Люциус Шепард
      За Черту - и Дальше
      Гужов Е., перевод.
      Черный поезд уносил Пропащего Билли на восток прочь из Кламат-Фоллз. Прочь от самой жизни, могут сказать некоторые. И если бы вы слышали рассказы тех, кто смотрел, как он проходит мимо, у вас возникло бы доверие к такой возможности... хотя... было бы мудро не спешить со своим суждением, принимая во внимание характеры самих свидетелей. Три хобо, упившиеся крепленым вином, бешеные мужики с прогнившими печенками, ослабленными сердцами и дырявым воображением, живущих на диком краю пустыни и, наверное, наполовину ожидающие, когда придет их собственный черный поезд. На вагонах никаких надписей, сказали бы они. Ни названий компаний, никаких упоминаний о "Юнион Пасифик" или "Бэрлингтон Нортерн", ни даже рисунков баллончиками с краской. А локомотив, это не приземистая маленькая штучка, которую нынче цепляют к товарнякам спереди и сзади, это точное подобие старого локомотива "Стримлайнер", но мертвенно-черного, а не серебристого. Такой поезд, по слухам, проносится сквозь маленькие американские городишки во тьме четырех часов ночи с грузом мертвых пришельцев или частями потерпевшего крушение космического корабля, направляясь в Росвелл или к пунктам еще более сомнительных военных исследований. Но этот конкретный поезд увозил только Билли, да здоровенного мужика в широкополой шляпе, который украл его собаку, Глупыша.
      Едва ли вообще можно было сказать, в какие моменты Билли Пропащий был сумасшедшим, ибо выглядел он сумасшедшим всегда. Если б вы мельком видели его той ночью, шагающего по шпалам, согнув плечи под рюкзаком, его дыхание, парящее на холоде, его глаза, горящие под космами путанных седеющих волос и бороды, настоящие шахтерские лампы в раме тяжелых надбровных дуг и таких острых скул, что казалось, они могут проткнуть кожу, то поклялись бы, что это Бедовая Задница - Король Хобо шествует, чтобы отплатить своим обидчикам. Но правда заключалась в том, что Билли редко бывал сумасшедшим. Вся свирепость его лица, все сверкание глаз, что люди принимали за гнев, были просто лихорадочным усилением слабости и страха. Он был испуганным маленьким человечком. Боящимся буквально всего. Например, добудет ли он монет, чтобы разжиться вином и привести свою голову в правильное состояние; или, не пойдет ли дождь; или, что это за шум в зарослях; или, расписание товарняков, что он заполучил у кондуктора в Дилворте, оно правильное?.. или проклятый кондуктор обманул его? Ночами, когда он впадал в разговорчивость под влиянием дешевого сального на вид и вкус ускорителя, состряпанного из тормозной жидкости и средства от ревматизма, он пытался объяснить, откуда берутся все эти страхи. Он рассказывал себе и любому, кто слушал, лживую историю о девушке, о поганой работе, о какой-то пропаже денег, в которой обвинили его. Лживую, говорю я. Ибо детали попросту не сходились, а все, что с ним произошло, просто была ошибка и вина кого-то другого. Но его друзья понимали, что ложь скрывает другую историю, глубоко запрятанную под выжженным, полупрогнившим месивом, что он сделал из своего мозга, что-то не столь драматичное, что-то, что он по всякому сдабривает, чтобы чувствовать себя лучше, что-то, что он никак не может в себе изжить, под сколькими литрами вина или чего похуже он не пробовал бы это погрести, и что это последнее скорее всего не ложь.
      Ну, и уж лучше, конечно, ввязаться в распрю мужика с его женой, чем стянуть собаку бродяги. Ибо в эти отношения никогда не вторгаются мысли о разводе, это союз, скрепленный в самые трескучие ночные морозы, в одиноких ночевках в богом забытых местах. Украв собаку бродяги, вы крадете то самое, что заставляет его шагать и держаться над землей. Поэтому Билли, хотя и был безумцем в ту ночь, все-таки был сильно потрясен. Он не мог понять, почему, пока он ходил за вином в забегаловку, Глупыш - слюнявый, не слишком сообразительный черный полу-лабрадор, слабо терпеливый к чужакам, вдруг вскочил и зарысил прочь со своим похитителем, помахивая хвостом и ни разу не оглянувшись - вот как описывали случившееся три хобо, с которыми он кучковался. У него не было причин сомневаться в их пьяном рассказе. Он не сомневался даже в том, что, как они говорили, они попытались остановить мужика, но не совладали с ним из-за его габаритов. "Здоровенный, как черт", все время повторяли они Билли. Он отвязал топорище, что носил в рюкзаке, но не знал ясно, что собирается делать, если найдет того мужика.
      Поезд встал на ветке возле депо Кламат-Фоллса, на полоске рельсов, протянувшихся строго прямо, как шоссе, между рядами высоких канадских сосен, и когда Билли пошел вдоль поезда, пристально вглядываясь в открытые товарные вагоны, он заметил множество странностей. Стены вагонов были холодны на ощупь, однако не так, как ждешь от холодной стали морозной ночью, и были неестественно гладкими. Ни заусенца, ни выбоины, ни вмятины. Единственное несовершенство, замеченное Билли, было длинной выпуклой царапиной поперек одной из дверей, что-то вроде старого шрама. Что до самих дверей, то замков на них не было, и, хотя устроенные как обычно, одни с легкостью сдвигались бесшумно и казались сделанными из металла значительно белее легкого и менее отражающего свет, чем сталь - нависшая луна в третьей четверти отбрасывала серебристое сияние на верхушки рельсов, однако поверхность вагонов едва мерцала. И еще, от чертовой штуки совсем не пахло поездом. Не воняло высохшим дизельным топливом, пролитыми грузами и пиленым деревом. Вместо этого слабо пахло мускусом, почти сладко, словно целый поезд опрыскали духами. В обычных условиях Били устрашился бы этими несоответствиями, но он так распсиховался о своем псе, что не обращал внимания на писк своего внутреннего сигнала тревоги и продолжал шагать по шпалам.
      Тугой ветер взбрыкивался, извлекая из ветвей призрачные звуки, и верхушки канадских сосен мотались, а потом все разом склонились в одну сторону, словно громадные пьяные темно-зеленые солдаты в остроконечных касках, заставив Билли почувствовать свое одиночество среди могущественных. Он ощущал себя крошечной фигуркой, плетущейся у черта в заднице рядом с жуткой, в милю длинной гусеницей, напоминающей поезд, но, наверное бывшей совсем не поездом, далеко от хмельной радушности своего костерка и своих друзей, под пристальными взглядами луны, звезд и всех загадочных образов, стоявших за ними. Это напомнило ему иллюстрацию из детской книжки, которую он недавно видел - бледный мальчик с круглыми от страха глазами, заблудившийся в лесу, где тени такие злобные и зловеще разные по форме из составляющих их листьев и веток. Мысль об этой картинке успокоила Билли, картинка дала ему место для его страха, позволив прикинуться, что он боится, вместо того, чтобы бояться по-настоящему. Он тратил массу своего времени, вот так спрятавшись в третьем лице, объективизируя мгновения, пугавшие его, особенно когда он был расстроен и думал, что люди говорят что-то против него, нашептывая ложь, которую он не может вполне расслышать (вот почему я рассказываю эту историю от своего нынешнего я, а не от того, каким стану впоследствии, когда изложу до конца, какой она стала для меня после того, как все изменилось). Поэтому, когда он заметил Глупыша, высунувшего голову из двери следующего вагона, его сердце вдруг как-то несдержанно и по-детски обрадовалось, и он побежал вперед припадающим шагом, мотаясь под тяжестью своего рюкзака. К тому моменту, когда Билли достиг двери, Глупыш снова исчез в вагоне, а внутри он ничего не разглядел. Лезвие страха напрочь срезало хлипкий щит его воображения. Он выхватил свое топорище и со свистом разрезал им воздух.
      "Глупыш!", позвал он. "Иди сюда, парень!"
      Глупыш радостно взрыкнул горлом, но остался внутри, и, к удивлению Билли, побасистее гавкнула еще одна собака. Потом удивительно мягкий мужской голос сказал: "Твой пес поедет со мной, дружище."
      "Черта с два!" Билли своим топорищем шарахнул по двери и поразился звук был не ожидаемым звоном, а глухим стуком, словно от удара подушкой по дивану.
      "Ну-ка, выпусти его!", сказал Билли. "Я с тобой не шучу!"
