо. Если мне не повезет — высаживайте двери. Переоденетесь там — и на вокзал.
      Опять короткий кросс. А квартира-то оказалась неплохой… Балис — как был в шинели, плюхнулся в роскошное кресло. Налил тоник из красивой бутылки и с глубоким наслаждением выпил стакан.
      — Еще не разделся, капитан? А ну, душ уже свободен! Ты в зеркало посмотри, полюбопытствуй!
      Штатский деятель был возмущен до глубины души.
      — Тоник из «Березки» пить все горазды, а для своего спасения что-то сделать… Вперед! Пять минут на мытье и одеваемся!
      Через двадцать минут из подъезда вышло трое. На вид — начинающие предприниматели, один явно из России, одет в настоящую «адидасовскую» спортивную куртку поверх костюма-тройки, при галстуке и золотой цепочке.
      Узнать в нем майора Хрусталева было довольно затруднительно — поскольку малиновый пиджак, шитый серебряным люрексом жилет, попугайский галстук и английские ботинки могли отвлечь внимание любого неподготовленного стража правопорядка.
      — А теперь, ребята, на вокзал, — сказал Ёжик. Обращаться ко мне следует, как к Арвидасу Альфредовичу Гедеминаскаусу, поскольку сейчас документы у меня именно на такое имя, по крайней мере, до Питера. Балис, что случилось?
      — Арвидас, мне нужно выдернуть отсюда семью.
      — Балис, может, этим займутся мои люди? Хотя…
      — Арвидас, это моя семья, — Гаяускас особенно выделил голосом слово "моя". — Извини.
      — Ясно. Сейчас ты все же заскочишь с нами на вокзал, возьмешь билеты на поезд.
      — Добро.
      — Так даже лучше. С поездами тоже случаются неприятности.
      — Добро.
      Поймав машину, они быстро добрались до вокзала. К удивлению Балиса, однако, Арвидас повел их не сразу к кассам, а сначала — в зал ожидания, где у колонны со скучающим видом убивал время какой-то молодой человек в спортивной куртке.
      — Значит так, Дима. Мы едем сейчас, а наш товарищ — утром. Семья, понимаешь. Короче, проследи, чтобы никто к нему с разными глупыми вопросами не приставал. Рисоваться не надо, вмешивайся только если что-то серьезное.
      — Понял.
      Скуку с Диминого лица как ветром сдуло.
      — Да и еще. Товарищ Жедрюнас — он не из колхоза и не из политотдела. Он сам инженер. Поэтому, очень прошу, давайте друг с другом не играть.
      — Хорошо. Жедрюнас, у тебя машина?
      — Нет, частника ловить буду.
      — Хорошо. Адрес?
      Балис назвал улицу и дом. Квартиру называть не стал, Дима на это никак не отреагировал.
      — Ладно. На выходе из вокзала притормози, чтобы я раньше в машину сел. А пока я пошел.
      Снова напялив скучающую маску на лицо, Дима не спеша потянулся к ближайшему буфету, а они — к билетным кассам. Очередь там оказалась совсем маленькая и через четверть часа Балис стал обладателем заветных квиточков на утренний поезд. За это время он успел пару раз окинуть взглядом вокзал — Димы видно не было. Но, когда, расставшись с «Арвидасом» и Хрусталевым и выйдя из вокзала, он остановился на лестнице, чтобы перешнуровать ботинок, где-то рядом промелькнула знакомая спортивная куртка.

      — Я всё-таки не очень понимаю, что в этом такого необычного?
      Задачка, однако. Объяснить одиннадцатилетнему мальчишке то, что большинство взрослых-то, далеких от грязной игры, называемой «политика» не понимают. Да и нужно ли объяснять? Нужно. Раз уж начал рассказывать, то придется рассказывать так, чтобы тебя поняли. Тем более, идти было всё тяжелее и тяжелее. А уж если тяжело идти капитану морской пехоты, то мальчишке-то каково? А обстановка, кстати, совершенно не меняется. И что заставляет их подняться еще на один холм: упорство, которое меч сильных или упрямство, которое вывеска дураков… Как говорят врачи — вскрытие покажет…
      — Понимаешь, Сереж, патроны всегда маркируются. Немаркированный патрон — преступление. Партия немаркированных патронов — страшное преступление. Партия немаркированных патронов, оказавшаяся в нужное время, в нужном месте у нужных людей — это заговор. Причем, заговор людей, которые имеют очень большие возможности.
      Сережка грустно кивнул.
      — Ага, про Молдавию тоже рассказывали, что это стихийные народные выступления.
      Недетские слова мальчишка произносил с такой легкостью, что было немного страшновато. И стыдно — за то, что Армия, в которой он служил, допустила, что в стране, которую она защищала, появились такие вот Сережки — дети, лишенные детства… Хотя, в чем вина Армии Балис не представлял — на Советский Союз никто не нападал. Но чувство стыда от этого не проходило.
      — Стихийные народные выступления, как ты говоришь…
      — Не я…, - в голосе мальчишки было столько неподдельной обиды, что Балис поспешил исправиться:
      — Как говорят… так вот, такие выступления, конечно, тоже были: всего не организуешь…
      — Да я не об этом, я про ваш патрон… Сейчас все говорят, что Союз развалили предатели — а разве это что-то меняет? Ну, показали бы Вы этот патрон — разве это что-то изменит?
      Ну что возьмешь с ребенка… Конечно, в двенадцать лет невозможно понять, какая сила — информация, если её правильно использовать. Да и сам-то Балис далеко не сразу во всём разобрался. Нет, что именно он держит в руках, до него дошло быстро, именно поэтому он не стал бы показывать патрон ни Асхадову, ни Клокову, никому, кроме Хрусталева. А вот чем для него может обернуться эта история — не просчитал… Слишком был впечатлен боем? Всё-таки, в эту ночь в него в первый раз за долгие годы стреляли по-настоящему, с желанием убить, а это нагружает даже самую тренированную психику…

      Вот это дела… Мирон думал, что неспособен чему-то удивляться после своей смерти — но Махмуд его потряс. Джихад, понимаешь, нашел. И муфтий его одобрил. Интересно, а в его нынешнем купечестве что кроется? Решил доказать, что мусульманин в торговле сильнее всех неверных? А что, запросто. Тоже самоутверждение, не хуже прочих.
      Мешок оттягивал руку, а Сашка шел сзади. Точнее — плелся, причем с той же скоростью, что и он.
      — Мирон Павлинович, Вы пойдете к Маяку?
      — Естественно. Прямо сейчас, а поедим потом.
      — А идете со мной?
      Вот это новость… Что же с ним такое приключилось? Почему это вдруг стало важным?
      — Хочешь — с тобой.
      — Мирон Павлинович…
      Голос у Сашки был напряжен, видно, что сейчас сломается. Что это с юным диверсантом случилось-то?
      — Сейчас…
      Они уже дошли до своего костра. Мирон сбросил на землю вконец надоевший мешок и повернулся. Сашка воткнул в землю рапиру и смотрел на него с непонятной тоской.
      — Ну, что? Давай, выкладывай.
      — Я не хочу туда сейчас!
      — Я не настаиваю. Что случилось? Рассказывай.
      — Я… не хочу, а надо! Давайте утром!
      — Не понимаю. Какая разница?
      — Я потом расскажу. Мало ли что до утра случится?
      — Саша. Хорош выкручиваться, выкладывай.
      — Не могу.
      — Почему?
      — Трудно это!
      — Что — это?
      — Рассказать. Лучше уж…
      — Так. Успокойся.
      Мирон сделал два шага вперед и положил ладонь на Сашкину голову.
      — Давайте лучше… Пойдем туда.
      — Ладно. Ничего не понимаю, но давай.
      Они шли в молчании, впрочем, совсем недалеко и недолго. Сашка периодически фыркал — как-то обиженно и непонимающе. Место было неуловимо похоже на то самое, на пустыре у древнего города. Только вместо стерильных камешков — трава. Седоватая, похожая на полынь и пахнущая душицей. И несколько крупных камней на одной прямой. Повинуясь непонятному желанию, Мирон прошел направо, а Саша — налево. Примерно через полминуты стало ясно, что их уже не двое. Кто-то присутствовал здесь еще — невидимый, но явно слышимый.
      — И стоило тебе так демонстрировать энтузиазм, Мирон? — Голос был не тихий и спокойный, а сухой и почти язвительный. Как у начальника спецчасти, обнаружившего неправильно оформленный формуляр у совсекретного документа. — Мирон, все-то ты сделал, чтобы тебя пришлось выдергивать сюда столь экзотичным образом! Ты хоть понимаешь, что на тебя был открыт охотничий сезон? Что человек, прибывший из города, где разрушен один пост управления и наблюдения, не должен присутствовать при второй аналогичной акции? Сашку пришлось задействовать, вон сидит и хнычет… Пилота твоего и штурмана пристраивать… Полюбуйся, полюбуйся! Тебе это будет очень интересно! Криминалисты хреновы… Читай, читай!
      В воздухе высветилось:

      "Служба безопасности Юго-Западной Федерации.
      Президенту ЮЗФ.
      Тема: Желтый дракон-00-18.
      Дата: 24.09.1999.
      Сообщаю, что при исследовании места падения самолета, на борту которого предположительно находился генерал-майор Нижниченко М.П. не обнаружено фрагментов, являющихся, или могущих являться останками человеческих тел.
      Начальник комиссии по расследованию инцидента полковник Лыбедь М.Х."

      Именно эта подпись уверила Мирона, что Адам не придумывает: назначение на руководство комиссией Мыколы Хомича было настолько невероятным, что не могло быть ничем, кроме правды.
      — Вот. Могу поздравить тебя. Все планы благополучно улетели неизвестно куда. Тебя, между прочим, ищут. За тобой охотятся, охотник! Беда, если аналитик начинает заниматься оперативной работой.
      Мирон тихо озверел.
      — Это что же, взрыв самолета — это ты постарался? Ты вообще-то кто такой?
      — Ага. Начало доходить. Я, конечно, тоже хорош, — самокритично заметил Третий. — Нужно было на личные убеждения наплевать, прочесть твои мысли и доказать тебе, как дважды два, что в Андреевск ты мог отправить своего зама. Или еще кого. Послушался бы ты меня?
      — Нет. Ты мне зубы-то не заговаривай. Объясни, что происходит?
      — А вот что! Ты вскрыл несколько мест, в которые влезла эта… назовем ее Организация. Грубо говоря — организатор и вдохновитель форсирования злобы. У них, между прочим, благая цель имеется. Крайне благая. Железной метлой загнать человечество в полное и безоговорочное счастье.
      — Что-то такое слышал.
      — Много ты слышал… Для начала — кто мы. Грубо говоря: две силы, наблюдающие за всем этим мирозданием. Причем цель у нас — представь себе! — одна. В отношении Земли — довести её до некого идеала. Планеты, пригодной для человеческой жизни — я бы это так назвал.
      — Царству Божьему?
      — Нечто похожее. Точнее — к некоему промежуточному к этому этапу.
      — Ничего себе методы у вас…
      — Да что ты ругаешься-то? Методы, методы… Раньше вообще было несколько таких… групп. Не только с разными методами, но и, между прочим, с разными целями. Хвала Всевышнему, из всех групп осталась только одна. Но, как ты понимаешь, победив, мы тут же сами разделились на группы.
      — В военные игры играете? Или что, развлекаетесь так?
      — С вами поразвлекаешься… Предшественники наши поразвлеклись, между делом изображая из себя богов Греции и Рима. К твоему сведению, кстати, эти верования людей — в сущности разновидности культа карго.
      — Какого культа? — не понял Мирон.
      — Культа карго. Но мы здесь не для решения религиозных споров. Так вот, основных течений у нас сейчас два. Одни считают, что человечество нужно загнать в счастье — примерно так, как…
      Третий замолчал, подбирая подходящий пример.
      — У Маяковского? — подсказал Мирон.
      — Ага. Молодец. В общем, лучше сдохнуть под красным знаменем, чем под забором…
      Саша недовольно хмыкнул, но Третий не обратил на это внимания и продолжал:
      — Железной метлой загоним человечество к светлому будущему, и так далее. А вот второе течение — я работаю в его интересах, предпочитает некие эволюционные процессы. Мы подкидываем идеи, ну и делаем другие подобные вещи. И следим, чтобы вы не натворили глупостей.
      — Вроде ядерных бомбардировок?
      — Вроде того. Уж в ядерной войне мы точно не заинтересованы. А вот с противоположной стороной в этом вопросе сложнее… Мои… назовем их конкуренты, обнаружили, что после массовых смертей, войн и эпидемий у человечества просыпается вкус к хорошей и качественной жизни. Ты, к примеру, кофе растворимый пил?
      — Барахло.
      — Барахло, согласен. А в детстве тебя антибиотиками кололи? Вши по тебе не ползали? Блохи не прыгали?
      — В чем связь?
      — Кофе, антибиотики, нормальные инсектициды — это все продукция, разработанная в военных целях. Частенько — прямо во время войны и под очень конкретные задачи. Как и многое другое. В общем, прогресс налицо. Чем больше войн — тем быстрее идет. Особенно, когда воюет Европа. Даже Холодная война — и то чего только не принесла. Нравится тебе сотрудничать с теми, кто ускоряет развитие человечества таким вот образом?
      — Не особо.
      — Не особо… И то хлеб. Теперь наша позиция. Как ты догадываешься, внушать что-то — хоть технологию изготовления вечного двигателя, причем работающего, хоть что еще мы не можем. Не в наших это возможностях. Предел — это, извини, заплесневевшая дынная корка, подкинутая под ноги одному из лаборантов на рынке. Со штаммом, который лет десять использовался в производстве пенициллина. Это на грани возможного. С тобой и всей этой историей дело другое. Я считаю, что конкуренты мои зарвались окончательно. Их голубая мечта — устроить тотальную евровойну. Они считают, что обойдется без использования ядерного оружия. А по моим расчетам дело кончится ядерным конфликтом. Чертовски неприятная штука, когда мир кончается… Ну что, работаем вместе? Или даже не со мной, а против моих оппонентов?
      — Так. Что с экипажем?
      — Что-то вроде мультика им крутят. Когда мы их вернем, кстати, не раньше, чем тебя, будут про летающую тарелку рассказывать. Тоже на грани допустимого, между прочим. Альтернативы очень уж хреновые, Мирон. Тебя захватили бы в аэропорту, вытащили бы из тебя все, что знаешь — и в кусты. За компанию, заметь с экипажем. Их добровольные помощники на Земле.
      — Тогда… работаем вместе.
      — Ладно. С вами проще в открытую играть, ребята. Сашка, успокоился?
      — Ага…
      — В общем, так. Пока картина выглядит многообещающе: после катастрофы твоего самолета несколько оппонентов, кстати, они называют себя форсами, засветились. Их люди стали искать твои, извини, останки — отсюда начался новый этап их обнаружения. К счастью, люди твоего президента не пытаются проводить захват, это очень умно. А вот посадить их под наблюдение и достаточно долго кормить их качественной дезой… Ох, Мирон! Я ведь рассчитывал просто подвести к тебе Балиса — прямо в твой мир перебросить. А теперь нужно искать человека в контрразведке Федерации, верни я тебя туда — кто тебе поверит? Ладно, я пока подумаю. Обещаю, что играть буду с вами в открытую. Идите к костерку, отдыхайте. Думаю, скоро встретитесь… Со старыми знакомыми. И новыми.
      Саша обогнал Мирона, взглянул ему в глаза через слёзы. Точнее, конечно, не слёзы — просто влага. Но много.
      — Мирон Павлинович, а что Вы теперь будете делать?
      — Ох, Саша, Саша… Думать буду. Разговаривать с тобой. Кстати, эта… этот…
      — Его зовут Адам. Он просил меня называть себе так.
      — Ладно. Саша, он тебя просил о чем-то? Когда-либо?
      — Да, несколько раз.
      — Сколько?
      — Ну, раза четыре…
      — О чем?
      — Три раза по его просьбе я отводил людей в разные миры.
      — Ага. Что за люди?
      — В основном…
      — Нет. Давай-ка точно, Саша. Сколько их было?
      — По одному каждый раз.
      — Давай разберемся с первым. Опиши этого человека.
      — Старый.
      — Саша, — Мирон улыбнулся, — уж извини, в твоем возрасте и я покажусь старым.
      — А разве не старый? Ну, он примерно вашего возраста.
      — Так. Как его звали?
      — Как-то мудрено. Кши… Не помню.
      — Ага. Что в нем было необычного?
      — Да все! Правда, все! Хотя и мир, куда я его отвел, был тоже очень странный. Небо там зеленоватое. Адам сказал, что это далековато, и вообще…
      — Ага. В нашем мире ты сколько раз бывал?
      — Два раза… Наверное.
      — Когда?
      — Ну, в первый я там родился, во второй — сами знаете.
      — Так. Оно в общем и хорошо. А откуда брались эти люди?
      — Их приводил Махмуд.
      — Интересно. Как думаешь, Махмуд расскажет мне про это?
      — Откуда приводил? Наверное…
      — Попробуем дальше. Где ты родился?
      — В Стародубской. Это на левом берегу Кумы.
      Мирон старательно попробовал вспомнить — не преуспел. Подошел к кострищу, нашел уголек и раздул огонь. Не хотелось как-то действовать по-другому: искать в кармане зажигалку, например. И через несколько минут над костром висел котелок, и запах дыма напоминал о детских выходах "на природу". А Сашка вдруг шмыгнул носом и тихо сказал.
      — Совсем, как с отцом, на пастбище.
      — Он был пастухом?
      — А разве Вы не знаете? Казак — он и воин, и пастух, и все! Он же с фронта приехал — в отпуск, на две недели. А потом мы и не виделись…
      — А сколько тебе лет тогда было?
      — Лет пять, наверное.
       — Так… А ты не хочешь рассказать о себе побольше? Ты ведь говорил о ЧеКа, мне интересно, что же тогда случилось.

      Только сев в машину, Балис, наконец, несколько успокоился. Можно было перевести дух и обдумать ситуацию. По первым прикидкам выходило, что он всё сделал правильно. Отказываться от предложения Асхадова означало нарушить присягу — вариант неприемлемый. Игра в молчанку с Хрусталевым — тоже верный ход, не даром гэбист или кто он там на самом деле эту игру поддержал. У телецентра — ему себя упрекнуть не в чем. И решение самому вывозить Риту и Кристинку — тоже абсолютно верное. «Гедеминаскаус» (это же надо такую фамилию себе выбрать), конечно, профессионал, только вот от него не всё зависит (если бы операцию у телецентра делали бы только специалисты — она прошла бы совсем по-другому, как пить дать — всякие идейные руководители под ногами путались, в лучшем случае; а в худшем — идейные и планировали всякую чушь, а вот специалистам приходилось исполнять, зная об огромном количестве слабых мест).
      Нет, семью свою он, безусловно, будет защищать сам, в конце концов, это его долг. Когда-то уже давно, почти восемь лет назад, он взял на себя эту ответственность — и не собирался ей с кем-либо делиться. Да, почти восемь лет назад, в августе восемьдесят третьего года… Как быстро пролетели эти годы. Казалось, ещё вчера он, получив увольнение, мчался покупать цветы, а затем они с Ритой гуляли по паркам Петродворца, или уезжали в Ленинград, или… да много чего было. На майские умудрились съездить в Вильнюс — Балис познакомил Риту со своей семьёй. С её родными он познакомился раньше — Рита была родом из Петергофа. А в августе, во время законных каникул и не менее законного отпуска, решили они провести неделю в Киеве. Там-то он и сделал ей предложение. Уезжал с подругой — вернулся с невестой. Ещё через три месяца, в ноябре, сыграли свадьбу…
      — Приехали, — оторвал его от размышлений голос шофера.
      Расплатившись, Балис вылез из машины и направился вглубь двора. Он специально назвал таксисту немного другой адрес, так, чтобы до дедова дома еще нужно было немного пройти пешком. Сейчас и посмотрим, нет ли хвоста, и заодно выясним, каков профессионал этот Дима…

      По подвесному мосту громко зацокали копыта.
      Вот и всё — понял Айрис. Последняя надежда умерла. Последняя безумная надежда. Впрочем, прошедший год его жизни и так был сплошным безумием. С тех пор, как он увидел Гретхен, когда прошлым летом она с отцом приезжала ко двору князя, только любовь правила всеми его поступками. Глупая, невозможная любовь. Там, в Литве, он мог претендовать на союз почти с любой девушкой: брак с внуком старого Томаса, советника князя Гедемина, служившего еще великому Мндовгу — весьма выгодная партия. И хоть на самом деле Мндовгу служил отец деда, легендарного князя убили, когда самому Томасу было всего четырнадцать, однако, за давностью лет про почтенного советника появилось масса слухов, которые он не считал нужным опровергать. Но вот для тевтонского рыцаря отдать дочь за какого-то полудикаря из языческого княжества — поступок совершенно неприемлемый. Айрис это хорошо понимал, поэтому любовь свою запечатал в самой глубине души. Однако она не хотела мириться с такой участью и рвалась наружу. И незадолго перед отъездом Зигфрида фон Лорингера из Вильно Айрис попросился на службу к старому рыцарю. Германец сначала немало удивился, однако юноша и впрямь мог быть полезен: умный, свободно говорящий не только на своем варварском языке, но и на немецком и даже на благородной латыни, да к тому же еще и верный сын Святой Католической Церкви. Словом, Айрис покинул родной дом и отправился в земли Тевтонского Ордена.
      Старый Зигфрид потом не раз признавался себе, что не ошибся в своем решении: юный литвин оказался хорошим слугой. Он и не подозревал, что верность, расторопность и услужливость Айриса — это плата за возможность каждый день видеть Гретхен. Если не повезет — то хоть издалека. А если повезет — то прислуживать ей за столом.
      Айрис не задумывался, что будет дальше — в глубине души он надеялся на какой-нибудь счастливый случай, да молился покровителю влюбленных — Святому Валентину. И еще Святому Патрику — дед считал его покровителем семьи. Однако, случай оказался несчастным. В конце весны в какой-то пустяковой стычке с мазурами погибли оба сына старого рыцаря. Зигфрид не выдержал этого горя — у него случился удар. Айрис почти не отходил от постели больного, не понимая толком почему: то ли потому, что с отцом постоянно была Гретхен, то ли любовь к девушке привела к тому, что он стал считать фон Лорингеров своей родней.
      Мало-помалу здоровье старика немного улучшилось, однако левая половина тела полностью онемела. Боясь, что смерть уже на пороге, он принялся спешно улаживать семейные дела. Старший сын Зигфрида по традиции уже в четырнадцатилетнем возрасте вступил в Тевтонский Орден, дав, как было положено по уставу, обет безбрачия, младший — был служебным братом и обета безбрачия не давал, но, по молодости, еще не успел обзавестись семьей. Единственной наследницей, таким образом, оказалась Гретхен, судьбу которой он и постарался устроить, прежде чем отправиться на Суд Божий. Недели две назад из замка выехал гонец к молодому рыцарю Альберту фон Шрейдеру. И вот теперь Альберт фон Шрейдер с небольшим отрядом оруженосцев, слуг и райтеров въезжал в ворота замка Лорингер, дабы через пару часов принять от немощного отца ответственность за судьбу Греттой фон Лорингер, а от умирающего брата — заботу о пограничном замке. Надежда умерла.
      — Я… рад видеть тебя… Альберт… в моем замке… — слова давались Зигфриду с большим трудом, слева изо рта потекла тонкая струйка слюны. Стоящий рядом с креслом господина, Айрис промокнул её кружевным платочком, который специально на этот случай держал в руках.
      Молодой фон Шрейдер слез с коня, снял с головы и отдал оруженосцу свой шлем, украшенный высоким пышным плюмажем из разноцветных павлиньих перьев и преклонил колено перед носилками, на которых восседал старик.
      — Я польщен приглашением от столь известного своими доблестями рыцаря, — произнес он. — Да пошлет вам Господь исцеление и участие еще во многих битвах.
      — Мои битвы позади… — с усилием произнес старик, — впереди только… Суд Божий…
      Стоящий рядом с носилками замковый священник набожно перекрестился, многие во дворе последовали его примеру.
      — Дочь моя… одна остается… Тебе верю…
      Айрис снова промокнул ему подбородок.
      — Я клянусь перед Богом и людьми быть заступником прекрасной Гретты фон Лорингер, — произнес молодой рыцарь, поднимаясь с колен.
      — Айрис покажет тебе… твои комнаты. Отдохни с дороги… и я жду тебя… в зале.
      Зигфрид сделал знак рукой, четверо слуг подняли его носилки и понесли в покои. Священник засеменил следом.
      — Идите за мной, господин, — обратился Айрис к Альберту. — Ваших воинов разместят.
      — Пусть позаботятся и о лошадях, — отрывисто бросил рыцарь.
      — Конечно, господин…
      А не такой уж и молодой этот молодой фон Шрейдер, размышлял Айрис, показывая дорогу. Ему уже сильно за двадцать. Постарше младшего фон Лорингера будет. Айрис вспомнил молодого Ульриха, веселого и смелого парня, совсем не похожего на тевтона, какими их изображала людская молва в Литовском княжестве. Потом вспомнил как Ульрих бледный, с заострившимся лицом, лежал в гробу в замковой часовне. Священник читал над ним заупокойные молитвы, Гретхен плакала над гробом, а он, Айрис, всё никак не мог отделаться от ощущения, что в гробу — не Ульрих, а кто-то другой, только похожий на Ульриха — никак не вязалась с образом младшего фон Лорингера эта мертвая неподвижность.
      — Ваши комнаты, господин. Если вам что-то необходимо…
      — Мне необходимо поговорить с тобой… Айрис. Клаус, Карл, подождите за дверью.
      Недоуменные оруженосцы остались в коридоре, рыцарь сам плотно прикрыл тяжелую дубовую дверь комнаты.
      — Я слушаю, господин.
      — Скажи, Айрис, ты давно служишь в замке Лорингер?
      — Немногим более года.
      — Как ты попал сюда?
      — Я попросился на службу к господину Зигфриду, когда он был при дворе князя Гедемина.
      В душе у Айриса нарастало смятение. С чего это впервые в жизни увидевшему его рыцарю интересоваться его прошлым. Прогнать хочет? Да пусть гонит, всё одно нет ему жизни без Гретхен.
      — Значит, ты родом из Литвы, так?
      — Да, господин.
      А ведь он волнуется, понял вдруг Айрис, глядя на то, как рыцарь расхаживает по комнате, рассеяно блуждая взглядом по окнам. Но почему?
      — Но ведь Литва — не друг Ордену. Князь Гедемин — союзник польского короля.
      — Я сын нашей матери — Католической Церкви, — Айрис перекрестился. — Мне трудно жить среди закоренелых язычников, хотя мою семью никто не преследовал за веру.
      Это объяснение он приводил и Зигфриду — когда упрашивал его взять к себе на службу. Зигфрид поверил, должен был поверить и этот рыцарь. Особенно есть учесть, что это была правда, только что не вся правда.
      — Не преследовали… Скажи, — расхаживающий по комнате Альберт резко остановился, звякнул походный доспех: редкий в землях Ордена (не иначе как в бою или в выкуп взятый) бахтерец — кольчуга с вплетенными на груди металлическими пластинами. Да еще и, похоже, двойного плетения. Весит всё же поменьше, чем латы, а по прочности им мало уступает. Только всё одно — тяжеленький. Интересно всё же, куда это рыцарь так торопится, аж доспех не снимет — спешит вопросы задать?
      — Скажи, Айрис, а род твой — из этих земель?
      — Нет, господин. Отец моего деда переселился в Литву с запада во времена князя Мндовга.
      — Откуда же?
      — Увы, этого я не знаю, — развел руками Айрис.
      Юло, пойди знает. Дедов любимчик, ему-то старый Томас много чего рассказывает. Впрочем, младшему брату Айрис никогда не завидовал: дед его видать тоже в советники князя прочит, учит разным наукам — у мальца и времени-то нет на детские забавы.
      — А скажи, Айрис, нет ли в вашем роду какого-либо талисмана. Нет-нет, я не о нечестивой волшебе речь веду, — энергично взмахнул руками рыцарь, увидев, как изменилось выражение лица Айриса. — Я говорю о каком-нибудь символе рода.
      А ведь есть такой талисман: перстень дедов, что от отца ему остался. Но откуда это фон Шрейдер мог предположить такое?
      — Да, мой дед очень гордится перстнем, доставшимся ему в наследство от его отца. Он говорил, что когда-то наш род был знатен… Впрочем, и при дворе Литовского князя нас почитают… Только вот для рыцарей Ордена я никто.
      Последняя фраза вырвалась у него непроизвольно. Он испугался, что рыцарь сейчас же накажет дерзкого слугу, и тут же ему стало безразлично. Что они с ним могут сделать? Выпороть? Избить? Убить? Разве не ерунда ли это по сравнению с тем, что сегодня он навсегда потеряет Гретхен?
      — Не торопись судить раньше времени, — наставительно произнес рыцарь. — И ответь на мой последний вопрос. Только хорошенько подумай, прежде чем отвечать. Ты здесь потому, что любишь Гретту фон Лорингер?
      Вот это был вопрос. Утвердительный ответ ничего хорошего не сулил: и за куда меньшую дерзость в замке Лорингер вздергивали слуг на виселицу. Однако, начав отвечать на вопросы Альберта, Айрис уже не мог остановиться.
      — Я люблю её. Люблю с того момента, когда впервые её увидел. Люблю больше моей жизни.
      Вот и всё. Слово произнесено. Отступать теперь некуда. Айрис ощутил внутри себя пустоту и страшную усталость. Теперь от него уже ничего не зависело. А может быть, не зависело и с самого начала: Айрису казалось, что рыцарь уже всё знал о нем еще когда они только входили в комнату. Непонятно, правда, откуда. О своей любви к Гретхен Айрис не говорил ни одному человеку, да Альберта фон Шрейдера он видел впервые в жизни.
      — Что ж, Айрис, ты был честен со мной. Теперь послушай меня и постарайся понять. Я открою тебе тайну рыцарства, ибо ты достоин её знать. Достоин по праву рождения. Ибо ты — рыцарь. Я понял это, как только впервые увидел тебя здесь, в этом замке.
      Он, Айрис, рыцарь? Рыцарь? Значит, он может просить руки Гретхен. О, Святой Валентин…
      — Поэтому я стал расспрашивать тебя про твоих родителей, ибо видел, что не можешь ты быть сыном простого смерда или даже храброго языческого воина. Твои корни должны были уходить в Священную Империю, оттуда вышли все истинно рыцарские роды — и это оказалось правдой. Так что, мои предположения оправдались, и я рад видеть перед собой не слугу, но брата-рыцаря.
      — А… Гретта? — Айрис не узнал свой голос — ломающийся, дрожащий. Да что там голос, всё тело била крупная дрожь.
      — Если Гретта захочет, чтобы ты стал её супругом, я буду убеждать Зигфрида благословить этот брак. Но сначала…
      Что? Нет, никаких но… Он просто не вынесет, если счастье, которое рядом, только руку протяни, вдруг куда-то пропадет.
      — Мы должны представить доказательства того, что ты рыцарь, Айрис.
      — Но вы же сказали…
      — Сказал и готов это повторить, — прервал его фон Шрейдер. — Но тут нужны не слова, а доказательства.
      — Но где мне их взять? — в отчаянии воскликнул Айрис.
      — Как где? — в голосе Альберта слышалось неподдельное изумление. — У твоего деда, конечно. Думаю, что его перстень — это рыцарский перстень с гербом. В глазах Зигфрида это будет аргумент. А если он откажется признать тебя, то я помогу тебе попасть к комтуру, а если потребуется, то и к гроссмейстеру. Дитрих фон Альтенбург — истинный рыцарь и во всем разберется по совести.
      — Да, но дед мой в Вильно, дождетесь ли вы, пока привезу я нужные доказательства?
      — Что ты говоришь, Айрис? — изумился фон Шрейдер. — Ты — рыцарь, а значит — мой брат. Неужели я, зная, как ты любишь Гретту, могу теперь искать ей иного супруга? Долг мой позаботиться о будущем Гретты, и теперь, когда я вижу, что у неё есть столь достойный жених, я не могу и не хочу искать ей иной доли. Мы сегодня же отправимся в Вильно к твоему деду.
      — Сегодня? В Вильно?
      — Ты отказываешься? — в голосе Альберта прозвучал металл.
      — Нет-нет… Просто всё так неожиданно…
      Фон Шрейдер распахнул дверь перед юношей.
      — Ступай, Айрис. Собирайся в дорогу.
      "Это сон", — подумал Айрис, выходя из комнаты. "Это сон", — шептал он, собираясь в путь. "Это сон", — повторял он, выезжая вместе с рыцарем и его оруженосцем Клаусом из ворот крепости. И только когда деревья скрыли от него стены и башни замка Лорингер, он вдруг понял, что это — не сон.

      Сережка повернул к Балису сияющее лицо, всё перепачканное следами от высохших ручейков пота.
      — Дошли же!
      — Дошли…
      Только вот куда? С вершины очередного холма четко прослеживалось изменение ландшафта: впереди еще одна гряда холмов, пониже остальных, а за нею — ровная степь, с каждой секундой погружающаяся в тень: красное солнце уже коснулось краем холмов. Своим острым зрением Балис угадывал, что километра через два по степи начинает часто встречаться кустарник. Там может быть вода. У него сил дойти хватит точно. У Сережки — не факт… Конечно, радость от того, что они всё же дошли, придаст ему силы, только вот последний холм дался мальчишке с огромным трудом. Нет, парень не жаловался, — гордый, но Балис за свою жизнь намотал столько марш-бросков, что ему слов не надо — и так всё насквозь видно. Главное — хватит ли у него сил дотащить мальчишку до кустов? Должно хватить, весу в парне — как в воробье. Да, но… А если воды там нет? Должна быть, должна… В конце концов, можно положить его рядом с дорогой и устроить веерную разведку радиусом в километр-полтора. Но это делать надо днем. А заночевать, пожалуй, лучше на последнем холме… Да, именно так и следует поступить.
      — Ну что, Сережка, еще один холм осилим?
      — Осилим, — ответил мальчишка делано беззаботно. Балис оценивающе посмотрел на него, тот, перехватил взгляд, в глазах вспыхнули лукавые искорки, склонил голову на бок и произнес уже знакомым голосом: — Если, конечно, Вы не устали.
      — Я-то устал, — усмехнулся Балис, — но вот я-то точно дойду.
      — А мне поможете дойти, если сам не смогу? — искорки погасли, Сережка теперь смотрел на него хмуро.
      — Конечно помогу, морская пехота своих не бросает.
      — Тогда пошли…
      — Пошли. Кстати, на холме нас ждет царский ужин — целая фляга воды.
      — Ура!
      Мальчишка сделал какое-то движение вперед, остановился, опять глянул на Балиса — в глазах снова плясали огоньки.
      — Будем считать, что я кувыркнулся, ладно?
      — А умеешь?
      — Спрашиваете… Я в секции самбо занимался, нас акробатике учили. Я даже фляк делать умел. Сейчас, правда, наверное не получится — давно не пробовал…
      — Ну, это дело поправимое: пара недель тренировки — и будешь вертеться как раньше.
      — Ага, — радостно согласился Сережка. — Только вот не надо стрелки переводить.
      — Какие стрелки? — удивленно посмотрел на него Балис.
      — Ну, это так говорят. Вы ведь про Вильнюс рассказывали. И остановились на том, как вернулись домой.

      Уже довольно давно сон у Мирона Нижниченко стал не слишком крепким. Нет, до снотворного дело пока что не доходило, но раза два-три за ночь он обязательно просыпался. Последний раз — непременно с рассветом, во сколько бы не ложился, а ложиться часто приходилось глубоко заполночь. Сам Мирон относился к этому спокойно, как к неотъемлемой части своей работы. Разве может быть при таких стрессах, которые выпадали на его долю чуть ли не ежедневно, крепкий и здоровый сон? Генерал искренне завидовал Штирлицу и его товарищам по книгам: те умудрялись отдохнуть при всякой возможности, а у него и его друзей такое не получалось…
      Поэтому, проснувшись, он в первое мгновение не поверил в реальность происходящего: солнце поднялось уже довольно высоко, караван Михаила-Махмуда куда-то исчез, похоже, ушел с рассветом, а Мирон, получается, ничего не заметил. Конечно, на ночлег они с Сашей расположились немного в стороне, но разве несколько метров имеют значение при той суете, которой непременно сопровождается отправление каравана? Разве что об ноги никто не спотыкается…
      Из новых знакомцев остался только Сашка, он сидел неподалеку у небольшого костерка и задумчиво смотрел в огонь. Рядом стоял закопченный котелок, видимо, Миронова порция завтрака.
      Нижниченко завозился в импровизированном спальнике, сооруженном из выданных Михаилом-Махмудом одеял (о постельном белье бывший степной волк, а ныне кандидат в лучшие купцы межмирья, похоже, не имел представления), подросток обернулся на шум.
      — Доброе утро, Мирон Павлинович!
      — И впрямь, доброе. Похоже, я от души проспался, — он сощурился и еще раз взглянул на местное светило. От Солнца оно отличалось только цветом — преобладали красноватые оттенки, и стояло действительно довольно высоко. Для широты Севастополя — эдак часах на одиннадцати дня.
      Саша улыбнулся, несколько неуверенно. Похоже, после вчерашнего, он не очень представлял, как лучше себя вести.
      — Тут хорошо спится. Воздух чистый, не то, что в Екатеринодаре или Ростове — там с фабрик и заводов так дымит, что ужас…
      — Ужас, — усмехнулся Мирон. — Тебя бы в Дзержинск на часок, не более. После этого Екатеринодар раем покажется.
      Разумеется, Мирон имел ввиду не небольшой городишко в Донецкой области, а закрытый город на Нижегородчине, один из крупнейших центров советской химической промышленности. Старший лейтенант Нижниченко попал туда зимой восемьдесят восьмого и был шокирован черным снегом вокруг завода «Заря», производившего угольную крошку для противогазов. А ведь это был не самый крупный завод в окрестностях города и, похоже, далеко не самый ядовитый.
      — Скажете тоже, — фыркнул мальчишка.
      — Серьезно. За те годы, которые прошли после твоей… ммм… твоего ухода, мы сделали большой шаг вперед в умении травить все вокруг, — Мирон выбрался, наконец, из одеял. — Так, схожу, умоюсь…
      Холодная вода в ручье его здорово взбодрила, жаль, не было возможности побриться, но теперь без этого придется обходиться. Как и без обязательной утренней чашки хорошего кофе. Как и много без чего еще…
      Вернувшись к костру, он с удивлением обнаружил, что на его одеялах лежит туго набитый заплечный мешок из плотной ткани.
      — Это что?
      — Это Михаил-Махмуд оставил… Одежда, еда…
      — Вчера, вроде, мешок был другой.
      — Ага, вчера был просто мешок. А если придется куда идти — мешки на горбу таскать удовольствие не из приятных.
      — Спасибо ему конечно… Но как-то неудобно — я ему так ничем и не заплатил.
      — Так ведь платить-то вам нечем, — рассмеялся Саша. — Рассказами только!
      Мирон похлопал себя по карманам джинсов, вытащил бумажник — какая-то совершенно смешная сумма в рублях Юго-Западной Федерации, нелепые «исторические» резаны Федерации Северной. Очень патриотически настроенные политики северного соседа никак не могли определиться с тем, как должна называться истинно русская денежная единица. Резаны ввели около двух лет назад, но уже собирались обменивать на гривны. А вот прагматики в Киеве сохранили привычное советское название «рубль», и хотя «самостийникам» из западных областей это очень не нравилось, но кроме дежурных всхлипываний у свободного микрофона они ничего поделать не могли. Впрочем, и те и другие банкноты Михаилу-Махмуду, похоже, было ни к чему. Как бесполезной была и электронная карточка Master Card — вещь удобная, при поездках в Европу, можно сказать, необходимая, только вряд ли где, за пределами мира Мирона доступная к применению. Да еще, не дай Бог, попадет лучший купец Межмирья за подделку кредиток, если счет Мирона давно аннулирован, вот неприятно будет. В масле, конечно, в цивилизованной Европе теперь не варят, но вот в современную и комфортабельную тюрягу лет на десять-пятнадцать укатают за милую душу.
      — Может, еще расплатитесь, — добавил подросток, глядя на огорченного Мирона. — При следующей встрече…
      — Может быть, — Мирон присел у костра.
      Сашка подвинул ему два котелка — в одном была пшенная каша, в другом — чай. Протянул деревянную ложку с настоящей хохломской росписью.
      — А это еще откуда?
      — А это я ему еще год назад подсказал. Он хохломской посудой как предметами роскоши торгует, говорит, очень хорошо берут. Они красивые…
      — Красивые…
      Мирон поднял ложку на уровень лица, задумчиво стал вертеть ее пальцами, разглядывая, словно видел в первый раз в жизни.
      — Знаешь, Саша, я давно не замечал, что ложка может быть красивой. Поесть бы быстрее — не до красоты.
      Разумеется, генерал-майор Нижниченко в быту ел не с деревянной хохломской ложки, а с обычной, мельхиоровой. Но все-таки не алюминиевая штамповка из солдатской столовой, с узорчиком на черенке. Мирон попытался вспомнить узор — не получалось… На официальных приемах, куда его заносило несколько раз по долгу службы, приборы еще более украшенные, но приемов Мирон не любил: длинные ряды ложек, ножей и вилок напоминали ему операционную, а необходимость правильного выбора инструмента для еды вводила в тихое озверение.
      — Понимаю, — Саша был серьезен. — Мне тот человек, которого я провел по просьбе Адама, тоже так рассказывал. Что вот в обычной жизни спешил-торопился, оглянуться вокруг некогда было. А на Тропе спешить некуда.
      — Умный, наверное, человек, — с чувством произнес Нижниченко, принимаясь за кулеш. — Кстати, о спешке на Тропе. Что мы дальше будем делать?
      — Ждать.
      — Чего ждать?
      Сашка пожал плечами.
      — Не знаю. Адам же ничего не сказал. Значит — ждать. Тропа подскажет.
      — Интересно получается. Ты говорил, что случайных встреч здесь не бывает. А вот встреча с Михаилом-Махмудом — зачем она?
      Мальчик снова пожал плечами.
      — Не могу сейчас сказать, но она была нужна. Может, для Вашего разговора с Михаилом-Махмудом, может того, чтобы я получил рапиру…
      — Хм…
      А ведь и правда, разговор с купцом привел его к маяку. Иначе — не получилось бы…
      — Послушай, Саша, как-то я пока не очень понимаю. Есть Тропа, есть Адам, есть Михаил-Махмуд… Какая между ними связь?
      — Я сам до конца не разобрался. Михаил-Махмуд и Адам знают друг о друге и помогают друг другу. Только вот цели у них, похоже, у каждого свои. А Тропа… мне просто кажется, что она тоже живая, хотя она никогда со мной не говорила.
      — Так… Ладно, давай с другой стороны зайдем. Помнишь, вчера ты хотел мне рассказать про себя.
      — Не особо хотел… — Сашка посмотрел на Мирона весьма хмуро, почти как тогда, в самолете.
      — Саша, — как можно мягче попросил Мирон, — я понимаю, что тебе вспоминать все это особой радости не доставляет. Как ни странно, мне — тоже. Но мы должны что-то сделать, причем должны точно знать, что именно. Я не хочу, чтобы нас использовали втёмную, как патроны к оружию. Я не патрон, да и ты тоже.
      — Другие такого не спрашивали, — пробурчал мальчишка.
      — Другие что, попадали сюда так, как я?
      — Не знаю… я же говорю, их Михаил-Махмуд приводил.
      — Вот видишь… Сам понимаешь, я — не такой как они.
      — Да уж…
      — И потом, у меня другой характер и другая работа. Люблю я вопросы задавать.
      — Да понимаю я, Вы — следователь.
      — Еще чего, я — аналитик. Понимаешь?
      — Нет, — искренне признался Сашка. — Вот помвопрмобначштаарматри один раз видел. Пленного.
      — Ага… — Мирон призадумался. Хороший ребус… — Помощник начальника штаба Третьей армии по мобилизации?
      — Ого! — Сашка искренне удивился. — Знали, или…
      — Или. Так вот, моя задача собирать информацию, анализировать её, делать выводы и разрабатывать план операции.
      — Так бы и сказали — штабной офицер… А то придумали — аналитик, — Сашка все еще бурчал недовольно, но гораздо более миролюбиво. — Видел я штабных, у генерала были… Вы, наверное, полковник…
      — Генерал, — улыбнулся Мирон.
      — Генера-ал, — от удивления мальчишка повторил звание как-то нараспев. — Честно?
      Все так же улыбаясь, Мирон достал из внутреннего кармана ветровки служебное удостоверение и протянул его Сашке.
      — А почему на двух языках?
      — Потому что у нас в стране два государственных языка — украинский и русский. А в Крыму ещё и специальный вкладыш оформляется — на крымско-татарском.
      — Зачем? — изумился мальчик.
      — Затем, что это тоже государственный язык — в Крыму.
      — А зачем столько языков?
      — Чтобы людям удобнее жилось. Принцип такой у нас: работаешь на государство — изволь знать все языки, которые положено. Просто, с тех времен, которые ты помнишь, в мире многое изменилось…
      — Это я уже понял. Даже писать по-другому стали: без ятей, без твердых знаков…
      — Без фиты и ижицы, — механически продолжил Мирон, поднял взгляд от котелка — Сашка беззвучно смеялся.
      — Ты чего? — не понял Нижниченко.
      — Ладно, спрашивайте. Что вам рассказать?
      — Давай по порядку. Значит ты Саша Волков из станицы Стародубской. Так?
      — Ну… не совсем. Мы на хуторе жили.
      — Хорошо. Когда ты родился?
      — Шестнадцатого мая тысяча девятьсот седьмого года.
      — Ага. Значит, в семнадцатом тебе было десять лет. Вообще-то маловато для участия в войне.
      — Можно подумать, ваши меня спрашивали, — снова насупился парнишка.
      — Вот что, Саша, может хватит из меня верного дзержинца делать, а? Если на то пошло, то я наследник традиции министерства внутренних дел Российской Империи ничуть не меньше, чем наследник ВЧК. Знаешь ли, контрразведка на Руси была чуть ли не со времен Михаила-Махмуда.
      — Была, да сплыла, — не так-то просто было в чем-то убедить юного шкуровца. — Ваш Ульянов-Ленин был немецким шпионом, его из Германии специальным поездом привезли.
      — Во-первых, не из Германии, а из Швейцарии…
      — Один… хрен…
      Парнишка явно собирался употребить другое слово, но не рискнул сквернословить в присутствии генерала, пусть и красного.
      — Ну, если ты берешься судить, то, прежде всего, как ты говоришь, хрен — совсем разный. Швейцария была нейтральной страной и против России подрывной деятельности не вела. А далее, могу тебе сказать, что, придя к власти, часть большевиков остепенилась и начала служить интересам страны. К тому моменту, когда я стал офицером госбезопасности, немецких шпионов среди нас уже не было. По крайней мере, легальных.
      — Ладно, — Сашка снова вспомнил, что решил отвечать на вопросы Мирона. — Что еще Вам рассказать?
      — Как ты попал к Шкуро?
      — Обыкновенно попал. Хутор красные спалили, тех, кто не успел сбежать или спрятаться поубивали. Мамку с сестренками в заложники взяли… Я утечь успел. Болтался, пока шкуровцы не подобрали. Там хорунжий был, дядя Степан Лютый с нашего хутора, он меня узнал. Остался я при сотне, только дядю Степана скоро убили. Стал учиться воевать…
      — Многому научился? — полюбопытствовал Мирон.
      — Многому. Стрелять могу из револьвера, из нагана, из карабина… Из трехлинейки тоже могу, только тяжела, зараза. Пулемет знаю. Штыком владею — русский способ, французский, английский, немецкий, австрийский…
      — Ух ты, — не сдержался Мирон. Искусство фехтования на штыках в его годы было почти забытым, даже не каждый спецназовец владел этой довольно разнообразной техникой. Конечно, и штатные штык-ножи для АКМов довольно сильно отличались от старых добрых штыков для винтовки Мосина.
      — Мину могу поставить, — продолжал Сашка. — Могу обезвредить. Даже сделать могу. А вообще, я не столько воевал, сколько в разведку ходил: мальчишка много внимания не привлекает.
      — Но однажды не повезло — сцапали?
      — Я всегда возвращался, — обидчиво возразил мальчишка. — А сцапали меня в двадцать первом, уже после…
      — Ну, про это как-нибудь в другой раз, — предложил Мирон.
      — В другой, так в другой, — легко согласился парнишка. — А что еще в этот?
      — Поподробнее все-таки о том, что ты еще умеешь. Карты, например, читаешь?
      — Обижаете. Даже нарисовать план могу.
      — А карту?
      — Не… Топография — наука слишком сложная. Да и зачем? Карты у штабистов, а командиру сотни и плана всегда хватит… А в штабе с плана на карту офицеры зараз переносят всё, что надо.
      — Добро. Минное дело вряд ли понадобится, да и опыт твой устарел. Прочее же в хозяйстве не помеха.
      — Как это устарел?
      — Саша… Ну, представь себе современную мину с установками на неизвлекаемость и самоликвидацией, реагирующую только на тяжелую бронетехнику, или горе-сапёра. Что ты с ней будешь делать?
      — Изучать, — улыбнулся Сашка.
      — Ага… Давай дальше. Какая у нас ближайшая задача?
      — Наверное, встретиться с кем-то. Тропа подскажет.
      — Подскажет… Давай думать, Саша. Какова цель операции?
      — Кто ж его знает?
      — Ладно. Слушай приказ.
      Сашка рефлекторно вскочил и вытянулся в струнку.
      — Сведения о противнике: обладает развитой системой базирования, по крайней мере, в нескольких мирах, не контролирует Тропу, похоже, не имеет доступа к таковой. Сбор информации и действия осуществляет через агентуру, современными способами прикрытия деятельности не владеет. Имеет собственные системы межмирового транспорта. Первым этапом действий является добывание и анализ сведений о противнике. Вопросы есть?
      — Никак нет!
      — Тогда садись и пей чай. Что имеешь дополнить к информации о противнике? А то даже, — Мирон улыбнулся, — и приказ нормальный не составить.
      — А почему?
      — Ага, ты не в штабах крутился, верно… Саша, приказ должен начинаться с информации о противнике и цели операции. Это придумали давно — и совершенно правильно. Пока ясно, что противник боится разглашения сведений о себе, ему проще ликвидировать базу, чем…
      — Стойте! — Сашка явно переступал через себя. — Такое мне попадалось!
      — Саша, спокойно. Что именно?
      — Тогда, в Гражданскую… Мы встречали несколько раз что-то очень странное. Мне поручик Бочковский показывал мастерскую и остатки какого-то оружия… Мастерскую взрывали неясно чем, запах стоял незнакомый.
      — Какие запахи знакомы?
      — Пироксилин, динамит, аммонал, тротил, кордит.
      — Ясно, Саша. Совсем не факт, что это то, что мы ищем, но давай, доложи точнее. Где это было?
      — Между Невинномысской и Барсуковской!
      — Добро. Что-то кроме оружия запомнил?
      — Так точно! Свёрла и резцы с наконечниками золотистого цвета. Оружейник наш забрал: сказал, очень удобные и прочные.
      — Добро. Что-то ещё?
      — Никак нет!
      — Нарисовать оружие можешь?
      — Плохо получится, — Сашка застеснялся.
      — Нарисовать, разведчик. Не начертить. Держи блокнот и ручку.
      — Ага…
      Сашка долго прикидывал и возился, но на листке возник вполне узнаваемый пулемёт Калашникова.
      — Так, — критически обозрел эскиз Семен. — В общем, ясно. Это скорее выглядит так, это — вот так… Верно?
      — Ага… Вы… Вы знаете это оружие?
      — Встречал. Хорошая машина. Одна из основных у нас. Хорошо… Скажи-ка, вот это — прицельная планка. Она там сохранилась?
      По памяти Мирон набросал крупный рисунок планки.
      — Нет! Эти линии были по-другому!
      — Неплохо, Саша…
      Единственное, что нужно было переделать.
      — И там была еще одна пластина: с надписью "1908"
      — Как интересно, — сказал Мирон с глубоким отвращением. — Все понятно, Саша, все понятно. Очень удачное оружие, пожалуй — лучшее, что можно придумать под старый добрый российский винтовочный патрон. Даже под разные типы этого патрона. В производстве довольно прост, куда проще винтовки штабс-капитана Мосина, в эксплуатации — и того проще. Ясно?
      — Как это: под разные типы патрона?
      — У тебя какое оружие было? В смысле: за тобой числилось? Карабин?
      — Так точно, кавалерийский карабин системы Мосина, номер…
      — Не нужно номера. Так вот, русский винтовочный патрон разных модификаций отличался в основном типом используемого пороха. Поэтому прицелы тоже использовались разные. Здесь, заметь, мы имеем дело с прицелами, легко и быстро подгоняемыми под любой тип патрона. Думаю, планок было больше — под разные варианты. Ясно… Светлая голова работала! Попадалась мне в детстве повесть, автор которой поставлял красным бойцам автоматы ППШ, а воинам Отечественной — автоматы Калашникова.
      — Автоматы?
      — Сокращение такое. Полное название автоматическая винтовка.
      — И что же, автор этот на Бородинском поле гренадеров автоматическими винтовками вооружил? — изумлению мальчишки, казалось, не было предела.
      — Каких гренадеров? — машинально удивился Нижниченко, прежде чем осознал, что Отечественная война для Саши Волкова — это война восемьсот двенадцатого года. До Великой Отечественной он просто не дожил — целых двадцать лет. Почти столько же, насколько после Дня Победы родился сам Мирон Павлинович Нижниченко.
      — Я имел в виду другую войну, Саша. В сорок первом Германия напала на Россию, немцы дошли почти до Москвы, Санкт-Петербурга, штурмовали Царицын, — память услужливо подсказывала дореволюционные названия городов.
      — А Ростов?
      — Ростов немцы взяли.
      — И-и-и… Да у нас и в страшном сне никому не могло присниться, чтобы немец до Дону дошел.
      — Вот потому-то война та тоже Отечественная… Так о чем я говорил-то…
      — О патронах.
      — Ага… Удивительно, что эти финты сходили главному герою с рук, поскольку ППШ был не способен стрелять револьверными патронами, как описывал автор, а винтовочный патрон в «калаша» и засунуть-то было совершенно невозможно. Примерно ясна ситуация, Саша?
      — А когда эту штуку придумали?
      — А ты у меня сообразительный, — улыбнулся Мирон. — Лет через тридцать после окончания твоей войны — это минимум. Так что сам понимаешь. Еще один объект, похоже, с нашими заклятыми друзьями. Молодец все же поручик Бочковский! Что с ним дальше было?
      — Погиб через несколько недель на "Памяти Витязя".
      — На чем?
      — На бронеавтомобиле.
      — Ясно. Вечная память…

      Диму по дороге домой он не увидел, хотя, пробираясь дворами к дому деда, постоянно проверялся, что было не слишком трудно. Шел третий час ночи, дворы словно вымерли, тут хвостом привязаться сложно.
      Дворы вымерли, а в окнах горел свет: Вильнюс не спал. Балис понимал, что после этой ночи всё будет по-другому. И в огромном Союзе, и в отдельно взятой Литве и в его, Балиса, жизни. Но сейчас он об этом не думал: на это найдётся время и позже, а сейчас надо благополучно вывезти из города семью.
      Рита открыла дверь почти сразу после звонка, увидев усталое лицо жены, он понял, что она в эту ночь так и не сомкнула глаз.
      — Целый, — прошептала жена, прижавшись к Балису. Уткнувшись лицом в пальто на груди, всхлипнула. — Я за тебя так боялась.
      — Ну что ты, маленькая, что ты, успокойся, всё нормально, — он осторожно гладил её по голове, пытаясь успокоить. — Видишь, я здесь, в порядке, всё хорошо…
      — Хорошо… Я же видела по телевизору, что там творилось… Стрельба, танки… Ты же в форме уходил, почему на тебе пальто? Чьё оно? — подняла заплаканное лицо Рита.
      — Форму придется новую в Севастополе покупать, — усмехнулся Балис, легонько отстраняя супругу. — А пальто… В хозяйстве пригодится. Кристинка спит?
      — Спит… Мама твоя звонила, когда это всё началось…
      — А ты?
      — А я сказала, что ты выпил вечером со своими друзьями и теперь спишь.
      — Ты у меня умница, — улыбнулся Балис, снимая пальто.
      — Кофе хочешь?
      — Ага… А пожевать у нас чего есть?
      Здесь, дома, он вдруг почувствовал сильный голод, видимо, это была реакция на нервное напряжение.
      — С поминок полно всего осталось, сейчас накрою.
      Тихонько, чтобы не разбудить дочурку он зашел в ванную, глянул на себя в зеркало — вроде, всё в порядке. Побриться бы не мешало, но лучше он это сделает в поезде. Холодная вода отбросила вдруг наползшую сонливость. Крепко растерев лицо махровым полотенцем, он прошел на кухню, где Рита успела уже сообразить то ли очень поздний ужин, то ли ранний завтрак: индарити агуркай , якнине , сыр, колбаса, хлеб… На плите пофыркивал кофейник.
      — Если хочешь, там есть гинтарис . Разогреть?
      — Да нет, не надо… Ты хоть ложилась?
      — Какое там…
      — Значит так, — уплетая фаршированный огурец, начал Балис. — У меня уже куплены билеты до Ленинграда, поезд отходит в семь двадцать два. Садимся, запираемся в купе — и ты отсыпаешься. А в Питере я сажаю тебя с Кристинкой на самолет, и Севастополь ждет вас. Ясно?
      — Так срочно? И почему через Ленинград? — изумилась жена.
      — Если у тебя больной спрашивает, нужен ли ему этот укол, ты что отвечаешь?
      — Что доктору виднее.
      — Вопросы есть?
      — Балис, мне страшно…
      — Не бойся, маленькая. Тебе ничего не угрожает.
      — Да мне не за себя, мне за тебя страшно…
      Их взгляды встретились, и Балис прочел в глазах Риты, что она действительно очень волнуется и боится. Так испуганно она не смотрела на него даже в восемьдесят четвертом, когда он отправлялся на практику в Афганистан.
      — Успокойся, ничего со мной не случится, — полной уверенности в этом Балис, конечно, не испытывал, но убедить жену было необходимо. Простенькую легенду на этот счет он придумал ещё на вокзале. — Ты же понимаешь, что сейчас наверху начнут искать козлов отпущения. И не только звезды с погон полетят, совсем из Армии турнут многих. И с Флота тоже могут.
      Рита грустно кивнула.
      — А ты без Флота себя не представляешь.
      — Не представляю, — подтвердил Балис. Его удивил и озадачил тон, которым супруга произнесла эту фразу. — Раньше тебя это вроде бы не раздражало?
      Кофе вскипел, и Рита разлила его по чашкам. Грустно посмотрела на мужа.
      — Раньше… Раньше была другая жизнь: я была женой защитника Отечества, а Отечество это было одно на всех. Знаешь, я всегда в Вильнюсе чувствовала себя как дома.
      — Еще бы, ты литовским владеешь вполне сносно. Лучше многих из тех, кто живёт в Литве всю жизнь…
      — Да разве в этом дело? Для меня домом был весь Союз, помнишь, как я рвалась за тобой в Ташкент? И даже не думала о том, что на узбекском языке не могу сказать ни одного слова. Нас учили с первого класса, что мы все — одна семья. А сейчас? Балис, ты понимаешь, что меня сейчас ненавидят только за то, что я — жена советского офицера. Им неважно, какой я человек, какой ты человек, им важно только одно — твои погоны. Ты хоть понимаешь, что, может быть, тебе больше никогда не удастся вернуться в этот город, в твой родной город — только из-за погон? Ты вообще думал о том, как ты будешь встречаться с родителями, с сестрой? А как ты будешь объяснять Кристине, что она не может поехать к деду и бабушке?
      — Послушай, Рита, ты слишком мрачно на всё смотришь, — Балис понимал, что в словах жены есть своя, житейская, правда, но сейчас обсуждать это не хотелось: после всего увиденного в эту ночь было совсем не до политики.
      Но Рита-то об этом не знала.
      — Мрачно? Да все понимают, что Союз разваливается. Неужели ты не видишь, что страну делят на части не только на местах, но и в Москве, на самом верху. Горбачев, Яковлев, Лукьянов — все они знали, куда ведут страну. И теперь это уже не остановить. А отвечать будут те, кого подставят. А подставят таких как ты — тех, кто упорно не желает замечать, что страны, которой они присягали — уже нет.
      — Страна еще есть, — начал было Балис, но Рита прервала его.
      — Страны уже нет. Знаешь, в медицине есть понятие "смерть мозга". Тело еще живет: бьётся сердце, работают легкие, а клетки мозга уже умерли. Так вот, это не лечится. Можно поддерживать работу органов, но человек — мертв, личность необратимо распалась. Вот так и Союз: мозг уже умер.
      — Хорошо, что ты предлагаешь делать? — Балис с трудом удержался от того, чтобы повысить голос, в последний момент вспомнил о спящей дочке.
      — Что делать? Я не знаю… Я знаю только чего не надо делать. Не надо биться головой о стенку, стенка крепче. Подумай о том, что ты будешь делать, если Союз распадется. Где жить, где служить? Севастополь, между прочим, территория Украины.
      — Рита, может, ты лучше меня понимаешь в политике, но в военном деле я разбираюсь всё же лучше тебя. Черноморский Флот никто, кроме Союза не сможет содержать. Я могу поверить в отделение Литвы, Латвии, Молдавии, наконец. Но разрыв Украины и России — это просто невозможно. Флот погибнет, этого даже политики не могут не понимать.
      — Они это понимают, — грустно усмехнулась жена, — не дураки. Просто, они готовы заплатить эту цену. Той Украине и той России, которые будут после Союза Черноморский Флот не нужен…
      — А если не нужен Флот, тогда зачем… — он вовремя остановился, не окончив фразы, но жена знала его достаточно хорошо, чтобы угадать её окончание.
      — Затем, что у тебя есть дочь, которой только шесть лет. Она-то в чем виновата? Затем, что у тебя скоро будет второй ребенок… Балис, я была согласна с тем, что ты любишь родную страну больше, чем меня, раньше, но сейчас, когда страна тебя уже предала и будет предавать дальше…
      — Рита, давай так, — примирительно сказал Балис, — мы с тобой обязательно всё это серьезно обсудим. Но не сейчас, а чуть позже, в Севастополе. Хорошо?
      Она опять грустно улыбнулась.
      — Конечно.
      — Я знал, что ты у меня умница… Слушай, может нам вздремнуть пару часов?
      — После такого разве уснешь?..

