Люциус Шепард
      За Черту - и Дальше
      Гужов Е., перевод.
      Черный поезд уносил Пропащего Билли на восток прочь из Кламат-Фоллз. Прочь от самой жизни, могут сказать некоторые. И если бы вы слышали рассказы тех, кто смотрел, как он проходит мимо, у вас возникло бы доверие к такой возможности... хотя... было бы мудро не спешить со своим суждением, принимая во внимание характеры самих свидетелей. Три хобо, упившиеся крепленым вином, бешеные мужики с прогнившими печенками, ослабленными сердцами и дырявым воображением, живущих на диком краю пустыни и, наверное, наполовину ожидающие, когда придет их собственный черный поезд. На вагонах никаких надписей, сказали бы они. Ни названий компаний, никаких упоминаний о "Юнион Пасифик" или "Бэрлингтон Нортерн", ни даже рисунков баллончиками с краской. А локомотив, это не приземистая маленькая штучка, которую нынче цепляют к товарнякам спереди и сзади, это точное подобие старого локомотива "Стримлайнер", но мертвенно-черного, а не серебристого. Такой поезд, по слухам, проносится сквозь маленькие американские городишки во тьме четырех часов ночи с грузом мертвых пришельцев или частями потерпевшего крушение космического корабля, направляясь в Росвелл или к пунктам еще более сомнительных военных исследований. Но этот конкретный поезд увозил только Билли, да здоровенного мужика в широкополой шляпе, который украл его собаку, Глупыша.
      Едва ли вообще можно было сказать, в какие моменты Билли Пропащий был сумасшедшим, ибо выглядел он сумасшедшим всегда. Если б вы мельком видели его той ночью, шагающего по шпалам, согнув плечи под рюкзаком, его дыхание, парящее на холоде, его глаза, горящие под космами путанных седеющих волос и бороды, настоящие шахтерские лампы в раме тяжелых надбровных дуг и таких острых скул, что казалось, они могут проткнуть кожу, то поклялись бы, что это Бедовая Задница - Король Хобо шествует, чтобы отплатить своим обидчикам. Но правда заключалась в том, что Билли редко бывал сумасшедшим. Вся свирепость его лица, все сверкание глаз, что люди принимали за гнев, были просто лихорадочным усилением слабости и страха. Он был испуганным маленьким человечком. Боящимся буквально всего. Например, добудет ли он монет, чтобы разжиться вином и привести свою голову в правильное состояние; или, не пойдет ли дождь; или, что это за шум в зарослях; или, расписание товарняков, что он заполучил у кондуктора в Дилворте, оно правильное?.. или проклятый кондуктор обманул его? Ночами, когда он впадал в разговорчивость под влиянием дешевого сального на вид и вкус ускорителя, состряпанного из тормозной жидкости и средства от ревматизма, он пытался объяснить, откуда берутся все эти страхи. Он рассказывал себе и любому, кто слушал, лживую историю о девушке, о поганой работе, о какой-то пропаже денег, в которой обвинили его. Лживую, говорю я. Ибо детали попросту не сходились, а все, что с ним произошло, просто была ошибка и вина кого-то другого. Но его друзья понимали, что ложь скрывает другую историю, глубоко запрятанную под выжженным, полупрогнившим месивом, что он сделал из своего мозга, что-то не столь драматичное, что-то, что он по всякому сдабривает, чтобы чувствовать себя лучше, что-то, что он никак не может в себе изжить, под сколькими литрами вина или чего похуже он не пробовал бы это погрести, и что это последнее скорее всего не ложь.