      "Он не на привязи", отозвался мужик.
      Билли уставился в вагон и вроде как уловил тень фигуры у дальней стены. Посвистел - и Глупыш снова взрыкнул, на сей раз как будто смущенно. "Сукин сын! Что ты сотворил с моей собакой?", закричал Билли.
      Третий пес - по звуку наполовину терьер - испустил пронзительное ворчание. По полу вагона заклацали когти.
      "Скажу тебе вот что, дружище", сказал мужик. "Я ничего не могу поделать с твоим псом. Собака идет, куда хочет. Но не возражаю, если мы прокатимся вместе."
      Его слова холодом отдались в животе Билли и даже ноги слегка ослабли. Какой бы он ни был с порушенными мозгами, но понимал, что поездка в поезде с таким громилой в темном, как смоль, вагоне не является решением никакой разумной проблемы, но он не мог сообразить, что же еще ему делать. Раздался пульсирующий грохот, не похожий на могучую полноту настоящего дизельного двигателя, но на такой двигатель, каким он мог бы быть; внезапная вибрация сотрясла вагон и он дернулся вперед на пару футов.
      "Если едешь, то лучше запрыгивай", сказал мужик из вагона.
      Билли огляделся, нет ли рядом полицейского или кого еще официального. Не в его натуре было бежать к копам и жаловаться, особенно на такого же бродягу, но обстоятельства сложились чрезвычайные. Однако, никого на виду не было. Ничего, кроме холодной тьмы и одиночества. Поезд снова дернулся вперед и на сей раз покатился. Все собаки в вагоне - Биллу показалось, что он слышит с полдесятка разных голосов - начали визжать и гавкать, словно от счастья куда-то ехать. Поезд покатил быстрее.
      Билл понял, что у него остались всего лишь секунды, а потом он уже не сумеет забраться, и тогда уж точно потеряет своего пса. Отчаянье нахлынуло на него, подавив страх. Крикнув, он сбросил с плеча рюкзак, забросил его в вагон, потом затащился сам. Нетвердо поднявшись на ноги, готовый драться, он потерял равновесие, когда поезд шатнуло, нелепо взмахнул руками в воздухе и, упав головой вперед, врезался башкой в торцевую стену вагона и отключился.
      x x x
      Билли очнулся от того, что Глупыш лизал его лицо. Нити слюней с собачьих брылей стекали по его щеке и подбородку. Он оттолкнул Глупыша, выпрямился и сел, держась за голову, в которой все гремели яростные гонги.
      "Добро пожаловать на борт, дружище", произнес мужской голос. Билли повернул голову в его сторону и вздрогнул от этого движения.
      В окружении четырех дворняг у дальней стенки сидел человек. Его вытянутые ноги, казалось, тянулись на полвагона, а плечи под наброшенным армейским одеялом-пончо были размером как у Франкенштейна. Он находился в лучшей форме, чем любой из знакомых Билли хобо. Волосы до плеч темные и блестящие, глаза ясные, а лошадиное лицо не отмечено ни расцветками джина, ни паутиной вен, ни другими знаками дурных излишеств. Уродливое лицо, хотя и дружелюбное. В нем было спокойствие, встревожившее Билли, который едва помнил, что такое быть спокойным.
      "Ни хрена я тебе не друг!" Билли потер шею, пытаясь снять ощущение сдавленности.
      "Конечно, нет", ответил мужик. "Но спорю, что им станешь."
      Собаки глядели на Билли с тем же спокойным безразличием, что демонстрировал этот человек, словно были его знакомцами. Нелепая свора: тощая немецкая овчарка, приземистый колли со слезящимся правым глазом, полосатая борзая с оранжевыми глазами и кривой хромой лапой, короткопалый серый матт с широкой грудью, который, подумалось Билли, наверное, отвечал за басовитое ворчание. Ни одна собака, казалось, не стоила забот держать ее сытой и здоровой, и Билли подумал, что, наверное, этот мужик страдает от того же, от чего страдал его старый компаньон по бродяжничеству Тупой Джо, который пытался уговорить путевую обходчицу в Якиме выйти замуж за него и за его собаку.
      Пара других вещей показались Билли такими же несуразными. Начать с того, что поезд мчал миль сорок в час, скорость достаточная, чтобы звуки разговора заглушить начисто, и, все-таки, они не вопили, а говорили нормальным голосом. И еще в вагоне стоял слабый желтый свет, наподобие тусклого освещения, что включают во время военного затемнения. Но источник света оставался непонятным.
      Напуганный Билли заметил свое топорище на полу и схватил его. Колли вскочил на ноги и залаял, но громадный мужик успокоил его, и пес снова свернулся на полу с тремя остальными. Глупыш, поднявший было голову, вздохнул и снова положил ее Билли на колено.
      "Что это за поезд?", потребовал ответа Билли, и мужик сказал:
      "Можно, наверное, сказать, что мы заловили экспресс. Доедем прямо до места. Без остановок."
      "Прямо до места куда?"
      "За черту", сказал мужик. "Тебе там понравится."
      Поезд начал поворачивать и в сильном лунном свете Билли увидел, что они движутся среди цепи снежных пиков, уходящих за горизонт, все с темной каймой вечнозеленых елей. Наверное, это Канадские Скалистые Горы?
      "Сколько я был в отключке?", спросил Билли. "Где мы, к черту, находимся?"
      "Минут десять-пятнадцать." Мужик шевельнулся и собаки повернулся уши в его сторону и стрельнули глазами. "Кстати, меня зовут Писцинский. Люди зовут меня Пай."
      "Чепуха.. десять минут... В десяти минутах от Кламат-Фоллса нету таких гор."
      "Конечно, есть", сказал мужик. "Ты здесь просто никогда не ездил."
      Билли обратил внимание на еще одну тревожащую штуку. В вагоне было тепло. Октябрьской ночью на такой высоте он должен был трястись, как мокрая кошка. Он сжался бы в своем плотном спальном мешке, накинув сверху одеяло и все равно бы мерз. Ужасная мысль, из тех, что обычно он гнал от себя после особенно крепкой пьянки, разрасталась в его голове, пуская корешки в каждую трещину, заменяя страх быть выброшенным на ходу из вагона другим более устрашающим душу страхом.
      "Что здесь происходит?", спросил он. "Что со мной случилось?"
      Мужик, казалось, оценивает Билли, прикидывая, каков он.
      "Это что, моя печенка?", спросил Билли. "Печенка отказала? Кто-то раскроил мне голову? Что это?"
      "Ты не мертвец, если говоришь об этом", сказал мужик. "Мертвым ты почти был. Живой - это то, что перед тобой."
      После всего выпитого вина и удара башкой мысли у Билли работали еще хуже обычного, и он начал смотреть на мужика, как на некоего духа-проводника, посланного эскортировать его к месту вечного мучения.
      "Окей", сказал он. "Я слышал, что ты сказал. Но если я снова... если я снова окажусь в депо и смогу себя увидеть, то буду думать, что я мертвый, верно?"
      "Кто, к черту, знает, что ты там подумаешь, после всего вина, что ты выхлестал." Мужик спихнул задницу матта с полей своей шляпы и нахлобучил ее на голову - она была в ковбойском стиле из бежевой кожи с загнутыми спереди полями. "Почему бы тебе не поспать? Утром все станет гораздо яснее."
      Пол был мягче, чем любой из полов, на которых Билли путешествовал в товарняках - этот пол и тепло сделали приглашение поспать весьма соблазнительным. Но у него мелькнула мысль, что если он заснет, пробуждение окажется не радостным. "К черту сон!", сказал он. "Я хочу, чтобы ты сказал, что происходит!"
      "Как хочешь, дружище. Но я на время закрою глаза." Мужик повернулся на бок и принялся взбивать набитый одеждой мешок - один из трех, что у него был - превращая его в подушку. Он оглянулся на Билли и спросил: "Тебя как зовут?"
      "Ты чертовски хорошо знаешь, как меня зовут! Тебя же сюда послали за мной!"
      Мужик сморщился. "И все же как? Пепельный Айк? Хмырь из Филадельфии... как-нибудь вроде этого?"
      И Билли ему сказал.
