Люциус Шепард
      Знаток тюрьмы
      Гужов Е., перевод.
      В юности, несмотря на частые телевизионные документальные фильмы, запечатлевшие людей с грудью и ручищами, как у тяжелоатлетов, с конскими хвостами причесок, с телами усеянными грубыми татуировками, любое упоминание о тюрьме всегда приводило мне на ум далеко не такой гордый образ преступника, образ, как я думаю, выведенный из персонажей старого черно-белого кино, которое до пришествия инфомерсиалов имело тенденцию доминировать на телевидении в ранние утренние часы: мелковатые, серые людишки в рабочих блузах и плохо сидящих брюках, негодяи, которые - хотя и угнетаемые тюремщиками и надсмотрщиками, и мучимые своими приятелями ухитряются несколько нечленораздельно выразить благородную стойкость, жизнеспособность рабочего класса и поэзию души. Не понимая ничего другого, я, похоже, понимал их кривой юмор, их бой-скаутскую проворность, их легионерскую готовность к страданиям. Я чувствовал в них некое безотрадное блаженство, некую тайную добродетель изолированности, знатоками потенциалов которых являются они и только они.
      Ничего из моего опыта не говорило, что такие люди вообще существовали, а не были домыслом, однако они воплощали некий принцип анонимности, который отвечал моему чувству стиля, и поэтому, когда в возрасте пятнадцати лет я вошел в пеницетарную систему, а мои родители пришли к заключению, что ночь-другая, проведенная в местной каталажке, может положительно воздействовать на мои агрессивные тенденции. я старался представить из себя стойкую, неглазурированную личность, среди сидевших там мезоморфов, татуированных болванов и косматых волосатиков. Во время моего первого реального срока, двойки минимального режима за кражу с намерением, я не качался и не получил кликухи . Хотя я носил серьгу в форме змеи, подарок подружки, никаким другим самоукрашениям я не потакал. Не выпендривался, но и не скромничал, но шествовал из камеры в столовую, а потом на тюремную работу с неторопливой рассудительностью обычного человека, занятого своим каждодневным трудом, и, благодаря враждебности к любого сорта авторитетам, я противостоял терапевтическим сессиям, призванным повернуть меня вовнутрь, чтобы принудить к анализу семейных трудностей и давления улицы, которые взрастили мою криминальность, анализу с намерением освободить меня от моего прошлого. В то время я мог бы вам сказать, что мое сопротивление было инстинктивным. Психиатры и терапия: эти вещи были предметами моды, а не инструментами истины, и мой дух отвергал их, как нечто нечистое. Однако, сегодня, много лет спустя после этих незрелых суждений, я подозреваю, что моя реакция частично вдохновлялась тем чувством, что любое откровение, полученное в результате терапии, не будет релевантным вопросу, и что я заранее знал в своих костях то, что ныне знаю до последней запятой: я рожден для этого порядка.
      Когда в Вейквилле я отбывал два года за вооруженный грабеж, то совершил проступок, за который меня послали в Алмазную Отмель. Произошло следующее. Меня послали наружу опрыскивать бобовые поля, одетого в защитный костюм, но с таким количеством дыр, что каждый день, когда я заканчивал, я блевал и потел, словно получил внезапную помиловку и выпрыгнул из газовой камеры с легкими, наполовину заполнынными смертью. Как-то после обеда я сидел на подъездной дороге, с защитными очками на шее, с баллоном яда, привязанном лямками на спине, дожидаясь тюремного грузовика, когда из главных ворот дребезжа выехал старенький Фольксваген и затормозил. На скользящей панели был фрагмент из натюрморта Караваджо, кривобокая гниющая груша на серебряном подносе; на пассажирской дверце - пара херувимов Тициана. Другие картинки, все из знаменитых итальянских картин, украшали крышу, перед и зад. Водитель выглянул вниз на меня. Иссохший мужик за шестьдесят, в рабочей рубашке, лысоватый, с пятнистым черепом, кривым носом и седой бородой, спускавшейся на грудь. Синеворотничковый Иегова. "Вам плохо?", спросил он и помахал мобильником. "Может, позвонить кому?"
      "А ты, на хуй, кто таков?", спросил я. "Фея искусства?"
      "Фрэнк Ристелли", ответил он, не обидевшись. "Каждую среду я даю здесь уроки живописи и скульптуры."
      "Те, кто не умеют, учат... так?"
      Терпеливый взгляд: "Почему вы так говорите?"
      "Да перспектива на твоем Тициане совсем хуевая."
      "Это уже хорошо, что вы узнали. Откуда знаете Тициана?"
      "Изучал живопись в колледже. Два года. На кафедре считали, что из меня выйдет нехилый художник."
      "Похоже, вы обманули их ожидания, так?"
      Он издевался надо мной, но я слишком устал, чтобы как-то реагировать. "Это все кошечки в колледже", ответил я. "Не мог сосредоточиться."
      "И пошли грабить лавки, стрелять людей. Верно?"
      Я разозлился, но ничего не ответил. И все думал, на кой хрен он тут застрял, чего он от меня добивается?
      "Вы продолжаете рисовать? Не разучились?"
      "Еще могу."
      "Если хотите, я мог бы взглянуть. Почему бы не принести картины мне, когда я буду здесь в следующую среду?"
      Я пожал плечами. "Ладно, сделаю."
      "Мне нужно ваше имя, чтобы можно было выписать пропуск."
      "Томми Пенхалигон", ответил я.
      Ристелли записал в блокнот. "Окей, э-э, Томми. Увидимся в среду." С этим он врубил скорость и задребезжал в страну свободы, его дымный выхлоп затмил мне вид на деталь из Пьеро делла Франческа, нарисованную на хвосте.
      Я, конечно, не писал годами, но почувствовал в Ристелли потенциал для приятного надувательства. Ничего определенного, но к таким вещам развивается нюх. С этим на уме, я провел следующую неделю, делая наброски таракана кажется, это было несколько разных тараканов, но я предпочитал думать о нем, как о собрате-заключенном с преступным прошлым сродни моему собственному. Я замудохал этого таракана до смерти, представляя его в разных стилях от реализма до карикатуры. Я облагородил его, насытил харизмой, подчеркнул его скромную, жертвенную природу. Я превратил его в некую аватару среди тараканов, в таракана с миссией. Я превратил его в святого и нарисовал его, раздающего крошки ореховой смеси Орео верующим в него. Я дал ему лицо одного из охранников, к которому питал особую антипатию, и лица нескольких друзей, включая Карла Димассио, который снабжал меня крэнком, позволявшим работать ночь напролет. Я прикрепил рисунки на стену и посмеивался от радости, пораженный собственной даровитостью. В ночь до занятий с Ристелли, настолько измученный, что видел себя трагической фигурой, варваром с душой артиста, я принялся сотворять яростный автопортрет, согбенную фигуру, полупогруженную во мрак, освещенную лучиком света, себя свернувшегося вокруг своих набросков, словно улитка вокруг листа, с изборожденным лицом, полным слабости и исступления, конструкцию из грубых мазков с углем пылающих глаз, словно на лице убийцы, который только что осознал последствия своего деяния. Портрет имел лишь слабое сходство со мной, однако на Ристелли он впечатление произвел.
      "Очень сильно", сказал он об автопортрете. "Остальное", и он махнул на рисунки таракана, "хорошие наброски. Но в этом есть истина."
      Вместо того, чтобы продемонстрировать повышенный стоицизм, который каторжники имеют тенденцию принимать на себя, когда желают показать, что их не надо эмоционально поощрять, я отреагировал, как заключенный в одном из тех кинофильмов, что сформировали мои ожидания от тюрьмы, и сказал с мальчишеским изумлением: "Да... вы так думаете?", намереваясь этим поерошить чувствительность помощника Ристелли из заключенных, толстого байкера с лошадиным хвостом по имени Мэрион Трусдейл, он же Свинина, чьи руки были изрисованы синими цирковыми фигурами, наиболее бросалась в глаза пышная нагая женщина с головой демона, и чья работа в классе, хотя и компетентная, имела тенденцию вторично отражать фантастический мир его нательного искусства. Во взгляде, которым мы обменялись тогда, было все, что мне надо было узнать о ситуации: Свинина сказал этим взглядом, что он застолбил Ристелли, что я должен на хуй отвалить. Но вместо того, чтобы учесть предупреждение, я сосредоточился на том, чтобы стать ученичком-звездой Ристелли, золотым яблочком в бочке гнилых. В течении следующих месяцев, посвятив себя совершенствованию своего дара, я добился успеха до такой степени, что он начал оставлять меня после занятий поговорить, пока Свинина - его гнев начинал бродить - очищал палитренные скребки и кисти.
      Большая часть того, что я говорил Ристелли в это время, было предназначено убедить его в моих лишениях, в отсутствии стимуляции, что нейтрализует мой артистический дух, и все это с прицелом убедить его пронести для меня небольшую контрабанду. Хотя он и симпатизировал моим жалобам, он не подавал никакого вида, что созрел для надувательства. Он часто сворачивал разговор в теоретическом или философском направлении, и не только на то, что связано исключительно с искусством. Он, похоже, смотрел на самого себя, как на моего ментора и пытался подготовить для меня неопределенное будущее, в котором я буду жить, если не полностью свободным, то по крайней мере не связанным духовными узами. Как-то раз, когда я мимоходом описывал себя, как живущего за пределами закона, он сказал: "Это совсем не так. Преступник находится абсолютно в самом сердце закона."
      Он промостился на уголке старого исцарапанного стола, затиснутого в угол художественной комнаты, почти скрытый прислоненными сложенными мольбертами, а я сидел, вытянув ноги, на складном стуле у противоположной стены, покуривая одну из "Кэмел" Ристелли. Свинина стоял у раковины, прополаскивая кисти в льняном масле, сгорбив плечи, излучая враждебность, как надутый ребенок, лишенный компании взрослых.
      "Потому что мы внутри тюрьмы?", спросил я. "Это ты хочешь сказать?"
      "Я говорю о преступниках, а не просто о заключенных", сказал Ристелли. "Преступник - это фундамент закона. Его вдохновитель, его оправдание. И в конечном счете, разумеется, его жертва. По крайней мере в глазах общества."
      "А какими, к черту, еще глазами можно на это смотреть?"
      "Некоторые могут смотреть на заключение, как на возможность научиться преступным умениям. Наверное, им лучше было бы находиться где-то в другом месте, но они в тюрьме, поэтому пользуются возможностью. Но только частично. Они не понимают истинной природы этой возможности."
      Я почти попросил объяснить его последнее заявление, но Свинина выбрал момент, чтобы спросить Ристелли, надо ли натянуть холсты.
      Ристелли сказал: "Хорош на сегодня. Увидимся на следующей неделе."
      Нацелив суровый взгляд в моем направлении, Свинина сказал: "Ага... хорошо", и затопал в коридор.
      "Преступник и все, что он символизирует...", продолжил Ристелли. "Зверство. Безумие. Непредсказуемость. Он - причина существования общества. Поэтому тюремная система - это центральный элемент общества. Его определяющая парадигма. Его модель." Он выстучал сигарету из пачки и помахал ею. "Кто здесь директор?"
      "В Вейквилле? Хуев начальник тюрьмы."
      "Начальник!" Ристелли усмехнулся. "Он с охранниками здесь, чтобы справляться с чрезвычайными ситуациями. Чтобы поддерживать порядок. Они напоминают правительство. Только у них гораздо меньше контрольных функций, чем у президента с конгрессом. Ни налогов, ни директив. Вообще ничего. Им все равно, что вы делаете, пока вы делаете это втихую. Именно преступники день за днем правят тюрьмами. И есть такие, кто думает, что человек свободнее в ней, нежели в мире."
      "Ты говоришь, как старый пожизненник."
      Смущенный Ристелли вытащил сигарету из губ и пустил дым изо рта и ноздрей.
      "Но ни хуя ты об этом не знаешь", сказал я. "Ты - свободный."
      "Ты меня не слушаешь."
      "Я знаю, что должен хвататься за каждое твое проклятое слово. Но просто, понимаешь, иногда оно задевает слишком глубоко." Я стряхнул пепел с кончика Кэмел и спрятал окурок в карман. "Как насчет смертного приговора, старик? Если мы всем заправляем, как мы позволяем им делать такое дерьмо?"
      "Убийцы и невинные", ответил Ристелли. "Система не терпит ни тех, ни других."
      Похоже, я понял, но не хотел показать, что ристеллиева чепуха проняла меня, и вместо того, чтобы дальше исследовать вопрос, я сказал ему, что у меня дела и вернулся в свою камеру.
      Я работал над серией портретов углем и пастелью, запечатлявших моих приятелей по классу в созерцательных позах, их зверские лица преображены рассмотрением каких-то проблем живописи, и на следующую неделю после занятий, когда Ристелли осматривал мой прогресс, он обратил внимание на то, что я не стал включать в рисунок их татуировки. Руки и шеи обвитые браслетами из колючей проволоки, зигзаги молний, свастики, драконы, мадонны, черепа; лица с вытравленными надписями готикой и плачущие черными слезами в моих картинах все они отсутствовали, мускулы очищены, чтобы не отвлекать от жульнической святости, которую я пытался передать. Ристелли спросил, чего именно я хотел этим выразить, и я ответил: "Это шутка, старик. Я превратил этих уродов в философов-королей."
      "Короли тоже носят татуировки. Например, на Самоа."
      "Да ради бога."
      "Тебе не нравятся татуировки?"
      "Лучше я вставлю косточку в нос."
      Ристелли начал расстегивать рубашку: "Посмотрим, что ты скажешь об этой."
      "Да все окей", сказал я, подозревая теперь, что интерес Ристелли к моему таланту был прелюдией к гомосексуальному соблазнению; но он уже обнажил костлявую грудь. Прямо над правым соском, слегка не по центру, светилось раскаленное валентиново сердце, бледно-розовое с золотым транспарантом, соединенным с его остроконечным основанием, а на транспаранте выколоты темно-синие слова: Сердце Закона. Цвета были такие мягкие и чистые, дизайн так прост, что казалось - несмотря на контраст с бледной кожей Ристелли - это природная штука, словно случай превратил врожденные пятна в имеющую смысл картинку; но в тот момент я меньше думал о художественных достоинствах, чем о внутреннем ее смысле, слова напомнили мне то, что Ристелли произнес несколькими днями ранее.
      "Сердце закона", сказал я. "Это значит, ты совершал преступления? Ты тоже преступник?"
      "Да, можно сказать, что никем другим я не являюсь."
      "О, конечно! Ты один из повелителей зла. Где заполучил татуировочку?"
      "В месте по имени Алмазная Отмель."
      Единственная Алмазная Отмель, о которой я слышал, была районом ЛА, населенным в основном азиатами, но Ристелли рассказал, что это еще и название тюрьмы в северной Калифорнии, где он провел несколько лет. Он утверждал, что был одним из немногих, кто когда-либо покинул это место.
      "Не похоже, чтобы ты встречался с кем-то, кто отбывал там срок", сказал он. "До сих пор, конечно. Мало кто вообще знает о ее существовании."
      "Так это суперстрогач? Вроде Залива Пеликанов? Ты должен был сотворить что-то чертовское, чтобы попасть в подобное место."
      "Я был дураком. Вроде тебя, мое преступление - глупость. Но когда я покинул Алмазную Отмель, то дураком больше не был."
      В его голосе присутствовала евангелическая дрожь, словно в памяти он обращался к лицезрению бога, а вовсе не тюремной камеры. Я сообразил, что он со странностями, и подумал, что причина его освобождения это какая-то нестабильность, развившаяся во время отбывания приговора. Он начал застегивать рубашку, и я снова рассмотрел татуировку.
      "Выглядит совсем не как тюремная работа... ничего подобного я не видел", сказал я. "Даже не кажется, что это чернила, цвет такой чистый."
      "Цвета идут изнутри", сказал Ристелли с благочестивым апломбом проповедника, цитирующего священный текст. "Тюрем не существует."
      x x x
      Разговор мне запомнился. Если Ристелли не чокнутый со справкой, то я предположил, что он далеко зашел на той дорожке; и все же, пока он давал мне конкретную информацию об Алмазной Отмели, смесь страстности и твердости в его голосе, когда он говорил об этом месте, казалась не свидетельством разбалансированного ума, но совершенного спокойствия, как если бы оно возникало от фундаментальной уверенности, рожденной в более тихом эмоциональном климате, нежели в тюремном фанатизме. Я думаю, все, что он сказал, было нацелено на произведение эффекта, однако мотивы его меня не заботили. Мысль, что по какой-либо причине он пытается манипулировать мной, подразумевала, что ему от меня что-то нужно, и если таков был данный случай, я подумал, что самое подходящее время, чтобы ему стали известны мои нужды.
      Я предполагал, что Свинина понимает, как развиваются отношения между мной и Ристелли. Чтобы не дать ему внезапно наброситься на меня, я нанял громадного и пугающе жестокого уголовника по имени Руди Висмер следить за моей спиной на прогулках, за едой и в блоке, оплачивая услуги японскими Х-комиксами, что были его сексуальными конфетками. Я чувствовал уверенность, что репутация Висмера заставит Свинину подождать - самая последняя жертва моего телохранителя, вышибала в ночном клубе Сакраменто, выступал в суде под маской, скрывающей тукущую реконструкцию лица; однако в среду после нашей дискуссии о татуировках Ристелли прямо в классе заболел и вынужден был искать медицинской помощи, оставив меня со Свининой одних в художественной комнате, единственном месте, где Висмер не мог составить мне компанию. Мы продолжали рутинную чистку в разных концах комнаты, не разговаривая, но я чувствовал его растущий гнев, и когда, наконец, без всякого предупреждения он бросился на меня, я уклонился от его первого наскока и рванулся к двери, но обнаружил, что она заперта и двое охранников лыбятся на меня сквозь непробиваемое стекло.
      Свинина схватил меня за ворот, но я выкрутился и с минуту нырял, уклонялся и делал ложные выпады, когда он грохотал вслед за мной, растаптывая мольберты, рассыпая палитры и кисти, топча тюбики с краской, переворачивая шкафы. Довольно скоро все препятствия в комнате были растоптаны, и, измотавшись, я позволил себя загнать в угол к раковине. Свинина наступал на меня, вытянув руки, опухшие щеки раскраснелись от усилий, раздраженный, как кабан в жару. Я приготовился к последней схватке и, похоже, к малоэффективному сопротивлению, уверенный, что сейчас получу значительную взбучку. Но Свинина сделал выпад, нога его подскользнулась в краске из раздавленного тюбика оранжевого кадмия, и он опустился слишком низко, а я в то же время поднял колено, намереваясь двинуть ему в пах, но попал прямо в лицо. Я почувствовал, как вылетают его зубы и услышал, как хрустнул хрящ его носа. Застонав, он перекатился на спину. Кровь пузырилась из его ноздрей и рта, пачкая бороду. Я игнорировал охранников, которые теперь заорали и торопливо вытаскивали свои ключи, и, действуя в холодной, прагматической ярости, я наклонился над Свининой и раздробил ему коленные чашечки каблуком, гарантируя, что весь остаток своей тюремной жизни он будет занимать существенно более низкий ранг в пищевой цепи. Когда охранники ворвались в комнату, то чувствуя себя зачарованным, чувствуя благословение случая, неподвластность судьбе, я сказал: "Вы, жопышники, явно не на такое ставили! Я вам обойдусь в хорошую сумму! До хуя надеюсь, что так!" Потом я упал на пол, свернулся в клубок и стал ждать, когда их дубинки засвистят в воздухе.
      x x x
      Шесть дней спустя против всех правил Фрэнк Ристелли навестил меня в изоляторе. Я спросил, как ему это удалось, и, усевшись в свою цыплячъю позу дзен, он ответил: "Знаю способы." Он поинтересовался моим здоровьем охранники измудохали меня больше обычного - а когда я уверил его, что ничего не сломано, он сказал: "У меня хорошие новости. Тебя переводят в Алмазную Отмель."