      Ну, и уж лучше, конечно, ввязаться в распрю мужика с его женой, чем стянуть собаку бродяги. Ибо в эти отношения никогда не вторгаются мысли о разводе, это союз, скрепленный в самые трескучие ночные морозы, в одиноких ночевках в богом забытых местах. Украв собаку бродяги, вы крадете то самое, что заставляет его шагать и держаться над землей. Поэтому Билли, хотя и был безумцем в ту ночь, все-таки был сильно потрясен. Он не мог понять, почему, пока он ходил за вином в забегаловку, Глупыш - слюнявый, не слишком сообразительный черный полу-лабрадор, слабо терпеливый к чужакам, вдруг вскочил и зарысил прочь со своим похитителем, помахивая хвостом и ни разу не оглянувшись - вот как описывали случившееся три хобо, с которыми он кучковался. У него не было причин сомневаться в их пьяном рассказе. Он не сомневался даже в том, что, как они говорили, они попытались остановить мужика, но не совладали с ним из-за его габаритов. "Здоровенный, как черт", все время повторяли они Билли. Он отвязал топорище, что носил в рюкзаке, но не знал ясно, что собирается делать, если найдет того мужика.
      Поезд встал на ветке возле депо Кламат-Фоллса, на полоске рельсов, протянувшихся строго прямо, как шоссе, между рядами высоких канадских сосен, и когда Билли пошел вдоль поезда, пристально вглядываясь в открытые товарные вагоны, он заметил множество странностей. Стены вагонов были холодны на ощупь, однако не так, как ждешь от холодной стали морозной ночью, и были неестественно гладкими. Ни заусенца, ни выбоины, ни вмятины. Единственное несовершенство, замеченное Билли, было длинной выпуклой царапиной поперек одной из дверей, что-то вроде старого шрама. Что до самих дверей, то замков на них не было, и, хотя устроенные как обычно, одни с легкостью сдвигались бесшумно и казались сделанными из металла значительно белее легкого и менее отражающего свет, чем сталь - нависшая луна в третьей четверти отбрасывала серебристое сияние на верхушки рельсов, однако поверхность вагонов едва мерцала. И еще, от чертовой штуки совсем не пахло поездом. Не воняло высохшим дизельным топливом, пролитыми грузами и пиленым деревом. Вместо этого слабо пахло мускусом, почти сладко, словно целый поезд опрыскали духами. В обычных условиях Били устрашился бы этими несоответствиями, но он так распсиховался о своем псе, что не обращал внимания на писк своего внутреннего сигнала тревоги и продолжал шагать по шпалам.
      Тугой ветер взбрыкивался, извлекая из ветвей призрачные звуки, и верхушки канадских сосен мотались, а потом все разом склонились в одну сторону, словно громадные пьяные темно-зеленые солдаты в остроконечных касках, заставив Билли почувствовать свое одиночество среди могущественных. Он ощущал себя крошечной фигуркой, плетущейся у черта в заднице рядом с жуткой, в милю длинной гусеницей, напоминающей поезд, но, наверное бывшей совсем не поездом, далеко от хмельной радушности своего костерка и своих друзей, под пристальными взглядами луны, звезд и всех загадочных образов, стоявших за ними. Это напомнило ему иллюстрацию из детской книжки, которую он недавно видел - бледный мальчик с круглыми от страха глазами, заблудившийся в лесу, где тени такие злобные и зловеще разные по форме из составляющих их листьев и веток. Мысль об этой картинке успокоила Билли, картинка дала ему место для его страха, позволив прикинуться, что он боится, вместо того, чтобы бояться по-настоящему. Он тратил массу своего времени, вот так спрятавшись в третьем лице, объективизируя мгновения, пугавшие его, особенно когда он был расстроен и думал, что люди говорят что-то против него, нашептывая ложь, которую он не может вполне расслышать (вот почему я рассказываю эту историю от своего нынешнего я, а не от того, каким стану впоследствии, когда изложу до конца, какой она стала для меня после того, как все изменилось). Поэтому, когда он заметил Глупыша, высунувшего голову из двери следующего вагона, его сердце вдруг как-то несдержанно и по-детски обрадовалось, и он побежал вперед припадающим шагом, мотаясь под тяжестью своего рюкзака. К тому моменту, когда Билли достиг двери, Глупыш снова исчез в вагоне, а внутри он ничего не разглядел. Лезвие страха напрочь срезало хлипкий щит его воображения. Он выхватил свое топорище и со свистом разрезал им воздух.
      "Глупыш!", позвал он. "Иди сюда, парень!"