      "Билли Пропащий", повторил мужик. "У тебя, конечно, правильная кликуха, если ты поехал на этом поезде." Он улегся на подушку и опустил шляпу на глаза. "Может, завтра ты почувствуешь себя лучше и скажешь свое настоящее имя."
      x x x
      Примерно через час, после того как большой мужик начал похрапывать, поезд вызмеился из гор и пошел по болотистой равнине, от которой в голове Билли всплыла иллюстрация из книжки-раскладки о динозаврах, которую полгода назад он нашел в мусорном баке в Сиэтле. Она представляла собой болото, протянувшееся от горизонта до горизонта. Тростник, трава, змеящиеся протоки, там и сям - клочки твердой почвы, на которых росли жутковатые с виду деревья. Гигантские стрекозы парили и сверкали на свету, зубастые амфибии высовывали из воды сморщенные рыла. Амфибии поболее брели вброд на задних лапах. На картинке было больше сорока разных видов динозавров - он сосчитал всех до единого. Убрать динозавров и стрекоз - и то, что останется, не будет слишком отличаться от залитой луной равнины, проносящейся перед глазами.
      Сходство между картинкой и реальностью повлияло на него, переключив мысли на плаксивую ностальгию и заставив с открытым ртом, словно в трансе, смотреть на ландшафт. Сцены его жизни всплывали ниоткуда, проступая словно кожа под мокрой майкой, а потом высыхали, превращаясь в ничто. Сцены, что были частью фантазией, частью искаженной памятью, наполненные родительскими увещеваниями, жалобами женщин, бубнением каких-то темных, неразличимых фигур, которые медленно тащились прочь, становясь такими маленькими, что казались буквами алфавита, который он так и не научился читать. Даже когда равнину скрыл черный всплеск другого поезда, мчавшегося рядом, он едва отметил это событие, дрейфуя в тупом не сфокусированном делириуме... Собачий лай наполовину вернул его обратно. Пестрая борзая стояла на краю открытой двери, так яростно гавкая на другой поезд, что целые канаты слюны свисали с ее морды. И все остальные собаки тоже лают, сообразил он. Он распознал в собачьем хоре злую, басовую ноту Глупыша. Потом его схватили, затрясли, и это окончательно привело его в чувство. Он обнаружил, что смотрит в хмурое лицо громадного мужика, и слышит, как он говорит: "Ты здесь, Билли? Проснись!" Мужик снова тряхнул его и он поднял руку в жалкой попытке прервать процесс. "Я здесь", сказал он, "я в порядке, я проснулся."
      "Держись подальше от двери", сказал мужик. "Наверное, ничего не должно случиться. Но просто держись подальше."
      Собаки сходили с ума, облаивая другой поезд, который бежал по рельсам примерно в тридцати футах, двигаясь в том же направлении, что и они, и казался идентичным тому, на котором ехали они, с цепочкой товарных вагоном позади локомотива "Стримлайнер". Так далеко разнесенные пути показались Билли бессмыслицей, и он чуть не спросил громадину, как дошло до такого, как вдруг нечто широкое и темное спланировало с ночного неба и уселось на одном из вагонов. Словно невесть откуда спорхнуло грязное одеяло и устроилось кучей на крыше.
      Билли подумал, что видение это вызвано, наверное, дефектом его сознания, прорехой зрения, но прежде чем он смог додумать свою мысль, куча на крыше вагона развернулась, словно парус под ветром, и он распознал в ней какое-то существо - рябое, кожистое создание, похожее на парус, смутно напоминающее морскую манту без хвоста. Двадцать футов поперек и всего в дюйм толщиной, с бахромой жестких, крючковатых когтей. В центре неправильное серое пятно, из которого торчала плохая карикатура на человеческую голову, лысое чудовище с испещренным пятнами скальпом, запавшими глазами и злобным, клыкастым ртом. Тварь несколько секунд держалась в воздухе, потом сложилась в нечто, напомнившее Билли ракушку-тако, и, спланировав на ветру, снова нырнула на вагон, который начал медленно трястись и содрогаться под нею, заставляя Билли думать о поезде, как о черно-белом диснеевском мультперсонаже, что танцует под джаз из Диксиленда. Струйки светящейся желтой жидкости брызнули из-под краев твари, стекая по бокам вагона, крыша вагона конвульсивно выгнулась вверх, дергаясь, словно кошачья спина, когда ее щекочешь. Поезд-жертва издал высокий вопль, совершенно не похожий ни на какой горн или свисток поезда, который был бы знаком Билли, и, казалось, рванулся вперед, начав удаляться от поезда Билли. А потом тварь снова поднялась на крыло, его живот раздуло. Тварь отцепила последний коготь и ветер понес ее в порхающем полете мимо открытого вагона, где разинув рот стоял Билли, она пронеслась достаточно близко, так, что показалось, что маленькая уродливая головка за мгновение до своего исчезновения взглянула на него парой сверкающих глазок, со ртом, полным золотистого сока.
      Пока тварь атаковала поезд, Билли не был напуган. Слишком захватывающим было зрелище. Но сейчас он испугался, сейчас он собрал вместе все те странности, которые встретил, и все это сложилось в его голове в устрашающую картину. Он посмотрел на громадного мужика, который снова взбивал свой мешок, как подушку. Собаки, уже успокоившись, выжидательно смотрели на него.
      "Эти твари зовутся бердслеями", сказал громадный мужик, когда заметил изумление Билли. "Так их начал звать мой друг Эд Роган. Из звали как-то по-другому, но он поменял имя. Сказал, что они напоминают его учителя математики в восьмом классе, которого звали Бердслей." Он в последний раз пхнул подушку и улегся на спину. "Эти твари не так уж плохи. Отнимают не более нескольких пинт. Там, куда мы едем, ты увидишь тварей гораздо хуже." Он закрыл глаза, потом снова приоткрыл один глаз и скосился на Билли. "Но ты должен бы знать старину Эда. Он, вроде тебя, мотался по северным линиям. Называл себя Алмазный Дейв."
      "Поговаривали, Алмазный Дейв умер. Никто не видел его много лет."
      "Для мертвеца он выглядит очень хорошо." Громадный мужик поворочался немного, пока не улегся поудобнее. "Тебе самое лучшее - немного поспать. Я понимаю, что у тебя есть вопросы, но то, что я хочу рассказать, утром пойдет гораздо легче."
      Если бы мужик сразу не уснул, Билли мог бы сказать ему, что у него нет вопросов, что он понимает, что едет на восток через страну мертвых на пути к какому-то закоулку ада, приготовленному для него на целую вечность. Никакое другое объяснение не проходит. Было бы хорошо, подумал он, если б смерть унесла с собой ломоту в пояснице и вылечила бы от прострела, но, наверное как и говорит этот мужик - худшее еще впереди.
      Он потащился туда, куда швырнул свой рюкзак, и уселся, привалившись спиной к торцовой стене. Глупыш тяжело поднялся, дошлепал до него, а Билли достал из кармана смятый платок и стер слюну с собачьей морды. "Дурак", с любовью сказал он. "Куда, думаешь, ты едешь на этом проклятом поезде? Мерзавец задурил тебя и везет себе домой на ужин." До него дошло, что если он умер, то Глупыш умер тоже. Это его расстроило. Ублюдки не имеют права мучить его собаку. Это так на него подействовало, что в глазах защипало и он почувствовал себя виноватым в том, что сам умер. Он сунулся в рюкзак и вытащил пинту "Железного Коня". Открутил крышечку и заглотил порцию. Большая часть успела дойти до желудка прежде, чем он почувствовал вкус, но остальное он с отвращением выплюнул.
      "Боже... черт!" Он понюхал горлышко. Воняло чудовищно. Что-то скисло в его фляжке. Что ж, это последняя его пинта. Все равно с выпивкой придется закругляться, но пока что без глотка оставаться не хотелось. Он измучился, границы сознания крошились и были смутны, словно он был в отходняке от крэка. Он свернулся в комок и улегся на бок. Подложил фляжку под голову. Мягкое громыхание поезда, казалось, заставляет дышащего огнем коня с наклейки скакать ему прямо в глаза.
      x x x
      Когда я проснулся на следующее утро, в глазах стояла все та же наклейка, но вместо того, чтобы с отчаянной потребностью вчерашнего вечера потянуться за бутылкой, я ощутил во рту вкус вчерашнего последнего глотка "Железного Коня" и отвернулся, оказавшись лицом к Глупышу, который лизнул мои губы и нос. Я поднялся на ноги, чувствуя себя менее с похмелюги, чем должен был ожидать. И еще голодным. Это было странно. Прошло уже лет десять, не меньше, с тех пор, как я просыпался и хотел завтракать. Писцинский еще спал, окруженный другими собаками. Я теперь предполагал, что он всех их украл. На вид он был уродливым сукиным сыном. Длинный нос расплющен и свернут на сторону, наверное, бутылками и кулаками, пока не стал напоминать носовой вырост старинного гладиаторского шлема, рот, толстогубый и широкий, в скобках глубоко врезанных морщин, заставил подумать о времени, когда отец брал меня рыбалить окуньков до того, как напивался и решал, что будет забавнее воспользоваться мной как мишенью для своих кулаков.