      Альберт фон Шрейдер за свои не полные двадцать четыре года принимал участие во многих битвах и поединках. Ему приходилась сражаться самым различным оружием — от копья до кинжала, биться в рукопашную, сходиться в магических единоборствах. Однако, сейчас ему предстояло нечто совершенно непривычное — сражаться словом, убеждать в своей правоте. Причем убедить предстояло не впечатлительного юнца Айриса, забывшего обо всем на свете, стоило только намекнуть ему на возможность заполучить себе в жены смазливую девицу, а старика, прожившего на этой Земле мало что вчетверо больше самого Альберта, и хорошо знающего, что по чем. Взять одно то, как грамотно в доме обереги расставлены. Никто ничего не замечает и не подозревает, а между тем Альберт отчетливо понимал, что воспользоваться магией здесь ему будет более чем трудно. А ведь он входит в дюжину сильнейших магов Ордена…
      Всё старики-гармэ, будь они неладные. Ушли в могилы, не отдав потомкам тайн настоящей магии. По крохам собирать приходится, по крупицам… Или — всё-таки отдав? Может сидящий напротив старик — гармэ?
      У Альберта захватило дух от такого предположения. Привести в Орден гармэ… Это место в Первом Круге, вне сомнений. В неполных двадцать четыре года — в Первом Круге. Такая награда стоит того, чтобы рискнуть. Рискнуть всем, чем угодно.
      — Я хотел говорить с вами один на один, поскольку Айрис не посвящен в вашу тайну.
      — Ты также не посвящен в мою тайну. Стоит ли искать разгадки чужих тайн, ведь это может быть опасным?.. Очень опасным, — покачал головою старик.
      — Для меня это не чужая тайна. Я — дэрг и знаю об этом. Более того, я — логр. Вы — тоже дэрг, я чувствую это. Думаю, вам известно, что такое голос крови.
      Дед Айриса утвердительно кивнул.
      — Я знаю, что такое голос крови.
      — Думаю, что и история нашего народа вам знакома?
      — Не то, чтобы вся, но кое-что я знаю.
      "Похоже, я взял верный тон", — подумал рыцарь. В самом деле, старик отнюдь не был враждебен, а, напротив, похоже, заинтересовался тем, что ему говорят.
      — Думаю, что вы не можете не знать о великом Пэндра.
      Еле заметный кивок головой показал Альберту, что он не ошибся в своем предположении.
      — Он создал великую державу. На землях Логриса жило немало народов, но власть принадлежала нам, дэргам. И это было правильно: мы — больше, чем люди и именно нам от Бога надлежит править ими. Увы, потомки Пэндра промотали его наследие. Логрис пал, большинство дэргов погибло. Большинство — но не все. Те, кто выжили в это смутное время, начали борьбу за построение нового Логриса. Они завещали эту борьбу своим детям, те — своим и вот я — перед вами. Я вижу, что ваши предки так же хранили память о том, какому народу они принадлежат. Настало время вам и нам объединить свои усилия.
      — Мне и вам? Кто я — понятно, не так ли? А вот кто — вы? Сейчас ты говоришь не от себя лично?
      Альберт ответил не сразу, он тщательно обдумывал каждое слово. Это когда рассказываешь о прошлом Логриса, можно позволить себе увлечься. А вот говорить о нынешней ситуации следовало очень аккуратно.
      — Пережившие гибель Логриса образовали тайный союз, цель которого — вернуть себе Родину. Я вхожу во Второй Круг Посвященных. В него допускаются молодые потомки логров, а также некоторые незнатные дэрги, имеющие большие заслуги перед Союзом. В Третьем Круге находятся дэрги, которым известна тайна.
      — Ну, а в Первом Круге? — поинтересовался старик.
      — Это тайна для всех, кто не посвящен во Второй Круг. Но могу сказать, что среди них есть потомки самого Пэндра. Придет время, и в Европе будет править гэну из рода Пэндра, а не его жалкая пародия, называемая Императором Священной Римской Империи.
      — Таким должен был стать Годфруа Бульон?
      Альберт задумчиво покачал головой. Сложный вопрос. С одной стороны, в своё время слух о том, что Годфрид — потомок Лоэнгрина прошел по всей Европе довольно широко. Если знать генеалогию рода Пэндра времен гэну Удера — то остальное просчитать несложно. С другой, может, старик ничего не просчитывал, а просто знал. В конце концов, его отец перебрался в эту глушь почти полтора столетия спустя после Первого Крестового похода. До этого предки таинственного Томаса жили где-то в Европе… Как, сколько правды надо сказать, чтобы показать ему свою значительность — и не сказать лишнего?
      — С Годфридом всё было немного по-другому, — фон Шрейдер тщательно подбирал слова. — Во-первых, он был не просто потомок Пэндра, он — потомок истинного наследника трона.
      — Истинного наследника трона после смерти Удера должен был выбирать совет пэров, — возразил хозяин дома.
      Рыцарь понял, куда клониться разговор. Его собеседник отлично ориентируется в истории Логриса и сейчас проверяет его знания, через это оценивая серьезность как самого Альберта, так и стоящих за ним. Вот только одно но… Простой потомок логров так хорошо историю Логриса вряд ли знает. Значит, скорее всего, он либо действительно гармэ, либо, что более вероятно. Хранитель. Что ж, попробуем выяснить.
      — Вы правы, однако выбирать пэрам пришлось бы, либо Константина Корнуэльского, либо Лоэн-гэру, не так ли? Конечно, были и другие логры, которые могли бы претендовать на престол, но их родственные узы с Удером были гораздо слабее.
      — В этом ты прав.
      — Ну вот, а если учесть, что еще дед Годфрида… Я имею в виду настоящего его деда…
      Старик кивнул, давая понять, что отлично понимает, о чем идет речь.
      — Так вот, его дед мог наследовать трон Логриса по самым строгим традициям — в его жилах не было ни капли неблагородной крови, а все браки его предков были освящены Высоким Небом… Поэтому, никто просто не мог стать рядом с Годфридом, оспорить его слова. Он вел нас вперед, а мы шли за ним, исполняя его волю.
      Губы Томаса тронула чуть заметная усмешка. Альберт отнес это к тому, что из его рассказа получалось, словно это он, Альберт фон Шрейдер, шел за Годфридом. Нет, конечно, его тогда и на свете не было. А вот Первый Круг уже существовал. Увы, не столь влиятельный как сейчас — не пришлось бы объяснять ему Иерусалимский провал.
      — Но Годфрид дрогнул в последнюю минуту. Пути Логрского короля он предпочел путь Хранителя Гроба Господня… Не мне осуждать его, но… Тогда воплотить нашу мечту не удалось. Пришлось начинать с самого начала…
      Рыцарь сознательно выбирал самые туманные формулировки. Одно слишком резкое слово — и миссию можно считать проваленной. Кто знает, какие взгляды у этого старика на те события. А вот то, что взгляды эти старый Томас наверняка имеет, рыцарь мог бы подтвердить под самой страшной клятвой.
      — В королевских домах Европы ныне нет никого с серьезной долей логрской крови, — уверенно произнес советник Гедемина. — На что вы надеетесь после смерти Годфруа?
      — Нам не нужны короли: мы сделали ставку на рыцарство. По всей Европе мы собираем под знамена рыцарских Орденов тех, в ком сильна кровь дэргов. Поэтому я здесь. Я почувствовал, что ваш внук Айрис — нашей крови. Он любит Гретту фон Лорингер. Но отец никогда не отдаст свою дочь безродному литвину, пусть и крещеному в католичество. А вот если представить доказательства, что Айрис — наследник древнего рыцарского рода…
      Альберт многозначительно умолк, ожидая, что ответит старик.
      — То Гретта станет его женой… А тебя Первый Круг поощрит за то, что в ваших сетях окажется еще один логр.
      — Вам не по вкусу наша борьба? Почему?
      — Потому что она может привести к гибели нашего народа, — старик возвысил голос. Он поднялся со скамьи и, тяжело опираясь руками на стол навис над собеседником. — Нашего народа, который и так почти стерт с лица земли. Если ваш заговор завтра будет раскрыт, то послезавтра на виселицах, плахах и кострах Европы погибнут последние дэрги.
      — Слова Хранителя, — Альберт проговорил эти слова, старательно скрывая улыбку. Он уже предчувствовал свою победу, словно рыбак, водя на лесе матерую рыбину, не зная, уйдет или не уйдет, и в какой-то момент понимающий, что теперь добыча от него никуда не денется, если он только не дрогнет от счастья и не ошибется.
      — Я и есть Хранитель, — старый советник литовского князя поднял правую руку и развернул перстень на указательном пальце камнем к собеседнику. Одного взгляда на выгравированных на золоте змеек Альберту хватило, чтобы понять, кто перед ним. И рыцарь не смог сдержать удивления.
      — Вы… потомок самого Константина?
      — Нет, — усмехнулся Томас. — Я потомок Кхоты, старшего брата Кхадори, который отрекся от герцогства в пользу своего младшего брата и покинул Логру вместе со своим другом Гхамэ-рэти.
      — И вы прячетесь в этой дыре, когда вы так нужны своему народу? — голос Альберта теперь дрожал от гнева. — Только потому, что боитесь, что заговор будет раскрыт и многие погибнут?
      — Не многие, — возразил старик. — Не многие, а все. Это разные вещи.
      С минуту они стояли друг против друга, гневно сверкая глазами.
      "Пора", — подумал рыцарь. Он отвел взгляд и опустился на скамью.
      — Возможно, вы были правы, — примирительно проговорил он. — Раньше, но не теперь. Сейчас-то мы знаем, как обезопасить себя от разоблачения. Мы играем на слабостях людей. Люди суеверны. Они любят лезть в мистические тайны, в которых ничего не понимают. Люди злы. Они всегда готовы бить тех, кто не такие как они. Поэтому, при опасности разоблачения мы просто подставим под удар тех, кому сегодня позволяем крутиться рядом с нами. Когда не так давно во Франции король Филипп разгромил Орден Храма, дэрги почти не пострадали. Внимание следователей короля оказалось сосредоточено совсем не там, где был настоящий заговор… К тому же, они не слишком утруждали себя поиском доказательств, а просто выбивали признания из тех, кто мог им дать какую-нибудь поживу. Полагаю, вы не хуже меня знаете, каково у людей королевское правосудие. В общем, конечно, без погибших не обошлось, но большинство мы из-под удара сумели вывести. А сейчас в Париже мы прививаем мистику через братство свободных каменщиков. Представляете, может быть, через годы кто-то всерьез будет опасаться заговора строителей.
      Это на ходу придуманное пророчество показалось Альберту фон Шрейдеру столь нелепым, что он искренне расхохотался. И даже непроницаемое лицо старика осветилось слабой улыбкой. И впрямь, глупость какая: каменщики Вильно и Парижа объединенные для захвата власти.
      — Итак, с тех пор, когда ваши предки принимали решение о дальнейшей судьбе рода, обстоятельства изменились. Может быть, настала пора и вам пересмотреть свою позицию?
      — Я стар, — задумчиво ответил Томас. — Мне поздно что-либо менять, скоро я покину этот мир.
      — А Айрис? Вы убьете его любовь ради старых обветшалых принципов?
      — Это решать не мне… Нас — Хранителей этого рода — двое. В любом случае вам надо ехать в Псков, к княжескому дружиннику Симону Литвину. Архивы у него. У меня — только перстень, а это не доказательство благородного происхождения Айриса: перстень может снять с руки убитого рыцаря любой мародер. Или воры могут выкрасть. А в распоряжении Симона — грамоты за подписями королей, в том числе самого Ричарда Львиное Сердце. Есть также грамота Годфруа Бульона. Думаю, что тевтонский рыцарь не будет против брака его дочери с юношей, чьих предков привечали столь известные полководцы.
      Томас грустно усмехнулся.
      — Дерзайте. Вам жить, ваш путь — в Псков. А я… Я поступлю так, как решит Симон. И да простят нас всех Предки…

      "А зори здесь тихие", — подумал Балис. Тихие и быстрые. Когда они с Сережкой начали спускаться с холма, Солнце (или что это там такое на небе весь день светило) только самым краешком касалось земли у горизонта. Шли они с обычной скоростью, близость цели придавала сил. И только спустились в ложбинку — а таинственное красное светило уже спряталось за горизонт. Моментально на холмы легла темнота, впрочем, не слишком густая: на безоблачном небе появилась целая россыпь крупных звезд (кстати, знакомых созвездий навскидку Балис не видел, однако поспешных выводов делать не стал: расположение звезд в Вильнюсе, как известно, одно, во Владивостоке — другое, а в Кейптауне вообще третье) и аж две Луны (а вот это его окончательно доконало: хоть в Белом море на небо смотри, хоть в Красном, а Луна-то на земном небе всегда одна): большая и оранжевая невысоко над горизонтом и поменьше, светло-синяя — почти в зените.
      "А зори здесь тихие", — еще раз повторил про себя Гаяускас. Вспомнилось, что когда он впервые услышал название фильма, то всё пытался понять, что означает в русском языке слово «азори»… Сколько воды с тех пор утекло…
      Зори, точнее, эта вечерняя заря, и впрямь была тихой: кроме легкого шелеста ветра — никаких посторонних звуков. Балису никогда не доводилось слышать такой тишины. К той тишине, к которой он привык, всегда примешивались какие-нибудь негромкие звуки: плеск волн, шелест листвы, птичьи крики, треск поленьев в костре… Эта тишина была почти абсолютной и поэтому казалась чужой, враждебной. Возможно, шанс услышать подобную тишину существовал у него в Афганистане, где-нибудь в горах или в степи, если бы он остался там один, так, чтобы на многие километры от него не было ни единого человека. Но тогда рядом были люди, много людей, и тишина афганских гор и степей отступила бы перед шумом винтов вертолетов, моторов БТР, автоматных очередей.
      Рука машинально скользнула по висящему на правом плече автомату. Оружие, как всегда, на своём месте, годное служить и защищать своего хозяина, только вот не от кого. Врага, который сейчас грозил ему смертью, нельзя расстрелять из «калаша»: этим врагом был голод.
      Идущий рядом Сережка, то замолкал, то снова начинал говорить. Балис старался подстроиться к его настроению, он чувствовал, что последний подъем мальчишке дается с огромным трудом. Если бы не открывающаяся за холмом равнина, Балис бы остановился на предыдущем холме — он и сам был изрядно измотан, а уж ребенок — и подавно. Однако, смена ландшафта давала какую-то робкую надежду (а на что?), и они упрямо шли вперед, понимая, но, боясь себе признаться, что главная причина их упрямства — страх, что ими завладеют безнадежность и отчаяние.
      — Балис Валдисович! А небо-то совсем не земное, — нарушил молчание Сережка.
      — Вижу, — спокойствие ответа Балиса было наиграно только отчасти. В конце концов, так ли уж и много связывало его с Землей?
      — А как это может быть?
      — Не знаю.
      — И это всё? — в голосе мальчишки звучало столько разочарования, что Балис на секунду даже остановился.
      — А почему ты думаешь, что я знаю больше, чем ты?
      — Ну… Вы же взрослый… — неуверенно ответил Сережка.
      — Взрослый… Взрослый — это не значит, что я всё знаю и всё умею. Вот что делать, чтобы здесь подольше продержаться — я представляю. А где мы очутились — извини…
      — Да, а Вы уверены, что правильно представляете? — в голосе Сережки явно проглядывал подвох, Балиса это обрадовало. Раз в мальчишке есть силы на шутку — значит, в мальчишке есть силы.
      — А почему нет? — капитан решил немного подыграть: если подвох ему не почудился, то таким вопросом он прямо угодит в расставленную ловушку.
      — А как же можно знать, как надо держаться там, сами не знаете где? — Сережка победно хихикнул.
      — Думаешь, припер к стенке? — как ни в чем не бывало поинтересовался Гаяускас.
      — Думаю — да.
      — Неправильно думаешь. В нашей с тобой ситуации выбор действий очень ограничен. Поэтому, что бы ни случилось, сейчас мы выпьем воды и ляжем спать.
      — Воды — это здорово, — примирительно пробурчал мальчишка, — у меня во рту всё высохло. Тем более, мы уже пришли.
      Действительно, они добрались до вершины холма.
      — Я, конечно, ничего не хочу сказать, но, кажется, кто-то здорово ошибся, — голос Сережки был само спокойствие и послушание.
      А Балис смотрел вдаль на равнину, мучительно думая что же теперь делать: впереди, чуть влево от их пути, на равнине мерцал огонек, по всей видимости — пламя костра.

      В сидящих у костра Женьке сразу почудилось что-то неправильное. Но что именно в них было не так, подросток понял не сразу.
      На первый взгляд, всё вроде выглядело обычно: у огня грелись мужчина и мальчишка. Мужчине было, наверное, лет под сорок (вообще, Женька не очень хорошо умел определять возраст у взрослых), мальчишка был Женькиным ровесником или чуть постарше. И одежда у них вполне подходила для путешествий: мужчина — в расстегнутой ветровке, под которой виднелся серый свитер, джинсах и кроссовках, парень — в теплой рубахе, шароварах и сапогах. Взгляд маленького вампира зацепился за длинный шрам на лбу у паренька, но эту мысль Женька откинул: не в этом дело… И почти сразу после этого он понял, что именно так его смутило: взрослый, судя по одежде, был Женькиным современником, а вот мальчишка попал сюда словно из кинофильма про Гражданскую войну.
      — Доброй ночи, — приветствовал Наромарт сидящих у костра. — Позвольте отдохнуть у вашего огня.
      — И вам того же, — ответил Мирон. — Присаживайтесь.
      Его взгляд незаметно, но внимательно ощупывал путников. В первую очередь — взрослого. Уж слишком необычным был его вид: черный плащ с накинутым капюшоном, расшитый странными серебряными узорами совершенно скрывал чрезвычайно длинную и очень худую фигуру. Голос у странника был тоже какой-то странноватый: мягкий, мелодичный, не похожий на известные Мирону говоры. Юные спутники его также удивляли Мирона своей одеждой: они словно сошли со страниц учебника по истории европейского Средневековья.
      — Что нового на Тропе? — спросил Сашка, он явно неплохо разбирался в местных обычаях.
      — На Дороге? Да все по-прежнему, в общем. Мы почти ни с кем не встречались на нашем пути, вы первые за последнюю неделю. А вы куда путь держите? — удивленно спросил высокий, слезая с повозки. Правая нога у него двигалась плохо, а рука вообще, похоже, не двигалась. Однако, наметанный глаз Мирона подметил ловкость и координированность движений встречного.
      — Чай будет готов минут через пять, — сказал Мирон. — О таких делах лучше говорить за ужином. Как вы относитесь к мясу и хлебу? Точнее — к копченому мясу и довольно свежему хлебу?
      Мальчишка и девчонка обменялись быстрыми взглядами.
      — А как вы относитесь к тому, чтобы добавить к этому овощи, фрукты и вино? — вопросом на вопрос ответил длинный.
      — С удовольствием, — энергично кивнул Мирон.
      — Сейчас попробуем. Позвольте представиться: Наромарт, это Анна-Селена, — девочка слегка присела, кивнув головой, — а моего юного спутника зовут Женя. Или Женька, я до сих пор не пойму, как правильнее.
      — Правильнее — Женя. Женька — это для ровесников или для родителей.
      — Тогда — Женя, — в голосе незнакомца Мирону послышался легкий смешок. — Я ему не родитель и не ровесник.
      — Ага, постарше лет так на сотню-другую, — усмехнулся Сашка.
      — Сотню, — удивился Нижниченко, — Саша, почему сотню?
      — Так ведь Наромарт — фэйри, — пояснил мальчишка, но Мирон ничего не понял. Видимо, вид у него был очень удивленный, потому что после небольшой паузы Сашка дополнил объяснение. — Фэйри — не люди, они живут гораздо дольше. Только вот никак не могу понять, — теперь он уже обращался к Наромарту, — из какого Вы племени. Таких высоких мне видеть не приходилось.
      — Драу, — похоже, высокий воспринял свой вывод из пределов человечества как совершенно очевидное. И, прочитав в глазах Сашки немой вопрос, добавил: — Подземные эльфы.
      — Здорово, — воскликнул Сашка, — подземные эльфы… никогда не встречал.
      Потом поглядел на совершенно обалдевшего от такого поворота событий Мирона и добавил:
      — Меня зовут Саша, а… моего спутника — Мирон Павлинович.
      — Тоже с Украины? — Женька от волнения неожиданно охрип. Он стал понемногу забывать свою прошлую жизнь, но неожиданная встреча с людьми из своего мира произвела на подростка неожиданно сильное впечатление.
      — Я — с Кубани, — будничным голосом ответил паренек, — а Мирон Павлинович…
      — Из Севастополя. А Вы… действительно эльф?
      — Действительно. Правда, мне всего только сто девяносто шесть, как вы говорите, лет, но это, наверное, неважно, — кивнул капюшоном незнакомец и с явным удивлением добавил: — А что, то, что я — не человек Вас чем-то удивляет?
      — Как Вам сказать… Просто в моем мире нет эльфов.
      — Бывает, — Наромарт присел у костра, с некоторым затруднением сгибая правую ногу. — Видел я и миры, где нет людей.
      Нижниченко почувствовал, что внутри просыпается профессиональный интерес. Если этот таинственный Наромарт может перемещаться между мирами, то у Мирона появляется, во-первых, неожиданный козырь в игре с Адамом, а, во-вторых, возможность побольше выяснить про сам принцип такого перемещения, что могло открыть очень даже широкие перспективы. Но начинать надо было вовсе даже не с эльфа.
      — Женя, а почему «тоже»? Ты с Украины?
      — Из Киева… — с видимой грустью ответил мальчишка.
      — Никогда бы не подумал, — честно признался Мирон.
      — Это почему же? — в голосе слились возмущение и удивление.
      — Даже не представляю себе, чтобы по улицам Киева мог расхаживать ребёнок в такой одежде.
      Мальчишка рассмеялся.
      — Ах, это… Это риттербергская одежда, не могу же я все время ходить в одних и тех же штанах и футболке.
      — Простите, у вас есть тарелки? — вежливо прервала разговор девочка (кажется, Наромарт назвал ее Анна-Селена). Она уже успела расстелить скатерть и расставить несколько глиняных мисок.
      Мирон вопросительно поглядел на Сашку, тот виновато развел руками: полевая жизнь, видимо, к наличию мисок не располагала. Нижниченко в который раз подумал, что было бы очень неплохо раздобыть небольшой рюкзачок с предметами самой первой необходимости, в которые, разумеется, входят и КЛМН — "кружка, ложка, миска, нож". Можно сказать сильнее — хорошо бы было. Да вот только где ж его взять… Конечно, большое спасибо Михаилу-Махмуду за подарок, только вот за тысячу лет понятия о том, что именно является предметами первой необходимости, в причерноморских степях сильно изменились…
      — Тогда — так, — Анна-Селена решительно изменила на импровизированном столе комбинацию из приборов, подвинув взрослым миски покрупнее. — Ложки то у вас хоть есть?
      В голосе девочки, которой на вид было не больше одиннадцати лет, отчетливо звучало превосходство хранительницы домашнего очага над бестолковыми представителями сильного пола, не способными даже достойно отужинать в полевых условиях.
      Казачонок тоже понял подтекст вопроса, явно обиделся, но спорить не стал, а молча продемонстрировал девчонке свою ложку, на что она кивнула с таким выражением лица, словно, ложка эта была последней ниточкой, отделявшей Сашку от дикой твари из дикого поля. В общем, заключил Мирон, самостоятельная девчонка и с характером, такая и в степи не пропадет.
      А вот дальше случилось такое, чего Мирон совсем не ожидал: на скатерти из ниоткуда стала появляться еда. В мисках образовалось что-то подозрительно похожее на окрошку, плюс прямо на скатерти из воздуха материализовались несколько гроздей винограда, груши и куриные яйца.
      — Вот это да… — восхищенно пробормотал Сашка и повернулся к эльфу. — Магия?
      — Нет, никакой здесь магии нет, — судя по голосу, можно было предположить, что Наромарт улыбается, но его улыбки никто не увидел: низко надвинутый капюшон совершенно скрывал лицо драу, а откинуть его эльф почему-то не спешил. — Это дар Элистри.
      — Кого? — не понял мальчишка.
      — Элистри. Это богиня, которой я служу.
      — А…
      Похоже, Сашку это объяснение абсолютно удовлетворило, он выжидательно посмотрел на свою миску с явным намерением приступить к еде, но не желал начинать первым.
      Мирон решительно придвинул к себе миску и опробовал дар богини подземных эльфов. И впрямь окрошка, только вот квас, пожалуй, излишне сладковат, кислинки бы побольше не мешало. И еще чего-то не хватало, только непонятно чего.
      — Ну как, Саш?
      — Вкусно… Давно настоящей овощной окрошки не ел, — улыбнулся Сашка.
      Точно. В этой окрошке не было колбасы.
      Мирон перевел взгляд на новых знакомцев. Мальчик и девочка ели медленно и неохотно, наверное, были сыты и теперь из вежливости это не очень умело скрывали, даже хлеба себе не отломили. Фейри, тоже никуда не спешил, но и, насколько можно было судить, себя не понуждал. Похоже, он действительно был одноруким — ложку держал в левой руке, затянутой в черную бархатную перчатку. На среднем пальце был надет золотой перстень с большим темно-красным камнем, напоминавшим вишню. В драгоценных камнях Мирон разбирался довольно слабо, однако предположил, что это скорее настоящий рубин, чем какая-нибудь дешевая подделка — уж больно подделки не вязались с обликом Наромарта.
      — Мясо берите, — предложил Нижниченко, указывая на полоски копченого мяса, выложенные на середине скатерти.
      — Спасибо, мяса я обычно не ем, — поблагодарил драу. — Саша может подтвердить.
      — Ага, все фейри любят овощи и фрукты, — кивнул тот и потянулся за яйцом.
      — Осторожно, они сырые, — остановила подростка Анна-Селена, видя, что тот собрался разбить скорлупу.
      — Спасибо. Я тогда их испеку, когда костер прогорит. Кто-нибудь еще будет?
      — Я буду, — присоединился Мирон. Женька отрицательно покачал головой, вообще мальчишка был не особо разговорчивый.
      Наромарт, покончив с окрошкой, достал из-под плаща кинжал и как ни в чем небывало располосовал на дольки грушу. Мирон не то, чтобы удивился — за последние сутки с ним произошло столько невероятного, что удивляться чему-то было просто неприлично; просто отметил про себя разницу в поведении. То, что для драу выглядело обыденным, для человека конца двадцатого века смотрелось, по меньшей мере, странно. Интересно, подумалось Мирону, а каким кажусь этому эльфу я. Странствовал между мирами… Еще вопрос, как странствовал. Может, гравитацией приторговывал как Михаил-Махмуд? Или на мелочи не разменивался, сразу нуль-транспортировкой?
      — Скажите, Наромарт, а вы тоже странник межмирья?
      — Только учусь, — к этим словам полагалась улыбка, но разглядеть что-либо под низко надвинутым капюшоном было по-прежнему невозможно. И чего это он, кстати, лицо прячет? Подозрительно…
      — Вообще-то я бродячий целитель, — продолжал драу. — Меня случайно забросило на чужую Грань — вот теперь добираюсь домой.
      — А дети? — Мирон кивнул на Женю и Анну-Селену.
      — Они пока что со мной. А дальше — видно будет.
      Похоже, что обсуждать эту тему Наромарт не хотел. Ну и не надо. Пока не надо.
      — И как вы отсюда собираетесь дальше?
      — Вообще-то я не очень хорошо знаю свойства Дороги, но слышал, что время от времени на ней попадаются города, где сходятся грани. Оттуда можно добраться до своего дома. А вы разве не так?
      — Да я пока толком не знаю, — честно признался Мирон. — Вот Саша у меня проводник. Можно сказать — лоцман. Как скажет — так и буду поступать.
      — Если хотите, можем вас подбросить до ближайшего города. Только будет две просьбы.
      — Какие?
      — Взять на себя заботу за лошадью. Мне с одной рукой управляться трудновато. А у ребят… как вам объяснить… они не переносят запаха лошади…
      — Соглашайтесь, Мирон Павлинович, — в голосе Сашки Мирон уловил недовольные нотки, которые мальчишка тщательно пытался скрыть. — А я пойду посуду помою.
      — Ну, раз Саша так говорит — значит, я согласен, — подвел итог разговору Мирон.
      Над поведением Сашки, конечно, следовало хорошенько подумать, а еще лучше — как-нибудь поговорить с ним наедине. И не откладывать разговор в долгий ящик, но и излишне торопиться тоже не стоит. К тому же просто интересно было отдать инициативу самому мальчишке: скорее всего, он заметил что-то такое, чего Мирон по неопытности обнаружить не мог. Пока что Сашка оставил решение за собой, но, вероятно, проблема не требовала срочного решения и несколько позже, возможно, мальчик все объяснит, а то и попросит совета.
      Казачонок с глиняными мисками в руках растворился во тьме, отправившись к ручью. Девочка принесла из повозки большую корзинку, в которую стала собирать недоеденные фрукты, мясо и яйца. Эльф понемногу ощипывал виноградную гроздь, виноградины были мелкие и темные, внешне напоминающие сорт "дамские пальчики". Мирон оторвал несколько ягод с другой грозди, попробовал. Виноград оказался терпким и очень сладким.
      — Скажите, Мирон Павлинович, — неожиданно спросил эльф. — Как Вы попали на Дорогу? Не похоже, чтобы Вы были магом.
      — А я вовсе и не маг, — врать в наглую новому знакомцу смысла совершенно не имело. Если верить сказкам, то эльфы в магии собаку съели, и не одну. — И сюда попал, можно сказать, случайно: меня Саша привел.
      — Он койво?
      — Думаю, что да.
      Это слово попадалось Мирону при работе над проектом "Желтый Дракон". Койво — так называли детей, обладающих каким-то особым, таинственным даром. Судя по оперативным документам, койво был Олесь Ухов. И Саша Волков вполне мог оказаться койво. Жаль только, что все данные о том, кто такие эти койво и на что они способны, были очень общими и расплывчатыми. С такой информацией много не наработаешь.
      — Кстати, раз Вы умеете перемещаться между мирами, то Вы, наверное, лучше меня знаете кто такие койво. Может, поделитесь знаниями?
      — Да я тоже раньше мало с ними встречался, — начал было эльф, но, неожиданно развернувшись в темноту, громко спросил:
      — Кто здесь?

      Пока Рита одевала Кристину, Балис звонил по телефону родителям. Мама взяла трубку после второго звонка, словно сидела рядом с аппаратом.
      — Алло.
      — Мама, это я.
      — Балис, ты откуда звонишь? — голос матери был переполнен тревогой.
      — Из дома. Но мы сейчас уезжаем.
      — Ты где был ночью?
      Несмотря на весь трагизм ситуации, Балис внутренне усмехнулся. Для матери сын остается мальчишкой на всю жизнь, десять лет ему, тридцать или, наверное, пятьдесят. Впрочем, сейчас в этом вопросе была не одна только тревога за сына.
      — Дома спал. Я вчера вечером одноклассников встретил, ну и посидели, вспомнили деда. У Женьки Гурского на квартире…
      — У Гурского?
      — Ну да… Мишка Царев был, Максим Клюгер… — быстро вспоминал Балис фамилии одноклассников. — Перебрали немного… В общем, потом сразу спать лёг. А сегодня просыпаюсь — а мне Рита рассказывает, что случилось… Мама, мне надо срочно уезжать в Севастополь, ты же понимаешь, там сразу начнут интересоваться, что и как.
      Несколько секунд трубка молчала. Балис чувствовал, как внутри него нарастает волнение. Его учили контролировать свои чувства в боевой обстановке, но сейчас-то всё было совсем по-другому.
      — Понимаю, — ответила, наконец, мать. — Тебя подвести в аэропорт?
      — Не надо, — торопливо ответил Балис. — Я такси уже заказал… А… Никто из наших не пострадал?
      — Нет, — и у него отлегло от сердца. — Отец был у Парламента.
      — Хорошо, мам, я позвоню тебе из Севастополя. Да, ключи от квартиры я занесу соседке, Элеоноре Андрюсовне, папа её знает. До встречи мама.
      — До встречи… Береги себя, сын…
      Открыв дверь, Элеонора Андрюсовна встретила Балиса таким горьким взглядом, что слова у него застряли в горле. Впрочем, слова были сейчас не нужны. Она понимала, что Балис побывал там, у телецентра, а он — что она это поняла. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и Балис понял, почувствовал её вопрос.
      — Нет, я никого не убил…
      И добавил:
      — Это было ужасно.
      Она коротко кивнула, ничего не сказав, и морпех протянул ей ключи:
      — Элеонора Андрюсовна, я сейчас уезжаю. Пожалуйста, передайте ключи моим родителям, я их предупредил.
      Старушка снова кивнула и забрала ключи. Он двинулся к лифту, когда услышал её голос:
      — Балис.
      — Да, Элеонора Андрюсовна.
      — Если вернетесь, — он хотел объяснить, что вряд ли вернется в Вильнюс, но она не позволила себя перебить. — Если вернетесь, — повторила Элеонора Андрюсовна, выделяя голосом слово "вернетесь", — попробуйте заглянуть ко мне… И ещё… Ирмантас всё время носил перстень, он говорил, что перстень приносит ему удачу. Попробуйте и вы, удача может вам понадобиться… До свидания, Балис, храни вас Бог.
      — Iki pasimatymo,  — Балис задумчиво посмотрел на закрывающуюся дверь. Достал из внутреннего кармана пиджака перстень, несколько секунд разглядывал, потом решительно одел на указательный палец левой руки. Удача? Что ж, удача ему сейчас была бы очень даже полезной.
      В Вильнюсе вступало в свои права хмурое январское утро: небо уже посветлело, но фонари пока не выключали. Во дворе активность наблюдалась только у собачей площадки: несколько человек вывели братьев своих меньших на утреннюю прогулку. Дима себя ничем не обнаруживал, ну, да и необходимости в нём Балис не видел. И без его помощи нетрудно было выйти на магистраль, тормознуть машину и доехать до вокзала. Кристинка что-то недовольно бурчала: уезжать из Вильнюса ей совсем не хотелось, тем более мама обещала сводить её в парк — и не выполнила своего обещания. Рита в ответ пыталась заинтересовать дочку грядущими прогулками по Ленинграду и Петергофу, однако та неожиданно прагматично объясняла маме, что зимой в Петергофе гораздо менее интересно, чем летом, поскольку фонтаны не работают, скульптуры в саду стоят в ящиках и вообще у дедушки Толи они бывают гораздо чаще, чем у дедушки Валдиса.
      Улица, разумеется, в этот час была пустынной, машину следовало ловить чуть дальше, на проспекте. Так они и шли: слева Рита, справа — Балис с чемоданом в правой руке, а Кристинка между ними, сжимая в правой руке ладонь отца, а в левой — матери.
      Чувство опасности нахлынуло на Балиса совершенно неожиданно. Он успел развернуться, увидеть летящий на них сзади песочного цвета «Москвич», рассмотреть за ветровым стеклом скуластое лицо водителя, показавшееся в сочетании хмурого рассвета и уличных фонарей каким-то красным, а потом рефлексы сделали своё тело и, бросив чемодан, он уже летел в спасительный сугроб. Бросив чемодан и бросив руку дочери…
      Что он наделал, Гаяускас понял почти тут же, еще не успев коснуться заснеженной земли, но исправить ничего уже было нельзя: «Москвич» ударил бампером Риту и Кристину и, не сбавляя скорости, вильнул на проезжую часть, стремясь быстрее достигнуть блиставшего впереди огнями проспекта и влиться в поток машин. Кристинку отбросило вперед и вправо, Риту швырнуло на капот, ударившись о ветровое стекло, она упала на левую сторону.
      Вскочив, он метнулся сначала вслед за автомобилем, затем к дочке, затем — к жене и, наконец, застыл на месте, не понимая, чего же делать. И Рита, и Кристина лежали неподвижно, рядом с обеими по асфальту медленно растекались темные лужицы. Замешательство длилось лишь одно мгновение, а затем он напрямик, через сугробы, бросился к ближайшему дому и забарабанил в окно, крича то по-русски, то по-литовски: "Помогите! Вызовите быстрее "Скорую"!". Потом смутно вспоминался какой-то мужик в майке за этим немытым окном, кто-то уже выбегал к месту аварии из дворов и, наконец, мчащийся с сиреной от проспекта новехонький желтый реанимобиль. На звук сирены Балис рванул назад, снова напрямик, опять проваливаясь по колено в сугробы. Кажется, не очень вежливо оттолкнул кого-то, оказавшегося на пути и замер, не доходя нескольких шагов, интуитивно чувствуя: здесь зона работы врача.
      Врач уже выскочил из машины — молодой, высокий, в синем форменном халате, с фонендоскопом на шее. Быстро нагнулся над Кристинкой, осматривал её совсем не долго, затем переместился к Рите. Расстегнул шубу, послушал.
      — Носилки, щит, быстрее. Кубик омнопона внутривенно. Атропин, мезатон. Ставьте систему.
      Фельдшер и санитар выполняли его команды быстро, при этом четко и спокойно, без суеты.
      — Доктор, она будет жить?
      Врач резко развернулся к нему:
      — Вы… муж?
      — Да…
      — Помогите положить на щит. На счет три… Раз, два, три… Шестой месяц?
      — Седьмой…
      — Садитесь, вы мне нужны.
      — А Кристина…
      — Садитесь, — настойчиво повторил врач. — Идёт вторая машина, Вашей дочери помогут. Скажите данные жены: фамилия, имя, возраст.
      — Гаяускине Маргарита Анатольевна, двадцать семь лет, — Балис отвечал, уже залезая в машину.
      Хлопнули двери, взвыла сирена, и «Скорая» рванулась вперед, спеша спасти человеческую жизнь. Врач, расстегнув окончательно шубу, слушал живот.
      — Так, плод жив.
      Балис почувствовал огромное облегчение. Не радость, нет, какая уж тут может быть радость, но именно облегчение. Ребенок жив, Рита жива, жива и Кристинка (врач сказал, что ей помогут, мертвой же ничем уже не поможешь).
      — Вошел в вену, — сообщил фельдшер.
      Не церемонясь, медики распороли рукав шубы и кофты. Ну и правильно сделали. Лишь бы только Рита была жива, а новую шубу они уж как-нибудь купят. Ещё и лучше этой.
      — Так, ставим полиглюкин с преднизолоном — девяносто миллиграмм. Струйно. Потом переходим на желатиноль — капельно.
      — Больница на связи, — не оглядываясь, шофёр протянул назад провод рации.
      — Гинтас? Это Станишевский, двенадцатая бригада. Везу женщину, двадцать пять лет, попала под автомобиль. Готовьтесь принять и гинеколога пригласите — восьмой месяц. Через пару минут будем… Давай, удачи.
      Врач посмотрел, наконец, на Балиса.
      — Сейчас подъезжаем к больнице, помогите переложить на каталку.
      — Конечно. Доктор, она будет жить?
      — Простите, ваше имя?
      — Балис, — доктор молод, ему никак не больше тридцати лет. Ту уж отчество и впрямь ни к чему.
      — Балис, я могу обещать только одно — сделаем всё, что можно. Сейчас она стабильна, но определить степень внутренних повреждений без анализов нельзя. Главное — ваша супруга жива. Верьте, что всё будет хорошо.
      Машина уже притормаживала у приемного покоя. Балис помог переложить жену на каталку, бросил короткий взгляд на её лицо. Он верил, что видит её живою не последний раз. Точнее — наоборот: он не верил, что видит её живою в последний раз.

      Как обычно, вечером в трактире Прова Жеребца, что в Рабаде, или как исказили название малограмотные москвиты на Арбате, началась драка. Начал её санных и колымажных дел мастер Федор Дрозд — мужик вроде бы степенный и благонадежный, но вот только выпил он в тот вечер больше, чем следовало, да к тому же на все захваченные с тобой деньги. Федору хотелось продолжить гульбу, но угощать никто не спешил, что его страшно разозлило. А когда половой попробовал было вежливо спровадить колымажника домой, тот окончательно вышел из себя, оттолкнул полового и пошел разбираться с хозяином.
      Прова Бог силенкой не обидел, да и половые у него были ребята крепкие, может быть, и вытолкали бы Федора без лишнего шума, да на беду ноги у Дрозда изрядно заплелись, так что он повалился, опрокинув стол, за которым сидели Стёпка Скрипсков, Фока Михайлов, да крещеный татарин Алексий, охотно откликающийся на бусурманское своё имя Ахметка — тоже выпить не дурак. Фока, натурально, поднял Федора с пола, да и дал тому в грызло, так что колымажник отлетел на другой столик, за которым к русской кухне приобщались остановившиеся в трактире иноземные гости: двое мужчин среднего возраста и отрок лет двенадцати.
      Вообще-то, иноземцам в трактире Жеребца было взяться вроде бы неоткуда: с тех пор, как во время Смуты пожгли Немецкую слободу, что за Яузой, московская немчура селилась у Покровских ворот, близь покровительствовавших им бояр Матвеевых. Соответственно, и приезжие иноземцы выбирали для постоя трактиры поближе к житью соотечественников: после Смуты европейцев на Руси не шибко жаловали.
      Но, как бы то ни было, эти приезжие избрали местом проживания Рабад — видать, были не робкого десятка. Что младший из мужчин — смуглый черноволосый крепыш тут же лишний раз и доказал: пробормотав что-то непонятное (что с немчуры возьмешь), привстал и пинком отправил Федора обратно в объятия Фоки. Пинок придал санных дел мастеру такое ускорение, что изрядно нагрузившийся Фока не смог удержаться на ногах и повалился на пол, заодно вторично опрокинув Алексия-Ахметку.
      — Charles, qu'est-ce que tu fais, tiens-toi dans les mains!  — воскликнул старший из иностранцев — на вид уже достигший сорокалетия, с бледным лицом и изрядно тронутыми сединою черными волосами. Судя по небольшому шраму от пули на левом виске, ему приходилось бывать в переделках, и эти его слова были вызваны отнюдь не трусостью.
      — Mille tonnerres, comte, dois-je voir comment celui-ci villain grimpe pour la table chez nous? - возмущенно ответил смуглый.
      — Шо, немчура, совсем оборзели? — сжимая кулаки, шагнул вперед Степка. — Понаехали, так ещё и наших бить? Шалишь, ноне царь-батюшка запретил вам дома на Москве покупать да кирхи свои поганые в городе ставить. Погодь, ужо скоро пустим вам кровя.
      Смуглый иностранец вряд ли понимал по-русски и смысл Степкиных слов не дошел до его сознания. Однако намерения работника в мясной лавки были вполне понятны и без слов, поэтому Шарль легко соскочил со скамьи навстречу новому врагу. Удар москвича правой рукой иноземец остановил предплечьем своей левой, а затем его правый кулак въехал в Степкин живот, заставив того согнуться от боли. Шарль тут же ударил еще раз правой, теперь снизу в лицо. Скрипсков распрямился, из разбитого носа на рубаху капала кровь. Третий удар: от плеча, с разворота отправил парня в проход между столами.
      В полной тишине, недобро улыбаясь, с табуретов и лавок поднялось полтора десятка человек. Кто-то сжимал в руке за ножку тяжелый табурет, а кто-то нервно тискал в руке нож.
      — Planche, Ethien! — воскликнул Шарль. На его зов откуда-то выскочили двое в простой одежде, по всей видимости, слуги. — Protegez Raoul.
      — Charles, seulement passerons-nous de l'arme,  — черноволосый уже стоял рядом со своим сотрапезником.
      — Comte, je n'ai pas l'intention de salir mon epee sur cette canaille. Je pense, quelques coups de poing solides seront assez.
      Понимая, что сейчас драка захлестнет весь трактир, Жеребец не стал в неё вмешиваться — себе дороже. И без него желающих помахать руками было более чем достаточно.
      Черноволосый вместе со слугами, отбиваясь от наседающих пьянчуг, оберегая отрока, пробивались к лестнице наверх, в комнаты. Шарль же бросился в гущу боя, отвлекая на себя основные силы. В какой-то момент двоим парням-хлебникам удалось схватить его за руки, но ничего хорошего из этого не вышло: сначала он, повиснув на них, хорошенько пнул каблуками в лицо двух других драчунов, вознамерившихся бить вроде как скрученного врага, а затем резко дернул свои руки вверх и тут же вниз и так ударил державших его по тайному уду, что им сразу стало не до драки. Но в следующий момент обстоятельства переменились: перед Шарлем оказался Прохор, кузнец из соседнего села Семчинское, что возле Зачатьевского монастыря, сумрачный мужик немерянной силы. Иноземец ударил первым, но Прохор только мотнул головой и в свою очередь врезал супротивнику в грудь. Пролетев несколько метров, Шарль грохнулся на столик, за которым, не обращая внимания на творящиеся вокруг бесчинства мирно беседовало двое мужчин.
      — Puis-je vous aider, monsieur? - осведомился один из них у Шарля на чистейшем французском языке.
      — Si cela ne vous embarrassera pas, , — пробормотал приходящий в себя после жестокого удара француз.
      — Pas du tout, monsieur,  — успокоил его незнакомец и, переходя на английский, обратился к своему собеседнику: — Harry, would you like to wait until I solve the problem.
      — O, no, Ulrih. I shell help you.
      Неожиданные союзники поднялись из-за стола. Гарри оказался крепким мужчиной одних лет с графом, а вот тот, кто первым предложил свою помощь — настоящим великаном. Даже Прохор перед ним выглядел жидковато.
      — А ну, тихо, — рявкнул гигант на весь трактир громовым голосом — и драка сразу прекратилась. — Погуляли — и будет, пора честь знать. А ежели кто тумаков не добрал — то могу в Разбойный приказ отправить, там кат добавит так, что мало не покажется.
      Уверенная речь, огромная физическая сила и богатый кафтан говорящего (поди, какой ближний слуга большого боярина, а то и самого царя-батюшки али Святейшего Патриарха, недаром и перстень вон золотой на левой руке) сделали своё дело. Ворча и озираясь, народишко стал медленно пятиться — кто к своим столам, а кто и к двери. Впрочем, у дверей по знаку Жеребца их встречали половые. Хочешь идти домой — иди, только сначала расплатись честь по чести за выпитое, съеденное и сломанное.
      — Господа, благодарю вас за помощь. Позвольте представиться: Шарль де Батц, д'Артаньян, де Кастельмор, лейтенант мушкетеров Его Величества Короля Франции роты Его Высокопреосвященства господина кардинала. Мой спутник — граф де Рошфор, а это — мой воспитанник Рауль Кларик, виконт де Бражелон.
      — Я Ульрих фон Лорингер, а это — мистер Гарри Бульмерр.
      — Очень приятно. Полагаю, наше знакомство надо отметить. Господа, может быть, вы составите нам компанию?
      — Отчего же нет, просим вас за наш стол, ваш в этой суматохе немножко пострадал.
      Сказано было ещё очень мягко. Лейтенант недовольно поглядел на перевернутый столик. Вся еда и выпивка, разумеется, оказалась на полу.
      — Я думаю, лучше поднимемся наверх, в наши комнаты…
      Провожаемые хмурыми взглядами иноземцы прошествовали на второй этаж.
      — Пров, а кто воин сей? — полюбопытствовал кто-то из оставшихся гостей, когда за ушедшими закрылись двери.
      — Ульян Иваныч Лорингер, из литовских людей был, а теперь — полуполковник Пушкарского приказу, — откликнулся трактирщик. — Говорят, нынче в силе, на суде супротив самого Михайлы Борисовича Шеина свидетельствовал.
      — Супротив Шеина-то баить в суде силы не надобно, — вздохнул еще кто-то. — Там уж всё заранее решено было…
      — Э, Ивашка, пустое глаголешь, — Пров вместе с половыми уже обносил всех чарками, — облаять-то Шеина многие горазды были, а вот дело сказать — это мало кто мог. Шеин-то вишь, что-то не так с пушками распорядился под Смоленском. Ульян-то ему объяснить пытался, он в пушках большой дока, да разве ж Михайло Борисыч кого слушал? Такой уж гордый боярин был… Он Ульяна хотел сгоряча плетью двинуть, а тот его сам как двинул — воевода и сел посреди лужи. Бирючей шеинских раскидал и в Москву поспешил — бить челом царю-батюшке. Ну а уж тут бояре-то давно зуб на Шеина точили, доложили Михаилу-то Федоровичу в лучшем виде. Ну, царь-батюшка его уж после полуполковником и пожаловал.
      — Да уж, — заключил Степка Скрипсков, рукавом рубахи утирая с рыла кровь, — с таким-то лучше не связываться. И силища невпроворот, и, видать, смелый воин, и в милости. Либо нутро всё отобьёт, либо в Танбов али в Козлов отправит, за крымчаками бдить. Слава Богу, сёдни обошлось…
      Д'Артаньян и Рошфор неплохо говорили по-английски, Бульмерр немного знал французский, Ульрих же свободно разговаривал на обоих языках.
      — В моём замке было много книг на разных языках, а я любил читать. Вот и пришлось изучать разнообразную речь. Особенно трудно мне давалась латынь, но надо же было чем-то занимать свою скучную жизнь.
      — Вы совершенно правы, Ульрих. Я тоже всегда говорил, что наша жизнь — неимоверная скука, — согласился лейтенант. — А ваш земляк Уилл, — обратился он к Гарри, — убеждал меня, что через несколько сотен лет о нашем времени будут говорить, как о полном страстей и приключений, а про меня, представьте себе, господа, про меня, напишут пьесу.
      — Какой Уилл? — поинтересовался Бульмерр.
      — Шакспур, тот, что писал трагедии.
      — В таком случае, готовьтесь, любезный лейтенант — про вас в будущем непременно напишут. Шекспир был гением, а слово гения имеет свойство сбываться.
      — Вы так думаете?
      — Проклятье… Когда наши потомки будут вспоминать Англию этих лет, они не скажут, что это было время короля Якова или короля Карла, время графа Мидлсекса или герцога Бэкингема. Нет, они скажут, что было время Шекспира, и будут тысячи раз правы. Я уверен, что его пьесы будут ставить по всему миру через многие сотни лет, когда о нас будут помнить только любители покопаться в старых хрониках, если, конечно, о вас Дэртэньен, не напишут пьесу.
      — Ну, хорошо, обо мне потомки узнают из пьесы. А об остальных — откуда? В каких таких хрониках можно будет что-то найти?
      — А вот смотрите, лейтенант. Граф де Рошфор — дворянин, а генеалогия дворянских родов ведется очень тщательно. То же касается и виконта.
      — А ведь и верно. Я как-то об этом и не подумал. Видимо и Ваше имя так же можно будет встретить в книгах по генеалогии?
      — Можно, хотя не так просто: мой родовой замок расположен в Литве, как ее сейчас называют в Лифляндии. Легче его встретить в реестрах Пушкарского приказа, в коем я ныне служу московскому царю.
      — А Гарри?
      — Ну, а Гарри всё же первый иноземный инженер, приглашенный в Россию для поиска руд и драгоценных камней.
      — В самом деле? — изумился Рауль.
      — Представьте да, — развел руками англичанин, — у меня даже грамота царская есть, её очень полезно воеводам да губным старостам на местах показывать, а то ведь не повернуться, чтобы хоть чем-то помочь.
      — Кто такие эти губные старосты? — с трудом произнес иностранные слова лейтенант.
      — Ну, что-то типа бальи или сенешалей у вас во Франции…
      — И много ли руды вам удалось найти? — поинтересовался Рошфор.
      — Немало граф. Земля москвитская велика и обильна, одно плохо — порядка в ней совершенно нет. Впрочем, с порядком сейчас туго и в моей родной Англии…
      — Да-да, — охотно согласился д'Артаньян, припомнив кое-какие свои приключения в Лондоне, — везде упадок, мельчают люди. Вот Уилл, помниться, так и говорил: раньше короли иною мерой отмеряли как милость, так и гнев, а теперь…
      И он огорченно махнул рукой.
      — Да будет вам, лейтенант, — не согласился артиллерист, — вы судите о прошлом по рассказам и книгам, а рассказчикам свойственно приукрашивать действительность. Вот, например:
      "И когда герцог со своей женой предстали перед королем, то стараниями баронов примирились они друг с другом. Королю очень приглянулась и полюбилась та женщина, и он приветствовал их и принял у себя с чрезвычайным радушием и пожелал возлечь с нею, но она была женщина весьма добродетельная и не уступила королю. И тогда сказала она герцогу, своему мужу:
      — Видно, нас пригласили сюда, чтобы меня обесчестить. А потому, супруг мой, прошу вас, давайте сей же час уедем отсюда, тогда мы за ночь успеем доскакать до нашего замка.
      Как она сказала, так они и сделали, и отбыли тайно, и ни сам король и никто из его приближенных не подозревал об их отъезде. Но как только король Утер узнал об их столь внезапном отъезде, разгневался он ужасно; он призвал к себе своих тайных советников и поведал им о внезапном отъезде герцога с женою. И они посоветовали королю послать за герцогом. И его женою и велеть ему вернуться ради неотложного дела.
      — Если же не возвратится он по вашему зову, тогда вы вольны поступать, как вам вздумается, у вас будет повод пойти на него сокрушительной войной."
      — Надо же, — удивился Рошфор, — я и не мог предположить, что и в Москве известны книги Томаса Мэлори.
      — А это уже мне Гарри из Лондона привез. У нас-то здесь только духовные книги печатают.
      — А хорошо написано, — вздохнул д'Артаньян, — душевно. Я ж говорю, раньше какие страсти кипели…
      — Вы думаете, нынешние короли не обращают внимания на молодых и красивых жен своих вассалов?
      — Думаю, что они не способны из-за этого начать войну. Скорее придумают повод, чтобы отправить вассала на плаху.
      — Это называется «политика», Дэртэньен. Грязное дело…
      — Эх, господин инженер… Поверьте, о том, что такое политика, я могу рассказать вам много такого, о чем вы и не подозреваете.
      — Охотно верю, всегда старался держаться подальше от государственной службы, на которой вы, лейтенант, имеете честь состоять.
      — Эй, что вы этим хотите сказать, чёрт меня подери?
      — Только то, что на государственной службе можно не испачкаться в грязи, но нельзя эту грязь не замечать.
      — Я неоднократно говорил, Шарль, что знание дворцовых тайн не возвышает человека, а наполняет его душу пустотой и грязью. Теперь тебе об этом сказал другой человек, только и всего, — пожал плечами граф де Рошфор.
      На жизнерадостном лице д'Артаньяна вдруг отразилась смертельная горечь.
      — Вы правы, Гарри, извините… Иногда перо и угроза значат больше, чем шпага и преданность.
      — Не стоит извиняться. Так о чем мы говорили?
      — О Мэлори. Я просто хотел сказать лейтенанту, что он напрасно принимает все легенды за чистую монету. Мне кажется, что и в те времена, как и сейчас, были поистине великие люди и были никчёмные людишки. Не время делает нас тем, что мы есть, а мы сами делаем себя такими.
      — Не знаю, Ульрих. Право, удивительно, как военных людей тянет философствовать. В своё время я имел интересную беседу с одним наемником, забыл уже его имя, правда, в отличие от вас, воин он был, прямо скажем, никудышний. Так вот он утверждал, что наша жизнь напоминает часовой механизм: всё имеет свою причину и своё следствие. И все наши поступки — так же следствие каких-то причин. Может быть неизвестных, но вполне реальных.
      — А вы сами верите в это?
      — Наверное, всё же нет. Я не представляю, чтобы мою жизнь можно было перевернуть так, чтобы, например, граф оказался моим врагом, а какой-нибудь, прости Господи, господин Атос из роты капитана де Трейвиля — другом.
      — Вот видите, лейтенант… Я не имею чести знать этого вашего знакомого философа, однако в том, что вы рассказываете, я не вижу Того, В Кого я верю… Того, Кто даровал нам свободу выбирать своё решение и взамен спросит с нас за то, какое именно решение мы приняли.
      — Вы, конечно, добрый католик…
      — Да, нет, граф, говоря по-вашему, я — схизматик…
      — Вот как… Но вы же германец… — удивился Рошфор.
      — Германец? Вот уж нет. Мой родовой замок Лорингер расположен на бывших землях Тевтонского Ордена, мои предки были рыцарями и в моих жилах течет кровь самых разных народов: германцев, англичан, датчан, шведов, литвинов, русских и даже, представьте, французов…
      — О, Ульрих, и французов?
      — Возможно, Шарль, мы с вами очень дальние родственники. Ваше поместье Кастельмор где-то в Пиренеях, не так ли?
      — Чёрт побери, Ульрих, воистину так: я — гасконец.
      — Жаль, что мы не в замке Лорингер, там хранятся несколько старых грамот, в которых упоминаются мои предки. Кажется, кто-то из них именовался де Кастельмор.
      — Очень может быть. Когда я был в Лондоне, мне рассказали про Кэстельморов из Йорка. Когда-то рыцарей носило по Европе как осенние листья по Фонтенбло. Однако, всё равно непонятно, почему вы ударились в схизму.
      — А вам мешало, что Уилл, о котором вы так хорошо говорите, не был католиком?
      — Мне? Вот ещё… Одно дело — заговоры против Его Величества Короля и совсем другое — кому и как человек молится. Думаю, что перегородки, которые разделяют нас, не настолько высоки, чтобы достать до самого Господа Бога.
      — Ну, вот так же и я. Я не богослов, я верный сын той Церкви, в которую крещен еще в детстве. Но я не берусь судить тех, чья вера отлична от моей — пока они не посягают на мою. Всё равно, каждый делает свой выбор сам — и ответит сам. На другого ответ не возложишь.
      — Это по мне… Нет, Ульрих, мне решительно нравится, что мы так вот здесь встретились. Предлагаю выпить за это ещё раз.
      — С удовольствием. Разливайте, лейтенант, вы с графом привезли в Москву совершенно замечательное анжуйское, давненько такое пить не приходилось. У нас, знаете ли, плоховато с винами.
      — Знали бы вы, какого труда мне стоило уговорить Шарля не расправиться с этим вином сразу после Варшавы. Я то бывал в Москве раньше, поэтому точно знал, что вино следует поберечь.
      — Зато ваша уодка валит с ног не хуже уиски, которое я пивал в Лондоне с Уиллом.
      — Особенности национального климата, — усмехнулся инженер. — В России, особенно к северу и востоку от Москвы, гораздо холоднее, чем во Франции или даже в Англии. Элем или вином здесь себя не согреешь, тут иное потребно. В свою первую экспедицию на Мезень я жутко страдал от холода, пока не приучился пить уодку. Теперь прежде чем выйти из города, всегда проверяю, взято ли с собой потребное количество.
      — Ну, за понимание!
      В тысяча семьсот первом году в Амстердаме вышла книга воспоминаний шевалье Шарля де Батц, д'Артаньян, де Кастельмор капитана роты черных королевских мушкетеров. В ней нет ни слова об этой встрече в московском трактире — слишком незначительным в жизни Шарля было это событие.