      Глупыш радостно взрыкнул горлом, но остался внутри, и, к удивлению Билли, побасистее гавкнула еще одна собака. Потом удивительно мягкий мужской голос сказал: "Твой пес поедет со мной, дружище."
      "Черта с два!" Билли своим топорищем шарахнул по двери и поразился звук был не ожидаемым звоном, а глухим стуком, словно от удара подушкой по дивану.
      "Ну-ка, выпусти его!", сказал Билли. "Я с тобой не шучу!"
      "Он не на привязи", отозвался мужик.
      Билли уставился в вагон и вроде как уловил тень фигуры у дальней стены. Посвистел - и Глупыш снова взрыкнул, на сей раз как будто смущенно. "Сукин сын! Что ты сотворил с моей собакой?", закричал Билли.
      Третий пес - по звуку наполовину терьер - испустил пронзительное ворчание. По полу вагона заклацали когти.
      "Скажу тебе вот что, дружище", сказал мужик. "Я ничего не могу поделать с твоим псом. Собака идет, куда хочет. Но не возражаю, если мы прокатимся вместе."
      Его слова холодом отдались в животе Билли и даже ноги слегка ослабли. Какой бы он ни был с порушенными мозгами, но понимал, что поездка в поезде с таким громилой в темном, как смоль, вагоне не является решением никакой разумной проблемы, но он не мог сообразить, что же еще ему делать. Раздался пульсирующий грохот, не похожий на могучую полноту настоящего дизельного двигателя, но на такой двигатель, каким он мог бы быть; внезапная вибрация сотрясла вагон и он дернулся вперед на пару футов.
      "Если едешь, то лучше запрыгивай", сказал мужик из вагона.
      Билли огляделся, нет ли рядом полицейского или кого еще официального. Не в его натуре было бежать к копам и жаловаться, особенно на такого же бродягу, но обстоятельства сложились чрезвычайные. Однако, никого на виду не было. Ничего, кроме холодной тьмы и одиночества. Поезд снова дернулся вперед и на сей раз покатился. Все собаки в вагоне - Биллу показалось, что он слышит с полдесятка разных голосов - начали визжать и гавкать, словно от счастья куда-то ехать. Поезд покатил быстрее.
      Билл понял, что у него остались всего лишь секунды, а потом он уже не сумеет забраться, и тогда уж точно потеряет своего пса. Отчаянье нахлынуло на него, подавив страх. Крикнув, он сбросил с плеча рюкзак, забросил его в вагон, потом затащился сам. Нетвердо поднявшись на ноги, готовый драться, он потерял равновесие, когда поезд шатнуло, нелепо взмахнул руками в воздухе и, упав головой вперед, врезался башкой в торцевую стену вагона и отключился.
      x x x
      Билли очнулся от того, что Глупыш лизал его лицо. Нити слюней с собачьих брылей стекали по его щеке и подбородку. Он оттолкнул Глупыша, выпрямился и сел, держась за голову, в которой все гремели яростные гонги.
      "Добро пожаловать на борт, дружище", произнес мужской голос. Билли повернул голову в его сторону и вздрогнул от этого движения.
      В окружении четырех дворняг у дальней стенки сидел человек. Его вытянутые ноги, казалось, тянулись на полвагона, а плечи под наброшенным армейским одеялом-пончо были размером как у Франкенштейна. Он находился в лучшей форме, чем любой из знакомых Билли хобо. Волосы до плеч темные и блестящие, глаза ясные, а лошадиное лицо не отмечено ни расцветками джина, ни паутиной вен, ни другими знаками дурных излишеств. Уродливое лицо, хотя и дружелюбное. В нем было спокойствие, встревожившее Билли, который едва помнил, что такое быть спокойным.
      "Ни хрена я тебе не друг!" Билли потер шею, пытаясь снять ощущение сдавленности.
      "Конечно, нет", ответил мужик. "Но спорю, что им станешь."