      Может быть я был мертвым, подумал я. Я не видел другого способа объяснить, почему последние три-четыре года я так погано чувствовал себя каждый божий день, а теперь, после единственного ночного сна, почувствовал так, словно в жизни не пил. И это было не только ощущение физического довольства. Я чувствовал силу мыслей в голове. Они были ясные, солидные, определенные. Хотя прошло всего семь-восемь часов, я начал воспринимать Билли Пропащего предыдущих ночей, как иную личность, примерно так, как можно вспоминать себя ребенком. Но я не был уверен, что же мне думать о том, что я видел, были ли "бердслеи" частью алкогольного тумана, или же у них существовала какая-то основа в реальности.
      Я сильно надавил двумя пальцами на стенку вагона и ощутил легкую упругость. Словно наджал на жесткую кожу. Я подумал, что если прорезать поверхность, не хлынет ли светящаяся желтая кровь? Это могло бы объяснить свет в вагоне. И тепло. В кармане джинсов я откопал складной нож, открыл лезвие и приставил острие в черной поверхности, потом подумал и отказался от затеи. Не хотелось, чтобы вагон начал дергаться и задыхаться. Я сложил нож и приложил ухо к плоской стене. Никакого пульса я не услышал, но мне показалось, что я засек слабое шевеление, которое заставило меня торопливо отдернуть голову. Хотя идея живого поезда совсем не так уж сильно взволновала меня. Черт, я всегда думал о поездах, как о наполовину живых созданиях. Дух, запертый в стали.
      Я подошел к двери вагона и уселся обозревать страну, желая чего-нибудь съесть. Мы оставили болота позади и катили по череде холмов с долгими, покатыми западными склонами и крытыми обрывами с восточной стороны, словно это были древние пандусы какого-то давно разрушенного шоссе, заросшего высокой травой. Небо было чистым, темно-синим, с целым континентом массивных белых облаков, пузырящихся вверх на северном горизонте. Прямо впереди вздымались холмы повыше, темно-зеленые цветом, роскошные. Воздух был мягким и приятно-прохладным, воздухом весеннего утра. Я снял рубашку, чтобы насладиться им, и, делая это, уловил запашок собственного тела. Не удивительно, что Глупыш вечно лизал меня - от меня несло трехдневной мертвечиной.
      "Проголодался?", спросил Писцинский - его голос испугал меня, и я чуть не вывалился из двери. Он протягивал что-то похожее на плоский серый кусок со слабым красноватым налетом.
      "Что это?" Кусок был холодным и скользким на ощупь.
      "Джунглеры." Писцинский устроился рядом, болтая ногами в воздухе. "Мы их выжимаем и прессуем. Давай, попробуй."
      Я откусил кусочек. Почти безвкусный - только слабый фруктовый привкус. Я откусил побольше, потом еще, потом волком сожрал остальное. Голод не улегся полностью, но через несколько минут я почувствовал себя вполне приемлемо.
      "В этом дерьме какая-то наркота?", спросил я Писцинского, принимая второй кусок.
      Он пожал плечами. "Судя по ощущениям, что-то там должно быть. Но не могу сказать, что именно."
      "Не думаю, что когда-то слышал о джунглерах." Я повращал кусок в руке, словно пытаясь снизу найти список ингредиентов.
      "Есть прорва всего, о чем ты не слышал, и с чем весьма скоро столкнешься." Писцинский повернулся, чтобы посмотреть прямо на меня. "Как себя чувствуешь?"
      Я сделал жест с куском в руке. "Вот съем еще кусок, и буду смотреть на тебя свысока."
      Писцинский отмел мои слова рукой. "Я говорю не о том, что ты в кайфе. Тело сильное? Мысли? Я знаю, что ответ положительный. Со мной случилось такое же. Когда как-то ночью я забрался в один из таких поездов, я был в еще большем дерьме, чем ты. Просто блевал от крэка. Ничего в брюхе не удерживалось. Весил, наверное, не больше сто шестидесяти фунтов. Видел галлюцинации. По правде, я был чертовски близок к смерти. Но на следующее утро словно заново родился." Он откусил от своего куска, с шумом разжевал и проглотил. "Такое же происходит с любым, кто прыгает в черный поезд."
      Мы начали подниматься по довольно крутому подъему, который, как я предположил, должен был привести нас в эти темно-зеленые холмы, и когда мы проезжали дефиле, я заметил на дне лощины нечто похожее на обломки поезда вроде того, на котором мы ехали. Они почти скрывались под саваном громадных папоротников и другой растительности, но в боках вагонов я различил порезы и проколы.
      "Редко, но бывает, что налетает целая стая бердслеев", сказал Писцинский, хмуро глядя вниз на останки. "После такого поезд не выживает."
      Несмотря на съеденные полтора коржика, зрелище крушения расстроило меня. "Что это за место? Эти... поезда... они живые, правда?"
      "Они живее всего, на что я в жизни натыкался. Хотя это кажется неправдоподобным, когда думаешь в терминах того, к чему привык." Писцинский выплюнул в дверь серый комок джунглеров. "Никто не знает, что это за место. Оно где-то там, это все, что я знаю. Люди называют его За-Чертой."
      "Где-то там", задумчиво сказал я. "Черта. Но здесь ведь прорва земель."
      "Ага, точно. Если б здесь побывал какой-нибудь ученый, он, наверное, сказал бы лучше о том, где мы находимся. Но пока сюда никто не приезжает, кроме бродяг, сбежавших подростков, да нескольких юппи. Один из ребят разработал теорию, но то, что он говорит, звучит для меня рассуждениями кролика." Писцинский шумно вздохнул, словно лошадь. "Мне же все это нравится. Жизнь, которую я веду сейчас, в сравнение не идет с той, к которой я привык. Но временами она кажется неестественной. Эти поезда, что всюду катят по рельсам, которые никто не прокладывал. Собственно, это даже не рельсы. Какие-то природные образования, похожие на рельсы. И словно это недостаточно странно, еще бердслеи и другие такие же гнусные твари. И еще, здесь никто не рождается. Словно Господь выстроил мир и решил, что Ему не нравится, как он вышел, поэтому Он ушел и оставил все недоделанным. Я не знаю." Он бросил собакам кусочек коржика-джунглера, которые обнюхали его и оставили лежать. "Но почему все творение должно быть одинаковым?", продолжил он. "Почему это место должно иметь какой-то смысл, если сопоставить его с тем местом, что мы оставили позади? Я просто оставляю все как есть."
      "Я думаю, мы умерли", сказал я. "И здесь - послежизнь."
      "Послежизнь, сварганенная для нескольких сотен поездовых бродяг? Кто знает? Может быть. Наверное, каждый должен почувствовать себя мертвым, когда попадает сюда. Но против этого мнения есть аргумент, который трудно обойти."
      "Да? И какой же?"
      "Здесь ты можешь умереть, приятель", сказал Писцинский. "Здесь ты можешь умереть -гораздо быстрее, чем ты думаешь."
      x x x
      Я задавал Писцинскому и другие вопросы, но казалось, что разговор утомил его и ответы становились все менее информативными. Я вытащил из него, что мы направляемся к поселению в горах, которое тоже называется За-Чертой, и что собаки не тамошние уроженцы, поэтому он частенько возвращается в мир и собирает псов, потому что они полезны, когда отгоняют от поселения что-то, что он называл "фриттерами". Мы немного помолчали, наблюдая, как вокруг выстраиваются холмы, темная зелень превращается в густую, почти тропическую растительность. Растения с громадными, задерживающими ливень листьями, деревья, увитые лианами, огромные голубые и пурпурные цветы, гроздями свисающие с деревьев. Я заметил темные формы, время от времени пересекающие небо, но они были слишком далеко, чтобы из разглядеть. Каждая незнакомая вещь, что я видел, тревожила меня. Хотя я все еще чувствовал себя хорошо, я не мог избавиться от неуютного ощущения. Я был уверен, что есть что-то такое, что Писцинский мне не говорит, или даже что-то очень важное, чего он не знает. Но я гораздо больше смущался своим состоянием и местонахождением в прошлом, когда в полупомешанном виде таскался и мотался в таких местах, что нужны были целые дни, чтобы определить их на моей мысленной карте. Я научился процветать в условиях дезориентации. Можно сказать, что ради нынешней поездки я тренировался все мои годы, проведенные на рельсах.