      Мне это хорошей новостью не показалось. Я знал, как выжить в Вейквилле, а перспектива необходимости изучать петли новой и, скорее всего, более жесткой тюрьмы меня не привлекала. Я так и сказал Ристелли. Он стоял под приспособлением на потолке камеры в бледном луче света - благодаря металлической сетке, защищавшей лампочку - и казалось, что он только что излучился из пролетавшего самолета, седой святой, посланный, чтобы иллюминировать тьму моей одиночки.
      "Ты разрушил свои шансы на помилование", сказал он. "Теперь придется тянуть весь срок. Но это не регресс, это возможность. В Алмазной Отмели нам нужны люди, подобные тебе. В тот день, что я познакомился с тобой, я понял, что ты кандидат. Я сам рекомендовал твой перевод."
      Не могу сказать, какое из этих заявлений более ошеломило меня, какое возбудило мой самый большой гнев. "Мы? Кандидат? О чем ты толкуешь?"
      "Не кипятитесь. Там..."
      "Ты меня рекомендовал? Какого хера значит твоя рекомендация? Да они ей задницу подотрут."
      "Верно, у моей рекомендации вес невелик. Решения принимаются руководством. Тем не менее, я чувствую, что несу некоторую ответственность за то, что привлек к тебе их внимание."
      Сбитый с толку этими словами и аурой тонкого лицемерия, я присел на койку. "Ты дал рекомендацию руководству тюрьмы?"
      "Нет, нет! Более высоким властям. Руководству Алмазной Отмели. Людям, добившимся чрезвычайной свободы."
      Я прислонился к стене, сдерживая возбуждение. "Это все, что ты хотел мне сказать? Мог бы написать записку."
      Ристелли сел на противоположный конец койки, становясь тенью рядом со мной. "Когда ты достигнешь Алмазной Отмели, то не будешь знать, что делать. Там нет законов. Нет никаких правил. Ничего, кроме закона братства, присущего этому месту. Временами руководство вынуждено налагать наказания, но их решения основаны не на писаном законе, а на понимании конкретных действий и их влияния на местную популяцию. Твои инстинкты поведут тебя дальше по этой тропе, поэтому доверяй им. Они станут твоим единственным проводником."
      "Знаешь, что мои инстинкты говорят мне прямо сейчас? Что надо разбить твою проклятую башку." Ристелли начал говорить, но я оборвал его. "Нет, старик! Ты кормишь меня этой чепухой про совесть, что будет моим проводником, и..."
      "Не совесть. Инстинкты."
      "Ты кормишь меня этой херовой чепухой, а все, что я могу придумать, так то, что благодаря твоей рекомендации меня зашлют за такие стены, откуда, ты говорил, вообще еще почти никто не выбирался." Я ткнул в грудь Ристелли указательным пальцем. "Ты расскажешь, что мне делать, чтобы хоть как-то там пристроиться!!"
      "Я ничего не могу тебе такого сказать. Алмазная Отмель - это не Вейквилл. Между ними нет никакой корреляции."
      "Ты что, псих? Тогда что это? Хренова чушь? Или ты надул кого-то, чтобы пустили сюда твою задницу, а сам выступаешь, как какая-то сюсюкающая мать Тереза? Назови мне хоть одно имя. Кто станет присматривать за мной, когда я попаду туда."
      "Я хотел бы помочь тебе большим образом, но каждый человек должен отыскать свою собственную свободу." Ристелли поднялся на ноги. "Я тебе завидую."
      "Да? Так почему бы тебе не отправиться со мной? Парень с твоим блатом сможет заполучить себе поездку вместе."
      "Это не моя судьба, хотя в душе я возвращаюсь туда каждый день и каждую ночь." Его глаза сияли. "Слушай меня, Томми. Ты идешь в место, где у любого очень мало опыта. В место, удаленное от мира, но все же связанное с ним неуловимой связью. Решения, принятые тамошним руководством в пользу местного населения входят в сознание всеобщей культуры и начинают править решениями, что принимают короли, президенты и деспоты. Влияя на нормы права, они манипулируют образом истории и переопределяют культурные возможности."
      "Значит, они делают прорву работы", сказал я. "Мир сегодня в чертовски гнусной форме."
      "Алмазная Отмель лишь недавно получила известность. Новое тысячелетие докажет мудрость его руководства. А у тебя есть возможность стать частью этой мудрости, Томми. Ты обладаешь необычной чувствительностью, такой, что сможет иллюстрировать процесс эволюции этого места, придать ему визуальную форму, а это позволит тем, кто последует по твоему пути, иметь более ясное представление об их целях и об их истине. Твоя работа спасет их от тех неверных шагов, которые ты наверняка сделаешь." Голос Ристелли звенел от эмоции. "Я понимаю, ты не можешь принять того, что я говорю. Наверное, никогда и не примешь. Я вижу в тебе глубокий скептицизм, который не дает тебе найти умиротворение. Однако успех... тот, к которому ты стремишься, чрез этот успех ты сможешь выиграть монету величайшей ценности. Посвяти себя тому, что ты выбрал делать. Посвящение открывает душе все дороги мира. Служи своим амбициям, как священник служит своей святости, и ты порвешь цепи, что давят на твой дух."
      x x x
      В мою первую ночь в тюрьме в возрасте пятнадцати лет мексиканский паренек подошел ко мне туда, где я стоял сам по себе в зале, пытаясь спрятаться за высокомерной позой, и спросил, знаток ли я тюрьмы. Не желая показаться неопытным, я сказал, что знаток, но мексиканец, очевидно убежденный, что это не так, продолжал просвещать меня. Среди прочего он посоветовал мне придерживаться мне подобных (т.е., расы) или иначе, когда случатся неприятности, никто не поддержит мне спину, и он объяснил дипломатические тонкости расового деления, сказав, что когда бы не предложил мне другой белый пять, то телесный контакт разрешен, но если латино, азиат, араб или афро-американец, или любой темнокожий член человеческой труппы предложит нечто сходное, я должен достать свою тюремную карточку и ею хлопнуть по кончикам пальцев другого человека. В каждой тюряге и темнице, где я отбывал время, я получал подобную индоктринацию-назидание от незнакомца, с которым больше никогда не пересекался. Словно сама система выдвигала кого-то вперед, стимулируя их посредством каких-то невероятных цепей, добровольно пересказать фундаментальные принципы выживания, специфические для данного места. Версия Ристелли была куда как менее полезная из всех, что я когда-нибудь слышал, однако я не сомневался, что его бестолковое наставленьице является инкарнацией того самого назидания. И поэтому, оттого, что у меня было так мало информации о будущей тюрьме, кроме лепета Ристелли, оттого что я верил, что она должна быть супермакс-тюрягой нового стиля, чья сила духовной депривации настолько свирепа, что она съедает все, что проглатывает, кроме горстки несъедобных и непоправимо испорченных фрагментов, вроде Ристелли, по всем этим резонам и другим я сильно страшился того, что может произойти, когда меня привезут в Алмазную Отмель.
      Серый фургон, что вез меня из Вейквилла, казалось, символизирует серую странность, которая, как я верил, ожидает меня, и я конструировал ментальный образ тайной лабиринтоподобной безбрежности, Кафкавиль из кирпича и стали, частично подземный комплекс, вроде супермакса во Флоренс, штат Колорадо, где держали Тимоти МакВея, Карлоса Эскобара и Джона Готти; но когда мы поднялись на гору по синему хайвею к югу от Маунт Шаста, по дороге, что вилась по лесу из древних елей и пихт, я мельком увидел раскинувшуюся гранитную структуру, оседлавшую гребень впереди, казавшуюся зловеще средневековой со своими караульными башенками, почерневшим от возраста камнем и высокими грубо тесаными стенами, и мой ментальный образ тюрьмы трансформировался в нечто более готическое - я рисовал себе темницы, архаичные орудия пыток, массивного надзирателя с лысой башкой размером с ведро, полной зубов, с татуировкой нуля на лбу.
      Дорога свернула влево и я увидел пристройку, выдающуюся с одного бока тюрьмы, лишенная окон конструкция высотой почти с главные стены, тоже из выветрившегося гранита, что спускалась по склону гребня, низ ее прятался в лесу. Мы поехали мимо рядов деревьев, по дребезжащему мостику и вдоль берега быстрой речки, чьи воды были минерально зелеными на спокойных участках, холодными и мутными как отрава во впадине, а потом пенились и бурлили на торчащих как пальцы валунах. Вскоре на противоположном берегу стал виден вход в пристройку: железные двери, окруженные гранитной аркой и охраняемые дедушками-пихтами. Фургон остановился, распахнулась задняя дверь. Когда стало очевидным, что водитель не намерен шевелиться, я выбрался наружу и встал на берегу, глядя вперед на свое будущее. Древний камень пристройки был так жестоко изъеден природой, что, казалось, он предвещает немыслимую тьму внутри, словно ворота, которые при открытии оказываются входом в мрачную друидскую колдовскую обитель, и все это в соединении с уединенностью и оглушительным шумом реки, заставляло чувствовать себя смиренным и крошечниы. Двигатель фургона взревел и водитель - некто таинственный за дымчатым стеклом - громко сказал через динамик на крыше: "У тебя десять минут, чтобы пересечь реку!" Потом фургон покатил, набирая скорость, и уехал.
      В Вейквилле мне надели наручники, но не сковали ножными кандалами, не совсем нормальная процедура, и оставленного теперь в одиночестве меня подмывало бежать; но я был уверен, что некое невидимое оружие нацелено на меня, и подумал, что это, должно быть, экзамен или начальная стадия психологического мучения, предназначенного низвести меня до состояния, подобного Ристелли. Я осторожно ступил на камень прямо у берега, первый из примерно сорока таких камней, что вместе образовали опасную дорожку, и начал переход. Несколько раз, осаждаемый потоком воды, порывом сырого ветра, я скользил и почти что падал - по сей день я не знаю, пришел бы кто-нибудь на мое спасение. Шатаясь и вихляя, теряя равновесие, случайному наблюдателю я, наверное, казался образом заключенного, совершающего отчаянный прорыв к свободе. В конце концов, когда ноги мои уже дрожали от усилий, я достиг берега и пошел по гальке в сторону пристройки. Здание, как я уже сказал, заканчивалось аркой из рябого камня, с простой, как у сточного туннеля, кривой, а на ней было выбита надпись, но не "Оставь надежду всяк сюда входящий", как можно было ожидать, или какая-то равным образом угнетающая сентенция, но простые два слова, которые в данном контексте казались даже еще более угрожающими: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Железные двери покрылись оранжевыми пятнами коррозии, отдельные листы железа были сшиты рядами громадных заклепок с головками в форме девятиконечных звезд. Не было ни следа дверного молотка, колокольчика или чего-то другого шумящего, чем я мог бы воспользоваться, чтобы объявить о себе. Мне снова подумалось о побеге, но прежде чем под воздействием этого импульса я смог что-то сделать, двери тихо распахнулись внутрь и, движимый скорее не волей, а притяжением сосущей пустоты за ними, я вступил в тюрьму.
      Моим первым впечатлением об Алмазной Отмели была тишина - столь глубокая и плотная, что представилось, что крик, который мне хотелось испустить, имел бы здесь ценность шепота. Свет имел тускло-золотой оттенок и был каким-то зернистым, словно смешанным с частицами мрака, и запах, хотя очевидно какого-то чистящего средства, не обладал обычной терпкостью промышленного очистителя. Однако самым любопытным было отсутствие административного персонала - ни охранников, на процедуры приема и инструктирования. Вместо того, чтобы попасть в изолятор, пока не решат, в какой блок и камеру меня отправить, пройдя дверь пристройки, я вошел в тюрьму, словно пилигрим, входящий в храм. Коридор бежал прямо, примерно через каждые пятнадцать ярдов прерываясь коротким лестничным маршем, в него выходили ярусы камер, старомодных обезьянников со сдвигающимися дверями и стальными решетками, большинство незанятых, а в тех, что были заселены, люди сидели, читая, глядя в стену или в телевизор. Никто не проявил ко мне ничего, кроме слабого интереса, весьма не похоже на проход сквозь строй пристальных взглядов и насмешливых выкриков, что мне пришлось пережить, когда вторгся в популяцию Вейквилла. В отсутствии привычных правил перехода, не направляемый никем, я продолжал идти вперед, думая, что рано или поздно столкнусь с официальным лицом, который запишет мое имя, откроет компьютерный файл или каким другим манером отметит мое прибытие. Поднимаясь по четвертому пролету, я мельком увидел человека, одетого в нечто похожее на кепи охранника и униформу, демонстративно вольно стоящего на верхнем ярусе. Я остановился, ожидая, что он заорет на меня, но его взгляд прошел мимо и, не сказав ни слова, он неторопливо удалился.
      К тому моменту, когда я достиг шестого пролета, я оценил, что прошел приблизительно две трети длины пристройки, взобравшись на две трети высоты холма, на вершине которого покоились стены тюрьмы; и хотя я сохранял надежду, что найду хоть какое-то подобие властей, я решил попросить помощи и приблизился к долговязому, с круглым животиком мужику с розоватым куполом черепа, напоминавшем слегка потертую карандашную резинку, иллюзию поддерживали его крошечные глазки и все остальные в целом малозаметные черты лица. Он сидел в камере справа от лестницы, одетый - как и все в пределах видимости - в серые брюки и сходную по тону рубашку. Он поднял глаза, когда я подходил, посмотрел сердито и опустил записную книжку, в которой что-то писал. Воротца в его камеру были полуоткрыты, и я встал достаточно далеко от них, предчувствуя, что его дурное настроение может вспыхнуть пуще.
      "Эй, брат", сказал я. "Что тут с этим местом? Никто не записывает прибытие и все такое?"
      Мужик смотрел на меня секунду, вертя колпачок ручки. На его пальцах были слабые чернильные следы, тени старых татуировок. Точность его движений выражала определенную степень нервозности, но когда он заговорил, голос его был спокоен, свободен от рисовки. "Боюсь, я не могу тебе помочь", сказал он.
      Я, наверное, был бы на знакомой почве, если б он отреагировал проклятием, угрозой, или раболепием, жульническим энтузиазмом, которые сигнализировали бы, что он воспринимает меня, однако его вежливый формальный ответ не соответствовал ни одному из моих ожиданий. "Я не прошу, чтобы ты встревал, мужик. Мне просто надо знать, куда идти. Я не хочу, чтобы мне надавали по яйцам только за то, что я неправильно свернул."
      Глаза мужика перекочевали на стену камеры; он, казалось, сосредотачивался, словно я был раздражителем, чье присутствие он силился превозмочь. "Иди, куда хочешь", сказал он. "В конце концов ты найдешь что тебе подойдет."
      "Сволочь!", забренчал я наручниками о решетку. "Ты, сука, о чем толкуешь? Я тебе не какая-то вонючая рыба!"
      Его лицо напряглось, но он продолжал смотреть на стену. Внутри камера была выкрашена желтовато-кремовой краской, стены пачкали пятна выцветания и места, где краска отшелушилась, в целом все слегка напоминало ряд деревьев, растущих из бледного грунта. Через несколько секунд он, казалось, весь ушел в созерцание картины. Некоторые из людей в других камерах на нижнем ярусе повернулись в нашу сторону, однако никто не подошел к своим дверям, и я не ощущал общей враждебности. Я привык к тюрьмам, наполненным людьми, жаждущими зрелища, чтобы рассеять рутину, любого рода действия, чтобы скрасить монотонность, и ненормальное молчание и пассивность этих мужиков одновременно пугала меня и вводила в ярость. Я кружком прошелся по коридору, обводя жителей камер пристальным взглядом, ненавидя их мягкие, безразличные лица и произнес голосом достаточно громким, чтобы услышали все: "Кто вы здесь, кучка гомосеков? Куда мне, черт побери, надо идти?"
      Некоторые возобновили свои тихие занятия, в то время как другие продолжали наблюдать, но никто мне не ответил, и единодушное отсутствие их реакции, странная плотность атмосферы их молчания действовали мне на нервы, играли на них. Я подумал, что попал, наверное, не в тюрьму, а в сумасшедший дом, заброшенный хранителями. Мне хотелось проклинать их дальше, но я чувствовал, словно швыряю камни в церковный шпиль, такими равнодушными и неуязвимыми они казались. Словно старушки, утонувшие в своем вязании или записных книжках, хотя ни одни мужик с виду не казался хоть сколько нибудь старше меня. Грубо махнув рукой на всех, я снова зашагал, но кто-то позади меня крикнул: "Сука!", и я повернулся. Лысый появился из камеры и свирепо смотрел на меня поросячьими глазками. Он поднял кулак и потряс им в воздухе, спазматическим жестом фрустрации. "Сука!", повторял он. "Сука...ах ты сука!" Он сделал еще один детский жест и начал икать. Я видел, что он готов зарлакать, его подбородок дрожал. Он тяжело шагнул вперед, потом скованно повернулся и схватился за решетку своей камеры, сунув лицо между железом казалось, словно он забыл, что воротца открыты. Многие заключенные покинули свои камеры и стояли вдоль ярусов, сконцентрировавшись на нем - он закрыл голову ладонями, словно защищаясь от давления взглядов, и сполз на колени. Сдавленное рыдание сорвалось с его губ. Весь дрожа, он уселся на корточки. Стыд и ярость спорили на его лице, два потока сливались вместе и за мгновение до того, как свалиться на бок, он поймал течение одного из потоков и слабо произнес в последний раз: "Сука!"
      x x x
      За девятым пролетом лежал глубоко затененный блок камер, где стояла пахнущая плесенью клаустрофобная атмосфера катакомбы. Стены из голого камня стояли тесно, по ним бежали железные лестницы; камеры походили на жерла пещер; тусклые белые потолочные огни обладали силой излучения далеких звезд, спрятанных в складках черного облака. Уставший до предела, я уже не желал исследовать этот блок. Сразу у подножия лестницы находилась камера открытая и незаселенная, и, решив, что самый безопасный способ будет позволить любому из командиров самому прийти ко мне, я вошел в нее и сел на койку. Меня сразу же поразило качество матраца. Хотя внешне он казался обычным - тонким и бугристым, он был мягче и эластичнее, чем любой из тюремных матрацев, на котором я когда-либо располагался. Я растянулся на койке и обнаружил, что подушка тоже замечательно мягкая и тугая. Закрыв глаза, я позволил покою усмирить меня.
      Должно быть, я задремал на несколько минут, когда услышал баритон, произнесший: "Пенхалигон? Это ты, парень?"
      Голос был слегка знаком, и что-то знакомое было в тощем, широкоплечем мужике, стоявшем у входа в мою камеру. В раме тяжелой массы сальных волос его лицо было узким, с длинными челюстями и впалыми щеками, с тонким носом и полными губами. Он мог быть любимым ребенком Элвиса и Злобной Ведьмы Запада. Я не мог его припомнить, но почувствовал, что должен быть настороже.
      Он хрюкнул-хохотнул. "Да я не так уж изменился. Просто сбрил бороду, вот и все."
      Я узнал его и сел прямо, встревожившись.