      Собаки глядели на Билли с тем же спокойным безразличием, что демонстрировал этот человек, словно были его знакомцами. Нелепая свора: тощая немецкая овчарка, приземистый колли со слезящимся правым глазом, полосатая борзая с оранжевыми глазами и кривой хромой лапой, короткопалый серый матт с широкой грудью, который, подумалось Билли, наверное, отвечал за басовитое ворчание. Ни одна собака, казалось, не стоила забот держать ее сытой и здоровой, и Билли подумал, что, наверное, этот мужик страдает от того же, от чего страдал его старый компаньон по бродяжничеству Тупой Джо, который пытался уговорить путевую обходчицу в Якиме выйти замуж за него и за его собаку.
      Пара других вещей показались Билли такими же несуразными. Начать с того, что поезд мчал миль сорок в час, скорость достаточная, чтобы звуки разговора заглушить начисто, и, все-таки, они не вопили, а говорили нормальным голосом. И еще в вагоне стоял слабый желтый свет, наподобие тусклого освещения, что включают во время военного затемнения. Но источник света оставался непонятным.
      Напуганный Билли заметил свое топорище на полу и схватил его. Колли вскочил на ноги и залаял, но громадный мужик успокоил его, и пес снова свернулся на полу с тремя остальными. Глупыш, поднявший было голову, вздохнул и снова положил ее Билли на колено.
      "Что это за поезд?", потребовал ответа Билли, и мужик сказал:
      "Можно, наверное, сказать, что мы заловили экспресс. Доедем прямо до места. Без остановок."
      "Прямо до места куда?"
      "За черту", сказал мужик. "Тебе там понравится."
      Поезд начал поворачивать и в сильном лунном свете Билли увидел, что они движутся среди цепи снежных пиков, уходящих за горизонт, все с темной каймой вечнозеленых елей. Наверное, это Канадские Скалистые Горы?
      "Сколько я был в отключке?", спросил Билли. "Где мы, к черту, находимся?"
      "Минут десять-пятнадцать." Мужик шевельнулся и собаки повернулся уши в его сторону и стрельнули глазами. "Кстати, меня зовут Писцинский. Люди зовут меня Пай."
      "Чепуха.. десять минут... В десяти минутах от Кламат-Фоллса нету таких гор."
      "Конечно, есть", сказал мужик. "Ты здесь просто никогда не ездил."
      Билли обратил внимание на еще одну тревожащую штуку. В вагоне было тепло. Октябрьской ночью на такой высоте он должен был трястись, как мокрая кошка. Он сжался бы в своем плотном спальном мешке, накинув сверху одеяло и все равно бы мерз. Ужасная мысль, из тех, что обычно он гнал от себя после особенно крепкой пьянки, разрасталась в его голове, пуская корешки в каждую трещину, заменяя страх быть выброшенным на ходу из вагона другим более устрашающим душу страхом.
      "Что здесь происходит?", спросил он. "Что со мной случилось?"
      Мужик, казалось, оценивает Билли, прикидывая, каков он.
      "Это что, моя печенка?", спросил Билли. "Печенка отказала? Кто-то раскроил мне голову? Что это?"
      "Ты не мертвец, если говоришь об этом", сказал мужик. "Мертвым ты почти был. Живой - это то, что перед тобой."
      После всего выпитого вина и удара башкой мысли у Билли работали еще хуже обычного, и он начал смотреть на мужика, как на некоего духа-проводника, посланного эскортировать его к месту вечного мучения.
      "Окей", сказал он. "Я слышал, что ты сказал. Но если я снова... если я снова окажусь в депо и смогу себя увидеть, то буду думать, что я мертвый, верно?"
      "Кто, к черту, знает, что ты там подумаешь, после всего вина, что ты выхлестал." Мужик спихнул задницу матта с полей своей шляпы и нахлобучил ее на голову - она была в ковбойском стиле из бежевой кожи с загнутыми спереди полями. "Почему бы тебе не поспать? Утром все станет гораздо яснее."
      Пол был мягче, чем любой из полов, на которых Билли путешествовал в товарняках - этот пол и тепло сделали приглашение поспать весьма соблазнительным. Но у него мелькнула мысль, что если он заснет, пробуждение окажется не радостным. "К черту сон!", сказал он. "Я хочу, чтобы ты сказал, что происходит!"
