— Держи.
      Отчаянно-весёлый Сашка во весь рот улыбался с рисунка. Но где-то в глубине его глаз проглядывала тщательно скрываемая грусть.
      — Анна-Селена, похоже, ты рисовала нас всех? — предположил Наромарт.
      Вампирочка молча кивнула.
      — А когда? — не утерпел Серёжка. — Я тебя никогда с карандашом не видел.
      — Ночами, — просто ответила Анна-Селена. — Ты же знаешь, что мне не нужно спать. И свет мне тоже не нужен, я вижу иначе, чем люди.
      Мальчишка молчал, не в силах справиться с охватившим его удивлением.
      — Что ж, доставай остальные портреты, — предложил чёрный эльф. — Посмотрим, какими мы получились.
      Девочка кивнула и робко попросила:
      — Только вы не очень ругайте, если не понравится.
      — Не знаю, кому как, а мне очень понравилось, — заявил Сашка.
      — Саша прав, — поддержал подростка Наромарт. — Три рисунка и все отличные. Можешь мне поверить, я всё-таки эльф, а эльфы считаются самыми строгими и знающими ценителями живописи.
      Анна-Селена снова кивнула и протянула ему целую пачку листов.
      — Вот.
      Сверху оказался портрет Балиса. Если до этого на рисунках были только лица, то морпеха девочка нарисовала сидящим возле костра с виуэлой в руках.
      — Балис Валдисович, Вы на гитаре играете? — изумился Серёжка. Аналога к слову «гитара» в морритском мальчишка не обнаружил, поэтому в концовке предложения он перешел на русский.
      — Это не гитара, а виуэла, по-здешнему называется олинта. Я действительно умею на ней играть.
      — И поёте?
      — И пою. А что?
      — А здесь такой у Вас нет? — вместо ответа снова спросил мальчишка.
      — Есть. Где бы ещё меня Анна-Селена с ней увидела.
      — Тогда почему Вы ни разу на ней не играли?
      Серёжка был прав: после побега из Толы Балис музыкальный инструмент в руки ни разу не брал. То времени не было, то настроения.
      — Как-то всё не складывалось. Хочешь, сегодня небольшой концерт устроим? По случаю… Сашиного неожиданного возвращения
      — Ага, — Серёжка расплылся в довольной улыбке.
      Следующим шел портрет Наромарта. Девочка снова изобразила только лицо, ничуть не преуменьшая уродства, но эльф на потрете совсем не казался страшным. Через искаженные черты на портрете, как и в жизни, проступали доброта и мудрость целителя.
      — Спасибо, малышка, — растроганно произнёс Наромарт. — Я не мог на такое и надеяться.
      — Это намного меньше того, что ты сделал для меня… и для Жени, — возразила маленькая вампирочка.
      — Как знать, Анна-Селена, как знать, — покачал головой чёрный эльф, но развивать тему не стал.
      В глубине души Нижниченко опасался, что неудачным окажется именно его портрет. Конечно, девчушка талантлива, но слишком мала, а потому просто обречена на нестабильность. Мало опыта, не огранённый талант, не набитая рука. Пять на редкость удачных рисунков подряд — уже чудо. Вряд ли шестой будет таким же.
      Но и шестой оказался ничуть не хуже. На первой взгляд мрачное и унылое лицо на портрете скрывало в себе ум, хитринку и глубоко спрятанный юмор. Похожий портрет Мирон вместе со своими сокурсниками по "одесской школе" подарили после её окончания горячо любимому руководителю, генерал-лейтенанту Семёну Абрамовичу Цевелёву. Так и рисовал его профессиональный художник и коренной одессит, а не десятилетняя девочка.
      "А вообще-то, если посторонний человек видит меня таким, значит, я добился, чего хотел", — усмехнулся Мирон. Каждый безопасник из "одесской школы" мечтал быть похожим на её создателя и бессменного шефа. Мечта сбылась…
      — Аня, мне тоже очень нравится. Наверное, ты много занималась рисованием дома?
      — Конечно. Я уже второй год специализируюсь на дизайнера. Мой проект даже прошёл в финал на… государственном конкурсе.