      "Да не вскакивай. Я не пришел тебя трахать." Он угнездился на краешек койки, скосив глаза на камеру. "Тебе надо повесить одну-две картинки на стенах, здесь на складе есть самые всякие."
      У меня имелись к нему вопросы, касающиеся как существа дела, так и несколько домовитого характера его последнего заявления, ибо во время моего первого месяца в колонии минимального режима Ричард Кози, тогда отбывавший восьмерку за убийство, отправил меня в госпиталь на большую часть месяца с ранениями, проистекшими после избиения и попытки изнасилования; поэтому его комментарий по поводу внутреннего убранства как-то проскользнул мимо меня.
      "Думаю, давно уже никто не делал такую прогулку, как ты", сказал Кози с ноткой восхищения. "Прямо от двери и всю дорогу до восьмого? Никогда сам не видел, чтобы хоть кто-то сделал такое, это уж точно." Он сцепил руки на животе и прислонился к стене. "У меня заняло год, чтобы подняться сюда с шестого."
      Все мои мускулы напряглись, но он просто сидел, дружелюбный и непринужденный.
      "Большинство останавливаются где-то в первых нескольких блоках", продолжал Кози. "Не чувствуют себя достаточно комфортабельно, пока не забьют где-нибудь местечко."
      "Это правильно?"
      "Ага, они чувствуют себя примерно как ты, когда дошел до девятого. Вроде как лучше остановиться и дать вещам самим устаканиться. Это со всеми так, только ты забрался гораздо дальше большинства."
      Я отвечал неопределенно хмыкая, но напряженно следил за ладонями Кози и за мышцами на его плечах.
      "Слушай сюда", сказал он. "Я понимаю, что ты чувствуешь, но я не тот человек, которым был. Ты хочешь, чтобы я увалил, это же ясно. Но я понимаю, что ты хочешь и поговорить. Я это знаю, потому что когда сам пришел сюда, то все, что хотел, так это поговорить с кем-то."
      "Я тоже не тот, что был раньше", сказал я, вставив угрозу в собственный голос.
      "Ну, что ж, хорошо. Пусть срок в Алмазной Отмели отбывают другие люди, чем те, которыми мы когда-то были."
      Я начал думать, что, может, и в самом деле Кози изменился. От него больше не исходило враждебное излучение, как когда-то, а речь, ранее бывшая вспышками ругани пополам с безграмотностью, ныне по контрасту была неторопливой и обдуманной. Манеры стали спокойными, татуировка красного паука в центре лба исчезла. "Просто сносилась, мне кажется", ответил он, когда я спросил. Он рассказал, что смог, об Алмазной Отмели, но предупредил, что тюрьму не так-то легко объяснить.
      "Это будет тебя раздражать... по крайней мере, это раздражало меня", сказал он. "Но никто не сможет рассказать тебе, как работает это место. Все приходит к тебе само, когда ты в этом нуждаешься. Есть столовая и магазин, как и везде. Но жратва чертовски лучше, а в магазине не берут денег. Всем заправляет руководство. Снабжением, дисциплиной, отдыхом. Нам не нужны никакие охранники. Мне - не нужны..."
      "Я видел охранника, когда вошел."
      "Все видят этого типа, но я никогда не слышал, чтобы он двинул дубинкой хоть кого-нибудь. Если б он такое сделал, то было бы на что знакомое поглядеть."
      "Хочешь сказать, он тоже заключенный?"
      "Может быть. Я не знаю. Есть многое такое, чего я еще не понимаю, но до всего дойдет время." Он постучал по виску и ухмыльнулся. "Самое лучшее здесь, это перышки. Ты их полюбишь."
      "Что за херня?"
      "Подружки были в Вейквилле? Перышки их заткнут. Ты едва почуешь разницу между ними и настоящими женщинами."
      Стремясь увести разговор от сексуального, я спросил, за кем мне надо особо приглядывать, и он ответил: "За типами внизу из первых трех-четырех блоков... многие из них известные беглецы. Их переводят сюда в наказание. В основном тебе надо следить за собой. Убедись, что не напортачишь."
      "Если нет охраны, отсюда должны бежать."
      Кози посмотрел на меня пронзительным взглядом. "Ты пересек реку, не так ли? Ты вошел сюда по своей свободной воле?"
      "Я думал, что охранники следят."
      "Может, кто-то и следит. Не могу сказать. Все, что я знаю, ты, я, все остальные, мы сами выбрали судьбу находиться здесь, поэтому мы не толкуем о тюрьме, полной кондовых беглых. И Алмазная Отмель не так уж плоха. По правде говоря, лучше уж я побуду пока здесь. Люди говорят, будет еще лучше, когда закончат новое крыло. Когда я впервые появился здесь, пару раз подумывал сбежать. Но у меня ощущение, что это не такая уж хорошая мысль."
      Рассказанное Кози не сделало меня более уверенном в своем положении, и когда он вернулся в свою камеру, я оставался бодрствующим, глядя на таинственные пространства старой тюрьмы, что лежали позади девятого пролета, на тусклые белые огни и антрацитные зевы камер. Все, что я узнал об Алмазной Отмели, было непонятным и громоздким, представляло образ, который отказывался соответствовать логике тюрем, И это дало мне повод задуматься, насколько более громоздкими и несоответствующими будут вещи, которых я не знаю. Я привык к тюремным ночам, переполненными гиканьем, плачем, шепотом, жалобами, воплями, песней тревожного консенсуса, наподобие ночной музыке дождевого леса, и сгущенная тишина этого места, периодически прерываемая кашлем и храпом, подавляла мысль. Под конец я неспокойно заснул, просыпаясь время от времени от снов, где за мной охотятся и преследуют, обреченный находить, что тишина стала еще глубже, отчужденней и отвратительнее в своей плотности. Однако к рассвету - который я чувствовал, но не видел - я проснулся от неистового шума, который, казалось, исходил из старой тюрьмы, такой продолжительный выдох, что он мог быть только результатом страшной пытки или исключительного возбуждения ... или это был крик чего-то не вполне человеческого, выражающий примитивную эмоцию, чью причину и цвет нам не дано знать, отклик на какую-то новую форму страха, или нахлынувшая память о том, что было еще до рождения, а вслед за этим я услышал шепот, скребущий звук, который, казалось, возникает в каждом уголке, словно возбужденная и подавленная толпа людей собралась на событие великой и печальной важности. Пока длился этот хор, меня наполнял ужас, но как только он затих, то почти пораженный от облегчения, я провалился в черный сон и не просыпался снова, пока тени тоже не пробудились и не начался первый полный день моего истинного заключения.
      x x x
      В течение этих ранних месяцев в Алмазной Отмели я пришел к пониманию сути того, что Ристелли, Кози и лысый пытались мне рассказать. В конце концов каждый находит то, что ему подходит. Вещи сами приходят к вам. Доверяйте своим инстинктам. Эти утверждения оказались совсем не туманными, бесполезными заявлениями, как я предполагал, но убедительно практичными, даже центральными истинами тюрьмы. Вначале я вел себя так же, как в мои первые дни в Вейквилле. В столовой, уместно пещероподобной комнате с кремовыми стенами и образом большой летящей птицы на потолке, темной и схематичной, однако четко прорисованной наподобие эмблемы флага, в столовой я охранял свой поднос свободной рукой и яростно оглядывался, пока ел, отпугивая потенциальных похитителей моей еды. Когда я обнаружил, что магазин и в самом деле является свободно посещаемым складом, я принялся натаскивать груды сигарет, леденцов и мыла. Прошло несколько дней, пока я понял бесполезность подобных поведенческих судорог, и несколько недель, пока я достаточно оправился, чтобы совершенно отказаться от них. Хотя я и не был тяжелым наркоманом, в нескольких случаях, когда мне было скучно, до начала моих трудов, у меня не возникло трудностей с получением нужного - надо было только упомянуть о требуемом одному из нескольких людей и позднее в тот же день пилюли или порошок появлялись в вашей камере. Не имею понятия, что могло случиться, развейся у меня привычка, но сомневаюсь, чтобы в этой тюрьме она представила бы большую проблему. Было ясно, что люди в моем блоке все были либо выше среднего по интеллекту, либо являлись умельцами в каком-то ремесле, либо и то и другое разом, и что большинство нашли средства применить свои таланты и умения, что не оставляло времени для развлекательных эксцессов. Что касается людей, проживавших в камерах ниже восьмого пролета и как они справлялись - об этом я знаю мало. Люди разных блоков редко смешивались. Но мне говорили, что у них меньшее врожденное понятие о природе Алмазной Отмели, чем у нас. И, следовательно, их повседневное существование больше являлось борьбой за адаптацию. Со временем, если их не переводили, они - как и мы - перешли бы в старые крылья тюрьмы.
      Не похоже, чтобы у кого-нибудь было менее твердое понимание о природе Алмазной Отмели, чем у меня, но я адаптировался быстро, научился всему, и скоро хорошо познакомился с теорией, поддерживаемой большинством людей моего блока, которая гласила, что эта тюрьма является высшим выражением пеницитарной системы, некоей мутацией, эволюционным скачком вперед, как в терминах самой системы, так и всей культуры, которая, как они считали, смоделирована по ней. Они не заявляли, что понимают, как произошла эта мутация, но в целом верили, что некое загадочное совпадение событий (наподобие систематических ошибок в переписке, алхимии небрежно составленных документов и глупой бюрократии), законов природы и космической цели позволило установить и поддерживать независимость тюрьмы от пеницетарной системы, либо - как говорили истинные верующие - некто, действующий с помощью тонких манипуляций, контролирует обе системы, да и само Большое общество, чей хребет эта система формирует. Хотя это и противоречило подходу Ристелли, его не так легко было отвергнуть ныне, когда я сам увидел Алмазную Отмель. Отсутствие охранников или любой другой традиционной власти; своеобразные манеры заключенных; комфортабельные постели, приличная еда и бесплатный магазин; переправа через реку вместо рутины официального процесса; человек одетый охранником, которого все видят, но никто не знает; быстрое обесцвечивание всех татуировок; беспокойный плач на рассвете и последующее бормотание, феномен повторявшийся каждое-каждое утро - кто может нести ответственность за все это, как не какое-то загадочное агентство? Со своей стороны, я думал, что эта теория является фантазией, и предпочитал другую, менее популярную- что мы подвергаемся экспериментальным формам промывания мозгов, и что наши смотрители прячутся среди нас. Когда бы не обсуждались эти теории, а дискутировались они часто, Ричард Кози, который изучал политические науки в университете Дюка до того, как выбрал карьеру насильственных преступлений, и который писал историю тюрьмы, объявлял, что хотя у него имеются собственные мысли, ответ на эти очевидно неразрешимые противопоставления принадлежит Совету, но пока что их отклик на его исследования, касающееся существа вопроса, совершенно неадекватный.
      Совет состоял из четырех заключенных в возрасте от не менее шестидесяти до более семидесяти лет. Холмс, Эшфорд, Черни и ЛеГари. Они встречались ежедневно во дворе, чтобы, как говорили, решить важные вопросы, касающиеся нашей жизни - если вы примете во внимание, что Алмазная Отмель была чистейшим выражением тюремной вселенной, несократимым далее дистиллятом существа человеческого существования - то и жизней всех на планете. Чтобы достичь двора, необходимо было пройти насквозь старое крыло тюрьмы, видневшееся за восьмым пролетом лестницы, и хотя в начале мне не нравился переход, тревоживший меня мрачной атмосферой девятнадцатого века своих древних камер с их дверными замками, коваными вручную решетками и массой разрушающегося камня, в который они были вделаны, я постепенно привык к виду, и стал смотреть на старые секции тюрьмы, как на места невообразимого потенциала - ведь там, кроме всего прочего, я стану жить когда-нибудь, если останусь в Алмазной Отмели. Как я уже говорил, тюрьма оседлала горную гряду - вершина хребта проходила как раз посередине двора. Большинство населения собиралось ближе к стенам или сидело на склонах, которые истерлись до кости от бесчисленных подошв, но члены Совета встречались среди травы и кустарника, которые густо росли на вершине хребта, этой узкой полоски растительности, придающей огороженному пространству вид скальпа некоего гиганта, выпирающего из земли, чьи зеленые волосы подстрижены во взъерошенном стиле мохоук. Возвышаясь за западной стеной, виднелись несколько железных балок, свидетельства строительства нового крыла. Новое крыло часто всплывало в разговорах, как панацея от любых проблем, существовавших в нашем относительно беспроблемном окружении - оно казалось символом веры, что тюремная жизнь после этого улучшится. И это снова поразило меня как фикция, распространяемая кем-то, кто манипулирует нашими судьбами.
      Как-то ближе к вечеру спустя четыре месяца после моего прибытия, я, Кози - к которому я успешно выработал нейтральное отношение - и Терри Бербик, приземистый, коренастый грабитель банков с внешностью гнома, его вьющиеся черные волосы и борода пробивались сквозь седину, сидели возле восточной стены во дворе, обсуждая новоприбывшего в наш блок Харри Коланджело: им оказался тот самый лысый, с которым я повздорил в день моего появления в тюрьме. Его вороватые повадки и невнятные вспышки словоизвержения произвели плохое впечатление, и Бербик придерживался мнения, что перемещение Коланджело в блок было преждевременным.
      "Что-то смутило парня. Захватило в критический момент его периода приспособления, и он так никогда и не оправился." Бербик взглянул на меня. "Может, та закавыка с тобой это сделала."
      "Да это была мелочь."
      "Я не знаю. По тому, как он на тебя смотрит, кажется, что ты у него заноза в заднице. Может, поэтому он перебрался на восьмой - чтобы легче добраться до тебя."
      "Я видел такое прежде", сказал Кози. "Что-то такое раньше произойдет, что расхуячит инстинкты мужика, а потом видишь, что он действует совсем как ненормальный. И приходится переводить его отсюда."
      Я не был уверен, что перевод из Алмазной Отмели был такой уж безрадостной перспективой, как о ней думали Кози и Бербик, но не видел нужды в споре.
      "Вон он, козел." Кози показал на склон слева, где Коланджело по-крабьи двигался по хребту, его розовый скальп светился под заходящим солнцем, глаза были устремлены на нас. "Думаю, Терри попал в точку. Мужик просто нацелен на тебя."
      "Да ради бога." Я перевел внимание на четырех стариков, которые по сути дела правили миром. Ковыляют на своей высоте, ветер треплет редкие волосы, подымая их дикими космами. За ними горели золотом вершины балок, словно железные свечи, тронутые священным огнем. Несколько молодых людей стояли радом с четверкой. Когда я спросил, кто они, Бербик ответил, что они говорят за Совет.
      "Что?", спросил я. "Хозяева вселенной не могут говорить сами за себя?"
      Бербик перекатился на ноги, резко отряхивая задницу, явно раздраженный. "Хочешь узнать про Совет, так просто смотри."
      Я поглядел на него с изумлением.
      "Ты действуешь, словно что-то знаешь", сказал он, "но знаешь не так много, как мы. И мы не знаем будущего."
      "Да ладно", сказал я, "забудь."
      "Ничего плохого не случиться. Мы пойдем с тобой." Он взглянул на Кози. "Верно?"
      Кози пожал плечами. "Конечно."
      Бербик поднял бровь и сказал мне насмешливо: "Это просто четыре старика, Томми. Пошли!"
      Коланджело, который сидел на склоне выше нас и левее, вскарабкался на ноги и заторопился убраться с нашего пути, пока мы взбирались на хребет.
      "Хуев урод!", сказал Бербик, когда мы поравнялись с ним.
      Члены Совета стояли полукругом прямо под нижней точкой хребта, которая заросла двумя приблизительно круглыми, почти одинаковыми маленькими кустиками, так скудно поросшими листьями, что на некотором расстоянии на фоне каменной стены они казались моделями двух небольших планет с темно-серыми океанами и зелеными островками континентов. Упорство, с которым Совет созерцал их, давало впечатление, что они обдумывают эмиграцию на ту или другую. Подобравшись ближе, я увидел, что старейший среди них, Черни, похоже, говорит, а другие, поводя глазами, похоже, не слушают. Холмс, сморщенный, черный и лысый, если не считать клочков хлопковых волос над ушами и на затылке, беспокойно переступал ногами, а двое других, Эшфорд и ЛеГари, оба патриархально-седые и костлявые, стояли в равнодушных позах. Один из тех, что помоложе, выступающий за их, коренастый латино лет за тридцать, загородил нам дорогу, вежливо спросив, чего мы хотим, и Бербик дернул большим пальцем на меня и ответил: "Пенхалигон хочет познакомиться с Советом."
      "Я не хочу познакомиться с ними", раздраженно сказал я, "я просто хочу о них знать."
      "Они заняты", сказал латино. "Но я погляжу."
      "Ты пытаешься отпихнуть меня?", спросил я Бербика, когда латино пошел консультироваться с советом.
      Он казался довольным собой. "А что может случиться? Это просто четыре старикана?"
      "Не о чем тревожиться", сказал Кози. "Он просто сказал за тебя."
      "Не надо меня интерпретировать, окей?", сказал я. "Перестаньте действовать, как моя хренова старшая сестренка."
      "Черт!", с удивлением сказал Бербик. "Он сам идет."
      Поддерживаемый под локоть латино, Черни направлялся в нашу сторону, шаркая по траве высотой до лодыжек, шаткий и хрупкий. Глубоко изрезанное морщинами лицо усеивали печеночные пятна, а кончик языка мелькал во рту с настойчивостью ящерицы. Он был низеньким, не более пяти футов пяти дюймов, но ладони казались принадлежащими гораздо более крупному человеку, широкие, с толстыми пальцами и выпуклыми суставами - сейчас они дрожали, но выглядели так, словно он ими яростно пользовался в молодости. Его глаза были водянисто серо-голубые, склеру усеивали лопнувшие сосуды, а на правом лепилось туманное бельмо. Когда он достиг нас, он протянул руку и на пробу похлопал меня тремя пальцами по предплечью, словно благословение сенильного папы, который забыл надлежащую форму обряда. Он что-то забормотал чуть слышным шепотом. Латино подставил ухо, и когда Черни закончил, он сказал: "Пенхалигон, для тебя здесь есть важная работа. Ты должен приступить к ней быстро."
      Не похоже было, чтобы Черни говорил достаточно долго, чтобы передать столько информации. Я заподозрил, что латино и его помощники мухлюют, прикидываясь толкователями четырех сенильных стариков и в процессе гарантируют приятную житуху для себя.
      Черни пробормотал что-то еще, и латино сказал: "Приходи в мой дом, когда захочешь."
      Старик попытался нетвердо улыбнуться; латино поддержал его, когда он повернулся, и с почтительной нежностью повел его обратно к остальным. Я заготовил саркастический комментарий, но был остановлен ошеломленным выражением лица Кози. "Что такое?", спросил я.
      "Он пригласил тебя в свой дом", сказал Кози с оттенком недоверия.
      "Ага... ну и что?"
      "Это случается не слишком часто."
      "Я здесь почти пять лет и не помню, чтобы это происходило", сказал Бербик.
      Я переводил взгляд с одного на другого. "Это не он пригласил меня - это его хренов водила."
      Бербик пренебрежительно хмыкнул, покачал головой, словно не мог измерить мою глупость, а Кози сказал: "Может, когда ты его увидишь, тогда..."
      "Какого хера я пойду с ним повидаться? Чтобы я водил под ручку какого-то старого сопельника?"
      "Думаю, тебе найдется дело получше", сказал Бербик. Он снова говорил раздраженно, и я спросил: "Что грызет твою задницу, мужик?"