      Писцинский слегка закемарил и я начал тревожиться, что мы проспим и проедем место, где надо высадиться, поэтому разбудил его. "Бог ты мой", сказал он ворчливо, потер глаза и зевнул. "Не тревожься. Поезда всегда останавливаются в одних и тех же местах. Всегда в Кламат-Фоллсе, всегда За-Чертой. Вот почему там выстроили поселок."
      "А почему так?"
      "Почему всегда там останавливаются? Ты это спрашиваешь?"
      "Ага."
      "Знаешь, я так пока и не понял, как задать поезду этот вопрос", сказал он. "Может, ты сам это сообразишь, ты ведь задаешь чертовски много вопросов."
      Я извинился, что разбудил его, и смягчившись, он сказал, что это не беда. Из своего рюкзака он вытащил фляжку, сделал глоток и передал мне. Тепловатая вода. Но вкус приятный.
      "Не хочешь назвать мне свое настоящее имя?", спросил он. "Если придется тебя представлять, то мне лучше знать, как тебя называть."
      "Морис", ответил я. "Морис Шовалтер."
      Он попробовал выговорить, нахмурился и сказал: "Черт меня побери, тебе лучше подходит Билли Пропащий."
      x x x
      Поезд затормозил и остановился, полукольцом охватив подножие холма. Мы спрыгнули и пошли вверх по склону, продираясь сквозь густой кустарник с большими плещущими на ветру листьями, проливавшими на нас воду, когда их отодвигали. Собаки крутились у ног, тявкая и обнюхивая траву, мешая идти. С вершины холма на востоке за обширной равниной виднелись ярко-голубые озера, вчерне похожие на пунктуацию еще не написанного абзаца - россыпь точек, точек с запятой, вопросительных знаков на глади непомерной желтовато-зеленой страницы. Еще далее темный туман расстилался на весь горизонт, разорванный по всей длине грядой грозных гор раз в десять больших чем те, что мы проехали, покинув Кламат-Фоллс, их вершины так теснились друг к другу, что походили на график, предсказывающий продвижение особо неустойчивого бизнеса. Когда я спросил Писцинского, что за ними, он ответил, что не знает, он не очень далеко путешествовал по равнине, указав на область, отмеченную тремя маленькими круглыми озерцами, образовавшими иллюзию невидимой сентенции, у которой отсутствует формальное завершение и которая просто обрывается...
      "Мы зовем эти горы Стеной", сказал он. "Поезда ходят туда и кое-кто из парней поехали в ту сторону. Ни один не вернулся, чтобы рассказать." Он сощурился в серую муть. "Не слишком хороший аргумент, чтобы за ними последовать."
      Какое-то время мы шли вдоль хребта, потом по тропе красной грязи, свернувшей вниз в гущу джунглей. Собаки бежали впереди и сзади, нюхая листья и ползающих тварей, шевеля ушами на разнообразные жужжащие звуки насекомых, предположил я - исходящие из чащи. Примерно через пять минут спуска тропинка выровнялась и зазмеилась вдоль речного русла, я слышал, однако, не видел, близко текущую воду. Множество стволов небольших деревьев покрывала мозаичная чешуя бледно-голубого и тускло-зеленого цвета, казавшаяся слоем потрескавшейся глазури - она блестела там, где на нее падало солнце. Листья, качавшиеся над головой, были резными и мясистыми, словно бледно-зеленые, вялые, бескостные ладони. Лианы так густо переплетались наверху, что я не мог сказать, принадлежать ли листья деревьям или это часть какой-то паразитной растительности. Солнечный свет пробивался в расселины листвы, бросая на тропу золотые мазки. Взгляд проникал в джунгли всего на дюжину футов по обе стороны, а потом сталкивался с непроницаемой стеной растительности, и я не понимал, как лишь с двумя-тремя сотнями людей, живущих За-Чертой, тропинка поддерживается такой четкой. Я никогда раньше не бывал в тропических джунглях, но мне думалось, что там должно быть жарче и пахучее, чем здесь. Все напоминало весенний день, и хотя я снова и снова замечал намеки на гниение, преобладающим запахом была густая цветочная сладость.
      Еще через несколько минут мы достигли берега реки, и у меня отпала челюсть перед тем, что я увидел на противоположном берегу. Казалось, люди жили там в кельях, которые каким-то образом держались в кроне непомерного дерева. Я видел, как они расхаживают в своих отдельных комнатках в рамах из веток и листьев. Потом я различил отблеск чего-то похожего на полированные стены и понял, что то, что я принимал за дерево, это, должно быть, развалины древнего здания, высотой этажей в семь (оценочно, потому что пол кое-где опустился, кое-где поднялся), занимавшем несколько сотен футов вдоль берега реки, вся структура заросла мхом и лианами, фасад осыпался, оставив десятки келий открытыми непогоде. Одеялами и другими занавесями были завешены многие из этих отверстий. Перед руиной распласталась полоска голого камня, на которой в темно-зеленой воде несколько человек стирали белье и развешивали на просушку. Это был отель Конрад-Хилтон для хобо из джунглей, и я не был бы сильно удивлен, увидев швейцара, охраняющего вход, в дырявом цилиндре и фраке, курящим найденный окурок сигары.
      Двадцать - двадцать пять собак шныряли по камням или просто валялись на солнышке, и когда их приметили наши псы, они радостно загавкали. Пара людей помахали нам и я услышал, как кто-то поприветствовал Писцинского.
      "Ты, кажется, говорил, что люди здесь не рождаются", сказал я Писцинскому. "Так откуда же взялись эти гребаные развалины?"
      "О чем ты, черт побери, толкуешь?", спросил он. "Здесь нет развалин."
      "Тогда это как называется?", показал я на противоположный берег.
      Он то ли фыркнул, то ли хохотнул. "Это не развалины, приятель. Это дерево."
      x x x
      Примерно пять лет назад, когда я раскатывал с женщиной-хобо по прозвищу Пузырь-Голова, она часто читала мне детские книжки, что я таскал в рюкзаке, и в одной было про дерево под названием Обезьянья Загадка. Его ветви росли в стороны, а потом загибались вертикально вниз; все в целом напоминало запутанную клетку с множеством укромных уголков и прорехами в ветвях, где можно укрыться от непогоды. Местное дерево, наверное, было братом-мутантом Обезьяньей Загадки, но имелось несколько важных различий: самые большие горизонтальные ветви уплощались, образуя пол келий со стенами из переплетенной листвы, а ветки, что росли вертикально вниз были пустотелые и могли служить лестницами. Настоящие лестницы там были тоже, они бежали вверх и вниз по стволу, были и подъемники, работающие с помощью воротов, поднимаясь и опускаясь между этажами. Я прикинул, что всего было много сотен келий. Даже больше. Заняты лишь около ста пятидесяти, сказали мне, поэтому я могу выбирать. Я устроился в самой маленькой, ближе к главному стволу на третьем этаже, она открывалась на две стороны, но я подумал, что найду какой-нибудь способ закрыть ее, а размер как раз годился для меня и Глупыша... хотя, я не был уверен, что он ко мне присоединится. Он убежал с другими собаками, как только закончил шлепать через речку. Сладковатый запах джунглей возле ствола был еще сильнее, и я догадался, что так пахнет само дерево.
      Писцинский передал меня аккуратной, загорелой, тридцати с чем-то лет женщине по имени Энни Вар и отчалил повидаться с собственной женщиной. У Энни были песочного цвета волосы, подстриженные по-мальчишески, она носила шорты цвета хаки и свободную блузу из состроченных вместе платков. Много времени протекло с тех пор, когда я в последний раз смотрел на женщину с чем-то близким на ясный ум и незамутненное зрение, и я обнаружил, что пялюсь на Энни. В ее лице было спокойствие, подчеркнутое сетью тонких морщин вокруг серых глаз и рта, и, хотя она не обладала тем, что называется бешеной красотой, она была чертовски более привлекательной, чем женщины, с которыми я встречался на рельсах. Она проводила меня по тускло освещенному туннелю дерева, мимо нескольких занятых келий, освещаемых свечами, и объяснила, каковы порядки За-Чертой.
      "Большую часть припасов мы получаем из старого мира", сказала она. "Нас пятеро - Писцинский среди них - кто не против путешествовать взад-вперед. Мы выпрашиваем все, что нам надо. Все остальные ни за что не возвратятся - ни за деньги, ни за любовь."