      Слова «федеральный» в местном языке не нашлось.
      — Это серьёзно, — одобрительно кивнул Нижниченко.
      На последнем листе оказалось изображение Женьки. Губы на портрете было плотно сжаты, так, что опознать в нём вампира было невозможно, а само лицо имело насторожено-агрессивное выражение. Словно подросток опасался, что кто-то прямо сейчас его заденет и заранее готовился к отпору.
      — Похоже, — усмехнулся Сашка.
      Женька независимо хмыкнул и забрал рисунок. Что бы там не говорили, но ведь и вправду получилось очень похоже.
      — А меня разве нет? — растеряно спросил Серёжка. У мальчишки от обиды даже губы задрожали.
      Анна-Селена виновато моргнула.
      — А твой портрет я нарисовать не успела. На Дороге я никого не рисовала, в караване, сам знаешь, не могла. Потом тебя долго не было. А дальше — ну, ты понимаешь…
      — Шипучка тоже появился "дальше", — недовольно пробурчал мальчишка.
      — Он очень колоритный, его рисовать было интересно, — беспомощно пояснила девочка.
      "А меня, значит, не интересно?" — хотел ядовито спросить паренёк, но передумал. Подружка выглядела такой огорчённой, что совсем не хотелось её добивать. И потом, если разобраться, то никого рисовать она не обязана. Другое дело, что обидно: всех нарисовала, а его — нет.
      — Серёжа, ну не обижайся, — попросила маленькая вампирочка. — Я обязательно тебя нарисую. Или хочешь, я тебе один рисунок дам, когда я его рисовала, то про тебя думала.
      Женька хмыкнул. "Про тебя думала…" Уси-пуси, у малышни, кажется, любовь. Да знают ли они куда и как? И чем, небось, ещё не отросло. Сам Женька, правда, ещё никого не любил, но историй про это наслушался, а так же насмотрелся картинок и таких специальных фильмов.
      — Какой рисунок?
      — Вот.
      Из пустоты возник ещё один листок бумаги. На нём была изображена палуба плывущего по морю корабля. Вдали из воды поднимался краешек солнца. А у борта стоял мальчишка. Тонкий, узкоплечий, с разлохмаченными ветром волосами, он, казалось, был устремлён вперёд, навстречу восходящему светилу. И хоть обращенного к восходу лица не было видно, никаких сомнений не оставалось: это был именно Серёжка.
      — Классно, — на русском довольно воскликнул мальчишка. Вся обида растаяла в один момент, словно кусочек льда из размораживаемого холодильника под струёй горячей воды. Переходя на понятный Анне-Селене местный язык, он попросил: — Можно, я тоже возьму его себе?
      — Бери, конечно. А портрет я ещё обязательно нарисую.
      — Ну, если хочешь, — мальчишка немного смутился. Минуту назад он был недоволен недостатком внимания к своей персоне, а сейчас уже страдал от её избытка.
      — Хочу, хочу, — заверила девочка.
      — Так, молодёжь, доедаем ужин у кого осталось и перебираемся на полянку, — скомандовал Мирон. — Дак хоть и задерживается, но прилетит обязательно. Да и темнеет уже во всю.
      — А пока они перебираются, мы с тобой сходим за олинтой и заодно обсудим наши дальнейшие планы, — предложил Гаяускас.
      — Можно.
      Когда друзья оказались в глубине дома, Балис, перейдя на всякий случай на русский язык, поинтересовался:
      — Ты это серьёзно насчёт остаться?
      — Вполне серьёзно рассматриваю такой вариант. А ты — нет?
      — Пока ты не сказал — даже и не думал об этом. Нет, имел ввиду, конечно, что может придётся в этом мире долго жить. Год, два, сколько нужно. Но всегда держал в уме, что как только у нас появится возможность вернуться — сразу вернёмся.
      — Почему?
      — Почему? — задумчиво переспросил морпех. — Знаешь, я об этом даже и не думал, вопрос такой и не возникал.
      — Теперь вот возник.
      — Если возник… Если вопрос возник, то я так скажу: чужые мы здесь, Мирон, понимаешь? У них свой мир, своя жизнь. Мы тут с нашими знаниями и умениями таких дров наломать можем. Думаешь, нам за это скажут "спасибо"?