      Он было шагнул ко мне, но Кози вдвинулся между нами, постучал в мою грудь двумя пальцами и сказал: "Ты, мелкий урод! Ты прошел прямо от двери на восьмой... Ты, похоже, не ценишь, что это значит. Фрэнк Черни приглашает тебя в свой дом, а ты высмеиваешь человека! Я пытаюсь помочь тебе..."
      "Я не нуждаюсь в твоей помощи, гнида!"
      Я узнал лишенную юмора улыбку Кози - то же самое выражение, какое было у него много лет назад перед тем, как он шарахнул меня головой о стену душевой. Я отступил на шаг, однако улыбка его растаяла и он спокойно сказал: "Власти что-то имеют на уме для тебя, Пенхалигон. Это ясно всем, кроме тебя. Похоже, ты забыл все, чему научился о выживании в тюрьме. С таким подходом в новые стены ты не попадешь. Ты обрати внимание на то, как тут все идет, и веди себя соответственно. Не имеет значения, что это тебе не нравится. Ты делаешь то, что тебе надо делать. Говорю тебе - с такой программой ты не пойдешь, они не переведут твою бедную задницу."
      Я прикинулся, что содрогнулся.
      "Мужик думает, что он крутой", сказал Бербик, который пристально смотрел вверх на одну из башенок охраны, пустой купол на вершине каменной башни. "Он просто не знает, что такое настоящая крутота."
      "Ты просто должен спросить сам себя", сказал мне Кози, "куда же меня переведут?"
      Он и Бербик пошли вниз по склону, скосив в сторону безлюдной части восточной стены. Оставшись один на вершине, я был одержим параноидальным подозрением, что группки людей, кучкующихся вдоль стены, все говорят обо мне, Но единственным доказательством в поддержку этого был Коланджело, который стоял на полдороге вниз по склону справа от меня, примерно в сорока футах, почти прямо рядом с местом, где собирался Совет. Он пристально следил за мной, выжидательно, словно ожидая, что я могу пойти на него. Со своим сияющим скальпом, с горящими золотом глазами, он имел вид странного розового демона, одетого в тюремную серую робу, и мое обычное презрение к нему вытеснила нервозность. Когда я пошел вниз с верхушки хребта, он пошел параллельной тропинкой, сохраняя расстояние между нами, и хотя при обычных обстоятельствах меня бы искушало желание выругать его, но отвратив от себя Кози и Бербика, понимая свою изоляцию, я только ускорил шаг, и не почувствовал себя в безопасности, пока не вернулся в свою камеру.
      x x x
      В течении нескольких следующих дней я пришел к пониманию, что, как и утверждал Кози, я и в самом деле забыл фундаментальные принципы выживания, и что вне зависимости от того, как я отношусь к Совету и к природе Алмазной Отмели, мне весьма нужно нанести визит Черни. Я, однако, отложил визит еще на несколько дней. Хотя я и не хотел этого признавать, но находил перспективу взбираться по железной лестнице на ярус, где жил Черни, довольно страшной - казалось, что в признании видимости авторитета старика я до некоторой степени признавал и его реальность. Сидя в своей камере, глядя вверх на тусклые белые огни за девятым пролетом, я начал упорядочивать все, что знаю о тюрьме, чтобы поискать в этом новом упорядоченном знании логическое обоснование, которое если и не объяснит всего, что я вижу, то по крайней мере обеспечит твердую почву между плюсами веры и софизма. Я восстановил свои отношения с Кози, дело простого извинения, и от него узнал, что тюрьму построили в 1850-х и первоначально использовали как место для людей, чьи преступления были связаны тем или иным образом с городишками, расплодившимися во времена Золотой Лихорадки. Совет Тюрем решил свернуть Алмазную Отмель в 1900-х, и в это время, как верил Кози, что-то произошло, что превратило ужасное место, где выживали лишь немногие, в более доброжелательное обиталище, которым оно с тех пор стало. Он раскопал библиотечные копии переписки между Советом Тюрем и начальником тюрьмы, человеком по имени МакКандлес Квирс, которая задокументировала отмену приказа о сворачивании и пожаловала тюрьме автономию, с мыслью, что она должна стать колонией, посвященной скорее реабилитации, нежели наказанию. Во время этого периода каждый уровень общества был богат на реформаторов, тюремная реформа тоже много дискутировалась - и в свете этого такое изменение, которое претерпела Алмазная Отмель, не выглядело экстраординарным; но тот факт, что именно Квирсу было поручено надзирать за изменением, попахивал чудно, ибо Совет часто делал ему выговоры за дурное обращение с заключенными. На самом-то деле именно зверства, совершенные во время его правления, вынудили Совет поставить вопрос о реформах. Сообщалось, что заключенных сажали на кол, сдирали кожу, разрывали на части тюремными собаками. Письма Квирса демонстрировали, что он тоже претерпел трансформацию. До 1903 года его тон в ответ на запросы Совета был дерзким и богохульственным, но впоследствии письма отражали рациональный, даже раскаивающийся характер, и он продолжал служить тюремным надзирателем вплоть до отставки в 1917 году. Записей о произведенных заменах не было, и Кози выдвинул теорию, что к власти пришел тот Совет, который мы знаем, хотя возможно, принимая во внимание преклонный возраст Квирса (88), что они управляли делами за много лет до того. С 1917 и далее переписка между Алмазной Отмелью и Советом Тюрем постепенно сокращалась, и в 1944, незадолго до Дня Победы в Европе, она, очевидно, прекратилась совсем. Словно бы тюрьма, со всеми своими делами, стала несуществующей в глазах государства.
      Как-то Кози показал мне пожелтевшую фотографию, которую раскопал в тюремных архивах. Она была снята во дворе в солнечный майский день 1917 года - дата неразборчивым почерком была записана на обороте фотографии - и запечатляла группу из женщины и пяти мужчин, четырех заключенных, один из них черный, и еще одного пожилого человека с седыми, взлохмаченными ветром волосами, и изборожденным морщинами лицом, одетого в темный костюм с галстуком. Кози идентифицировал пожилого, как МакКандлеса Квирса, надзирателя тюрьмы. "А эти", сказал он, показывая на оставшуюся четверку, "это Совет." Он постучал по каждому по очереди. "Эшфорд, Черни, ЛеГари, Холмс."
      Судя по их лицам, им бело чуть за двадцать. Имелось грубое сходство между ними и стариками, которых мы встречали каждый день во дворе, но мысль о том, что это те же самые люди, казалась абсурдной.
      "Если так, то им всем больше сотни каждому", сказал я. "Они старики, но не такие же старые."
      "Взгляни на форму голов", сказал Кози. "На их выражения. У всех широкая улыбка. Взгляни на руки Черни. Видишь, какие они большие? Это они, все именно так."
      "Тебе надо глубоко вздохнуть, парень. Это же не трахнутое Волшебное Царство, здесь речь идет о тюрьме."
      "Это Алмазная Отмель", мрачно возразил он. "А мы не знаем, что здесь за чертовщина."
      Я изучил фотографию более пристально, сосредоточившись на женщине. Она была милой, с тонкими чертами лица, с ниспадающими светлыми волосами. Заметив мою внимательность, Кози сказал: "Я думаю, это его красотка. У Квирса не было ни дочери, ни жены, а у нее вид любовницы."
      "Откуда взял?"
      "Слишком хороша. Словно она не мужчина или женщина, а что-то совсем иное."
      Фотографию в сторону, но то, что рассказал мне Кози, придавало правдоподобный исторический контекст невероятной реальности Алмазной Отмели, однако ключевой ингредиент заклинания, которое зачаровало тюрьму, отсутствовал, и когда я наконец собрался нанести визит Черни, то несколько окопался, и думал склониться к своему предположению, что мы ничего не знаем о наших обстоятельствах и что все, о чем мы думаем, что знаем, может вполне проводиться только для того, чтобы отвлечь нас от истины. Взбираясь по лестницам, минуя метр за метром камень, пепельно-черный и неровный, словно стены шахты, я чувствовал себя на взводе. Вверху на третьем ярусе потолочные огни испускали сияние, обладавшее свойствами сильного лунного света; решетки и поручни покрывали чешуйки ржавчины. Четверо заключенных лениво стояли у поручней возле камеры Черни - того латино, который говорил за него, среди них не было - и один из них, длинноногий черный с тщательно подстриженными волосами, его бачки и тонкие усы придавали тощему лицу пиратский вид, отделился от остальных и, нахмурившись, пошел в мою сторону.
      "Предполагалось, что ты придешь неделю назад, а ты тащишься только сейчас?", спросил он. "Так не пойдет, Пенхалигон."
      "Он сказал прийти, когда я захочу."
      "Мне все равно, что он сказал. Это неуважение."
      "Ты мыслишь старомодно."
      Он посмотрел растерянно.
      "Это подход, который ждешь найти в Вейквилле и в Сан-Кю", сказал я. "Но не в такой по-передовому мыслящей тюряге, как Алмазная Отмель."
      Черный начал было говорить, но повернул назад к камере, когда на ярус, шаркая, вышел Черни. У меня и мысли не возникло посмеяться над стариком. Окруженный молодыми людьми, внимательными, как тигры, он казался источником их силы, а не их подопечным. Хотя у меня по-настоящему и не было такого намерения, но когда он сделал знак рукой, самый слабейший из жестов, я немедленно пошел к нему. Его глаза коснулись моих, потом побрели в сторону тусклого свода за перилами. Через секунду, он зашаркал назад в камеру, почти незаметным жестом показав другим, что я должен последовать за ним.
      Телевизор, вмонтированный в стену, был настроен на мертвый канал, динамики шипели, экран заполнял лишенный образов снег из черных, серебряных и зеленых снежинок. Черни сел на свою койку, простыни кремового цвета блестели, словно шелковые, а я - так как он не пригласил меня сесть - занял позицию в тылу камеры, уперевшись ладонью в стену. Поверхность стены оказалась неожиданно гладкой, и посмотрев, я обнаружил, что она не из гранита, а из черного мрамора с белыми прожилками, которые вместе образовали рисунок исключительной сложности.
      Во время моего первого разговора с Черни, он намекнул, чтобы я приобрел в магазине несколько картин, чтобы украсить свою камеру, "пока твои стены не созреют". Хотя меня и поразила эта фраза, в то время мое внимание занимали другие заботы; но с тех пор я открыл, что раз только камера занята, стена напротив койки начинает обесцвечиваться и это обесцвечивание постепенно образует запутанные рисунки, напоминающие камень, который китайцы называют "письменным", природные минеральные абстракции, в которых одаренный воображением наблюдатель, может угадать все манеры пейзажей. Стена в моей камере начала обесцвечиваться, но ее рисунки были еще редкими и неважно определенными; однако стены Кози, Бербика и других реализовались полностью. Говорили, что эти характерные образы являются иллюстрациями внутренней природы жильца, и по размышлении выступают в качестве инструкции наблюдателю о его недостатках, его потенциалах, о характере его души. Ни одна из них по крайней мере из тех, что я видел - не сравнивалась по продуманному величию со стеной Черни. Глядя на нее, я путешествовал по лабиринтам улиц фантастического города с рядами зданий с веретенообразными, колючими башенками и восьмиугольными дверями; я проходил по тропинкам белого леса, создания которого были коронованы ветвистыми рогами, которые сами по себе образовывали другие, еще более запутанные ландшафты; я курсировал по черным рекам, чьи берега были потрясающей конструкцией из кристаллов и льда, населенный нимфами и ангелами с крыльями арктических бабочек. Я не могу сказать, как долго я все это рассматривал - довольно долго, мне кажется, потому что во рту было сухо, когда я оторвался - но из этого опыта я вывел впечатление витееватого, интенсивно духовного интеллекта, которое сильно спорило с пресным, дисфункциональным видом Черни. Он глупо улыбался, зафиксировав взгляд на своих ладонях, которыми беспокойно двигал на коленях, и я подумал, не закончилась ли уже аудиенция, не должен ли я уйти. Тогда он заговорил, невнятно бормоча, так же, как во дворе. Но этот раз я понимал его в совершенстве, однако уверен, что ни одно внятное слово не покидало его уст.
      "Ты видишь?", спросил он. "Ты понимаешь, где ты теперь?"
      Я был так поражен, что понимаю его, что не смог соорудить ответа.
      Он поднял руку, провел пальцами по прутьям двери, таким жестом, каким продавец мог демонстрировать качество материи. Предположив, что он хочет, чтобы я посмотрел на прутья, я обошел его и склонился, чтобы взглянуть. Чуть менее, чем на половину длины, цвет и полировка металла изменялась с грубой и темной на богато желтую. Стык, где встречались два цвета, был бесшовным, и у желтого металла был безошибочно мягкий глянец и такая же гладкость: золото. Было похоже, словно инфекция распространялась вдоль прута, да, собственно я увидел, вдоль всех прутьев камеры Черни.
      Я не уверен, почему это встревожило меня гораздо основательнее, чем все остальные происшествия, с которыми я сталкивался в Алмазной Отмели. Наверное это резонировало с какой-нибудь мрачной сказкой, которой пугали меня в детстве, или воспламенило какую-нибудь еще более глубокую рану в моем воображении, ибо я вдруг понял Черни, как фигуру волшебника, захудалого изгоя, который в какое-то мгновение выдает себя как создание чистой первопричины и мощи. Я попятился из камеры, уткнувшись в поручни, только периферическим взглядом воспринимая помощников Черни. Старик продолжал улыбаться, его взгляд бродил туда и сюда, на мгновение останавливаясь на моем лице, и своим невнятным бормотанием, которое я теперь понимал так же ясно, как звучные тоны проповедника, звенящие с кафедры, он сказал: "Ты не можешь отступить от Сердца Закона, Пенхалигон. Ты можешь дать ему просветить себя, или можешь потерпеть неудачу, но ты не можешь отступить. Помни об этом."
      x x x
      Той ночью, когда я лежал в своей камере в тишине блока, как живой уголек в сердце алмаза, становясь все более тревожным при мысли о Черни в его камере из золота и мрамора, старого безумного короля, чье безумие может убить, ибо я верил теперь, что он является гением этого места... той ночью я решил, что я сбегу. Несмотря на осторожное скрытое предупреждение в последних словах Черни, я понял, что никогда не смогу процветать здесь. Мне требовалась твердая почва под моими ногами, а не философия, или магия, или иллюзия магии. Если мне жить, окруженному стенами и законами - как живем мы все - я хотел бы стен охраняемых людьми, стен, по которым по верху пущена колючая проволока, я хотел бы писаных правил, врагов, которых я могу видеть. И все же очевидная открытость тюрьмы, отсутствие видимой охраны, не одурачивали меня. Власть не существует без принуждения. Мне надо вынюхать ловушки, изучить их слабости, и чтобы это сделать, мне нужно стать частью тюрьмы и прикидываться, что я придерживаюсь ее путей.
      Мой первый шаг в этом направлении был найти некое занятие, осмысленную активность, которая бы убедила всех, кто наблюдает, что я повернул свой разум на приемлемую дорожку; так как единственным моим умением было искусство, я снова начал рисовать. Но создание набросков, понял я, не генерирует bona fide мое погружение в жизнь Алмазной Отмели; поэтому я предпринял создание фрески, используя в качестве холста стены и потолок пустого склада в одном из полуподвалов. Темой я выбрал то путешествие, что привело меня в тюрьму, включив образы переправы через реку, Фрэнка Ристелли, серого автобуса, и так далее. Общее впечатление было скорее как от безумного лоскутного одеяла, чем от серии объединенных общей мыслью образов, хотя я остался доволен некоторыми элементами рисунка; но в целом внимание фреска привлекала, она могла соперничать с Пьеро делла Франческа. Люди останавливались возле нее в любой час, чтобы посмотреть, как я рисую, и члены Совета, вместе со своей свитой, были частыми визитерами. Черни проявил особый интерес к моему изображению Ристелли; он мог простоять перед его образом до получаса, адресуясь к нему своими обычными рассеянными кивками. Когда я спросил у одного из его оруженосцев причину его интереса, мне было сказано, что Ристелли уважают за великую личную жертву, сделанную от имени всех нас и отражающей происхождение нашего общего дома - он был на грани стать членом Совета, но отрекся от безопасности и комфорта тюрьмы и вернулся в мир, чтобы искать людей, подходящих для Алмазной Отмели.
      Поместив сдержанное благочестие Ристелли в контекст психологического климата тюрьмы, было нетрудно понять, почему они воспринимали его, как своего Иоанна Крестителя; но в более широком контексте рационального, эта мысль была смехотворной. Безумной. Воспоминание, какими курьезными проповеди Ристелли казались тогда в Вейквилле, усилило мою веру, что популяция Алмазной Отмели была преобразована некой личностью или личностями в конгрегацию бредящих наяву людей с промытыми мозгами, и страшась присоединиться к ним, я интенсифицировал свою сосредоточенность на побеге, исследуя полуподвалы, стены, башенки - в поисках потенциальных угроз. В одно из этих исследовательских путешествий, когда я проходил сквозь блок Черни, я обратил внимание, что массивные дубовые двери, ведущие в новое крыло, до того всегда закрытые, стоят частично приоткрытыми, и, любопытствуя, шагнул внутрь. Пространство, в котором я оказался, было, очевидно, прихожей, однако более подходящей для современного кафедрального собора, чем для тюрьмы: с куполом и колоннами, с подмостками, возведенными, чтобы позволить доступ к каждому дюйму крыши и стен. Двери на дальней стороне комнаты были закрыты, и смотреть больше было не на что, стены и потолок были белыми, без украшений. Я почти уже ушел, когда заметил листок бумаги, прикрепленный к одной колонне. На нем было написано карандашом:
      "Это место ты можешь зарисовать, Пенхалигон, если хочешь."
      На лесах возле записки лежал ключ - он подошел к дубовым дверям. Я запер двери, положил ключ в карман и пошел по своим делам, понимая эту демонстрацию доверия, как извещающую одобрение Советом того, что я принял свою участь, и что взявшись за их задание я могу завоевать дальнейшую степень доверия и тем получить что-нибудь к своей выгоде. Чтобы преуспеть в этом, мне надо делать что-то, что подкрепит их бред, и я немедленно начал работать над проектом, который должен был проиллюстрировать квинтэссенцию их бреда, Сердце Закона. Хотя начал я с циничным намерением, но пока шли недели, и стены моей камеры заполнялись набросками, меня захватывал этот проект. Я хотел, чтобы фреска была красивой и сильной, чтобы удовлетворилась артистическая часть моей натуры, мое Эго, а не просто удовлетворился Совет по правде говоря, я предполагал, что они одобрят все, что угодно, если я согласую это с их евангелием. Купол и стены передней, изящный объем пространства, что они охватывали, вдохновили меня думать о живописи аналитически, чего я никогда не делал прежде, и я бросил сам себе вызов превзойти пределы собственного видения и задумать рисунок, который каким-то образом будет больше, чем моя душа. Я все более и более приходил к мотивной теории Алмазной Отмели, что преступник является фундаментальным гражданином, тем архетипом, для обслуживания которого сотворено все общество, и в этом процессе я как-то наискосок принял идею, доказывающую, как я полагаю, тезис, что высокое искусство есть сотворение истины из сырого материала лжи, и артист, который желает судить о "великом", должен в конечном счете, используя страсть и орудия одержимости, поверить в ложь, которую он применил в качестве просвещения. Чтобы расширить свои аналитические способности, я читал книги, которые могли пролить свет на данный предмет - в основном работы по философии - и был потрясен, обнаружив в писаниях Мишеля Фуко теорию, как в зеркале отражающую менее артикулированную теорию, которой придерживалась тюремная популяция. Мне хотелось бы знать, не может ли оказаться правдой, что ложь используется в интересах истины и, если таков наш случай, в чем именно тайные хозяева Алмазной Отмели усматривают всеобщее добро, и эксперимент, частью которого мы являемся, ищет, как породить поколение в гармонии с общим замыслом, лежащим в фундаменте всей человеческой культуры. Книги были трудны для меня, но я натаскивал себя, чтобы понять их и стать адептом завязывания логики узлом в такую форму, которая открывает новые грани возможностей - новые для меня, по крайней мере. Это погрузило меня в абстракции и в результате уменьшило настоятельность моего намерения бежать. Как и все, кто жил в Алмазной Отмели, я, похоже, обладал в этом смысле талантом.