      "Как хочешь, дружище. Но я на время закрою глаза." Мужик повернулся на бок и принялся взбивать набитый одеждой мешок - один из трех, что у него был - превращая его в подушку. Он оглянулся на Билли и спросил: "Тебя как зовут?"
      "Ты чертовски хорошо знаешь, как меня зовут! Тебя же сюда послали за мной!"
      Мужик сморщился. "И все же как? Пепельный Айк? Хмырь из Филадельфии... как-нибудь вроде этого?"
      И Билли ему сказал.
      "Билли Пропащий", повторил мужик. "У тебя, конечно, правильная кликуха, если ты поехал на этом поезде." Он улегся на подушку и опустил шляпу на глаза. "Может, завтра ты почувствуешь себя лучше и скажешь свое настоящее имя."
      x x x
      Примерно через час, после того как большой мужик начал похрапывать, поезд вызмеился из гор и пошел по болотистой равнине, от которой в голове Билли всплыла иллюстрация из книжки-раскладки о динозаврах, которую полгода назад он нашел в мусорном баке в Сиэтле. Она представляла собой болото, протянувшееся от горизонта до горизонта. Тростник, трава, змеящиеся протоки, там и сям - клочки твердой почвы, на которых росли жутковатые с виду деревья. Гигантские стрекозы парили и сверкали на свету, зубастые амфибии высовывали из воды сморщенные рыла. Амфибии поболее брели вброд на задних лапах. На картинке было больше сорока разных видов динозавров - он сосчитал всех до единого. Убрать динозавров и стрекоз - и то, что останется, не будет слишком отличаться от залитой луной равнины, проносящейся перед глазами.
      Сходство между картинкой и реальностью повлияло на него, переключив мысли на плаксивую ностальгию и заставив с открытым ртом, словно в трансе, смотреть на ландшафт. Сцены его жизни всплывали ниоткуда, проступая словно кожа под мокрой майкой, а потом высыхали, превращаясь в ничто. Сцены, что были частью фантазией, частью искаженной памятью, наполненные родительскими увещеваниями, жалобами женщин, бубнением каких-то темных, неразличимых фигур, которые медленно тащились прочь, становясь такими маленькими, что казались буквами алфавита, который он так и не научился читать. Даже когда равнину скрыл черный всплеск другого поезда, мчавшегося рядом, он едва отметил это событие, дрейфуя в тупом не сфокусированном делириуме... Собачий лай наполовину вернул его обратно. Пестрая борзая стояла на краю открытой двери, так яростно гавкая на другой поезд, что целые канаты слюны свисали с ее морды. И все остальные собаки тоже лают, сообразил он. Он распознал в собачьем хоре злую, басовую ноту Глупыша. Потом его схватили, затрясли, и это окончательно привело его в чувство. Он обнаружил, что смотрит в хмурое лицо громадного мужика, и слышит, как он говорит: "Ты здесь, Билли? Проснись!" Мужик снова тряхнул его и он поднял руку в жалкой попытке прервать процесс. "Я здесь", сказал он, "я в порядке, я проснулся."
      "Держись подальше от двери", сказал мужик. "Наверное, ничего не должно случиться. Но просто держись подальше."
      Собаки сходили с ума, облаивая другой поезд, который бежал по рельсам примерно в тридцати футах, двигаясь в том же направлении, что и они, и казался идентичным тому, на котором ехали они, с цепочкой товарных вагоном позади локомотива "Стримлайнер". Так далеко разнесенные пути показались Билли бессмыслицей, и он чуть не спросил громадину, как дошло до такого, как вдруг нечто широкое и темное спланировало с ночного неба и уселось на одном из вагонов. Словно невесть откуда спорхнуло грязное одеяло и устроилось кучей на крыше.