      — Понятно, — кивнул Мирон, а затем, старательно и очень похоже имитируя эстонский акцент продекламировал: — Суверенная Эстония сама решает, какую политику проводить в отношении мигрантов, оказавшихся на её территории в период Советской оккупации, и никому не позволит вмешиваться в свои внутренние дела.
      Балис нахмурился.
      — Неостроумно. И смеяться тут не над чем.
      — А я и не смеюсь, я вспоминаю. Девяносто третий год, Тарту, госпожа Снежана… Нет, не Снежана… Как же её звали? А, точно: Каролина… Каролина… Чёрт, совершенно забыл фамилию. Старость — не радость.
      — Ну, до старости тебе далеко, — Балис вполне натурально усмехнулся, но в душе, наоборот, почувствовал себя скверно. Прибалтийский сепаратизм был для бывшего советского офицера не просто болезненно, а кровоточащей темой. Не стоило Мирону касаться старой раны, ох, не стоило.
      — И всё-таки забыл. Я ж в Эстонии был всего два раза. В первый раз — как раз в девяносто третьем, попал под руку начальству сопроводить культурную делегацию. Ну, понимаешь, Тарту, университет, великий Лотман, всё такое…
      — Прямо-таки великий? Никогда не слышал.
      — Не интересовался, значит, семиотикой?
      — Да я как-то всё больше тем, что стреляет и плавает, — развёл руками Балис, не очень понимая, шутит Мирон или говорит серьёзно.
      — Жаль, — Нижниченко вздохнул, и Гаяускас понял, что друг предельно серьёзен. — В своём деле Лотман действительно велик. Как Колошенко в своём. Просто — профессии у них разные… Так вот делегация наша тогда и попробовала поднять вопрос предоставления гражданства Эстонии этническим украинцам. Вот и услышали от мадам Каролины такую отповедь.
      — И к чему ты это мне рассказываешь?
      — А вот к чему. Представь, весна девяносто девятого, то же Тарту. Фестиваль славянской культуры. Делегация Юго-Западной Федерации на уровне министра. То же самое от соседей. И вот эта же мадам Каролина… нет, ну ты подумай, не вспоминается фамилия, да и всё тут…
      — Да фиг с ней, с фамилией…
      — Тоже верно. В общем, эта же госпожа Каролина сначала приветствует каждую делегацию на своём национальном языке, а переговоры о дальнейшем развитии и укреплении культурных связей проходили по большей части на русском. Всё-таки у нас он второй государственный.
      — Что, убеждения поменялись? — скорее из вежливости, чем из интереса спросил Балис.
      — Господи, да какие там убеждения… Откуда бы им взяться… Место в голове для них нет, всё одним занято: с кем бы ночь переспать. Синдром пятикурсницы.
      — Синдром кого? — изумился Гаяускас.
      — Пятикурсницы. Неужели не слышал в курсантские годы?
      — Не приходилось.
      — Дикий народ — военные, — констатировал Нижниченко. — Бородатейшей же анекдот. В общем так. Первокурсница: "Никому! Никому! Никому!". Второкурсница: "Только ему! Только ему! Только ему!". Третьекурсница: "Только своим! Только своим! Только своим!". Четверокурсница: "Всем! Всем! Всем!". Ну, и пятикурсница: "Кому?! Кому?! Кому?!"
      Отставной капитан хмыкнул.
      — Вышла бы замуж…
      — Да была она замужем, — махнул рукой Мирон. — Это состояние души, а не тела. Из тех дамочек, что за ночь секса продадут Родину, друзей и мужа без размышлений. Детей и родителей — возможны варианты. Это надо уже изучать глубже и конкретнее.
      — Ты её что, вербовал? — изумился Балис.
      — Очень надо. Средней руки чиновница из Министерства Культуры. Что от неё зависит, что она знает? Разве что агентом влияния для массовки, так зачем нам такие агенты в Эстонии? Настолько серьёзных интересов там у нас нет.
      — Да? А как же предоставление гражданства этническим украинцам?