      План, которому я следовал в рисунке, был более обязанным Диего Ривере и искусству советского плаката, чем муралистам Ренессанса. Стены кишели фигурами, все двигались в сторону центра, который занимал весь купол, и который я еще не был в состоянии концептуализировать - я чувствовал, что этот образ естественно возникнет, как побочный продукт моих усилий. Положить наброски на стены заняло три месяца по двенадцать часов в день, и я оценил, что, если все делать должным образом, работа до завершения займет год. Была вероятность, что я до того уйду из Алмазной Отмели, и осознание этого, когда я начал писать, волшебным образом подействовало на мое зрение; движимый мыслью закончить в короткое время, я работал по пятнадцать и семнадцать часов в день. Свисая на лямках с подмосток, скрючиваясь, вынужденный находиться в неестественных позах, я получил понимание тех физических несчастий, которые претерпел Микеланджело, пока писал Сикстинскую капеллу. Каждую ночь после работы я пытался стряхнуть ноющую боль, прогуливаясь по полуподвалам тюрьмы, и именно во время одной из таких прогулок я повстречался я перышками.
      В тюрьме секс является всепоглощающей мыслью, темой бесконечно обсуждаемой, и с моих самых ранних дней в Алмазной Отмели перышки рекомендовались как приятная альтернатива самоудовлетворению. Новое крыло, как говорилось, будет населено как мужчинами, так и женщинами, поэтому закончится единственное неестественное ограничение тюремной жизни, и многие считали, что перышки в конечном счете станут этими женщинами, развившись как и все мы - в свою идеальную форму. Даже сейчас, говорил Кози, перышки превосходят секс, доступный в других тюрьмах. "Это совсем не то, что трахать парня", сказал он. "Это чувствуется, ну знаешь, полный окей."
      "Это похоже, как трахаешь женщину?", спросил я.
      Он поколебался и сказал: "Что-то вроде."
      "Что-то вроде, это не для меня."
      "Единственная причина, по которой они отличаются, это оттого что про них думаешь, что они не женщины."
      "Ну да, хорошо. Но я - мимо. Не хочу думать, что меня обманывают."
      Кози продолжал убеждать меня попробовать с перышками, потому что - мне казалось - он чувствовал, что если я поддамся искушению, то стану соучастником в извращении, и это каким-то образом смягчит вину, присоединенную к его сексуальному нападению на меня. То, что он ощущал вину по поводу того, что произошло между нами, не подлежало сомнению. Наши взаимоотношения развивались и он начал в открытую говорить об этом событии и все хотел вовлечь меня в диалог, касающийся этого. Терапия, предположил я. Часть его процесса самоизучения. В то время я отверг его предложения посетить перышек экспромтом, но они все же как-то подействовали на меня, ибо оглядываясь назад я вижу, что моя первоначальная встреча с ними, хотя она и казалась случайной, была, похоже, случаем, который я сам подстроил. Я находился, как вы понимаете, в состоянии повышенной сексуальности. Погруженный в свою работу, по существу влюбленный в нее, во время трудов я был возбужден не каким-нибудь отдельным стимулом - здесь не было ни зрительных, ни тактильных раздражителей - но самим усилием концентрации, которое само по себе есть форма страсти, поддерживаемой на пике интенсивности по нескольку часов кряду. И когда в ту ночь я забрел в секцию тюрьмы, занимаемую перышками, я был, хотя и уставшим, но ментально и сексуально возбужденным. Я искушал сам себя, проверяя свои пределы, свои стандарты, надеясь, что они мне откажут.
      Тремя уровнями ниже главных стен были десятки комнат - спальни, общая кухня, общие комнаты, и так далее - зона, вход в которую вел через двойные двери, окрашенные белой краской и носящие резную эмблему, что напоминала перо, и послужившую источником имени, данным тем, кто жил внутри. Большая часть пространства имела стерильный декор безликого отеля: ковры в коридорах со скамьями, вделанными в стены, чей рисунок выцветания приводил на мысль завитушки art nouveau. Общие комнаты меблировались диванами и легкими креслами и полнились мягкой музыкой, мелодии которой совершенно не запоминались, словно рассеянные ласки. Никаких зарешеченных ворот, просто деревянные двери. Освещение тусклое, вся мебель обведена слабым ореолом, дающим впечатление, что воздух пронизан тонким туманом. Я почувствовал головокружение при входе в это место, как если бы слишком быстро встал. Нервы, заключил я, потому что почувствовал себя еще хуже, когда бросил взгляд на мое первое перышко, гибкую блондинку, наряженную в короткое серое платье с полосками-спагетти. У нее не было ни одного из предательских знаков трансвестита или транссексуала. Ее ладони и ступни были маленькие, нос и рот изящной формы, фигура совсем не угловатая. После того, как она исчезла за углом, я вспомнил, что она мужчина, и это понимание породило во мне омерзение и ненависть к самому себе. Я повернулся, намереваясь уходить, и столкнулся с другим перышком, который сзади хотел пройти мимо меня. Гибкая брюнетка с огромными темными глазами, одетая по той же моде, что и блондинка, рот гневно стиснут. Ее выражение смягчилось, когда она посмотрела на меня. Я догадался, что глазею на нее. Мое отвращение уменьшилось от рвения, с которым я ее рассматривал, пораженный аурой очаровательного ума, что возникла от ее улыбки. Ее лицо было почти не затронуто временем - я вообразил, что ей под тридцать - и напомнило мне лица богородиц на русских иконах: длинные, бледные и печальные, ширококостные, с преувеличенной аркой бровей, и глазами с тяжелыми ресницами. Волосы ее падали прямо и сияли на спине. В ней не было ничего неряшливого или грубого, напротив, она могла бы быть студенткой, вышедшей вечером в город, молодой женой, готовящейся встретить начальника своего мужа, обычной красоткой в самом расцвете. Я пытался нарисовать ее себе мужчиной, но не преуспел, и вместо этого оказался захвачен моментом.
      "Пытаетесь найти кого-то?", спросила она. "Вы, вроде, заблудились."
      "Нет", ответил я. "Я просто гуляю... осматриваюсь."
      "Хотите, я покажу вам все?" Она протянула руку для рукопожатия. "Я Бьянка."
      То, как она протянула руку, уверенно, и все же грациозно, повернув ладонь чуть вниз и к себе: неподражаемо женским жестом, лишенным своеобразного жеманства, присущего жестам мужчин, прикидывающихся женщинами, это убедило меня в некоем сокровенном уровне ее женственности, и все мое торможение уплыло прочь. Когда мы двинулись, она показала мне достопримечательности. Бар, где обстановка ночного клуба была создана красно-пурпурным декором и прожекторами, освещавшими пары танцующих; грот, выбитый в скале, с бассейном, где несколько людей плескались вместе; комната, где группки мужчин и перышек играли в карты и кидали стрелки. Во время нашей прогулки я коротко рассказал Бьянке историю своей жизни, но когда спросил о ее жизни, она ответила: "До того, как явилась в Алмазную Отмель, я не существовала." Потом, заметив наверное неудовлетворенность на моем лице, она добавила: "Я понимаю, это звучит преувеличенно драматично. Но это более или менее правда. Я сильно отличаюсь от той, кем была."
      "Это правда про каждого из нас здесь. Мысли о прошлом - обязательно вас меняют."
      "Это не то, что я имею в виду", сказала она.
      Под конец она привела меня в гостиную, уютно обставленную на манер квартирки одинокой девушки, и настояла, чтобы я сел на кушетку, а потом вышла через дверь в соседнюю комнату, появившись через несколько секунд с подносом, на котором стояли бокалы и бутылка красного вина. Она села рядом, и пока наливала вино, я смотрел на ее груди, стянутые серым корсажем, на мягкую ясность ее рук, на точную артикуляцию мускулов в уголках ее рта. Вино, хотя и горьковатое, сняло с меня напряжение, но мое ощущение ее разгоряченного присутствия так близко под рукой разожгло противоречивые чувства, и я не был в состоянии расслабиться полностью. Я говорил себе, что не хочу близости, однако это была откровенная неправда. Я обходился без женщин в течении трех лет, но даже если бы я все это время был окружен женщинами, Бьянка все равно произвела бы мощное впечатление. Чем больше мы разговаривали, тем больше она приоткрывалась, но не в подробностях своего прошлого, а в деталях своего присутствия: ее тихий смех, похоже, симптом воспитанной сдержанности; серьезность, с которой она относилась ко всему, что я сказал; безмятежная грация ее движений. Было нечто аристократическое в ее личном стиле поведения, привычная, почти ритуальная осторожность. Только узнав, что я тот самый, что рисует фреску в новом крыле, она продемонстрировала небольшое восхищение, но даже ее восхищение было окрашено сдержанностью. Она склонилась ко мне, сжав руки на коленях, ее улыбка стала шире, как словно мои достижения, какие они ни есть, заставляли ее гордиться.
      "Я хотела бы заниматься чем-то творческим", сказала она завистливо в одном месте разговора. "Но не думаю, что во мне это есть."
      "Творчество - это что-то вроде цвета кожи. У каждого немного есть."
      Она печально скривила рот. "Но не у меня."
      "Я научу вас рисовать, если хотите. В следующий раз я принесу альбом для этюдов и карандаши."
      Она провела указательным пальцем но ножке бокала. "Было бы хорошо... если вы вернетесь."
      "Вернусь", сказал я ей.
      "Не знаю", сдержанно сказала она, потом выпрямилась, ровно сидя на краешке дивана. "Я вижу, вы не думаете, что отношения между нами могут быть естественными."
      Я начал уверять, но она прервала меня, сказав: "Все правильно. Я понимаю, это странно для вас. Вы не можете признать, что я естественна." Она на секунду задержала глаза на моем лице, потом опустила взгляд на свой бокал вина. "Иногда и мне это тяжело принять, но я принимаю, понимаете."
      Я подумал, она говорит о том, что подверглась операции, но из-за того, что она говорила с искренним убеждением, а не с чуть отдающим истерией вызовом тюремной шлюхи, вопреки всякой логики я подумал, что, может быть, она говорит правду и является женщиной в истинном значении этого слова. Она поднялась на ноги, обошла кофейный столик и встала лицом ко мне. "Я хочу показать вам", сказала она. "Вы позволите мне показать вам?"
      Смесь застенчивости и соблазнительности, которую она демонстрировала, выскальзывая из платья, была совершенно естественной, приводя на ум женщину, которая знает, что красива, однако не уверена, что красива достаточно, чтобы угодить новому мужчине, и когда она встала нагой передо мной, я не смог вспомнить ни единого сомнения в ее женственности, на все мои вопросы было отвечено высокими, маленькими грудями и длинными ногами, растущими из молочного закругления живота. Она казалась белым доказательством чувственного абсолюта, и единственная мысль, что отделилась от безрассудства желания, была той, что она может стать центральной фигурой моей фрески.
      В течении последующей ночи, ничего, что делала Бьянка, не возбуждало мои критические способности. В голове моей не было жердочки, на которой часть моего разума стояла и наблюдала. Ночь походила на все добрые ночи, что проводишь с новой любовницей, была насыщена нежностью, неловкостью и напряженностью. Все следующие ночи пять недель подряд я проводил с нею, обучая ее рисовать, разговаривая, занимаясь любовью, и когда находился в ее компании, не возникало никакого скептицизма, относительно правоты наших отношений. Скептицизм, угнетавший меня, когда мы расставались, питался теми изменениями, которые знакомство с ней принесло в мою работу. Я пришел к пониманию, что фреска должна воплотить динамический вертикальный прогресс от тьмы и прочности к яркости и исчезновению. Нижние фигуры должны быть, как мне представлялось, тяжелыми и стилизованными, но те, что вверху, требовали изобразить себя импрессионистически, становясь постепенно все менее и менее определенными, пока в самом куполе, в Сердце Закона, они не превращались в создания света. Я переделал общий план соответственно и принялся за работу с возобновленным пылом, хотя и не отдавал работе столько часов, как прежде, стремясь каждую ночь вернуться к Бьянке. Не могу сказать, что я пренебрегал аналитической стороной своей природы - я продолжал размышлять о том, как она стала женщиной. При исследовании ее тела я не обнаружил хирургических швов, ничего, что намекало бы мне о насильственных процедурах, что были бы необходимы для произведения трансформации, а в ее личности я не ощущал никаких мужских дефектов. Она была, во всех смыслах слова, в точности тем, чем казалась: молодой женщиной, которая, хотя и экспериментировала с мужчинами, сохраняла определенную невинность, которую, как мне верилось, уступила мне.
      Когда я упомянул Бьянку Кози, тот сказал: "Ну, видишь, я говорил."
      "Ага, говорил. А откуда они взялись?"
      "Перышки? Есть упоминания в архивах, но какие-то смутные."
      Я попросил его рассказать поподробнее, и он сказал, что знает, что критерии, по которым перышек считают пригодными для Алмазной Отмели, отличаются от прилагаемых к остальной части популяции. Процесс, которым они входят в тюрьму, тоже другой - они называют его Таинством, и в архивных материалах есть намеки, что оно включает в себя некое магическое превращение. Никто из перышек не обсуждал этот вопрос иначе, как только очень туманно. Казалось, это напоминает патологические мифы, которыми теремные королевы оправдывают свою женственность, но я отказался, чтобы это пятнало мои мысли относительно Бьянки. Наши жизни переплелись столь легко, что я начал смотреть на нее, как на своего компаньона. Я понимал, что если планы моего побега забронзовеют, мне придется покинуть ее, но вместо того, чтобы использовать это как предлог для отступления, я решил узнать ее более глубоко. Каждый день выводил на свет некоторые новые грани ее личности. Она обладала спокойным разумом, которым пользовалась с такой тонкостью, что я иногда осознавал только потом, что она дразнила меня; и она обладала упорной жилкой, которая, в комбинации с ее даром логики, превращала ее в грозного оппонента в любом споре. С особым жаром она защищала утверждение, что Алмазная Отмель утверждает основную идею, на которой произрастает форма человеческого мира, проявляющаяся ныне, как она любила заявлять, по загадочным, но в конечном счете благотворным причинам.
      В разгар одного из таких споров она расстроилась и сказала: "Ты не то чтобы нонконформист, похоже, что ты практикуешь нонконформистские мысли, чтобы расстраивать всех остальных. Это ребячество!"
      "Неправда!", ответил я.
      "Я серьезно! Это похоже на твое отношение к Эрнсту." Книга картин Макса Эрнста, одна из многих книг по искусству, что она нашла в библиотеке, лежала на кофейном столике - и она гневно постучала по ней. "Из всех книг, что я принесла, эта нравится тебе больше всего. Ты листаешь ее все время. Но когда я говорю тебе, что считаю его великим, ты..."
      "Да он хуевый писака плакатов."
      "Поэтому ты смотришь на его работы каждую ночь?"
      "Он легок для глаза. Но это не значит, что он чего-то стоит. Это просто означает, что его работы умиротворяют."
      Она удрученно покачала головой.
      "Да и в любом случае, мы говорим не о Максе Эрнсте", сказал я.
      "Неважно, о чем мы говорим. Любая тема одинакова. Я тебя не понимаю. Я не понимаю, почему ты здесь, в тюрьме. Ты говоришь, что причина, толкнувшая тебя на преступления, это твои проблемы с властью, но я не вижу в тебе этого. То есть, это присутствует, мне кажется, но не выглядит столь значительным. Я не могу представить тебя совершающим преступления только потому, что ты хочешь плюнуть в лицо власти."
      "Это не было так глубоко, окей? Не похоже, чтобы у меня было трудное детство, или мой отец сбежал со своей секретаршей. Никакого такого дерьма. Я просто идиот. Преступления - мой способ идиотизма."
      "Но должно быть что-то еще! Что привлекает тебя в этом?"
      "Больше всего я люблю", ответил я, слегка повращав вопрос, "сидеть в доме, куда я вломился в три утра, и думать, как глупо хозяевам позволять болвану вроде меня вляпываться в их жизнь."
      "И теперь ты здесь, в поистине странном доме, думая, что все мы глупцы."
      Тема мне все менее нравилась. "Мы всегда анализируем мои проблемы. Давай поговорим о твоем изменении. Почему бы тебе не выдать мне свои большие секреты, чтобы мы могли бы пробежаться по ним несколько раз?"
      На ее лице появилось раненое выражение. "Причина, по которой я не говорю тебе о своей жизни, та, что я не думаю, что готов ее принять."
      "Ты мне не доверяешь?"
      Она откинулась назад на спинку и сложила руки, глядя на кофейный столик. "Здесь совсем не то..."
      "Значит, ты мне не доверяешь, и даже больше. Великолепно." Я прикидывался раздраженным, но только частично был таковым.
      "Я не могу рассказать тебе кое-какие вещи."
      "И что это значит?"
      "Это значит, что я не могу!" Ее гнев не казался театральным, но погас быстро. "Ты пересек реку, чтобы попасть сюда. Нам всем пришлось пересечь собственные реки. Моя отлична от твоей."
      "Таинство."
      Она казалась удивленной, и я рассказал ей то, что узнал от Кози.
      "Он прав", сказала она. "Я не хочу говорить об этом. И не могу."
      "Почему? Это похоже на обет или на что-то еще?"
      "На что-то еще." Она чуть расслабилась из своей напряженной позы. "Все остальное... Я стыжусь. Оглядываясь назад, я не могу поверить, что была столь позорной. Будь терпелив, хорошо? Пожалуйста?"
      "И ты тоже", ответил я.
      "Я и так терпелива. Я просто слишком люблю спорить."
      Я тронул рукой ее подбородок, пытаясь развеселить. "Если хочешь, поспорим еще немного."
      "Я хочу побеждать", сказала она, улыбаясь вопреки себе.
      "Да как скажешь. Алмазная Отмель - это небо или хренова земля. Совет..."
      "Я не хочу, чтобы ты поддавался!" Она повалила меня на спину и легла сверху. "Я хочу сломить тебя и разбить твою хлипкую оборону!"
      Ее лицо парило надо мной, с яркими глазами и мягкими, чуть приоткрытыми губами, и казалось странно хищным, словно лицо голодного голубя. "О чем мы будем спорить?", спросил я.
      "Обо всем", ответила она и поцеловала меня. "О тебе, мне, о жизни. О Максе Эрнсте."
      x x x
      Как-то раз, выпив чашку кофе в кафетерии, и взяв перерыв в работе, я вступил в обычный разговор с суровым рыжеволосым хворостиной-человеком по имени Филип Стрингер, экс-поджигателем, который недавно переместился с восьмого яруса в старое крыло. Он упомянул, что видел меня с Бьянкой несколькими ночами раньше. "Настоящая дикая баба!", сказал он. "Тронешь титьки, и лучше сразу в сторону, потому что дальше ты вроде как трясешься на горке номер три!"