      Воду они, разумеется, выпили. Практически всю. Балис оставил буквально на два глотка, не слишком понимая, зачем это может пригодиться.
      — Ну что, до костра дойдем?
      — А откуда Вы знаете, что это костер?
      — Вижу. Пока мы отдыхаем, я за этим огоньком наблюдаю. Очень переменчивый, костры такими как раз и бывают.
      — А Вы не видите, как далеко он отсюда?
      — Точно не скажу, но примерно где в двух километрах, может, чуть побольше.
      Сережка немного помолчал, очевидно, обдумывая ситуацию.
      — Дойдем. А только, что мы там, у костра делать будем?
      Балис легонько пожал плечами.
      — Это зависит от того, что это за костер и кто около него сидит. В лучшем случае попросим еды и ночлега.
      — Ага, а в худшем там сидят маленькие зелененькие человечки, которым как раз ужина не хватает. И решат они нас зажарить и съесть.
      — Будем отстреливаться, — невозмутимо сообщил капитан. — Три рожка к автомату, у тебя полная обойма. Хватит на зеленых?
      Сережка прыснул.
      — Издеваетесь?
      — Чуть-чуть. Конечно, раз мы оказались непонятно где, нам может встретиться непонятно кто, только вот почему нужно сразу придумывать самое сложное объяснение? Может, у этого костра сидят обыкновенные люди…
      — Это лучше? — серьезно спросил мальчишка.
      — Как знать… Я не слышал, чтобы кому-то из людей не удалось договориться с зелеными человечками. А вот когда не удается договориться с людьми — и слышал, и видел, и даже участвовал в событиях.
      — Скажете тоже… Кто в этих событиях не участвовал… — недовольно проворчал Сережка.
      — А поэтому будем проявлять осторожность. Подойдем поближе, а там ты вдали побудешь, а я пойду, погляжу, что за костерок и кто у него греется. Договорюсь — позову. Не договорюсь… Там видно будет…

      — Заблудился я, дорогу потерял, — донеслось из темноты. — Разрешите к костру вашему присесть.
      — Давай, подходи, — откликнулся Мирон. — За костер денег не берем.
      Про себя Нижниченко отметил, что в своем мире такой беспечности ни за что бы не проявил. Мало ли кто по ночам в степи шляется. Здесь же он безоговорочно верил Саше — плохие люди на Тропу не попадают. Зато странных встречных в этих краях, похоже, можно было ловить сачком: сначала Михаил-Махмуд, потом — эльф, теперь вот еще кто-то приблудился.
      А кто-то вышел из темноты и оказался мужчиной лет тридцати в полевой форме советского морского пехотинца с погонами капитана. Высокий (правда, все же пониже эльфа, но у того рост вообще переваливал за два метра), худощавый, но крепкий. Волосы еще не тронуты сединой (по крайней мере, настолько, чтобы это было видно в свете костра), дневная щетина на загорелом лице — тоже. Гимнастерка на груди была расстегнута, рукава — закатаны до локтей, берет засунут под погон на левом плече.
      — Добрый вечер, хозяева, извините за беспокойство, — офицер присел между Мироном и Женькой.
      — И тебе добрый вечер, странник, куда путь держишь?
      Мирон, стараясь не выдать себя, фиксировал цепкие взгляды, которыми морпех осматривал все вокруг. Это начинало немного беспокоить — капитан явно был настороже и, похоже, представлял потенциальную опасность. Причем расклад получался довольно паршивый: оружия у Мирона и Сашки не было, если не считать рапиры и кинжала — подарка Саида. Против офицера морской пехоты — немногим страшнее зубочистки. Эльф и его спутники, судя по всему, были вообще не боевыми единицами. Немного утешало то, что и у капитана оружия не просматривалось, но морской пехотинец, а уж, тем более, офицер — сам по себе оружие еще то. Неужели Сашка ошибся? Или с приходом на Тропу Мирона наступили новые времена (какая честь, не надо из-за меня делать таких исключений)?
      — Даже не знаю, что и сказать, — немного развел руками офицер. — Заблудился я.
      — Давай, отдохни, — предложил Мирон. — Хочешь — поужинай с нами.
      Морпех непроизвольно сглотнул, так что стало понятно — его серьезно донимал голод.
      — Спасибо. А вас без припасов не оставлю?
      — Милостью Элистри голодная смерть нам не грозит, — вступил в разговор Наромарт. — Анна, извини, что приходится тебя беспокоить, но принеси гостю еды.
      — Не стоит извиняться, — несколько церемонно произнесла девочка и полезла в фургон.
      — Вот повезло, я уж думал, что придется так в степи и ночевать, — снова развернулся к костру капитан.
      — Э, да, похоже, Вы на Дорогу неожиданно попали, — продолжал эльф.
      — Что верно, то верно — такого я не ожидал, — согласился морпех, пожирая глазами темную фигуру в плаще.
      — Печальная история, — заключил эльф. — Скорее всего, это связано со смертью ребенка-койво.
      — Какого ребенка? — голос офицера дрогнул, что не укрылось от внимания Мирона — похоже, Наромарт попал в цель.
      — Койво. Ребенок с особыми способностями. Это не магия, этому нельзя научиться, с этим рождаются. Как правило, койво — мальчики, хотя бывает, что способности пробиваются и у девочек, — капюшон сделал легкое движение в сторону Анны-Селены, которая уже разворачивала перед незнакомцем скатерть с остатками ужина.
      — И Вы говорите, про смерть… такого ребенка?
      — Ну, я немного неточно выразился… Это не совсем смерть, точнее даже совсем не смерть, говорю вам как врач… и как маг, пусть и начинающий.
      От Мирона не укрылась пауза перед тем, как эльф признался в своей второй профессии. В том, что каждый из сидящих у костра что-то скрывает, ничего особенного не было: Тропа — Тропой, но так вот сразу делиться сокровенным никто не будет. Другой вопрос — что именно скрывает Наромарт. Раньше он говорил о магии совершенно свободно, похоже, по его мнению, в занятии магии нет ничего зазорного. Нижниченко имел очень слабое представление об эльфах, построенное в основном на художественной литературе в стиле фэнтези, которую он иногда почитывал на ночь. Из этой литературы выходило, что волшебство для эльфов — дело самое обычное. Да и ранее в разговоре с Мироном он обсуждал магию с полным спокойствием. По всему выходило, что никакой заминки драу допускать был не должен. И все же заминку он явно допустил. Почему?
      Разрешить эту загадку прямо сейчас, разумеется, нечего было и думать: информации у Мирона явно недоставало. Но запомнить следовало: возможно, когда-то именно этот эпизод пригодится, чтобы найти верное решение или разгадать головоломную задачу.
      — Простите, — офицер принялся за еду. Ел он не спеша, но Мирон видел, что неспешность эта деланная. — Простите, но вы говорите очень сложно. Смерть — не смерть…
      — Но ведь и то, с чем Вы столкнулись — непросто. К тому же я не знаю, насколько хорошо Вы знаете строение мира.
      — Ох, — вздохнул капитан, — если необходимо пускаться в столь сложные объяснения, то лучше как-нибудь в другой раз. Давайте проще: где здесь ближайшее жилье?
      — Это Дорога, понимаете, — как-то устало повторил Наромарт, — ближайшее жилье — это может быть только город на Грани. А как далеко до такого города — невозможно предсказать. Может, день пути, может — неделя. Дорога меняется, она меняется каждую минуту.
      — В-весело, — морпех оторвался от еды, — и как же до такого города добираться?
      — Если хотите, я могу Вас подвезти, — Наромарт кивнул на фургон.
      — А чем я буду расплачиваться?
      — Тем, что имеет самую большую цену на Дороге — рассказами о своем мире.
      — Вот как. И что я должен буду рассказать?
      — Ну, кто в нем живет, и что умеет делать. Миры во многом похожи друг на друга, но в каждом из них есть свои особенности.
      — Так, это мне подходит, только нас двое. Двоих возьмете?
      Капюшон Наромарта повернулся к Мирону.
      — Ну что, Мирон Павлинович, берем еще двух спутников?
      — Я считаю — берем: надо же, помочь людям, — ответил Нижниченко и осекся. Морпех медленно вставал, не отрывая взгляда от Нижниченко, на его лице была высшая степень удивления.
      — Не может быть… Мирон Павлинович… Павлиныч?!!!
      А в следующее мгновение словно пелена упала с глаз Мирона, и в высоком офицере он узнал прибалтийского мальчишку с необычным прозвищем.
      — Бинокль?.. Балис?!!!
      И, не замечая ничего вокруг, они бросились навстречу друг другу, сомкнув крепкие мужские объятья.
      — Не может быть…
      — Столько лет…
      — А у меня твой сердолик сохранился…
      — А у меня твой янтарь…
      — Погоди…
      Балис повернулся и громко крикнул в темноту:
      — Сережка! Иди сюда! Это — друзья!

      Поздно мы с тобой поняли, Что вдвоем вдвойне веселей Даже пролетать в небе облаком А не то, что жить на земле.
      — Ваш пропуск, товарищ капитан третьего ранга… Проходите. Ваш пропуск, товарищ капитан…
      Балис, не отрывая глаз от спины Огонькова, протянул дежурному бумагу.
      — Проходите…
      Что такое Питер? Это ветер… Сейчас этот ветер был мокрым и злым, но Балису было всё равно. После смерти Риты и Кристины его уже ничего не интересовало. Его жизнь кончилась там, в больнице, когда он услышал от врачей страшную весть. Теперь он не жил, а существовал. Телом он был сначала на базе Вильнюсского ОМОНа, куда вывезли его приехавшие в больницу по звонку Димы ребята капитана Макутыновича , потом его перевезли на военном самолете в Ленинград — пришлось давать показания в штабе Балтийского Флота. Мыслями же — всё время возвращался на заснеженную улочку, где прервалась жизнь его жены и дочери. Раз за разом прокручивал он в памяти события этого проклятого утра. Нахлынувшее чувство опасности, песочного цвета «Москвич», лицо водителя: неестественно безразличное, словно маска и столь же неестественного, какого-то пунцового цвета… Свой прыжок в сторону. Вскрик Кристины. Звук удара. И два неподвижных тела на тротуаре…
      Зачем он тогда прыгнул? Ведь он мог, он должен был спасти их. Оттолкнуть из-под колес. У него было на это время, он мог успеть, если бы… Если бы не начал спасать себя. Если бы не эти рефлексы, которые ему годами ставили в Армии. Его учили выживать — и он выжил. Но зачем ему эта жизнь, если он потерял то, что составляло её суть? Впрочем, еще одну вещь он должен был сделать — выполнить приказ таинственного «Гедеминаскауса». Те, кто работали с ним — и в Вильнюсе и в Ленинграде — не были в курсе истории с патронами, они просто выручали попавшего в беду офицера, служившего в той же Армии, что и они: страна — страной, а Армия и Флот пока еще были живы, хотя уже корчились от боли, вызванной всеобщим развалом. Пусть то тут, то там предательство уже торжествовало, но основная масса людей в погонах продолжало хранить верность единому боевому братству. Поэтому, пять зеленых патронов без маркировки всё еще лежали в кармане его кителя, и никто об этом не знал.
      Огоньков о чём-то договорился с водителем-частником (не старое время, теперь желающие подзаработать денег извозом спокойно подбирали клиентов в самом центре города), сел в машину на переднее сидение, распахнул заднюю дверцу перед Балисом. Капитан забрался внутрь, поправил полы шинели, бросил взгляд на здание Адмиралтейства… В детстве он любил гулять по Ленинграду с дедом. Не с отцом, не с матерью, а именно с дедом — тот знал чуть ли не про каждый дом и улицу в центре города какую-нибудь увлекательную историю. Потом, в молодости, они часто гуляли здесь с Ритой. С Ритой… Они гуляли здесь втроем и могли бы гулять еще не раз: она, он и Кристинка. Если бы не песочный «Москвич» на пустой улице… Но теперь Рита и Кристина никогда не увидят Адмиралтейства… и Дворцовой площади… и Зимнего дворца… и Невы… И Ирмантас, маленький Ирмантас (тут бы они с Ритой были единодушны в выборе имени), его сын, который умер, не успев родиться — он тоже ничего этого не увидит… Если бы Балис тогда не прыгнул в сторону…
      Он продолжал снова и снова прокручивать в памяти эту сцену, попутно фиксируя, что машина едет отнюдь не в Пулково — вдоль Невы, сворачивает на набережную Фонтанки, и останавливается на углу пустующего Летнего Сада.
      — Пойдем, — обернулся Огоньков и, повернувшись к водителю, добавил. — Спасибо.
      — Пожалуйста…
      Машина поехала дальше по набережной, а Балис вслед за Огоньковым прошел в большие чугунные ворота. В Летнем Саду было тихо и пусто. Пруд у входа на зиму спустили, статуи укрыли деревянными чехами. Снег с аллей и скамеек никто не расчищал: в стране шла битва за демократические преобразования, и тратить в это время деньги и силы на благоустройство парка никто не собирался. Офицеры пошли вглубь по небольшой тропинке, протоптанной посреди аллеи. Огоньков огляделся, еще раз удостоверился, что рядом никого нет, и обратился к Балису.
      — Ну а теперь рассказывай то, что ты не стал говорить в штабе.
      — Почему ты решил, что я что-то скрыл? — голос капитана был безразличен. Гаяускас спросил для проформы, на самом деле ответ на этот вопрос его нисколько не интересовал. Его вообще ничего не интересовало. Балис должен был умереть там, на Вильнюсской улице, приняв на себя удар «Москвича» песочного цвета, и по какой-то нелепой ошибке он остался жив… Но патроны он всё-таки обязан отдать по назначению.
      — Потому что, здесь что-то не так. Потому что на улицах Вильнюса не каждое утро пытаются убить молодых родителей с маленькой дочкой. Даже если отец — капитан Советской Армии. Если бы тебе набили морду в какой-нибудь кафешке, в которую ты по глупости забрался бы в полной парадной форме — я бы понял. А вот за что тебе автокатастрофу устраивать — я не знаю.
      — А я знаю?
      — Знаешь, — убежденно заявил Огоньков. — И знаешь, что я это знаю. Я — начальник первого отдела штаба бригады, я знаю в бригаде всё про всех, все грехи ваши — у меня в сейфе. Так вот, в Севастополе ты не сделал ничего такого, ради чего кто-то решил бы тебе устраивать покушение в Вильнюсе. До Севастополя? Не думаю: за эти три года с тобой не было проблем такого масштаба. Значит, что-то случилось там, в Вильнюсе. Что это было?
      — Зачем тебе это, Слава? — глухо произнес Балис. — Их уже не вернуть.
      — Их — нет. А тебя…
      — Меня не вернуть тоже.
      — Нет, Балис, тебя я верну обязательно, — Огоньков остановился и повернулся к Гаяускасу. — Ты должен вернуться.
      — Знаешь, Слава, в то утро Рита сказала мне, что у меня нет страны — Союз уже умер, и всё, что происходит — только видимость жизни. У меня нет семьи. У меня нет ничего. И ты говоришь, что я кому-то что-то должен?
      Морпех горько усмехнулся.
      — Ты давал присягу.
      — Считайте меня дезертиром…
      — Дезертиром? А ты думал о том, что это значит? Ты думаешь, дело в тебе? Дело во мне и во всех нас.
      — Ты-то здесь причем? — равнодушно поинтересовался Балис. Слова капитана-три скользили по поверхности, не задевая его разума. А там, внутри, мчался по заснеженной улице песочный "Москвич".
      — При чем тут я? Могу пояснить. Для меня слова "Флот своих не сдает" — не красивая фраза, а руководство к действию. Говоришь, нет страны? Может быть. Но мы-то есть, верно? Мы нужны друг другу, иначе бессмысленной становится вся наша жизнь. Тебе уже всё равно, так? Отлично, а мне теперь что, передать свои соображения по инстанции? А там будут рады найти человека. Человека, на которого можно будет повесить всех собак. Тебе пришьют то, в чем ты совсем не участвовал…
      — Пусть шьют.
      — Пусть, тебе ведь всё равно… А потом меня попросят подкинуть материала на какого-нибудь другого офицера. На Стаса Федорова, например, или на Ваню Щелканова. Им-то уже не всё равно.
      — А ты на них не подкидывай.
      — Не подкидывать? Да? "И что же это вы ломаетесь, капитан третьего ранга Огоньков? В прошлый раз вы не были таким порядочным, нечего из себя целку строить, действуйте". Вот что я услышу, Балис. И самое страшное то, что ответить мне будет нечего. Девственность, капитан, хороший гинеколог сделает любой женщине за полчаса. А вот невинность теряют один раз — и навсегда. И поэтому я вот что тебе скажу, Балис — хочешь выйти из игры — твоё право. Но выйди из неё как мужик: расквитавшись со всеми долгами и никого не подставляя. Думай.
      Огоньков развернулся и двинулся по тропинке дальше — в сторону Кофейного Домика. Балис в задумчивости брел за особистом: его слова сумели пробиться сквозь скорлупу отрешенности. Первый раз за эти страшные четыре дня Гаяускас подумал о ком-то ещё, кроме своей семьи.
      — Чем ты мне хочешь помочь, Слава? Рита и Кристина мертвы, ты не можешь их воскресить… Месть? Ты думаешь, мне будет легче оттого, что этот мерзавец сядет в тюрьму или даже получит пулю в затылок?
      — Я думаю, что тебе будет легче, если ты будешь твердо знать, что эти сволочи больше не дотянуться еще до чьих-то жен и детей. Не только тот, кто сбил Риту, но и те, кто его послали.
      — А ты понимаешь, на кого хочешь поднять руку?
      — Нет, но догадываюсь, что это люди не простые.
      — И считаешь, что что-то можешь им сделать?
      Огоньков снова остановился. Внимательно посмотрел в лицо Балису.
      — Считаю, — твердо ответил капитан третьего ранга. — Знаешь, спасать мир — это занятие для киногероев, я не потяну. Или вот спасти Союз — тоже не могу. Но здесь — другое дело. Это не политика, не высокие материи. Сейчас задели моего друга и дело моей жизни. И за это кому-то придется ответить…
      — Да? — Балис помедлил еще мгновение, — ну хорошо, смотри.
      Нащупал в кармане кителя патрон, достал и протянул его Огонькову. Тот с пару минут повертел его в руках, внимательно изучая, потом вернул.
      — Сильно. И сколько таких?
      — Сейчас у меня осталось пять штук. Было больше…
      — Да, за это действительно могут автокатастрофу организовать. Если эта бомба рванет — полетят клочки по закоулочкам. Как это к тебе попало?
      Балис рассказал историю штурма телецентра, пару раз прерываясь, когда поблизости оказывались прогуливающиеся по Летнему Саду граждане. Таких, впрочем, было всего несколько человек, не иначе как заплутавшие туристы. Бывают такие чудаки: прямо перед их глазами Марсово Поле, храм Спаса-на-Крови, Мраморный дворец, нет, прутся зачем-то в пустой и заснеженный парк. Летом сюда надо приходить, летом. Не зря же называется: Летний Сад.
      — Н-да, опять мальчик со шпагой… — грустно подвел итог Огоньков.
      — Какой мальчик, с какой шпагой? — удивился Гаяускас.
      — Книги в детстве читать надо, — буркнул особист.
      — Какие книги, о чём ты вообще? — обычно спокойный, Балис почувствовал, что закипает от злости. Нашёл Слава время загадки загадывать.
      — Да успокойся ты… Есть писатель такой, Владислав Крапивин, а у него — роман, который называется "Мальчик со шпагой".
      — А…
      Детского писателя Владислава Крапивина Балис вспомнил. Роман — нет. Наверное, всё же не читал.
      — А какое отношение всё это имеет ко мне?
      — Прямое. Там главный герой был такой… прямолинейный. Чуть что не так — сразу в бой. Сразу "вижу цель, атакую…" Думал уже потом, если вообще думал. Сплошные эмоции.
      — Понятно. Значит, по-твоему, я не думал?
      — Как не печально, ты действительно не подумал, прежде чем лезть в это пекло. Мог бы догадаться, что это была подстава. Кому-то очень надо было замарать Армию, вот и состряпали сюжет. А ты оказался исполнителем. Не единственным, конечно, но одним из. Тебе ведь от этого не легче, что не единственным? Ну вот… Чем лучше ты действовал — тем хуже было для того самого Союза, который ты там защищал, а лучше — для тех, кто сейчас этому Союзу могилу выкапывает. Или уже закапывает… вместе с покойничком.
      — Болтать легко…
      — Болтать? Ты хоть знаешь, что при штурме умудрились труп бросить. Да не чей-нибудь, а спецназовца из «Альфы». Офицера. Представляешь, «Альфа» потеряла труп одного из своих. Кто в это поверит?
      Это кто-то из ребят Хрусталева, понял Балис. Может быть, тот парень, что упал тогда перед входом в телецентр. Ну да, говорил же майор, что у него в телецентре раненый. Эх, если бы Хрусталев не уехал тогда с «Гедиминаскаусом» — не было бы этой позорной потери трупа. Но ведь и вправду, заместитель-то его не вчера родился… Как же можно было бросить товарища… Эх ребята, вам же еще в бой идти вместе, как же в глаза-то смотреть друг другу будете…
      — А точно, это — офицер "Альфы"?
      — Сам понимаешь, официальной информации у меня нет. Но, судя по тому, как надрывается демшиза — точно. Для кое-кого этот труп — свет в окошке.
      В памяти Балиса вновь всплыл штурм. Асхадов, Клоков, Хрусталев-Карповцев, таинственный «Гедеминаскаус»… Нет, никто из этих людей на роль такого кукловода не годился. И всё же понимание того, что они были пешками в чужой игре, становилось всё яснее. Ну, может, не пешками, офицерами, но от этого не легче. Всё равно кто жертвовал фигурами, разменивал их… Просто бил, убирая с доски. А доска — это жизнь. Шекспиру приписывают фразу: "Весь мир театр, а люди в нём актеры". Но актеры в пьесах Шекспира умирали только до конца представления, а в этой игре люди гибли насовсем.
      — Теперь ты знаешь всё. Что делать собираешься? — поинтересовался он у Огонькова.
      — Хотелось бы понять, где всё-таки ты прокололся, — задумчиво произнес капитан третьего ранга. — Понимаешь, не похоже, чтобы покушение было делом рук этого гебешника, ему проще было тебя в душе пристрелить. Хрусталев — тем более не стал бы такими вещами заниматься. Это кто-то другой… Но кто? Как тебя могли вычислить, не понимаю.
      — И я не понимаю, — честно признался Балис. — Голову сломал — ничего придумать не могу. Я даже пытался представить, что это никак не связано со штурмом — но тогда вообще непонятно почему.
      — А может, случайность? — размышлял вслух Огоньков. — Хотя, что-то слишком профессиональная случайность. Машина угнана, отпечатков пальцев нет, шли вы по тротуару, туда заехать только нарочно можно. Или пьяным в дымину, но это, похоже, не наш случай — уезжал-то он больно грамотно… Нет, не случайность. А из этого следует, что где-то ты всё-таки засветился. Будем выяснять, где.
      — И как же мы будем это выяснять?
      — Посоветуемся со знающим человеком. Есть у меня дружок один — вместе курсы одни в КГБ оканчивали, хороший мужик. Сейчас здесь в Питере, на Литейном четыре работает . Вот его и спросим. Пошли, позвоним.
      И моряки направились к выходу из Летнего Сада.
      Первый телефон-автомат на набережной Фонтанки, попавшийся им на пути, как и ожидал Балис, оказался сломанным. Второй тоже: в борьбе за светлое демократическое будущее на обслуживание уличных телефонов времени не хватало, как и на уборку улиц. У третьего вообще не было трубки: кто-то аккуратно отрезал её вместе с проводом и унёс по какой-то своей надобности… Но четвертый оказался в полной исправности, позволив Огонькову связаться со своим товарищем. Пока капитан-три общался со кэгебешником, Балис, облокотившись на ограду, задумчиво глядел вниз, в Фонтанку. У стен набережной поверх льда намело белый снег, а на середине реки сквозь тоненькую корочку было хорошо видно тёмную зимнюю воду.
      С Ритой они часто гуляли по набережным маленьких питерских речек. Он вспоминал об этом, и его мысли тут же возвращались к той Вильнюсской улице, песочному «Москвичу», красному лицу водителя, глухому удару…
      — Ждем здесь, — подошел закончивший разговор особист. — Сейчас он подъедет.
      Гаяускас молча кивнул. Он снова был там, в Вильнюсе, в полутемном коридоре больницы. Прямо на него шел врач, Балису почему-то запомнилось только то, что лицо у него было очень уставшим. Смертельно уставшим…
      — Рассказывай всё. Володе можно верить, — донесся откуда-то издалека голос Огонькова. Чтобы вернуться в реальность, Балису понадобилась пара секунд. Он снова стоял на набережной Фонтанки, мимо изредка проезжали автомобили, а рядом курил капитан третьего ранга Вячеслав Огоньков — начальник особого отдела штаба бригады.
      — Слав, дай закурить, — неожиданно попросил Балис.
      — Держи, — Огоньков протянул ему довольно помятую пачку "Ту-134". — А ты, вроде, не куришь.
      — Вроде — не курю, — усмехнулся Гаяускас, — а сейчас вот — буду.
      Особист щелкнул зажигалкой и, прикрывая язычок пламени рукой от порывов ветра, протянул её Балису. Тот глубоко затянулся, с непривычки закашлялся, но зато воспоминания отступили. Пусть хоть на мгновение…
      Он не успел докурить сигарету, как рядом с ними остановились потрепанные бежевые "Жигули".
      — Садись на переднее, — кивнул Огоньков, бросив быстрый взгляд на водителя.
      Балис забрался на переднее сиденье. Сидевший за рулем кэгебист оказался достаточно молодым (лет тридцать пять, не больше) худощавым светловолосым мужиком. Одет он был в яркую спортивную куртку и вязаную шапочку, больше напоминая лыжника, чем офицера госбезопасности.
      — Знакомьтесь, ребята, — предложил устроившийся сзади Огоньков.
      Питерец протянул Балису руку:
      — Владимир…, - фамилию он тоже назвал, то как-то невнятно, неразборчиво, что-то вроде Утин. Переспросить Балис постеснялся.
      — Балис Гаяускас.
      Рукопожатие гебешника оказалось крепким, вообще, было видно, что этот Владимир не из тех, кто только штаны в кабинете протирает.
      — Ну, рассказывайте, что у вас.
      Утин (или как его на самом деле) слушал рассказ Балиса очень внимательно, иногда переспрашивал, уточняя детали. Долго рассматривал патрон. Когда Гаяускас закончил рассказ, некоторое время молчал, видимо собираясь с мыслями. Потом заговорил.
      — Буду краток. Тебя, Балис, подставили, это понятно. Подставили жестоко и грязно. И, боюсь, подставил тебя кто-то из наших.
      — Ты хочешь сказать, что в Вильнюсе проводилась операция…, - начал было Огоньков, но Владимир не дал ему договорить.
      — Не хочу. Такими словами не бросаются. Скажешь заговор — изволь отвечать за свои слова. Называй имена, пароли, явки… Не знаешь — не трепись! Я — не знаю, поэтому трепаться не буду. Но зато знаю другое: сейчас очень многие ведут свою игру. Очень многие. И когда говорят об операции Армии или КГБ, нельзя быть до конца уверенным, что это действительно только операция Армии или КГБ. Может быть, кто-то присосался к этой операции и поворачивает её в нужное себе русло. Может быть, таких присосавшихся — целая туча. Вот у кого-то из присосавшихся ты, Балис, и стал помехой. Серьезной помехой…
      — И это всё? — сухо поинтересовался Огоньков.
      — А чего ты ждал? — изумился Володя и слегка повернулся назад, чтобы видеть капитана третьего ранга. — Что я по виду патрона назову того, кто за рулем «Москвича» сидел? Знаешь, всемогущие и всезнающие чекисты встречаются только в двух местах: в старых фильмах и сегодняшней свободной и демократической прессе…
      — Я ждал, что ты посоветуешь нам, что делать.
      — Посоветую. Не играть в казаки-разбойники, извините. Сейчас подъедем к метро "Гостиный Двор", Балис позвонит по тому номеру, что ему дали в Вильнюсе и отдаст патроны. А мы с тобой из машины посмотрим, кто и как их у него заберет. Балис, как?
      — Согласен.
      Его это вполне устраивало: патроны он всё равно собирался отдать, а так можно было одним действием закрыть долги и перед «Гедиминаскаусом» и перед Огоньковым. Чего же боле, как писал где-то совсем недалеко отсюда Пушкин. Хотя, «Онегина» он вроде написал в Болдино… Или всё же в Санкт-Петербурге… А какая разница…
      Они выскочили на Невский у Казанского собора, сделав небольшой круг, Володя аккуратно припарковался недалеко от телефонов-автоматов.
      — Я пошел.
      Балис спокойно вылез из машины и двинулся ко входу в метро. Отметил, что Володя тут же отъехал — видимо, чтобы развернуться и стать на другой стороне улицы. Всё правильно, если только за патронами не приедут те, кто в силу совместной работы очень хорошо знают его автомобиль. Хотя вряд ли: сам он, похоже, ничего про эту историю не слышал.
      Он набрал номер, произнес условленную фразу, с полминуты послушал в трубке молчание, чтобы успели засечь наверняка, и только потом её повесил. Прислонился к стене возле телефонов-автоматов. Зацепил взглядом Володины «Жигули», после чего стал внимательно рассматривать Казанский собор. Здесь они с Ритой тоже часто гуляли. Да вообще, можно сказать, они обошли весь исторический Питер, а в самых интересных местах побывали и не один раз… И подумать не могли, что всё так нелепо закончится на заснеженной улице Вильнюса…
      — Вы звонили?
      Мужчина почти одного роста и возраста с Балисом, в импортной спортивной куртке выжидательно смотрел на ждущего кого-то у входа в метро офицера.
      — Да, я.
      — Прошу Вас.
      Кремовая «Волга» ожидала Гаяускаса почти на том самом месте, где его высаживал Володя.
      — Садитесь на заднее сиденье.
      Ну да, не на улице же патронами обмениваться… Балис забрался в машину, где на заднем сиденье его ожидал «шеф» — постарше и в строгом пальто.
      — Вам привет от Арвидаса Альфредовича Гедеминаскауса, — обратился он к морпеху.
      — И ему от меня. У него всё в порядке?
      — Да, всё хорошо. Вы привезли посылку?
      Лицо собеседника было абсолютно спокойно, похоже, он был не в курсе злоключений Балиса. Курьер, просто курьер. Встретить, принять, передать…
      — Привез. Вот.
      Он выгреб из кармана четыре патрона и отдал курьеру. Тот, не считая, торопливо сунул их себе в карман.
      — Спасибо. Можете идти. Если что-то, то мы Вас найдем.
      — Надеюсь вам не понадобиться.
      Балис вылез из «Волги» в изрядном раздражении. Там, в Вильнюсе, за эти проклятые патроны убили Риту и Кристину, могли и его убить, и Хрусталева. А здесь, в Ленинграде, какая-то крыса кабинетная по карманам их рассовывает как семечки. Даже не поинтересовался, не оставил ли Балис себе чего-нибудь. На память или еще для каких надобностей… Или «Гедеминаскаус» был настолько уверен в Балисе, что не посчитал нужным его проверять. Так могло быть только в одном случае: если он посчитал проверкой поведение Балиса в тот вечер у телецентра. Но тогда — он не только не имеет никакого отношения к убийству Риты, но и сам под ударом. Всё равно, не сходится… Профессионал, едри его мать… Мог бы предупредить, чем тут всё может обернуться. Хотя, у самого-то Балиса тоже ведь голова на плечах есть. Если кто-то не стесняется организовать массовую бойню в центре города, то убрать одну семью для такого (или таких) — уж совсем не проблема. Кстати, «Арвидас» ведь предлагал, чтобы Риту и Кристину вывезли его люди.
      Машина Володи притормозила рядом с идущим по проспекту моряком. Оторвавшись от размышлений, Балис залез на переднее сиденье.
      — Узнал я того старлея, который к тебе подходил. А кто был в машине?
      — На вид — лет сорока. Рост — наверное, метр семьдесят пять. Волосы черные, на висках совсем седые, а так седины немного. Стрижка короткая. Глаза темно-серые. Уши прижатые, мочки висящие. Лицо круглое. Вообще, немного полный.
      — Думаю, что знаю, о ком идет речь, — кивнул Володя. — Ну, вот что я скажу: дальше дайте мне попробовать разобраться. А сами езжайте в Севастополь, не занимайтесь самодеятельностью. Ладно?
      Балис горько усмехнулся.
      — Сегодня меня все учат самодеятельностью не заниматься. Сначала Слава, потом этот мужик в «Волге», теперь ты…
      — Да не учу я тебя, просто каждое дело должен делать профессионал. Ну, давай я завтра с тобой в десант пойду, что, ты мне подсказывать не будешь, что и как делать? Притом, что у меня спецподготовка была на уровне. Всё равно тебе это знать лучше.
      — Ладно, я не спорю, — примирительно вздохнул Гаяускас.
      — Вот и отлично, — подвел итог кегебист. — Вас подкинуть куда-нибудь?
      — Да нет, наверное, — неуверенно ответил Огоньков. — Самолет только вечером, делать нам нечего.
      — Если так, тогда я на Смоленское кладбище хочу сходить — дед завещал навестить могилу его боевого друга… Где тут у вас цветы можно купить?
      — Да у входа на кладбище и купи, — предложил Володя.
      Балис отрицательно покачал головой.
      — Нет уж, там сейчас такие цветы предлагают, что на могилу стыдно класть. Это для тех, кто не купил заранее, поэтому и хватает то, что осталось. Я хочу хороших цветов купить.
      — Тогда давай я вас высажу на Сенной, там сейчас на рынке чего только не купишь. Ну и цветы, естественно…
      — А сам куда? — поинтересовался Огоньков.
      — В отличие от некоторых, у меня рабочий день.
      — Ну, не при Андропове живем. Это при нём бы тебя сейчас тормознули: "Товарищ майор, почему Вы не на рабочем месте?". А сейчас у вас, наверное, никто и не следит за дисциплиной…
      — Зря так думаешь. Комитет, как и Флот, — часть страны и в нём происходит то же, что и в стране: кто-то деньги делает, кто-то к власти рвется, а кто-то работает, несмотря ни на что.
      — Как я понимаю, ты — работаешь.
      — Пока работаю. Но мне тут предлагают перейти в аппарат мэра, если, конечно, наш председатель горсовета после выборов мэром станет. Хотя, судя по всему, выборы он выиграет. Думаю соглашаться.
      — Что? К Собчаку? После того дерьма, которое он на Армию вылил? Мне наплевать коммунист он или нет, но за Тбилиси его никогда не прощу.
      — Вот только не надо, Слава, из Собчака пугало делать, — сухо ответил Володя. — Можно подумать, страшнее него во власти людей на Руси не было. А главное не надо путать страну и правительство. Любую власть есть за что упрекнуть, но это не значит, что нельзя на эту власть работать.
      — При чем здесь любая власть? Такие Собчаки страну разваливают…
      — Да, а если ты такой принципиальный, то что же тебя рядом с Тереховым  не видно? Молчишь? Тогда я скажу: потому что понимаешь, что Союз таким, какой он есть, уже не спасти. А раз так, то есть два пути для порядочного человека: либо погибнуть под обломками этого Союза, либо выжить, честно делая своё дело, но не пытаясь плетью обуха перешибить. Понимаешь? Честно работать можно где угодно, хоть у Собчака, хоть у Ивана Грозного. И людям от этого больше пользы, чем если я буду ходить с Тюлькиным  под красным флагом…
      — Больше пользы… Или все-таки больше возможности наверх пробиться?
      — Эх Слава, Слава… Думаешь, карьеру хочу сделать? Так ведь карьеру-то сейчас сделать нетрудно, только ведь ты не хуже меня знаешь, как она делается. Я работать иду… Не митинги собирать, не распинаться по телевизору о том, как всех счастливыми сделать, а работать. Так что, лет через десять встретимся, и окажется, что ты уже капитан первого ранга, видный человек на Черноморском Флоте, а я — никому неизвестный чиновник. Я тогда этот разговор тебе вспомню…
      — А если Собчак твой Президентом СССР встанет и тебя министром сделает?
      — Министром… — настроение Володи резко изменилось, было видно, что на этот вопрос он отвечает предельно серьезно. — Не знаю, Слава… Власть меняет человека, это мы оба понимаем… В лейтенантские годы мы были одни, сейчас — другие… Если вдруг случится, что я стану большим начальником, то это буду уже другой я. И сейчас никто не скажет, каким я буду… А вообще, глупость это — рассуждать, какими мы будем на вершинах власти. Если доживем — увидим. А если не будет этого — так зачем зря болтать… Приехали, кстати. В общем, если что — я с вами свяжусь. Счастливо, Балис. Пока, Слава.
      — Пока, Володя.
      Выбравшись из машины, Огоньков закурил. Видимо, разговор с ленинградским другом его сильно расстроил. Балиса же рассуждения Володи не задели, он слишком был погружен в свои мысли. В другое время он бы вспомнил слова деда, о том, что у каждого своя правда, но сейчас ему было не до этого. Сейчас он хотел побывать на кладбище, раз уж он не смог быть на вчерашних похоронах жены и дочки (хоронить пришлось в Вильнюсе, занимались этим его отец и мать). Капитан медленно шел по цветочному ряду рынка. Цветы были и впрямь хороши — свежие, яркие, на любой цвет. В основном, конечно, розы и гвоздики, но попадались и гладиолусы, и флоксы и даже экзотические орхидеи. Торговцы прятали пышные букеты от холода, собрав из легких реек каркасы и обтянув их полиэтиленовой пленкой. Внутри ставились зажженные свечи, дающие тепло. Он долго выбирал, пока, наконец, не остановился на тёмно-синих гвоздиках. Продавец — рыжий молодой мужчина, чуть постарше Балиса, угодливо улыбаясь, выбрал ему шесть лучших гвоздик, обернул пленкой и перевязал темной ленточкой: так на него подействовала толстая пачка денег в руках офицера — остаток оттого, что выдал «Гедеминаскаус». Балису вдруг подумалось, что тридцать лет — самый золотой возраст. В эти годы надо рваться вперед, чего-то добиваться. А этот стоит, цветами торгует, ничего не хочет…
      Дымя сигаретой, к ним подошла дама средних лет с обилием косметики на лице, в небрежно застегнутой дорогой шубе и с дорогим перстнем на пальце правой руки, Гаяускас сразу вспомнил о своем перстне, который оставил ему дед. Он так и не снимал его с левой руки, только обычно поворачивал камнем внутрь, чтобы не привлекать излишнего внимания.
      — Толян, тут аккумуляторы предлагают, можно с выгодой в Эстонию толкнуть. Будешь участвовать?
      — Свободных денег мало.
      — Так на консигнацию…
      Рыжий Толян задумчиво потер подбородок.
      — Процентов по сто в карман положим?
      — Все сто пятьдесят.
      — Идет, играем. Мне всё равно, чем торговать: хоть цветами, хоть электричеством, лишь бы бабки капали.
      Забрав сдачу, капитан двинулся к ожидавшему его Огонькову. На душе было мутно и тоскливо…

      Если бы опросить целую тысячу жителей Королевства Прусского, вряд ли среди них нашелся бы хоть один, знающий культуру Поднебесной Империи. Но большинство из них, вероятно, отнеслись бы с пониманием к ходящему по Чжун Го проклятью: "Чтоб жил ты в эпоху перемен!". Потому что они на своей шкуре испытали, что значит жить в такую эпоху.
      Его Величество король Пруссии Фридрих Второй был не из тех заурядных монархов, которых подданные забывают через двадцать-тридцать лет после их смерти, и о которых в дальнейшем упоминают только историки. Обладая огромной жаждой власти, Фридрих также был одарен талантами полководца и дипломата и остро чувствовал тесноту границ своего королевства. Однако соседние государи, не обладая и десятой доли талантов короля, тем не менее, не желали отдаться под его высокое покровительство. Война за австрийское наследство позволила Фридриху присоединить к Пруссии Силезию, однако король мечтал о большем. Неизбежно должна была разразиться новая война, но в просвещенном восемнадцатом веке расстояния между странами стали слишком малы, а аппетиты держав слишком велики, чтобы военный конфликт в центре Европы остался внутренним делом только конфликтующих сторон. За приготовлениями Берлина зорко следили в Париже и Санкт-Петербурге, Вене и Стокгольме, Лондоне и Амстердаме. Начинался новый раунд большой игры, в которой каждый хотел остаться победителем, но кому-то предстояло проиграть.
      А пока Европа жила своей обычной жизнью. По дорогам Франции гулял веселый бродяга Фанфан, ещё не получивший прозвища Тюльпан и не встретивший цыганку, которая посулила ему женитьбу на дочери короля. Сам же король Людовик Пятнадцатый в Версале обхаживал мадам де Помпадур. В Париже скромный интендант Тюрго трудился над книгой о правильном построении государственной экономики, а за Ла-Маншем молодой Адам Смит только начинал изучение этой науки — до выхода в свет его книги оставалось почти двадцать лет. Где-то в России кустарь Родион Глинков заканчивал работу над "самопрядной машиной", не зная, что ему суждено на пять лет опередить Джеймса Харгривса с его знаменитой «Дженни» и на девять — Ричарда Аркрайта, построившего первую водяную прялку. Зеленый Остров зачитывался сатирой декана Дублинского кафедрального собора Джонатана Свифта, а за океаном колонисты внимали речам страстного Бенджамена Франклина. Еще дальше к северо-западу, в дебрях лесов, промышлял зверя охотник Натаниэль Бумпо, более известный под прозвищами Соколиный Глаз и Длинный Карабин, вместе со своим другом — индейцем-могиканином Чингачгуком, чьё имя в переводе на английский означало Великий Змей. В патриархальном прусском Мариенверде лютеране внимали проповедям пастора Христиана Теге, а образованные сословия Франции отдавали предпочтение трудам современников-философов: Вольтера, Руссо и недавно умершего Монтескье, с нетерпением ожидая выхода каждого нового тома "Энциклопедии или толкового словаря наук, искусств и ремесел" под редакцией Д'Аламбера и Дидро. Италия чтила своих просветителей — Беккарию и Верри, а где-то рядом скромный доктор Гальвани лечил людей и даже не подозревал, что вскоре совершит одно из величайших открытий в области физики. В столичном Берлине успешно торговал купец со славянской фамилией Гочковский, а в соседней столице — Вене можно было послушать лучшее исполнение лучшей музыки того времени. И уже родился — как раз в год смерти Монтескье — самый яркий гений эпохи: Вольфганг Амадей Моцарт, чья музыка через несколько лет покорит сердца современников.
      Увы, год рождения маленького Вольфганга Амадея прошел под другую музыку: в жизни этих, как и сотен тысяч других людей ворвалась война. В сентябре тысяча семьсот пятьдесят шестого года пятидесяти шеститысячная армия Фридриха Второго вторглась в Саксонию. Одна за другой запылали кровавые битвы. Сражения при Лозовицах и Праге, Колине и Гастонбеке уносили жизни тысяч солдат — короли набирали в армии новых. Война перекинулась через океан: в Канаде войска французов теснили англичан, выбивая их из одного форта за другим.
      В июле следующего, пятьдесят седьмого, года в боевые действия вступила и Россия. Стотысячная армия под командованием генерал-аншефа Апраксина вторглась в Восточную Пруссию, где ей противостоял тридцатитысячный корпус фельдмаршала Левальда. Офицеры, помня о временах Петра Великого, рвались в бой, чтобы добыть себе и стране честь и славу. Только теперь их в бой вели не птенцы гнезда Петрова, а совсем другие птенцы. Почти полвека высшие чины в российской армии добывались не на поле битвы, а на парадах и в дворцовых залах. Интриги и перевороты возвысили тех, кому лучше бы было оставаться где-нибудь внизу. Удачливый царедворец, Апраксин был никудышным полководцем. Перейдя первого августа границу и заняв спустя девять дней Истербург, он никак не решался двинуться вперед, на Кенигсберг. Глядя на медленное и неуверенное продвижение русских по Восточной Пруссии, Левальд понял, что у него есть шанс наголову разбить противника. План фельдмаршала должен был сработать тридцатого августа в лесах близ деревни Грос-Егерсдорф.
      Как и предполагал Левальд, Апраксин, в конце концов, решил попытаться обойти его корпус по левому берегу реки Прегель. Перейдя реку у деревни Зимонен, русская армия двинулась вдоль её притока Ауксинне на юг, в направление Эйхенштейна. И здесь по авангардному отряду полковника Сибильского и идущей вслед за ним второй дивизии генерала Лопухина нанесли удар скрытно подошедшие лесом пруссаки. Русские оказались прижатыми к болотистому берегу Аукскинне, отступать было некуда. Положение спас командующий идущей следом первой дивизией генерал Румянцев: моментально оценив обстановку, он направил свои войска во фланг атакующим пруссакам. Бой шел прямо в густом сосновом лесу. Опасаясь окружения, Левальд спешно растягивал свой левый фланг, ослабляя давление на попавших в ловушку гренадеров Лопухина. Он уже понял свою ошибку и теперь старался её исправить вытянуть свои войска в непрерывную цепочку от Эйхенштейна до Прегели, и не позволить русским вырваться из того мешка, в который завел армию Апраксин. Но было уже поздно: Румянцев и его солдаты не позволяли перехватить инициативу. К тому же, в ситуации грамотно разобрался и командующий третьей дивизией генерал Браун: быстрым маршем заняв Вейкотен, он еще больше растянул фронт, после чего стал сказываться почти двукратный перевес русских в численности: на такую огромную линию боя у Левальда уже не хватало солдат. Сначала понемногу, а потом всё сильнее и сильнее русские стали теснить врага к Мегулену, Уэдербалену и Грос-Егерсдорфу. Не выдержав натиска, пруссаки бежали. Гусары, драгуны и казаки Леонтьева было бросились их преследовать, но Апраксин приказал повернуть назад…
      Резко откинув полог, в палатку ворвался моложавый поручик.
      — Однако, господа, какова битва! Какова виктория! Со времен Государя Петра Алексеевича неприятеля так не бивали! Это, право, надо отметить. Я только что видел отличных непотребных девок. Драгуны, давайте их в венгерском искупаем?
      — Остыньте, Ржевский! — устало поморщился кто-то из обер-офицеров. — Какие еще девки? У нас сейчас ни венгерского, ни денег…
      — Чертовски досадно. Но не сидеть же просто так? Давайте что-ли хоть кошку пивом обольём?
      Палатка содрогнулась от дружного смеха.
      — Ох, Ржевский, ох, уморил…
      — Поручик, Вы в своем репертуаре…
      — Дмитрий, эко, право…
      — Нет, правда, господа, что вы все тут сидите как сычи? Победы надо праздновать, а вы? Какого черта? Вот Вы, Лорингер? Что у Вас такой вид, будто романов начитались?
      В полку не нашлось бы ни одного офицера не знавшего, что в начале лета поручик чуть было не был оженен своим дядей, отставным бригадиром и человеком весьма крутого нрава на какой-то дальней родственнице. Если верить поручику, девица постоянно пребывала в меланхолии, навеянной романами Ричардсона. От венца молодого человека спасло лишь ужасно вовремя начавшаяся военная компания.
      — Оставь, его Дмитрий, — остановил Ржевского штабс-капитан, — брата у него сегодня тяжело ранило.
      — Кого, Николая? — изумился поручик.
      — Его. Картечь, будь она неладна…
      Ржевский прокашлялся.
      — Прошу прощения, корнет. Я, честное слово, не знал. Надеюсь, что всё образуется. Молится о здравии Николая, понятное дело, не буду — на то попы есть; но выпью с ним по выздоровлении с огромным удовольствием.
      Корнет Аркадий фон Лорингер уныло кивнул.
      — Спасибо за участие, поручик.
      Обижаться и вправду не стоило. Поручик Дмитрий Ржевский, хотя и славился среди драгун как первый пьяница и бабник во всей армии, был человеком в сущности добрым и сослуживцам своим никогда не досаждал чрезмерно, разве что регулярно попадал в различные истории, в основном связанные с его амурными похождениями, за что получил в полку прозвище "Дон Гуан" — в честь гишпанского ловеласа.
      — Ладно, оставим корнета в покое. Давайте хоть в карты перекинемся, а, драгуны?
      В этом был весь Ржевский: огорчаться и переживать он не умел и не любил. Впрочем, его сочувствие сейчас Аркадию ничем не могло помочь.
      — Ваше благородие, господин корнет, — в палатку просунулась голова денщика Ивана.
      — Что? — вскочив, Аркадий устремился ко входу в палатку. — Что с братом?
      — Зовет вас господин поручик…
      Фон Лорингер вихрем выскочил из палатки.
      — Веди.
      — Извольте, Ваше Благородие.
      Вслед за денщиком корнет шел через русский лагерь. Уже стемнело, преследовать Левальда Апраксин так и не решился, и армия готовилась к ночевке. Огромное поле было покрыто огнями костров, у которых голодное воинство поджидало, пока кашевары сготовят ужин. Солдаты чинили амуницию, чистили оружие, готовили место для сна… Словом, для тех, кто благополучно пережил сражение, наступал обычный походный вечер. Но благополучно пережить его удалось далеко не всем…
      Лазаретные палатки, к которым Иван вывел Аркадия, были установлены немного в стороне, в овраге, наверное, чтобы крики и стоны раненых и умирающих были не столь слышны. Между палатками суетились солдаты санитарной службы, лекари, священники. В сторонки у большого костра расположилось с дюжину ординарцев, в одном из них корнет узнал Карла, который служил его брату.
      — Где? — отрывисто бросил он Карлу, подходя к костру.
      — За мной пожалуйте, Ваше Благородие.
      Карл уверенно направился к одной из больших палаток. Внутри было полутемно, ширмы разгораживали палатку на несколько небольших закутков, в одном из которых на походной лежанке лежал обмотанный окровавленными бинтами Николай. В дрожащем свете свечей установленного на столике в головах подсвечника его лицо казалось мертвым, но брат еще жил. При виде Аркадия и Карла он застонал, приподняв голову.
      — Уйди, Карл. Мне надо поговорить с братом… наедине.
      Дисциплинированный Карл немедленно выполнил приказание, а Аркадий медленно подошел к лежанке. От волнения и страха пересохло в горле.
      — Ты… как…
      — Сядь рядом…
      Корнет опустился на стоящий рядом с лежанкой табурет и наклонился к умирающему.
      — Я умираю, Аркадий… Ты должен выполнить мою просьбу. Клянись.
      — Клянусь, — тихо ответил младший брат.
      — Слушай внимательно. Я хочу, чтобы меня похоронили в нашем родовом замке. И ты должен сопровождать моё тело. Проси, тебя отпустят.
      — Конечно, отпустят, — согласился Аркадий.
      — Дай воды…
      — А можно? Может врач…
      — Давай.
      Аркадий взял стоящую рядом с подсвечником жестяную кружку и поднес её к лицу брата. Приподняв голову, Николай сделал пару длинных глотков, затем откинулся на подушку, тяжело выдохнул и снова горячо зашептал.
      — Я уже исповедовался и причастился, я готов умереть… Но у меня есть долг, который теперь мне уже не исполнить, ты возьмешь его на себя?
      — Конечно, брат.
      Ему хотелось сказать совсем другое, попытаться как-то ободрить брата, утешить, но он с удивлением понимал, что Николай не нуждается в утешениях. Умирающий, он подавлял Аркадия своей волей и вел разговор сам — туда, куда было нужно ему.
      — Слушай внимательно. Возьми сейчас у Карла мою саблю и не расставайся с ней — это раз. Второе… возьми мой перстень. Теперь ты будешь барон фон Лорингер.
      Николай протянул брату левую руку, тускло блеснул темный камушек на перстне — фамильной реликвии фон Лорингеров, переходившей из поколение в поколение. Корнет снял драгоценность с руки брата.
      — Надень.
      Мгновение колебания.
      — Надень!
      — Хорошо…
      Аркадий поспешно надел перстень на безымянный палец левой руки. Раненый шумно сглотнул.
      — Теперь главное, брат. Помнишь, мы в детстве лазили по подземному ходу?
      — Конечно…
      — Тайник Совы найдешь?
      — Найду…
      — В тот же день, когда приедешь в замок, ты должен туда прийти. Обязательно. При сабле и с перстнем. Понял? Сделаешь?
      — Сделаю, — озадаченно пробормотал корнет. Такого поворота событий он ожидал менее всего.
      — Клянись, — вновь потребовал Николай.
      — Клянусь.
      — Вот и хорошо. Дальше — сам всё поймешь… А теперь — иди. Я не хочу умереть на твоих глазах.
      — Но…
      — Иди! — повысил голос Николай.
      Аркадий поднялся с табурета.
      — Я… я… — он не мог говорить, из горла вырвались только всхлипы, на глаза навернули слезы.
      — Не плач, братик, — улыбнулся Николай и Аркадию вдруг вспомнилось их детство, как хорошо и спокойно было ему всегда, когда рядом был старший — Николенька. — Мы с тобой еще увидимся… В лучшем мире… До свидания, брат! Не прощай.
      Раненый закрыл глаза, лицо его теперь выражало не муку, а безмятежный покой, как у человека выполнившего тяжелейшую работу и теперь предающегося заслуженному отдыху. Не в силах оторвать глаз от лица брата, Аркадий сделал несколько шагов назад и, только когда занавес отделил его от ложа умирающего, перевел дух.
      — Ваше Благородие, — легонько тронул его за рукав стоящий рядом Карл.
      — Что? — корнет вздрогнул, возвращаясь в реальность. Мир вокруг наполнился звуками: совсем рядом кто-то громко стонал. А ведь когда они разговаривали, Аркадий будто ничего кругом и не слышал — только шепот брата.
      — Его Благородие господин капитан велел Вам саблю отдать. И чтобы Вы её беспременно берегли.
      — Да, да, — рассеянно пробормотал Аркадий фон Лорингер, направляясь к выходу, — сейчас, Карл, сейчас.
      Свежий ночной воздух принес ему облегчение. Голова еще кружилась, но мысли стали четче.
      — Давай саблю, Карл. И вот что. Оставайся здесь. Если брат… Господу душу отдаст… — он не смог произнести слово умрет, боялся накликать смерть, хотя и понимал, что старший брат уже не жилец. — То тело его надлежит в замок наш отправить. Деньги понадобиться — иди ко мне, я заплачу, сколько нужно. Понял?
      — Так точно, Ваше Благородие. Всё как надо сделаю.
      — Ну, бывай.
      Сжимая в левой руке саблю брата. Аркадий медленно двинулся вверх по заросшему осинами склону оврага. Сзади донеслось удивленное:
      — Пугачев?! Емелька?! Жив, чертяка!? А баили робяты, убило тебя.
      — Да не, токмо бочину слегка картечью зацепило. Ничего, Савка, жить будем, наши пули еще не отлиты.
      — И то верно, Емелька, кому суждено быть повешенным — тот не утонет.