      — Нормально, предоставилось. Ещё в девяносто четвёртом. Просто, изменились не убеждения мадам Каролины или там кого-то ещё, а обстановка. А все эти Каролины — им на всё наплевать, они всегда служат тем, кто их кормит и…
      — Догадываюсь…
      — Именно. Сохранись СССР, поверь, такая Каролина и там бы не затерялась. С той же самой педантичностью заставляла бы эстонских детей учить русский язык и чувствовать себя частичкой единого советского народа. Получала бы благодарности по профсоюзной линии…
      — Охотно верю. Думаешь, не видел таких старательных? Слушай, а что всё-таки за обстоятельства-то такие?
      — Я ж тебе рассказывал, что у нас девяносто третьем было. После этого Лондон и Вашингтон зарвавшихся националов хорошенько встряхнули. В Латвии всё быстро поняли, а в Эстонии соображали долго… Пока не надоело, что у всех соседей уровень жизни в два раза лучше, чем у них. В общем, нормальные люди подвинули особо национально озабоченных, кстати, с обеих сторон, и стали наконец, страну обустраивать.
      — И как успехи?
      — Не знаю. Я ж из осени того же девяносто девятого на Дорогу попал. Да и потом, откровенно говоря, Прибалтика меня особо никогда не интересовала. Хотя, конечно, Старая Рига…
      — Ничего особенного в Старой Риге, — ревниво заметил Балис. — Один квартал старины, да и то новоделы кое-где напиханы. На площади Латышских стрелков, помню, пятиэтажку какую-то сварганили. Крепостной стены — метров пятьдесят, да и та, подозреваю, новодел. Шведские ворота, Пороховая башня — и ничего больше. А вот в Таллине Старый Город — целый район. И крепость почти целиком сохранилась. А уж Вильнюс…
      — Извини, дружище, в Вильнюсе я вообще не был, а в Таллине — только проездом. Старый Город — только издалека. А если будешь дальше требовать объективности, то вот расскажу, как в девяносто шестом бывал в Праге…
      — Какая интересная у людей жизнь, — деланно восхитился Гаяускас, и друзья весело рассмеялись. А потом морпех продолжил: — Но ты всё-таки не прав. Никто нас, конечно, отсюда не гонит и мигрантами или как там ещё не называет. Наоборот, рады будут, если мы останемся. Но мы-то сами… Понимаешь, для этих украинцев и русских, которые в Эстонии живут Родина — уже там. Не для всех, конечно, но для большинства. Какой там чемодан-вокзал. Куда им ехать? Россия, конечно, примет, а только они потом до конца жизни родную Эстонию помнить будут. У нас-то в Литве вопрос просто решили: неважно кто ты по нации. Живёшь в Литве — получи гражданство, если хочешь. Не было у нас «неграждан». На моей Грани, по крайней мере.
      — На моей тоже, — поспешил успокоить друга Нижниченко.
      — Но были те, кто уехали. Потому что для них Литва была только временным местом проживания, не более. А Родина — где-то в другом месте. Нет, я не говорю, что они были плохими людьми, что делали для Литвы зло, но… Понимаешь, если человек может в любой момент бросить… не знаю как сказать… страну, землю… Но ты понимаешь?
      — Конечно, понимаю, — заверил Мирон. Да и чего тут было не понять.
      — Если он сам считает себя чужим, то откуда у него право решать, какой дальше быть этой земле и как на ней жить людям?
      — Согласен.
      — Вот… А здесь, на Вейтаре, мы всё-таки чужие. И, боюсь, своими никогда не станем. По крайней мере, я не стану, — подвёл итог Гаяускас.
      Мирон задумчиво кивнул.
      — Ну, да. Как там было: "она ненадёжный союзник. Если сейчас зазвонит телефон, и скажут: "Нийя, твоя планета нашлась…". Вроде, не переврал?
      — Э-э-э…
      Отставной капитан лихорадочно вспоминал источник пришедшей другу в голову цитаты. К счастью, в ней содержалось имя.
      — "Через тернии к звёздам"?
      — Точно.