      Хотя в сексе она и лидер, и энтузиаст, но отношение Бьянки к подобному акту показало мне, что я на скромной стороне "настоящей дикой бабы". Тем не менее, я воздержался от комментариев.
      "Для меня она слишком дикая", продолжал Стрингер. "Не то, чтобы я не любил трахать цыпочек с палками. По правде говоря, я их даже предпочитаю. Но если у них палка больше моей... знаешь, я чувствую легкий ужас."
      "Ты о ком, к черту, толкуешь?", спросил я.
      Он с недоверием уставился на меня. "О перышке, с которым я видел тебя: о Бьянке."
      "Ты перетрахался, мужик! У нее нет палки."
      "Это ты так думаешь, ты никогда не видел палки. Штука пошире бутылки из-под Коки!"
      "Ты взял не ту девушку", сказал я ему, чувствуя растущее раздражение.
      Стрингер сердито смотрел на меня. "Я, может, и не самый острый нож в ящике, но, черт побери, знаю, кого трахаю."
      "Ты чертов лжец", сказал я.
      В другое бы время, в другой тюрьме, мы покатились бы по полу, выдавливая глаза и выламывая колени, но спокойствие Алмазной Отмели восторжествовало, Стрингер отмотал назад свой гнев и поднялся на ноги. "Я, должно быть, был с этой сучкой раз пятнадцать, я и говорю тебе, что у нее хрен достаточно твердый, чтобы им заколачивать гвозди. Она начинает подпрыгивать вверх и вниз, и стонать: "Только с тобой..." И все такое прочее. Закрываешь глаза и можешь поклясться, что ты с женщиной. Но взглянешь мельком, и видишь как болтается лошадиная палка, это больше, чем я мог выдержать." Он поддернул брюки. Тебе лучше отдохнуть, приятель. Ты слишком уработался на своем рисовании."
      Если б не эта фраза "только с тобой", я бы пренебрег тем, что сказал Стрингер. На самом-то деле, я и пренебрег почти всем, что он сказал. Но фраза, которую Бьянка обычно дышала мне в ухо, когда приближался ее момент, посеяла во мне паранойю, и этим вечером, когда мы сидели на диване, просматривая наброски углем, что она сделала со своих подруг, я повторил суть слов Стрингера, выдав их за шутку. Бьянка не выразила никакой реакции, продолжая изучать один из набросков.
      "Слышала, что я сказал?", спросил я.
      "Угу."
      "Ну, и?"
      "Что ты хочешь, чтобы я сказала?"
      "Думаю, тебе надо что-то сказать, этот тип разгуливает повсюду, рассказывая каждому, что у тебя палка."
      Она отложила альбом и мрачно взглянула на меня. "Я не была с Филипом почти два года."
      У меня заняло некоторое время, чтобы интерпретировать ее ответ. "Догадываюсь, это было давно, и он спутал тебя с кем-то."
      Живость покинула ее лицо. "Нет."
      "Тогда что за хреновину ты сказала?"
      "Когда я была с Филипом, я отличалась от той, что сейчас с тобой."
      Раздраженный уклончивостью, с которой она оформила свой ответ, я сказал: "Ты говоришь мне, что у тебя была палка, когда ты встречалась с ним?"
      "Да."
      Услышать такое, в целом, не слишком взволновало меня, но я уже долго реагировал на все слишком эмоционально. "Так потом у тебя была операция?"
      "Нет."
      "Нет? Как так, нет? Ты каким-то магическим образом потеряла свою палку?"
      "Я не хочу говорить об этом."
      "Но я хочу! Какого черта ты пытаешься мне сказать?"
      "Я не уверена, как это получилось... это просто так есть! Чего бы ни хотел мужчина, такая я и есть. И так со всеми перышками... пока ты не найдешь истинную личность. Того, с кем ты можешь быть таким, какой ты в реальности."
      Я с трудом пытался извлечь из всего этого смысл. "Так ты говоришь, что когда кто-то приходит и хочет, чтобы у тебя выросла палка, ты ее отрастаешь?"
      Она сделала кивок таких минимальных пропорций, что он мог быть и судорогой. "Извини."
      "Ха", саркастически сказал я. "Это похоже на сказку, не так ли?"
      "Это правда!" Она поднесла ладонь ко лбу, собираясь с собой. "Когда я встречаю кого-то нового, я меняюсь. Это сбивает с толку. Я едва понимаю, как это происходит, но потом я другая."
      Я не знаю, что расстроило меня больше, подразумеваемый вывод, как бы он ни был неправдоподобен, что она оборотень, способный переключать свою сексуальную характеристику, чтобы удовлетворить партнера, или мысль, что она сама верит во все это. В любом случае, я находил ситуацию нестерпимой. Я не говорю, что потерял свои чувства к ней, но я больше не мог игнорировать извращенную конституцию ее личности. Я вскочил с кушетки и направился к двери.
      Бьянка вскрикнула: "Не уходи!"
      Я оглянулся и обнаружил, что она скорбно смотрит на меня. Она была красива, но я не мог реагировать на ее красоту, а только на невротическую фальшивость, с которой, как я верил, она сотворила ее.
      "Разве ты не понимаешь?", спросила она. "Для тебя я та, какой хочу быть. Я женщина. Я могу это доказать!"
      "Все окей", холодно сказал я в конце концов. "Я меня доказательств больше чем достаточно."
      x x x
      После того вечера дела у меня пошли неважно. Фреска-то шла хорошо. Хотя я больше не приближался к работе с той страстью, что недавно питал к ней, каждый мазок кисти казался выражением страсти, продуктом эмоции, которая продолжала действовать во мне несмотря на факт, что я забыл о том, как я ее чувствовал. Во всем остальном моя жизнь в Алмазной Отмели стала полниться неприятностями. Харри Коланджело, который более или менее исчез во время моей связи с Бьянкой, снова начал неотступно преследовать меня. Он появлялся в дверях передней, когда я рисовал, и злобно глядел до тех пор, пока я не начинал орать на него. Невразумительным криком, которым кричишь, когда отгоняешь пса от мусорного бака. У меня снова начались проблемы со спиной и я вынужден был принимать лекарства, а это замедляло продвижение моей работы. И все же самой болезненной из моих проблем было то, что я тосковал по Бьянке, а для этого нездоровья лекарства не имелось. Меня искушало поискать ее, извиниться за свой идиотизм, за то, что я отверг ее, но я был убежден собственными поведенческими рефлексами так не делать, хотя я и сознавал, что они старомодны и не имеют никакого отношения к моей жизни в данный момент, но я не мог им не повиноваться. Когда бы образ нашего совместного времени не сверкал в моей памяти, немедленно после следовал гротескный образ сексуальной насмешки, который оставлял меня смущенным и униженным.
      Я отступил в свою работу. Я спал на подмостках, пробуждаемый загадочным плачем наподобие какого-то печального религиозного призыва, объявляемого при каждом рассвете. Я жил на леденцах, арахисовом масле, крекерах и газировке, получаемых на складе, и редко покидал переднюю, большую часть времени держа дверь запертой и выходя лишь для пополнения запасов. Просыпаясь, я видел фреску, окружающую меня со всех сторон, мужчин с толстыми руками и холодными белыми глазами с черными солнцами зрачков, целые массы их, одетых в тюремную серую одежду, толпящихся на железных лестницах (единственный архитектурный компонент дизайна), многоцветные лица, с врезанными в них безысходностью, жадностью, похотью, яростью, тоской, горечью, страхом, отталкивающих друг друга с пути, словно стремясь получить более ясный вид на неприкрашенный вид того, что покрывает их сводом страданий и насилия. Временами мне казалось, что я вижу во фреске - или где-то за ней - связанный с нею элемент, который я не предусматривал, нечто сотворенное с помощью меня, но не мной, некую истину этой работы, что учит меня, и в моменты слабости мне казалось, что это и есть истинное назначение Алмазной Отмели, все еще фрагментарное и поэтому невыразимое; но я не пытался ничего анализировать или прояснить если это присутствует здесь, то его завершение не зависит от моего понимания. Я более не воспринимал наши жизни как существование с необходимостью ведомое под зловещим контролем, и я пришел к пониманию возможности, что Совет одарен непостижимой мудростью, что сама тюрьма есть эволюционирующая платформа, некий тигель, придуманный, чтобы обогатить человеческую руду свежим и мощным умением, и я скользил между этими полюсами мысли с тем же быстрым маятниковым размахом, которое владело мной в противоречивом отношении к Бьянке.
      Время от времени Совет появлялся в передней, чтобы проинспектировать фреску и пробубнить свое невнятное одобрение, но кроме них, да нечастых приходов Кози и Коланджело, визитеров у меня больше не было. Потом как-то днем примерно шесть недель спустя окончания наших отношений, рисуя высоко на подмостках, я почувствовал, что кто-то наблюдает за мной - Бьянка стояла в дверях тридцатью футами ниже, в серой свободной тюремной униформе, что скрывала ее фигуру. Наши взгляды пересеклись на мгновение, потом она показала на стены и произнесла: "Красиво." Она прошла глубже в комнату, нагибаясь под балками, и провела взглядом по тесно расположенным образам. "В набросках этого не было..." Она подняла взгляд на меня, отводя от глаз прядь волос. "Я не понимала, что ты такой изысканный."
      "Извини", ответил я, столь охваченный эмоцией, что был неспособен реагировать на то, что она сказала, только на то, что чувствовал сам.
      Она звонко рассмеялась. "Извиняешься за то, что ты хорош? Не надо."
      "Ты понимаешь, что я имею в виду."
      "Нет... не совсем. Я думала, что пойму, придя сюда, но нет." Она встала в позу на фоне фрески спиной к ней, подняв правое колено и закинув левую руку за голову. "Я думала, что буду изображена так."
      Было так тихо, что я мог слышать слабое жужжание мотора наших отношений.
      "Я не должна была сюда приходить", сказала она.
      "Я рад, что ты пришла."
      "Если ты так рад, то почему стоишь там наверху?"
      "Я сейчас спущусь."
      "И все-таки", сказала она через удар сердца, "ты остаешься там."
      "А как ты?"
      "Хочешь, чтобы я солгала? Единственная причина, по которой, мне кажется, ты спросил меня это, что ты хочешь, чтобы я солгала. Ты знаешь, как я. У меня разбито сердце." Она провела рукой по балке и посмотрела на ладонь, словно в проверяя на пыль или занозу. "Я не хочу спрашивать то же самое. Я знаю, как ты. Ты попал в противоречия. И теперь ты выглядишь испуганным."
      Я чувствовал себя заключенным в какую-то холодную субстанцию, словно сувенир жизни, сохраненный в люците.
      "Почему ты не хочешь поговорить со мной?" Она усмехнулась еще холоднее. "Объясниться."
      "Боже, Бьянка. Я просто не понимаю, что происходит."
      "И поэтому ты принял интеллектуальное решение? Это реакция на экзистенциональное противоречие?"
      "Не совсем."
      "Я шучу." Она прошлась вдоль стены и остановилась, чтобы разглядеть одно из лиц.
      "Я не знаю", ответил я. "То, что ты мне сказала... как ты можешь в это верить?"
      "Думаешь, я лгу?"
      "Я думаю, здесь наркотики в еде... в воздухе. Или еще в чем-то. Должен быть какой-то механизм. Какое-то рациональное объяснение."
      "Чему? Моему безумию?" Она прислонилась спиной к стене, чтобы видеть меня лучше. "Это непорядочно с твоей стороны."
      "Как это, непорядочно?"
      "Ты станешь счастливее, если будешь думать, что я транссексуал после операции? Это моя иррациональная вера оттолкнула тебя? Пожалуйста!" Она играла кончиками своих волос. "Предположим, что я тебе сказала правду. Предположим, что с тобой я такая, какой ты хочешь, чтобы я была. Которой я сама хочу быть. Разве это более противно, чем если мой пол есть результат хирургии?"
      "Но это неправда."
      "Предположи, что правда." Она сложила руки и ждала.
      "Я не знаю, что это значит. Но это не..."
      "А теперь предположи, что именно тогда, когда мы начали устанавливать что-то прочное, ты разрываешь все на куски?" Голос ее чуть задрожал. "Во что это превращает тебя?"
      "Бьянка..."
      "Это превращает тебя в глупца! Но тогда, конечно, я живу в навеянной наркотиком фантазии, которая привела тебя к экзистенциальному противоречию."
      "В любом случае", сказал я, "наверное, я дурак."
      Было невозможно прочесть ее лицо на таком расстоянии, но я знал что ее выражение перемещается между гневом и отчаяньем.
      "Ты в порядке?", спросил я.
      "Боже! Что с тобой?" она зашагала к двери, остановилась в проходе, она стояла молча, казалось, довольно долгое время, глядя на пол, потом искоса взглянула на меня. "Я хотела кое-что доказать тебе сегодня, но я вижу, что доказательство это испугает тебя еще больше. Тебе надо научиться принимать вещи какими они есть, Томми, или ты не сможешь принять свое время. Ты не обманешь никого, кроме самого себя."
      "Я обманываю себя? Что это за шутка?"
      Она повела рукой на фреску. "Ты думаешь, что все тобою нарисованное, это ложь. Не отрицай этого. Ты думаешь, что это надувательство. Но когда я уйду, это будет единственной живой вещью в комнате." Она наполовину прошла в дверь, помедлила, а потом еле слышным голосом добавила: "Прощай, Томми."
      x x x
      Я испытал некоторое облегчение после визита Бьянки, некую эмоцию, рожденную моим ощущением, что теперь наши отношения непоправимо разрушены и я смогу полностью переключить свое внимание на побег; но мое облегчение прожило недолго. Я не просто оказался неспособен избавиться от мыслей о Бьянке, и даже продолжал проклинать себя как за то, что бросил ее, так и за то, что вообще связался с ней - словно бы я погружался все глубже в борьбу, чья природа была за пределами моего постижения, хотя я предполагал, что в мое отношение к Бьянке внесла вклад эта сила. Из-за того, что я был неспособен, а, может, не желал, взглянуть этому в лицо, неразрешимый конфликт начал сказываться. Я плохо спал и в качестве исцеления обратился к пьянству. Много дней я рисовал пьяным, но пьянство не имело вредоносного эффекта на фреску - если хотите, оно даже заострило мое восприятие окружающего. Я переделал лица на нижней части стен, подчеркнув их зверство, по контрасту с более человеческими лицами наверху, и применил несколько мелких технических новинок, которые помогли мне сотворить светящуюся интенсивность, которую я хотел для верхних частей стен. Ночами, однако, было не так хорошо. Я снова начал бродить, вооруженный против самообвинений и периодического появления Харри Коланджело бутылкой чего-нибудь, обычно домашней гонки из свежего урожая. Часто я терялся в полуподвалах, и, замучившись, валился на пол. Во время одного из таких путешествий, я заметил, что нахожусь в единственном коридоре, ведущим в обиталище перышек, и на сей раз не обманывая себя в качестве мотива, я направился к белой двери. У меня не было желания найти Бьянку. Я так пал духом, что идея запятнать свою плоть с кем-то себе под стать заманила меня, и когда я толкнулся в проход, то услышал громкий рок-энд-ролл, и увидел, что ореол, окружающий осветительные приспособления, сгустился в настоящий туман, который заставлял мужчин и перышек выглядеть фантастическими созданиями, серыми демонами с их цветистыми гротескными любовницами, я с радостью нырнул в жизнь этого места, в поисках наиболее оскорбительного приключения из доступных.
      Ее имя было Джой, она была родом из Лос Анджелеса, и когда я увидел ее танцующей в клубе с несколькими мужиками под прожектором, который попеременно светил то пурпурным, то розовым, она казалась пародией на женщину. Не то, чтобы она не была женственной, совсем нет. Она была словно с картин Рафаэля, наподобие старомодных голливудских блондинок, топчущихся на острие между красотой и неопрятным средним возрастом, глянцевые локоны подали ей на плечи, молочные караваи грудей громоздко колыхались в сером шелке, материнские ягодицы покрывались ямочками под тесной юбкой, карминные губы напоминали те желатиновые губы, наполненные вишневым сиропом, что покупаешь на Хэллоуин, ее глаза - туннели в туши, с блестящими точками. Пьяный, я смотрел как она меняется в меняющемся свете. Под пурпурным она белела, становясь мягкой, как мороженное, до предела уступчивой; она бы таяла вокруг вас. Под розовым появлялся образ дьяволицы, от ее прикосновения бросало в лихорадку, она заражала вас генитальным жаром. Я двинулся к ней, и потому что из-за моих связей с Советом я достиг повышенного статуса, мужики, танцевавшие с ней, отодвинулись в сторону. Ее пальцы вплелись в мои волосы, ее выпирающий живот начал кататься по моему с внезапной настойчивостью морского животного, толкаемого приливом. От нее пахло ликером, я давился ее духами, запахом засахаренных цветов. Она подавляла во всех смыслах, как блондинка-носорожиха. "О чем праздник?", перекрикнул я музыку. Она засмеялась и обоими руками обхватила свои груди снизу, предлагая их мне, и когда я их сдавил, манипулируя ее образами, ее веки дрогнули и бедра заколыхались. Она притиснула мою голову ближе и сказала, что она хочет, чтобы я сделал то, что она сама хочет сделать.
      В то время как секс с Бьянкой был весь в нюансах, страстью, в ядре которой лежала чувствительность, с Джой это была течка, буйный акт джунглей, сплошной пот и безумие, битье по мясу, и когда я кончил, я почувствовал себя спущенным воздушным шариком, все чистое вылетело из меня, оставив мешок костей и органическое зловоние, лежащее меж ее амазонских бедер. Мы трахались во второй раз с нею сверху. Я жестко крутил ее соски, как крутят радиорегуляторы, и откинув голову назад она испускала долгие вопли, потом уперлась обеими руками в подушку по обе стороны моей головы и молотом запрыгала на мне, с полуоткрытым ртом, с губами, блестящими от слюны всего в дюйме надо мной, хрипя и задыхаясь. Потом она выпрямилась, выгнула спину, задрожав всем телом, и испустила отвратительный стон, за которым последовала цепь богохульственных выражений. Потом она сидела в кресле у своего туалетного столика, одетая только в черные бра и трусики, скрестив ноги и прикрепляя чулок к поясу, представляя образ, который в моих глазах был вульгарно сексуальным, отталкивающе сладострастным, неприлично желанным. Вытянув ногу и разглаживая морщины на шелке, она сказала: "Ты был другом Бьянки."
      Я не стал отрицать.
      "Она помешалась на тебе, знаешь?"
      "Она здесь? На вечеринке?"
      "Сегодня она тебе не нужна", сказала Джой. "Ты уже получил все, что тебе нужно."
      "Она здесь?"
      Она покачала головой. "Некоторое время тебе не надо ее видеть."
      Я поразмышлял над этим неадекватным ответом и решил не давить дальше.
      Джой надела другой чулок. "Ты тоже еще свихнут на ней. Я просто магнит для парней, влюбленных в других женщин." Она повосхищалась видом своей ноги в чулке. "Не так уж плохо. Печальные парни трахаются так, словно им надо что-то доказать."
      "И это правильно?"
      "Ты же пытался что-то доказать, нет?"
      "Наверное, не то, что ты думаешь."
      Она потискала свои груди, пококетливее утраивая их в бюстгальтере. "О, я точно знаю, что ты пытаешься доказать." Она повернулась к зеркалу, начала намазывать губы помадой, речь ее стала сдавленной. "Я просто... эксперт в делах... вроде этого... как и все... леди на вечеринке."
      "Ты так смотришь на себя?"