      Я спросил, как отсюда выбраться. Она искоса взглянула на меня и сказала: "Хочешь вернуться?"
      "Не прямо сейчас", ответил я. "Но рано или поздно, мне кажется, я захочу."
      "Ну, не знаю. Ты мне кажешься тем, кто останется." Мы повернули за угол и подошли к месту, откуда была видна пара незанятых келий в джунглях. Плоская ветка сияла на солнце, как полированное красное дерево. "Здесь все работают. Кто ловит рыбу, кто охотится в джунглях за чем-нибудь съедобным. Какие ткут, какие готовят..."
      "Я умею рыбачить", сказал я. "Папочка научил..."
      "Вначале будешь на побегушках. Прибираться, бегать по поручениям. Что-то вроде этого."
      "Зачем же?" Я встал и уставился на нее. "Я все могу сам..."
      Она перебила меня. "Мы здесь не терпим волков-одиночек", сказала она. "Все работаем вместе, иначе не выжить. Новички сначала помогают, и ты станешь этим заниматься, пока не поймешь, какая работа тебе больше подходит."
      "А кто установил такие правила?"
      "Здесь нет правил. Все идет, как идет."
      "Ну, в это не верится", сказал я. "Даже на рельсах, свободных, как сама жизнь, существует порядок клевания."
      "Ты больше не на рельсах." Энни сложила руки под грудью. Глаза ее сузились и у меня сложилось впечатление, что она смотрит на меня, как на нечто отвратительное. "Некоторые здесь уже больше двадцати лет. И когда они пришли, здесь уже были люди, рассказавшие, какие здесь порядки. И даже до них здесь тоже были люди."
      "И что случилось со всеми?"
      "Умерли... ты об этом спросил? Либо погибли, либо сами отошли. А некоторые уехали за Стену."
      За горы, ты это имеешь в виду?"
      "Да, правильно, за горы", презрительно повторила она мои слова.
      "Я не слишком тебе нравлюсь, верно?", спросил я.
      Энни поджала губы: "Скажем, я не обязана тебя любить."
      "Что ж так? Я ничего тебе не сделал."
      Она резко отвернулась, словно чем-то пораженная, и молчала секунд пять или шесть. "Ты даже не догадываешься, кто я, правда?", спросила она наконец.
      Я изучал ее секунду-другую. "Никогда в жизни тебя не видел."
      Она посмотрела на меня плохим взглядом. "На поездах меня звали Руби-Вторник. В основном я ездила на южных линиях, но было время, когда я забиралась на север."
      "Руби?" Я впился в нее взглядом, пытаясь разглядеть в ее лице, излучавшем здоровье, тот растрепанный, всклокоченный, мрачный кусок человеческой убогости, который знал многими годами прежде.
      "Теперь я Энни", сказала она. "Я очистилась. Так же, как ты. Единственная разница - я живу чистой уже семь лет, а ты всего только один день."
      Я не мог поверить, что это она, но и не верить ей я тоже не мог. Зачем ей было лгать? "Что я сделал, чтобы так разозлить тебя?", спросил я. "Черт побери, я же ездил с тобой, когда ты была с Честером-Насильником. Мы вместе провели хорошее времечко."
      Она уставилась на меня, словно в ошеломлении. "Ты, что, не помнишь?"
      "Не знаю, что ты имеешь в виду, я много чего не помню."
      "Что ж, в следующие несколько недель тебе придется многое вспомнить. Может, и это выскочит." Она крутнулась на каблуках и пошла прочь.
      "Эй, не уходи!", позвал я. "Я ведь не знаю, где я, к черту, нахожусь! И как мне найти свою келью."
      "Сам смотри за собой", огрызнулась она в ответ. "Я не намерена крутиться рядом и подтирать тебе задницу!"
      x x x
      За последующие недели я действительно многое припомнил. Днями я скармливал рыбьи головы и потроха собакам - говорили, всего их крутится штук пятьдесят - разносил письма и помогал копать новые нужники. Ночами сидел в своей келье, загороженный от остальных двумя одеялами, что ссудил мне Писцинский, и смотрел на язычок свечи (тоже учтивость Писцинского), пока суть моей жизни исходила из меня пузырями, словно лимфа из панциря раздавленного ногой жука. Не многое из того, что я вспомнил, доставило мне удовольствие. Я видел себя пьянствующим, колющимся, ворующим и предающим. И все это еще до того, как я стал бродягой. Я едва мог выдержать мысли об этом, и, все-таки, я думал только об этом и каждую ночь я погружался в сон только тогда, когда голова ныла от образов истасканной, пьяной жизни, что я вел.
      Дни шли, и я познакомился с обыденной жизнью За-Чертой. Каждое утро небольшие группы направлялись вверх по реке рыбачить, или в джунгли собирать ягоды и другое съедобное, каждая в сопровождении горстки собак. Остальные занимались своей работой на дереве и вокруг него. На стороне дерева, обращенной к лесу, сделали расчистку, там готовилась еда - в длинных ямах, выкопанных под открытыми навесами с соломенными крышами. Казалось, среди жителей общность существует лишь в самом малом смысле. Люди были вежливы друг с другом, но в общем держались сами по себе. Если я бродил вокруг в поисках компании, то многие говорили: Привет!, и даже называли себя, но никто не приглашал присесть и поболтать, пока как-то вечером я не наткнулся на тощего, беспокойного паренька по имени Бобби Форстедт, который делил келью на пятом этаже с Шарон, светловолосой розовой девушкой, сверху донизу украшенной самодельными татуировками - в основном ругательствами, грубо прорисованными цветами и именами парней.
      Узнав, что За-Чертой я новенький, Бобби пригласил меня к себе и стал выкачивать из меня информацию о мире. Я вызвал у него большое разочарование, потому что последние несколько лет не уделял текущим событиям никакого внимания. Я даже не был уверен, кто теперь президент, хотя сказал ему, что, кажется, кто-то из Техаса. Вроде бы, губернатор.
      "Буш?" Бобби поднял брови и посмотрел на меня поверх очков в проволочной оправе. Его узкое, костлявое лицо торчало из рамы каштановых локонов, словно лисья морда из изгороди. "Что-то мне не верится", сказал он. "Как насчет Гора?"
      На это имя у меня никакой звоночек не включился.
      "Мать-перемать! Буш!" Казалось, Бобби глубоко задумался, а потом он сказал: "Должно быть, ты плохо запомнил, мужик."
      "Не знаю", сказал я. "Наверное. Но сразу после выборов и столкнулся с Кидом Далласом, и он орал: "Йе-ха!", и все твердил, что выбрали какого-то типа из Техаса."
      "Буш", повторил Бобби и покачал головой, словно эта мысль не вмещалась ему в голову. Он сидел на полу скрестив ноги за столом, который соорудил из пенька; на столе лежал открытый спиральный блокнот, стопки похожих блокнотов лежали в углу кельи, отделенные от стопок обычных книг парой скатанных спальных мешков, в основном это были разлохмаченные издания в мягких обложках. Одну стену занимала нарисованная от руки карта, сконструированная из нескольких десятков листов из блокнота, склеенных вместе липкой лентой. Я спросил, и он сказал, что это карта того, что За-Чертой.
      "Наверное, она не точная", сказал он. "Я просто соединил вместе рассказы всех о том, как они прибыли сюда и где они путешествовали с тех пор, и вот что у меня получилось." Он скосил на меня глаз. "А откуда ты приехал?"
      "Из Кламат-Фоллс", ответил я. "Странная штука, но примерно через десять минут мы уже катили через горы. Большие горы."
      "Все видят одно и то же", сказал Бобби. "Вначале горы и болота. Потом холмы."
      "Хочешь сказать, что каждый, попавший За-Черту, едет по той же стране, независимо от того, где садится?"
      "Звучит психовано, да?" Бобби почесал правое колено, торчащее в дыру джинсов. На нем была еще черная майка "Монстерс Магнет". Запястье обвивал браслет, сплетенный из светлых волос, которые, как я предположил, принадлежали Шарон. "Все это место психованное", продолжил он. "Я здесь уже четыре года и еще не видел ничего имеющего хоть какой-то смысл."