      — Хороший фильм. Момент помню: это Степан своей бабушке говорит. А вот точный текст, извини, давно забыл: сколько лет прошло. Это у тебя память, как магнитофонная плёнка.
      — Преувеличиваешь, — улыбнулся Нижниченко, но глаза у него оставались серьёзными. — Но ты мне на один вопрос ответь: если чужим ничего решать нельзя, а мы, я согласен, своими не стали, то нагрешили мы капитально. Пока ребят из плена добывали, не смотрели, куда щепки летят. Ящерку вот из рабства освободили, легионеров потрепали, ты с Инквизицией аграрный вопрос обсудил. Как с этим быть?
      — Да очень просто. Мы не светлое будущее Вейтаре добывали, а решали свои проблемы. Не наша вина, что ребят украли. Освободить их мы имели полное право, да и средства применили адекватные. Никакого напалма и вакуумных бомб. Про ядерное оружие молчу.
      Мирон не выдержал и усмехнулся, но Балис с серьёзным видом продолжал.
      — А что касается Рии, так нам право решать её судьбу отдали совершенно добровольно. Всё законно.
      — Ская Серёжа выпустил незаконно.
      — Не будь занудой, дружище. Имеет право мальчишка немного поиграть?
      Дальше выдерживать серьёзный тон было невозможно, и друзья, наконец, расхохотались.
      — Ладно, — решительно сказал Нижниченко. — Я с тобой согласен. Даже сразу был согласен. Но лишний раз проверить решение не мешает.
      — Значит, уходим ночью?
      — Значит, уходим. А сейчас пошли к остальным.
      — Пошли. Серёжа, наверное, заждался. Очень ему хочется послушать, как я на гитаре играю, он же ни разу не слышал.
      — Кстати, что ты там с ним в лесу такого сделал? То он ходил, словно в воду опущенный, а тут прямо расцвёл.
      — Что я мог с ним сделать? — усмехнулся Гаяускас, выходя из комнаты. — По душам поговорил, только и всего.
      — Удачно поговорил.
      — Не забывай, мы с ним вместе через такие передряги прошли, что теперь понимаем друг друга почти с полуслова. Почти так же, как у нас с тобой.
      — Да в тебе выходит, великий педагог прячется, — не упустил случая сыронизировать Мирон.
      — А это у меня наследственное, — хладнокровно пояснил Балис. — Я разве тебе не рассказывал, что дед у меня одно время был завучем в рижском Нахимовском училище.
      — Никогда не рассказывал… Погоди, а ты не путаешь? Какое Нахимовское в Риге?
      — Не знаю, как на твоей Грани, а на моей после войны было. Потом закрыли.
      — Гм… Наромарт, если помнишь, предполагал, что до начала шестидесятых Грань у нас с тобой была общей. Хотя, конечно, с полной уверенностью этого утверждать нельзя.
      Пока офицеры обсуждали дальнейшие планы, остальные путешественники удобно расположились на лугу и разожгли небольшой костерок. Сашка и Серёжка жарили над огнём на прутиках кусочки мяса и репы, видимо посчитав, что ужин — ужином, а лакомство — само по себе. И все с нетерпением ожидали концерта, даже Наромарт и Анна-Селена, не понимавшие русского языка. Ведь хорошая песня производит впечатление, даже если она поётся на незнакомом языке.
      — Балис Валдисович, а Вы какую песню будете петь? — нетерпеливо поинтересовался Серёжка.
      — А что, есть предложения? — спросил в ответ капитан и начал настраивать инструмент.
      Мальчишка смутился. Под гитару во дворах по вечерам иногда пели старшие ребята, только мелкоту вроде Серёжки они гоняли, да и сами младшие вовсе не горели желанием сидеть и слушать малопонятные песни, когда вокруг столько более интересных занятий. Например, каждый знает что сумерки — самое лучшее время для игры в прятки.
      — Балис Валдисович всё время поёт какие-то несерьёзные песни, — съехидничал Женька. — Даже не похоже, что он офицер.
      — Настоящие офицеры часто совсем не похожи на офицеров, — полушутливо вступился за друга Мирон. — Я вот, в бытность офицером плотницким делом подрабатывал, кроме шуток. Тоже, наверное, не похоже?