      До костра оставалось каких-то сто метров, Балис различал смутные тени сидящих вокруг огня людей и контуры стоящей рядом повозки.
      — Уже хорошо, что их немного — больше шансов договориться. Как-то не особо у меня лежит душа к большим компаниям, ночующим в степи, — попытался приободрить мальчишку морской пехотинец.
      Сережка только кивнул.
      — Ладно, пойду я. Автомат оставляю здесь — нечего зря людей пугать. А вот пистолет дай-ка мне с собой. На всякий случай.
      Мальчишка так же молча протянул офицеру оружие, капитан сунул пистолет сзади за брючный ремень, так, что гимнастерка совершенно скрывала его из виду.
      — Ну, давай, жди хороших вестей.
      — Удачи Вам, Балис Валдисович, — неожиданно севшим голосом откликнулся мальчик.
      — Выше нос, все хорошо будет, — подбодрил спутника Гаяускас.
      — Обязательно: это же мы, — не остался в долгу Сережка.
      К костру Балис подходил не таясь, но стараясь не производить особого шума. Напряженно вглядывался, стараясь узнать как можно больше, прежде чем его заметят. Внимательно разглядел повозку — небольшой фургон, в который был запряжен какой-то малорослый коняга. У костра сидели четверо — двое взрослых и двое детей. Один из старших закутался в плащ, так что ничего определенного сказать о нем было невозможно. Другой был мужчиной средних лет, судя по одежде — выбравшийся на природу горожанин среднего достатка: ветровка, джинсы, свитер. Хорошо так же удалось разглядеть подростка — мальчишку немного постарше Сережки, лет тринадцати-четырнадцати. Этот выглядел довольно необычно: рубаха с длинными рукавами, но без воротника, с широким вырезом вокруг шеи, плюс с каким-то совершенно непонятным утолщением на пояснице. Ни дать, ни взять — эдакий мальчик-паж со старинной гравюры. Девчонку же, сновавшую между костром и повозкой, он толком не успел рассмотреть, только отметил длинную и широкую юбку до самой земли. Оружия у сидящих у костра заметно не было. Он хотел понаблюдать за этой компанией еще минуту-другую, но тут человек в плаще громко крикнул:
      — Кто здесь?
      Балис здорово удивился тому, как это удалось на таком расстоянии определить его присутствие, но таиться, в любом случае, смысла не имело.
      — Заблудился я, дорогу потерял, — начал он наспех придуманный рассказ, входя в круг света. — Разрешите к костру вашему присесть.
      — Давай, подходи, — добродушно согласился мужик в ветровке. — За костер денег не берем.
      Никто не потянулся за оружием, никто не пытался его обыскать — это было хорошо. Значит, места тут спокойные и мирные. Балис немного успокоился, хотя понимал, что расслабляться пока что рано. Необходимо было выяснить, что это за люди собрались у костра, а заодно и разобраться, куда же все-таки их с Сережкой занесло.
      — Добрый вечер, хозяева, извините за беспокойство, — он присел прямо на землю напротив длинного в плаще. Из всех встречных он выглядел наиболее подозрительным и, скорее всего, таковым не являлся — слишком нарочитым был его наряд: черный плащ, украшенный сложными узорами серебряного шитья. Да еще капюшон поднят, лицо совершенно невозможно разглядеть. Прямо какая-то бездарная пародия на Императора из "Звездных войн" Джорджа Лукаса. А мальчишка и вправду в каком-то средневековом наряде — кроме камзольчика на нем оказались обтягивающие рейтузы и матерчатые сапожки с длинными и острыми мысками. Все это напоминало какой-то карнавал.
      — И тебе добрый вечер, странник. Куда путь держишь? — продолжал расспрос мужчина в ветровке.
      Этому было около сорока, даже при мерцающем свете костра заметны седые волосы в коротко стриженых волосах. Круглое лицо с крупным подбородком курносым носом показалось Балису чем-то знакомым, однако, откуда именно — вспомнить пока не удавалось. Зато не очень сложно оказалось заметить, что мужчина очень внимательно наблюдает за Балисом. Это не то чтобы сильно беспокоило (странно было бы отнестись с полным доверием к совершенно незнакомому человеку, прибредающему на огонек костра среди ночи), однако оптимизма не прибавляло.
      — Даже не знаю, что и сказать, — Гаяускас слегка развел руками, демонстрируя удивление. Особо играть и не приходилось — он говорил правду. Единственное, подавал ее так, как было удобно ему. — Заблудился я.
      — Давай, отдохни. Хочешь — поужинай с нами.
      Собеседник говорил вроде вполне дружелюбным тоном, но его глаза не переставали прощупывать Балиса. Морпех старался казаться спокойным, однако при упоминании о еде даже сглотнул, а в животе предательски заурчало: в последний раз он ел утром, и, честно сказать, не так уж и много. В любом случае, отказываться от угощения не следовало.
      — Спасибо. А вас без припасов не оставлю?
      — Милостью Элистри голодная смерть нам не грозит. Анна, извини, что приходится тебя беспокоить, но принеси гостю еды, — это вступил в разговор человек в черном плаще. У него было какое-то чудное произношение: звонкий голос, мягкий выговор согласных, а гласные он очень непривычно растягивал.
      — Не стоит извиняться, — девочка, не успев толком присесть у костра, снова направилась к фургону. Она была младше мальчишки: тому на вид лет тринадцать, а ей — не больше двенадцати, а скорее — еще меньше. В общем — Сережкина ровесница. На брата и сестру дети не походили: черты лица отличались довольно сильно, о цвете глаз и волос Балис, правда, решил не делать выводов — при слишком скудном освещении, которое производил костер, слишком легко сделать ошибку. А вот, судя по одежде, девочка была современницей своего юного спутника — о средневековых нарядах Гаяускас имел крайне смутное представление, но её платье явно больше тяготело к веку так пятнадцатому-шестнадцатому, нежели чем к двадцатому. К тому же обута она была в такие же матерчатые сапожки, как и мальчишка.
      — Вот повезло, я уж думал, что придется так в степи и ночевать, — он развернулся снова к костру, к собеседнику в плаще. Еще одна интересная деталь — незнакомец, похоже, был очень высок, ростом никак не меньше самого Балиса. Конечно, безошибочно определить рост сидячего человека невозможно, но если у него стандартные пропорции, то получалось больше двух метров.
      — Э, да похоже, Вы на Дорогу неожиданно попали, — продолжал человек в черном.
      Это уже какая-то информация. Что ж, с выполнением первой задачи, Балис мог себя поздравить: контакт с сидящими у костра налажен. Однако, звать Сережку он пока не решался: что за люди им встретились было пока что непонятно. В случае чего опасности для себя Гаяускас пока не наблюдал, а вот подранить мальчишку — особого искусства не надо. Правда, оружия он до сих пор так и не видел. Хотя, спрятать пистолет тому, что в ветровке — не проблема. А уж под плащом вполне могли оказаться "Беретта" или "Узи" или даже родной АКаЭмЭс .
      — Что верно, то верно: такого я не ожидал, — кивнул головой Балис, продолжая разговор. По-прежнему ничего выдумывать не было нужды: он говорил правду, только — не всю правду.
      — Печальная история, — вздохнул обладатель мягкого голоса. — Скорее всего, это связано со смертью ребенка-койво.
      — Какого ребенка? — Гаяускас почувствовал, что его голос предательски дрогнул. Это плохо, но простительно: слишком сильным был удар, и пришелся он в незащищенное место. К опасности для собственной жизни Балис уже давно относился почти с полным пренебрежением, а вот о смерти Сережки спокойно думать не мог. У него, Балиса, все уже в прошлом, а парнишка-то жизни совсем не видел. Точнее, видел то, что лучше бы было не видеть…
      — Койво. Ребенок с особыми способностями. Это не магия, этому нельзя научиться, с этим рождаются. Как правило, койво — мальчики, хотя бывает, что способности пробиваются и у девочек, — человек в плаще кивнул, проследив взглядом его кивок, капитан увидел Анну (кстати, почему Анну, а не Аню, не в российских традициях называть одиннадцатилетнюю девочку полным именем), которая, расстелив рядом с ним скатерть, раскладывала припасы — хлеб, фрукты и копченое мясо. Чувство голода усилилось, однако, Балис был обучен обходиться без пищи и более продолжительное время. В любом случае, следовало не только хорошенько подкрепиться самому, но и прихватить еды для Сережки, если не получится пригласить его к костру. Но сейчас это было не главным.
      — И Вы говорите, про смерть… такого ребенка?
      Говорить спокойно у Балиса все же не получалось — голос подрагивал.
      — Ну, я немного неточно выразился… — Собеседник, похоже, был совсем не удивлен волнением капитана. — Это не совсем смерть, точнее даже совсем не смерть, говорю вам как врач… и как маг, пусть и начинающий.
      Маг? Час от часу нелегче. Только мага ему еще и не хватало, чтобы окончательно с ума сойти.
      "- В какой палате у нас прокурор?
      — В пятой, вместе с Наполеоном".
      Нет, определенно здесь кто-то спятил. Теперь объяснимы и этот черный плащ с серебряными узорами (несомненно, очень магическими) и средневековая одежда на мальчике и девочке… Если верить в существование магов, то объяснимо вообще все на свете. Вот только за свои неполные двадцать девять лет жизни он никогда раньше магов не встречал. Хотя, все когда-нибудь случается в первый раз… Ладно, если этот тип хочет считать себя магом — его проблемы. Спорить бессмысленно, есть задача и поважнее. Разговор следовало развернуть в другое русло.
      — Простите, но это слишком непонятно, — попутно Балис взялся за виноградную гроздь. Виноград у путешественников оказался просто чудесным — сочный, сладкий, хотя и мелкий… — Смерть — не смерть…
      — Но ведь и то, с чем Вы столкнулись — непросто. К тому же я не представляю, насколько хорошо Вы знаете строение мира.
      Так и тянет его лекцию по устройству мироздания прочесть.
      — Знаете, строение мира — это очень интересно, но сейчас меня сильнее беспокоят более приземленные проблемы. Может, о мироздании мы поговорим как-нибудь в другой раз. А сейчас вы мне просто скажите: где здесь ближайшее жилье?
      — Это Дорога, понимаете, — в голосе мага появилась какая-то утомленная усталость — таким тоном объясняют маленьким детям невозможность достать с неба звездочку, — ближайшее жилье — это может быть только город на Грани. А как далеко до такого города — невозможно предсказать. Может, день пути, может — неделя. Дорога меняется, она меняется каждую минуту.
      — В-весело, — вот теперь Балиса проняло, он даже виноград отложил, — и как же до такого города добираться?
      Дрянь дело-то получается. День пути у них с Сережкой еще есть шанс преодолеть, а неделя… Неделя — это уже без шансов. Если только у случайных спутников позаимствовать еды и воды. Хотя, вода, пожалуй, в степи найдется. Хотя, как скоро она найдется — вопрос еще тот…
      — Если хотите, я могу Вас подвезти, — человек в плаще кивнул на фургон.
      Конечно, это был бы самый лучший вариант. Вот только есть одна загвоздка.
      — А чем я буду расплачиваться?
      — Тем, что имеет самую большую цену на Дороге — рассказами о своем мире.
      — И что я должен буду рассказать?
      — Ну, кто в нем живет, и что умеет делать. Миры во многом похожи друг на друга, но в каждом из них есть свои особенности.
      Это было настолько нелепо, что очень походило на правду. Рассказать о мире… Почему бы и нет, не военная тайна, да и будь этот человек хоть трижды магом — в одиночку ему Землю не завоевать.
      — Так, это мне подходит, только нас двое. Двоих возьмете?
      Капюшон повернулся к человеку в ветровке:
      — Ну что, Мирон Павлинович, берем еще двух спутников?
      — Я считаю — берем: надо же, помочь людям, — ответил тот.
      Балис удивленно посмотрел на него.
      — Не может быть…
      В душе нарастала волна радости от узнавания в этом немолодом человеке друга детства.
      — Мирон Павлинович…
      Друга, потерянного при загадочных обстоятельствах. Друга, которого, он искал все эти годы и уже не верил, что удастся когда-нибудь найти. И как только раньше он не догадался, кто именно сидит перед ним.
      — Павлиныч?!!!
      Гаяускас видел, как меняется лицо Мирона, тот тоже узнавал его, узнавал не сразу, медленно, так же не веря в то, что это случилось на самом деле — слишком уж долгой была разлука. И вот теперь…
      — Бинокль?.. Балис?!!!
      И, уже не замечая ничего вокруг, они бросились навстречу друг другу, сомкнулись крепкие мужские объятья.
      — Не может быть…
      — Столько лет…
      Слов не хватало, но они и не были нужны: все было понятно и без слов.
      — А у меня твой сердолик сохранился…
      — А у меня твой янтарь…
      Рука синхронно метнулись ко внутренним карманам, для того чтобы показать друг другу залоги пронесенной сквозь годы ребячьей дружбы. Ребячьей… Ох ты, а ведь он и забыл совсем…
      — Погоди…
      Обернувшись туда, где в степи прятался его юный спутник, Балис громко и весело закричал:
      — Сережка! Иди сюда! Это — друзья!

      — Сколько же мы не виделись…
      — Я уж чуть и надежду не потерял…
      — Чертяка! Ты как камень сохранил?
      — Сам такой! А ты?
      — Ну, как ты?
      — А ты?
      — Стоп, — первым в себя пришел Мирон. — Давай-ка по порядку, а то так ничего понять невозможно. Это твой спутник?
      Он кивнул на подошедшего из темноты Сережку. Тот потеряно стоял на границе света и тьмы, переводя взгляд на собравшихся у костра и не зная, что делать дальше. Автомат мальчишка притащил с собой, повесив за спину стволом вниз, так, что брезентовый ремень наискосок перечеркивал фигуру от правого плеча вниз.
      — Ага. Вот, знакомьтесь, это — Сережка.
      — Замечательно. Я — Мирон Павлинович, старый друг Балиса, правда, не видел этого типа целых двадцать три года.
      — Меня зовут Наромарт…
      — Анна-Селена фон Стерлинг. Можно — просто Анна, — улыбнулась девчонка одних лет с Сережкой.
      — Женя, — недовольно буркнул мальчишка, видимо, происходящее у костра ему чем-то не нравилось.
      — Еще должен быть Саша, мой проводник, — добавил Мирон, — он посуду мыть пошел.
      — Уже вернулся, — Саша подсел к костру, поставив рядом чистые плошки. — Нас становится все больше?
      — Сам говорил: случайных встреч на Дороге не бывает, — довольно улыбнулся Мирон.
      — Так, Серёжка, давай-ка мне автомат и начинай ужинать, — Балис пришел на помощь вконец растерявшемуся мальчику. Взяв оружие, Гаяускас сразу отсоединил рожок, привычно произвел "контрольный выстрел" в воздух — для гарантии, что в стволе случайно не осталось патрона, и положил «калаш» справа от себя. Повернулся к старому другу: — В котелке, как я понимаю, чай?
      — Еще какой, — усмехнулся Нижниченко. — Давай, налью.
      — Слушай, а почему ты сказал, что не видел меня двадцать три года? — принимая из рук Мирона кружку с горячей жидкостью, поинтересовался Гаяускас. — Все-таки девяносто два минус семьдесят шесть будет только шестнадцать.
      — Какие девяносто два? Сейчас какой год?
      — Девяносто второй, август месяц, а что?
      — Та-ак, — Мирон почесал в затылке, — что ж, понятно, чего это ты так молодо выглядишь.
      — Да я вроде нормально выгляжу, это ты что-то рано седеть начал…
      — Видишь ли, Балис, думай что хочешь, но я уверен, что сейчас — осень тысяча девятьсот девяносто девятого года. И мне, соответственно, тридцать шесть с половиной лет…
      — Вот это да…
      — Ничего необычного, — вмешался в разговор Наромарт, — Дорога — очень своеобразное место, и время здесь ведет себя не так, как в большинстве обитаемых миров.
      — Вообще-то да, — согласился Мирон, — вот Саша вообще здесь со времен Гражданской войны обосновался, а для него прошел только год.
      — Так, — Балис сделал крупный глоток. — Похоже, единственный способ не сойти с ума — это ничему не удивляться. А может, меня все-таки убили?
      — Для мертвеца у вас отличный аппетит, — пошутил человек в черном. — Да и спать, наверное, хочется?
      — Ага, — честно признался морпех. — Устал здорово, мы с Сережкой сегодня километров пятнадцать, наверное, по такой жарище отмахали. Только вот сначала все же хотел бы узнать, почему в Севастополе я потом не мог найти Мирона Павлиновича Нижниченко?
      — А когда ты искал?
      — В восемьдесят девятом, когда в Севастополь перевели.
      — И сколько ты там служил? — Мирон был почти уверен в результате своего расспроса, но дело надо было довести до конца.
      — С февраля восемьдесят девятого до сентября девяносто первого — пока с Флота не попросили после "путча", — Гаяускас не преминул произнести последнее слово особенным ядовитым тоном, давая понять свое отношение к действу августа тысяча девятьсот девяносто первого года.
      Мирон устало кивнул: все сложилось так, как он ожидал.
      — Знаешь, Балис, в августе-сентябре девяносто первого я по долгу службы проверял личные дела офицеров Черноморского Флота — именно в связи с "путчем", — он точно скопировал интонацию морпеха, полностью соглашаясь с его оценкой тех событий. — Разумеется, работал не я один, но, поверь, списки я просматривал не один раз. Так вот, фамилии Гаяускас в списках не было. Вообще. И среди офицеров бригады морской пехоты в частности.
      Балис недоуменно уставился на собеседника.
      — Этого не может быть… Или уже кто-то успел меня вычеркнуть?
      — А мне кажется, дело в другом, — вмешался в разговор Наромарт. — Давайте попробуем уточнить прошлое вашего мира. Хотя бы за последние лет сто. Вы, Мирон, называете даты, а Вы, Балис, говорите, что они значат.
      — Зачем?
      — Потом объясню… Давайте.
      — Хорошо, — Мирон несколько недоуменно пожал плечами. — Седьмое ноября семнадцатого года.
      — Великая Октябрьская социалистическая революция.
      Сашка, было, хотел сообщить свою оценку названному событию, но не стал.
      — Девятое мая сорок пятого года.
      — День Победы.
      — Двенадцатое апреля шестьдесят первого.
      — Полет Гагарина в космос.
      — Очень хорошо, продолжайте. Поближе ко времени вашего перехода.
      — Девятнадцатое августа девяносто первого.
      — Неудачная попытка ГКЧП отстранить Горбачева от власти.
      — Почему это — неудачная, — вдруг вступил в разговор Женька, — Горбачева же отстранили.
      Все взрослые повернулись к нему.
      — Как — отстранили? — сдерживая дыхание, произнес Мирон.
      — Ну, — замялся подросток, — я историю вообще-то не очень хорошо знаю…
      Этой паузы Нижниченко хватило, чтобы прийти в себя.
      — Так, а ты из какого года… ушел.
      — Из две тысячи первого.
      "Ого", — подумалось Мирону, — "надо будет при случае порасспросить парня про светлое будущее".
      — Хорошо, Горбачева отстранили, а что было дальше? Ну, не по истории, так хоть к двухтысячному году.
      — Что было, что было… Был СССР, стал ФСНР — Федеративный Союз Независимых Республик. Россия, Украина, Белоруссия, Абхазия, Уральская республика, Приднестровская республика.
      Теперь и Сережку проняло. Он оторвался от еды, уставившись на говорящего широко раскрытыми глазами.
      — А Уральская республика это что, Сибирь?
      — Нет, в Советском Союзе это была, кажется, часть Казахстана.
      — Скорее всего, район реки Урал, логично. Балис, как я понимаю, у тебя ГКЧП проиграл?
      — Двадцать первого августа.
      — Так, пока совпадает. Что дальше?
      — Дальше… Беловежские соглашения и в декабре СССР был распущен.
      — Беловежские соглашения?
      — Ну да, Ельцин, Кравчук и Шушкевич. Лидеры России, Украины и Белоруссии. Кажется, Председатели Верховных Советов своих республик, точнее, извини, должностей не назову.
      — И не надо, — устало вздохнул Мирон. — Все равно, не было в моем мире такой встречи.
      — Дрожащая Грань, — с явным удовлетворением в голосе произнес Наромарт. — Большинство Граней Великого Кристалла достаточно стабильны, но есть миры, которые постоянно, если так можно выразиться, разделяются. После разделения некоторое время события протекают по схожему сценарию, но постепенно миры расходятся все дальше.
      — И Вы хотите сказать, что наши с Балисом миры разошлись в августе девяносто первого?
      — Нет, тогда бы в каждом мире было по Балису и по Мирон Павлиновичу…
      — Можно просто — по Мирону…
      — Хорошо, по Мирону… Так что, миры ваши разошлись довольно давно, но до этого самого августа были очень похожими. Потом — стали похожими гораздо меньше.
      — Да уж… — протянул Нижниченко. — Давай, Балис, доканчивай свою историю, потом я свою дорасскажу.
      — А может, наоборот?
      — Можно и наоборот, — легко согласился Мирон. — Значит, после августа СССР стал постепенно трансформироваться в некое Содружество с Президентом Горбачевым, которое благополучно протянуло еще годок.
      — Это с Меченым-то во главе еще год протянуло? — удивленно переспросил Балис.
      — Ну, Горбачев был фигурой номинальной, — пояснил Нижниченко. — Я тогда был майором, всего толком не знаю, но, похоже, в августе девяносто первого на него отрыли такой компромат, что ему приходилось делать то, что скажут. Реальная власть была у Лебедя, он получил пост министра обороны.
      — А Лебедю-то Горбачев зачем сдался?
      — Что значит — зачем? Очень, знаешь ли, был полезной фигурой: на всякие переговоры ездить. Я бы сказал — знаковой фигурой. В умелых руках эта фигура большую пользу приносила…
      — Эх, нам бы эти умелые руки…
      — У нас вот нашлись. Правда, дальше пошло хуже. Со Средней Азией, с Закавказьем, с Прибалтикой развелись по уму, там даже союзников прибавилось. А вот с Молдавией все пошло в разнос. Там ведь все в Бухаресте решалось, у кого-то из румынских лидеров крыша капитально съехала. Короче, двадцать первого июня девяносто второго года румыны с венграми устроили блицкриг, захватили Тирасполь и пошли на Одессу. Мы отбивались плотно, но Одессу они взяли. Да еще погибли Горбачёв и Лебедь: они вылетели для переговоров. Тут в заваруху, понятно, влезли Англия и Штаты.
      — Этим-то чего надо было?
      — Чего, чего… Кому хочется иметь в центре Европы неконтролируемых политиков? К тому же эти кадры захватили несколько ядерных бомб и начали грозить их применением всем, кто был поблизости.
      — Зашибись… И что же сделали союзники?
      — Поделились, что называется. Штаты высадили десант в Будапешт, англичане — в Бухарест, посадили тамошних президентов в позы лотоса. А несколько генералов из ГРУ и ФСБ вовремя подсуетились, помогли навести порядок. В Москве политики встали на дыбы, мол, как же так, без санкции. И тут кое-кто очень тонко разыграл украинскую карту. Украина вышла из Содружества, при этом объединившись с Приднестровьем, получив солидные кредиты от Штатов и Англии — в благодарность. Пока все были довольны, генерал Романенко, которого избрали Президентом, сумел тихо и незаметно ворье прижать, деньги пошли по назначению, экономика стала оживать. Переименовались в Юго-Западную Федерацию, живем тихо и мирно… Мы никого не трогаем, нас никто не трогает. Ну а у тебя, похоже, все было хуже?
      — Да уж, — вздохнул Балис. — Знаешь, я сейчас всего рассказывать не буду. Если коротко, то после августа девяносто первого меня с Флота погнали, как ненадежного. Пришлось искать себе место в мирной жизни.
      — И где ты его нашел?
      — За Уралом…

      От приемной кабинет отделяло две двери. Первая — внешняя, полированная с табличкой "Заместитель начальника краевого Управления Министерства Внутренних Дел полковник Щеряга Д.В." — для представительности. Вторая — внутренняя, обитая темно-коричневым дерматином поверх толстого слоя поролоновой прокладки — для того, чтобы ни звука не вырвалось наружу, когда полковник Д.В.Щеряга устраивал кому-то из подчиненных разнос.
      — Разрешите войти? — поролоновая дверь отворилась мягко и бесшумно.
      Полковник Щеряга поднял голову от рассматриваемого листа бумаги и, сильно сощурившись (читать в очках он начал совсем недавно и еще не привык их вовремя снимать и одевать), поглядел на вошедшего.
      — Давай, капитан, проходи, садись, — Щеряга немного привстал, указывая рукой на стул. — Сейчас мы с тобой все обсудим. Давай-ка сначала чаю выпьем.
      — Спасибо, не надо…
      — Давай, давай. Это не та дрянь, которую сейчас по телевизору пьют за дружбу и любовь в дружеских беседах.
      Щеряга нажал кнопку селектора.
      — Леночка принеси нам два чая. И минут двадцать не соединяй меня ни с кем, ладно?
      Кабинет Щеряги, как и полагалось при его должности, был огромен. Рабочее место полковника располагалось, естественно, у дальней от входа стены: большой письменный стол, изрядно захламленный бумагами и папками, несколько телефонных аппаратов, селектор, массивный письменный прибор, удобное кресло, обязательный портрет Президента Союза Советских Социалистических Республик Михаила Сергеевича Горбачева над головой и даже новомодный персональный компьютер, впрочем, почти всегда выключенный. Торцом к столу хозяина кабинета стоял длинный стол для совещаний, именно к нему, у самого стыка со столом полковника и присел капитан Советской Армии в отставке Балис Валдисович Гаяускас. Из широких окон, которые составляли большую часть одной из стен кабинета — как раз той, напротив которой сидел Балис, лился яркий солнечный свет: стояли последние дни бабьего лета.
      Пока вольнонаемная секретарша полковника расставляла чашки и блюдца, Балис пытался угадать, что же за разговор ему предстоит. Казалось бы, визит к Щеряге должен был быть чистой формальностью: когда после августовского путча ему спешно оформляли увольнение из рядов Вооруженных Сил, Огоньков сразу предложил работу в милиции далеко в Сибири. Балис так и не узнал кто именно в руководстве и на каком уровне попытался создать эту программу помощи тем, кто отстаивая Союз на его окраинах, после крушения державы (хотя формально СССР продолжал существовать, и Горбачев на встрече со специально подобранными гражданами гневно кричал в объектив телекамеры: "Кто вам сказал, что Союз развалился?", но все понимали — империя доживает свои последние дни) оказался вынужденным покинуть родные места, без надежды вернуться туда в обозримом будущем. Речь в первую очередь шла о бойцах Вильнюсского и Рижского отрядов милиции особого назначения, а так же о работниках местных органов власти и прокуратуры в смутное время выбравших сторону СССР. Как оказалось после трех драматических августовских дней — сторону проигравшего. Программа была сырая, непродуманная, да еще и совершенно ненужная верхушке новой власти, нутром чувствовавшей, что те, кому они помогают, никогда не станут для них своими. Но все-таки она существовала и как-то работала. В эту-то программу Огоньков как-то умудрился включить и Балиса, поэтому и оказался отставной капитан морской пехоты в кабинете заместителя начальника краевого Управления МВД.
      Дождавшись, пока секретарша покинет кабинет и закроет ту самую звукоизолирующую дверь, Щеряга строго посмотрел на Балиса и произнес:
      — В общем, так: документы твои я просмотрел, заявление — вот оно, — полковник кивнул на лежащий поверх стопки каких-то документов листок бумаги, — подпишу хоть сейчас, если только ты его у меня не заберешь, что я тебе сделать очень советую.
      Балис даже опешил.
      — И почему это Вы мне советуете его забрать?
      — В другое время я бы только порадовался, что у меня будет такой человек работать. Но это в другое время. А сейчас — ничего хорошего от тебя не жду.
      — Понятно, — холодно усмехнулся бывший морской пехотинец, — неприятностей не хотите.
      — Дурак, — как-то очень спокойно и устало ответил милиционер. — На неприятности эти клал я с пробором. Думаешь, ты у меня первый будешь неудобный подчиненный? Хрен тебе. Да у меня весь УБОП достать хотят… И больших людей подключают… В крайцентре, в Москве… Что тебя в Литву выдать, что ребят на зону засунуть — один хрен. Эти меня не остановят. Дело в тебе самом.
      — А что во мне не так?
      Щеряга отхлебнул чаю.
      — Объясняю. Не так в тебе воспитание. Ты — армейский офицер. Тебя всю жизнь учили Родину защищать. А мы здесь — менты. Мы не Родину, мы людей защищаем. Разницу видишь?
      — Нет, — честно ответил сбитый с толку Гаяускас.
      Полковник еще раз отхлебнул чаю.
      — Объясняю. Ты привык к четким границам: враги, нейтралы, союзники. И это — правильно. Два-три года назад и у нас так же было: воров ловим, честных людей защищаем… Только еще в крайкоме уточнить иногда, кто вор, а кто честный человек. А сейчас — дело другое. Грядут подлые времена…
      — Пришли уже, — хмуро поправил Балис, глядя на нависший над столом портрет человека с фиолетовой кляксой во лбу. Именно на этом человек сосредотачивалась вся ненависть Балиса и… растекалась в пустоту. Не в том дело, что Президент был недосягаем — всегда есть шанс удачно провести покушение, как бы тщательно не охраняли его самые высококлассные специалисты. Но смерть Горбачева не могла вернуть к жизни Риту, Кристинку и Ирмантасика, не вернула бы самого Балиса в Армию и даже не вернула бы в Союз Литву: механизм разрушения набрал полный ход и его никто уже не контролировал, а уж меньше всего — тот, кто запустил этот механизм. А раз так — то зачем? Разве можно заглушить свое горе горестями других людей?
      — Еще только идут, — гнул свое Щеряга. — Сейчас, парень, еще только семечки. Потом пойдут цветочки. А уж ягодки — те еще совсем далеко впереди. И вот когда эти ягодки настанут — ты здесь будешь совсем лишний.
      — Почему? — глядя собеседнику прямо в глаза, настойчиво спросил Балис.
      — Потому что сыпется не только Союз, сыпется еще и Россия. Потому что единые границы — это еще не единая власть на всей территории. Слышал, что говорит Ельцин и его команда? Нет?
      — Смотря что, — Гаяускас не был уверен, что понимает, что именно полковник имеет ввиду.
      — "Берите столько суверенитета, сколько сможете", — процитировал Щеряга. — Возьмут, будь уверен. И не только в автономиях, нет, во всех регионах возьмут. Потому что Москве мы здесь уже сегодня не нужны. И завтра будем не нужны… И не знаю, когда понадобимся… А нам здесь жить. И если Москва на нас забила, то мы подыхать не намерены, мы будем выживать. Как можем. Понял?
      — Понял, — голос Балиса прозвучал неуверенно.
      — Ни черта ты не понял, объясняю. Единой страны уже почти нет, и скоро — совсем не будет. Не знаю, сколько еще ждать — недели, месяцы, может и несколько дней. Неважно… В любом случае — не более года. Дальше — распад на отдельные регионы. Я бы сказал — на удельные княжества, как это было в древней Руси. Или, как это пишут в школьных учебниках по истории — феодальная раздробленность.
      — У меня была пятерка по истории, — отметил мимоходом отставной капитан. Без всяких эмоций, просто для сведения. Щеряга одобрительно кивнул.
      — Ну, тогда ты должен понимать, что в своем уделе — сеньор и царь, и бог. И либо ты служишь сеньору, либо тебя убирают. Так вот, я буду сеньору служить, мне это просто. А ты — не сможешь: тебя учили служить стране, а не господину.
      — А Вас, значит, учили службе господину? — в этот вопрос Балис вложил изрядную долю сарказма. Не намерено, так оно получилось само. А про себя подумал, что ему и впрямь служить господину будет тяжело. И, ежели полковник Денис Владимирович Щеряга и впрямь ищет барскую руку, чтобы было что преданно лизать, то действительно нет никакой причины составлять ему компанию.
      — Людям меня учили служить, людям, капитан. А люди и страна — это далеко не одно и то же. Ты вот и через пятнадцать лет можешь в Армию вернуться, молодых гонять, и только рад будешь, что это стране нужно. Верно?
      Гаяускас молча кивнул. Куда клонит милиционер, он пока не понимал, но в его словах была правда. Если такое случится, то пятнадцать лет жизни — не слишком дорогая цена.
      — Вот то-то. А людям эти пятнадцать лет надо прожить. Чтобы их не обворовали, не убили, не покалечили. И это — моя задача. Не могу им сказать — стране не до вас, крутитесь как хотите. Это мой город, мой край, я должен обеспечит здесь порядок, понимаешь? И мне плевать, кто мне поможет это сделать: коммунисты, демократы, воры в законе. И до тех пор, пока этот кто-то будет гарантом порядка в крае — я ему буду служить верой и правдой. И я, и мои ребята. И никто нас не запутает и не купит. Понятно? А ты так не сможешь.
      Балис взял чашку с остывшим чаем, начал пить его не спеша, маленькими глоточками. Сказанное Щерягой требовало осмысления. В чем-то полковник был явно прав.
      — Значит, вместо службы Родине — служба сеньору?
      — А где она, эта Родина? — вопросом на вопрос ответил Щеряга. — Это вот крайком наш что ли Родина? Ельцин запретил КПСС — так хоть бы один коммунист вышел крайком защищать. Все попрятались.
      — А Вы что, коммунистом не были?
      — Был, — спокойно ответил Щеряга. — И, между прочим, меня на операциях убить могли не раз и не два. Пару раз пулями задевало, разок еще ножом. И, если надо будет человека спасать — я под пули и под нож снова пойду, можешь не сомневаться. А вот должностью своей рисковать за учение Маркса-Ленина, извини, не собираюсь. Недосуг мне «Капитал» читать, работы полно, и так семья почти забыла, как я выгляжу…
      Балис снова кивнул, поставил пустую чашку на стол.
      — Понятно. Правы Вы, товарищ полковник. Вряд ли мы с Вами сработаемся. Давайте мое заявление.
      — И куда же ты дальше собираешься? — поинтересовался Щеряга.
      — Не знаю, — честно ответил Балис. — Буду искать какую-нибудь работу.
      — Какую-нибудь… — с сарказмом повторил милиционер. — Работу тебе я нашел — лучше не придумаешь. Тут недалеко мой хороший товарищ на пенсию вышел, бывший начальник райотдела милиции. Сейчас он возглавляет службу безопасности небольшой нефтедобывающей компании. Редчайший случай: деньги чистые, криминал и близко не лежал. Но, сам понимаешь, и требования к штату соответствующие, люди чистые нужны. Пойдешь к нему замом?
      — А Вам-то какая корысть?
      — Ишь ты, сразу "какая корысть"… В личную мою не заинтересованность, стало быть, не веришь?
      — Скажем так, сомневаюсь…
      — Ну и зря. Ничего мне от тебя, капитан Гаяускас не надо, и ничем ты мне не будешь обязан. Но, если хочешь…
      Щеряга зачем-то встал, прошелся по кабинету, словно разминаясь. Балис внимательно следил за ним взглядом, ожидая продолжения.
      — Брат младший там у меня стал начальником горотдела. Так что, вот она — моя корысть. Хочу одним человеком порядочным в городе больше — значится одной сволочью меньше. Устраивает?
      — И только? На вассальную преданность не рассчитываете?
      — Не рассчитываю, — развел руками полковник. — Рассчитывал бы — себе бы оставил. Знаешь, как бы ты мне в отделе по борьбе с организованной преступностью пригодился бы… Люди с боевым опытом сейчас на вес золота. Беспредел ведь начинается. Раньше у братвы что было? Ножи там, ну пистолет или обрез. А сейчас на разборки с пулеметами приезжают. «Кипарисы» у них есть. Понимаешь, у милиции нет, а у них — уже есть. Э, да что там говорить… Очень ты мне нужен, но в твоем возрасте, капитан, люди меняются слишком редко. Рисковать, извини, не хочу.
      — Я не в обиде, — если сначала разговора логика Щеряги казалась Балису то ли самодурством, то ли банальным маразмом, то теперь бывший морпех почувствовал, что в рассуждениях милиционера есть чёткая система. И впрямь, ему сложно было представить себя на побегушках у какого-нибудь криминального авторитета, превращенного перестройкой и демократизацией в эдакого местного князька — хозяина города и окрестностей. — Только я действительно не могу понять, вчера вы ловили этих бандитов, а сегодня готовы им служить. А как же закон?
      — Нету, — Щеряга устало махнул рукой, — нету нынче закона. На бумаге он есть, а в жизни — нету. А тому, чего нет — служить нельзя, потому как невозможно. А можно только выбрать, кому теперь служить: Салтычихе — или Демидову. Раз пятерка по истории была — поймешь.
      — А они будут, эти Демидовы?
      — Будут, — убежденно заявил Щеряга. — Никуда не денутся, появятся. Это коммунисты недобитые Россию хоронят. Сначала просрали все что можно, а теперь заныли — мол без КПСС и вся страна погибнет. Да ничего подобного. Оглянись вокруг — разве мало умных, умелых, работящих людей без партбилета. И что, всем в гроб ложиться только потому, что компартия долго жить приказала? Или все жить попробуем?
      — А что, этим умным, умелым, работящим без криминала — никак?
      — А вот поработай, где я предлагаю, на месте все и посмотришь. Еще раз говорю — скважины они получили вполне законно, криминала там и близко не было. Вот и посмотрим, что дальше будет. А если все хорошо сложиться — годика через два-три встретимся, поговорим опять о жизни… Ну, согласен?
      — Согласен, — впервые за беседу улыбнулся Балис. — Убедили.
      — Ну вот, — улыбнулся и Щеряга, — будешь теперь "нравственным человеком" по московским меркам.
      — Это как?
      — Да, приезжала тут одна подруга жены, вместе в Новокузнецке в школе учились. Жена у меня с Новокузнецка, да… Ну так вот, подруга эта теперь в Москве работает, литературовед. Вот, значит, поговорили мы с ней, примерно как с тобой, и в итоге она мне и заявляет: "Вы, Денис Владимирович, нравственный человек". Это как, спрашиваю. А так, говорит, что Вы продаетесь один раз в жизни, как настоящий рыцарь.
      — Настоящие рыцари не продавались, — хмуро заметил Балис.
      — Каждый понимает так, как ему легче. Если не может человек понять, как можно жить и не продаваться, то начинает придумывать себе всякие хитрые объяснения. Понимает ведь, что жизнь обмануть пытается, но, тем не менее, выкручивается.
      — Почему — жизнь обмануть?
      — Да потому что за одним объяснением потребуется другое. Ну, произвела она нас с тобой в настоящие рыцари, а дальше-то что? Говорит: понимаю, откуда рыцари в Средние Века брались. Но откуда, говорит, вы сейчас-то появляетесь?
      — А Вы ей: "Объясняю"…
      Щеряга расхохотался как-то очень свободно и искренне, видимо, добившись нужного для себя исхода разговора, он просто получал удовольствие от общения.
      — Да не стал я ей ничего объяснять. Не поймет. Ну не верит она в то, что я чувствую себя ответственным за тех, кто живет в этих краях. За то, чтобы их не убивали, не грабили, не насиловали по ночам… И не поверит никогда, потому что не понимает, что так в жизни бывает. Тебе объяснял потому, что ты понять меня можешь, в тебя тоже с детства вбито, что есть такое понятие — долг, которое выше нас, выше нашей жизни. Пусть мы по-разному этот долг понимаем, но по сути он — один и тот же… Ладно, поболтали и будет. Значит так, как у тебя с деньгами?
      — Пока что не бедствую, — уклончиво ответил Балис.
      — Хорошо. Тогда летишь в Тюмень, оттуда — в Радужный. Позвони по этому телефону, — Щеряга протянул ему визитную карточку, — тебя в аэропорту встретят. Скажешь — я тебя направил. Я тоже сегодня позвоню, предупрежу. Давай, успеха тебе, парень.
      — Спасибо… Счастливо.
      — Счастливо. Надеюсь, еще увидимся.

      Тащиться тем вечером в Ист-Энд Герману хотелось менее всего. Во-первых, поздняя осень — пожалуй, самое неподходящее время для экскурсий по Лондону: холод, пронизывающий ветер, туман. Ну а во-вторых, Ист-Энд, отнюдь не переполнен памятниками истории и архитектуры. Герману не раз приходилось проходить или проезжать среди казавшихся бесконечными кварталов однообразных мрачных домов из тёмно-серого кирпича. Нет, любоваться в этих местах было решительно нечем. Зато, куда ни повернись, сразу взгляд натыкался на какой-нибудь притон, даже если таковыми считать только пивные и ночлежки, исключая из списка многочисленные мюзик-холлы и дешевые меблированные комнаты, сдававшиеся за символическую плату тем, кто был не в состоянии платить больше. По иронии судьбы именно второе обстоятельство и превращало визит лейтенанта российского Флота Германа фон Лорингера в этот район в насущную необходимость: где-то в недрах Ист-Энда уже вторые сутки кутил лейтенант Сергей Белов. И если сейчас его не найти — скандал разразится преогромнейший. Сначала здесь, в Лондоне, а потом и в Санкт-Петербурге, в Адмиралтействе. А раз так, то товарища надо выручать. И пусть Сергей и Герман до визита в Англию были почти незнакомы, да и характерами не очень-то и сходились, однако же, флотское братство — превыше всего.
      Первые два часа поисков ничего не принесли. Герман обошел около дюжины пабов, в которых русского офицера не видели и ничего о нем не слышали. Между тем стемнело, поднялся туман, а народу на улицах сильно поубавилось. Последнее объяснялось не столько поздним часом (жизнь в этих кварталах не затихала ни днём, ни ночью) сколько тем, что в городе вот уже три месяца свирепствовал таинственный Джек-Потрошитель — маньяк-убийца, оставлявший за собой расчлененные трупы. Все попытки Скотланд-Ярда напасть на его след оказывались тщетными, преступник, словно насмехаясь над полицией, рассылал в газеты издевательские письма, иногда прикладывая к ним кусочки внутренностей очередной жертвы — в качестве подписи.
      Лейтенант не опасался нападения: объектом охоты Потрошителя были исключительно лондонские проститутки, однако от мысли, что, возможно, совсем рядом с ним в тумане бродит такой монстр в обличии человека, становилось не по себе. А если учесть, что туман становился настолько плотным, что уже в половине десятка шагов от себя с трудом можно было различить человеческий силуэт — поневоле станешь предельно внимательным и осторожным и будешь прислушиваться к каждому шороху.
      Нервное напряжение, холод, легкий голод — достаточно причин, чтобы сделать небольшой перерыв в поисках, решил Герман. По местным обычаям половина восьмого вечера — самое время для обеда. Он решил, что немного задержится в ближайшем пабе, который будет достаточно приличным, чтобы там можно было есть и пить без особого риска для здоровья. Увы, найти подходящий паб в Уайтчепеле оказалось непростым делом. Следующие четыре паба Германа разочаровали: в них не было ни Белова, ни подходящих условий для отдыха. Но, наконец, в пятом, носящем название "Пьяный пони" (на вывеске художник довольно умело изобразил валлийского пони несущегося вскачь с таким бесшабашным видом, словно тот и впрямь слегка хлебнул для храбрости), его ожидал частичный успех: русского моряка там тоже не видели, но заведение оказалось достойным того, чтобы передохнуть.
      Нет, разумеется, "Пьяный пони" оказался внутри отнюдь не ресторацией для джентльменов, каким-то чудом перенесенной в Ист-Энд из Челси, в пабе было весьма шумно, дым трубок смешивался с чадом очага и достигал под потолком такой густоты, что вполне можно было рискнуть повесить небольшой топорик. Гомон ремесленников, торговцев, разнорабочих, матросов и докеров сливался с пьяным хохотом девиц легкого поведения, разбавлявших мужскую компанию чуть ли не за каждым столиком. Однако, с другой стороны, пол и столы кабака выгодно отличались чистотой, запахи стряпни не вызывали неприятия, а у входа скучал вышибала весьма внушительных габаритов.
      Мгновенье поколебавшись, Герман медленно двинулся по залу в поисках места, куда бы лучше присесть. Его внимание привлек небольшой столик в дальнем углу, где в одиночестве обедал худощавый джентльмен средних лет. Лейтенант уже почти подошел к столику, когда вдруг почувствовал "голос крови". Это было так неожиданно, что он застыл на месте, словно выпав из реальности.
      — Котик, не хочешь ли угостить свою киску? — вернул моряка к жизни весьма грубый и прокуренный голос, тщетно пытавшийся придать своему звучанию нежность и ласку.
      Пока он стоял, словно столб, вокруг него успела обвиться одна из представительниц первой древнейшей, явно достигшая того возраста, о котором на Родине у Германа говорили: "В сорок лет бабе сноса нет". Косметике было отдано более чем должное, однако дешевые пудра, кремы и помада не могли уже скрыть следов прошедших лет и нездорового образа жизни.
      — Котику сначала нужно угоститься самому, детка, — ласково, но решительно разорвал объятия проститутки Герман. — А потом можно будет подумать и об иных развлечениях.
      — Ну… — разочаровано протянула неудачливая жрица любви и добавила в спину, безуспешно пытаясь придать голосу томность, — я буду ждать, пока ты позовешь меня, котик.
      Мужчина за столиком, казалось, не обратил никакого внимания на происшедшую рядом сцену, продолжая свою трапезу.
      — Извините, сэр, позвольте присесть рядом с Вами? — обратился к нему Лорингер.
      Только тут джентльмен оторвался от ростбифа, поднял голову, окинул моряка внимательным взглядом темных глаз и приветливо кивнул.
      — Прошу, сэр.
      — Благодарю.
      Офицер опустился на массивный табурет, снял шляпу-котелок и обратил свой взор в сторону стойки, ожидая обслуживания. В солидных лондонских ресторанах, в которых он привык бывать, рядом со столиком моментально появился бы официант, но здесь все было иначе: официантов заменяли девушки-подавальщицы в опрятных темных передниках, которые отнюдь не спешили оказать новому посетителю внимание.
      — Вы издалека, сэр?
      — Что?
      Герман вздрогнул от неожиданного вопроса.
      — Простите?
      — Я спросил, Вы издалека?
      — Да, из России… А как Вы догадались?
      — Вообще-то я только предположил, что Вам не знакомы нравы Ист-Энда. Если Вы будете сидеть так же молча, то, боюсь, дождетесь, что на Вас обратят внимание только к утру. То, что вы моряк, скорее всего — военный, я обратил внимание, но вот на Россию никаких указаний я не заметил. Разве только еще очевидно, что в Лондоне Вы недавно.
      — По правде сказать, сэр, я недоумеваю, как Вы во мне моряка заподозрили, — откровенно удивился Герман.
      — Элементарно — по походке, — объяснил незнакомец. — Необходимость передвигаться по качающейся палубе во время качек и штормов вырабатывает у моряков особенную походку.
      — Ну а почему военный моряк?
      — Здесь я был менее уверен. У Вас военная выправка, у гражданских моряков она редко встречается.
      — А недавно в Лондоне?
      — У Вас вся одежда лондонская, но абсолютно новая. Для жителя города это совершенно нехарактерно.
      — Верно, я по приезде сразу же полностью обновил свой гардероб.
      Герман хотел продолжить, однако в этот момент его внимание переключилось на проходящую мимо подавальщицу.
      — Будьте любезны, — рявкнул он командирским голосом. Девушка от неожиданности чуть не выронила поднос с грязной посудой, но в последний момент сумела удержать его в руках и повернулась на голос.
      — Что Вам угодно, сэр?
      — Бифштекс у вас есть?
      — Конечно, сэр, — в голосе подавальщицы проскользнула обида.
      — Вот бифштекс с картофелем и давайте. И кружку эля.
      — Бифштекс и эль, — девушка уже вполне овладела собой и, кивнув, двинулась дальше.
      Герман перевел взгляд на сотрапезника, тот, доев горячее, достал изогнутую трубку-калабаш и стал не спеша набивать её табаком.
      — Как это просто выглядит, когда всё объяснят, — продолжил разговор моряк, — прямо как в книжке. Недавно я читал что-то подобное.
      — У Эдгара По, я полагаю, — без видимого интереса откликнулся незнакомец. — Что-нибудь вроде "Убийства на улице Морг".
      — Нет, По я читал уже давно. Кстати, Вы абсолютно правы, рассказы про Дюпона. Там еще было про похищенное письмо… Но я имел в виду другую книгу, я купил её здесь, в Лондоне. И она вышла совсем недавно… Вспомнил. Роман Артура Конан Дойля и Джона Уотсона "Этюд в багровых тонах". Вы не читали, сэр?
      Собеседник несколько мгновений молчал, занятый раскуриванием трубки. Потом откинулся назад, выпустил клубы ароматного дыма и произнес:
      — Вот Вы о чем. Читал я эту книгу.
      — Ну и как Вам она?
      — Слабая книга, — англичанин снова пыхнул дымом и уточнил. — Я имею в виду не её художественные достоинства, в этом я не разбираюсь. Но дедуктивный метод показан там совершенно недостаточно и неправильно.
      — Недостаточно? — изумился Герман. — Да ведь ему вся книга посвящена.
      — Ничего подобного, большая часть книги — это разговоры вокруг метода, только затуманивающие его суть. Да еще и эта американская история…
      — Но без неё решительно невозможно понять, что же двигало Хоупом.
      — Чтобы понять это, достаточно было прочитать десяток строк телеграммы из Кливленда.
      — Право, мистер, — с нескрываемой досадой произнес Лорингер, — Вы, безусловно, наблюдательный человек, возможно, Ваша книга о расследовании какого-нибудь преступления была бы гораздо интереснее, а метод — эффективнее, но дедуктивный метод всё же придумали Конан Дойль и Уотсон, и не стоит их осуждать за то, что они показали своё изобретение так, как считают нужным.
      Худое лицо собеседника озарила улыбка.
      — Отнюдь. Ни Конан Дойль, ни Уотсон не изобрели дедуктивного метода — оба они никогда не занимались раскрытием преступлений.
      — А кто же его изобрел?
      — Как и написано в повести — Шерлок Холмс.
      — А почему Вы в этом так уверены?
      — Главная причина моей уверенности в том, что Шерлок Холмс — это я. Одиннадцать лет назад я действительно расследовал убийства Эноха Дреббера и Джозефа Стэнджерсона.
      Герман несколько мгновений довольно оторопело смотрел на собеседника, ожидая признания в розыгрыше, но тот, как ни в чем не бывало продолжать курить свой калабаш, и моряк понял, что с ним не шутят. Вспомнилось описание Холмса в книге. Ну да, высокий (насколько можно судить о росте сидящего человека), худощавый, с орлиным носом… Уже не молод, но действие повести и впрямь происходило в семьдесят седьмом году… Эх, было время… И небо было голубее, и голуби небеснее…
      — Лейтенант российского флота Герман фон Лорингер, — представился он и неуверенно добавил: — Честное слово, каким-то нереальным все это кажется… Неужели в этой повести — все правда?
      — Да нет, — снова улыбнулся Холмс, — кое-что там, конечно, придумано, куда же в художественном произведении без этого. Впрочем, в изложении фактов Джон точен, профессия врача приучила его к пунктуальности.
      Подошедшая подавальщица поставила перед Германом блюдо с бифштексом и жареным картофелем и оловянную кружку с элем: старую, немного сужающуюся кверху и с многочисленными вмятинами на стенках — следами застолий давно минувших дней.
      — Принесите мне еще кофе, — попросил ее Холмс.
      — И мне, пожалуй, тоже, — присоединился Герман. В самом деле, горячее в такую погоду не повредит. Показав кивком, что заказ принят, девушка удалилась.
      — Наверное, после выхода книги Вы стали очень известны?
      — Да нет, практически ничего не изменилось. Во-первых, книга вышла совсем небольшим тиражом, а, во-вторых, и до её выхода у меня была вполне сложившаяся репутация… в определенных кругах. Те же, кто далек от мира криминала, полагаю, так же как и Вы уверены, что Шерлок Холмс — авторский вымысел.
      Герман отрезал кусок бифштекса — более чем сносно. Видимо и в этих трущобах были свои заведения высокого по местным меркам уровня, к числу которых принадлежал и "Пьяный пони".
      — Мистер Холмс, извините, если я навязчив, но мне очень бы хотелось узнать, почему Вам не нравится, как в книге описан Ваш дедуктивный метод?
      — Да нет, мистер Лорингер, я с удовольствием расскажу, только зачем это Вам? Думаете сменить профессию?
      — Ну уж нет, — улыбнулся Герман, — кто в море походил, того на берег только хворь загонит. Дома долго мне нельзя, сердце просится в моря. А Вы так по-прежнему и не интересуетесь ничем, что выходит за рамки Вашей профессии?
      — В рамках профессии сыщика нужно знать весьма многое, мистер Лорингер. Поэтому я не считаю возможным тратить внимание на то, что к ней не относится. И это не раз мне помогало.
      — Помогало?
      — Представьте себе. Четыре года назад мне пришлось расследовать одно весьма запутанное убийство. Главной сложностью было то, что там убийца использовал болотную гадюку, которую потом подманивал обратно свистом.  На этот свист обратили внимание свидетели. Но уже по окончании расследования, Уотсон объяснил мне, что змеи глухи. Знай бы я об этом раньше, раскрыть это дело мне было бы труднее.
      — Мне кажется, это исключение, которое подтверждает правило. Замыкаясь только на своей профессии, мы обедняем себя. Кроме того, жизнь порой выдает совершенно неожиданные повороты, и знания, которые раньше казались бесполезными, могут оказаться жизненно необходимы. Неужели с Вами такого не случалось?
      Холмс с ироничной улыбкой покачал головой.
      — Я занимаюсь раскрытием преступлений почти пятнадцать лет, и, пока что, мне ни разу не приходилось сожалеть об отсутствии знаний в области политики, экономики или, скажем, коневодства. Даже когда я расследовал дела, так или иначе со всем этим связанные.
      — Коневодства? — заинтересовался Герман.
      — Была одна история, связанная со скачками. Для раскрытия дела главным оказались знания о ядах, а не о подготовке беговых лошадей.
      — А политика?
      — Ну, политическими преступлениями в наш просвещенный век никого не удивишь, к сожалению. Примерно год назад я пытался спасти жизнь одного молодого человека, на которого покушались по совершенно безумным политическим мотивам. Настолько безумным, что он так до конца не смог поверить в серьезность ситуации и нарушил мои инструкции, в результате чего погиб.
      От этих слов у лейтенанта по коже пробежал холодок.
      — Это была одна из самых болезненных моих неудач, за которую мне до сих пор стыдно, — закончил сыщик.
      — Наверное, неудачи редки в Вашей практике, если Вы так остро их переживаете? — предположил моряк.
      — Не сочтите за хвастовство, но редко кому из преступников меня удается обмануть. Однажды я обманулся сам, приняв за преступление страх перед предрассудками, в другой раз меня провела очень незаурядная женщина, но и там было не столько преступление, сколько несчастная любовь…  И в том неудачном деле молодого человека, собственно, единственной моей ошибкой было то, что я недооценил изобретательность нескольких мерзавцев, всё остальное было сделано правильно. Мне случалось распутывать узлы, завязанные куда более изощренными умами, нежели те убийцы.
      Снова появилась подавальщица, на подносе у которой было две небольших медных чашечки с горячим кофе, над которыми клубился легкий парок.
      — А не выпить ли нам за знакомство? — предложил Герман.
      — Неплохая идея, — согласился Холмс. — И что же пьют русские морские офицеры?
      — Всё что угодно, кроме воды и керосина, — рассмеялся Лорингер, вспомнив старую корабельную шутку. — Если ничего кроме этого нет — придется керосин. Но только не воду.
      — Сэр, в нашем заведении большой выбор напитков, керосин мы используем только для освещения, — с уморительной серьезностью произнесла девушка.
      — В таком случае, принесите нам два виски, — попросил Холмс.
      — Да, сэр, — подавальщица величественно удалилась.
      — Скажите, а в чем все же суть Вашего дедуктивного метода? Раз Вы говорите, что Уотсон описал его неверно?
      — Неверно — не совсем то слово. Неполно — так правильнее. Уотсон постоянно повторяет две ошибки. Во-первых, показывая цепочку моих рассуждений, он всегда начинает с первого звена.
      — А откуда же начинать, если не с первого звена? — поразился Герман.
      — С его поиска. Вспомните, что, прибыв на место убийства Дреббера, я сначала осмотрел парк перед домом. После этого я почти наверняка знал профессию убийцы. Разумеется, не всегда так везет, но осматривать место преступления снаружи просто необходимо. Метод — это набор правил. Не только правил построения выводов из улик, но и правил поиска этих улик. А в Скотланд-Ярде до сих пор осмотр места преступления производится, как сыщику заблагорассудится…
      — И улики не должны уничтожаться, раньше, чем будут всесторонне исследованы, — задумчиво произнес Герман.
      Холмс помрачнел.
      — Вы имеете в виду надпись около трупа Кэтрин Эдоус?
      — Именно, — подтвердил Герман. — Я понимаю, что политические последствия этой надписи весьма неприятны, но, может быть, она могла дать дополнительные пути к поиску убийцы.
      — Расследовать громкие преступления всегда тяжело, — вздохнул Шерлок Холмс. — Обычные преступления мало интересуют репортеров и публику, но вокруг таких дел прямо-таки кишат всякие искатели сенсаций, возбуждая нездоровые страсти.
      — Для меня до сих пор загадка, понимают ли они, что своими действиями они только мешают осуществлению правосудия, — признался лейтенант.
      — Тут не все так просто. Бывают ситуации, когда журналисты и огласка оказываются очень полезными. Важно только, чтобы они не брали на себя ту работу, которую они не должны и не умеют исполнять.
      — Но в случае с Джеком-Потрошителем газетчики именно это и делают, — горячо возразил Герман. — Каждый день печатают версии одна нелепее другой. Я слышал, что среди жителей Ист-Энда уже начались волнения, собираются какие-то дружины самообороны. Нет, я понимаю тех людей, рядом с которыми изо дня в день ходит это чудовище, а полиция не может их защитить. Но ведь их гнев направляют не на самого Потрошителя, а на чужаков, а это может очень плохо кончиться.
      — Направляют на чужаков? — удивился Холмс. — О чем Вы говорите?
      — Я говорю про версию «Кроникл», что Потрошитель — это русский врач Михаил Острог, якобы являющийся тайным агентом и, по заданию российского министерства внутренних дел, возбуждающий таким способом ненависть англичан к евреям. На мой взгляд, такие заметки как раз возбуждают ненависть англичан к русским.
      — Я понимаю Ваши патриотические чувства, господин лейтенант, но, думаю, что, принимая столь бредовые идеи всерьез, Вы невольно становитесь на один уровень с теми, кто их измышляет. Поймите, если Вы действительно хотите поставить точку в этом кровавом безумии, то надо искать не русского или еврея, масона или тайного агента, а преступника. И судить его надо за то, что он — убийца, а не за что-либо иное. В старой доброй Англии уже много лет можно встретить масонов, евреев, русских и даже тайных агентов. Но таких преступлений еще не бывало.
      — Вы уверены?
      — Конечно уверен, — одними губами улыбнулся Холмс. — История преступлений входит в круг моих профессиональных интересов, я стараюсь максимально подробно изучить всю информацию об уголовных преступлениях, которую только могу найти, не только о том, что произошло в Соединенном Королевстве, но и в других государствах.
      — В том числе и в Российской Империи?
      — Несомненно. У вас было немало весьма занятных случаев. Например, недавнее убийство в Петербурге содержательницы ломбарда. Или дело капитана Копейкина…
      — Извините, ничего не слышал, — развел руками Герман. — Я слишком много времени провожу в море, поэтому не обременяю себя знанием криминальной хроники.
      — Ну вот видите, наши точки зрения совпали, — улыбнулся Холмс.
      К столику вновь подошла подавальщица.
      — Ваш виски, сэр, — произнесла она, ставя толстостенный стакан перед сыщиком, затем повернулась к Герману, повторила ту же фразу, поставила стакан с темно-янтарной жидкостью на столик, забрала пустые тарелку и кружку и важно удалилась.
      — Что это с ней? — не понял моряк.
      — Она вошла в роль, обслуживает джентльменов, — пояснил Холмс. — Это одно из лучших заведений в Ист-Энде, но все же джентльмены сюда заглядывают не слишком часто. Так что теперь, чтобы поддержать марку, надо будет накинуть ей на чай не меньше пары шиллингов.
      — Понятно, — кивнул лейтенант. — А вот насчет совпадения взглядов — Вы не правы. Уголовная хроника меня действительно не интересует, но зато есть многое другое, не имеющее отношение к морскому делу, что мне интересно. Например, древняя история.
      — Что может быть там интересного? — легонько пожал плечами сыщик.
      — Ну как же, старинные предания. У нас в России их множество, да и Британия ими не обижена. Неужели Вы хотя бы в детстве ими не увлекались? Великий Мерлин, король Артур, фея Моргана…
      Собственно, весь разговор Герман ждал возможности поднять эту тему. Кем бы ни был потомок дэргов, но об эпохе заката державы Пэндра он должен был знать… Если только он знал о том, что он дэрг.
      — Это, пожалуйста, к Конан Дойлю, он еще и исторические повести пишет. Мне — не до этого. Тем более, с точки зрения расследования преступлений, то время было совершенно диким. Полагаю, что даже Лестрейд, абсолютно неспособный к серьезным аналитическим выкладкам, при дворе этого самого Артура смотрелся бы величайшим сыщиком.
      Герман пригубил виски. Шерлок Холмс, несомненно, был потомком логрского рода, но, столь же несомненно, дэргская кровь в нем спала. Не так спокойно, как в тех нескольких людях, которых лейтенант фон Лорингер ранее повстречал в Лондоне. Там от могущества дэргов были лишь слабые следы, заметные, наверное, только логру, постоянно настороженному на поиск себе подобных. Здесь же сон крови был беспокоен, волнителен и всё же это был сон. Если дэргская кровь разбавлена человеческой, то пробудить её от сна самому человеку без определенных ритуалов не под силу. Несомненно, Холмс не знал ритуалов и не подозревал о своём глубоко скрытом могуществе. Но в нём сыщик и не нуждался: у него было другое призвание, освещающее всю его жизнь. Не обретя себя в дэргской истории, он состоялся в истории человеческой. Ведь вполне может статься, что сыщики будущего, двадцатого столетия, будут прилежно изучать дедуктивный метод, впервые сформулированный Шерлоком Холмсом.
      Они еще немного о чем-то поговорили, затем покинули паб и расстались. Герман продолжил поиски Белова. Холмс, разумеется, не сказал, что ему понадобилось среди ночи в Ист-Енде, но лейтенант полагал, что ответ очевиден. Не надо было виртуозно владеть дедуктивным методом, чтобы понять, что в это время и в этом месте сыщик мог заниматься только одним делом: поиском Джека-Потрошителя.
      Сергея удалось разыскать в каком-то борделе через пару часов. Увы, скрыть инцидент не удалось, и спустя два дня, пятого ноября, лейтенанты Белов и фон Лорингер покинули Лондон. Герман так и не успел воспользоваться любезным предложением Шерлока Холмса и посетить его квартиру на Бейкер-стрит в доме 221-б. Еще через четыре дня, девятого ноября, убийством Мэри Келли в деле Джека Потрошителя была поставлена последняя кровавая точка, точнее, многоточие: имя убийцы так и не было названо. Впоследствии, когда рассказы и романы Конан Дойля и Джона Уотсона разошлись по всему миру, Герман покупал каждое новое издание, в надежде узнать разгадку тайны, к которой ему удалось мельком прикоснуться той ночью в туманном лондонском ноябре. Но, видимо, тайна оказалась слишком серьезной — ничего о расследовании Холмсом дела Джека-Потрошителя так и не было опубликовано. С тех пор Лорингер несколько раз бывал в Лондоне, но заглянуть к Холмсу не решился: имя сыщика уже вовсю гремело в Европе и Америке, вероятно, его ужасно раздражали непрошеные посетители, не хотелось попасть в их число. В последний раз возможность снова поговорить с Холмсом он упустил в девятьсот первом, когда посетил театр «Лицеум» на Стренде, где американец Уильям Жилетт представлял пьесу "Шерлок Холмс". Сам знаменитый сыщик скромно наблюдал за игрой актеров из партера. Время наложило свою печать на его облик, но Герман сразу его узнал. Увы, в антракте в курительной комнате вокруг Холмса сразу образовалась плотная и шумная толпа почитателей, толкаться в ней капитану первого ранга барону Герману фон Лорингеру не захотелось. Он досмотрел спектакль до конца, от души похлопал актерам, особенно юному исполнителю роли уличного мальчишки Билли Чарльзу Чаплину и вернулся в гостиницу. Вскоре капитан получил назначение на Дальний Восток, с которого в родную Лифляндию уже не вернулся — он погиб через четыре года при обороне Порт-Артура