      Она протянула губы в поцелуе своему отражению. "Мне кажется, во мне есть и кое-что еще, но я не нашла мужчины, который вывел бы это на поверхность." Она попробовала задумчивое выражение. "С правильным человеком я могу быть очень домашней. Очень заботливой. Когда закончат новое крыло... я уверена, что найду его там."
      "В новом крыле будут настоящие женщины. Прорва конкуренции."
      "Мы все настоящие женщины", ответила она с более чем ноткой раздражения. "Мы еще не там, но направляемся туда. Некоторые из нас уже там. Ты-то должен знать. Бьянка - живое доказательство."
      Не желая исследовать эту или любую другую грань всеобщей фантазии, я сменил тему. "Ну, и какова же твоя история?", спросил я.
      "Ты имеешь в виду мою жизнь? Что тебе до нее?"
      "Я просто хочу поговорить."
      "Мы поговорили, милый. Просто не надо заходить так далеко."
      "Я не закончил."
      Она взглянула на меня через плечо, выгнув аркой бровь. "Ну, ну. Ты, должно быть, действительно хочешь что-то доказать." Она поставила локоть на подлокотник кресла. "Может тебе стоит поохотиться за Бьянкой."
      Это была мысль, но та, которую я привык отвергать. Я потянулся под постель, хватаясь за свою бутылку. Напиток, казалось, возымел немедленный эффект, увеличив уровень моего опьянения, и с тем мощность моего отрицания. Цвета комнаты были жирными, словно были сделаны различными оттенками губной помады. Джой казалась личиночно-белой и обрюзгшей, болезненное изобилие плоти, затянутой в черное кружево, монструозная икона сексуальных снов немецкого экспрессиониста.
      Она испустила то, что я принял за протестующий смешок. "Конечно, мы можем поговорить, если хочешь", сказала она. И начала снимать свое бра.
      "Оставь это дерьмо на себе", сказал я. "Я обойдусь и так."
      x x x
      Вскоре после моей ночи с Джой, начал циркулировать слух, что одна из перышек забеременела, а когда я обнаружил, что перышко, о котором все говорят, это Бьянка, я попытался ее найти. Я не слишком поверил слуху. Однако она говорила, что может что-то доказать мне, и поэтому я не полностью его отверг. Я не был уверен, как отреагирую, если окажется, что слух отражает правду, но какой у этого был шанс? Моим намерением было развенчать слух. Я оказал бы ей услугу, заставив посмотреть в лицо реальности. Так, по крайней мере, я говорил себе. Когда оказалось, что я не могу ее проследить, что она в изоляции, я решил, что этот слух, должно быть, просто заговор, предназначенный, чтобы завоевать меня обратно, забросил свои поиски, и снова сфокусировал свою энергию на фреске. Хотя треть стен оставалась неоконченной, у меня теперь была более связная идея о фигурах, которые станут занимать купол, и я жаждал закончить концепцию. Несмотря на живучесть цели, я чувствовал утрату, гнетущее одиночество, и когда с визитом явился Ричард Кози, я бурно приветствовал его, предлагая прохладительное из моих запасов мусорной еды. В отличие от других визитеров, он почти ничего не говорил о фреске, и пока мы ели на нижнем ярусе подмосток, стало очевидно, что он поглощен мыслями. Его глаза бегали вокруг, он хрустел костяшками пальцев, и давал безразличные ответы на все, что я говорил. Я спросил, что у него на уме, и он сказал, что ходил по старому туннелю под самым нижним из полуподвалов. Дверь, ведущая туда, была заклинена наглухо, и потребовалось двое, чтобы ее с трудом открыть. Он верит, что в конце туннеля может быть нечто значительное.
      "Вроде чего?", спросил я.
      "Я пробежался по кое-каким бумагам в архиве. Письма, документы. Они намекают, что туннель ведет к Сердцу Закона." Он, очевидно, ожидал, что я заговорю, но я просто жевал. "Я так понимаю, что тебе захочется взглянуть", продолжил он. "Посмотреть, что же ты здесь рисуешь."
      Я встревожился, что Кози может захотеть застать меня одного и закончить то, что он начал многими годами ранее; однако мой интерес был уязвлен и, прослушав его еще несколько минут, я убедился, что его интерес к туннелю чисто академический. Чтобы не рисковать, я захватил с собой пару стамесок, которыми скоблил стены - при открытии дверей они тоже должны оказаться полезными. Хотя было всего лишь три часа ночи, мы направились вниз в полуподвалы, к нам вскорости присоединился Коланджело, который спал в коридоре возле передней. Я взмахнул стамеской и он исчез из вида.
      Дверь была древней, ее потемневшие доски перехватывали железные полосы, зарешеченное окошечко находилось на уровне глаз. Она не просто застряла, она была залита бетоном. Я посветил фонариком Кози сквозь окошечко и смог разглядеть мокрое сверкание на кирпичных стенах. Хотя мы оба достали по стамеске, у нас заняло добрую часть часа, чтобы отскрести по кусочкам бетон, и еще минут пятнадцать, чтобы заставить дверь открыться достаточно широко, чтобы позволить нам пройти. Туннель резко спускался вниз целой серией крутых поворотов, и к тому моменту, когда мы достигли пятого поворота, причем конца еще видно не было, я понял, что возвращение назад будет совсем не радостной прогулкой. Стены были скользкие на ощупь, крысы семенили и визжали, а воздух... затхлый, вонючий, мерзкий. Ни одно из этих слов, ни даже их комбинация, не годилось для передачи мерзости разлитой в воздухе вони. Молекулы разложения, казалось, липли к моему языку, к внутренней поверхности ноздрей, оседали на коже, и я подумал, что если туннель в самом деле ведет к Сердцу Закона, то это сердце, наверное, прогнило до основания. Я завязал рубашку вокруг нижней части лица и чуток отфильтровал резкую вонь, но не смог блокировать ее полностью.
      Я потерял ощущение ходя времени, да и дорогу тоже потерял, сколько поворотов мы уже прошли, однако мы опустились далеко под гору, в этом я был сильно уверен, спустились на уровень, что ниже реки, текущей мимо ворот тюремной пристройки, прежде чем увидели мерцающий свет. Увидев, мы замедлили ход, стараясь не привлекать к себе внимания того, что занимает глубину Алмазной Отмели, но пространство, в котором мы в конце концов появились, не содержало ничего, что могла бы причинить нам вред - обширная яйцевидная комната, переходящая в рассеянный золотистый свет в сотне футов наверху, а снизу открытое в черную шахту, дна которой не было видно. Хотя овоидная форма камеры намекала на искусственность, стены были из натурального зеленовато-белого известняка, с волнистыми выпуклостями и спиралями на поверхности, тонко украшенного грибовидными выростами, расположенных неровными горизонтальными рядами, напоминающими строки текста, написанных рукою на неизвестном языке; сотни небольших отверстий, буравящих стены, казалось, были помещены там, чтобы имитировать пунктуацию. Высокий бортик обрамлял шахту и был населен колонией крыс, все замерли и затихли при виде нас, а когда мы двинулись на них, то обнаружили, что акустика этого места может соперничать с акустикой концертного зала. Наши шаги звучали, как скрип гигантского рашпиля, а наше дыхание усиливалось до вздохов бестий. Ужас, который я почувствовал, происходил не из того, что я описал, а скорее из фигуры в центре комнаты. Кажущиеся карликовыми по сравнению с размерами помещения, подвешенные на крюках, что пронзали плоть в девяти разных точках, а сами были прикреплены к цепям, что протягивались со стен, висели останки человека. Его покрытая копотью кожа была цвета темного гранита внешних стен тюрьмы, длинные седые волосы свалялись на спине словно кошма; его члены и торс иссохли, ребра и кости таза торчали, сухожилия натягивались, как кабели. Мертвец, подумал я. Мумифицированный каким-то странным процессом.
      "Квирс!", разнесся шепот Кози по комнате. "Боже мой! Это Квирс!"
      Голова человека запрокинулась, черты лица еще и прятались под космами волос. Я не имел доказательства этого заявления Кози, да и не слишком-то намеревался их получить. Кто еще, в соответствии с историей тюрьмы, заслужил мучение, которое, должно быть, испытал этот человек? Но это казалось невозможным. Квирсу было за семьдесят, когда он отошел от дел более восьмидесяти лет тому назад. Однако существование пещеры подорвало мою концепцию возможного. Тишина была такой густой и страшной, что могла служить резервуаром, откуда черпалась молчание тюрьмы. Яркий страх сверкнул во мне.
      "Пошли назад", сказал я. "Мы не должны находиться здесь."
      При звуке моего голоса крысы зашевелились и нестройный пищащий хор закрутился вокруг нас, словно вода, спускаемая в туалете. Кози уже хотел ответить на мой вопрос, когда Квирс - если это был он - поднял голову и испустил крик, немощный поначалу, но прибавлявший в силе, выдох, который все длился и длился, словно выходил не из его легких, но из отверстия в нем, которое соединялось с другой пещерой, другим голосом, способным на такое продолжительное выражение, или, наверное, последовательность отверстий, голосов и пещер, бесконечно модулированное испускание крика, происходящего из неведомого источника. Пронзительный крысиный писк тоже прибавил громкости. Полу-оглушенный, прижав руки к ушам, я упал на колени, поняв, что именно этот крик и аккомпанирующий ему хор сочится сквозь отверстия, буравящие стены, и в каждом уголке тюрьмы крик, вырванный из Сердца Закона, объявляет о приходе кровавого рассвета. Тело Квирса спазматически билось в своих цепях, приобретая форму темного шипа на фоне белого известняка, а его лицо... Даже на расстоянии я мог видеть, как годы мучений сжали черты его лица в хрящевой узел, украшенный двумя широко раскрытыми белыми глазами. Я почувствовал эти глаза на себе, ощутил грандиозную настойчивость его боли и его блаженное признание, что подобное состояние принадлежит ему по праву. Он был Преступником в Сердце Закона, тем самым, в коем встретились арки зла и спасения, сияющей молнией, сквозь которую курсирует двойное электричество наказания и самопожертвования, синхронность выбора и судьбы, и я понял, что как таковой он был воплощением цели Алмазной Отмели, что только из зла может проистечь истинное спасение, только из истинного спасения может создать плоть надежда. Радостный и неохотный, услужливый слуга и напуганный раб, он был магом и грешником, яростный святой-психотик, который приговорен к этому жесткому заточению и одновременно избран этим служением, чтобы преобразовать нас. Озаренный, в это мгновение я мог бы перевести и прочитать вам грибовидные надписи на стенах. Я понял значение каждой выпуклости и углубления в камне, и понял так же основательно, что Сердце Закона пусто, за исключением вознесения прОклятых и светоносного покоя порочных. Потом крик Квирса иссяк, его голова упала. Крысы снова затихли, вернулись к своим поспешным шныряниям, и исчезло все, кроме эссенции моего понимания.
      Я с трудом поднялся на ноги, но Кози, который тоже опустился на колени от свирепости крика, остался в этой позе, его губы шевелились, словно в молитве, и до меня дошло, что при его опыте все, что случилось, должно совершенно отличаться от того, что вижу я, чтобы произвести такую набожную реакцию. Я снова повернулся к Квирсу, понимая, что не помогу ему, что он не нуждается в моей помощи, но все же двинулся оказывать ее, и поэтому не видел, как Коланджело выскочил из туннеля позади нас... и так же не видел, как он столкнул Кози в шахту. Только выкрик Кози, пронзительный и слабый по контрасту с Квирсом, но сравнимый по ужасу, сказал мне об опасности. Оглянувшись, я увидел, что он исчезает в недрах, его крик унесся вслед за ним, как распущенная веревка, а на месте, где он стоял коленопреклоненным, стоит Коланджело и смотрит на меня, держа стамеску Кози в правой руке. Если б он вызвал столкновение в передней, где-нибудь на верхних уровнях тюрьмы, я не так бы испугался, ибо, хотя он и был выше и тяжелее, я привык драться с мужиками, что больше меня, но это страшное место подорвало мою уверенность, и я отшатнулся от него, нащупывая свою стамеску. Он ничего не сказал, не производил никаких звуков, кроме зычного потока своего дыхания, пригвождая меня своими маленькими глазками. Бледный свет уменьшил розоватость его кожи. Его губы блестели.
      "В чем твоя чертова проблема?", спросил я; потом, встревоженный дрожанием собственного голоса, я добавил тоном потише: "Я тебе никакого дерьма не делал."
      Коланджело испустил слабый выдох, наверное, сигналящий о том, что он сбросил с себя всякое сдерживание, и ринулся на меня, рубя стамеской. Я схватил его за запястье, а он так же схватил меня. Мы шатались вдвоем на краю шахты, никто не мог получить преимущества, равные по силе, несмотря на разницу в размерах. Возбужденный писк крыс создавал стену вокруг нас, множество тонких возгласов, затвердевших в пронзительную мозаику. На такой короткой дистанции его гнев и мой страх, казалось, перемешались и преобразовались в безумие, подогреваемое нашим дыханием, брызгами нашей слюны. Я хотел убить его. Все остальное - Квирс, Кози, паника, что я раньше чувствовал - превратилось в ничто.
      Коланджело попытался боднуть меня. Я избежал удара и, двинув головой в подбородок, оттолкнул его от шахты. Он потерял равновесие, и припал на одно колено. Я вырвал свою левую руку и резко врезал ему локтем по темечку. Он осел, все еще сжимая мое запястье, не давая мне воспользоваться стамеской. Я взмахнул другим локтем, который приземлился на его скуле, провел апперкот, смачно попавший по шее, отчего он хрюкнул. Он сполз набок, а я продолжал лупить его, и когда он потерял сознание, я оседлал его грудь и высоко занес стамеску, намереваясь вонзить ее в горло; но выпрямляясь я увидел Квирса, висящего в центре цепей. Он не смотрел на меня, но я был уверен, что каким-то образом он наблюдает, вполне сознавая момент. Да и как он не мог этого делать? Он был субстанцией этой тюрьмы, ее духом и ее воплощенной сущностью, хозяином, в котором паук женского принципа отложил свои яйца, и как таковой он был свидетелем каждой мысли и каждого деяния. Я почувствовал от него предупреждение. Не упрек, ничего такого благочестивого. В тонкой струйке мысли, что сочилась меж нами, не было и намека на моральные проповеди, лишь напоминание о пределе, где я находился на грани превращения. Как там говорил Ристелли? "Невинные и убийцы. Система не терпит ни тех, ни других." Безумие отступило и я поднялся на ноги. Тюремная логика предопределяла, что я должен столкнуть Коланджело в шахту и избавить себя от неминуемости второй атаки; однако логика Алмазной Отмели, не Вейквилла, командовала мной. Онемелый от выплеска адреналина и от бешенства, я оставил его крысам или чему-то еще, что судьба заготовила в загашнике, и, бросив последний взгляд на Квирса, подвешенного между светом небес и тьмой шахты, словно нить накала в безмерной лампочке, я начал свое восхождение.
      Я не имел в мыслях разыскивать Бербика или кого-то еще, с кем дружил Кози, чтобы рассказать, что с ним случилось и определить из их советов, надо ли, чтобы события ночи и утра стали известны Совету. Наверное, открыв запертую дверь я нарушил какое-то нерушимое табу и должен пострадать в качестве результата. Меня могут обвинить в смерти Кози. Но пока я устало тащился вверх по поворотам, эмоции, вызванные моей дракой с Коланджело, отступили прочь, и страшная камера, в которой мы бились, стала доминировать в моих мыслях. Ее вонь, ее уединенность, ее кошмарная центральность в жизни тюрьмы. С каждым шагом я все более ужасался свои знакомством с этим местом и теми изменениями, что оно произвело во мне. Оно кастрировало мою волю, затемнило инстинкты, ослепило до извращенности. Вещи, которыми я занимался... Бьянка, Джой, моя привязанность к этой смешной фреске. О чем я думал? Куда на хрен подевался Томми Пенхалигон? Я хотел быть тем, кто я есть в этот самый момент: настороженным на каждую тень и подозрительное присутствие; открытым на влияние эмоции, а не управляемым патологической безмятежностью, что превратила неистовых мужчин в прилежных, занимающихся самокопанием трутней и, если верить перышкам, еще более неистовых мужиков в женщин. Если я вернусь в свою камеру и поверюсь Бербику, тем самым подчинясь закону тюрьмы, то рано или поздно меня снова засосет назад и я потеряю эту с трудом выигранную позицию, с которой я могу постичь ее извращенность и жалкое само-вовлечение. У меня не было хороших перспектив в мире, но все, чего я мог домогаться в Алмазной Отмели, это то, что в один прекрасный день я буду шаркать по двору, старик, смутно убежденный, что был одарен пониманием священного принципа, слишком громадного, чтобы его вмещали мозги обычных людей, принципом, который не более чем искаженное отражение средств, ответственных за его слабоумие. Вместо того, чтобы идти в свою камеру, когда я достиг восьмой лестницы, я продолжал идти под гору в сторону ворот пристройки, мимо камер успокоенных людей, привыкших обитать в тюрьме, мимо возбужденных новоприбывших; а когда я достиг ворот - они, конечно, были не заперты - я открыл их и встал на пороге, глядя наружу на прекрасное весеннее утро. Прохладное, яркое, свежее. Кружево солнца и теней под темными елями. Река, весело несущая растаявший снег. Я не страшился быстрого течения; я же пересек ее когда-то в наручниках, а раскованный я переберусь через нее гораздо легче. И все же и помедлил. Я не мог, несмотря на все мое отвращение к тому, что лежало позади меня, поставить ногу на тропу свободы. Я чувствовал, что-то собирается в лесу, некое присутствие, определяемое звуками бегущей воды, шевелящимися ветвями и потоками ветра. Злобная опасность, не вполне материальная, хотела, чтобы я вышел из ворот на шаг-другой, чтобы сделаться реальной. Я бранил себя за трусость, пытался вставить в свой хребет железный стержень, однако секунда за секундой мои мрачные опасения становились все более подробными. У меня было предчувствие челюстей, зубов, изголодавшейся воли, и я отступил от ворот, не далеко, но достаточно, чтобы замедлить свой пульс, чтобы подумать. Никто не выходил из тюрьмы. Там должны быть наблюдатели... наверное, один наблюдатель. Безмозглое четвероногое наказание за преступление побега. Я сказал себе, что это все та же иллюзия угрозы, что привела меня внутрь этих стен многими месяцами раньше, но я не мог пренебречь ею. Манящая зелень и золото дня, свет, колышущийся повсюду - он обладал невещественностью знамени, волнующегося на окне, скрывающего от моего взора страшную местность.