      Маленький вампир кивнул.
      — Ну, раз у меня уже сложилась репутация, не стану её нарушать, — вслух решил Балис. — Песенка про двух братьев, которым вечно на месте не сидится. Вроде как наши Саша и Серёжа.
      Мальчишки, не сговариваясь, смущённо потупились. А Женька немедленно перевёл краткое содержание песни на морритский, чем вызвал у анны-Селены дополнительный интерес.
      Гаяускас, настроив, инструмент, взял первый аккорд. Правда, текст по сравнению с каноническим пришлось немного изменить, но это не страшно. Авторскую песню во время исполнения часто переиначивают в соответствии с предпочтениями той компании, где она исполняется. Нашим планам — каюк! Наша мама на юг Улетела недавно. Это ж каждый поймёт, жизнь без мамы не мёд, А с отцом и подавно. В доме трам-тарарам, папа нас по утрам Кормит жжёною кашей. Он в делах, как в дыму, и ему потому Не до шалостей наших. А пошалить хочется очень, Мы ведь не так много и хочем! Каждый отец и даже отчим Это поймёт. Вот вчера, например, я такое имел — Полетать захотелось. И, была, не была, два бумажных крыла Мы приделали к телу. И пошли на балкон, — пусть на нас из окон Поглядят домочадцы. Как с балкона мы — ах! Сиганём на крылах, Чтоб по воздуху мчаться! Плыли внизу реки, поляны бы, У всех бы пап падали шляпы! Вот красота, только бы папа
      Не увидал! Я уже улетал, но отец увидал. Представляете жалость? Он расширил глаза и схватил меня за То, что ближе лежало. Папы страшен оскал; я от папы скакал, Как лошадка в галопе. И как будто коня, папа шлёпал меня По гарцующей попе. У всех отцов богатый опыт По мастерству шлёпанья попы. Вот подрасту, и буду шлёпать Папу я сам! Мы отца не виним, мы помиримся с ним И забудем о ссорах. Есть такой порошок, с ним взлетать хорошо, Называется — порох. Мне б достать порошка, пол посыпать слегка, Кинуть спичечку на пол. Как взлететь я хотел! Что ж, коль сам не взлетел, Так взлечу вместе с папой!
      — Классно! — первым нарушил молчание восхищенный Серёжка.
      — А как это мама может на юг улететь? Она что — птица? — спросил обескураженный Сашка.
      Женька и Серёжка в ответ неприлично расхохотались.
      — На самолёте она улетела, — пояснил Мирон. — Помнишь, где мы с тобой познакомились?
      — Самолёт — это аэроплан? — уточнил казачонок. А после подтверждения удивился ещё больше: — Да кто же это женщин в военный самолёт пустит?
      — Во-первых, Саша, женщины с техникой обращаться умеют не хуже мужчин, — как всегда обстоятельно принялся объяснять Нижниченко. — В Великой Отечественной войне, о которой я тебе столько рассказывал, участвовало несколько женских авиационных полков.
      Женька такое заявление встретил недоверчиво. Воевать на Великой Отечественной женщины, конечно, воевали, это известно. В том числе — и лётчицами, немцы их ещё "ночными ведьмами" называли. Но чтобы целый женский авиаполк… Только не имел обыкновения генерал Нижниченко врать по мелочам. Неужели, такое и правда было?
      — Так прям и полков? — не удержался Сашка.
      — Так прямо и полков. Разведывательных и бомбардировочных.
      — И командовали тоже женщины?
      — Как когда.
      Мирон лихорадочно вспоминал давно прочитанные книги.
      — Сто двадцать первым гвардейским командовала Герой Советского Союза, полковник Марина Михайловна Раскова. А когда она разбилась, командование принял полковник Марков.
      Углядев вспыхнувшее в Сашкиных глазах удивление, Нижниченко на всякий случай добавил:
      — Другой.
      — Да я уже сообразил, что другой, — немного недовольно пробурчал казачонок. — Мало ли в России Марковых?