      Проснувшись, Балис на удивление четко вспомнил почти все, что произошло с ним накануне. Разве что переход ко сну остался в памяти в каких-то обрывках: усталость, с которой он боролся почти весь день, нахлынула вдруг столь внезапно и сильно, что справится с ней было выше человеческих сил.
      Приподняв голову, Гаяускас огляделся вокруг. Красноватое светило поднялось уже довольно высоко, однако, утомленные ночным разговором, все, похоже, еще спали. По сторонам слегка дымящегося костра, завернувшись в одеяла, залегли Мирон и его «лоцман» (Балису врезалось в память это морское прозвище юного спутника Нижниченко). Сережка посапывал под фургончиком, укутавшись в неизвестно откуда взятый плед в крупные белые, синие и красные клетки. Таинственный Наромарт и его спутники, надо полагать, смотрели сны внутри повозки.
      Немного в стороне отчетливо наблюдалась поросшая кустами лощина, в ней, скорее всего, протекал ручей. Пожалуй, именно оттуда следовало начать новый день.
      Надев сапоги, он направился к лощине, заодно заводя наручные часы, которые показывали половину девятого. Стрелка компаса по-прежнему никак не могла определиться с направлением на север, но сейчас это его уже почти не беспокоило, хватало и других тем для размышления.
      Дойдя до края лощины, Балис убедился в правоте своего предположения: по дну и впрямь протекал небольшой ручеек. Однако, внимание привлекало совсем не это: оказывается, капитан был отнюдь не первым из спутников, проснувшимся этим утром.
      Внизу разминался Наромарт. Плащ, в который незнакомец кутался накануне, висел на кустах, сейчас «маг» был одет в какое-то подобие футболки, обтягивающие рейтузы и высокие кожаные сапоги, все темных тонов, под цвет черной коже самого мага. В левой руке он держал длинный меч, который по ходу тренировки то двигался медленно и плавно, то вдруг начинал мелькать столь быстро, что уследить за клинком было невозможно, тот словно превращался в сверкающее облако. Все это дополнялось перемещениями самого бойца, то лениво-замедленными, то резко ускоренными и словно превращалось в странный танец, непонятный и по-своему очаровательный, одного взгляда на который хватало, чтобы понять — тренируется тот, кто действительно умеет работать мечом.
      Это было тем более удивительно, что когда Наромарт остался без плаща, сразу бросалось в глаза его страшное увечье. Правая рука «мага» беспомощно болталась вдоль туловища, вся покрытая старыми шрамами. Такие же шрамы уничтожили и половину лица Наромарта, точнее всю правую половину головы. Даже с расстояния нескольких метров на него было трудно смотреть без содрогания, и Балис с ужасом подумал, как могла бы сложиться их встреча, если бы вчера вечером у костра Наромарту бы взбрело в голову откинуть капюшон плаща.
      На фоне такого зрелища чёрный цвет кожи «мага» воспринимался без удивления. А то раньше Балис чернокожих не видел. Шрамы — другое дело. Тут было чему поразиться и над чем подумать.
      Между тем, негр то ли закончил упражнения, то ли решил сделать перерыв. Повернувшись в сторону Балиса, он призывно махнул левой рукой.
      — Спускайтесь!
      Гаяускас, несколько удивленный тем, что его так быстро заметили (все-таки, во время тренировки не очень обращаешь внимание на то, что творится вокруг), сбежал вниз по склону.
      — Доброго утра.
      — И Вам.
      — Что ж это Вы так рано встали?
      Вблизи шрамы Наромарта гляделись еще страшнее. Не было ни правого глаза, ни правого уха. Рот, справа выглядел просто как щель среди шрамов, слева смотрелся почти обычно, только настораживал цвет губ — какой-то темно-фиолетовый. Шея справа так же была покрыта рубцами, уходящими вниз, под бархатную черную жилетку. К тому же теперь было видно, что негр прихрамывает на правую ногу, хотя, когда он выполнял упражнения, это было совершенно незаметно.
      — Привычка… А Вы?
      — Я же эльф, нам не нужен долгий сон. Три часа по вашим меркам мне вполне достаточно, чтобы быть бодрым в течение двух суток. Конечно, если за это время не придется заниматься, например, разгрузкой торгового судна. Это, знаете ли, здорово выматывает.
      — Догадываюсь, — кивнул Балис. — Только, знаете ли, эльф, маг… В это как-то тяжело верится.
      — А что делать? — пожал плечами Наромарт. — Я ведь действительно эльф. И я не виноват, что мой народ или никогда не жил в вашем мире или, что более вероятно, давно его покинул.
      — Почему второе вам кажется более вероятным?
      — Ваш мир очень похож на Женин, а с ним мы много разговаривали на эту тему. У вас много сказок про эльфов, гномов, драконов. Согласитесь, из ничего эти истории вряд ли бы возникли.
      Капитан недоверчиво хмыкнул.
      — Знаете, вспоминается мне одна наша сказочка про эльфов. Дюймовочка называется. Так вот, что-то на описанного в ней эльфийского принца ростом три сантиметра и с крылышками за спиной Вы не очень то похожи.
      — Простите, а три сантиметра — это сколько?
      Усмехнувшись, Балис развел на правой руке большой и указательный пальцы, демонстрируя примерно рост андерсеновского героя.
      — Так это спрайты были, — объяснил чернокожий эльф. — Вообще-то эльфами их обычно не называют, но они наши дальние родственники.
      — Странновато с вашим ростом таких родственников иметь.
      — Ну, уж какие уродились… Родственников себе не выбирают… Кстати, если я не эльф, то кто я по-вашему?
      — Человек, разумеется…
      — С таким-то ухом?
      Наромарт повернул голову, демонстрируя Балису сохранившееся ухо, которое и впрямь мало походило на человеческое: большое, с вытянутым вверх и заостренным кончиком, без мочки.
      — Убедительно? Или нужно еще доказательство? Чтобы Вы окончательно поверили?
      — Если окончательно, то нужно.
      — Хорошо, подержите, — эльф протянул человеку свой меч.
      Балис принял оружие, невольно залюбовавшись его оформлением: клинок покрыт сложным узором, гарду образовывало переплетение многочисленных посеребрённых дужек, в которые то тут, то там были вкраплены мелкие разноцветные драгоценные камушки, рукоятка обтянута кожей с золотым тиснением, а в серебряный набалдашник на ее навершье был вделан темно-красный камушек размером с крупный фундук.
      — Э, что Вы делаете?
      Увлекшись разглядыванием оружия, Балис на мгновение упустил из виду действия его хозяина. А Наромарт тем временем достал из прикрепленных к поясу ножен кинжал и легонько уколол себя в плечо.
      — Ничего страшного. Зато теперь у Вас не должно быть никаких сомнений.
      Балис смотрел на выступившую капельку крови. Маленькую капельку темно-синей крови. Сомнений действительно не оставалось. Уши — это только уши, мало ли какими они вырасти могут, бывает, люди и хвостатыми рождаются; а вот цвет крови — это сильный аргумент. Можно сказать — сногсшибательный. Так что, придется поверить в существование двухметрового чернокожего эльфа. Правда, какой он там маг, еще неизвестно, зато, несомненно, отличный воин. Хотя, опять же, велик ли толк от меча при наличии огнестрельного оружия? Вслух, однако, Балис сказал только:
      — Да, с Вами связаны сплошные тайны…
      — Не думаю, что у меня больше тайн, чем у Вас, — быстро возразил Наромарт. — Просто, большинство моих тайн лежат на поверхности, а Ваши — скрываются в глубине.
      Убрав кинжал обратно в ножны, эльф взял из рук Гаяускаса меч и направился к кусту, на который повесил свой плащ. Рядом с кустом на земле лежали ножны, обшитые кожей и украшенные тиснением и бисером.
      — Не знаю, о каких моих тайнах Вы говорите, — произнес Балис, — но поверить в Ваши слова мне, прямо скажем, непросто.
      — Со временем будет легче, — Наромарт присел у куста, зажал ножны ступнями и коленями и убрал клинок, а затем надел на себя перевязь. — Честно сказать, меня больше беспокоит другое.
      — Что именно?
      — Вас не смущают мои шрамы?
      — Ах, это… Я — офицер, а среди офицеров не принято обращать внимания на увечья. Все мы рядом с этим ходим.
      — А что Вы думаете об остальных?
      — Лучше спросить их самих. Знаете, мне кажется, что эти шрамы, прежде всего, смущают Вас.
      Наромарт кивнул. Балису показалось, что его собеседник несколько смешался, хотя делать выводы по выражению живой половины лица эльфа было весьма рискованным занятием.
      - Не могу привыкнуть. Мне кажется, что с этими шрамами я стал каким-то чудовищем.
      — Поставьте себя на мое место. Думаете, мне легче было бы поверить в добрые намерения эльфа-волшебника, не будь на нем этих шрамов? Притом, что для меня и эльфы, и волшебники — сказочные существа, не существующие в действительности.
      Эльф хотел что-то ответить, но не успел: по склону лощины спускался к ручью Саша с закопченными котелками в руках. При взгляде на Наромарта на мгновение на его лице отразилось крайнее изумление. А в следующую минуту он как ни в чем ни бывало пожелал спутникам доброго утра и присел у ручья, чтобы набрать воды.

      Как и предполагал Мирон, детям найти общий язык было куда труднее, чем взрослым. Женя и Анна-Селена вылезли из фургона хмурые и молчаливые, только что пожелали всем доброго утра, почти не притронулись к завтраку и снова забрались обратно в повозку. Серёжка, хоть и уплетал пшенную кашу за обе щеки, по словарному запасу спутников эльфа не опередил. И только Саша время от времени вступал в разговор, впрочем, по сравнению с тем, сколько он говорил, когда они с Мироном были одни, это вполне тянуло на приступ молчаливости.
      После завтрака Наромарт, и поутру не снявший плаща и не откинувший капюшона, уселся на передок повозки править конем. Остальные залезли в фургон. Балис и Мирон присели сзади, свесив ноги наружу, Сашка пристроился рядом, со стороны Мирона, а Сережка забрался глубже, устроившись примерно на равном расстоянии как от их компании, так и от Жени и Анны.
      Нижниченко несколько удивило, что в повозке было почти пусто, если не считать нескольких плотно набитых, но не очень вместительных мешков и четырех мехов с водой примерно по пол ведра каждый. Если эльф и ребята путешествовали налегке, то какой был смысл приобретать повозку? Конечно, Мирон не знал ни благосостояния своих спутников, ни цен в тех краях, откуда они выехали, но все же некоторые общие принципы соотношения цен должны были действовать везде и всегда. Впрочем, бродячий целитель-маг был явно склонен к эксцентричным поступкам, возможно именно этим пустота повозки и объяснялась. К тому же, если его богиня всегда кормит своего священника столь обильно, как и вчера вечером, то необходимость таскать с собой продукты питания отпадает сама собой, а это в любом походе львиная доля груза.
      Когда повозка тронулась, Мирон еще раз взвесил, имеет ли смысл попробовать как-то взломать детское взаимоотчуждение, вызвать ребят на разговор, и решил, что пока не стоит, никакой необходимости в спешке не наблюдается. Пока что он решил дослушать историю Балиса, накануне усталость помешала другу рассказать ее целиком. Впрочем, Гаяускасу оставалось рассказать о себе не так уж и много…

      — Направо на этом уровне живут гнолли и куа-тоа.
      — Кто?
      — Куа-тоа. Такие лягушки-переростки. Будь внимателен, они стреляют какой-то гадостью.
      — Что значит — стреляют?
      — Ну, атакуют на расстоянии. Попадают в кого-то одного, но от этого не легче.
      — И что же делать?
      — Отступай и поворачивай за угол. Потом быстренько забиваешь эту тварь, пока она не выстрелила во второй раз.
      — Ясненько.
      — Тренируй реакцию, Андрей, — улыбнулся Балис. — По скорости уклониться от этих выстрелов вполне реально… Так, что еще… Карту я набросал. Аккуратнее вот в этом месте, там яма, падаешь на нижний уровень, там какой-то совершенно другой этаж и сразу атакует паук. Что дальше я еще не изучал, если хочешь — можешь попробовать. И еще — вот очень интересное место, называется музей.
      — В каком смысле — музей? — главный компьютерщик закрытого акционерного общества «Аган-нефть» Андрей Коняшкин непонимающе посмотрел на приятеля.
      — Фиг его знает. На стене рядом написано: «музей». Дергаешь за рычаг, дверь открывается — и входишь. Там полно этих гноллей и куа-тоа, но в драку они не лезут, пока ты сам не начнешь их бить.
      — Реально их там вынести?
      — Если встать в дверях, так, чтобы атаковали тебя с одной стороны — проблем нет. Разумеется, идти туда надо после сна, когда магичка целенькая.
      — Ясненько, — довольно кивнул Коняшкин, — еще что-нибудь?
      — Больше ничего. Твоя очередь идти в разведку.
      — Не вопрос. Я в выходные на работу выйду: серваку хочу второй диск поставить, побольше. Поразительно, как быстро диски всякой хренью забивают. Иногда думаю, что поставь хоть гигабайт — все равно загрузят под завязку… В общем, поработаю, а потом пару часиков играну. А то, может, сейчас посидим часок? Вдвоем-то проходить легче…
      — Нет, сегодня я пас: хочу отдохнуть. Зайду только к шефу — и к себе.
      — Тогда счастливых выходных.
      Забрав нарисованную на листке клетчатой бумаги карту уровня, Коняшкин покинул кабинет заместителя начальника службы безопасности «Аган-нефти» Балиса Гаяускаса. Хозяин кабинета лениво посмотрел на часы — было без двадцати шесть. Пятница, тринадцатое число, вечер — самое время отправляться домой. Сняв трубку, он набрал номер начальника, но в кабинете Корнеева трубку никто не брал. Наверное, шеф уже уехал. В любом случае, пора было собираться. Выбравшись из объятий мягкого кресла, Балис накинул пальто, погасил свет, захлопнул дверь кабинета и, держа в руке шапку, прошел по коридору в приемную высокого начальства.
      В приемной царила почти абсолютная тишина. Секретарша Ирочка Фиш неслышно возилась с рыбками: она обожала ухаживать за обитателями аквариумов и тратила на это все свое свободное время, которое имела в течение рабочего дня, а это было никак не меньше двух-трех часов. При виде вошедшего Балиса девушка очаровательно улыбнулась:
      — Балис Валдисович, добрый вечер. Что Вы не заходите?
      С того момента, как отставной капитан устроился в «Аган-нефть» на работу, Ирочка оказывала ему всяческие знаки внимания.
      — Работы много. Сергей Дмитриевич у себя?
      — Нет, он уехал домой. Полчаса назад. Так что Вы делаете сегодня вечером?
      При общении с Ирочкой Балис всегда вспоминал старую шутку о том, что женщины бывают либо прелесть какие глупенькие, либо ужас какие дуры. Ирочка была ярким представителем первой категории, и в своё время он с удовольствием бы с ней немного пофлиртовал. Но не теперь: боль от раны, полученной зимой прошлого года на улице Вильнюса, была не такой острой, как в первые дни, но, пусть и саднящая, она не отпускала Балиса ни на минуту. О своем прошлом он в Радужном особо не распространялся, кому нужно — знает что нужно, а остальным — знать незачем. Во всяком случае, Ирочка и не подозревала о Рите, Кристине, о той страшной ночи… И слава богу, что не знала…
      — Сегодня вечером я отправляюсь домой, чтобы хорошенько отоспаться после тяжелой трудовой недели.
      — Неужели она была такой уж тяжелой? — полушутя спросила девушка.
      — Страшно тяжелой, — в тон ей ответил Балис. — Вы же знаете, Ирина Борисовна, что у нас прошли полевые учения, а это здорово выматывает.
      Вообще-то здесь он слегка покривил душой: по меркам его службы эти "полевые учения" были даже ниже средней тяжести. Однако, сейчас он командовал не советскими морскими пехотинцами, а двумя десятками сотрудников спецотдела службы охраны закрытого акционерного общества «Аган-нефть». Правда, все его ребята имели опыт службы в Армии, на Флоте или в МВД, но, до того как они поступили в распоряжение Балиса, особой боеготовностью отряд не отличался из-за отсутствия приличной тренировки. Теперь же, после нескольких месяцев интенсивных занятий, люди Балиса представляли из себя серьезную силу, которая, наряду с покровительством некоторых высокопоставленных чиновников, удерживала местные, как теперь говорили, "криминальные структуры" от попыток установления над «Аган-нефтью» своего контроля. Хотя, глядя на то, что творится в стране, Балис раз за разом задавал себе вопрос: как долго сможет продержаться их фирма в стороне от криминального мира.
      — А может, напряжение после тяжелой трудовой недели сбросить другим способом? — мило улыбнулась Ирочка.
      — Каким же именно? Наблюдением за рыбками? — он кивнул на аквариум, обитатели которого, не обращая внимания на то, что творилось за стеклом, занимались своими, рыбьими и улиточьими, делами.
      — Между прочим, ученые доказали, что наблюдение за рыбами хорошо снимает нервное напряжение, — охотно подхватила девушка.
      Балис кивнул.
      — Это заметно. Вот у Вас, Ирина Борисовна, всегда хорошее настроение. Наверное, это рыбки на Вас так положительно влияют. Но, к сожалению, должен Вас покинуть. Всего доброго.
      За спиной он услышал тихий огорченный вздох, но оборачиваться не стал. Спустился по лестнице на первый этаж и попросил дежурную вызвать машину. В ожидании, пока автомобиль доберется от гаража до офиса (примерно пять минут), Балис вышел на улицу. Стемнело, на ясном небе ярко горели звезды — здесь, в Сибири, воздух был намного чище и прозрачнее, чем в Вильнюсе или в Севастополе. Днем, вроде как, потеплело чуть ли не до минус десяти, но с заходом Солнца, естественно, температура упала и сейчас, пожалуй, было все минус двадцать пять, а то и меньше.
      На площадку перед офисом с улицы въехало такси — салатовая «Волга» с шашечками на боку и плафончиком на крыше. Машина затормозила перед крыльцом, с переднего сидения вылез пассажир — невысокий мужчина в дубленке и пышной меховой шапке. Он направился, было, ко входу в здание, но, глянув в сторону Балиса, изменил направление движения.
      — Простите, Вы — Балис Гаяускас?
      — Он самый. С кем имею честь?
      — Капитан третьего ранга Дмитрий Ляпин, — усмехнулся незнакомец.
      — Вот как? — Гаяускас не мог сдержать удивления. — И кто же Вас направил ко мне?
      — Слава Огоньков. Но, может, я все расскажу в более теплом месте, а то холодновато тут у Вас… Вы то, я понимаю, сибиряк, а мне вот непривычно.
      — Поедем ко мне, — Балис кивнул на подъехавшие "Жигули". — Садитесь.
      Они оба забрались на заднее сидение. Не то, чтобы Балис чувствовал недоверие к Ляпину, но береженного бог бережет. Услуги наемного убийцы, называемого ныне на английский манер «киллером» (сами англичане, естественно, такого слова в своем языке не имели, по-английски убийца — murderer) были не так и дороги, а желающих при случае отправить на тот свет заместителя начальника службы безопасности «Аган-нефти» за эти полгода набралось уже достаточно. Нет, по серьезному он пока что вроде бы никому дорогу не перешел, но местная «братва» его знала более чем неплохо.
      Легковушка петляла по улицам первого микрорайона. Вот справа мелькнул единственный в городе памятник архитектуры — женщина, положившая руки на плечи своему ребенку неопределенного пола. Ввиду того, что руки ребенка были раскинуты в стороны под прямым углом к туловищу, словно он пытался заслонить женщину от какой-то опасности, местные острословы именовали этот памятник "Папа, не бей маму". Другая шутка утверждала, что памятник — это семья Алеши — монумента покорителям Самотлора, стоящего недалеко от Нижневартовского аэропорта. В советское время перед памятником горел Вечный Огонь, однако, в независимой России решено было память о покорении Самотлора несколько сократить — на величину этого самого Вечного Огня.
      Балису, повидавшему на своем веку немало прекрасных памятников архитектуры и неполная семья, и Алеша, виделись как весьма посредственные произведения искусства. Однако, он понимал любовь к ним местных жителей, многие из которых Ленинград, Москву и Севастополь видели только по телевизору, а Вильнюс — вообще исключительно в прогнозах погоды.
      Выбравшись из лабиринта микрорайонов, «Жигули» устремились к мосту через Аган — именно река дала название организации, в которой теперь работал Балис. Квартиру ему выделили не в новых домах, а в двухэтажном доме на Вертолетке. Раньше, когда автострады между Нижневартовском и Радужным еще не существовало, там находилось вертолетная площадка, где приземлялись транспортные вертолеты, доставлявшие людей и разные грузы в отдаленный поселок. После того, как через болота проложили шоссе, регулярные рейсы вертолетов отменили, но прижившееся название микрорайона сохранилось.
      — Красиво, — нарушил молчание Ляпин.
      — Что? — не понял Балис.
      — Факелы на фоне ночного неба — красиво, — объяснил капитан третьего ранга.
      — А… Я привык уже.
      Особенной красоты в этих факелах действительно не было. Но на тех, кто видел это впервые, зрелище производило очень сильное действие — именно своей необычностью. Хотя, для нефтяного края зрелище было вполне привычным: несколько нефтяных вышек работало прямо в черте города, а зарево от дальних огней при ясной погоде видно километров с десяти, не меньше.
      Еще несколько минут, и машина затормозила у подъезда.
      — Ну, выгружаемся.
      Как не крути, а, выбираясь из «Жигулей», Балис не мог контролировать незнакомца. Однако, как он и ожидал, ничего страшного не случилось, стрелять в него никто не стал. Нет, Ляпин совершенно не походил на наемного убийцу. Но что ему могло понадобиться от незнакомого отставного офицера — это загадка. Разумеется, у Балиса уже имелось несколько версий, однако ни одна из них не была настолько правдоподобной, чтобы на ней остановиться.
      По лестнице Гаяускас поднимался первым — тоже неправильно с точки зрения безопасности, но не показывать же свою недоверчивость так демонстративно.
      — Здесь, значит, и живете?
      — Здесь, значит, и живу.
      Впотьмах Балис нашарил шнур от выключателя, включил в прихожей свет. С недавних пор конструкция со шнуром его стала изрядно раздражать, стоило бы поменять ее на клавишную, но все руки не доходили: слишком многое в его квартире нуждалось в более срочном ремонте. Правда, Корнеев вообще советовал махнуть на благоустройство рукой — совсем скоро «Аган-нефть» получала целый подъезд в новом доме, строительство которого было завершено только благодаря инвестициям компании, и одну квартиру выделяли Балису. Но сам Гаяускас считал, что место жительства надо обустраивать вне зависимости от того, что будет завтра. Иначе всю жизнь можно прожить в конуре в ожидании будущих благ.
      — Тапочки одевайте.
      — Благодарю.
      — Проходите в комнату.
      Присев в кресло, Балис жестом указал Ляпину на стул, всем своим видом давая понять, что готов выслушать. Но, вместо объяснения, тот протянул Гаяускасу листок бумаги. Развернув послание, Балис узнал почерк Огонькова. Помимо типично огоньковского «д» (кавторанг всегда писал его не с загогулькой внизу, как учат в школе, а с завитком сверку, как в курсивных типографских текстах) присутствовали еще несколько менее очевидных деталей. Конечно, это можно подделать, но непонятно, для чего тратить столько усилий.
      "Балис!
      Отнесись серьезно к тому, что тебе расскажет Дмитрий. Можешь ему доверять.
      Вячеслав."
      — Что ж, я слушаю, — он оторвал взгляд от бумаги, поглядел прямо в лицо таинственному посланцу.
      — В общем, все достаточно плохо. Прокуратура Литвы обратилась в Прокуратуру Российской Федерации с запросом о Вашей экстрадиции. Ответа она пока что не получила, но в понедельник, совершенно точно, положительный ответ будет дан. Так что, у Вас есть пара дней, чтобы покинуть Радужный. Потом за Вами придут.
      — А Вас лично как это касается? — внимательно глядя на Ляпина, поинтересовался Балис.
      Тот спокойно выдержал взгляд.
      — Флот своих не сдает, — и без паузы добавил, чтобы снизить пафос момента: — Я могу покурить?
      — Лучше на кухне, я не курю.
      Дмитрий кивнул, встал и прошел на кухню, на ходу вынимая из кармана брюк помятую пачку сигарет. Балис, прихватив из серванта белую гипсовую пепельницу с ручкой в виде пары вставших на хвост и изогнувшихся дугой рыбок, которую специально держал на случай курящих гостей, прошел вслед за ним.
      — Кофе будете?
      — Отчего нет… Кстати, можно на "ты".
      — Давай на "ты"…
      Ляпину на вид было чуть за тридцать — немного постарше Гаяускаса. Русые волосы на макушке немного поредели, хотя до лысины оставалось еще далеко. Лоб прорезали первые морщины. Треугольное лицо с запавшими щеками производило впечатление худобы, впрочем, обманчивое: Дмитрий был крепок и плотен, только вот ростом не очень велик. Правда, с метр девяносто шестью Балиса, ему большинство людей казались невысокими.
      — Значит, тебя попросили передать, что мне нужно бежать? — Гаяускас не стал уточнять, кто именно попросил — Огоньков или его друзья из Главного Штаба Военно-Морского Флота. Все равно Ляпин ему не скажет, и, кстати говоря, правильно сделает.
      — Именно.
      — Некуда мне бежать, Дмитрий, — вздохнул капитан. — Я и так последний год только и делаю, что бегаю. Из Вильнюса — в Питер, из Питера — в Севастополь, из Севастополя — сюда… Куда уж дальше?
      — Дальше — в Тирасполь, — самым будничным тоном ответил капитан третьего ранга. — Туда сейчас многие из Прибалтики перебрались. Приднестровцы не выдадут, да и им помочь надо — самим румын сдерживать тяжело. А Россия, похоже, не вмешается.
      — Сам придумал или надоумили?
      — Надоумили, конечно, — Ляпин поднялся и выдохнул дым в предусмотрительно открытую Балисом форточку. — Денег просили передать. Немного, правда. Но на авиабилет до Москвы хватит. А там — поездом через Украину. Те границы, которые сейчас между Россией и Украиной и Украиной и Приднестровьем для таких, как ты — не преграда, а так… недоразумение.
      — Да не в границах дело, — устало махнул рукой Гаяускас. — Зачем все это, вот вопрос. У меня все уже в прошлом… Ничего не осталось.
      Лицо капитана третьего ранга исказила гримаса, словно стрельнуло в плохо залеченном зубе.
      — Ну, началось. Вот что, капитан, я тебе не писихотэрапэут, — последнее слово Ляпин произнес, копируя Кашпировского. Получилось не очень похоже, но узнаваемо. — И в комплексах твоих, извини, копаться не намерен. Если здоровый молодой мужик жить не хочет — тут надо либо на Канатчикову Дачу  отправлять, либо по кумполу настучать. Я так понимаю, душу утешать не обучен.
      — Да что ты знаешь…
      — Только то, что в бумагах пишут. Того, что не пишут, мне никто не объяснял, — Дмитрий снова присел и потушил в пепельнице окурок. — А что это меняет?
      — Все, — воскликнул Балис, из последних сил удерживая контроль над собой. — Если ты такой умный, скажи — зачем я живу?
      — А я вообще считаю, что живут не "затем что", а "потому что". Потому что родились. И никаких дополнительных условий.
      — Как у тебя все просто, — отставной капитан снял с плиты закипевший чайник и стал разливать в чашки кипяток.
      — А чего усложнять… Слушай, извини, конечно, а у тебя пожрать ничего не найдется? А то в самолетах нынче паршиво кормят: чашка чая да булочка с маслом и плавленым сыром.
      — Сейчас сообразим… — Гаяускас почувствовал легкий укол совести: мог бы и без напоминания догадаться, что Ляпин прилетел московским рейсом. Да и самому поужинать бы не мешало — неожиданное известие заставило забыть о голоде.
      — Пельмени будешь? — предложил он, заглядывая в недра холодильника.
      — Конечно.
      Кроме двух пачек пельменей Балис извлек на стол начатый батон докторской колбасы, сыр, открытую банку с югославской ветчиной, сметану и кетчуп.
      — Ну вот, еще бы выпить слеганца — и самое оно, — пошутил Ляпин, и на столе тут же появилась початая бутылка с этикеткой "Спирт Рояль". — Ты что, с ума сошел, этим только крыс морить.
      — Спокойно, ты что, рельсину у подъезда не видел?
      — Какую рельсину? — удивился Дмитрий.
      — Справа от входа в подъезд на столбе кусок рельса висел, — пояснил Гаяускас.
      — Ну и что? Какая связь?
      — Самая простая, — капитан объяснял без отрыва от приготовления пельменей. Собственно, чего их готовить? Мечта холостяка: кастрюлю с водой на плиту, пельмени — в кастрюлю, соль — туда же и просто чуть-чуть подождать. — Берешь бутылку этого, как ты говоришь, крысомора, и льешь на рельсину, а снизу подставляешь емкость. Вся дрянь, которую туда намешали, примерзает к железу, а в емкости остается, как говорится, экологически чистый продукт.
      — Хитер, морпех…
      — Я тут не при чем, — развел руками Балис. — Это местная народная мудрость. Так и называется — "рельсовка".
      — Да уж, народ на выдумку силен, особенно если дело касается выпивки, — согласился Дмитрий. — Ну, так что, будешь еще сомнениями мучаться или как?
      — Не знаю, — честно ответил Гаяускас. Раздражение уже прошло, а вот боль… Эта боль никогда не проходила, она только ушла в глубь и таилась там, ожидая малейшего повода напомнить о себе. Такого, например, как сейчас.
      — Жаль, — с серьезным видом покачал головой Ляпин. — Из меня специалист по вправке мозгов — аховый. Никогда этим не занимался. Я ведь все время в штабах, в штабах. В море в последний раз выходил, стыдно сказать, в восемьдесят девятом, да и то, инспекционная поездка, сам понимаешь, к настоящей боеготовности отношения имеет немного.
      — Ну, в то, что ты у себя в штабе только груши околачиваешь — не очень верится, — усмехнулся Балис.
      — И правильно не веришь, — кивнул Дмитрий. — Не буду хвастать, но штабист я действительно неплохой. Должен же кто-то думать, когда и куда таких горячих парней, как ты, послать в дело, а когда — придержать.
      — А когда — уволить из рядов Вооруженных Сил…
      — Не надо, — лицо капитана третьего ранга снова сморщилось, словно он пытался целиком съесть лимон. — Сам понимаешь, что это решение — абсолютно политическое. Я твое личное дело читал, ни один командир, если он в здравом уме, такого офицера по доброй воле не отпустит.
      — Да понимаю, — устало махнул рукой Гаяускас. — Только мне от этого не легче…
      — А должно быть легче, — убежденно заявил Ляпин. — Ты же офицер, должен понимать, что твоя армия может проиграть войну. А ты должен жить дальше, несмотря ни на что. Исполнять свой долг.
      — Какой у меня теперь долг?
      — Дожидаться, когда твоя армия сможет взять реванш. И, по возможности, приближать этот день.
      — А ты в это веришь?
      — А то… Слушай, давай, наконец, пельмени есть. Голодный я зверски… Да и ненавижу политинформации читать. Любовь к Родине делом надо доказывать, а не трепом. Противно… Тем более, перед тобой распинаться вообще глупо — ты сам все знаешь.
      — Ладно, давай…
      — Так, только пить немного, мне в пять утра нужно быть по любому в Нижневартовске. Хоть с тобой, хоть без тебя…
      — Тогда давай-ка, поработай, раскладывай пельмени, нарезай колбасу, а я позвоню по делам.
      Выйдя в коридор, Балис, набрал номер Корнеева, на том конце трубку сняла жена.
      — Наталья Андреевна? Это Гаяускас. Александр Петрович дома?
      — Дома, а что случилось? — в голосе женщины сразу зазвучали встревоженные нотки: нежданный вечерний звонок ничего хорошего не сулил.
      — Не волнуйтесь, ничего не произошло. У меня личный разговор.
      Небольшая пауза и в трубке зарокотал бас начальника.
      — Что у тебя, Балис?
      — Я должен уехать. Срочно. Насовсем.
      Пауза.
      — Старые дела.
      — Именно.
      — Это точно нельзя решить?
      — Увы.
      Гаяускасу и самому было жалко покидать этот маленький сибирский городок. Однако остаться здесь означало вскоре отправиться под арестом в Вильнюс. Без вариантов. Покровительство Корнеева и Щеряги могло прикрыть от многого, но не от сговора двух Государственных Прокуратур на самом высоком уровне.
      — Я могу чем-нибудь помочь? — задал вопрос Корнеев.
      — Да. Нужна машина, чтобы успеть в Нижневартовск к московскому рейсу.
      — Сделаем…
      В Нижневартовск Корнеев отвез их сам, на своей «Волге». Расспрашивать ни о чем не стал, разговор в пути шел о какой-то ерунде. Лучше бы было просто помолчать, но нельзя — ночная трасса убаюкивала, и водитель рисковал заснуть за рулем со всеми вытекающими последствиями. Особенно тяжелой была первая половина пути, до поворота на Мегион. Вскоре после выезда из города, когда заканчивались пригородные кусты , дорога погружалась в непроглядный мрак. Тем, кто привык путешествовать по европейской части Советского Союза, когда где-то на горизонте всегда виднеются огоньки, просто невозможно представить эту кромешную сибирскую тьму. А увидев — невозможно ей не изумится. Единственными источниками света были фары машины Корнеева, да звезды на высоком черном небе. Ну, несколько раз попадались мчащиеся куда-то среди ночи встречные автомобили. И все. Темнота до самого горизонта, такая, что не поймешь: лесом ли едешь или тундрой. Лишь иногда свет от передних фар на мгновение выхватывал из кромешной тьмы совсем близко подступившие к дорогие голые стволы каких-то деревьев, но они тут же снова уходили во тьму: на пустынном ночном шоссе отставной полковник не отказал себе в исконном русском удовольствие — быстрой езде.
      В итоге, к аэропорту приехали за добрых полтора часа до рейса. На прощание Корнеев протянул Балису конверт:
      — Вот, возьми, тебе пригодится.
      — Не надо, Александр Петрович…
      — Бери, давай. Не бойся, не у семьи последнее отрываю, это из бюджета нашего отдела. Считай, премия тебе по итогам работы.
      — Если так… Спасибо…
      — Давай, удачи тебе, Балис… И знай, если что — всегда здесь тебе будем рады…
 
Ну что ж, пора, товарищ капитан.
Мы Родину и смерть не выбираем.
Мы под звездой прошли Афганистан,
Мы на крестах России умираем.
Мы сыновья загадочной страны,
Мы как чужие в собственной отчизне.
И пусть мы ей сегодня не нужны,
Но без нее и нам не надо жизни.
Ну что ж, товарищ капитан, пора,
Ведь мы ни жизнь, ни смерть не выбираем:
Мы за державу гибнем под "ура",
Мы за эпоху молча умираем.
 

      Ужинать в тот вечер Альберт отправился к командиру минной дивизии адмиралу Георгию Карловичу Старку. Близкими друзьями они не были, но приятельствовали еще с конца прошлого века, с гардемаринских времен. Вместе служили на «Авроре», пережили Цусимское сражение. Более решительный Георгий рос по службе несколько быстрее, в девятьсот девятом он был уже старшим офицером крейсера, а в двенадцатом — командовал миноносцем. Склонному к аналитическому мышлению Альберту же кораблем покомандовать так и не удалось, даже в войну. Зато о таком первом помощнике любой командир корабля на Балтике мог только мечтать. А последние полгода капитан первого ранга Альберт фон Лорингер и вовсе проводил больше времени на суше, нежели в море, на службе в штабе нового командующего Балтийским Флотом — вице-адмирала Андриана Ивановича Непенина.
      Ужинали вдвоём: жена Георгия отправилась навестить свою больную подругу, дети же были слишком малы, чтобы сидеть за взрослым столом. Оно и к лучшему: друзьям хотелось обсудить события последних дней, резко перевернувших жизнь на огромных пространствах Российской Империи. Однако, разговор не клеился: ни один, ни другой не знали, с чего начать. Несмотря на то, что страну уже давно сотрясали бури, что разговоры о желательности замены монархического правления республиканским звучали вполне открыто, изменение строя казалось невозможным. Инерция мышления не позволяла представить Россию без царя. И вдруг — как гром среди ясного неба: сначала — отречение Государя за себя и за наследника-цесаревича Алексея. На другой день — отречение Великого Князя Михаила Александровича. И — невозможное дело: власть в руках Государственной Думы, учреждения, конечно, почтенного, но… Альберту приходилось видеть практически всех наиболее известных думцев: Родзянко, Гучкова, Милюкова, Маклакова, Шульгина. И всех их, безусловно, разных людей объединяло одно: никто из них был не в состоянии повести за собой огромную страну. Они могли говорить дельные вещи или ерунду, могли решать или не решать какие-то частные вопросы, но представить, чтобы вокруг них объединился народ, как когда-то вокруг князя Пожарского, да хоть и как вокруг Стеньки Разина или Емельки Пугачева — было невозможно.
      Альберт не сомневался, что Георгий, такой же убежденный монархист, как и он сам, думает точно так же, но оба они не могли подобрать слов, чтобы выразить то, что творилось на душе и описать то, что происходило вокруг. Ведь происходящее и вправду требовало особых, доселе невиданных слов. Вырвавшись, словно сказочный джинн из бутылочного заточения, революционная стихия бесновалась, и не было сил ее сдержать. Повсюду, словно грибы после дождя возникали Советы депутатов — рабочих, крестьянских, солдатских, здесь, в Гельсингфорсе — матросских. Кто в них попал, и какое отношение эти люди имели к Армии и Флоту — никто толком не понимал. Когда накануне Альберт прочитал принятый Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов Приказ номер один (Номер один — значит — самый важный и неотложный!) сначала подумал, что германские войска уже взяли город: "…в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, которыми пользуются все граждане". Война же идет, милостивые государи! Враг — вот он, у порога Риги, а там и до столицы рукой подать.
      Нет, не находилось у офицеров слов, чтобы правдиво высказать то. что лежало на сердце.
      Так они и ходили вокруг да около, пока вдруг в дверях гостиной не появился вестовой.
      — Ваше Превосходительство, — обратился он к хозяину, — стало быть, ребята пришли, поговорить Вас просят.
      Старк недоуменно поднял голову от тарелки.
      — Какие ребята, Платоныч?
      — Известно, какие. Матросы, кто же еще.
      — Ну так, зови.
      Взгляд Альберта заметил маленького мальчишку, спрятавшегося за портьерой гостиной и внимательно наблюдавшего за происходящим. Видимо, это был семилетний Боренька, старший сын Георгия, одногодок младшего сына Альберта — Макса.
      Топот тяжелых сапог заставил фон Лорингера повернуться к другой двери. В гостиную вошли четверо матросов в промокших бушлатах. У всех на груди были приколоты большие красные банты, на правых рукавах — красные повязки.
      — Ваше Превосходительство, — начал один из них, самый старший по возрасту, — мы к Вам по поручению судового комитета.
      — Н-да? И что же от меня хочет судовой комитет? — сухо осведомился Старк.
      — Судовой комитет просит Вас вернуться на судно.
      — Зачем же?
      — Ваше Превосходительство, — вступил в разговор другой матрос, высокий молодой парень с кудрявыми черными волосами и цыганскими черными глазами, — разрешите, мы Вас запрем в Вашей каюте. Вроде как формально арестуем и часового поставим.
      — Не понимаю, Силин, — раздражаясь все больше, проговорил адмирал. — Что значит "вроде как арестуем".
      — Так ведь, Ваше Превосходительство, неспокойно ноне, — снова заговорил пожилой матрос. — На нашем-то корабле Вас знают и любят, а только вот по крепости много сейчас всякой шпаны болтается, в матросскую форму переодетой. Ленточки перевернуты, чтобы не видно было, значит, с какого корабля… Мало ли кто к Вам зайдет, как бы не вышло чего…
      Георгий вздохнул.
      — Спасибо, братцы, но не пойду я никуда: у меня здесь жена и дети, и семью свою я не брошу.
      — Да что Вы, Ваше Превосходительство, нешто кто на деток руку подымет. Что ж на них, креста, что ли нет?
      — В общем, не о чем тут говорить. Ступайте, братцы, с Богом, а я здесь останусь. Буду к утреннему построению.
      Сокрушенно вздыхая, матросы двинулись восвояси. Спорить не стали, видимо зная непреклонность своего командира. Дождавшись, пока шум шагов стихнет, Альберт обратился к другу:
      — Видишь, до чего дошло?
      — Пока что я вижу, две вещи. Во-первых, ты хороший офицер, коль скоро твои матросы хотят тебя оградить от неприятностей.
      — А второе?
      — А второе — ты сделал большую глупость, отказавшись от их предложения. Думаю, тебе стоит отправиться на корабль, и чем скорее — тем лучше.
      — Тебе хорошо говорить, твоя семья в Петрограде.
      — Думаешь, там безопаснее?
      — Извини, — виновато ответил Георгий. — Не подумал, вырвалось…
      — Я понимаю, — успокоил его Альберт, — сейчас нервы подводят не только кисейных барышень. Знаешь, тогда, в пятом, было легче. Все было ясно: где свои, где враги, чего от кого ждать. А сейчас — словно ведешь корабль по незнакомому фарватеру, да еще и в густом тумане… Но ты все равно не прав.
      — Почему?
      — Я читал донесения из Кронштадта и Ревеля. Там нападали только на офицеров. Чувствуется чья-то грамотная рука…
      — Известно чья, немецкая, — угрюмо бросил Старк.
      — Я тоже так думаю, — согласился фон Лорингер. — Знаешь, мне постоянно сейчас приходится бывать на переговорах Андриана Ивановича с депутатами этого самого Совета. Странные чувства. Будто их шатает из сторону в сторону. Там немало людей честных и дельных, но заправляют всем, похоже, еще те проходимцы. А большинство просто не может разобраться, что к чему. Царя скинули, свободу дали, а дальше-то что? Воевать ведь с Германией надо. Это, может, где-то там они с пехотой водку на нейтральной полосе вместе распивают, а с нами их флот братается все больше главным калибром… Кстати, Леву-то Галлера видел?
      — Мельком. У него на «Славе» забот полон рот, да и я без дела не сижу.
      — А стоило бы поговорить, он много чего интересного с Моонзунда вынес… Так вот, думаешь, матросов со «Славы» убедишь в том, что стоит только бросить оружие и сразу мир наступит? Нет, это тебе не Свеаборские тыловые крысы. А вот про проклятых офицеров слушать будут. Помнишь, с чего на «Гангуте» началось? С офицеров-немцев. А мы кто? Те самые офицеры немцы. Твоих-то матросов против тебя, думаю, не распропагандируешь. А про меня, например, в любую ложь, наверно поверят…
      — Поверят… Вот только как они без офицеров воевать собираются?
      — А никак. Россия просто сходит с ума. Кричат о необходимости мира — и упрекают Государя, что он плохо вел войну. Рвут глотки на митингах про проклятых офицеров — а потом приходят спасать своего командира. Знаешь, это все равно, что холерные бунты при Александре Павловиче — сначала убийства, погромы, кровь, а потом никто внятно не может сказать — зачем.
      На недоеденный ужин уже не обращали внимания. Взволнованный Альберт ходил по гостиной из угла в угол, Георгий присел в кожаное кресло у камина.
      — Ты у нас известный любитель истории, — заметил он, шевеля кочергой подернувшиеся белесым пеплом угли. — Однако, как лечить это безумие, история вроде бы не объясняет?
      — Увы, — фон Лорингер развел руками. — Извини за высокий штиль, но боюсь, что у нас нет другого выхода, кроме как поступать сообразно требованиям совести. Только перед тем, как спросить ее совета надо все же еще раз взвесить все обстоятельства. В твоем случае — подумай, кто защитит твою семью, если с тобой что случится. И учти, пожалуйста, моё мнение: твое место сегодня ночью на корабле…
      Георгий молчал, обдумывая слова друга. А дальше разговор опять разладился. Закончили ужин почти в полном молчании. Часы пробили три четверти седьмого, Альберту пора было отправляться на «Кречет», флагман вице-адмирала Непенина. Уже в прихожей Георгий сказал ему:
      — Ладно, убедил. Дождусь, пока жена вернется — и на корабль.
      Альберт вышел в холодную весеннюю ночь. Квартира Старка находилась минутах в десяти ходьбы от Свеаборгского порта, потом до своего корабля предстояло добираться по толстому льду. Зимой корабли стояли в гавани, намертво вмерзнув в лед, так же по льду проходило сообщение между крепостью и городом. Сильными порывами бил промозглый влажный ветер и, плотнее кутаясь в шинель, капитан первого ранга спешил быстрее добраться до теплой каюты, размышляя о поданном другу совете. По всякому получалось, что жизнь офицеров Балтийского флота и их семей — в опасности. В воздухе витал запах крови, в штабе лежали шифровки о матросских восстаниях в Кронштадте и Ревеле, сопровождавшихся массовыми убийствами офицеров. Здесь, в Гельсингфорсе, командующий Флотом пока контролировал ситуацию, но никто не мог сказать, надолго ли. Фон Лорингер знал, что Непенин обращался с просьбой прислать в Гельсингфорс представителей Временного правительства, чтобы выступить перед матросами и призвать их к подчинению руководству Флота. Но послушают ли матросы представителей? К тому же, определенного ответа из Санкт-Петербурга пока что не было, и никто не мог предсказать, не вспыхнет ли пламя бунта, по слову Пушкина "бессмысленного, жестокого и беспощадного" еще до приезда делегации.
      Альберт вспомнил как безошибочно и прозорливо предсказывал будущее батюшка. Вот если бы сейчас он был рядом, если бы можно было спросить его совета… Увы, со дня смерти батюшки минуло уже более пяти лет. Теперь рядом были только воспоминания о нем и да те поучения, что батюшка успел сказать при жизни. В памяти моряка промелькнули встречи с батюшкой, не такие уж и частые, от первой, когда тот посетил дом отца и лейтенант Герман фон Лорингер представил ему своего четырехлетнего сына, до последнего разговора, случившегося за несколько дней до кончины священника.
      Он слышал, что батюшка, которого он не видел более года, заболел и несколько дней, как не служит, поэтому, оформив однодневный отпуск, поехал в Кронштадт, на его квартиру. Посетителей толпилось довольно много, однако, духовные дети батюшки отказывали им в возможности пообщаться с ним, ссылаясь на болезнь. Альберта, однако, пустили.
      — Батюшка говорил о Вас, хотел Вас видеть, — объяснила капитану второго ранга незнакомая ему духовная дочь, провожая его со двора в квартиру.
      Батюшка выглядел очень нездоровым. Похудел, лицо приобрело какой-то желтоватый цвет, словно отлитое из воска, борода стала совсем седой, а глаза запали. Закутанный в шубу, он сидел в кресле около небольшого столика. Форточка была открыта настежь, по комнате разливался декабрьский мороз, которого не мог победить жар от топящейся печки.
      — Здравствуйте, батюшка!
      Взор моряка на мгновение пересекся со взглядом священника и Альберт с удивлением заметил, что глаза батюшки остались прежними: строгими и ласковыми одновременно.
      — Что нам в здравии телесном? О здравии души заботиться надо, сыне. А плоть… Нужно добродушно терпеть скорби и болезни плотские, духом мужаться и уповать на Бога.
      — Благословите.
      Он сложил руки, готовясь принять благословение, но батюшка не спешил.
      — Смутное время грядет, сыне. Царство Русское шатается, колеблется и близко к падению.
      — Но, батюшка, ведь революцию, слава Богу, пережили, — возразил, было, Альберт, но священник его перебил.
      — Пережили… То мудрость мира… Но Божья мудрость превыше. Божьим промыслом все совершается. Вера, вера христианская оскудела в нас. Доколе Россия будет православна и усердно чтить Бога и Богоматерь, дотоле она будет могущественна и непоколебима. Отступит от веры — и постигнет нас тяжкая расплата за грехи наши. Господь видит все, совершающееся в нашем отечестве, и уже скоро изречет праведный суд свой. С чем Он застанет тебя на суде своем?
      — Уповаю на милость Господа, — почти прошептал Альберт.
      — Милость Господня велика. Никогда не отчаивайся в милости Божьей, какими бы грехами не был связан по искушению дьявольскому, но молись всем сердцем с надеждою на помилование. Посещай храм Божий, ибо вне храма вера угасает. Ждут тебя тяжкие испытания, но помни, что Господь не испытует свыше твоих сил. Исполни долг свой — долг христианина перед Церковью, долг подданного перед Государем, долг наследника перед предками, ибо это угодно Господу. Не погуби душу свою, ибо сказано в Евангелиях: "Какой прок человеку, если он все богатства мира обретет, а душу свою — погубит". И да благословит тебя Господь.
      Легким движением руки батюшка осенил Альберта.
      — До свидания, батюшка!
      — Ступай, сыне. Помни о жизни вечной.
      На похоронах батюшки капитан второго ранга Альберт фон Лорингер побывать не смог, из боевого похода его корабль вернулся только перед самым Новым Годом.
      Поднимаясь на борт «Кречета», Альберт всё ещё оставался под впечатлением произошедшего на квартире Старка. И разговор, и, особенно, неожиданное предложение матросов, требовало осмысления. Взойдя на палубу, он не стал спускаться в каюту, а остался стоять на палубе, задумчиво разглядывая вечерний пейзаж.
      Наступала длинная северная ночь. С моря дул резкий ветер, небо заволокло плотными облаками, лишь изредка в просветах можно было видеть холодные звезды. Город был почти целиком погружен во тьму, а вот Свеаборг, напротив ярко освещался многочисленными сигнальными огнями крепости. «Кречет» стоял к острову кормой, так что задумавшийся у правого борта Лорингер мог наблюдать и крепость, и город, и стоящие рядом на рейде корабли.
      — О чем задумались, Альберт Германович? — это незаметно подошел капитан Ренгартен — адъютант адмирала Непенина.
      — Да вот, Иван Иванович, любуюсь красотами северной природы. Извольте сами посмотреть, справа.
      — Справа? Относительно меня или относительно Вас?
      — Изволите шутить? — оторвавшись от созерцания ночного моря, каперанг повернулся к Ренгартену.
      — Извините, Альберт Германович, это нервное. Я последние дни сам не свой. Шутка ли — революция… Нет, Вы только подумайте: на наших глазах происходит такое, о чем еще две недели назад и помыслить было невозможно…
      — Полноте, о том, что происходит на наших глазах, помыслили уже несколько лет назад… В Берлине…
      — Ну, да, конечно, повсюду кишат немецкие шпионы, которые во всем виноваты. Нельзя же так, в самом деле. Я понимаю, когда так говорит какой-нибудь неграмотный черносотенец. Но Вы, господин капитан первого ранга, образованный человек, столько всего повидали. В конце концов, у Вас тоже немецкие корни. Для кого-то и Вы можете оказаться немецким шпионом.
      — Не нужно ничего придумывать. Тот, кто сражается за Россию — русский, какими бы ни были его корни. Тот, кто действует во время войны в интересах врага — сам становится врагом, какими бы ни были его побуждения.
      — Почему Вы всегда ищете грязь? Ну да, большевики, анархисты и прочая пораженческая сволочь… Но неужели в Революции Вы не способны увидеть ничего кроме этой пены? Да кто вообще их воспринимает серьезно?
      — В том-то и есть Ваша ошибка, что Вы этих господ серьезно не воспринимаете. А они себя уже показали, еще как. Вспомните, еще три дня назад командующий посылал депешу адмиралу Русину, что на Балтике все спокойно. А потом началось: Кронштадт, Ревель… Вам не приходилось слышать о Камилле Демулене?
      — Кто это?
      — Французский журналист, один из известнейших якобинцев. Мечтал о том, что Революция принесет Франции счастье, и окончил свою жизнь под ножом парижской гильотины.
      — И к чему Вы этого говорите?
      — Революции не приносят счастья, они приносят только кровь. Демулену принадлежат слова: "Революция, словно свинья, пожирает своих детей". Он был еще мягок: эта свинья пожирает вообще все на своем пути. Свои дети, чужие — ей безразлично. Кронштадт и Ревель — это только начало. Дальше будет страшнее.
      — И что же, по-вашему, лучше было ничего не менять? Гришка Распутин, ничтожные министры, погромы, цензура, нагайки… Двадцатый век наступил, корабли какие строим, аэропланы летают, а в политике — словно времена Иоанна Грозного. Почему я должен быть холопом Николая Романова? Я России хочу служить, России, а не Романову.
      — Бросьте, капитан, какая Россия? Это земгусары что ли, от фронта скрывающиеся — Россия? Адвокатишки из Думы — Россия? Репортеришки из «Речи» и "Биржевых ведомостей"? Или те, кто в Кронштадте убил адмирала Вирена и других офицеров? Это Вы называете народоправством? Охлократией это называли, еще в Древней Греции.
      — Нет, Альберт Германович, нам с вами друг друга не понять, — печально заключил Ренгартен. — Вы смотрите в прошлое России, а я — в ее будущее, как и командующий. Но прошлым жить нельзя, оно уже мертво. Мертвое не принесет пользы живому. Каким бы ни было прекрасным оно в свое время, сегодня это — только гниль, несущая заразу. И лучшее, что с этим прошлым можно сделать, извините, это добить его — чтобы не отравляло нам сегодняшнюю жизнь. Я бы сказал — пристрелить, как добивают охотники смертельно раненого зверя.
      — Не стреляйте в прошлое, Иван Иванович, — покачал головой Лорингер. — Не стреляйте в прошлое даже из пистолета. Иначе будущее выстрелит в Вас из пушки…
      — Вот только не надо дешевой мелодрамы, — поморщился адъютант. — "Будущее… из пушки"… Из этой что ли?
      Ренгартен махнул рукой в сторону темнеющей громады "Императора Павла Первого" и осекся: башни линкора медленно разворачивались в сторону "Андрея Первозванного" — флагмана командира бригады адмирала Небольсина.
      — Что это? — голос адъютанта предательски дрогнул.
      — Революция, господин капитан, столь любезная Вам Революция, — фон Лорингер хладнокровно указал на разгорающийся на клотике линкора красный сигнальный огонь. — Идемте, надо доложить командующему.
      Адмирал Непенин — адмиралу Русину, 19 часов 30 минут:
      "На «Андрее», "Павле" и «Славе» бунт. Адмирал Небольсин убит. Балтийский флот как военная сила сейчас не существует. Что могу сделать?
      Дополнение. Бунт почти на всех судах".
 