      Под легким нажимом он пустился в краткую лекцию о том, как различные элементы экологии этого места не стыкуются друг с другом, пользуясь при этом терминологией, с которой я в основном не был знаком. "Вначале, когда я прибыл", говорил он, "я думал о За-Чертой, как о рае для хобо, понимаешь? Облегченная версия Большой Леденцовой Горы. Все есть, кроме сигаретных деревьев и халявного пива. Но, ты знаешь, что сейчас мне напоминает это место? Оно походит на пейзаж, который какой-нибудь софтверный тип мог написать для компьютерной игры. Поезда и вся эта причудливая фауна... Я был такой зачуханный, когда попал сюда, что даже не задавал вопросов. Но посмотришь внимательно - и находишь все это по-настоящему глупым. Никакой логики. Просто безумная смесь иррациональных предметов. Ландшафт, где можно вести крутую войну или таинственную игру, вроде "Мист"."
      "Так как ты думаешь, что такое За-Чертой?", спросил я. "Компьютерная игра?"
      "Ну да, почему нет? Только исключительно изощренная игра. А мы действующие лица. Алгоритмы, населенные настоящими игроками." Он пожал плечами, чтобы подчеркнуть отсутствие ключей к разгадке. "А ты что сам думаешь?"
      "Лучшее, до чего я дошел, что мы мертвецы, а все это - какой-то экзамен."
      "Тогда как отнестись к тому, что люди здесь умирают? И что некоторые путешествуют назад в мир?"
      "Я не утверждаю, что знаю, каковы законы пребывания мертвым", ответил я. "Может, в этом случае все сходится?"
      Он посидел секунду, кивнул, потом вскочил и подошел к стопке блокнотов. "Я хочу, чтобы ты проверил вот это", сказал он, копаясь в стопке. "Вот!" Он вернулся к столику и сунул мне истрепанный блокнот в красной обложке. "Прочти, когда найдешь время, и дай знать, что ты думаешь."
      "Я не умею читать", сказал он.
      До него дошло только секунды через две. "У тебя болезнь?"
      "Нет, насколько я знаю. Мой папочка тоже не блистал в школе. Я могу написать свое имя, могу складывать и вычитать. И все."
      "Хочешь, я тебя научу."
      "Думаю, не надо. Я долго обходился, а теперь это и вовсе выглядит не важным."
      "Не хочу давить", сказал Бобби. "Но ты проявил бы ум, поймав меня на слове. Время здесь течет очень медленно."
      x x x
      Первой взрослой книгой, которую я прочитал от начала до конца, оказалась склеенная липкой лентой книжка в мягкой обложке под заглавием "Сладкая дикая шерстка". Она никакого отношения не имела к кошкам, и я не думаю, что она обладала хоть какими-то ценными литературными качествами, если вы не сочтете достижением искусства то, что от нее становился невероятно возбужденным. Бобби дал мне ее, потому что слова в ней были простыми, и я почувствовал удовлетворение от того, что завершил ее - в результате нескольких месяцев труда. Но все-таки мне хотелось, чтобы для начала он загрузил меня чем-то другим. Будучи первой книгой, которую я прочитал, она какое-то время оказывала на меня чрезмерное влияние, и я обнаружил, что слишком много думаю о "бешено скачущих любовных лошадках" и о "сжимаемых ладонями холмиках страсти". В конце концов я добрался до чтения красного блокнота, что сунул мне Бобби во время нашей первой встречи. Он был найден на поезде, вернувшимся из-за Стены, и был, по всей видимости, дневником человека по имени Харли Джанкс, о котором никто ничего не помнил. Харли говорил, что проехал прямо из мира, миновал За-Чертой и направился в горы. Он говорил, что за горами лежит мир, в котором адски трудно жить, мир, населенный разнообразными гнусными тварями, но там есть большое поселение, и люди вырубили место для себя, стараясь создать порядок из хаоса. Большинство из тех, что читали дневник, сочли его подделкой. Харли не слишком членораздельно формулировал мысли, а его описание жизни за Стеной были весьма скудными. Однако Бобби считал, что дневник подкрепляет его теорию, что За-Чертой является частью компьютерной игры, и что мир, описанный Харли, это просто следующий уровень.
      Время, как правильно сказал Бобби, текло в поселке медленно. Я смотрел на свою жизнь здесь, как на некую расплату за свои грехи, как отступление, во время которого я вынужден думать об ущербе, который причинил, о пустоте и иллюзиях почти любого часа моего бодрствования. И, может быть, думал я, эта медитация и есть некая цель существования За-Чертой. Хотя истинная природа этого места продолжала ускользать от меня, я понял, что Бобби прав - здесь все теряло смысл, по крайней мере в терминах реальности, которую я смог постичь. Я замечал массу несуразностей. Ну, например, никто здесь не беременел, а когда кто-то умирал, что в течении первых двух месяцев произошло дважды, то рано или поздно на поезде прибывал кто-то новенький. Это не всегда был обмен один к одному, однако из того, что я смог собрать следовало, что популяция всегда остается стабильной. Но если свести все странности вместе, то приходишь только к ряду несуразностей, которые не вяжутся между собой. Я продолжал возвращаться к тому, что сказал Писцинский: "Почему творение должно быть одинаковым?" И тогда я представил, каково было пещерному жителю, чья задача была объяснить функционирование вселенной, исходя из того, что он знал о мире. Именно так я понимал наше положение. Мы пытались охватить пониманием вселенную, исходя из информации, которую собрали, живя на здоровущем дереве всего несколько месяцев или несколько лет, хотя у людей заняло тысячи лет, чтобы прийти к тем теориям творения, которые описаны в книжках у Бобби. Теория, как я это понимаю, есть разновидность сети, которая удерживает все известные факты. Тогда, в каменном веке, у них было несколько простых фундаментальных истин, и поэтому сети, которые они применяли, тоже были простыми; однако, с течением столетий на свет всплывало все больше фактов и ячейки сетей, необходимых для их удержания, становились все мельче и мельче, а предметы все продолжали просачиваться в дыры. Я ощущал, что совершенную сеть не создадут никогда, и мы никогда не будем знать наверняка, что же на самом деле происходит, не взирая на то, насколько продвинутыми объявляем себя. Может быть, думал я, первое впечатление - наиболее правильное. Может быть, старый мир сотворен богом, а этот населяют мертвецы. Жизнь никак не делается легче, если заклиниться только на этой мысли, но она позволяет сосредоточиться на том, что у тебя в руках.
      Учась читать, я, понятное дело, проводил тьму времени с Бобби. Возле его комнаты все время останавливались люди и рассказывали, что видели, а он потом все записывал в блокнот, при этом он со всеми меня знакомил. Но я ни с кем не подружился, а как только начал читать самостоятельно, то стал подолгу не общаться с Бобби. Оглядываясь назад, я вижу, что он совсем не был во мне заинтересован - по крайней мере не больше, чем интересовался любым другим и что главной причиной, по которой он учил меня, была необходимость хоть чем-то заполнить свое время. Так вели себя все За-Чертой. У вас мог быть друг-другой, но всех остальных вы предоставляли собственной судьбе. После первой недели я очень редко натыкался на Писцинского. Люди, которых я знавал по рельсам, мужики, с которым я ездил, вроде Трясучего Джейка, Алмазного Дейва, Тони Собачника... они едва здоровались со мной, проходили мимо, и шли дальше к своим странным по-монастырски вырожденным жизням. Даже Глупыш сохранял дистанцию. Он часто подбегал и совал морду в мою ладонь, чтобы я его погладил, но теперь он стал членом стаи и большую часть дня проводил в компании со своими четвероногими товарищами. Со своей стороны я тоже никем особенно не интересовался. Было похоже, что часть моего мозга, отвечающая за любопытство, перешла на ночное тусклое освещение. Единственной постоянной величиной моей жизни были случайные визиты Энни Вар. Они никогда не оставалась надолго и редко демонстрировала мне что-то другое, нежели деловое выражение лица. Я предположил, что она заполняет свое время, следя за мной. Я всегда был рад видеть ее. Как говорят, рад до предела. Но визиты не приносили облегчения, потому что я догадывался, что сделал ей нечто дурное. Я не имел ни малейшего понятия, что бы это могло быть, но предполагал самое худшее, и когда она появлялась, чувствовал раскаянье и смущение.