      — И не сосчитать, — на мгновение оторвавшись от разговора с Наромартом, невозмутимо добавил Балис. Чтобы не рассмеяться, Нижниченко пришлось прилагать сверхусилия. Такого удара в спину он от друга не ожидал. Тем не менее, Мирон сумел справиться с эмоциями.
      — А во-вторых, Саша, самолёты бывают не только военные, но и пассажирские, которые развозят обыкновенных людей куда нужно. Почти в каждом городе есть гражданский аэропорт.
      — А почему — почти?
      — Бывают такие города, что аэропорт нормально не построишь. Ты был в Новороссийске?
      — Спрашиваете, — фыркнул Сашка.
      — А в Севастополе?
      — Не приходилось, но мне про него много рассказывали… Горы?
      Мирон кивнул.
      — Горы, Саша. Негде там пассажирским самолётам садиться. Вот и летают люди в Анапу или Симферополь, а дальше уже другим транспортом.
      — На авто?
      — Или по железной дороге.
      Сашка изумлённо хлопнул глазами.
      — Какая железная дорога? В Анапе же станции нет.
      — Не было в твоё время, а в наше — уже построили, — усмехнулся Мирон, краем глаза наблюдая, как Серёжка на ухо Анне-Селене пересказывает содержание песни, комментируя непонятные моменты. Девочка довольно улыбалась — видимо, юмор иного мира пришелся ей по душе.
      А вот Наромарт, похоже, юмора не понял, хотя ему переводил текст сам исполнитель.
      Разговоры прервал шелест огромных крыльев. Невдалеке от компании приземлился громадный дракон. Пламя костра заиграло бликами на аспидно-чёрной чешуе.
      — Дак! — радостно воскликнул Серёжка и подбежал у крылатому ящеру. — А почему ты сегодня так поздно, уже совсем темно. Мы скучали.
      — Было много важных дел, Шустрёнок, — мимика драконов была небогатой и очень специфической, но Нижниченко был готов поклясться, что Дак улыбается. — Но я наслышан, что к вам пришел мироходец.
      — Рия уже разнесла, — проворчал Женька. — Не ящерица, а сорока.
      — Да, она уже оповестила всех ящеров, что юный бог победил смерть и вернулся к своим друзьям.
      — Глупости! — досадливо дёрнул плечом Сашка. — Никакой я не бог, и вообще…
      — Я чувствую, что ты не бог, — спокойно согласился Дак. — Но и обычным человеком тебя тоже нельзя назвать. Хотя бы потому, что ты — мироходец, а это дано не каждому человеку. Точнее, пройти через открытый проход способен любой, но лишь немногие могут открыть его сами.
      — Откуда тебе знать? — невежливо спросил казачонок. Видимо, сравнение с богом его здорово разозлило.
      — Я — тоже мироходец, — ответил дракон, не обращая внимания на тон собеседника. — Это дано не каждому дракону, но я могу открывать путь в иные миры, и подобного себе смогу узнать без особого труда. Но даже не будь я мироходцем, я — дракон. И мы чувствуем многое, что не замечают люди.
      Дак слегка повернул голову. Балис догадался, что взгляд предназначался Наромарту, и тайна рождения полуэльфа-полудракона предводителю стаи отлично известна. В свою очередь, целитель тоже отлично знал, что дракону про него всё известно.
      — Но даже мироходец не в силах противостоять смерти и вернуться в мир живых, — продолжал Дак после короткой паузы. — Ты смог. Так что, не стоит удивляться, что кто-то по душевной простоте принял тебя за бога. Не держи зла на вейту, она не могла подумать иначе.
      — А я и не злюсь вовсе, — сказал Сашка, но таким тоном, что поверить в его искренность было очень непросто.
      — Дак, а почему ты и другие драконы не объясняете ящерам, что вы и мы — не боги? — поинтересовался Серёжка.
      — Это не так просто сделать, как тебе кажется, Шустрёнок. Боги этого мира, если не считать Иссона и Серого Руи, жестоки и безжалостны. Они заставляют поклоняться себе железной рукой. И те, кто осмеливается восстать против такой силы в глазах более слабых сами становятся божеством, хотят они этого или не хотят.