      Массивные напольные часы в футляре орехового дерева, покрытого темной блестящей полировкой и украшенного резным узором, пробили три четверти одиннадцатого.
      — До совещания у нас есть пятнадцать минут. Я хотел поговорить с Вами наедине, Альберт Германович.
      — Я Вас слушаю, Ваше Высокопревосходительство.
      Непенин тяжело опустился в кресло. Не бессонная ночь подкосила адмирала, нет, в войну он нередко не спал и ночь и две подряд — время не ждало. Силы ушли после того, как ему стало ясно, что борьбу за Совет Депутатов он проиграл. А ведь сначала ему казалось, что с Советом налажен контакт, что депутаты станут помощниками командования Флота в деле поддержания дисциплины, любое ослабление которой катастрофически понижало боеготовность, а это могло привести к непоправимой трагедии. Но прошло совсем немного времени, и он убедился, что его усилия по объединению всех здоровых революционных сил пропали даром: на депутатов кем-то оказывалось мощное давление, толкающее их, а с ними — и весь Флот, к анархии и беспорядкам. И вот — свершилось. Ночью на кораблях вспыхнул мятеж, убиты многие офицеры.
      Можно было утешать себя тем, что могло быть много хуже: в Ревеле мятеж среди матросов вспыхнул на день раньше, а в Кронштадте — и вовсе вечером двадцать восьмого февраля. Можно было утешать себя тем, что на многих кораблях до кровопролития дело не дошло. Можно было, наконец, утешиться еще и тем, что к утру на кораблях удалось восстановить порядок. Можно — но только не ему.
      Адмирал Непенин всегда считал Флот единым целым. Конечно, у матросов своя доля, а у офицеров — своя, но дело-то у них общее, одно на всех. И, когда до Гельсингфорса донеслись слухи о происходящей в столице смуте, он во всех своих поступках руководствовался в первую очередь боеспособностью Флота, того же и ожидая от своих подчиненных. Он верил в своих матросов, рядом с которыми сам не раз рисковал своей жизнью. И вдруг оказалось, что боевое братство, скрепленное совместно пролитой кровью, в одночасье превратилось в ничто. Ладно, то, что произошло на многих кораблях, можно было считать недоразумением, там все ограничилось только арестом офицеров, порой — чисто символическим. Но ведь на других судах произошла настоящая резня. Даже сейчас, когда порядок постепенно начал устанавливаться, он еще не знал точного числа убитых офицеров. Командовать в такой обстановке было решительно невозможно. Но и забыть о том, что идет война, и враг рвется к Риге и Санкт-Петербургу, тоже было невозможно. Раз за разом хмурым утром четвертого марта одна тысяча девятьсот семнадцатого года от Рождества Христова командующий Балтийским Флотом вице-адмирал Андриан Иванович Непенин задавал себе вопрос: "Что делать дальше?" — и не находил ответа.
      — Давайте без титулов, Альберт Германович. Не до них нам с Вами сейчас…
      — Как скажете, Андриан Иванович.
      — Что Вы дальше намерены делать, Альберт Германович?
      — Служить, — просто ответил каперанг.
      — Я знаю Вас как монархиста, но Императора теперь в России нет. Кому Вы теперь служить собираетесь?
      — России, Андриан Иванович. Государь отрекся, что же… Не мне его судить… Но жизнь на этом не кончается. Идет война и я нужен своей стране, нужен как офицер. Я клялся защищать Россию и буду это делать так, как смогу. Как позволят мне обстоятельства… А Император… Чего только на Руси не было… Семибоярщина, кондиции, поляки в московском Кремле… Переживем как-нибудь.
      Лорингер умолк, молчал и Непенин. Командующий испытывал странные чувства: в тот момент, когда у него почва ушла из-под ног, каперанг оставался на твердой земле. Там, где у вице-адмирала были сплошные вопросы, собеседник видел ясные и четкие ответы.
      — Скажите, Альберт Германович, если бы Флотом командовали Вы, что бы сделали не так как я?
      — Только одно, Андриан Иванович. Я бы не стал в той телеграмме давать советов Государю. В остальном же — я не знаю, что можно было бы сделать лучше.
      — Я проиграл это сражение, — глухо проговорил Непенин, прикрыв лицо рукой. — Флот больше не подчиняется мне.
      — Нет, Андриан Иванович, — твердо возразил Лорингер. — Вы его почти выиграли. Флот остается силой, способной к битве. Даже сейчас. Главное, чтобы Вашим преемником оказался человек, способный эту силу использовать. — Днем должны приехать представители Временного правительства и Петросовета, они и должны назначить нового командующего. Я рекомендовал каперанга Щастного.
      — Да, у Алексея Михайловича может получиться, — согласился Альберт. Из старших офицеров молодого поколения (Непенин и фон Лорингер были одногодками — семьдесят первого года рождения, а Щастному — чуть больше тридцати пяти) Щастный, безусловно, был самым талантливым и грамотным. И у матросов пользовался авторитетом. С таким командиром — можно воевать.
      — Вероятно, мне дадут корабль. Пойдете ко мне помощником?
      — Почту за честь, — искренность, с которой фон Лорингер произнес эту фразу сомнению не подлежала.
      — Я рад, Альберт Германович, — так же искренне ответил Непенин. — Но сначала надо сделать крайне важное дело.
      Командующий достал из ящика письменного стола небольшой конверт и передал его через стол.
      — Здесь — кальки минных полей. Подлинники. Вы должны их как можно быстрее доставить в Санкт-Петербург. Я не знаю, что происходит в Адмиралтействе, на месте ли адмирал Русин. Если нет — то отдайте их командующему военным округом генералу Корнилову. Если ни Русина, ни Корнилова не сможете найти — отправляйтесь в Таврический дворец и вручите их Гучкову. Но только лично им, никаких помощников и адъютантов. Не мне Вам рассказывать, Альберт Германович, сколько готовы заплатить за эти документы немцы. Уверен, сегодня будет предпринята попытка завладеть ими. Другого такого шанса у германской разведки просто не будет. Вас не должны заподозрить, в противном случае Вы очень рискуете.
      — Мне приходилось рисковать жизнью…
      — Ваш долг теперь не рисковать жизнью, а доставить этот документ по назначению. Что бы ни случилось.
      Каперанг поднялся из кресла и взял пакет.
      — Служу Императору и Отчеству.
      Командующий кивнул. Новая власть отменила старорежимные обращения, но не могла запретить офицерам иметь свои убеждения.
      — Разрешите идти.
      — Останьтесь, Альберт Германович. Сейчас у меня будет совещание, Ваша обязанность, как офицера штаба на нем присутствовать.
      — Слушаюсь.
      Встав из-за стола, вице-адмирал прошел через каюту и открыл дверь. В приемной уже собрались флагманы и капитаны.
      — Проходите, господа.
      Они проходили, рассаживались. Вид был встревоженный, слишком мало времени прошло после страшных событий прошлой ночи. Да и будущее терялось в гельсингфорском тумане — никто бы не решился дать гарантию, что не начнутся новые офицерские погромы. Альберт вглядывался в лица входящих, ища своих друзей. Слава Богу, Георгий жив… И Лев Галлер…
      Старк присел в кресло справа от фон Лорингера.
      — Прав ты был вчера, — наклонившись, прошептал он на ухо другу. — Останься я дома — не сидеть мне здесь. Сейчас узнал — тех, кто в крепости остался ночевать — почти всех перебили.
      — Семья как?
      — Все целы, слава Богу…
      Он еще хотел что-то добавить, но не успел: заговорил Непенин. От былой усталости не осталось и следа, адмирал снова был полон сил и энергии — начинался новый раунд борьбы и Андриан Иванович безоглядно бросился в бой.
      — Господа офицеры, происходящее в Петрограде и Кронштадте, о чем Вы информированы, может и не стать для России катастрофой, если мы будем действовать спокойно и правильно. То, что происходящее инспирировано нашим противником, для меня совершенно ясно, отсюда следует следующее:
      Первое. Определить, что представляет сейчас истинный секрет, а что — нет. Господа офицеры, прошу получить папки с документами, представляющими именно то, что понадобится Флоту после окончания этих беспорядков. Я думаю, все прекрасно осознают значимость таковых. То же, что лежит в сейфах сейчас, вполне может достаться и врагу — благо мы секретили много бесполезных сведений.
      Второе. Я не уверен, что мы все будем живы и здоровы через несколько недель — пусть события сегодняшней ночи, а так же кронштадский и ревельский инциденты напомнят вам об этом. Ваша цель сейчас — любой ценой не отдать эти документы в руки противника. Без них мы будем боеспособны, но в руках командования Кригсмарине это — ключ к Петрограду.
      Третье. Господа офицеры, цена сохранения этих материалов от противника крайне, повторяю — крайне высока. Если кто-либо из Вас считает, что честь дороже этого — он ошибается. Эти бумаги дороже даже офицерской чести. Даже буквы присяги. Делайте все, чтобы сохранить их.
      Четвертое. Полчаса назад получена телеграмма из Санкт-Петербурга — в сложившихся условиях военный министр считает целесообразной смену всего состава нашего штаба. Поэтому подумайте о новых местах службы. Отставки запрещаю, пусть лучше каперанг командует паршивым минзагом — он справится с ним лучше, чем "мокрый прапорщик". Соглашайтесь на любые вакансии. Единственное что… Альберт Германович, поскольку Вы обратились ко мне с рапортом еще третьего дня — можете покинуть Гельсингфорс. Вас хотят видеть начальником школы юнг в Кронштадте, предполагаю, служба как раз по Вам. Никаких претензий к Вам нет, — Андриан Иванович посмотрел в глаза каперанга Лорингера, — но считайте это моей прощальной рекомендацией.
      Непенин прекрасно знал, что делает. После операции «вброса» немцам карт планов обороны Рижского залива — в результате чего немцы потеряли дивизию новейших эсминцев, он запредельно доверял Лорингеру, и тот не подвел своего командира: сразу же после совещания он отправился в Гельсингфорс и отходящим без четверти двенадцать поездом выехал в Санкт-Петербург. Последний акт Свеаборгской трагедии разыгрался уже в его отсутствие.
      За вице-адмиралом Непениным пришли примерно через полчаса после окончания совещания, как раз когда капитан первого ранга Альберт Германович фон Лорингер обустраивался в купе. Группу представителей Гельсингфорского Совета возглавлял уже знакомый Андриану Ивановичу типчик в гражданском, представлявшийся как Шпицберг.
      — Гражданин вице-адмирал, постановлением чрезвычайного заседания Гельсингфорского Совета рабочих и матросских депутатов Вы отстранены от командования Балтийским Флотом, — с пафосом провозгласил Шпицберг, едва переступив порог каюты командующего.
      — Сожалею, — развел руками Непенин, — но вы опоздали. Еже два часа назад я дал телеграмму в Санкт-Петербург, в которой сложил с себя полномочия командующего. В такой обстановке я командовать Флотом не могу.
      — Прекрасно, — депутат и не пытался скрыть довольную улыбку. — В таком случае извольте сдать дела и ключи от сейфов.
      — Вам?
      — Нам, — деловито кивнул Шпицберг, — уполномоченным представителям революционного народа. Народ возьмет дело защиты революции в свои руки.
      — Народ, как Вы выражаетесь, дело защиты революции в свои руки уже взял. Сегодня прибудут представители Временного правительства для ознакомления с состоянием Флота и назначения нового командующего.
      При этих словах Непенин заметил в глазах Шпицберга растерянность и страх и про себя возликовал. Пусть хоть так, но он сумел нанести удар по тем, кто, прикрываясь революцией, работал в России на победу Германии.
      Однако, депутат Совета сумел справиться с ударом.
      — А поставлен ли в известность об этом Петроградский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов?
      — Думаю, да. Во всяком случае, представители Совета прибудут вместе с представителями Временного правительства.
      — Прекрасно, — радостно воскликнул Шпицберг. — А пока посланцы революционного Петрограда не приехали, сдайте немедленно власть нам, как полномочным представителям революции в Гельсингфорсе. Верно, ребята?
      Стоящие за спиной Шпицберга невнятно забормотали что-то одобряющее. Быть полномочными представителями революции было, конечно, очень приятно и почетно.
      — Вы превышаете свои полномочия, — заявил Непенин.
      Адмирал тянул время. Кальки Шпицберг уже не получит, поезд ушел в прямом и в переносном смысле слова. Но и помимо калек секретной документации на «Кречете» и других кораблях, стоящих сейчас на рейде Свеаборга, хватало. Он знал, что не сможет помешать вскрытию сейфов, но, чем меньше времени будет у Шпицберга и тех, кто стоит за ним, тем больше удастся сохранить в тайне. К тому же, предупрежденные на утреннем совещании офицеры сейчас старательно прятали доступные им документы. Таким образом, каждая минута, которую он выигрывал в этом разговоре, работала на него — и на Россию.
      — Матросами Флота выбран новый командующий — вице-адмирал Максимов, — вступил в разговор кто-то из товарищей Шпицберга, немолодой мужчина, одетый в матросский бушлат. — Он будет руководить Флотом под наблюдением Совета. Вы должны сдать ему все дела.
      — Я сдам дела только тому, кто будет утвержден законной властью, которой, после отречения Императора, является Государственная Дума и утвержденное ею Временное правительство, — твердо заявил Непенин.
      — Значит, Вы не намерены подчиняться решениям Совета рабочих и матросских депутатов? — поинтересовался еще кто-то из делегатов.
      — Документов и ключей без приказа из Санкт-Петербурга я никому не отдам.
      — Что ж, товарищи, дело ясное, — притворно вздохнул Шпицберг. — Как мы и предполагали, штаб Флота — это гнездо контрреволюции. Товарищ Соболев…
      Вперед выступил молоденький мичман в пенсне.
      — Решением Гельсингфорского Совета рабочих и матросских депутатов бывший командующий Балтийским флотом вице-адмирал Андриан Иванович Непенин объявляется под домашним арестом, чтобы не допустить по отношению к нему самосуда возмущенных его контрреволюционной деятельностью революционных матросских масс.
      "Ай, лихо сработано", — адмирал отдал должное своим противникам. Тот, кто руководил этой операцией немецкой разведки, нашел очень сильный и изящный ход. С одной стороны, любое неповиновение теперь означало для Непенина смерть, причем вина автоматически ложилась на него, Шпицберг мог теперь рассказывать всем, как пытался спасти жизнь бывшего командующего. С другой, до приезда депутатов из Санкт-Петербурга Флот оставался фактически беззащитным. Не Максимов же, в самом деле, только вчера сидевший под матросским арестом и чудом не разделивший судьбу Небольсина, утихомирит этот бунт. Эх, Сашу бы Колчака сюда… Но он сейчас где-то на Черном море… Щастный, Щастный бы мог, но молод еще, неопытен…
      — Товарищ Грудачев, — позвал Шпицберг и в дверях появился молодой матросик с красной повязкой на правом рукаве и большим красным бантом, приколотым на бушлат слева на груди. — Сопроводите гражданина бывшего командующего Флотом на квартиру и охраняйте, чтобы чего не случилось.
      — Ясно, товарищ Шпицберг, — весело ответил матрос и обратился к Непенину. — Оружие и прочее лучше здесь оставьте. Вам же спокойнее будет…
      Непенин тяжело поднялся из-за стола, устало глянул на депутатов, взял шинель и проговорив:
      — Вам придется за это отвечать, — двинулся вслед за Грудачевым.
      Вспомнил ли Шпицберг эти слова спустя двадцать лет, когда на закрытом процессе был приговорен к расстрелу как троцкист и немецкий шпион — неизвестно…
      Сразу после ухода Непенина на «Кречете» началось вскрытие сейфов и изъятие секретных документов. Шпицберг и его люди получил доступ к информации "о количестве гречневой крупы на складах Свеаборгской крепости и необходимости закупок в сезон 1917 года" и подобной документации. То, что в первую очередь хотели знать в Кригсмарине, заполучить не удалось…
      На вокзал, встречать поезд, на котором из Петрограда прибывала делегация Временного правительства и Петросовета адмирала так же повели под конвоем. Охрана из местных моряков (уже не Грудачев и его ребята, тех уже заменили, видимо, на более "надежных") пыталась изобразить что-то вроде почетного караула, двое штатских, депутаты Совета, кривились, казалось, крикни "Братишки, бей немецких шпионов" — и все вернется на старый круг событий. Не крикнул, не вернулось. Не учили такому адмирала. И он шел и шел, вдыхая влажный весенний воздух, прощался со Свеаборгом, с Флотом, мысленно подводил итоги…
      Что ж, его флот неплохо оборонялся против сильнейшего противника, даже не вводя в бой главные силы: линкоры типа «Гангут». Не было надобности: и без того главная задача выполнялась успешно. Попытки немцев наступать на море приводили к огромным потерям с их стороны, потери Российского Императорского Флота были вполне терпимы, удавалось проводить активные набеговые операции, а кампания этого года обещала, наконец, победу, благо, прошлая прошла примерно так, как и планировалось.
      И вот теперь все шло прахом… Он вспомнил Витгефта и позавидовал ему. Да, в последние минуты жизни Андриан Иванович Непенин завидовал Витгефту. Не придумать лучшей смерти для комфлота, чем погибнуть в тот момент, когда он почти выиграл главное сражение своей жизни, когда флагман противника избит и горит и когда становится ясным, что достижение победы — лишь цепочка простых и логичных распоряжений. Потому, что не факт, что состоится следующий бой, которым он будет командовать, не факт, что он останется командующим, а не будет направлен в Генмор описывать свои старые подвиги, а то еще и выпрут в отставку, как Джеллико после Ютланда.
      Зенит достигнут, комфлот выиграл свой главный в жизни бой. Именно в такой момент шальной японский снаряд и оборвал жизнь командующего Первой эскадрой Витгефта. И не его вина, что его младшие флагманы умудрились проиграть выигранное сражение. Он сделал больше, чем было возможно: вывел в море побитый и потерявший легендарного командующего флот и привел его к бою, уже не равному, но победному, да еще против сильнейшего противника.
      А он, Непенин, что бы там не говорил Лорингер, свое сражение все-таки проиграл. Вот он флот, готовый к бою, стоит только освободиться из зимнего ледового плена. Но что толку в кораблях, если нет командира, способного повести их в бой и этот бой выиграть? "Выборный адмирал" Максимов… Андриан Иванович грустно усмехнулся. Нет, чудес не бывает. Не будет вторым Эбергардом — и то хорошо.
      Вот и Гельсингфорс. Поднявшись по приставному трапу на причал, Непенин обернулся, чтобы бросить последний взгляд на Свеаборгскую крепость и вмерзшие в лед корабли. Какую же гнусную шутку сыграла с ним судьба. Адмирал не хотел прощаться с Флотом, но сейчас уже не мог ничего изменить. Будут ведь лгать, что для него корабли — всего лишь ржавые лоханки. И кто-то в эту ложь поверит. И ничего, ничего нельзя сделать…
      Оставалось только надеяться, что в самые ближайшие дни в стране и на Флоте будет наведен порядок, и он сможет вернуться к выполнению своей главной обязанности — защите Родины от врага. А пока… Пока надо было идти встречать делегацию из Санкт-Петербурга.
      Адмирал уже дошел до ворот порта, за которыми, чуть в стороне, толпилась группа матросов. Среди них он узнал арестовывавшего его несколько часов назад Грудачева, теперь уже без повязки на рукаве бушлата. Непенину было горько оттого, что нанятые на немецкие деньги пропагандисты все же сумели вбить клин между офицерами и матросами. Не понимают ведь такие грудачевы, что творят, а потом спохватятся. Да будет поздно…
      Андриан Иванович ошибался: Грудачев отлично понимал, что делал и тогда, когда арестовывал Непенина, и сейчас, когда, дождавшись, пока конвой пройдет мимо него из ворота порта, несколько раз выстрелил адмиралу в спину. И потом он тоже не спохватился: спустя годы стал автором книги "Я убил адмирала Непенина". Но это будет когда-то, а сейчас, получив смертельные раны, вице-адмирал падал на мокрый финский снег, падал, понимал, что жизнь окончена и завидовал Витгефту, ведь теперь шансов умереть победителем на поле боя не оставалось уже никаких. А еще где-то сбоку билась мысль: "Лишь бы не подвел Лорингер".
      Санкт-Петербург встретил каперанга фон Лорингера пронизывающим ветром и какой-то совершенно нелепой театральностью. Всюду висели красные флаги, площадь до самой Невы запружена толпами народа, большинство — с красными бантами, приколотыми на груди. Поразило присутствие в толпе огромного количества солдат, почему-то шатающихся по улицам. Ну, а самым необычным было то, что на привокзальной площади не оказалось ни одного извозчика. Какой-то пожилой господин благопристойного вида с аккуратной седой бородой и революционным красным бантом, вежливо объяснил Альберту, что извозчики отсутствуют по случаю революции. По тому же случаю не ходили трамваи, так что добираться до Адмиралтейства каперангу предстояло пешком.
      Альберт прикинул маршрут. Изначально он собирался перейти Неву по Литейному мосту и дойти до Адмиралтейства по набережной. Однако, похоже, весь центр города был отдан под революционные гуляния, разумно ли было соваться в эту толпу. Напрашивался обходной маневр через Петроградскую сторону. Приняв решение, он двинулся к рассекающей территорию Военно-Медицинской Академии Боткинской улице, пересек Сампсоньевский проспект и вышел на берег Большой Невки к Сампсоньевскому мосту. Здесь тоже было людно. Народ словно перетекал с Выборгской стороны на Петроградскую, а там частично растекался по набережной, частично втягивался в горловину Дворянской улицы. Перила моста украшали революционные красные флаги, такие же свисали и с выходящего на Дворянскую фасада гостиницы «Бристоль». Впрочем, среди них умудрился каким-то образом затесаться Юнион Джек. В другое время Альберту бы это показалось забавным, но сейчас ему было не до шуток.
      Путь капитана фон Лорингера лежал как раз на Дворянскую, чтобы выйти по ней на Троицкую площадь. Дальше он рассчитывал по Кронверкской набережной пройти к Биржевому мосту, а затем со Стрелки через Дворцовый мост попасть к Адмиралтейству. Если же набережная вдруг будет перекрыта, то можно сделать небольшой крюк и пройти Кронверкским проспектом.
      Погруженный в свои мысли, Альберт Германович перешел Невку и двигался в общем потоке по Дворянской, когда вдруг над ухом раздалось:
      — Предъявите Ваши документы.
      Надо же, он и не заметил, как на него из подворотни (и что ему там было делать) вышел самый настоящий патруль. Впрочем, настоящий — это сильно сказано. Прапорщик и двое солдат. На груди, разумеется, красные банты, на правых рукавах — красные повязки. А вид… В таком виде при Государе Императоре отправляли не в патруль, а на гауптвахту. Выбриты неряшливо, шинели мятые, у одного из солдат к губе прилипла шелуха от семечек, надо полагать, лузгал без отрыва от несения службы.
      — Как стоишь, скотина, перед офицером!
      Неужели это произнес он? Случилось непоправимое. Тридцать пять лет военной жизни взяли свое — и он совершил самую большую ошибку в своей жизни. Лорингер не имел права срываться, и все-таки сорвался.
      — Ах ты, шкура злотопогонная, — рявкнул кто-то из солдат. — Дави контру. Альберт успел уклониться от потянувшихся к нему рук и бросился бежать. Плохо было то, что часть прохожих была не прочь присоединиться к погоне. Хорошо — то, что происшествие случилось на большой улице, забитой народом: смысл происходящего до большинства доходил довольно долго, и толпа больше мешала погоне, чем беглецу. Он свернул в переулок, вбежал через арку во двор-колодец, к счастью — совершенно пустой, если не считать сидящую на скамейке перед подъездом какой-то древней старушонки, помнившей, наверное, еще оборону Севастополя. Сзади по мостовой грохотали сапоги пустившихся в погоню патрульных и присоединившихся к ним добровольцев. Кто-то надсадно кричал:
      — Держи его!
      Двор оказался тупиковым, но в дальнем конце был проход, перегороженный невысокой (чуть более двух метров высотой) кирпичной стеной. Уцепившись за ее верхнюю кромку, каперанг подтянулся на руках, но потерял несколько секунд на том, что сорвалась нога, которая должна была дать дополнительную опору телу. Эти несколько секунд оказались роковыми: он уже забрался наверх, когда сзади грохнул выстрел. Альберт Германович успел автоматически определить по звуку, что выстрел был произведен из трехлинейной винтовки конструкции штабс-капитана Мосина образца тысяча восемьсот девяносто пятого года, а затем сильный удар в спину сбросил его со стены вниз, и нахлынула боль.
      Еще падая, он осознал, что эта рана смертельна. Было лишь мгновение, чтобы освободить силу перстня, и он сделал это. Умирать сейчас ему было никак нельзя. Во-первых, во внутреннем кармане шинели лежал пакет, который он должен был доставить адмиралу Русину. А во-вторых, он должен был передать реликвии новому Хранителю. Или, во-первых, передать реликвии, а, во-вторых, пакет. Думать было некогда. Сейчас надо было бежать: за спиной оставалась погоня. Он бросился в ближайший черный ход, выглянул в двери парадного, перешел улочку — и сразу в новый подъезд, снова черный ход. Хорошо хоть все жители на центральных улицах и площадях, празднуют эту чертову революцию. Иначе бы за ним давно бежала целая толпа. А так через цепочку проходных дворов Альберт без помех вышел на Троицкую площадь и торопливо смешался с толпой. Теперь можно было и обдумать ситуацию.
      Толпа несла его через Троицкий мост к Марсовому полю, он не сопротивлялся. По внешнему виду каперанга никто ничего не должен был заподозрить: сейчас только владеющий магией дэргов мог бы увидеть на шинели дырку от пулевого ранения и красное пятно вокруг. До Адмиралтейства можно добраться и по набережной Невы, а еще лучше за Мраморным дворцом свернуть на Миллионную улицу и пройти через Дворцовую площадь. Там, на берегу Зимней канавки, было место, куда капитан фон Лорингер старался приходить, когда на сердце было тяжко: здание Нового Эрмитажа, точнее, его выходящий на Миллионную фасад, украшенный портиком в античном стиле, крышу которого поддерживали изваянные из сердобольского гранита атланты.
      Еще до того, когда отец открыл ему тайну Хранителей, маленький Альберт размышлял о каком-то мистическом сходстве между офицерами и атлантами. Атланты казались ему застывшими в карауле воинами, давно и безнадежно ждущими смены. Идет время, но давно уже поняв, что положение безнадежно и смены не будет, они продолжают держать свой груз, потому что таков их долг. Именно глядя на них, в некотором смысле своих ровесников (Новый Эрмитаж построили всё в том же семьдесят первом), он черпал силы и в юности, в годы пребывания в училище, и в молодости, в бытность не знавшим жизни лейтенантом, и в зрелые годы. Теперь ему хотелось получить от атлантов молчаливую поддержку перед неизбежной смертью. Как бы поступали люди, если бы знали, сколько им осталось до смерти лет, дней, часов? Как бы они поступали, если бы точно знали, что ждет их после смерти? Альберт Германовиї не знал ответа на эти вопросы, да и никогда не задумывался над этим. И сейчас, когда от перехода в мир иной он был отделен лишь силой волшебного перстня, каперанг не считал нужным тратить время на бесплодное философствование. Нужно было исполнить свой долг, а затем уходить. Все равно уже нельзя ничего изменить и оставалось только надеяться, что Господь будет к нему милостив и Высокое Небо примет своего сына.
      Суворовская площадь и Марсово поле, несмотря на уже довольно поздний час, оказались заполнены народом, людно было и на Дворцовой набережной. А вот Миллионная, действительно, оказалась пустынной, он быстро дошел до Первого Зимнего моста и остановился, облокотившись на перила.
      Атланты, разумеется, стояли на своем месте. Даже крушение монархии не заставило их пренебречь своими обязанностями. Альберт Германович попытался представить, что произойдет, если хоть один из них на мгновение ослабнет. Пожалуй, не удержат остальные тяжесть крыши, и обрушится весь портик прямо на мостовую. Так и Хранители… Место выбывшего должен занять новый, или тайна окажется погребенной в глубине веков.
      С самого начала войны, с августа четырнадцатого он испытывал беспокойство — кто сможет охранять тайну, если с ним что-то случится. В прошлом году наконец-то подрос старший сын, Густав, которого он и приобщил к древнему знанию. Однако в глубине души Альберт надеялся, что в ближайшее время мальчику брать на свои плечи этот тяжкий груз не придется: все же сынишка был слишком мал. Мальчишке всего одиннадцать, разве это возраст?
      Хотя способности у сына были необыкновенными. Наверное, из таких мальчишек в далёком прошлом вырастали легендарные гармэ — маги высшего уровня.
      Впервые с даром Густава Альберт столкнулся ещё в мирном двенадцатом, когда мальчишке было всего шесть лет. В тот день отец с сыном мирно гуляли по Невскому, о чём-то разговаривали, как вдруг, рядом с Гостиным Двором, малыш поклонился шедшему навстречу мужчине в дорого пальто и на испанском произнёс:
      — Buenos Dias, Su Majestad!
      А следом поклонился его спутнику и повторил ту же фразу на русском.
      Альберт смешался, пробормотал:
      — Извините, господа! Мой сын.
      На всякий случай добавил по-испански:
      — Perdoneme, Senor!
      — Que alegre nino,  — по-испански ответил тот, кому Густав поклонился первым, окончательно смутив моряка: как мог малыш угадать во встречном испанца.
      — Ничего страшного, — по-доброму усмехнулся второй незнакомец, совсем молодой ещё мужчина со светлыми усами.
      Альберт потащил скорее сына от греха подальше, а потом, усадив на скамейку напротив колоннады Казанского собора, с неприличной для боевого офицера беспомощностью спросил:
      — Густав, что же это за шутки?
      Сын наморщил лобик и серьёзно ответил:
      — Папа, это не шутки. Это настоящие короли. Только шахматные.
      Альберт несколько мгновений непонимающе смотрел перед собой, пока не осознал, что шахматный король — это не только деревянная фигурка, но и чемпион мира по шахматам. Поняв, улыбнулся и попробовал поддержать игру:
      — А почему ты поклонился двоим? Ведь король может быть только один.
      Густав игры не принял и с комичной детской серьёзностью пояснил:
      — Они сейчас не короли.
      — Как так?
      — Ну, они сейчас не короли, но будут королями. Потом, понимаешь? Сначала один…
      — Испанец? — подсказал отец.
      Сын замотал головой:
      — Нет, он не испанец. Он откуда-то из Нового Света. Он сначала будет королем, а потом русский его обыграет и станет королём сам. Только он будет жить не в России…
      — Откуда ты всё это знаешь?
      Густав снва наморщил лоб, потом пожал плечами и ответил:
      — Не знаю… Знаю — и всё…
      Всё это смахивало на игру, ровно так Альберт тогда происходящее и воспринял. Шахматами моряк не интересовался, да и сыну увлекаться такими сложными играми было слишком рано. Не Чигорин, чай. Но вечером всё же присел перечитать воскресную «Ниву» — на всякий случай.
      На первой же странице на глаза капитану попалось объявление о проходящем в Санкт-Петербурге турнире сильнейших маэстро. А на седьмой нашелся подробный очерк о всех его участников, с фотографиями. Не узнать встречных было невозможно. Ими оказались Хосе Рауль Капабланка с Кубы (из Нового Света), которого, оказывается, прочили в преемники нынешнему шахматному королю доктору Эммануилу Ласкеру, и преемник Чигорина, молодой российский маэстро Александр Алёхин. Вот тут-то Альберт и понял, что таких совпадений в жизни не бывает.
      Позже дар у Густава проявился ещё несколько раз, но Альберт всё же дождался, пока мальчику исполнится хотя бы десять. Если бы не война, то ждал бы ещё и дольше. Слишком велик был груз, чтобы взваливать на хрупкие детские плечи. Но другого выхода не было.
      И вот теперь Густаву предстояло нести ношу в одиночку. Конечно, дар, но ведь и возраст. К тому же, большая часть архива находилась сейчас в замке Лорингер, на оккупированной войсками кайзера территории. Сын мог рассчитывать только на себя.
      Каперанг бросил последний взгляд на атлантов. Что делать, надо нести свой крест, как говорил батюшка. И тут же вспомнилось, как батюшка терпеливо объяснял ему, что Господь никому не дает испытания превыше их сил. Значит, Густав сможет справиться с возложенным на него бременем… если будет упорен и терпелив как эти атланты. Что ж, он старался воспитать мальчика достойным звания офицера, теперь же оставалось только верить, что сын не подведет отца и не посрамит памяти предков.
 
"И жить еще надежде,
До той поры, пока
Атланты держат портик
На каменных руках"
 
      Капитан печально усмехнулся неожиданно пришедшей в голову рифме. Вот еще, в поэты накануне смерти подался. Стихов барон фон Лорингер отродясь не писал, даже ухаживая за Жаннет, честно передирал Жуковского, Фета, Тютчева, а больше всего, разумеется, Пушкина. А сейчас вот строки вдруг сложились сами собой. Правда, третья подкачала: как-то слишком приземлено получается, не велика честь — крышу держать. Мифической-то Атлант весь небосвод на плечи принял… Так ведь прямо можно и срифмовать: "Атланты держат небо".
      Альберт повторил про себя четверостишье, третья строка ему все же чем-то не нравилась. Вот если поменять последние слова местами… Ну конечно:
 
"И жить еще надежде,
До той поры, пока
Атланты небо держат
На каменных руках"
 
      А ведь хорошие стихи получились, может, стоило раньше попробовать. Хотя, занятно бы он выглядел в декадентском салоне. Наверное, на порог бы не пустили, да и не больно хотелось. Подумаешь, "ананасы в шампанском…". Мандарин в политуре не желаете? Пожалуй, единственным поэтом, с которым Альберту хотелось бы познакомиться, был Николай Гумилев. И вовсе не потому, что тот тоже родился в Кронштадте. Как раз там-то они друг друга узнать не могли, хотя бы потому, что почти сразу после рождения сына корабельный врач Степан Гумилев вышел в отставку и перебрался жить в Царское Село. Просто было в стихах Гумилева что-то особенное, настоящее, пронзительное. Альберт не очень задумывался над тем, чтобы облечь свои впечатления в форму слов, но гумилёвские стихи брали его за душу, а остальные — скользили где-то по поверхности сознания.
      Каперанг вздохнул. Увы, сейчас было совсем не время для поэзии, нужно возвращаться, как говорится, к суровой прозе жизни. Он вышел на Дворцовую площадь, неожиданно тоже пустынную. Громада Зимнего дворца была погружена во тьму, императорский штандарт спущен. Если несколько дней назад это означало только то, что Государя нет во дворце, сегодня же Государя не было во всей России. Точнее, существовал человек, Николай Романов. Где именно он сейчас был, капитану первого ранга Альберту Германовичу фон Лорингеру не было известно, но где-то он, несомненно, находился. Может быть в Могилеве, где размещалась Ставка, может быть — в Царском Селе, может — даже здесь, в Зимнем, во внутренних покоях. Это было уже неважно, важно было лишь то, что Николай Романов теперь перестал быть Государем. Россия отреклась от него, а он отрекся от России. И это сулило и ему и стране страшные беды. Альберт знал, что ему этих бед уже не увидеть: силы перстня могло хватить максимум недели на две, но он собирался отдать его сыну как можно быстрее, прямо сегодня. Не было никаких причин затягивать расставание с жизнью, его с этим миром связывали только невыполненные дела, а потом… Да смилуется над ним Высокое Небо… Но здесь, среди людей, под этим низким хмурым небом, в этой стране оставались жить его жена, его дети, его друзья, жены и дети его друзей… И им предстояло с лихвой хлебнуть ужасов, которые несла с собой Революция.
      У дверей Адмиралтейства каперанг издалека еще заметил караул из трех революционных матросов: на штыках винтовок у них были повязаны кусочки материи. Цвета Альберт в сгустившихся сумерках различить уже не мог, но готов был спорить на любые деньги, что он красный. Цвет крови, цвет Революции… Что сказать им, каперанг не представлял. На мгновение у него возникла идея вернуться назад и передать кальки Корнилову: Генштаб заливал Дворцовую площадь светом огней из множества окон, вероятно командующий округом находился сейчас в здании. Но эту мысль Лорингер отверг. Во-первых, там тоже может у входа стоять революционный караул. Ну а во-вторых, о генерале Лавре Георгиевиче Корнилове ему было известно только то, что тот хорошо умеет убегать из плена. Конечно, это тоже достойное качество, но оно никак не характеризует командира с точки зрения умения навести порядок в штабе. А вот в том, что у адмирала Александра Ивановича Русина в штабе порядок, Альберт не сомневался, лишь бы только сам штаб не разгромили во имя Революции. И потом, Корнилов всё же сухопутный, хотелось передать пакет своему брату — моряку.
      Вздохнув, он принял решение и уверенно направился ко входу в Адмиралтейство. "Господи Боже, милостив буди ми грешному", — прочел он Иисусову молитву, как привык это делать всегда в минуту опасности, и в следующий миг возблагодарил Господа за помощь: в одном из караульных он узнал Коноваленко, канонира с крейсера «Аврора», на котором Альберт служил в японскую войну.
      — Стой, кто таков?
      — Здорово, братцы! Коноваленко, не узнаешь? — уверенно ответил каперанг.
      — Ва…, - начало старорежимного приветствия от неожиданности вырвалось у матроса помимо воли, но он тут же взял себя в руки. — Господин капитан первого ранга, Вы как здесь?
      Ну да, вставание во фрунт и отдачу воинской чести Революция уже отменила.
      — Из Гельсингфорса, из штаба Флота.
      — И как там?
      — Сложно, — честно ответил Альберт. Сейчас он поступал по правилу, которым неукоснительно руководствовался всю свою жизнь: если не знаешь, что говорить, то говори правду. Только вот правду следовало говорить не всю. — Знаешь ведь, что в Кронштадте было.
      О том, что матросы «Авроры» еще до кронштадской резни убили командира крейсера, он предпочел не упоминать.
      — Знамо дело… — протянул матрос, и Альберт тут же его прервал, излагая наспех сочинённую историю.
      — Командование Балтийским Флотом полностью подчиняется революционному правительству, но мы точно не знаем, что именно происходит в столице и каковы задачи Флота. Вот меня и прислали к…
      — Понятно, — кивнул Коноваленко. — Так проходите, господин адмирал у себя.
      Матрос немного посторонился, пропуская офицера к дверям, а за дверями Адмиралтейства, к огромному удивлению Альберта все выглядело так, будто и не было никакой революции.
      Не прошло и пяти минут, как он уже был в приемной адмирала Русина.
      — Я капитан первого ранга Альберт фон Лорингер, только что прибыл к Его Превосходительству из Свеаборга со срочным донесением от вице-адмирала Непенина, — сообщил он адъютанту.
      Тот, оторвавшись от бумаг, недоуменно посмотрел на каперанга, почему-то молча, словно никак не мог подобрать слов.
      — Вы разве не знаете? — наконец проговорил адъютант. — Вице-адмирал Андриан Иванович Непенин убит сегодня днем в Гельсингфорсе…

      И снова перед глазами весь день тянулись красноватые холмы: повозка Наромарта ехала как раз в ту сторону, откуда они с Сережкой вышли к костру. В час они проезжали примерно километров восемь, на обед не останавливались (Солнце или как его там называть, палило нещадно), к сумеркам отмахали наверняка больше полусотни — характер местности не менялся.
      Балису казалось, что и время тоже тянется медленно, словно струя вытекающей из банки сгущёнки. Первую пару часов они с Мироном обсуждали то, что не успели договорить накануне, но постепенно разговор сошел на нет. Наромарт был занят управлением конем, а дети молчали. Гаяускаса это немного удивляло: обычно, именно общительные дети первыми адаптируются в незнакомой среде, а здесь почему-то всё наоборот.
      Так и ехали в угрюмой тишине. Изредка они с Мироном обменивались между собой несколькими фразами и снова — молчание.
      И только уже довольно поздно вечером в разговор включился Саша.
      — Мирон Павлинович, — спросил подросток, показывая на оружие Балиса, — а это и есть тот «автомат», про который Вы мне вчера рассказывали?
      — Да, — кивнул Мирон, — тот самый автомат Калашникова модернизированный. Точнее автоматов Калашникова было много типов, под разные патроны даже.
      — А под винтовочный патрон? — Сашка аж подпрыгнул.
      — На вооружении точно не было. Мощноват патрон для такого дела.
      — В общем все верно, только у меня не АКМ, а АКа семьдесят четыре Эм, — уточнил Балис.
      — А какая у него скорострельность? — не унимался Сашка.
      — Хм…
      Гаяускас понял, что генерал Нижниченко уже давно не забивал себе голову такой грубой прозой (интересно, когда в последний раз Мирон стрелял из чего-нибудь посерьезнее ПМа) и поспешил на помощь другу.
      — Темп стрельбы — шестьсот выстрелов в минуту. Боевая скорострельность — сотня.
      — А прицельная дельность?
      — Километр.
      — А в магазине… — подросток на мгновение задумался, словно что-то прикидывал в уме, — двадцать пять патронов или тридцать?
      — Тридцать.
      — Вот это машина, — в голосе Саши слышался нескрываемый восторг. — Да ведь это почти пулемет «Максима» в руках. А весит много?
      — Положим, «Максим» все же по всем параметрам получше будет, это оружие другого класса, — охладил его пыл Нижниченко. — А весит он, по вашим меркам, около десяти фунтов.
      — Всего-то? — продолжал восторгаться казачонок. — "Максим"-то даже без воды на пуд больше потянет.
      — Ну, все-таки он и придуман больше чем на полвека позже, — успокоил мальчишку Мирон. — Подумай, если бы в Крымскую войну твой друг поручик Бочковский на "Памяти Витязя" выехал бы навстречу штурмующим Малахов курган союзникам, что было бы?
      — Драпали бы союзнички… до самой Балаклавы, — весело рассмеялся Сашка, видимо, живо представив себе эту картину.
      — Вот видишь…
      — А можно подержать?
      Балис несколько мгновений колебался, потом протянул автомат подростку — все равно без патронов и штык-ножа это не больше, чем дубина. Тот долго вертел оружие в руках, внимательно и вдумчиво рассматривал каждую деталь, явно хотел заглянуть под крышку ствольной коробки и отверстие для принадлежности, но не решился. Наконец, со вздохом вернул автомат капитану.
      — Эх, кабы генералу Шкуро хоть полтысячи таких автоматов, да патронов… Гнали бы краснопузых до Москвы, только пятки бы сверкали.
      — Историю так просто только в книгах поворачивают, — возразил Мирон. — В жизни все сложнее. Думаю, не позже Воронежа вам бы пришлось сражаться против красных, вооруженных трофейными автоматами. И даже это не главное…
      — А что?
      — А то, что разбить войска в гражданской войне не значит победить. У Белого Движения не было общей цели. Одни воевали за Императора, вторые — за Учредительное Собрание. Одна — за Единую, Неделимую, другие — за свободную Донскую республику. Верно?
      Сашка неохотно кивнул. Мирон хотел сказать что-то еще, но в этот момент повозка остановилась.
      — Приехали, — раздался голос Наромарта.
      Балис и Мирон выбрались из повозки. Оказалось, впереди, совсем недалеко местность сильно менялась: прямо перед путниками стеной вставали довольно высокие горы. Дорога уходила в изгибающееся ущелье, медленно поднимаясь к перевалу.
      — Ну что, давайте немного отойдем в сторону и организуем ночевку.
      — Может, воду поищем? — неуверенно предложил Мирон.
      — Вряд ли в этой пустыне найдется вода, — покачал невидимой под капюшоном головой Наромарт. — Но Вы не волнуйтесь, милостью Элистри воды нам здесь хватит.
      — А ему? — Нижниченко указал на конька, который выглядел после дневного перехода по такой жаре весьма утомленным.
      — И ему тоже… Так что, давайте все же располагаться. Ребята, вылезайте.
      Младшие путешественники один за другим выбирались из повозки столь же хмурые и неразговорчивые. Анна-Селена и Саша принялись распаковывать посуду и припасы, при этом почти не общаясь между собой, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами.
      — Надо бы какой-то график дежурств, что ли, завести, — предложил Балис. — А то нехорошо получается: одни работают, другие смотрят.
      — Ага, график дежурств, оценки в дневник, родителей на педсовет, — съехидничал Женька.
      — Оценки тут жизнь выставляет, — спокойно ответил Мирон. — Не знаю, кому как, а мне вот во второй раз помирать не хочется: неприятное это занятие. Тоскливое. Поэтому, полагаю, с работами по лагерю надо как-то определиться. Думаю, что решать должен Наромарт.
      — Почему именно я?
      — Потому что это мы к вам присоединились.
      — Логично, — кивнул Балис.
      — Ну, если вы так считаете… Кто у нас умеет готовить?
      Как и ожидалось, в повара рискнули записать себя только Саша и Анна-Селена. Остальные не то, чтобы считали себя совсем ни на что не способными, но заниматься стряпней на всю компанию опасались.
      Результаты второго теста оказались столь же плачевными: к уходу за конем кроме Наромарта признал себя способным только универсал Саша.
      — В таком случае, обязанности делим так, — объявил свое решение черный эльф. — На долю Саши и Анны-Селены достается приготовление пищи. Уход за конем — на мне. Ну а, поскольку караул на Дороге выставлять не надо, то остальным пока что остается только уборка после еды. По очереди. Есть желающие быть первым?
      — Давайте, я буду, — неожиданно предложил Женя.
      — Хорошо. Саша, Анна, у вас уже все готово?
      — Готово, — отозвался мальчик, — жаль только, дров нет, костра не развести.
      И в самом деле, красные холмы и предгорья были абсолютно безжизненны. Ни травинки, не говоря уж о кустарнике.
      — А зачем нам костер? Еда и так будет приготовлена.
      — И чай?
      — Нет, — в голосе эльфа Балису почудилась усмешка. — Этот напиток Элистри нам вряд ли пошлет. Хотя, если будет на то ее воля…
      — На бога надейся, а сам не плошай, — заметил Гаяускас. — Если бы были дрова, чай бы мы приготовили. Но дров здесь нет.
      — Вообще-то, — Наромарт сделал короткую паузу, очевидно, что-то обдумывая, — Анна, доставим небольшое удовольствие нашим новым знакомым?
      Девочка молча кивнула.
      — Тогда, вот сюда, чуть в сторону…
      Взмах руки, и на земле возникли две охапки сучьев.
      — Вот это да, — не сдержался Сережка, — ты волшебница, да?
      Широко раскрытые глаза, казалось, готовы вылезти на лоб от удивления, рот стал круглым, словно бублик. Балис уже стал привыкать к тому, что мысли мальчишки можно прочитать на его лице за пол минуты до того, как они превращаются в слова. Секретом для капитана существование таких, можно сказать, прозрачных, мальчишек, не являлось. Вот только непонятно было, как он умудрился не растерять эту прозрачность, пока болтался, как щепка, в водовороте маленькой гражданской войны в Приднестровье.
      А девчонка посмотрела на него, хитро прищурилась и утвердительно кивнула:
      — Конечно, я иногда колдую. А когда выросту большой, то стану страшной злобной ведьмой.
      И состроила зверскую рожу.
      — Не, — убежденно Сережка, — злобной ведьмой ты не станешь.
      — Это почему же?
      — Ты добрая…
      Анна-Селена прыснула.
      — Значит, придется становиться доброй феей. Тоже неплохое будущее.
      — Ага, как раз для тебя, — язвительно встрял в разговор Женька. — Будешь по ночам пробираться в спальни к грудным младенчикам и подкладывать в кроватки пачки памперсов.
      — Пачки чего? — переспросил Наромарт.
      — Памперсов. Это такие… прогрессивные пеленки.
      — И буду, и пусть памперсы, — девчонка, похоже, серьезно обиделась. — Лучше малышу памперсы подкладывать, чем пить…
      — Что пить? — не понял Сережка.
      — Ничего… И вообще, давайте ужинать.
      — Ага, давайте, — поддержал Саша, похоже, изрядно проголодавшийся. — А чай я попозже вскипячу.
      Наромарт склонился над расстеленной скатертью и что-то забормотал. После появления из ничего дров, Балис не очень удивился, когда на импровизированном столе появилась еда. Миски оказались заполненными густой серой массой, в которой виднелись крупные куски мяса. Дополняли меню апельсины и сливы.
      Капитан Гаяускас за день изрядно проголодался, поэтому, достав свой универсальный комбинож и открыв входящую в него складную ложку, без лишних разговоров приступил к еде. И с первой ложки понял, что куски, которые он принял за мясо, на самом деле оказались помидорами, только не просто нарезанными на куски, а специальным образом приготовленными. Впрочем, и без мяса содержимое миски, оказавшееся, судя по вкусу, супом-пюре из чечевицы, обильно заправленным сливками и яичными желтками, было весьма питательным и вкусным.
      — А что мы едим? — поинтересовался Сережка.
      — Даже не скажу, — растерянно ответил маг. — Элистри посылает пищу по моим молитвам, но что именно она решает послать — мне неведомо. На вкус это…
      — Чечевичная похлебка, — подсказал Мирон.
      — Ага, и какая вкусная, — добавил Сашка. — Мамка чечевицу бывало готовила, но чтобы так здорово…
      И только Женя и Анна-Селена не разделяли общего одобрения ужина. Вяло побултыхав ложками в мисках, они оставили свои порции почти нетронутыми. Это уже начинало вызывать у Балиса недоумение: ребята не проявляли аппетита ни за ужином накануне, ни утром за завтраком. Можно было бы понять такое безразличие к пище, если бы они были больны, но на это, вроде, ничего не указывало. Разве что бледноваты дети, но больше никаких тревожных признаков. Больной человек обычно, вял, прилечь норовит, а эти ничего, активные. Впрочем, Наромарта, похоже, отсутствие аппетита у его спутников не беспокоило, а он знал их гораздо лучше Балиса, да и к тому же вроде как врач. Хотя, каким врачом может быть эльф, и много ли можно налечить так вот, без медикаментов и аппаратуры — отдельные вопросы. А с другой стороны, уж грубый диагноз: болен или здоров, хороший врач должен ставить и в таких условиях.
      — Пора, пожалуй, чай заваривать…
      Сашка принялся укреплять над дровами палки-рогульки, на которых он собирался устроить котелок.
      — Павлиныч, как ты чаем-то перед попаданием сюда озаботился?
      — Да я тут не при чем. Это Сашин чай, он же живет здесь, на Тропе. Кстати, хороший чаек, с травками.
      — С какими травками? — подал голос Женя.
      — Мята, душица, жасмин…
      — А-а-а…
      Чиркнула спичка, в сгустившейся темноте задрожал маленький огонек. По мере того, как занимались все более толстые сучья, он разрастался, и вскоре яркое пламя разогнало тьму вокруг стоянки. Путники один за другим пересаживались от скатерти к костру, притянутые таинственным обаянием ночного огня. Молчали, глядели в пляшущие языки пламени, и каждый думал о своем…

      Волны накатывались на прибрежные скалы одна за другой и с шелестом отступали назад.
      Он стоял на обрыве, глядя в даль, в океан, словно хотел отсюда узреть далекое побережье Корнуолла, где в замке Тинтагиль находилась единственная, любимая, желанная… Но взор его не мог проникнуть за линию горизонта. Не всё в этом мире подвластно правителю, даже если правитель этот носит титул гэну и является прямым потомком великого Пэндра.
      Он оглянулся. Стража почтительно стояла поодаль, на опушке леса. Никто не рисковал нарушить уединение владыки, особенно когда тот находился в столь дурном настроении. Да, настроение у гэну Удера было прескверным, и кому под силу его изменить?
      Издалека послышался стук копыт. Вдоль опушки леса скакал всадник. Ветер развевал темно-синий плащ, под которым поблескивал металлический панцирь. Такие были только у логров: тайну их изготовления людям не доверяли. Да и из незнатных дэргов лишь немногие могли себе позволить металлические доспехи. Удер прищурился, стараясь разглядеть всадника, хотя уже по плащу и коню определил, что это был тот, кого он ждал — маркьяг Улхс, он же Ульфиус, королевский коннетабль.
      Через несколько минут молодой маркьяг остановил коня в нескольких шагах от своего повелителя, ловко спешился и преклонил колено.
      — Государь…
      — Встань, Улхс. И говори.
      — Государь, войска отплыли к побережью Корнуолла. Королевский корабль ждет Вас…
      Молодой воин неуверенно замолчал.
      — Это всё? — поторопил его Удер.
      — Нет, гэну. Пэры решили не присоединять свои дружины к королевскому войску. Более того, пэры недовольны войной.
      — Недовольны? Разве Корнуолл не часть королевства Логрского? — король почувствовал, что его охватывает раздражение.
      С моря налетел порыв ветра, сорвал с головы короля небольшую шапочку и погнал её по траве к лесу. Сделав два быстрых шага, Удер поймал её и снова повернулся к коннетаблю.
      — Чем недовольны пэры? — раздраженно повторил он.
      — Гэну, пэры считают, что регент Горлойс — не мятежник, — выдавил из себя Улхс.
      — Не мятежник? Разве он не нарушил моё повеление — быть при моем дворе?
      — Нарушил, — подтвердил маркьяг.
      — Разве я не верховный правитель этих земель? — Удер обвел рукой вокруг. — Разве не повиноваться своему государю — не измена?
      — Пэры считают, что Горлойс не сделал ничего дурного. Он не отказывается ни от уплаты налогов, ни от помощи войском в случае войны с саксами, кельтами или франками. Он хочет жить в своих землях, но так поступают многие твои подданные. Дукс Анх-орти сказал, что выступить против Горлойса — значит выступить против пэра, то есть развязать усобицу. Пэры не хотят проливать кровь дэргов.
      Голос молодого коннетабля дрожал от волнения.
      — Я должен был догадаться, — сквозь зубы процедил Удер. — Конечно, этот святоша Анх-орти тут как тут. Став Хранителем Грааля, возомнил себя наследником Крестителя и теперь всех поучает праведной жизни. Но остальные-то как купились на его проповедь? Неужели не понимают, что государством нельзя управлять, не применяя силу. Да и о каких усобицах они могут говорить, ежели Горлойс — простой человек.
      — Горлойс — регент Корнуэльского герцогства, — осторожно напомнил Улхс.
      — Ну да, дукс Кхота был готов бросить Корнуолл на кого угодно, стоило только Гхамэ-рхэти позвать его с собой на Восток. Но какое дело высокородным лограм до этого человека? Я не покушаюсь на права молодого Кхадори: он станет дуксом Корнуолла, как только наступит его совершеннолетие. А до тех пор герцогством может править другой регент… Логрской крови…
      Гэну выжидательно замолчал. Молчал и маркьяг, остывая после долгой скачки.
      — Я велел тебе передать эти слова пэрам, — заметил Утер.
      — Я передал их, мой господин.
      — И что?
      — Я не могу повторить их слова, гэну.
      — Говори, я приказываю.
      Внутри у Удера всё замерло. Он предполагал, что сейчас скажет Ульфиус, он хотел это услышать, хотел — и одновременно боялся.
      — Пэры считают, что война будет идти не из-за мятежа регента Горлойса, а из-за прелестей его жены, Игрейны. Пэры думают, что истинная цель Вашего Величества — обладать ею, а отъезд Горлойса — просто предлог.
      — А хотя бы и так! — взревел Удер. Раскаты его громового голоса докатились до стоявших поодаль копьеносцев в бронзовых римских сегментатах, заставив тех затрепетать: в гневе гэну был страшен. — Или пэры намерены следить за моим ложем? Кто они такие? Кто?
      — Ими движет забота об исполнении заветов Предков, — робко начал маркьяг, но король его перебил. Лицо Удера налилось краской, речь вырывалась изо рта отрывистыми фразами.
      — Забота? Байки, Улхс! Индюки надутые! Стручки бобовые! Они просто не знают, что такое любовь. Думаешь, в их деревнях бегает мало ублюдков с логрской кровью? Они делают их так, ради минутного удовольствия, пользуясь тем, что в их владениях простолюдинки не посмеют отказать благородному господину. Они точно знают, что эти ублюдки нам безопасны: ангельская кровь в полукровках спит, спит от рождения до их смерти. Если её не разбудить, то никто из бастардов никогда не ощутит своей мощи. А кто, скажи мне, будет будить эту кровь? Зачем? Нас мало, полукровок — гораздо больше. Открой тайну одному — тут же прозреют толпы. Логра погибнет, как сгинул Рим под натиском варваров. Но нет ни одного дэрга, который бы этого хотел. Мы властвуем здесь, пока мы сильнее людей, и я это понимаю ничуть не хуже пэров. Мои бастарды будут столь же невежественны, как и бастарды любого другого логра. Всё моё отличие от них только в том, что они тешатся с вилланками, а я возлюбил ту, чьё имя известно по всему королевству.
      Удер замолчал, тяжело дыша. Он вспомнил, как впервые увидел Игрейну и с тех пор стал думать только о ней. Черноволосая красавица вошла в его сердце — и там не осталось места ни для чего другого.
      — Но, государь, Вашего бастарда могут использовать против Вас враги, а ведь их у Вас немало. Кое-кто из пэров желал бы видеть на престоле другого гэну.
      — Им придется смирить свои желания, — усмехнулся Удер. — А если они этого не сделают — я их уничтожу.
      При этих словах его сильные руки сжались в кулаки. Даже не принимая Истинного Облика, гэну мог завязать в узел лошадиную подкову.
      — Но если они пробудят логрскую кровь Вашего бастарда…
      — То выроют своими руками свою могилу. Нет, Улхс, ни один пэр не способен на это: среди них есть мерзавцы, но нет глупцов и самоубийц. Никто не сможет сдержать ту бурю, которая ждет нас, если появиться хотя бы один владеющий даром полукровка. Это же всё равно, что привести сюда орды франков или саксов. Никто не пытается опереться на них, потому что это уничтожит нас всех. Я доверяю Амброзию только потому, что Рима больше нет, а, стало быть, легионы Амброзия не могут угрожать нашему королевству: сил победить нас у него не хватит, а помощи ему получить неоткуда.
      — А изгнанники?
      — Гармэ, — Удер уже успокоился. Румянец схлынул с его лица, теперь его осветила слабая усмешка. — Нет, старики этого не сделают тем более. В отношении бастардов они будут беспощадны. Они ведь возомнили себя единственными наследниками Предков.
      — Государь, прошу простить мою дерзкую настойчивость, ибо она порождена только желанием достойно исполнить свою службу…
      — Продолжай, Улхс, — милостиво кивнул король.
      — Ведь был же случай, когда полукровке были открыты многие тайные знания и он обрел недоступное людям могущество…
      — Ты говоришь о Нхеле? Во-первых, он все же не был королевской крови. Во-вторых, он и вправду узнал многое, но он не узнал главного: почему он таков. Он верил в то, что является сыном древней богини и был послушным орудием в наших руках. Нхел всегда служил интересам Логры и никогда не представлял для дэргов опасности.
      — Прошу прощения, государь, но Креститель открыл ему тайну его происхождения, перед тем как совершить таинство.
      — Христианский вздор, — похоже, неуступчивость собеседника стала раздражать гэну. Брови короля грозно сдвинулись, в глазах блеснул гнев — верные признаки начинающейся бури. — Вы слишком любите окружать себя сказками о деянии ваших святых, и вот о Скухарти вы придумали немало небылиц. Впрочем, даже если это правда, то в любом случае, Нхел никогда не совершал ничего против Логры.
      — Креститель Патрик, — Улхс подчеркнуто назвал человеческое имя, в то время как гэну столь же подчеркнуто использовал дэргское, — был добр и мудр. Он любил свой народ, государь, и скорее бы умер, чем принес ему несчастье. Но кого из нынешних пэров можно с ним в этом сравнить?
      — Вот именно Улхс. Всем им далеко до Скухарти как в добродетели, так и в мудрости. Зато всем им знакома осторожность. Поэтому, ни один из них не осмелится играть с такой опасной силой, как королевский бастард.
      — Но если так… Мой государь, я знаю того, кто может помочь Вам в достижении Ваших целей. И его поддержка будет сильнее, чем дружина многих из пэров.
      — О ком ты говоришь, Улхс? — удивился Удер.
      — Я говорю Мерлине, мой король.
      — О Мерлине? — гэну удивился еще больше. — Его ненависть ко мне превосходит ненависть всех остальных гармэ, вместе взятых. С чего бы ему мне помогать?
      — Ненависть Мерлина велика, государь, но и честолюбие старого колдуна безмерно. С тех пор, как он покинул Круг, разругавшись с остальными гармэ, он мечтает о том, чтобы уязвить их. И ради этого он окажет Вам любые услуги. Если я найду его и пообещаю, что гэну вновь рассмотрит приговор о его изгнании…
      — Я не даю пустых обещаний, — отрезал Удер. — И никогда не отменю изгнание Мерлина. Вернуть его на землю Логры означает начать ту самую усобицу, которой так боится Анх-онти. Гармэ никогда не простят мне того, что я прощу этого отступника.
      — Государь, — почтительно, но твердо возразил Улхс. — Разве король не принадлежит справедливости, дабы она торжествовала через него?
      Гэну озадаченно кивнул.
      — И разве ваши подданные не могут искать у Вас защиты и справедливости, если их незаконно и незаслуженно обидели… Или если им кажется, что их обидели незаслуженно, — молодой маркьяг особо выделил голосом слово "кажется". — Я никогда не осмелюсь решать за моего повелителя и господина и объявлять заранее решение королевского суда. Но я могу твердо сказать, что мой государь не откажется выслушать обиженного и вынести справедливое решение. Если Мерлин захочет, он может принести жалобу Вашему Величеству о том, что его изгнали несправедливо. Но судить будете только Вы, Государь.
      — И если Мерлин захочет оказать мне услугу, как и подобает верному подданному — я приму её. Но это не значит, что его услуги как-то повлияют на выносимое мною решение.
      Удер усмехнулся и твердым шагом направился к шатру, над которым развевался королевский штандарт: красный дракон на белом поле. Простолюдины, не знавшие дэргского языка, называли своих владык Пендрагонами, в своём невежестве всерьез выводя их род от древних драконов. Коннетабль шёл следом.
      — Хорошая сказка, Улхс, но ей не суждено сбыться.
      — Почему, государь?
      — Мерлин мудр. Неужели ты полагаешь, что он позволит себя так одурачить?
      — Государь, твоё войско невелико, а замки подвластных Горлойсу земель сильно укреплены. У него довольно солдат, которые будут верны ему до самой смерти. Победа может ускользнуть от тебя. А если она будет достигнута в большом сражении — ты потеряешь много солдат, которые нужны для защиты страны от внешних врагов. Саксы, франки, дикие кельты, скотты — все они только и ждут твоей слабости, чтобы прокатиться огненным валом по твоим владениям, уничтожая всё на своем пути. Мерлин в изгнании уже почти два десятка лет. Он могуч, но отнюдь не бессмертен, его силы тают. Позволь мне отыскать его и попытаться склонить к помощи тебе.
      — Я не верю в иллюзии, Улхс. Ты прав, Горлойс силен и мне дорог каждый меч и каждый воин. Особенно, если это меч моего коннетабля, а воин — чистейшей логрской крови.
      — Гэну, позволь мне все же попытаться. Дай мне лишь десять дней сроку. Я прибуду на Альбион с последним из твоих кораблей.
      Удер остановился.
      — Вижу, этот сумасшедший старик крепко запал в твою голову, Улхс… Что же, пусть будет по твоему: я позволяю тебе потратить десять дней на поиски Мерлина. Но не более. После этого повелеваю тебе прибыть в Британию и присоединиться к моей армии.
      — Да, Ваше Величество. Позвольте мне отправиться в путь немедленно.
      — Ступай.
      Молодой маркьяг поспешил к своему коню.
      — Сворачивайте шатер, — приказал своим слугам Удер. — Мы возвращаемся в Камелот, а оттуда — в Намнетский Порт . Пришло время обнажить меч и покарать бунтовщика.
      "Я спешу к тебе, любимая", — Подумал он. — "Я спешу к тебе, и ты будешь моей. Даже если для этого мне придется разнести по бревнышку и по камушку все замки Корнуолла и перебить всех до одного воинов твоего козлобородого супруга. Мы созданы друг для друга: ты и я, я и ты. И больше нам никто не нужен".