      Билли подумал, что видение это вызвано, наверное, дефектом его сознания, прорехой зрения, но прежде чем он смог додумать свою мысль, куча на крыше вагона развернулась, словно парус под ветром, и он распознал в ней какое-то существо - рябое, кожистое создание, похожее на парус, смутно напоминающее морскую манту без хвоста. Двадцать футов поперек и всего в дюйм толщиной, с бахромой жестких, крючковатых когтей. В центре неправильное серое пятно, из которого торчала плохая карикатура на человеческую голову, лысое чудовище с испещренным пятнами скальпом, запавшими глазами и злобным, клыкастым ртом. Тварь несколько секунд держалась в воздухе, потом сложилась в нечто, напомнившее Билли ракушку-тако, и, спланировав на ветру, снова нырнула на вагон, который начал медленно трястись и содрогаться под нею, заставляя Билли думать о поезде, как о черно-белом диснеевском мультперсонаже, что танцует под джаз из Диксиленда. Струйки светящейся желтой жидкости брызнули из-под краев твари, стекая по бокам вагона, крыша вагона конвульсивно выгнулась вверх, дергаясь, словно кошачья спина, когда ее щекочешь. Поезд-жертва издал высокий вопль, совершенно не похожий ни на какой горн или свисток поезда, который был бы знаком Билли, и, казалось, рванулся вперед, начав удаляться от поезда Билли. А потом тварь снова поднялась на крыло, его живот раздуло. Тварь отцепила последний коготь и ветер понес ее в порхающем полете мимо открытого вагона, где разинув рот стоял Билли, она пронеслась достаточно близко, так, что показалось, что маленькая уродливая головка за мгновение до своего исчезновения взглянула на него парой сверкающих глазок, со ртом, полным золотистого сока.
      Пока тварь атаковала поезд, Билли не был напуган. Слишком захватывающим было зрелище. Но сейчас он испугался, сейчас он собрал вместе все те странности, которые встретил, и все это сложилось в его голове в устрашающую картину. Он посмотрел на громадного мужика, который снова взбивал свой мешок, как подушку. Собаки, уже успокоившись, выжидательно смотрели на него.
      "Эти твари зовутся бердслеями", сказал громадный мужик, когда заметил изумление Билли. "Так их начал звать мой друг Эд Роган. Из звали как-то по-другому, но он поменял имя. Сказал, что они напоминают его учителя математики в восьмом классе, которого звали Бердслей." Он в последний раз пхнул подушку и улегся на спину. "Эти твари не так уж плохи. Отнимают не более нескольких пинт. Там, куда мы едем, ты увидишь тварей гораздо хуже." Он закрыл глаза, потом снова приоткрыл один глаз и скосился на Билли. "Но ты должен бы знать старину Эда. Он, вроде тебя, мотался по северным линиям. Называл себя Алмазный Дейв."
      "Поговаривали, Алмазный Дейв умер. Никто не видел его много лет."
      "Для мертвеца он выглядит очень хорошо." Громадный мужик поворочался немного, пока не улегся поудобнее. "Тебе самое лучшее - немного поспать. Я понимаю, что у тебя есть вопросы, но то, что я хочу рассказать, утром пойдет гораздо легче."
      Если бы мужик сразу не уснул, Билли мог бы сказать ему, что у него нет вопросов, что он понимает, что едет на восток через страну мертвых на пути к какому-то закоулку ада, приготовленному для него на целую вечность. Никакое другое объяснение не проходит. Было бы хорошо, подумал он, если б смерть унесла с собой ломоту в пояснице и вылечила бы от прострела, но, наверное как и говорит этот мужик - худшее еще впереди.
      Он потащился туда, куда швырнул свой рюкзак, и уселся, привалившись спиной к торцовой стене. Глупыш тяжело поднялся, дошлепал до него, а Билли достал из кармана смятый платок и стер слюну с собачьей морды. "Дурак", с любовью сказал он. "Куда, думаешь, ты едешь на этом проклятом поезде? Мерзавец задурил тебя и везет себе домой на ужин." До него дошло, что если он умер, то Глупыш умер тоже. Это его расстроило. Ублюдки не имеют права мучить его собаку. Это так на него подействовало, что в глазах защипало и он почувствовал себя виноватым в том, что сам умер. Он сунулся в рюкзак и вытащил пинту "Железного Коня". Открутил крышечку и заглотил порцию. Большая часть успела дойти до желудка прежде, чем он почувствовал вкус, но остальное он с отвращением выплюнул.