      — А вот Скай говорил, что боги — это выдумка. На самом деле их не существует, — заметил ехидным голосом Женька.
      — Скай выстраивает и толкует смыслы вместо того, чтобы их постигать. Он смотрит на тот же мир, что и мы, но видит то, что ему хочется, а не то, что есть в действительности.
      — А в действительности всё совсем не так, как на самом деле, — усмехнулся Нижниченко.
      — Ты очень мудрый человек, Мирон, — уважительно заметил дракон. — И ты совершенно прав. Увы, Скай прожил больше двух сотен оборотов по имперскому счёту, но пока что этой мудрости не усвоил.
      — И всё-таки это не честно, — упрямо сказал Серёжка. — Можно же рассказать им правду.
      — А разве Рия не слышала от вас правды? Сдаётся мне, что слышала и даже не один раз, — в голосе Дака прорезались ехидные нотки. — Но считать вас богами ей это не мешает.
      Мальчишка огорчённо вздохнул: крыть было нечем.
      — Но почему так получается? Почему они не хотят понять?
      — Дело не в том, что они не хотят понять, Шустрёнок. Они просто не могут этого сделать. Разуму не так-то просто вырваться из тех оков, которые он накладывает сам на себя. Бака-ли и вейты живут той жизнью, которой жили их предки и не хотят ничего менять. Они с интересом воспринимают новые ремёсла, с опаской — новые знания, и бегут от новых мыслей. И до тех пор, пока им будет легче списать непонятное на богов, чем попытаться понять и объяснить — ничего не изменится. Впрочем, это свойственно не только бака-ли. В той или иной степени этот недостаток присущ всем мыслящим существам.
      — И драконам? — ехидно прищурившись, поинтересовался Серёжка.
      — Драконы совершенны только в речах Ская. Но если через пару десятков оборотов после Катастрофы нас стало вдесятеро меньше, чем было до — значит, мы что-то неверно поняли. Если сейчас нас осталось ещё вдесятеро меньше — значит, мы не смогли понять этого до сих пор. Мы умираем. Мы забиваемся в недоступные для людей места, но знаем, что рано или поздно люди дотянутся до самых укромных уголков континента. С такой тактикой мы обречены на гибель. Не сейчас, конечно, пройдут десятки, сотни оборотов, но всё-таки мы обречены.
      — А почему вы не уйдёте совсем из этого мира? — спросила Анна-Селена.
      — Куда?
      — Куда-нибудь. Ведь ты же можешь ходить между мирами.
      — Я — могу, остальные — нет.
      Повисла пауза. Все понимали, что не досказал Дак. И даже Женька не осуждал дракона за его желание разделить судьбу своего народа.
      — А Драконьи острова? — спросила, наконец, маленькая вампирочка. — Йеми рассказывал как-то легенду, что далеко в океане лежит большой архипелаг. Там не живут люди, там нет инквизиторов. Он говорил, что после Катастрофы туда перебралось большинство драконов, а здесь остались только те, кто не смог или не захотел улететь.
      — Драконьи острова, — задумчиво повторил Дак. — Да, Драконьи острова… Там живут свободные драконы так, как должны жить свободные. Не таясь, не опасаясь ежеминутно за свою жизнь и жизнь своих близких. Там нет ни инквизиторов, ни других охотников на драконов. Нет благородных сетов, считающих нас ездовым скотом, и нет скотов, с упоением наблюдающих, как на гладиаторских аренах льется драконья кровь.
      — Так почему же вы не уйдете на эти острова? — изумился простодушный Сережка.
      — Эх, Шустренок… — грустно ответил дракон. — Если бы все было так просто… Никто из нас не знает, где эти острова находятся. Да и есть ли они на самом деле? Может быть, это только красивая сказка?
      — Но можно было послать разведку, искать… — вмешался Мирон.
      — Искать? Искали. Многие, очень многие стаи отправлялись на поиски этих островов. Одни не нашли и вернулись, другие погибли в пути, третьи… Третьи просто пропали без вести. Я знаком со всеми свободными драконами на континенте, и ни один из нас не может сказать: "Я знаю, где искать Драконьи острова!"
      — Страна Беловодье, — негромко сказал Женька.