      Бывает так в Малой Британии: целыми днями небо затянуто тучами, но не падает на землю ни капли влаги. А в другой раз — и тучи вроде невелики, а льёт — как из ведра. И никогда не угадаешь заранее, как это будет.
      Вот и сейчас, Улхс всё чаще и чаще поглядывал на темнеющее небо: не раскроются ли хляби небесные, и не хлынут ли на землю обильные воды. Пока что дождь не начинался, но и впереди были одни только деревья, до ближайшей деревни еще ехать и ехать.
      Эта дорога была хорошо знакома молодому маркьягу: он проезжал здесь совсем недавно, с полгода назад, ранней весной. Каштаны, осины, дубы и буки тогда еще стояли нагими, и только сосны и ели радовали глаз зеленью своего наряда. Теперь же деревья были изукрашены листвой всевозможных оттенков желтого и красного, а иногда и зеленого цвета — до Черных Месяцев, как бретты называли зиму, было еще далеко.
      От созерцания красот природы Улхса отвлекло фырканье коня: впереди по дороге шел какой-то старик. Одетый в драный плащ, тяжело опираясь на самодельный посох — простой деревянный дрын, он медленно плелся в том же направлении, что и ехал маркьяг. Когда конь почти с ним поравнялся, старик обернулся и просительно протянул левую руку.
      — Добрый человек… — начал он дребезжащим голосом.
      — Что? — взъярился на неожиданную помеху Улхс. — Добрый человек? Прочь, смерд!
      Он взмахнул хлыстом, чтобы проучить дожившего до седых волос, но так и набравшего мудрости простолюдина, но тут старик неожиданно распрямился.
      — Так то ты почитаешь старших, маркьяг Улхс?
      И хотя сказаны были эти слова ровным и спокойным голосом, но конь Улхса с храпением попятился от встречного, а рука с хлыстом бессильно опустилась.
      — Мерлин… — запинаясь, пробормотал молодой воин, — п… прости, я… не знал, что это ты.
      — Это именно я, — встречный отбросил с головы капюшон, длинные седые волосы старого гармэ рассыпались по плечам, взгляд хищных карих глаз вонзился в маркьяга, словно оправдывая имя: Мерлинус-Кречет. — Я встречал коннетабля Ульфиуса, о котором идет слава как о добром человеке и благородном маркьяге, что спешил ко мне с вестями. Но, похоже, его здесь нет.
      — Но, Мерлин, — немного приходя в себя, заговорил Улхс, — я же говорю, что не узнал тебя. Я думал, передо мной какой-нибудь здешний крестьянин…
      — И для чего же ты решил угостить его хлыстом? — полюбопытствовал старик.
      — Я просто разозлился. Я ведь ищу тебя уже пятый день, срок, который отвел мне гэну Удер, на исходе. А тут какой-то старый болван со своими просьбами…
      — А что, ударив болвана, ты приблизился бы к цели своих поисков?
      — Нет, но…
      — Тогда зачем тратить на это силы? — пожал плечами Мерлин. — Тот, кто не умеет сосредоточиться на главном — тратит свои силы попусту. Тебе стоило расспросить старика, не слыхал ли он чего о Мерлине. Возможно, это бы сократило твой путь.
      — Прости меня, — повторил молодой человек. — Я раскаиваюсь в своей глупости и горячности.
      — Что ж, тот, кто учится на ошибках — не безнадежен, пусть даже он учится и на своих ошибках, — миролюбиво заметил мудрец. — Только имей в виду, Улхс: не отучишься творить себе врагов, там, где без них можно обойтись — сам устроишь свою погибель. Считай эти слова пророчеством Мерлина, ибо ведомо мне, как может завершиться твоя земная жизнь.
      Воин промолчал, но по его лицу было видно, что эти слова старика он запомнил накрепко.
      — Ну а теперь расскажи мне, отчего ты ищешь меня по всей земле бреттов, — с ироничной улыбкой изменил тему разговора Мерлин.
      — Гэну нуждается в твоей помощи, гармэ Мерлин, — торжество провозгласил Улхс. — Я послан им, дабы передать тебе, что он готов рассмотреть твою жалобу и совершить праведный и справедливый королевский суд над тобой.
      — Добрая весть, — мудрец усмехнулся в густую седую бороду. — А какая же помощь нужна от меня гэну Удеру?
      Маркьяг на мгновение замялся.
      — Гэну выступил в поход против мятежника Горлойса.
      — Горлойс? Корнуэльский регент? — изумился гармэ.
      — Он самый, — кивнул Улхс.
      — Он что, задумал отделить Альбу от королевства или вступил в союз с саксами?
      — Нет, он не сделал ни того и ни другого. Однако, он самовольно покинул королевский замок Камелот, хотя гэну повелел ему находиться при дворе.
      — Удеру нечем заняться? С каких это пор добровольное удаление от двора стало приравниваться к мятежу? Ежели так судить, то в королевстве Логрском нет проходу от мятежников. Почему бы нашему владыке не осадить замок своего дядюшки Анх-орти?
      — Отъезд Горлойса из Камелота — лишь повод. Причина — супруга Горлойса леди Игрейна…
      — Жениться ему надо, — проворчал старик. — Жена живо бы выбила из него эту дурь. Не хватало ему смазливых служанок — на леди потянуло. Да еще на какую леди: Горлойс один из самых знатных и уважаемых вельмож не дэргской крови. Надо быть полным глупцом, чтобы напасть на него по такому надуманному поводу. Таким поступком Удер восстановит против себя всю знать королевства — и дэргов, и людей.
      — Всё идет к тому, что это сбудется, — вздохнул Улхс. — Ни один пэр не присоединился к королевскому войску, более того, совет пэров призвал Удера оставить Горлойса в покое.
      — Как я понимаю, Удер чихал на их призыв, — усмехнулся Мерлин. — Он всегда терял самообладание при виде стройных ножек и смазливого личика, а, надо полагать, ножки леди Игрейны стройны и личико красиво.
      — Леди Игрейна красива как ангел и добродетельна, — потупясь, произнес молодой маркьяг.
      — Добродетельна? В чем же это заключается?
      — Рассказывают, что когда в Камелоте гэну стал намекать Игрейне на своё расположение, она ни словом, ни взглядом не уронила своей части, а со всей решительностью заявила королю, что будет верна своему мужу по законам Божьим и человеческим. А вечером сама рассказала обо всем Горлойсу — и тот тайно покинул Камелот и увез её на остров.
      — Вот как? И теперь Удер надеется взять Игрейну силой? Похоже, он поглупел от любви еще более, чем я предполагал. Если пэры его не поддерживают, то в его распоряжении три легиона старого вояки Амброзия, десятка три молодых логров вроде тебя, не более сотни всадников разной степени благородности и две-три тысячи пеших воинов. Немало, но часть войска гэну, несомненно, оставит здесь, в Арморике, иначе саксы вторгнутся в королевство, как только узнают о его походе. В любом случае, в открытом бою Горлойс обречен, но за стенами хорошего замка он сможет выдержать длительную осаду, а в землях Корнуольского регента хватает таких замков: Думнонирум, Абонэ, Тинтагиль. Конечно, до Кхэрлеона  им далеко, но всё же и Удер — на Аттила и не Гай Цезарь и даже не Максим Магн . Полагаю, опекун юного Кхадори сможет принять правильное решение?
      — Он его уже принял, — невесело усмехнулся Улхс. — Шпионы сообщают, что Горлойс усиленно укрепляет замки, а все подданные дукса Кхадори спешат встать на защиту своего господина и его регента. Кроме того, на Альбион тайно отправилось несколько дэргов с континента со своими дружинами — не особо знатных, зато очень расположенных к Кхоте и Гхамэ-рхэти.
      — Ну и поскольку Круг, разумеется, не поддерживает эту блажь Удера он готов принять от меня помощь и в благодарность за неё позволит мне вернуться в Логру, не так ли?
      — Гэну рассмотрит дело о твоем изгнании, Мерлин. Сам понимаешь, если он просто объявит о прекращении изгнания, это не прибавит порядка в королевстве. Наверняка возмутится Круг, да и те, кто принял слова Патрика, не будут рады, а их среди пэров сегодня большинство. Поэтому гэну считает, что без королевского судилища никак не обойтись.
      Улхс произнес эту речь, постоянно запинаясь и покраснев лицом, что, разумеется, не укрылось от проницательного взгляда старого колдуна.
      — Ты не умеешь лгать, Улхс. Можешь считать это своим недостатком или своей добродетелью, но лгать ты не умеешь. Разве вся твоя семья и ты сам не сторонники новой веры?
      — Ты знаешь, Мерлин, что я желаю помочь тебе не на словах, а на деле, — угрюмо выдавил из себя молодой маркьяг.
      — Ты молод и неопытен, Улхс. Высокое положение не прибавляет никому разума само по себе. Тебе кажется, что ты знаешь, что движет королем, пэрами, Горлойсом потому, что ты говоришь с ними, но в словах никогда нет полной правды.
      — Значит, ты не веришь мне? — с горечью опустил голову Улхс.
      — Прежде всего, я не верю Удеру. Точнее, я верю в то, что он и впрямь может созвать королевский совет, чтобы поговорить обо мне, но он не позволит мне вернуться. Несмотря на все свои недостатки Удер — прирожденный правитель. Он может забыть свой долг, плененный красотой юной девицы, но не обещаниями старого гармэ.
      — Значит, ты не поможешь ему?
      Лицо старого волшебника осветила улыбка, показавшаяся воину лукавой.
      — Посмотрим. Если он меня соответствующим образом отблагодарит — я могу ему помочь.
      — Отблагодарить? — Улхс выглядел растерянным. — Но что он может дать тебе, кроме возвращения в Логру? Ведь деньги, титулы, земли, привилегии — всё, что ценно в наших глазах, для тебя — только дым. Вы, гармэ, существа не от мира сего… По крайней мере, мне так казалось, — торопливо закончил воин, опасаясь рассердить старика.
      Но Мерлин, похоже, ничуть не разозлился.
      — Верно, для меня не имеют значения титулы и золотые побрякушки. Однако, в силах Удера дать мне награду, которая мне была бы нужна, причем, пусть он знает, что ежели он согласится со мной, то ему это принесет более чем мне.
      — Но что же он может отдать тебе, Мерлин?
      — Бастарда, ежели Игрейна приживет от их близости.
      — Бастарда? Но Мерлин, это же никому не дано знать…
      — Я сказал «если», Улхс. Ежели Тому, Кто вершит судьбы мира, будет угодно, чтобы чрево Игрейны оказалось плодно от Удера — я хочу, чтобы ребенка отдали мне. Удера это только избавит от забот, как объяснять пэрам, что имеется королевский ублюдок.
      — Но зачем он тебе, Мерлин? — в голосе маркьяга смешивались страх и недоверие.
      — Для моих магических занятий, чего же тут непонятного?
      — О Высокое Небо! Ты хочешь умертвить младенца?
      — Почему бы и нет? — пожал плечами старик, лицо его было серьезным. — Когда-то король Вортигерн возжелал заложить в основание новой крепости кости юного Мерлина и окропить его кровью фундамент.
      — Вортигерн был бритт и язычник…
      — Неважно. Его придворные жрецы и маги владели остатками Знаний и умели извлечь пользу из этой жертвы.
      Улхс внимал старому гармэ со страхом, лицо его побледнело.
      — Но Мерлин, пролить кровь невинного младенца — это… это невозможно. Это против законов Предков и против Божьих законов.
      — Против законов Предков? Полно, Улхс. Во времена Предков ублюдка просто умертвили бы сразу после рождения.
      — Но не использовали бы его в тайных ритуалах…
      — Какая дитю разница как именно оно будет убито? Кстати, смерть во время ритуалов бывает безболезненней, нежели под ножом блюстителя заветов Предков.
      — Мерлин, побойся Того, Кто над нами…
      — Что ты знаешь об этом, Улхс? Ты способен пробормотать вслед за безграмотным жрецом десяток молитв, не понимая их сути — и мнишь, что понимаешь Его волю?
      — Но Патрик учил…
      — Тот, кто хотел, чтобы его запомнили как Патрика, постигал волю Того, Кому он служил всю свою жизнь. Всю жизнь, ты это понимаешь, Улхс? И в конце её говорил, что только-только начинает понимать Его волю. А ты хочешь сказать, что сумел во всем разобраться, выслушав дюжину преданий?
      — Нет, но…
      — Никаких но, — властно перебил Мерлин. — Никаких но, мальчишка. Я выслушал бы слова, как ты его называешь, Патрика, если бы была такая возможность. Выслушал бы Ронана , Корентина или кого-то, похожего на них. Но слушать рассуждения зеленого юнца, еще ничего не видевшего в этой жизни — не собираюсь. Решай Улхс: либо ты передашь мои условия Удеру, либо забудь об этой нашей встрече. Еще раз повторяю: я сейчас Удеру намного нужнее, чем он мне.
      — Я передам твоё слово, Мерлин, — потупясь, произнес Улхс. — Я немедленно спешу в Намнетский порт и первым же кораблем отплываю на Альбион. Думаю, гэну даст тебе то, что ты у него просишь. Когда ты сможешь прибыть к нему?
      — Как только Удер пообещает выполнить моё условие, меня долго ждать не придется, — усмехнулся старый колдун.
      — Но как ты узнаешь о решении гэну? И как успеешь добраться отсюда до Корнуолла, — с сомнением в голосе спросил Улхс.
      — Отправляйся в путь, юноша, и не забивай себе голову тем, о чем не имеешь понятия, — старик отвернулся, давая понять, что разговор окончен. — Что для гармэ расстояния и моря…
      Молодой маркьяг поторопил своего коня, но, отъехав шагов на тридцать, остановился и, повернувшись к волшебнику, прокричал:
      — Я воин, а не мудрец, Мерлин, но запомни моё слово: если ты причинишь вред невинному младенцу, то на тебя падет гнев Того, Кто всё видит.
      А затем пустил коня вскачь и вскоре исчез из виду среди буков и каштанов.
      Волшебник долго смотрел ему вслед, погрузившись в свои мысли. Из размышлений его вывел какой-то шорох над головой. Мерлин отпрянул в сторону и тут же на то место, где он только что стоял, упала сосновая шишка.
 
Путь может быть долгим и трудным,
Но все же, легче идти,
Коль проложили дорогу,
Те, кто прошли впереди.
 
 
Выбор пути иного
Страшен и странен тем,
Тем, кто пошел дорогой,
Что предназначена всем.
 
 
Если ты выбрал дорогу,
Которой никто не ходил,
Знай, что твой путь особый
Требует больше сил.
 
 
Тот, кто прошел дорогой,
Что проложил другой
Придет лишь к обещанной цели,
И ни к какой иной.
 
 
Если ты ищешь особый,
Свой, непохожий путь,
Должен ты с общей дороги
Рано иль поздно свернуть.
 
 
Можешь в пути погибнуть,
Сгинуть во тьме навсегда.
Может — на небосклоне
Вспыхнет твоя звезда.
 
 
Право на выбор это:
Проклятие или дар?
Только лишь тот ответит,
Кто в жизни своей выбирал.
 

      Трофейный «Опель-Капитан» трясло на разбитой проселочной дороге. Шофер — старшина третьей статьи Виктор Бирюлин, к которому все обращались не иначе как Витька, или, по прозвищу, Шалман, мертвой хваткой вцепился в руль, напряженно вглядываясь в дождливую муть за передним стеклом, которую не мог разогнать бьющий из мощных шестигранных фар свет. Дворники работали на полную мощность, но справиться с потоками воды были не в состоянии. "Вот и еще раз немецкая техника спасовала перед советской природой", — подумалось сидящему на переднем сидении капитану третьего ранга Ирмантасу Мартиновичу Гаяускасу.
      Кроме него и шофера в машине было еще два бойца охранения, также в звании старшин: прошедшие через блокаду Ленинграда неразлучные друзья Роман Романов и Николай Олеников, или, для боевых товарищей, Пат и Паташон, прозванные так за некоторое сходство с известными комиками. В тылах Второй гвардейской армии Первого Прибалтийского фронта было неспокойно, запросто можно напороться на вооруженного противника. Это могли быть и тайком пробирающиеся в Восточную Пруссию немцы, из тех, что попали в окружение в Клайпеде или в Курляндии, и, что гораздо хуже, разведгруппа, ведь еще неделю назад в этих шли ожесточенные бои, да и сейчас фронт проходил совсем недалеко, чуть более десятка километров. И, что уж совсем плохо, это мог оказаться отряд "лесных братьев", бойцов ЛЛА , которым теперь, после прихода в Литву Красной Армии, терять оставалось уже нечего. По-хорошему, не следовало бы пускаться в этот путь без сопровождения хотя бы взвода автоматчиков, но капитан-три понадеялся, что в такую погоду засада крайне маловероятна. К тому же, порученное ему дело не терпело отлагательства, и не было времени дожидаться попутчиков.
      Вильнув, проселок выбрался, наконец, из леса и круто свернул направо вдоль опушки. Пятьдесят пять лошадиных сил шестицилиндрового мотора натужно взревели, поскольку дорога ощутимо стала забирать вверх. Слева метрах в пятидесяти виднелся обрыв, за которым начиналась Балтийское море, а впереди, на вершине холма, появилась темная громада древнего рыцарского замка.
      — Неслабо, — подал голос Романов. — Интересно, сколько ему лет.
      — Не больше шестисот, — ответил Ирмантас Мартинович. — Тевтонский Орден начал предпринимать попытки утвердиться на этих землях после тысяча двести восемьдесят третьего года, это в хрониках зафиксировано. Вообще, Конрад Мазовецкий пригласил рыцарей еще в двадцать шестом году. Но до восемьдесят третьего года они воевали с пруссами, на том берегу Немана. С другой стороны, вряд ли сильно меньше, поскольку, после вторжения крестоносцев в Жемайтию, им здесь очень нужны были опорные пункты.
      Он не боялся рассказывать эти подробности матросам: об увлечении капитана третьего ранга историей было хорошо известно его сослуживцам, в том числе и тем, чей долг состоял в каждодневном поиске скрытых врагов. Конечно, Гаяускас отлично знал, что поиск врагов настоящих очень часто подменялся фабрикацией обвинений против ни в чем не виноватых, и в этом плане он представлял из себя довольно соблазнительную мишень. Однако, его умение не выпадать из общей массы по основным показателям и хорошее отношение со стороны командования Флотом (в последнем случае не обошлось без легкого, совсем легкого, магического вмешательства) ограждали его от неожиданного ареста довольно надежно (насколько вообще мог чувствовать себя надежно защищенным человек в Союзе Советских Социалистических Республик в сороковых годах двадцатого века) и позволяли ему даже мелкие чудачества типа увлечения историей. В конце концов, плохо ли, когда есть под рукой офицер, способный на довольно приличном немецком (сколько сил ему стоило превратить свой почти родной немецкий в довольно приличный — это отдельная тема) разъяснить пленному летчику, что Прибалтика никогда исконно немецкой землей не была, а немецкие пролетарии еще в 1534 году основали в городе Мюнстере коммуну и были разгромлены наемниками феодальной реакции только потому, что не владели всепобеждающим учением Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и позволили одурманить себя религиозными предрассудками.
      Конечно, ни Витьке Шалману, ни Роману и Николаю не могло прийти в голову, что, кроме увлечения древними временами, есть еще одна причина для знания их командира истории замка Лорингер. Тот, кто был известен им под именем Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса, когда-то звался Густавом Альбертовичем фон Лорингером и был наследником хозяина этого замка. Впрочем, в последний раз он видел замок более тридцати лет назад, летом четырнадцатого, когда мама, как обычно, вывезла их с братом на отдых в родовое имение. В августе началась война, Лифляндия была оккупирована войсками кайзера, а в марте семнадцатого отца убили революционные солдаты, и одиннадцатилетнему Густаву пришлось принять на себя бремя Хранителя. Ради будущего пришлось забыть о прошлом, в вихре революционных дней юный Густав куда-то бесследно исчез, а в Кронштадской школе юнг появился племянник революционного матроса Ивара Липниекса Ирмантас Гаяускас.
      Потом, повзрослев, он трижды пробирался в подземелья замка, где хранились тайны логров, оказавшегося на территории иного государства — независимой Литовской республики. Уезжал из Ленинграда якобы отдыхать на неделю в карельские леса, сам же, меняя внешность под магической личиной, тайными тропами, лесами, пробирался в окрестности замка, отыскивал дальние входы в подземелья, и там уже добирался до сокрытых в глубине тайных комнат, заполненных свитками и фолиантами с древними знаниями. Из предосторожности, он ничего не забирал с собой в Ленинград, но проводил два-три дня в тайниках, почти без еды и сна, только читая и впитывая логрские премудрости. К счастью, изрядная часть магии дэргов держалась не на заклинаниях, а была неотъемлемой частью их сущности, поэтому, не имея возможности толком изучать магию, Ирмантас все же мог многое.
      Подниматься на поверхность, и даже выйти в подвалы замка он тогда не рисковал, поэтому замка в те разы он не видел. Не появлялся он в этих краях и в сороковом, поскольку окрестности Клайпеды тогда были частью Третьего Рейха, к тому же, просто переполненной войсками. И вот теперь родовое гнездо с каждой секундой приближалось, он чувствовал волнение, трепет, но не мог подать и виду, чтобы не возбудить подозрений.
      "Опель", наконец, преодолел дорогу и въехал на мост перед надвратной башней. Когда-то мост здесь был подъемным, но еще задолго до рождения Ирмантаса Мартиновича его заменили на обыкновенный, решетку убрали, добавив, правда, крепкие двухстворчатые ворота. Теперь, видимо в ходе боев, ворота исчезли, путь автомобилю преграждал легкий шлагбаум в красно-белую полоску, перед которым стоял часовой в плащ-палатке с автоматом ППШ на груди. Шалман затормозил, Гаяускас опустил окно, приготовив документы.
      — Младший сержант Егоров! — отдал честь подошедший к дверце часовой.
      — Капитан третьего ранга Гаяускас, — Ирмантас Мартинович протянул удостоверение. — Подполковник Мальцев должен быть предупрежден о нашем прибытии.
      — Так точно, товарищ капитан третьего ранга. Проезжайте. Штаб полка в главном корпусе.
      Вышедший из караульного помещения солдат уже отводил шлагбаум, освобождая проезд. «Опель» вкатил во внутренний двор замка и затормозил перед лестницей в трехэтажное здание, отстроенное вокруг главной башни уже во времена Ливонской войны.
      — Ждите здесь, — скомандовал Ирмантас Мартинович подчиненным, выбираясь из машины под струи холодного осеннего дождя.
      За дверями в холле его встретил старший лейтенант с новеньким орденом Славы на гимнастерке.
      — Старший лейтенант Купцов! Товарищ подполковник ждет вас, товарищ капитан третьего ранга.
      Купцов повел его через холл, вода стекала с шинели на изрядно попорченный паркетный пол, пропали гобелены, которые Ирмантас Мартинович помнил с детства, бесследно исчезли украшавшие ранее холл доспехи, в витражных окнах были выбиты большинство стекол… Штаб полка размещался в каминном зале, так же потерявшем за эти годы большую часть мебели. Большой стол, на котором были расстелены оперативные карты, скорее всего, попал в замок позднее, во всяком случае, Гаяускас его не помнил. От стола, вокруг которого столпились офицеры, навстречу ему шагнул невысокий пожилой командир с погонами подполковника на гимнастерке.
      — Командир бригады торпедных катеров капитан третьего ранга Гаяускас. Ирмантас Мартинович.
      — Подполковник Мальцев. Антон Федорович. Здорово вас намочило.
      — Уже на пороге вашего замка. Хорошо вы тут устроились, — улыбнулся Ирмантас Мартинович, пожимая протянутую руку.
      — Снимайте шинель. Корнев, сделай-ка горячего чаю товарищу капитану третьего ранга. С Вами сколько людей?
      — Шофер и двое матросов охраны.
      — Купцов, Василь Васильич, пристрой бойцов. А Вам, товарищ капитан третьего ранга, должен заметить, что не проявляете должной осторожности. Больше охранения надо было взять.
      — Извините, не привык я по суше путешествовать. Все больше морем…
      — Морем… Тут у нас по тылам полно всякой сволочи шастает. «Смерш», конечно, старается, но время нужно, чтобы порядок навести. Завтра утром выделю Вам сопровождение.
      — Утром? Я собирался ночью выехать…
      — Что-нибудь очень срочное?
      — Да нет, очень срочного ничего нет.
      — Тогда обождите утра. Меньше шансов нарваться на кого-нибудь. Сами понимаете, мне бы не хотелось терять солдат в таких стычках.
      — Понимаю. Что ж, будь по-вашему, переночуем в замке. Почувствуем, так сказать, себя древними рыцарями. Но сначала к делу. Надо согласовать наше взаимодействие при уничтожении клайпедской группировки противника.
      — Прошу к карте. Смотрите, у береговой линии противник закрепился на этих высотах. Здесь у немцев подготовлена линия обороны, бетонные доты, каждый участок пристрелян. Попытка штурмовать в лоб приведет к большим потерям, а танков и артиллерии у нас почти нет, основные силы переброшены к Неману. Авиация так же большей частью задействована на том направлении. Возникает вопрос, какую помощь может оказать нам Флот.
      — Прежде всего, нами получен приказ: обеспечить блокаду курляндской и клайпедской группировки с моря и приказ этот неукоснительно выполняется. Вопрос о десантной операции решается на уровне командующих фронтов и Флота и, на данном этапе, никаких приказов о подготовке десанта не поступало.
      — Речь не о десанте, а об огневой поддержке.
      — Огневая мощь моего соединения, как Вы понимаете, не очень велика, а привлечение более крупных кораблей вне моей компетенции. К тому же, вокруг Клайпеды противник установил минные поля, конфигурация которых нашей разведке пока неизвестна. Поэтому, не ждите от нас невозможного.
      — Чего от вас не дождешься, мы уже поняли, — вступил в разговор пехотный майор, вероятно — начальник штаба. — Давайте теперь о том, чем вы все-таки можете помочь.
      — Думаю, надо начать с изучения фарватера вот в этом квадрате. Хорошо бы привлечь местных рыбаков…
      Дождь настойчиво барабанил в уцелевшее при штурме замка оконное стекло. Ирмантас Мартинович глянул на светящийся циферблат командирских часов — было уже около полвторого ночи. Кроме него и часовых в штабе давно все спали. И ему тоже нужно было бы вздремнуть, но сон упорно не шел. Капитан третьего ранга никак не мог справиться с нервами: словно нарочно Мальцев предоставил ему для сна одну из двух комнат в замке, про которую Гаяускас точно знал, где в ней находится потайная дверь, ведущая в подземелья. И теперь Ирмантас Мартинович разрывался между желанием заглянуть в логрский тайник, в котором он не бывал столько лет, и опасением, что его отсутствие обнаружится, и объяснить это будет очень непросто.
      В конце концов, любопытство пересилило. Он поднялся с невесть как оказавшейся в комнате узкой кровати с маленькими мраморными шариками, украшающими спинки, надел сапоги и брюки, накинул гимнастерку. На всякий случай положил в карман верный ТТ. В другой карман из полевой сумки переложил плоский маленький, но очень сильный фонарик. Разумеется, прихватил кортик, который всюду носил с собой. Подойдя к стене, нажал несколько кирпичей и не сильно толкнул: кусок стены легко поехал назад и в бок, открывая проход на замурованную внутри изогнутую узенькую лестницу. До тайника дэргов было еще далеко, пока что он всего лишь только немного коснулся тайн тевтонских рыцарей. Проходя по таким лестницам, хозяин замка в былые времена незаметно подглядывал через искусно замаскированные смотровые отверстия, чем занимаются в комнатах в его отсутствие слуги или гости. Ирмантас Мартинович не удержался, глянул в пару отверстий, обнаружив один раз пустой коридор, а в другой — автоматчиков, несущих караул у входных дверей центрального холла.
      Лестница вывела его вниз, в подвалы замка, там пришлось открыть еще одну потайную дверь и двигаться почти в полной темноте, что, впрочем, не составило для дэрга никакого труда: его глазам вполне хватало того небольшого свечения, которое создавал циферблат. В подвалы, разумеется, можно было попасть и обычным путем со двора или из башен. К счастью, пехотинцы подполковника Мальцева пока что никакого применения подвалу не нашли. Капитан третьего ранга чувствовал, что он один в этом сложном сплетении комнат и коридоров. Здесь скрывались тайники, заложенные братьями-рыцарями еще при постройке, и его путь лежал в один из них, называвшийся издавна Тайником Совы. Когда-то здесь хранилась часть сокровищ фон Лорингеров, но на памяти Гаяускаса это были просто четыре пустых комнаты. Впрочем, сами по себе они его и не интересовали. В несколько минут он уверенно добрался до промежуточной цели своего путешествия — входа в дэргские катакомбы. Ведущую в них потайную дверь простому человеку обнаружить было практически нереально, поскольку, кроме естественной маскировки ее скрывали еще и древние могучие чары. Но Гаяускас был не простым человеком, а Хранителем, потомком самого великого Пэндра и Кхоты Корнуэльского, и на руке его был перстень легендарных предков. При его приближении ко входу на стене стал разгораться сиреневым светом рисунок — контур крупной совы. Ирмантас Мартинович, зная, что в тайнике его поджидает абсолютная темнота, заставил перстень светиться с яркостью церковной свечки, смело шагнул в свечение и оказался уже там, где, наверное, никогда не ступала нога человека. Только дэрги веками имели возможность попасть в эти комнаты.
      Только дэрги… Но теперь, похоже, все изменилось. Посредине комнаты, прямо на полу, скорчившись на постеленной шинели, на левом боку спал человек. Спал глубоким сном смертельно уставшего существа, который приходит только после длительной бессонницы, сном, в который падают, словно в пропасть и перестают реагировать на происходящее вокруг, будь это мертвая тишина или грохот боя. Человек в серой полевой офицерской форме, на первый взгляд — пехотинец или артиллерист. Однако, приглядевшись внимательнее, Гаяускас разглядел в левой петлице четыре серебряные полоски, словно лежащие на боку молнии. Это означало, что перед ним сейчас был офицер СС, три звездочки, вытянувшиеся в линию от левого верхнего до правого нижнего уголка другой петлицы, говорили о его звании гауптштурмфюрера . Рядом со спящим на полу лежал пистолет системы «Вальтер» с украшенной перламутром рукояткой.
      Ирмантас Мартинович инстинктивно выхватил оружие, направив его на эсэсовца, тот, погруженный в сон, не пошевелился. В следующий миг Гаяускас понял, что перед ним дэрг: огорошенный неожиданным зрелищем, он просто не почувствовал в первый момент голоса крови.
      Капитан третьего ранга внимательно огляделся. Полки с книгами и свитками стояли на своем месте и, на первый взгляд, ничего из их содержимого не пропало. В углу обнаружилось несколько пустых консервных банок, примерно такое же количество целых банок, а также пара канистр были аккуратно сложены в другом углу.
      Медленно и осторожно, чтобы не разбудить спящего, Ирмантас Мартинович подошел к эсэсовцу, нагнулся, поднял с пола «Вальтер» и положил его в карман гимнастерки, после чего погасил перстень, который начал уже ощутимо нагреваться, взял в правую руку верный ТТ, в левую — фонарик. Несколько секунд постоял неподвижно, унимая часто бьющееся в груди сердце, нервно сглотнул и решительно включил сильный свет.
      — Steht auf! Hande hoch!
      Спящий испуганно дернулся, вскинул голову, широко раскрыв изумленные глаза, которые тут же рефлекторно закрылись, не в силах моментально приспособиться к яркому свету.
      — Auf! Hande hoch! — отрывисто повторил Ирмантас Мартинович.
      Пленник испугано вскочил, даже не сделав попытки найти оружие, вскинул вверх руки, растопырив пальцы. На левой руке блеснуло тонкое золотое обручальное колечко.
      — Zur Wand! Schnehller!  — продолжал командовать капитан третьего ранга, и обескураженный эсэсовец послушно уперся лицом в каменную стену тайника.
      — Wer sind Sie? Schneller!
      — Ich bin Hauptman Max von Loringer…
      — Wer? — сказать, что Ирмантас Мартинович был удивлен, было ничего не сказать.
      — Ich bin Hauptman Max von Loringer, — повторил пленный.
      — Вы говорите по-русски?
      — Говорю, немного… — произнес назвавшийся Максом с сильным акцентом.
      — Стойте смирно.
      Держа эсэсовца под прицелом, Гаяускас положил фонарик на пол, затем осторожно подошел и, уперев ствол ТТ в затылок, тщательно ощупал пленника на предмет оружия.
      — Мой пистолет лежит на полу, — сообщил гауптштурмфюрер. — Другого оружия у меня нет.
      — Можете повернуться, — закончив обыск, капитан третьего ранга отступил на несколько шагов назад. — Что Вы здесь делаете?
      — Прячусь, что же еще, — было видно, что разговор на русском вызывает у пленника некоторые трудности, однако фразы он строил грамотно, чувствовалось, что язык в свое время был ему хорошо известен, только основательно подзабыт. — А что здесь делаете Вы?
      — Вопросы здесь задаю я!
      — Здесь? В тайнике логров? Вам не кажется, что вопросы здесь имеем право задавать мы оба.
      — Не кажется. Вы офицер оккупационной армии…
      — А Вы — офицер армии-освободительницы? Сюда не войти тому, кто не владеет магией логров. Знают ли Ваши командиры, что Вы ею владеете? И как это сочетается с марксизмом, отрицающим магию, как буржуазный предрассудок?
      — Не опускайте рук…
      — Не опускаю, — эсэсовец демонстративно поднял их повыше. — Слушайте, я — не идиот, чтобы кидаться с голыми руками на два пистолета. Кстати, патроны — в кармане шинели.
      — Повторяю, что вы здесь делаете?
      — Убеждаюсь, что этот тайник при штурме замка не пострадал. Это очень важно для нашего дела.
      — Какого дела?
      — Дела возрождения Логры.
      Даже самые сильные люди оттягивают момент, когда они должны услышать правду: правда предполагает действия. Едва увидев постороннего в тайнике, Ирмантас Мартинович уже предполагал, что именно произошло, но задавал вопросы в надежде, что его предположения неверны. Увы, с каждым ответом фашиста надежда убывала.
      — Чем Вы докажете, что Вы — именно фон Лорингер?
      — Можете посмотреть мои документы. Они во внутреннем кармане кителя.
      Гаяускас чуть не выругался от досады. Хорошо же он обыскал эсэсовца, если совсем забыл про документы. Извиняло его только то, что он все же был боевым морским офицером, а не "бойцом невидимого фронта", по ночам приезжавшим арестовывать "врагов народа".
      — Киньте мне удостоверение. Медленно.
      Подчеркнуто послушно пленный вытащил из внутреннего кармана кителя маленькую книжечку и кинул ее к ногам капитана третьего ранга. Не спуская глаз и пистолета с фашиста, Ирмантас Мартинович медленно нагнулся и поднял удостоверение личности. Сомнений не было: перед ним действительно был его младший брат, Максим Альбертович фон Лорингер, ныне — гауптштурмфюрер СС из подразделения "Ананэрбе".
      — Итак, этот замок называется Лорингер. Вы — фон Лорингер. Значит…
      Гаяускас выдержал паузу, чтобы проверить, как поведет себя собеседник.
      — Совершенно верно, мои предки владели этим замком. Послушайте, опустите же, наконец, пистолет. Дэрги не сражаются против дэргов: нас и так слишком мало.
      — Хорошо, можете опустить руки и рассказать мне, куда я попал. Если вздумаете дурить — стреляю без предупреждения.
      — Повторяю, дэрги не убивают дэргов, это закон. Вы, наверное, дхар, если этого не знаете.
      — Кто? — совершенно искренне изумился Ирмантас Мартинович.
      — Дхар. Малый народ, живший где-то на Урале, который мы склонны считать родственным нам, дэргам. К сожалению, политика пролетарского интернационализма, которую проводит ваш вождь и учитель, привела к тому, что народ фактически вымер. Нам так и не удалось вступить в контакт с представителями дхаров.
      — Я не дхар, я — литовец. Меня зовут Ирмантас Мартинович Гаяускас. И, пожалуйста, ближе к делу.
      — Но тогда объясните мне, как Вы попали в этот тайник, — в голосе Макса явно слышалась растерянность. — Я чувствую в Вас древнюю кровь, но она не может пробудиться сама собой, этого никогда не случалось.
      — Все когда-то случается впервые. Давайте считать, что я ничего не знаю. Итак?
      — Итак, Вы, как и я, потомок древнего народа, назовем его дэргским, больше того, оба мы принадлежим к аристократии, то есть, являемся лограми.
      — Как же Вы это определили?
      — Дэрги — не просто люди, они — те самые сверхлюди, о которых грезит этот бесноватый фанатик в «Вольфшанце». Мы можем легко опознать своего соотечественника, у нас есть особое чувство крови, которого простые люди лишены.
      — Интересное начало, — Гаяускас заставил себя усмехнуться. — Главное, как-то не сочетается с теорией об избранности арийской расы.
      — Теория об избранности арийской расы — это всего лишь легенда, состряпанная для того, чтобы дать этому психу хоть какую-то идею. Ему позволили прикоснуться лишь к крохам истинных знаний. И то, как оказалось, для его мозгов и это было чересчур много. В результате, вместо объединенной Европы мы имеем… то, что мы имеем. Я вот, например, сижу в этом подвале.
      — Зачем?
      — Затем, что эти бумаги, — гауптштурмфюрер махнул рукой на стеллажи, — имеют огромную ценность.
      — Это что, векселя, которые примут к оплате в швейцарских банках?
      — Всего золотого запаса Швейцарии не достаточно, чтобы купить хоть один из этих свитков, не говоря уж о книгах. Здесь — вековая мудрость дэргов, здесь говорится о силах столь могучих, что они могут стереть с лица Земли всю Европу в несколько минут. Залп «Бисмарка» по сравнению с их мощью просто комариный писк.
      — Вы не очень-то высокого мнения о своем Военно-Морском Флоте.
      — Я ушел с Флота в звании оберлейтенанта цур зее. Поверьте, я отлично знаю, что такое залп «Бисмарка». И отвечаю за точность своих сравнений.
      — Хорошо. Продолжайте.
      — Что именно Вы хотите услышать?
      — Откуда все это здесь?
      — Я точно не могу сказать. Мои предки хранили это в замке много веков. Я читал архивные документы, древние хроники. Зигмунд фон Лорингер участвовал в Первом Крестовом походе в войске Фридриха Барбароссы. Сигизмунд фон Лорингер был среди первых рыцарей Тевтонского Ордена.
      — Если Ваши предки оберегали этот архив сотни лет, то почему они Вам не рассказали его историю?
      — Некому было рассказать, — тяжело вздохнул Макс. — Мой отец был офицером Российского Императорского Флота. В марте девятьсот семнадцатого он погиб, мать так и не смогла узнать как. Говорят, его растерзали революционные матросы. Тогда же пропал и мой старший брат, а мне было всего шесть лет. Какая уж тут история…
      Ирмантас Мартинович вглядывался в лицо брата, в добровольном заточении побледневшее, обросшее щетиной, с темными кругами под глазами, не зная, что теперь делать. Тайну архива надо было сохранить во что бы то ни стало, но и причинить вреда своему младшему брату он не мог. Судьба и так не была добра к Максиму, и разве только его вина, что он оказался в рядах СС.
      — Если Вы не знали об архиве, то как же Вы сумели его найти?
      — Когда я узнал, что я дэрг, я стал подозревать о наличии тайника. Я искал его еще в сороковом, но не нашел: и умения не хватило, и времени было мало. Но когда фронт приблизился к замку, мне удалось убедить Посвященных предоставить мне еще один шанс. Я добрался сюда за день до того, как ваши солдаты ворвались в укрепления, но мне хватило времени, чтобы разыскать архив.
      — Значит, кроме Вас никто не знает об архиве?
      — Никто.
      — И что Вы теперь намерены делать?
      — Подождать еще пару дней, пока наверху все окончательно успокоится, а затем вернуться в Германию, чтобы рассказать об архиве.
      — Думаете, Вам будет легко перебраться через линию фронта?
      — Очень легко. Дэргам доступна магия, я смогу пробраться незамеченным.
      — И дальше что?
      — Дальше? Дальше мы организуем эвакуацию архива на специальной подводной лодке. Где-то совсем рядом расположено особое убежище "Винетта Восемь".
      — Нет, — Гаяускас принял решение. Может быть, он совершал ошибку, но поступить по-другому он не мог. И да смилуется над ним Господь, да помогут ему Высокое Небо и Святой Патрик. — Нет, вернувшись в Берлин, ты скажешь, что не нашел никаких следов тайника. Такова воля твоих предков, ты должен ее исполнить.
      В глазах гауптштурмфюрера промелькнуло неподдельное удивление.
      — Кто Вы, чтобы позволить себе говорить от имени моих предков?
      — Я — твой старший брат, Густав фон Лорингер. Я наследник и Хранитель.
      — Брат…
      Пораженный Макс несколько секунд оторопело смотрел на капитана третьего ранга.
      — Брат…, - промолвил он наконец. — Неужели ты не погиб?
      — Нет, — Ирмантас Мартинович сунул не нужный теперь пистолет в карман кителя и присел у стены рядом с Максом. — Меня тогда папин вестовой тайно отвез в Кронштадт и устроил в школу юнг как своего племянника. Я обязан был уцелеть, чтобы продолжить род Хранителей. Это тяжелое бремя Макс, я виноват перед тобой и мамой… Скажи, она жива?
      — Да, она живет сейчас в Киле. Часто вспоминает о тебе и очень жалеет. Она будет очень рада узнать, что ты жив.
      — Боюсь, что этого ей говорить нельзя.
      — Почему? — недоуменно воскликнул Макс.
      — Все должно оставаться в тайне. Таков удел Хранителя.
      — Кому это нужно? — гневно воскликнул младший брат, пружинисто вскакивая на ноги. — Кому нужно, чтобы человек не мог назвать мать — матерью, брата — братом?
      — Ты сам сказал, — грустно ответил старший, — что дэрги — не люди.
      — Я имел в виду только то, что нам больше дано…
      — С тех, кому больше дано, больше и спрашивается. В этом справедливость, Макс.
      — Какая в этом справедливость? — в волнении гауптштурмфюрер мерил комнатку широкими шагами. — Ты сидишь и охраняешь эти свитки, словно собака на сене. А мы там по крупицам восстанавливаем утраченные знания.
      Он остановился напротив сидящего у стены Ирмантаса Мартиновича.
      — Я немного почитал тут в эти дни. Да ведь этому цены нет. Посвященные, Первый Круг, знают, может быть, лишь десятую часть того, что хранится в этом подвале.
      — И слава Богу, что не знают. Мир не готов к тому, что эти тайны станут доступны.
      — Ах да, ты же Хранитель, — горько улыбнулся Макс. — Я знаю, именно так вы объясняете свое нежелание делиться знаниями. "Мир не готов". Тысячу с лишним лет наш народ отчаянно пытается выжить, а вы смотрите на его мучения и твердите, что мир не готов. Когда он будет готов? Когда все мы, кто не имеет счастья быть Хранителем, погибнем?
      — Зачем ты говоришь так…
      — Затем, что я говорю тебе правду. За эту тысячу лет в мире изменилось все, что только может измениться. Прахом стали города, забыты религии, нет следов от стран, окружавших Логрис, канули в небытие жившие в то время народы, дав начало народам новым. И только вы, Хранители, застыли и не желаете меняться. Неужели ты не видишь, что вы сегодня заняли место тех, кто погубил Логрис?
      — Кому ты предлагаешь передать знания? Сталину? Гитлеру? Черчиллю? Разве непонятно, что эти знания обратятся во зло?
      Макс несколько мгновений оторопело смотрел на брата, потом вдруг неудержимо расхохотался.
      — Ну ты сказал, Густав… Это же надо додуматься… Конечно, политиков к таким знаниям нельзя подпускать и на пушечный выстрел. Речь не о них, а о нас, дэргах. Мы сможем правильно оценить эти знания и использовать во блага нашего народа… и людей.
      — Мы — это кто? Конкретно.
      — Что значит — конкретно? У нас нет какой-то формальной организации. Большинство из нас состоит в "Ананэрбе"…
      — Это подразделение СС…
      — А что нам оставалось делать? В Рейхе любой рискует заснуть свободным человеком, а проснуться узником концлагеря. Вот и пришлось спасаться, как умеем. Гитлер и его окружение падки на всякую мистику. Легенды о нибелунгах, о Туле, о Шамбале. Мы придумали для них хороший компот из мифов, сдобренный небольшим количеством правды. Зато теперь у нас мундиры, чины и относительная безопасность.
      — Ты хочешь сказать, что получил свое звание…
      — За поиски Святого Грааля. В Пиренеях.
      — Но там его нет, — воскликнул Гаяускас и осекся. Эту тайну нельзя было доверять даже брату.
      — А ты знаешь, где он? — быстро спросил Макс.
      — Я знаю, где его нет. Я ведь знаю нашу родословную несколько получше. Владения Кхоты были не только в Корнуолле, но и в Пиренеях. Если бы Грааль оказался там — наши предки знали бы об этом.
      — Кхота? Кхота Корнуэльский? Старший брат Кхадори?
      — Он самый.
      — Значит… Значит мы — Пендрагоны? — удивлению младшего фон Лорингера не было предела.
      — Да, мы прямые потомки великого гэну Пэндра.
      — И ты еще сомневаешься, отдать ли своим братьям эти знания? — Макс сделал широкий жест в сторону стеллажей.
      — Я живу для того, чтобы эти знания не принесли зла. Ни дэргам, ни людям.
      С минуту они молчали.
      — Хорошо, Густав, — произнес, наконец, Макс, — я понимаю, нельзя вот так, сразу, изменить жизнь. Ты четверть века хранил тайну и не можешь за четверть часа решиться открыть ее миру. Я не тороплю тебя. Я сделаю так, как ты говоришь: вернусь в Берлин и скажу, что ничего не смог найти, мне поверят. Но я хочу, чтобы это была праведная ложь. Победа России в этой войне не за горами. После победы я найду тебя, и мы спокойно все обсудим. Только обещай, что ты тщательно обдумаешь мои слова.
      — Я буду думать над ними, Макс. А ты не боишься, что после поражения Германии тебя могут судить, как эсэсовца?
      — Я стал эсэсовцем только для того, чтобы не погибнуть в застенках СС. Мне нечего бояться справедливого суда, брат.
      — Я рад слышать это, брат.
      — Призываю в свидетели Высокое Небо, если я лгу, пусть оно меня покарает.
      — Не надо так говорить, я верю тебе, Макс. Счастливо тебе миновать опасности.
      Ирмантас Мартинович глянул на часы — с того момента, как он спустился в подвал, прошел уже почти час, его отсутствие явно затянулось.
      — Я должен идти. Удачи тебе, Макс.
      — И тебе, Густав.
      СС гауптштурмфюрер Макс фон Лорингер, не верил в сказки про Высокое Небо и не собирался выполнять обещание, данное своему наивному брату. Ценный архив, который мог открыть ему доступ к вершинам тайной организации, стоящей за спиной у «Туле» и «Ананербе» следовало немедленно вывезти из замка.
      Однако, его планам не суждено было сбыться: следующей ночью, пробираясь через линию фронта, он скончался в лесу на берегу Немана от разрыва сердца и был похоронен в общей могиле.