      Раз возбудившись, страх охватил и жег меня. Блеск солнца на воде; шевеление упавшей хвои; слюда, блеснувшая на поверхности валуна; все это были несомненные знаки невидимой бестии, что дремлет у порога тюрьмы. Я услышал звук. Наверное, кто-то запустил пилу ниже по реке, или взревел мотор машины, но в моих ушах это было рычание, зазвучавшее глубоко в гигантской глотке, предупреждение и кровожадное обещание. Я рванулся к воротам и захлопнул их, потом прислонился к холодному металлу, ослабев от облегчения. Мои глаза упали на второй уровень. Вниз на меня смотрел человек в форме охранника, отсутствующе похлопывая по ладони дубинкой. Я слышал шлепанье дерева по ладони, отсчитывающее время с регулярностью метронома, каждый удар отмерял зловещую частичку его недовольства. Наконец, словно он убедился во мне, он сунул дубинку в чехол и пошел прочь, четкий звук его каблуков точным эхом отвечал уже успокоившемуся ритму моего сердца.
      x x x
      Я провел остаток дня и половину вечера глядя на обесцвечивание на стене напротив своей койки - оно никогда не развилось полностью, не превратилось в сложную абстракцию как на стенах моих товарищей-заключенных, вероятно потому, что стены, на которые я истратил большую часть своей энергии, находились в передней нового крыла. И все же в течении этих часов я видел в их редкой россыпи намеки на грибоподобные надписи на стенах пещеры Сердца Закона, не поддающиеся мне ныне расшифровке, словно арабский или мандаринский китайский, мучительно непостижимые - я подозревал, что они и были правилами, по которым мы жили, и созерцание их обуздывало меня. Я не мог не вспоминать пещеру и человека, подвешенного в ней, однако мои мысли относительно всего этого были созерцательными, не основанными ни на страхе, ни на сожалении. Если это был Квирс, в возрасти ста шестидесяти лет и больше, проведший половину этого срока в муках, это придавало веры утверждениям Кози, что Черни, ЛеГари, Эшфорд и Холмс были первоначальным Советом Алмазной Отмели, и сфотографированы с надзирателем в 1917 ... и что же это говорит о потенциалах тюрьмы? Снова и снова я возвращался к тем истинам, что почуял, когда Квирс кричал из своих оков, к двойственности наказания и жертвенности, которую он, казалось, воплощал в себе. Словно он был батареей, сквозь которую канализировался оживший принцип этого места. Это была упрощенная аналогия, однако сдвоенная с образом фигуры, подобной Христу в своих мучениях, эта простота обладала мистической мощью, которую трудно было отрицать. Теперь, когда я доказал, что сам являюсь неадекватным традиционной свободе, у меня было искушение поверить в обещанную свободу нового крыла, во все скудные обещание Алмазной Отмели. Иллюзия свободы, понял я, это жесточайшая из тюрем, из которой наиболее трудно сбежать. Ристелли, Кози, Черни и Бьянка каждый по-своему пытались привести меня к этому знанию, чтобы продемонстрировать, что только в месте, наподобие Алмазной Отмели, где стены поддерживают эту иллюзию все время, проходит дорога к различимой свободе. Я был дураком, игнорируя это.
      Ближе к полуночи тощий с паклеобразной прической мужик остановился перед моей камерой и выдул сквозь прутья сигаретный дым из затененного рта. Я не знал его, но его высокомерие и непочтительное отношение заставили меня подозревать, что он знаком с Советом. "Тебя вызывают к воротам пристройки, Пенхалигон", сказал он и выдул еще одну струю дыма в мою сторону. Он взглянул вдоль коридора и в полусвете я увидел косую скулу и кожу, испещренную старыми шрамами от акне.
      Не в настроении, я спросил: "Зачем?"
      "Какого-то мужика переводят. Думаю, им нужен свидетель."
      Я не смог представить, зачем при переводе потребовался свидетель, и ощутил приступ паранойи; однако не думал, что Совет прибегнет к хитрости для демонстрации власти, и, поэтому, хотя и неохотно, я позволил мужику эскортировать меня к пристройке.
      Ворота стояли открытыми, и в проходе силуэтами на фоне освещенной луной реки собралась группа людей, всего десять-двенадцать, состоящая из членов Совета и из их глашатаев. Их молчание встревожило меня, у меня снова разрослась паранойя, думая, что это меня переводят; но потом я заметил в стороне Коланджело, припертого к стене несколькими мужиками. Он тревожно дергал головой то в ту, то в эту сторону. Воздух был прохладен, однако он потел. Он взглянул на меня, не выдавая своей реакции - либо он не различил меня, либо заключил, что я лишь в меньшей степени причина его затруднений.
      Черни, вместе с ЛеГари, Эшфордом и Холмсом стояли слева от входа. Пока я дожидался, какой ритуал будет применен, все еще не понимая, зачем приглашен, Черни сделал нетвердый шаг в мою сторону, опустив глаза, цепляясь руками за пояс, и обратился ко мне со своим обычным неразборчивым бормотанием. Я не понял ни единого слова, однако паклеголовый, что прилип к моему локтю, сказал фальшивым тоном: "Ты плохой парень, Пенхалигон. Вот что говорит тебе этот человек. Ты видел то, что видели немногие. Может, тебе и надо это увидеть, но ты не был готов."
      Паклеголовый сделал паузу и Черни заговорил снова. Я не находил ничего на его лице, что поддерживало бы суровость его предыдущих слов - казалось, он говорил несвязно, словно по памяти, озвучивая воображаемый диалог, и подумав так, я сообразил, что хотел бы знать, кто мы для него, образы памяти или создания воображения: не зашел ли он так далеко по пути свободы, что те, кто живет в Алмазной Отмели являются не более чем тенями его разума.
      "Это край шахты", сказал паклеголовый, когда Черни закончил. "То, что ты видел внизу - лишь метафора. Там ты был ближе всего к погибели. Вот зачем мы позвали тебя, чтобы ты смог увидеть и понять."
      Еще излияние бормотания, а потом паклеголовый сказал: "Это твоя конечная инструкция, Пенхалигон. Других уроков больше не будет. Теперь мы больше не станем защищать тебя."
      Черни отвернулся, аудиенция закончилась, но разозленный его заявлением, что Совет защищал меня - что-то я не помнил эту защиту, когда дрался с Коланджело - и расхрабрившись уверенностью, что переводят не меня, я сказал ему: "Если шахта, что я видел внизу, это метафора, то скажи мне, где Кози."
      Старик не повернулся, но пробормотал что-то, что паклеголовый не стал переводить, ибо я четко расслышал слова.
      "Тебе повезло", сказал Черни, "ты снова встретишь его в новом крыле."
      Паклеголовый подтолкнул меня локтем вперед, чтобы я встал рядом с Черни и остальными членами Совета в нескольких дюймах от линии, отмечающей пределы тюрьмы и начало мира, грязной тропинки, ведущей вниз среди валунов к реке, сверкающей в своем течении. Я сказал, что река освещалась луной, однако это скудно описывает яркость ландшафта. Свет был такой сильный, что даже самые маленькие предметы отбрасывали тени, и хотя эти тени под ветвями дрожали от порывистого ветра, они выглядели солидными и глубокими. Густые ели и навес над входом не давали мне увидеть луну, но должно быть она была невероятно громадной - я вообразил ослепительное серебристое лицо, глядящее вниз прямо над рекой, изрытое кратерами, что изображают печеночные пятна и сморщенные черты выжившего из ума старика. Водяные брызги, летящие со скал посередине потока, сверкали, словно ледяные кристаллы; галька противоположного берега блестела, как посеребренная. За нею дальний берег скрывался под темно-зеленым покрывалом, однако клочки хвои ковром усеивали опушку леса и сияли красноватой бронзой.
      Что показалось Коланджело на дороге, я не могу сказать - я не следил. Должно быть, это была тяжелая картина, ибо он шатаясь прошел несколько шагов вниз по склону и упал на четвереньки. Он собрался с собой и оглянулся на нас, казалось, не выбрав никого конкретно, но вбирая взглядом нас всех, словно стараясь сохранить этот вид в памяти. Он стер грязь с ладоней, и, судя по его вызывающей позе, я ожидал, что он закричит, начнет проклинать, но он повернулся и направился к реке, осторожно пробираясь по неровной почве. Когда он достиг берега реки, он остановился и оглянулся во второй раз. Я не мог разглядеть его лицо, хотя он и стоял на свету, но судя по внезапной вороватости его телесного языка, я подумал, что он сомневался, что зайдет так далеко, а теперь, когда он зашел, мысль, что он действительно сможет убежать, горячо забилась в нем, и он стал жертвой тревог человека, пораженного надеждой.
      Достаточно странно, но я болел за него. Я ощущал сочувственный отклик на его желание свободы. Мое сердце забилось, на лбу выступил пот, словно это я, а не эта нескладная розоватая фигура, шагаю с камня на камень с распростертыми для равновесия руками, нащупывая место на скользких поверхностях, слегка шатаясь, напряженно борясь с гравитацией и страхом. У меня не было ощущения враждебного присутствия, что я чувствовал этим утром, и это заставило меня думать, что единственно нервы останавливают меня от того, чтобы сбежать, и увеличило мой энтузиазм по поводу побега Коланджело. Мне хотелось приветственно закричать, чтобы поощрить его двигаться дальше, и я бы сделал так, не будь окружен молчащими членами Совета и их верными сокамерниками. Коланджело делал то, что я не отважился, и это вызывало у меня зависть и горечь, но и заражало надеждой. В следующий раз, когда я окажусь один у ворот, я, наверное, буду вровень представившемуся моменту.
      Ветер забился, перекричав хихиканье реки, высоко подняв брызги над камнями, и вместе с ветром усилилась яркость реки. Каждый водоворот, каждое моментальное пятно пены, каждый напряженный мускул потока сверкал и ослеплял, словно под Коланджело что-то кипело. Он миновал середину и пошел ровнее, увереннее с каждым шагом, не поддаваясь порывам ветра. Ближе к воротам ветви гнулись и качались, шевеля тени, заставляя их скользить вперед-назад над грязью, словно черная пленка. Весь мир казался в движении, атомы земли и воздуха в состоянии волнения, и когда Коланджело скользнул мимо последних нескольких камней, я понял, что-то неестественное есть во всем этом сверкающем движении. Формы предметов расплывались... коротко, на мельчайшую долю секунды, их края дробились, рассыпаясь в трепещущие точки тьмы и света, в пуантилистскую дисперсию реальности. Я подумал, что воображаю это, что я эмоционально перегружен, но эффект становился все более отчетливым. Я взглянул на Черни и на Совет. Она были как всегда отсутствующие, с очевидностью не взволнованные - но что означало их отсутствие реакции, видели ли они то, что видел я и оставались не удивленными, или они видели нечто совершенно иное, я не мог определить.
      Коланджело испустил крик - триумфа, я полагаю. Он достиг берега и стоял с воздетым кулаком. Песок под его ногами был возбужденно поблескивающей отмелью, а за его спиной темный берег как-то по особенному танцевал, формы деревьев распадались в ритмы зеленых и черных точек, река - в поток яростной нереальности. Как он мог не замечать? Он снова закричал и махнул нам оскорбительным жестом. Я понял, что его контуры мерцают, его тюремная одежда расплывается в пятно. Все вокруг него теряло свою индивидуальность, сливаясь с окружением, сглаживаясь в недифференцированный фон. Было невозможно отличить водяные брызги от сверкающих течений воздуха. Ветер стал еще сильнее, меньше напоминая ветер в ревущем течении, чем поток какой-то фундаментальной космической силы, звук самого времени, отозванного от канвы человеческих событий, самой энтропии, смерти электронов, и когда Коланджело побежал вверх на берег под полог леса, он буквально слился с фоном, растворился, вещество его тела перетекло, чтобы быть поглощенным вибрирующим полем, в котором ни одна различимая форма еще не расцвела. Мне показалось, что я слышу его крик. При всем ревущем грохоте я не мог быть уверен, однако он исчез. Это я понял наверняка. Мир за воротами пристройки исчез тоже, его отдельные формы растворились в электрическое отсутствие дрожащих черных, зеленых и серебряных пылинок, бездонных и пронизанных огнем белого шума, словно телевизор, включенный на канал, где сигнал потерян.
      Совет и их слуги повернулись прочь, тихо переговариваясь между собой, оставив меня одного на краю тюрьмы, на краю шахты, ямы, следящего, как кусочек за кусочком - лес, река и камни собираются заново, их изменчивые формы выплавляются из хаоса, стабилизируются, генерируют имитацию совершенной лунной ночи, прохладного и бодрящего воздуха, свежести реки чуть ли физически ощутимой, все предметы оживлены энергичным движением - ветви колышутся, шевелятся падающие хвоинки, свет прыгает на поверхности воды с быстротой заряда, бегущего по прозрачному нерву. Даже после того, что я видел, я стоял там долгое время, искушаемый убежать в ночь, не веря свидетельствам собственных чувств, сомневаясь в альтернативах, и так подавленный духом, что мог бы приветствовать растворение. Шаг вперед, и я буду свободен, тем способом или иным. Я протянул вперед руку, пробуя ее устойчивость к растворяющей силе мира, лежащего за пределами, и не увидел ни следа искажений или затемнений. И все-таки я остался там.
      x x x
      Передняя свободна от подмосток, чисто подметена от штукатурной пыли, и я сижу в складном кресле под куполообразным потолком, наподобие - я воображаю - одетых в серое фигур, бегущих в нижних частях моей фрески. Через много лет я смогу оглянуться и жестко оценить свою работу, однако в этот момент я знаю, что достиг цели и создал нечто большее, чем я сам. Фреска подымается от солидной плотности в рассеянную светозарность, от темной определенности в прослоенные волны света, из которого появляются менее определенные фигуры... менее определенные, по крайней мере, с этой моей позиции. На близком расстоянии они легко определимы. Вон Бьянка, золотой пловец в воздухе, и рядом с нею ее сын, ее воплощенное доказательство, рожденный пять месяцев спустя нашего разговора в этой самой комнате. Когда мне сказали о его рождении, я пошел навестить ее в новооткрытый материнский покой тюремной больницы. Во сне она выглядела измученной, бледной, с запавшими щеками, но тем не менее красивой. Ребенок спал под одеялом в колыбели рядом с ее постелью, лишь его затылок был виден. Мои эмоции, казалось, кружат одна вокруг другой, как противники на ринге. Было так странно думать о ней с ребенком. Теперь, когда она доказала до конца, что является женщиной, детектор уродов в моей голове испускал непрерывный писк. Словно я определил покрасить ее извращенной кистью, чтобы взглянуть на ее состояние и ее Таинство в терминах отклонения от нормы. В то же время, меня тянуло к ней, как никогда прежде. Все мои старые чувства обновились. Я решил поискать примирения, но когда сказал ей об этом, она ответила, что это не то, что она желает.
      "Ты не можешь скрыть то, что ты чувствуешь", сказала она. "Ты все еще в конфликте." Она произнесла слово "конфликт" с оттенком отвращения и закрыла глаза. "Я слишком устала, чтобы спорить. Пожалуйста, уходи."
      Я посидел с нею еще немного, думая, что она может смягчиться, но когда она снова уснула, я покинул комнату. Временами мы видимся. Каждый раз, когда мы встречаемся, она внимательно разглядывает мое лицо, но пока не находит очевидных причин для доверия. У меня мало надежды, что она вообще найдет меня иным, и перспективу жизни без нее становится все более трудно переносить. Похоже, я не могу стряхнуть тот скептицизм, который Фрэнк Ристелли правильно приписал мне, ибо несмотря на все, что я испытал в Алмазной Отмели, я продолжаю размышлять, что наши жизни находятся под воздействием могучей принудительной силы, которая заставляет нас поверить в нереальное. Моя грудь, например. Несколько недель назад я обратил внимание на россыпь бледного обесцвечивания, которое проступило на коже, их оттенки и частично прорисованные образы напоминали татуировку на груди Ристелли, и все же когда татуировка достигнет своей окончательной формы, что она по моему мнению вскоре должна сделать, частью моего разума я буду искать такого объяснения, которое удовлетворит мою циническую душу. Если рождение ребенка женщиной, которая когда-то была мужчиной, не убедило меня в чудесном, есть ли что-нибудь, что преодолеет мои способности сомневаться? Только когда я рисую, поток веры течет сквозь меня, но и тогда я не уверен, является ли то, во что я верю, внутренним свойством темы работы, или это константа моего Эго, принцип само-возвеличения, который я обожествляю с навязчивым рвением.
      Ристелли тоже занимает место в куполе передней, убогое седое привидение, проскользнувшее назад в мир, и Кози тоже там, падающий к центру, где, почти погребенный светом, Квирс висит в своем вечном мучении, прометейский Христос, расплатившийся варварским жертвоприношением. Я долго сидел над заметками Кози и обыскивал архивы в попытке больше узнать о Квирсе, чтобы понять, что же привело его к такой смерти. Трансцендентное мгновение, наподобие такого, что поразило Саула по дороге в Дамаск, озарение слепого зрения? Или Квирс постепенно проложил свою дорогу к вере достаточно сильной, чтобы претерпеть свой спасительный акт? Я не обнаружил никаких ключей, чтобы объяснить его трансформацию, только отчет о зверствах, но я думаю ныне, что оба ответа корректны, что все наши труды направлены к достижению такого момента, и, вероятно, в этом лежит причина моего скептицизма, ибо хотя озарение такого сорта удалит барьеры, что удерживают меня от моей семьи, я страшусь этого момента. Я боюсь, что растворюсь в свете, буду одурманен и смутен, как Черни, либо по-дурацки евангеличен, как Ристелли. Омерзение к властям, что толкнула меня в криминальную жизнь, сопротивляется даже такой власти, которая обещает конечное благословение. Я поражен, я болею логикой человека, говорящего нет, и, чтобы оправдать свою позицию, формулирую вопросы, на которые нет ответов. Я отравил свои хлипкие попытки веры иррациональностями и невозможностями Алмазной Отмели.
      Удовлетворенный моим прославлением их мифов, Совет предложил мне украсить другое помещение, и там я намерен прославить Бьянку. Я уже сделал наброски плана. Она будет единственной фигурой, но станет в миниатюре повторяться снова и снова, появляясь из цветов, плывя вверху на плавучих островах, кутаясь в тени, одетая в тысячи обличий и форм, история цвета и линии, плывущей в ее сторону вдвое большего натурального размера, парящая, как индусская богиня, в экзотическом небе, населенным ее многочисленными инкарнациями. Тем самым я низведу ее к теме живописи, какой бы созерцательной ни была ее природа, намекая, что я отказался от этих отношений, переключая свою одержимость с личности на память о личности. Это мучит меня, но я не могу изменить то, что есть. Мои цепи еще сковывают меня, ограничивают мой выбор, и не дают воле измениться. В последние месяцы я начал представлять будущее, в котором я - древний седой паук, скрипящий по паутине лесов и подмосток, что простираются на сотню комнат, капая похожую на краску кровь по мере своего болезненного, одинокого продвижения, создавая из своей жизни освещенную гробницу, посвященную глупости, смертельной путаницы и потерянной любви. Наверное, не такая уж страшная судьба. Умирание, любовь и мечта в совершенном цвете, совершенных формах. Но как и все, кто борется, сомневается и ищет веру, я быстро перемещаюсь в направлении чего, что я боюсь, чьим утешениям я не доверяю, и я склонен смотреть мимо этой неизбежности, чтобы найти точку, в сторону которой плыть. Мой сын, которого Бьянка назвала Максом в честь - как она говорит - ее любимого художника Макса Эрнста, это явное оскорбление, дальнейшее отклонение от ее жизни... Иногда я думаю, что мой сын может служить такой точкой. Мое воображение очаровано потенциалами человека, столь странно рожденного, и я часто позволяю себе верить, что он станет крыльями нашей свободы, тем самым, в ком гений нашего дома найдет свое полное выражение. Но так как он держится вдали от меня, эти мысли обладают невесомостью фантазий, и я возвращаюсь назад на несущественную почву собственной жизни, в серую тишину, в которой я редко нахожу проблеск обещания. Слезы льются легко. Сожаления, как ястребы, пикируют вниз, чтобы прямо в воздухе схватить мои оптимистические мысли. И все же, хотя я и боюсь этого, как самых обещающих надежд, которые всегда останутся вне нашей досягаемости, фантомами, иллюзией совершенства, недавно я начал предчувствовать завершение нового крыла.
      Конец