      "Боже... черт!" Он понюхал горлышко. Воняло чудовищно. Что-то скисло в его фляжке. Что ж, это последняя его пинта. Все равно с выпивкой придется закругляться, но пока что без глотка оставаться не хотелось. Он измучился, границы сознания крошились и были смутны, словно он был в отходняке от крэка. Он свернулся в комок и улегся на бок. Подложил фляжку под голову. Мягкое громыхание поезда, казалось, заставляет дышащего огнем коня с наклейки скакать ему прямо в глаза.
      x x x
      Когда я проснулся на следующее утро, в глазах стояла все та же наклейка, но вместо того, чтобы с отчаянной потребностью вчерашнего вечера потянуться за бутылкой, я ощутил во рту вкус вчерашнего последнего глотка "Железного Коня" и отвернулся, оказавшись лицом к Глупышу, который лизнул мои губы и нос. Я поднялся на ноги, чувствуя себя менее с похмелюги, чем должен был ожидать. И еще голодным. Это было странно. Прошло уже лет десять, не меньше, с тех пор, как я просыпался и хотел завтракать. Писцинский еще спал, окруженный другими собаками. Я теперь предполагал, что он всех их украл. На вид он был уродливым сукиным сыном. Длинный нос расплющен и свернут на сторону, наверное, бутылками и кулаками, пока не стал напоминать носовой вырост старинного гладиаторского шлема, рот, толстогубый и широкий, в скобках глубоко врезанных морщин, заставил подумать о времени, когда отец брал меня рыбалить окуньков до того, как напивался и решал, что будет забавнее воспользоваться мной как мишенью для своих кулаков.
      Может быть я был мертвым, подумал я. Я не видел другого способа объяснить, почему последние три-четыре года я так погано чувствовал себя каждый божий день, а теперь, после единственного ночного сна, почувствовал так, словно в жизни не пил. И это было не только ощущение физического довольства. Я чувствовал силу мыслей в голове. Они были ясные, солидные, определенные. Хотя прошло всего семь-восемь часов, я начал воспринимать Билли Пропащего предыдущих ночей, как иную личность, примерно так, как можно вспоминать себя ребенком. Но я не был уверен, что же мне думать о том, что я видел, были ли "бердслеи" частью алкогольного тумана, или же у них существовала какая-то основа в реальности.
      Я сильно надавил двумя пальцами на стенку вагона и ощутил легкую упругость. Словно наджал на жесткую кожу. Я подумал, что если прорезать поверхность, не хлынет ли светящаяся желтая кровь? Это могло бы объяснить свет в вагоне. И тепло. В кармане джинсов я откопал складной нож, открыл лезвие и приставил острие в черной поверхности, потом подумал и отказался от затеи. Не хотелось, чтобы вагон начал дергаться и задыхаться. Я сложил нож и приложил ухо к плоской стене. Никакого пульса я не услышал, но мне показалось, что я засек слабое шевеление, которое заставило меня торопливо отдернуть голову. Хотя идея живого поезда совсем не так уж сильно взволновала меня. Черт, я всегда думал о поездах, как о наполовину живых созданиях. Дух, запертый в стали.
      Я подошел к двери вагона и уселся обозревать страну, желая чего-нибудь съесть. Мы оставили болота позади и катили по череде холмов с долгими, покатыми западными склонами и крытыми обрывами с восточной стороны, словно это были древние пандусы какого-то давно разрушенного шоссе, заросшего высокой травой. Небо было чистым, темно-синим, с целым континентом массивных белых облаков, пузырящихся вверх на северном горизонте. Прямо впереди вздымались холмы повыше, темно-зеленые цветом, роскошные. Воздух был мягким и приятно-прохладным, воздухом весеннего утра. Я снял рубашку, чтобы насладиться им, и, делая это, уловил запашок собственного тела. Не удивительно, что Глупыш вечно лизал меня - от меня несло трехдневной мертвечиной.
      "Проголодался?", спросил Писцинский - его голос испугал меня, и я чуть не вывалился из двери. Он протягивал что-то похожее на плоский серый кусок со слабым красноватым налетом.