      Эта поездка в Москву получилась у Ирмантаса Мартиновича на редкость бестолковой. В ЦК КПСС с ним говорил какой-то пожилой инструктор, видимо, всю жизнь последовательно колебавшийся вместе с генеральной линией партии, а теперь, на старости лет, когда с него сняли ошейник с поводком, чувствовавший себя совершенно беспомощным. Обрисовывая ему обстановку в Прибалтике, адмирал четко видел, что его слова не доходят до адресата, не воспринимаются. Для этого человека то, что не было видно из окна служебного кабинета на Старой площади, казалось то ли фантастикой, то ли происходящим на другой планете. Уже покидая здание, Ирмантас Мартинович на мгновение задумался, сколько же еще осталось времени, прежде чем этих улиток, прячущихся от жизни в скорлупу выдуманного мира, выметут из их укрепления. По всему выходило, что до времени «Ч» оставалось не более года, однако, прогнозы в таких вещах — дело неблагодарное, это он знал очень хорошо.
      На следующий день он в редакции новой патриотической газеты пару часов беседовал с двумя Владимирами — литературным критиком, заместителем главного редактора и военным корреспондентом в звании капитана. Эти молодые люди (критику, похоже, было уже за сорок, но, с точки зрения восьмидесятичетырехлетнего Гаяускаса, это было еще время молодости) в целом производили хорошее впечатление, однако и у них уже были прочные стереотипы. Нет, не могли в Москве поверить в реальность распада Союза, в реальность отделения Прибалтики, Украины, Молдавии. Им, с рождения знавшим про Союз нерушимый и пятнадцать сестер, все происходящее казалось нелепостью, и, сердцем понимая весь трагизм ситуации, они не могли никак принять это понимание умом, цепляясь за наивные иллюзии.
      После полудня, покончив с общественными делами, отставной контр-адмирал поехал в гости к Роману Солнцеву, своему бывшему заместителю по службе в Главном Штабе ВМФ СССР. Роман был уволен в отставку около двух лет назад, жил теперь на окраине, недалеко от метро "Речной вокзал". Именно у Солнцева он собирался оставить на время дипломат, в котором хранилась часть архива, документы двадцатого века — письма и фотографии отца, свой дневник семнадцатого-восемнадцатого годов, объясняющий превращение Густава Альбертовича фон Лорингера в Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса, записи военной поры. Это было то, что в первую очередь должен был изучить Балис после своего посвящения в тайну. Основная часть архива хранилась в недоступных подземельях замка Лорингер, ныне ставшего музеем, в защищенном от постороннего глаза сильнейшей логрской магией тайнике Совы. За ее сохранность Ирмантас Мартинович нисколько не беспокоился. А вот держать малый архив на своей вильнюсской квартире опасался. Обстановка в столице Литвы была взрывоопасная и активное участие отставного контр-адмирала в деятельности Интерфронта, разумеется, не прошло мимо внимания тех, кто претендовал на то, чтобы стать у истоков органов госбезопасности молодой независимой Литвы. Ареста он особо не опасался, а вот тщательного обыска не исключал. Конечно, ничего важного с точки зрения независимости Литвы, в этих документах не было, но объясняться об их содержании с кем-либо кроме Балиса Ирмантасу Мартиновичу не хотелось, а уж с Департаментом Охраны Края — в последнюю очередь.
      Однако, от идеи оставить до середины мая архив у Солнцева пришлось отказаться. В разговоре Роман пожаловался на почки и сообщил, что в феврале будет ложиться на операцию. Оставлять же архив совсем без присмотра (с супругой Солнцев разошелся сразу после выхода в отставку, точнее, разошлась с ним супруга) было еще рискованнее, чем держать его в Вильнюсе.
      Дорога от дома, в котором жил Солнцев, до метро шла через парк Дружбы Народов. А на другой стороне шоссе за высокой чугунной решеткой располагался парк Северного речного порта. Адмирал вспомнил лето сорок первого, предвоенную субботу, которую они с Ромой провели в Москве, веселого летчика Алексея Грушина, его жену, сестру жены и ее мужа. С тех пор многое изменилось. Давно нет в живых Ромы. Про Грушина Ирмантас Мартинович наводил справки еще в сорок седьмом — старший лейтенант погиб в битве за Москву. Не было тогда ни этого парка, посаженного к московскому Фестивалю Молодежи пятьдесят седьмого года, ни кирпичных башен вдоль Ленинградского шоссе, в одной из которых теперь проживал контр-адмирал в отставке Солнцев. Тогда, в сорок первом, это было еще Подмосковье и вдоль шоссе встречались лишь деревянные избы да двухэтажные кирпичные бараки. А как раз на месте парка стояли корпуса Никольского кирпичного завода, построенного еще в царские времена. Кстати, бараков располагались как раз дальше в сторону Химок, в поселке Никольском. А ближе к Москве — сплошные избы. Хотя нет, в Головино, бараков тоже хватало. Кстати, ведь именно на Головинском кладбище похоронен Пашка Левашов. Контр-адмирал глянул на часы — если поторопиться, то можно было успеть посетить могилу старого друга. Бросив последний взгляд на видневшийся за стволами деревьев вход на территорию порта, который совсем не изменился за полвека, сохранилась даже скульптура девушки с парусником, у которой они вшестером сфотографировались на память, Гаяускас заспешил ко входу в метро.
      Одну остановку подземный поезд пролетел за какие-то три минуты, но, когда он вышел из метро, уже наступили ранние зимние сумерки. За долгие годы (в последний раз на могиле Павла Ирмантас Мартинович был аж шесть лет назад) район здорово изменился, но Головинское шоссе Ирмантас Мартинович узнал сразу. Что ж, хоть что-то он сегодня успеет. Купив у цветочного ларька шестерку темно-синих гвоздик, адмирал торопливо зашагал в сторону кладбища.
      Аура у кладбища была на редкость паршивая, похоже, блудили здесь порой неспокойные. В прошлые разы он также ощущал какую-то особую неприятность этого места, но тогда она всё же была выражена намного слабее. Адмирал пожалел, что оставил в гостинице перстень, заключенная в нем сила сейчас бы очень пригодилась. Но, еще с конца четырнадцатого века, с событий, совпавших с убийством Кейстута, у Хранителей его рода появилось четкое правило: архив, меч и перстень не должны быть вместе. Либо одно, либо другое. Сейчас при нём была часть архива, поэтому перстень он с собою не взял. Кражи Гаяускас не боялся: перстень всегда настроен на Хранителя, и он запросто мог найти его в чужих руках хоть во Владивостоке. Но вот идти на кладбище, где обосновались неупокоенные, без защиты, да еще и с архивом, казалось довольно рискованным делом. В какой-то момент ему захотелось даже вернуться назад, но не сделать вообще ничего за день было уже просто недостойно. С Пашкой они вместе штурмовали крепость Кенигсберга, что бы он ответил, если бы узнал, что его боевой друг повернул назад, испугавшись мертвяков.
      Хотя, о том, сколь опасными могут быть мертвяки, Пашка не имел ни малейшего представления.
      С этими мыслями Ирмантас Мартинович прошел в главные ворота и двинулся вглубь территории кладбища. Зимние сумерки коротки, и, хотя дорога от метро до входа заняла никак не больше десяти минут, уже окончательно стемнело, и Гаяускасу хотелось побыстрее покинуть это место. Однако сразу сориентироваться не удалось, и только поплутав по аллеям, он, наконец, нашел нужное надгробие: "Герой Советского Союза, Полковник Павел Иванович Левашов 1908—1960". Могила была совершенно занесена снегом, видимо, ее минимум с осени никто не навещал.
      Адмирал не стал разгребать сугроб вокруг цветника, он просто положил свой букет прямо на снег, рядом с гранитным надгробием, и вздохнул. Эх, Пашка, Пашка. Как все-таки быстро летит время. Давно ли они планировали взаимодействие пехоты и катеров, чтобы с наименьшими потерями вышибить гитлеровцев из прибрежных укреплений? Пашке было тогда тридцать пять. А теперь вот уже тридцать с лишним лет прошло, как его друг спит под этим камнем вечным сном…
      И вдруг Ирмантаса Мартиновича словно что-то толкнуло. Резко обернувшись, он увидел, как к могиле со стороны аллеи подходит человек. И почувствовал, что никакой это не человек, а тот самый… Другой мертвяк перекрыл адмиралу путь между могилами в другую сторону. И вообще, только теперь он ощутил, как его буквально давит темная сила. Зачем, зачем он снял перстень… Не четырнадцатый ведь сейчас век на дворе.
      Теперь надо было спешить. Прислонив дипломат к надгробью, он торопливо стал читать заклятье. Успел. Глянул на нежить. Те спокойно стояли чуть поодаль, перекрывая в обе стороны выход с дорожки, уверенные в том, что он никуда не денется. Отлично, раз так, то надо использовать шанс. Сосредоточившись, Ирмантас Мартинович начал шептать охранное заклинание, взывая к Предкам. Конечно, любое охранное заклинание можно взломать, вопрос только в том, кто этим будет заниматься. Хотелось бы, чтобы у хозяина неспокойных сил на это не хватило.
      Закончив колдовство, адмирал вдруг почувствовал прилив сил и давно забытый азарт. Обложили, значит? Думаете, что победили? Ну что же, посмотрите, как сражаются русские моряки… Наверх вы, товарищи, все по местам… И он решительно двинулся в направлении аллеи.
      — Ну что, чуг, надоело прятаться? — Ирмантасу Мартиновичу казалось, что он видит пустые глаза заступившего ему дорогу мертвяка. И еще удивило, почему неспокойный назвал его чугом, о таком ругательстве читать ему не приходилось.
      — Прятаться? Да я и не собирался.
      — А что же ты собирался делать?
      — Пройти.
      — Ну, попробуй, чуг.
      — Пробую.
      Несильный магический удар смел мертвяка с пути, проволок несколько метров по тропинке между могилами и швырнул на железное ограждение. Развернувшись, Гаяускас встретил этим же заклинанием второго метнувшегося к нему неспокойного. Тому пришлось еще хуже: он перелетел через низенькую ограду и завяз в разросшемся кустарнике. Адмирал рванулся в сторону аллеи и тут же почувствовал, как что-то огромное и жуткое тянется к нему под землей. Мощь этого нечто была несравнима с предыдущими противниками и, упреждая его атаку, Ирмантас Мартинович нанес свой удар, вложив в него все силы…
      Что это бы ни было там, в глубине, удар по нему пришелся чувствительный и, минимум на некоторое время, оно перестало представлять опасность. Тяжело дыша, Гаяускас выбрался на аллею, где стоял еще один неспокойный. На магический удар сил у старика уже не оставалось, но в запасе у Хранителя был еще один способ ведения боя — Истинный Облик. Ирмантас Мартинович шагнул вперед, собираясь начать превращение — и словно уперся в прозрачную стену. Это означало конец — справиться с неспокойным из высших он сейчас не мог, разве что тот добровольно решит распасться на части на глазах адмирала. Но мертвяк, разумеется, распадаться не собирался. Он издевательски медленно поднимал руку, готовясь произнести убийственное заклинание. Заговорили они одновременно. В первый и последний раз в этом месте звучали одновременно слова на двух древних наречиях.
      А потом на заснеженную аллею повалилось бездыханное тело.
      По одну сторону от шоссе за бетонным забором расположилось кладбище. По другую, также за бетонным забором, находилась территория какого-то гаражного кооператива, где жизнь на ночь замирала. Жилья поблизости не было, некому было наблюдать, как во втором часу ночи у ворот кладбища кого-то поджидали трое мужчин. Падал снег, то и дело налетали порывы злого январского ветра, в ветвях деревьев иногда громко каркало кладбищенское воронье. Ожидающие, похоже, ничего этого не замечали. Неподвижность, с которой они застыли у ворот кладбища, выглядела какой-то неправдоподобной. Никто не топтался, не отворачивался от пронизывающего ветра, не сутулился, не поднимал воротник пальто… Даже сигареты никто не закурил.
      И только когда по пустынному Головинскому шоссе к воротам подъехала «Волга», ожидающие подали признаки жизни, быстро перестроившись в шеренгу рядом с правой передней дверцей, из которой вылез высокий человек в офицерской шинели и меховой шапке.
      — Товарищ майор, разрешите… — начал было один из ожидающих, но офицер перебил.
      — Показывай, Викулов. Я что, приехал сюда среди ночи только ради разговора с тобой?
      — Виноват, товарищ майор, — Викулов двинулся к калитке на кладбище, следом — майор. Остальные двое ожидавших шли сзади, очевидно, не желая лишний раз обращать на себя внимание грозного начальника.
      — Чуг, товарищ майор, — на ходу объяснял Викулов. — Я его, суку, сразу засек, как он только к воротам подошел. Натуральный чуг, да еще и колдующий. Крепко ребят помял, ну да я его колпаком накрыл. Душу он, падла, ясень пень, спрятал, так душа его мне без надобности.
      — Что он здесь делал? — нетерпеливо прервал таинственный майор.
      — Да хрен его разберет, что делал, товарищ майор. У могилки чего-то шабуршился. Мож, похоронен у него здесь кто. На этом участке ведь могилы-то старые, шестидесятых годов, когда база была на консервации. Могли и чуга под плиту положить, никто бы и не почесался.
      — Труп где? В сторожке? — офицер мотнул головой назад, на оставшийся за спиной приземистый барак кладбищенской конторы.
      — Никак нет. Там это, сегодня долго больно ненадежные из новеньких крутились. Мы его на дальний участок вынесли и снегом забросали. С утра пораньше Эрдман труповозку обещал подогнать. Оформим как бомжа замерзшего, не впервой.
      — Смотри, Викулов… Чтоб никто ничего не заподозрил. Мне тут МУР не нужен… А уж смежники и подавно…
      — Все в лучшем виде оформим, товарищ майор, не беспокойтесь.
      — Оформил уже один такой… в тридцать восьмом, — пробормотал майор. — К восемьдесят шестому только и отмылись.
      Пару минут они шли по заснеженной аллее в молчании. Тишину нарушал только скрип снега под каблуками, да шум ветра в ветвях кладбищенских деревьев.
      — Здесь направо, — наконец произнес Викулов.
      Узкий проход между могилами уже замело свежим снегом, единственными следами от произошедшего несколько часов назад боя остались только поломанные ветки кустарника в нескольких шагах от могилы, к которой Викулов привел майора.
      — Свет, — негромко приказал офицер.
      Один из сопровождающих тут же щелкнул кнопкой мощного электрического фонаря, и яркий луч света выхватил из тьмы гранитный памятник.
      — Герой Советского Союза, полковник Павел Иванович Левашов. 1908—1960, - прочитал вслух майор. — Найти завтра все документы на это захоронение. Копии передать Эрдману. Чтобы к концу недели на этого Левашова у меня лежало досье. Как жил, где служил…
      — Так точно, — с готовностью отозвался тот, что с фонарем.
      — Так, ну что же, посмотрим, что тут этот чуг оставил, — офицер шагнул за ограду, протянул руку к памятнику и… Затмевая свет фонаря, ярко вспыхнула радужная искра. Майора отбросило от памятника словно щепку, приподняв в воздух на добрые полметра, так, что за ограду он задел только каблуками. Словно крылья взметнулись широкие полы шинели. Задев рукой кого-то из спутников, майор упал на ограду соседней могилы, шумно перевалился через нее, ощутимо ударившись головой о тыльную сторону памятника и какое то мгновение так и лежал — вверх ногами, закинув сапоги на ограду. Сопровождающие, придя в себя, тут же бросились к нему.
      — Товарищ майор, как Вы? — растеряно бормотал Викулов.
      Свет фонаря скользнул по надгробию, затем осветил погон с двумя просветами, петлички инженерных войск и остановился на широком лице майора, которое от такого потрясения пошло пятнами — местами было багровым, местами — бледным.
      — Руку, идиот, — рявкнул офицер, протягивая им свои руки. С правой кисти слетела перчатка, в свете фонаря ярко блеснул массивный золотой перстень с печаткой в виде припавшей перед прыжком хищной кошки.
      — Сейчас.
      Викулов и третий сопровождающий, крепко ухватив за руки майора, рывком подняли его из-за могильной ограды. Пока он приводил себя в порядок, отряхивая снег с шинели, третий перегнулся и достал упавшую с головы шапку.
      — Вот, возьмите, товарищ майор.
      Не говоря ни слова, майор, нахлобучил шапку. Затем повернулся к Викулову.
      — Ведите к трупу, быстро. Астафьев, с фонарем — вперед.
      — Слушаюсь.
      Отлично ориентировавшимся на кладбище Викулову и Астафьеву не понадобилось много времени, чтобы привести офицера к нужному месту.
      — Вот за этим кустом мы его и положили… Мать твою…
      Снег изрядно успел замести следы, но развороченный сугроб и отсутствие тела ясно говорило о том, что здесь произошло что-то непредусмотренное Викуловым.
      — Товарищ майор, он же мертвый был… Бля буду…
      — Давай мне без истерик, не на зоне срок мотаешь, — осадил подчиненного офицер. — Ты меня еще гражданином начальником назови…
      — Так ведь — мертвый. Точно — мертвый…
      — Живее тебя, идиота.
      — Но как же это… Как же это так…
      — Обыскал его хоть? Документы были?
      — Только это.
      Викулов протянул майору небольшую книжечку, Астафьев услужливо подсветил фонарем.
      — Хм… Ветеран Великой Отечественной Войны, контр-адмирал Гаяускас Ирмантас Мартинович… Не трясись, Викулов… С таким чугом тебе было не справиться. Либо тайный дхарме, только вот как же его тогда в тридцать восьмом проглядели, либо Хранитель… Гаяускас… Литовская фамилия…
      Неужели — снова встретились, через столько-то лет, мелькнула в голове шальная мысль.
      — Значит так. Викулов, будь готов в любой момент базу свернуть, но пока ничего не предпринимай. Думаю, твой чуг в милицию не пойдет. Удостоверение это — срочно Эрдману. И чтобы все данные мне на этого адмирала были сегодня, к обеду. Астафьев, свяжитесь с Вильнюсом, с «Бетой». Предупредите, что если этот адмирал оттуда, пусть срочно готовятся к работе. И серьезно, там, вероятнее всего, дело до ликвидации дойдет.
      Из глубины памяти на мгновение всплыли события почти шестисотлетней давности. Замок князя Ягайлло, название которого он уже давно забыл… Низкие своды подвала… Вздернутое на дыбе детское тело… Неестественно вывернутые из суставов руки… Струйка крови на подбородке из прокушенной насквозь нижней губы…
      И тихонько, не для спутников, для себя, майор добавил:
      — Этих Хранителей надо как слепых котят — давить в зародыше. Пока не заматерели…
      — Но, товарищ майор, «Бета» отправлена в Вильнюс со специальным заданием, — попытался возразить не услышавший последних слов командира Астафьев.
      — Это меня мало волнует. Комову передай, если будет проблемы, то чтобы сразу выходил на «Мерина». Раз товарищ генерал-полковник так активно набивается в друзья — пусть отрабатывает нашу дружбу.
      Не один раз за свою длинную жизнь Ирмантас Мартинович Гаяускас читал о том, что мертвым не больно. Но много ли знали о смерти те, кто это писал? И теперь, когда ему пришлось проверять каково это — быть мертвым, на личном опыте, выяснилось, что досужие рассуждения далеки от реальности. Правый висок ломило так, как никогда с ним не бывало при жизни, оттуда боль разливалась к надбровным дугам и к нижней челюсти. Кроме того, раз в десять пятнадцать минут проходил прострел вдоль всего позвоночника. И, самое печальное, он знал, что анальгин или любой другой анальгетик ему не поможет: это была фантомная боль, порожденная сознанием — в теле уже и впрямь болеть нечему.
      Кроме того, сознание тоже особой ясностью не отличалось. Хорошо, он не забыл главного — кто он и зачем еще ходит по этой земле. Прям хоть благодари того мертвяка, что дал ему время не только спрятать душу, но и бросить Серебряную Нить. Представить себе, что "возвращение последнего долга" произошло бы спонтанно, было просто страшно: без документов, без памяти о прошлом (точнее, с какими-то бессвязными и совершенно произвольными обрывками памяти), без четкого представления о том, что же именно ему следует делать… Да и то, даже с заклинанием Серебряной Нити, являющегося как бы якорем для сознания, воспоминания вернулись не сразу. Через стену кладбища он лез в каком-то тумане, не зная толком, зачем и почему надо покинуть это место. Так же по какому-то наитию пошел именно направо, к метро и только теперь вспомнил, почему он оказался здесь, на Головинском кладбище, что с ним произошло, и что он теперь должен делать. А должен он был хоть что-то рассказать Балису о том долге, который теперь на него возложен. Ирмантас Мартинович планировал серьезно поговорить с внуком в мае, когда тот весной приедет в отпуск в Вильнюс, но теперь эти планы стали уже не осуществимы. Более того, нечего было и думать даже о срочной поездке в Севастополь — неизвестно, по силам ли ему остаться в мире живых столь долго. Но до утра он непременно должен дотянуть, в крайнем случае, можно будет воспользоваться силой перстня, который, как и билеты на поезд в Вильнюс, остался в гостинице. Если только он успеет на поезд — кое-что можно будет поправить. Еще одним добрым знаком было то, что нападавшие, обшарившие его карманы и забравшие ветеранское удостоверение и деньги, не польстились на жетон московского метро, купленный для коллекции. Отставной адмирал не то чтобы был нумизматом, но небольшим собранием советских дензнаков и сопутствующих заменителей обзавелся. Сейчас же этот жетон с большой буквой М оказался для него очень полезным: как следовало из показания часов на входе на станцию метро "Водный стадион", до отхода поезда оставалось чуть меньше полутора часов. Успеть отсюда сначала до «Спортивной», где в гостинице «Арена» остались вещи, билеты и документы, и потом до Белорусского вокзала, не имея при себе ни денег ни документов, было абсолютно нереально. Но маленький металлический диск в кармане брюк круто изменил ситуацию, до гостиницы, а потом и до вокзала, Ирмантас Мартинович добрался без приключений.
      Как не странно, сразу после отправления поезда он почувствовал себя значительно лучше, видимо, сказывалось воздействие перстня. За окном проплывала, сверкая разноцветными огнями, ночная Москва, соседи по купе укладывались спать, а он, склонившись над столиком, погрузился в размышления. Надо было не спеша, основательно разобраться в ситуации и принять решение. Что ж, пройдемся по пунктам.
      Перстень и меч — при нем, и надо как можно быстрее передать их Балису. Архив… Тут задача сложнее. Большая часть в подземельях под замком Лорингер, спрятана надежно, защищена еще надежнее, надо только объяснить Балису, где чего искать. В малом архиве, между прочим, есть письмо отца с описанием, как именно следует искать тайник Совы, ориентированное на наличие перстня. А перстень, будем считать, у Балиса будет. Кстати, именно перстня достаточно, чтобы малый архив открылся. Отсюда вывод — надо просто намекнуть Балису, чтобы посетил в Москве Головинское кладбище, а там он сам разберется. Главное — чтобы днем, при свете к нему неупокоенные не сунутся. Даже высшие.
      Так, вроде все получается очень даже неплохо. Значит, скорее всего, что-то он в своих размышлениях упустил. Что же именно?
      Попросив у проводницы стакан чая, он еще раз проанализировал произошедшее. Пожалуй, перво-наперво он недооценивает этих мертвецов. Действительно, в самом конце двадцатого века устроить себе логово пусть на окраине, но все же в черте одного из самых крупных городов Европы — глупость несусветная. Неупокоенные не обладают особым умом, но не могут не понимать, что у них гораздо больше шансов уцелеть где-нибудь в глуши, в глубинке. И, тем не менее, судя по ауре, на Головинском они обосновались давно и всерьез. Значит, есть кто-то достаточно могущественный, чтобы заставить их обустроиться именно в этом рискованном месте. И, этот кто-то явно должен иметь хорошие связи в официальных структурах, чтобы, если что, замять скандал.
      Интересно получается. Неплохо бы поподробнее ознакомиться с историей этого кладбища, оно ведь не такое уж и старое, вроде как. Незадолго до войны организовано. Хорошо бы пошарить по архивам, поискать, не связано ли с этим погостом каких происшествий… Хотя… Времени на это, увы, уже нет. Эта задача достанется Балису, надо будет ему посоветовать…
      Стоп, стоп!
      Мысль мелькнула совершенно неожиданно, он чуть не вскрикнул. Если эти мысли верны, то видится с Балисом ему ни в коем случае нельзя. В руках у неупокоенных осталось его ветеранское удостоверение, они знают его фамилию, имя, отчество. Тот, кто стоит над ними, наверняка будет искать сбежавшего «чуга». И наверняка постарается расправиться с наследником, особенно, если ему известно о Хранителях, а вероятность этого не так уж и мала. В свое время Круги изрядно постарались распустить эти рассказы среди тех, кто хоть как-то соприкоснулся с тайнами Древнего мира. Конечно, вряд ли кто из неупокоенных умудрился протянуть хотя бы пятьсот лет, но у них, наверное, тоже легенды передаются, если так можно сказать, из поколения в поколение. К тому же, несколько особо одаренных из тех, кто не жив и не мертв и впрямь, может быть, бродят по Земле со времен столь древних, что лишние шестьсот лет особо возраста и не прибавляют.
      Итак, с Балисом ему лучше не встречаться. Чем дольше хозяин кладбища не будет знать, кто наследник, тем больше шансов у внука унести архив из-под носа мертвяков и остаться целым и невредимым.
      Расплатившись с проводницей за чай, адмирал продолжил обдумывать план предстоящей операции. Необходимо было как-то сообщить Балису о произошедшем, при этом как можно более тайным способом. Прежде всего, конечно, следовало прибегнуть к вещему сну. Ирмантас Мартинович прикинул свои силы… Несмотря на паршивое самочувствие и приличное расстояние от окрестностей Одинцова, которые проезжал поезд, до Севастополя, где сейчас находился Балис, сил на заклинание должно было хватить. Но сном много не скажешь, к тому же внук отличался завидным прагматизмом и в вещие сны верил не больше, чем в полеты на метлах. А уж в сны о бродячих мертвецах, нападающих на припозднившихся посетителей московских кладбищ…
      Ему вспомнились валяющиеся по московским газетным киоскам брошюрки с фантастической повестью какого-то Вилли Кона "Похождения космической проститутки". На взгляд Балиса, правдивый рассказ о том, что произошло с его дедом этим вечером, будет ничуть не меньшей чушью. Без серьезных доказательств он ни во что не поверит, а доказательства во сне не предъявишь. Встречаться им нельзя… Значит, надо написать письмо. Причем, в письме тоже нельзя рассказать ему правду, но написать надо так, чтобы сподвигнуть внука посетить кладбище, а там, когда архив будет у него в руках, можно уже не волноваться. Почте доверять письмо не стоит: есть за Министерством Связи дурная привычка растворять в своих недрах очень важную корреспонденцию. Так растворять, что потом ни Шерлок Холмс, ни капитан Анискин не найдут. Раз так, то нужно, найти человека, который передаст это письмо. Такого человека, на которого будет трудно подумать — если предположить, что руки у этих неупокоенных (точнее у тех, кто ими командует) столь длинны, что тянутся аж до Вильнюса.
      Адмирал усмехнулся, достал из дипломата простую клетчатую тетрадь и блокнот и принялся за письмо. Он знал человека, которому можно доверить передачу послания: соседка снизу Элеонора Андрюсовна Жвингилене, вечный оппонент, сторонница независимости до мозга костей, искренне ненавидящая, по ее выражению, "советскую оккупацию", при этом — очень добрый человек. И очень несчастный — родные дети практически не навещали страдающую ревматическим артритом старушку. В последние годы за ней ухаживала некая Ингрид, то ли дальняя родственница, то ли вообще посторонний человек. Ирмантас Мартинович немного помогал ей с лекарствами, но об этом никто из посторонних не знал. И никому и в голову, конечно, не придет искать его письмо у человека, чьи взгляды так радикально расходятся с его взглядами.
      "Дорогой Балис!
      Так получилось, что я уже ничего не смогу тебе объяснить и тебе придется теперь самому разбираться, что к чему. Думаю, потихоньку ты всё поймешь.
      Оставляю тебе самое дорогое, что есть у меня. Этот перстень, пожалуйста, носи не снимая — как память обо мне. Кортик — единственное, что морской офицер может передать другому морскому офицеру. Он прошел со мной всю войну — будь достоин его славы."
      Адмирал на мгновение задумался. Он никогда не разговаривал с внуком о вере. Что ж, Балису и в этом предстоит разобраться самому…
      "Иконку же тоже носи с собой — это моё благословение. Я знаю, ты не задумывался о вере, но да поможет тебе Святой Патрик и другие Святые Божии.
      Прощай. Верю, что мы еще встретимся, пусть и не на этом свете.
      Твой дед Ирмантас Мартинович Гаяускас."
      Еще раз он пробежал глазами написанное — все нормально. Если письмо все же попадет в чужие руки, то к раскрытию тайны Хранителей прочитавший не приблизится.
      Оставалось главное — аккуратно подвести внука к необходимости визита на Головинское кладбище.
      "P.S. Не забывай заходить на мою могилу. И могилы моих друзей навести обязательно. В Ленинграде на Смоленском кладбище — капитана второго ранга Сергея Воронина, а в Москве на Головинском — полковника Павла Левашова".
      Закончив писать, он вырвал листок, аккуратно сложил его и засунул глубоко во внутренний карман пиджака. Соседи по купе уже спали, он погасил тусклую лампочку над своей полкой и принялся в темноте стелить постель — дэргу темнота не помеха. Одновременно настраивался на посыл внуку вещего сна. Неожиданно подумалось: это простенькое заклинание имело один интересный побочный эффект: посылая вещий сон тому, чья судьба слишком тесно связана с собственной, имеешь все шансы получить эхо — вещий сон в свой адрес. После смерти жены Балис был для него, наверное, самым близким человеком. Интересно, можно ли получить вещий сон, уже умерев?
      Их было трое в комнате, очертания которой терялись в тумане. В кресле с высокой спинкой, украшенной искусной резьбой, установленном на особом возвышении, сидел мужчина крепкого сложения с аккуратно подстриженной русой бородкой. Одежда приснившегося состояла из красного цвета кафтана с меховой опушкой, обильно украшенного жемчугом, такой же шапки, штанов, которых за длинными полами кафтана почти не было видно, и расшитых бисером сафьяновых сапог. Справа и чуть сзади от кресла, прямо у самой стены на небольшом стульчике без спинки расположился священник средних лет в расшитой золотом ризе, с большим наперсным крестом. А напротив них стоял третий — высокий мужчина лет сорока, лицом немного похожий на самого Ирмантаса Мартиновича в потертом аксамитовом кафтане малинового цвета с серебряными нитями.
      — Ты звал меня, светлый князь. Я готов тебе служить, — проговорил высокий.
      — Я знаю твою верность, Гай из Ноттингема, и высоко ценю ее. Служба моя будет необычна, но я верю, что ты сослужишь мне ее так же верно, как и служил всегда. Псковичи не желают, чтобы в старшей дружине у князя служил человек латинской веры. Ведомо тебе, что я, дабы стать князем Псковским, принял Святое Православие.
      При этих словах священник многозначительно осенил себя крестным знамением.
      — Последуй и ты, Гай, за своим господином. Отрекись от латинской веры, прими Православие. Отец Лука отведет тебя в церковь и совершит необходимый обряд.
      Священник медленно поднялся с места, важный, крупнотелый.
      — Спаси свою душу, сыне, приобщись веры истинной.
      Названый Гаем отер выступивший на высоком лбу пот.
      — Княже, я служу тебе верой и правдой, и буду служить тебе и детям твоим до своей смерти. Но веры своей изменить не могу. Верую в Господа, как веровали родители мои и деды и как учил мой народ Святой Патрик.
      Князь, словно ища поддержки, беспомощно оглянулся на священника.
      — Сын мой, — зарокотал голос батюшки, — светлый князь поведал мне, сколь ревностно чтишь ты память сего человека. И, по велению князя, испрошены были люди книжные, о сем Патрике. Реку тебе, что доподлинно боголюбив был сей человек и истинно нес слово Божие. То ведомо должно быть тебе, что во веки ветхие Рим с Константиновым градом единомудрствовавши, и был мир весь в вере истинной. Но уклонились ныне латины в ересь, забыли заветы отцов и дедов. Истину веру только Церковь Православная сохранила. Ежели и вправду почитаешь ты так того Патрика — прими веру Православную.
      — Отче, я — воин, человек не книжный, и мне не ведомы премудрости, что узнают те, кто посвящает всю жизнь изучению Божьего слова. Грешен я, и в том раскаиваюсь и прошу отпустить мне грехи. Но всю жизнь верил я во Христа Господа, как же могу я отречься от этого?
      — Не от веры во Христа ты отречься должен, сыне, — снова загудел священник, — но от токмо заблуждений еретических. Ибо учат папежники, что Святой Дух исходит не токмо от Отца, но и от Сына, противу сказанного в Писаниях: "Егда прийдет Дух истинный, Иже от Отца исходит, Он известит вам вся, яже о Мне".
      — Но разве судил я где об исхождении Духа Святого, — Гай беспомощно развел руками, было видно, сколь труден ему этот спор. — То подобает, пресвитеру, а не воину.
      — А как же ты, сыне, на литургии Символ Веры чтешь? Отцы Святые постановили честь: "И в Духа Святого, господа животворящего, иже от Отца исходящего". Не добавляешь ли во заблуждениях "и от Сына".
      — Ежели согрешил я по неведению, отче, то прими покаяние мое, наложи епитимью и отпусти грех сей, властью, от Господа тебе данной. Но то — неведение мое, а не вера ложная. В неведении раскаиваюсь, но от веры — не могу отречься.
      И, повернувшись к сидящему в кресле, добавил:
      — Не неволь, княже.
      — Не неведение сие, ересь и души погибель, — упорствовал священник, и воин вновь повернулся к нему.
      — Что ж это творится, батюшка? Я шел в храм, над коим крест Господень, я в вас пастырей, Иисусом милостивым поставленным вижу, а вы меня, аки пса шелудивого прочь гоните? Нешто тот грех, что мне ныне вчиняется страшнее тех, в чем я исповедовался ранее? Нешто он превыше милосердия Господня?
      Удар достиг цели. Священник, вначале хотевший прервать слова воина, вдруг примолк, видно, слова Гая глубоко его тронули.
      — Вот что, сыне, — негромко ответил он после продолжительной паузы. — Вижу, что сильна вера твоя, но сильны и заблуждения. Ищешь ты Христа господа, но идешь ты супротив Церкви Святой, а разве можно Царствия Божьего вне Церкви найти?
      — Я Церкви Божьей не супротивник. Ты, батюшка, сам рек, что истинно Слово Божие нес Святой Патрик. Тому слову я верен, и Церкви той верен. Коли Православная Церковь его своим сыном признает, то и я той Церкви сын.
      В горнице повисло тягостное молчание.
      — Так что ж делать будем, отец Лука? — прервал затянувшуюся паузу князь.
      — По убогости своей не могу решить я сего случая, — развел руками священник. — Есть уставления, от Святых отец нам даденные. Невозможно мне допустить без их исполнения чина воина Гая до Святого Причастия. Но мнится мне, истинно он ревнует ко Господу. Потому, да рассудит все преосвященный владыка Далмат . А пока совершиться суд его, пусть считается он оглашенным.
      — Ступай, Гай, — махнул рукой князь. — Ныне отпишу я в Новогород преосвященному владыке Далмату о сем деле.
      Поклонившись, воин вышел из горницы.
      — Скажи, отче, можно ли мне молиться за Гая? Ведь животом своим я ему обязан.
      — О том, княже, лучше тебе владыку спросить. Зело труден вопрос сей, не мне убогому о том судить.
      — Спрошу, отче, только вот владыка когда еще ответит, а я Гая в молитвах ежедневно поминаю, понеже семьи своей.
      — Молится за всех христиан православных — долг каждого верного Церкви. Не даром и на литургии возглашается: "И обо всех христианах православных миром Господу помолимся." Молиться же за того, кто по высокоумию своему Церковь отвергает… Я так мыслю, княже, Отцы Святые нас учат, что цель жизни нашей временной — стяжать жизнь вечную во Царствии Божьем. О том мы и Господа должны молить ежедневно и ежечасно, грехи свои замаливать, ибо нет среди нас безгрешных, бо один Господь безгрешен. А что есть молитва за другого, коли искренна она? Это ведь взять грех чужой на душу свою. А ежели грех тот велик, то и опасность есть великая душе погибнуть на веки вечные. Молитва за другого — дерзновение великое перед Господом… Велик грех его княже, но велика и милость Господня. Если веришь, что не превысил грех его меру Господнего терпения и Господней милости — молись, чтобы дано было узреть ему грехи его, и покаяться, и обрести прощение…
      У старого человека свои отношения со сном, молодежи не доступные. Бывает, он настигает в кресле перед телевизором, среди бела дня, когда на всю страну гремят с экрана речи народных избранников, клеймящих тоталитарный режим. А бывает, целую ночь проворочаешься в постели, а он так и не придет. И вот уже все слышнее шум на улицах, вот уже брезжит за окном бледный вильнюсский рассвет (который даже сейчас не хочется променять ни на яркий крымский, который доводилось видеть, ни даже на сказочно прекрасный итальянский, о котором доводилось только читать), скоро надо уже вставать и готовить завтрак, а вроде как и глаз не сомкнула. Что ж, не первая такая ночь была в жизни Элеоноры Жвингилене, не первая — и, надо надеяться, что не последняя. Что бы там не говорилось, но ей сейчас очень хотелось жить, больше чем лет пять тому назад. Тогда она переживала, что как-то незаметно для себя превратилась из обыкновенной пенсионерки в больную старуху, заключенную в стены собственной квартиры. Сейчас она была частью своего народа, сбрасывающего казавшиеся раньше вечными оковы оккупации. Теперь каждый день проходил словно в двух измерениях: борьбы со временем и борьбы за свободу. И победа над одним врагом давала сил на победу над другим.
      Когда она год назад смогла сама, пусть и с помощью Ингрид, доковылять до булочной — это было чудом, которое сотворила Свобода. А летом она смогла вернуть Свободе этот долг, выйдя на демонстрацию на Кафедральную площадь. Элеонора видела, что вокруг сотни, тысячи людей: и маленьких детей, и совсем юных, и просто молодых, и среднего возраста и уже достигших преклонных лет, но она тоже была необходима на этом митинге, словно символизируя своим присутствием желание всего народа Литвы самому решать свою судьбу, а не следовать указке Москвы. И ее глубоко тронули кадры, показанные в отчете о митинге по местному телеканалу, который, в отличие от союзных, пусть даже самых демократических, показывал полную правду. Оператор смонтировал краткое интервью с Элеонорой (всего-то вопрос и ответ) вместе с таким же вопросом-ответом, только на месте старушки была совсем юная симпатичная девчушка с красивым именем Снежана. И так уж получилось, что говорили они почти одними и теми же словами об одном и том же: о свободе, о выходе из состава СССР. Желание покинуть коммунистический барак объединило всех, кто вышел на площадь, люди словно стали единым целым, одинаково ощущали происходящее и понимали друг друга без слов…
      Воспоминания об этом дне, были, вне всякого сомнения, самыми яркими ее воспоминаниями за последние годы и, всякий раз, вспоминая тот день, Элеонора ощущала радость и прилив сил.
      Звонок в дверь раздался совершенно неожиданно, в первое мгновение ей показалось, что это ей померещилась, но трель вновь заполнила квартиру и сомнений не осталось. Накинув поверх ночной рубашки халат, она направилась к двери, недоумевая, кто это может быть. А могли это быть кто угодно, вплоть до еще действующих в стране агентов КГБ, что, впрочем, было крайне мало вероятно.
      — Кто там? — спросила она, напряженно вслушиваясь в тишину за дверью.
      — Ирмантас, — ответил хорошо знакомый голос. — Можно мне войти?
      Появление соседа в столь неурочный час выглядело весьма странным, особенно если учесть, что еще вчера вечером он не вернулся из поездки в Москву. Но дверь Элеонора открыла без всяких колебаний: за долгие годы она успела убедиться, что, несмотря на свои коллаборационистские убеждения, отставной контр-адмирал Ирмантас Гаяускас был безупречно порядочным человеком. Пожалуй, он был даже ее другом, как ни странно звучит такое выражение в их годы.
      — Доброе утро, Элеонора, извини, что побеспокоил, — Ирмантас протянул ей пеструю, белую с красным, гвоздику. — Я прямо с вокзала, у меня срочное дело.
      — Проходи, — она заперла дверь и жестом пригласила его в глубь квартиры — то ли в кухню, то ли в малую комнату.
      Да, кто-то может над этим посмеется, но каждый из них твердо придерживался правил этикета. Посещая даму, мужчина должен преподнести ей цветы, хоть даме уже и семьдесят шесть лет. Ну а она, безусловно, не могла себе позволить допустить гостя в комнату с неприбранной постелью.
      Пока Ирмантас в прихожей снимал пальто и ботинки, она дошла до кухни, определила гвоздику в небольшую хрустальную вазу на подоконник и поставила на плиту кофейник.
      — Элеонора, спасибо, сегодня я не буду пить кофе, — послышался за спиной голос Ирмантаса.
      Она удивленно обернулась. Адмирал стоял в дверях кухни, какой-то непривычный, предельно серьезный. И еще лицо, оно было у Ирмантаса непривычно одутловатым и посиневшим, такие лица она запомнила по больнице, добрая половина пациентов ревматического отделения страдала сердечной недостаточностью из-за тяжелого ревмокардита.
      — Ирмантас, ты плохо выглядишь. Давай я вызову тебе неотложку.
      — Не нужно, не отрывай понапрасну занятых людей.
      — Но ты действительно плохо выглядишь…
      — Я просто устал, только что с поезда. Ты же знаешь, в моем возрасте человек уже достаточно опытен, чтобы самому понять, когда ему требуется врач, а когда — нет. Так вот сейчас мне требуется не врач, а диван, чтобы хорошенько отдохнуть. Но сначала я хотел обсудить с тобой одно важное дело.
      — Настолько важное, что прямо с поезда нужно было идти ко мне, а не домой? — она присела на скрипнувшую табуретку. В то, что Ирмантасу не нужен был врач, верилось слабо, но сосед зачастую бывал чрезвычайно упрям, к тому же, взрослый человек действительно имеет право самостоятельно решать, когда ему обращаться к врачу.
      — Настолько, — он присел рядом, она обратила внимание, что левую руку он почему-то держит за спиной. Мысленно усмехнулась: вот и довелось побывать в шкуре старушки-процентщицы, сейчас окажется, что в руке — топор… Конечно, это было невозможно, но сама внешняя схожесть ситуации выглядела забавной.
      — Надеюсь, это не политика?
      — Нет, — Ирмантас улыбнулся и на мгновение в его глазах мелькнули прежние веселые искорки. Мигнули — и тут же погасли. — Политики тут и близко нет. Семейное дело.
      — Семейное? — изумилась Элеонора.
      Она знала, что жена Ирмантаса умерла довольно давно, еще в начале шестидесятых, второй раз он жениться не стал. От брака остались двое детей, сын и дочь, жившие где-то в Вильнюсе и довольно часто его навещавшие. Со стороны его отношения с детьми выглядели чуть ли не идеальными.
      — Да, именно семейное. В моем возрасте следует подумать и о разделе наследства. Завещание я написал уже давно, но есть пара вещей, о которых я не хотел упоминать в бумагах. Ты можешь их передать тому наследнику, которому я скажу?
      Элеонора на мгновение задумалась. На старости лет влезать в чужие семейные тяжбы совсем не хотелось, за свою долгую жизнь она не раз и не два видела, как близкие родственники при разделе наследства становятся злейшими врагами на всю оставшуюся жизнь.
      — А о чем именно речь?
      — Вот.
      В левой руке адмирала оказался офицерский кортик в парадных ножнах. Ирмантас положил его перед собой на стол, затем снял с левой руки свой старинный перстень и положил его рядом с кортиком.
      — Вот это прошу передать моему внуку Балису. И еще…
      Из внутреннего кармана пиджака адмирал достал толстый заклеенный конверт, так же положил его на стол.
      — Здесь — мое письмо к нему. Пусть откроет только после моей смерти.
      — Ирмантас, думаю, что вопросов о кортике не будет. Но твой перстень — вещь очень дорогая.
      Уж ей ли, искусствоведу, было не знать, какую сумму стоил этот перстень…
      — Я понимаю… Ты думаешь, что может вспыхнуть скандал?
      — Будешь убеждать, что скандала ни за что не возникнет? — улыбка у старушки получилась мудрой и лукавой одновременно. Элеонора не старалась специально добиться такого эффекта — это получилось само по себе. И снова у адмирала в глазах вспыхнула веселая хитринка. И снова — сразу пропала.
      — Не буду. Очень хочется верить, что не будет, но в жизни бывает всякое. Поэтому, предлагаю поступить так: если Балис не заглянет к тебе в первые дни — на девять дней, ты передашь перстень любому члену семьи. Думаю, в конечном итоге он все равно попадет к внуку, я говорил своим, что перстень должен достаться ему.
      — Хорошо, Ирмантас, если так, то я согласна: если твой внук обратиться ко мне первым, то я отдам перстень ему.
      — Отлично. Только вот еще что… Ты же его не знаешь?
      Она на мгновение задумалась.
      — Пару раз ты показывал фотографии. Он у тебя офицер, на Черном море служит, верно?
      — Верно, — улыбнулся отставной контр-адмирал, — в меня пошел мальчишка… Капитан морской пехоты.
      Он помолчал немного и добавил.
      — Но ты все-таки спроси его, какое прозвище у него было в детстве, ладно?
      — Хорошо, спрошу, — эта просьба ее озадачила. — А зачем?
      — Да просто так… Не забудешь?
      — Ирмантас, у меня ревматизм, а не склероз.
      — Молчу, молчу… — он шутливо поднял руки вверх. — Ладно, не придавай этому разговору слишком большого значения, вообще-то я не собираюсь умирать. Просто, проявляю предусмотрительность…
      Элеонора покачала головой. Она и раньше не раз замечала в Ирмантасе совершенно неправдоподобную, какую-то детскую наивность. Ни один взрослый человек не поверит в то, что другой взрослый человек затеет такой разговор на пустом месте. Что-то случилось у старика, что-то очень неприятное… Она еще раз внимательно посмотрела на синюшное лицо соседа. Все-таки, наверное, у него плохо с сердцем. И разумное поведение в этой ситуации одно: позвонить ноль три. Но… Это был Ирмантас, человек совершенно необычный, и ей не хотелось обидеть его недоверием. Поэтому она только сказала:
      — Хорошо, я спрошу его про прозвище, а что он должен мне ответить?
      — Разве я не рассказывал? — адмирал изумился совершенно натурально. — У него в детстве было прозвище Бинокль: у него очень острое зрение.
      — А если он не ответит? — Элеонора продолжала игру.
      — Тогда — не отдавай ему ничего. На девять дней отдашь все кому-нибудь из родственников и расскажешь про этот разговор, ладно?.. И вообще, пойду я отсыпаться… Что-то слишком много разговоров о моей смерти, я на это не рассчитывал.
      Адмирал улыбнулся, но она видела, что улыбка эта надуманная: глаза Ирмантаса оставались серьезными и печальными.
      — Ирмантас, я еще раз хочу тебе сказать, что, по-моему, тебе нужно обратиться к врачу.
      — Элеонора, я, конечно, не Сэм Клеменс, но слухи о моей смерти, похоже, тоже сильно преувеличены.
      После ухода адмирала Гаяускаса Элеонора Жвингилене позавтракала, выпила кофе, немного посмотрела телевизор. Все это время ее не отпускала мысль, что следует все же вызвать врача. Наконец, она не выдержала и набрала телефон скорой медицинской помощи…
      Попрощавшись с Элеонорой Андрюсовной, адмирал Гаяускас почувствовал странное облегчение. Он сделал все, что мог, остальное предстояло делать другим. Его теперь ждало Высокое Небо, где он сможет, наконец, отдохнуть. Еще немного — и он увидит отца, которого не видел целых семьдесят с лишним лет. Увидит всех Гисборнов, Литвиновых, фон Лорингеров в разные годы несших тяжкое бремя Хранителей. Еще немного… Сейчас ему надо только дойти до квартиры и лечь отдохнуть перед дальней дорогой.
      Вот и дверь. Он не стал запирать ее, чтобы не создавать лишних проблем тем, кто обнаружит его мертвое тело. Элеонора Андрюсовна, прячущая под напускной холодностью и чопорностью свою доброту, конечно, не утерпит и вызовет "Скорую помощь". Она же не знает, что врачи ему уже не помогут, они не в состоянии помочь мертвецу. Но ему их помощь и не нужна, он выполнил свой долг. Единственное, он не сумел передать Балису архив, но охранное заклятье откроет тайник носителю перстня…
      Ирмантас Мартинович прилег на диван. Так было легче, голова перестала кружиться, и сразу захотелось спать. Наверное, это было началом пути туда. Что ж, сон так сон. Если бы еще это был добрый и светлый сон.
      Последний сон, который увидел контр-адмирал Ирмантас Мартинович Гаяускас, был добрым и светлым. Стоял яркий и теплый солнечный день. За бортом баркентины «Альтаир» весело плескалось летнее море. Сидя у брашпиля, старый морской волк Альфред Мартинович Гаяускас (тогда, в марте семнадцатого, выдавая юного Густава фон Лорингера за своего племянника, папин вестовой придумал почему-то ему имя Альфред) покуривал папиросу и степенно беседовал с сидящим рядом мальчишкой. Паренек оказался влюбленным в море и ветер, и появление старой баркентины в гавани для него было светом в окошке. Вот и сейчас, глядя на старого боцмана (в этой, несостоявшейся, жизни он не стал ни адмиралом, ни капитаном, но это его не сильно огорчало) широко раскрытыми зелеными глазами, он чуть дрожащим голосом спросил:
      — Говорят, парусников на свете все меньше и меньше остается. Говорят, их скоро совсем не будет. Правда?
      — Неправда, — убежденно ответил Гаяускас. — Когда появились машины, глупые люди говорили, что на свете не останется лошадей. Разве это так? Паруса будут всегда, пока есть на свете три вещи.
      — Какие?
      — Ты и сам знаешь. Очень просто. Во-первых, море…
      — Во-вторых, ветер! — радостно перебил его мальчик. — А в-третьих?
      Имя мальчишки ему никак не удавалось вспомнить, но это было неважно. Затянувшись, Гаяускас ответил.
      — Люди, Мальчик. Такие, как ты.
      А дальше — только слепящий глаза свет Солнца, отраженный поверхностью моря.

      Это заведение не было ни самым дешевым, ни самым хорошим кафе в округе. Но вот по соотношению «качество-цена» (в народе совершенно неверно называемому "цена-качество") — могло претендовать на лидерство. И еще его плюсом было удобное расположение: всего-то и нужно выйти из метро "Белорусская-радиальная", пройти под мостом, от которого берет начало Ленинградский проспект, еще несколько шагов — и крутая лестница вверх завершается у дверей в кафе-шашлычную «Весна». В теплое время года рядом с кафе принимала гостей вместительная веранда, но сейчас, когда на улицах города лежал толстый слой снега, работали только внутренние помещения — кабинеты и небольшой бар на десяток столиков.
      В баре было тепло и уютно, только вот посетителей явно не хватало. За вторым столиком от дверей обосновались двое мужчин. Один — лысеющий, рыжеватый с тронутыми сединой бакенбардами не спеша потягивал из бокала пиво. Второй был помоложе, худощавый, в фиолетовом шерстяном свитере. Перед ним на столе стоял большой расписной чайник и фигурная стеклянная пиала: в «Весне» для чая вместо банальных чашек использовались именно такие пиалы. Молодые люди негромко беседовали, лишь изредка до стоявшей за стойкой официантки долетали обрывки фраз:
      — И посчитать градиент…
      — Синхронизация по порождающей Грани…
      — Сам смотри, направление вектора Мебиуса при этом будет…
      — Ерстка, а если теперь посчитать эффект Тарканова-Федорова…
      — Говорят, Мохов еще пятнадцать лет назад…
      — Ой, да что теперь только не говорят про Мохова…
      Очевидно, мужчины относились к тому племени инженеров-трудоголиков, для которых понедельник начинается в субботу, а заканчивается не раньше полуночи.
      Кроме них, в баре еще только один посетитель — за столиком у дальней стенки лысый усатый мужчина лет сорока медленно пил кофе, то и дело поглядывая на двери. Похоже, он кому-то назначил здесь встречу.
      И действительно, через пару минут в бар заглянули двое мужчин, которые тут же уверенной походкой направились к лысому. Первый был постарше, сильно за сорок, с густой коротко стриженой шевелюрой, когда-то черной как смоль, теперь уже более чем наполовину поседевшей. Второму на вид еще не было и тридцати, высокий, русоволосый. При виде их ожидающий радостно поднялся навстречу.
      — Ну, наконец-то, я уж заждался…
      — Здорово, Серёга…
      Лысый и седой обнялись.
      — Знакомься, это Толя Бреднев.
      — Сергей Клоков.
      Лысый обменялся с молодым крепким рукопожатием.
      — Ну, садимся.
      — Ирина! — позвал официантку лысый.
      — Да, что вы хотите заказать? — от стойки до столика всего-то четыре шага.
      — Значит, давайте нам водки бутылку.
      — Бутылку или в графине? — уточнила официантка.
      — Нет, бутылку. «Гжелку»… Так, три порции шашлыка. Что еще?
      — Салат надо какой-нибудь, — предложил от вешалки избавляющийся от пальто седой.
      — Точно, — поддержал его лысый, — три салата еще.
      — Какого?
      — Так, — лысый перелистнул страницы меню, — давайте-ка "Столичный".
      — Хлеб, соус нужны?
      — Конечно, что же за шашлык без соуса…
      — Еще что-нибудь?
      — Пока что все…
      Ирина кивнула и отправилась к выходу из зальчика, передать заказ поварам: прямого прохода в это помещение из кухни не имелось. Проходя мимо инженеров, немного притормозила, готовая и у них принять дополнительный заказ, но его не последовало.
      — Значит, такое дело, Сергей: Толя службу начинал у Балиса в роте…
      Лысый посмотрел на молодого с явным удивлением.
      — У Балиса в роте?
      Тот кивнул.
      — Девяносто первый год, весенний призыв. После карантина направили в роту капитана Гаяускаса. Только, он не долго после этого нами командовал: в сентябре девяносто первого его ведь уволили.
      — Но фундамент Тольке заложить он успел, — подхватил седой.
      — Ага, — снова кивнул Анатолий. — В общем-то, я военным стал под его влиянием. Думал после Армии обратно на завод возвращаться. Пока служил — завод-то почти встал. Сокращения сумасшедшие, кому я там нужен. А наш Кстово — городишко маленький, кроме как на НОРСИ и податься некуда. Ну там, молокозавод, автомастерские… Так не резиновые же… Короче, решил: буду служить…
      — И правильно решил, — усмехнулся седой, — таких бы офицеров нам побольше, да дерьма бы всякого поменьше…
      — Так не бывает, — как-то устало возразил лысый, — в любом большом деле сразу черви заведутся: есть, чем поживиться…
      Вернулась передавшая заказ на кухню Ирина. Она, было, хотела вернуться к стойке, продолжить разговор с подругой-барменшей, но ее планы нарушил один из инженеров.
      — Принесите мне еще кружку пива.
      — Снова "Сибирская корона"?
      — Да, пожалуйста.
      А трое офицеров за дальним столиком продолжали свой тихий разговор.
      — …ну а после штурма, естественно, дали выходной, ребята вечеринку небольшую устроили. Ну и стали пить за первого командира, это же все равно, что первый учитель.
      — Вот тут товарищ генерал на меня особое внимание и обратил, — улыбнулся Анатолий.
      — Еще бы не обратить, — усмехнулся седой. — Знаешь ли, то, что мы тогда пережили в Вильнюсе, не забывается. Так же, как теперь все, кто брал «Норд-Ост» — не забудут.
      — Да вообще ни один бой, наверное, не забудешь, — предположил Клоков.
      Собеседники согласно кивнули, подтверждая правоту Сергея.
      Ирина между тем принесла на столик приборы, плетеную хлебницу с кусочками нарезанной буханки, а во второй заход — бутылку с бело-голубой этикеткой и три маленьких рюмочки — под водку.
      — Так, Валерий, разливай по первой.
      — Ждать салат не будем?
      — Чего тут ждать…
      — Тоже верно…
      Седой аккуратно разлил прозрачную жидкость по рюмочкам.
      — Ну, товарищи офицеры, давайте вспомним… Друга, боевого товарища, командира… В общем, за Балиса — не чокаясь…
      Несколько мгновений все помолчали.
      — А Вы его с детства знали? — поинтересовался Анатолий у Клокова.
      — С первого класса вместе учились, — ответил Сергей. — У меня отец как в сорок седьмом в Вильнюс приехал, так там и остался. Я себя в детстве коренным вильнюсцем считал. А Бинокля как раз — нет, да он и сам Питер не меньше Вильнюса любил. Каждое лето в сентябре обязательно рассказывал, как он там, у деда, отдыхал. Ирмантас Мартинович в Вильнюс переехал только в семьдесят шестом, у него как раз юбилей был. А Балис в тот год еще в Севастополь ездил, все уши потом про ту поездку прожужжал.
      Клоков улыбнулся, вспоминая детство.
      — Да, классная была у нас компания… А теперь как разметало…
      — А кстати, кто теперь где? — поинтересовался седой.
      — Кто где, — снова улыбнулся Клоков. — Гурский еще в девяностом на историческую родину рванул, в Холоне сейчас живет, программист. Мишка Царев — в Киеве, в биохимики переквалифицировался, длину ДНК меряет. Макс Клюгер — в Ростове, ездил к нему в прошлом году, пока здоровье позволяет — летает. Обратно он меня в Москву вез. Звучит: "Командир корабля пилот первого класса Максим Адольфович Клюгер и экипаж приветствуют вас на борту нашего самолета".
      Представив себе такое объявление по воздушному лайнеру, Валерий и Анатолий расхохотались, а Клоков продолжал:
      — Дэйвид Прейкшайтис стал врачом, иногда пишет мне из Каунаса, Иво Рооба в Таллин перебрался, он же эстонец. Стал менеджером по продажам компьютеров, в Москву пару лет назад приезжал на выставку, встречались. Ну и Шурка Царьков теперь где-то в Сибири, футболистов тренирует.
      Воспоминания были прерваны появлением Ирины, подавшей салат.
      — Хорошая компания, — вернулся к разговору седой, когда официантка отошла. — У вас в классе что, одни мальчишки, что ли были?
      — Да нет, девчонки, конечно тоже. Только сначала нам было не до них, а потом им уже не до нас. Про девчонок мне легче рассказать про выпуск через год после нас. Правда, их разметало посильнее… Нора Тракине аж в Веллингтоне теперь живет и зовется Норой Пламмер.
      — Эх ты, — не удержался Валерий. — Это где ж ее с мужем жизнь свела?
      — В Вильнюсе, в Вильнюсе… На какой-то сельскохозяйственной презентации.
      — Вот ведь поворот, — покачал головой Анатолий. — Сходила на презентацию — и вперед, на другой конец земного шара.
      — Мир тесен, — наставительно произнес седой. — Ладно, давайте-ка по второй. За Маргариту. Я ее, правда, не знал, Толя тоже. Но любили они друг друга — это точно. Дай Бог всем супругам такой любви.
      И снова не чокаясь, молча выпили. Слышно было, как рассчитывались покидающие кафе инженеры.
      — Давайте-ка с закуской, — предложил генерал, пододвигая к себе салатницу, — это в двадцать-тридцать можно хоть литр без закуски усосать. А мне уже…
      — Ладно, не надо прибедняться, — несколько недовольно пробурчал Клоков, так же приступая к салату. — Если надо, то, наверное, и сейчас литр тебя с ног не свалит.
      Анатолий спешно нагнулся, чтобы начальник не заметил его улыбку.
      — Именно, что "если надо", — наставительно заметил седой. — А сюда мы пришли все же Балиса вспомнить, а не нажраться. Хотя, иногда как вспомню те дни, и хочется надраться по черному.
      — Из-за Балиса?
      — Не только… И из-за Виктора тоже… Наивные мы тогда были, верили…
      — А сейчас не веришь? — поинтересовался Сергей.
      — А сейчас — как у Высоцкого:
 
"Надеемся только на крепость рук,
На руки друга и вбитый крюк,
И молимся, чтобы страховка не подвела…".
 
      Такие вот дела… А тогда доверчивые были слишком… Вот и получилось, что кто-то руки друга не дождался. Не потому, что боялись, не потому, что друзьями плохими были… Потому что верили, что за нас это сделают другие, кому положено… А сейчас я вот их, — генерал кивнул на Бреднева, — другому учу.
      — Своих прикрываем сами. До конца операции, — откликнулся тот.
      — Верно. Не уйди бы я тогда от телецентра — хрен бы Виктора кому-то оставили. И Балиса бы с семьей сами вывезли.
      — Ты же рассказывал, что ему предлагали…
      — Предлагали… Толку-то… Не предлагать, делать было надо… Никто ведь и подумать не мог, что так все обернется. Как же эти сволочи быстро до него добрались…
      — Самое странное, — задумчиво заметил Клоков, — до сих пор никто не знает, кто это делал. Рома, сестра Балисова…
      — Рома? — удивился Бреднев.
      — Обычное литовское имя, ее так в честь бабушки назвали, — пояснил Сергей. — Так вот, она замужем за каким-то большим человеком в их армии, короче, выясняли там втихаря, что и как. Получается — все не при чем, никто ничего о Балисе вообще не знал.
      — Все не причем, а автокатастрофу все же кто-то устроил. Или ты веришь в несчастный случай?
      — Не верю. Но и того, что произошло, объяснить никак не могу.
      — Да и я не могу, — устало кивнул седой. — Мерзкое было время. Знаешь, иногда даже хочется рукой махнуть, гори оно все синим пламенем, не будем старого вспоминать, лишь бы нового не наворочали. Столько грязи было — молодежи и не представить себе.
      — Я, между прочим, неплохо все помню, — обидчиво произнес Анатолий.
      — Тоже мне, молодежь нашлась тридцатилетняя, — махнул рукой седой. — Я не про тебя, я про тех, кому сейчас по двадцать, кто те годы детьми были. Или вон про Сережкиных детей. Как твои, кстати?
      — Да нормально. Не без глупостей, конечно, особенно старший, ну так у него, как раньше модно было говорить "переходный возраст".
      — Ага, — генерал словно что-то подсчитал в уме, — Димке же твоему четырнадцать, правильно?
      — Правильно.
      — А двойняшки твои родились в девяносто третьем, значит, им в этом году будет десять.
      — Двадцать шестого апреля, — улыбнулся Сергей.
      И снова к столу подошла официантка, на подносе у нее были тарелки с шашлыком и соусницы.
      — Еще что-нибудь хотите заказать? — спросила она, мило улыбаясь.
      — Нет, спасибо. В другой раз, когда времени у нас будет побольше, — пообещал седой.
      — Семь вечера, куда торопиться-то? — взглянув на часы, поинтересовался Клоков.
      — Эх, Сергей, забыл ты уже, что значит служба, — печально вздохнул генерал.
      — Забыл, — согласился Сергей. — Сколько уж лет прошло, как из Армии выперли, пора бы уж и забыть.
      — Ага, выпрешь такого, — усмехнулся собеседник. — Вот, Анатолий, настоящий офицер, вот с кого пример брать нужно. Его, понимаешь, в дверь, а он — в окно. Из Армии уволили — он теперь в кадетском корпусе работает.
      — Ага, ты лучше парню расскажи, как я три года квартиры всяким там ремонтировал, да по ночам бомбил. Особенно, на твоем джипе. Вот смеху было.
      — Это серьезно? — недоуменно посмотрел на седого Анатолий.
      — Было такое, — кивнул тот. — Когда его «Москвичок» в ремонте был, давал я ему джип свой. Надо же товарища выручать.
      — Да уж, поработал я тогда на славу, — откинулся на спинку стула Клоков. Помню, как-то ночью подобрал двоих у ВДНХ. Поддатые слегка. Думал — клиентура из «Космоса». А оказалось мужики — болельщики футбольные, из Ярославля вернулись. За командой, понимаешь, ездили. И не пацаны зелёные, как по телевизору показывают, а солидные люди. Один — финдиректор, второй — тоже бухгалтер. Всю дорогу мне про своё великое «Динамо» рассказывали.
      — Надоели? — сочувственно спросил седой.
      — Почему — надоели? Нормальные ребята, как говорится, дай им бог. Только обидно было: они вот могут среди недели в Ярославль на день сорваться, а я — нет. А чем я хуже? Что, голова не варит или руки не под то заточены? Я ведь не из тех, кто гвоздя в стенку вбить не может. А получается, что не нужны мои способности никому были… Вот что обидно-то…
      На минуту за столом воцарилось неловкое молчание.
      — Ладно, — решительно произнёс седой. — Было, да прошло. Теперь-то ты человек нужный и поездку в Ярославль зарабатываешь, верно?
      — И не только в Ярославль, — усмехнулся Клоков.
      — А раз так, то давай еще раз вспомним Балиса… За то, что человек долгу своему верен был до конца.
      И снова — не чокаясь, до дна…
      — Нет, все-таки, насколько несправедливо, — прервал молчание седой. — Столько лет прошло — себя ругаю, что тогда их не уберег… В газетах пишут, мол, привыкли чужими жизнями жертвовать… Идиоты… Знали бы они, каково смерть своих подчиненных переживать…
      — Да не читай ты газет, — посоветовал Клоков. — Или относись ко всему спокойнее. Пора бы научиться отличать третью страницу «СПИД-инфо» от передовицы "Правды".
      — Да я-то отличать давно научился… А люди вокруг…
      — А что люди? Нам с тобой до сих пор многое непонятно, а уж им-то как во всем разобраться?
      — И что же делать?
      — Сам говорил: жить. Жить и делать свое дело… На совесть. А время все расставит по своим местам.
      — И ты веришь, что расставит?
      — А то ты не веришь? Конечно, расставит. Вот смотри, тогда, в девяносто втором Балису пришлось уезжать из России, чтобы не арестовали, как преступника. А доживи он до наших дней? Да ему бы только спасибо сказали, за то, что он таких вот ребят для страны подготовил, — Клоков кивнул на Бреднева. — Да еще, может, и в Армию бы предложили вернуться бы. Мне вот уже предлагают.
      — Серьезно? Ну а ты?
      — Думаю… Прикипел я уже за эти годы к пацанам-то, бросать их не хочется. Сам говоришь, первый командир — как первый учитель. А учителю своих учеников бросать как-то не пристало.
      — Тоже верно… Ладно, надо все же как-то более обстоятельно встретиться и вспомнить Балиса. А то все так на ходу. Бежать нам с Толей уже пора.
      — Так приезжай в гости, мы с Раей всегда тебе рады. А уж про ребят и говорить нечего. И Димка, и Балька с Риткой.
      — Это Вы своих назвали… в честь них?
      — Ну да, — кивнул Клоков. — Когда в девяносто третьем родились двойняшки, да еще и мальчишка с девчонкой, я подумал — это уж сам Бог велел. Так вот и назвал. Рая согласилась, она же их тоже знала. Не так, чтобы хорошо, но на свадьбе у нас они гуляли, да и потом мы встречались нередко. Последний раз — в восемьдесят девятом мы в Крым отдыхать ездили. Ну, уж как тут было в Севастополь не заскочить…
      — Да… Ладно, Сергей, разливай остаток. Давай, чтобы помнили мы и никогда не забывали. Тех, кто не дожил… Москва-Таганрог-Н.Новгород — Радужный-Киев-Москва.
 
        2001—2003.