      "Что это?" Кусок был холодным и скользким на ощупь.
      "Джунглеры." Писцинский устроился рядом, болтая ногами в воздухе. "Мы их выжимаем и прессуем. Давай, попробуй."
      Я откусил кусочек. Почти безвкусный - только слабый фруктовый привкус. Я откусил побольше, потом еще, потом волком сожрал остальное. Голод не улегся полностью, но через несколько минут я почувствовал себя вполне приемлемо.
      "В этом дерьме какая-то наркота?", спросил я Писцинского, принимая второй кусок.
      Он пожал плечами. "Судя по ощущениям, что-то там должно быть. Но не могу сказать, что именно."
      "Не думаю, что когда-то слышал о джунглерах." Я повращал кусок в руке, словно пытаясь снизу найти список ингредиентов.
      "Есть прорва всего, о чем ты не слышал, и с чем весьма скоро столкнешься." Писцинский повернулся, чтобы посмотреть прямо на меня. "Как себя чувствуешь?"
      Я сделал жест с куском в руке. "Вот съем еще кусок, и буду смотреть на тебя свысока."
      Писцинский отмел мои слова рукой. "Я говорю не о том, что ты в кайфе. Тело сильное? Мысли? Я знаю, что ответ положительный. Со мной случилось такое же. Когда как-то ночью я забрался в один из таких поездов, я был в еще большем дерьме, чем ты. Просто блевал от крэка. Ничего в брюхе не удерживалось. Весил, наверное, не больше сто шестидесяти фунтов. Видел галлюцинации. По правде, я был чертовски близок к смерти. Но на следующее утро словно заново родился." Он откусил от своего куска, с шумом разжевал и проглотил. "Такое же происходит с любым, кто прыгает в черный поезд."
      Мы начали подниматься по довольно крутому подъему, который, как я предположил, должен был привести нас в эти темно-зеленые холмы, и когда мы проезжали дефиле, я заметил на дне лощины нечто похожее на обломки поезда вроде того, на котором мы ехали. Они почти скрывались под саваном громадных папоротников и другой растительности, но в боках вагонов я различил порезы и проколы.
      "Редко, но бывает, что налетает целая стая бердслеев", сказал Писцинский, хмуро глядя вниз на останки. "После такого поезд не выживает."
      Несмотря на съеденные полтора коржика, зрелище крушения расстроило меня. "Что это за место? Эти... поезда... они живые, правда?"
      "Они живее всего, на что я в жизни натыкался. Хотя это кажется неправдоподобным, когда думаешь в терминах того, к чему привык." Писцинский выплюнул в дверь серый комок джунглеров. "Никто не знает, что это за место. Оно где-то там, это все, что я знаю. Люди называют его За-Чертой."
      "Где-то там", задумчиво сказал я. "Черта. Но здесь ведь прорва земель."
      "Ага, точно. Если б здесь побывал какой-нибудь ученый, он, наверное, сказал бы лучше о том, где мы находимся. Но пока сюда никто не приезжает, кроме бродяг, сбежавших подростков, да нескольких юппи. Один из ребят разработал теорию, но то, что он говорит, звучит для меня рассуждениями кролика." Писцинский шумно вздохнул, словно лошадь. "Мне же все это нравится. Жизнь, которую я веду сейчас, в сравнение не идет с той, к которой я привык. Но временами она кажется неестественной. Эти поезда, что всюду катят по рельсам, которые никто не прокладывал. Собственно, это даже не рельсы. Какие-то природные образования, похожие на рельсы. И словно это недостаточно странно, еще бердслеи и другие такие же гнусные твари. И еще, здесь никто не рождается. Словно Господь выстроил мир и решил, что Ему не нравится, как он вышел, поэтому Он ушел и оставил все недоделанным. Я не знаю." Он бросил собакам кусочек коржика-джунглера, которые обнюхали его и оставили лежать. "Но почему все творение должно быть одинаковым?", продолжил он. "Почему это место должно иметь какой-то смысл, если сопоставить его с тем местом, что мы оставили позади? Я просто оставляю все как есть."