      Более шести месяцев жизнь мою заполняли случайные поручения, но также обучение и чтение. Из прочитанных самыми любимыми книгами были две: "Путешествия Гулливера" и "Запад и Восток" Ричарда Халлибертона, книга путешествий, опубликованная полвека назад. В ней было полно черно-белых фотографий пирамид, южных островов Тихого океана и Гималаев. Когда я сравнивал их со своими мысленными картинами депо в Топеке, с картинами бродяг, спящих среди куч коровьего помета в загоне в Миссуне, со снимками других городских джунглей, в которых обитают хобо, я теперь хотел, чтобы в том мире совершил бы какие-нибудь настоящие путешествия, вместо того, чтобы кататься на товарняках и напиваться до окостенения печенки. Мысли, что я мог бы повидать мир голубого неба и льда с высоты двадцати тысяч футов или тропических рыб, ожившими драгоценностями кишащих в аквамариновой воде, брали меня за живое, и я отчаливал исследовать дерево, карабкаясь по веревочным лестницам с этажа на этаж, заглядывая в кельи, где экс-хобо занимались глажением рубашек или украшали свои ячейки, а экс-панки играли в шахматы на самодельных досках. Мне эта атмосфера напоминала психушку, куда послал меня судья из Сиэтла, когда я был такой зачуханных, что не могли рассудить, безумен я или нет. Там сидишь целыми днями, шарахнутый торазином вместо джунглеров, и красишь ногти лаком. И хотя такое положение вещей было предпочтительным для большинства здешних жителей, которые до того вели жуткую жизнь, практически уже пересекая реку Стикс или какие еще мы там границы пересекаем, я просто не мог понять, как этим можно удовлетвориться.
      Как-то утром примерно за час до рассвета - если, конечно, солнце вставало каждое утро, а не иллюзия, как теоретизировал Бобби, производимая софтвером, в который преобразовалась наша сущность - я выкатился пораньше и ждал, когда отчалят группки рыбаков и охотников, когда заметил Ойлиса Брукса, лучшего рыбака За-Чертой, хлипкого на вид, скованно передвигающегося, седобородого черного мужика, с тремя удочками на правом плече, несущего сеть и ведерко с наживкою, и увязался за ним, вместе с горсткой собак. Он взглянул на меня через плечо, но ничего не сказал, продолжая идти. Я последовал за ним по тропинке, которая примерно с милю углублялась в джунгли, а потом свернула назад к реке, выйдя на нее в точке, где берега расширялись и вздымались крутыми скалами испещренного выбоинами серовато-черного известняка, образуя чашеподобное ущелье, бросавшее тень на зеленую воду, здесь пахучая жара джунглей уступала место глубокой свежести, наподобие запаха воды в старом колодце. Птицы все время кружили над головой простыми формами, вроде крестиков на глубоком синем фоне, потом пикировали вниз, чтобы устроиться на деревьях с остроконечными листьями, окаймлявшими скалы.
      На краю ущелья стояла деревянная платформа, которая с помощью канатов и шкивов опускалась на на выступ примерно на шестьдесят футов ниже, как раз над урезом воды - там и рыбачил Ойлис, пока собаки дожидались его на вершине. Ойлис молчал все время, пока не был готов забраться на платформу, а тогда спросил, сколько я вешу.
      "Полторы сотни фунтов, наверное", ответил я.
      Он подумал немного. "Думаю, лучше спускайся один", сказал он. "Просто держись за поручни и не дергайся, когда она качается туда-сюда. Проклятая штука вечно так делает."
      Я предложил захватить с собой ведерко и удочки, но он ответил: "Нет, ты еще уронишь."
      "Ничего я не уроню", ответил я раздраженно - за кого он меня принимает?
      "Спускаясь первый раз, ты можешь уронить", сказал Ойлис. "Поверь моему слову."
      Я начал спускаться, платформа чертовски раскачивалась, царапая известняк. Я цепко хватался за поручни. Вблизи поверхность утеса напоминала почерневшие от дыма останки заброшенного крейсера: выступы скал в пятнах сине-зеленого мха, плоскости, заросшие скрученными лианами, там и сям пробоины пещер, самые большие футов по пять в диаметре. Когда я спускался мимо входа одной пещеры, мне показалось, что я заметил движение внутри. Я Впился взглядом во тьму и на меня вдруг накатило головокружение. Зрение затуманилось, рот пересох. На секунду меня охватила паника, но ее смыла волна удовлетворенности, а потом я ощутил осторожное любопытство, которое казалось каким-то отдаленным, словно что-то скользнуло по краешку моего сознания, как будто кошка потерлась о вашу ногу. С этим ощущением было связано впечатление громадного возраста, бесконечного терпения... и, пожалуй, силы. Силы умы, которую воображаешь у китов, или у какого-нибудь древнего анахорета в пустыне. Я затерялся в невообразимо огромных просторах времени, а когда пришел в себя, то, могу поклясться, что видел что-то уползающее назад в пещеру. На сей раз я запаниковал по-настоящему. Я торопливо опустил платформу, и когда спрыгнул на выступ, то закричал вверх Ойлису, спрашивая, что тут, мать-перемать, происходит? Он помахал, чтобы я подымал платформу. Через несколько минут, когда он присоединился ко мне на выступе, с переспросил его.
      "Никто не рассказал тебе о старцах?" Он с трудом наклонился и достал из ведра с наживкой громадного дохлого жука.
      Я припомнил, что Бобби произносил это слово, но не смог вспомнить, что именно он говорил.
      "Смотри на вон ту лиану." Ойлис указал на длинную нить лианы, что спускалась в воду примерно в десяти ярдах от выступа. "Проследи вверх. Видишь, откуда она?"
      Лиана исчезала в зеве пещеры на полдороге к вершине.
      "Это один из них", сказал Ойлис. "Он рыбачит, прямо как мы."
      Я рассмотрел лиану - она не дергалась и не дрожала, но теперь я видел, что она отличается от других лиан. Она толще и пятнисто-серая цветом.
      "Кто они такие?", спросил я.
      "Старцы-отшельники любят рыбачить. Это все, что я знаю. И я не попрусь в эти пещеры, чтобы взглянуть на них. Они рыбачат этими щупальцами весь день напролет." Он вручил мне удочку фирмы Шимано. "Обращайся с этим прутиком аккуратно, парень. Я больше года упрашивал Писцинского достать мне ее." Он выпрямился, тяжело вздохнул и приложил руку к пояснице, словно успокаивая боль. "Я думал, ты о старцах знаешь. Поэтому никто, кроме меня, не любит рыбачить здесь, бояться. Но пугаться нечего. Раз они дотронулись до тебя, то знают о тебе все, что им нужно, и никогда больше не тревожат."
      Сама рыбалка оказалась не слишком трудна. Мы охотились за большой неповоротливой рыбой с похожей на зачерненную чешуей, что пряталась под подводными навесами скал. Попав на крючок, раба коротко боролась, быстро сдавалась и позволяла вытащить себя на выступ. В основном мои размышления крутились вокруг странного создания, коснувшегося меня своим щупальцем, вокруг впечатления большого возраста, терпения и спокойствия, которое я получил. До меня дошло, что присутствие старцев лучше соответствует теории Бобби Форстадта о том, что мы - объекты компьютерной игры, чем представление, что мы мертвецы. Они не служили какой-то очевидной цели, они были фоном окна программы, приколом для привлечения двенадцатилеток - вроде мутировавших дзен-монахов с их скромностью и простотой, владетелями обширных знаний, наводивших спокойствие и умиротворенность на любого, кого они касаются, даже - предположил я - на рыбу, которую едят. Или, может быть, у них есть скрытое предназначение. Они могут оказаться тайными хозяевами этого причудливого места. Я начинал желать разучиться читать. Слишком много мыслей начинают греметь в голове и доходит до того, что больше ни к чему невозможно прийти.
      "Самое лучшее, что ты можешь сделать", посоветовал Ойлис, "это сосредоточиться на рыбалке и ни о чем не беспокоиться. Люди здесь чертовски много тревожатся о том, что происходит. А тревожиться просто не о чем. Это просто Бог."
      "Бог?", переспросил я.
      "Верно! Устроишься здесь и прорыбачишь достаточно долго - и ты Его почуешь. Он всюду вокруг нас - мы живем в Нем." Он скосил на меня глаз. "Я знаю, ты думаешь, что все уже когда-то слышал, но то, что я говорю, это не то же самое, что ты слышал. Перестань все время молоть языком, и ты поймешь, о чем я толкую."
      После этого я каждое утро отправлялся с Ойлисом на рыбалку, а каждый вечер мы возвращались и вываливали улов поварам. Я думал, мы станем друзьями, но мы ими не стали. У Ойлиса была лишь одна тема для разговоров рыбалка в заливчике - и как только в разговоре он передавал необходимую информацию, он просто замолкал, пока вновь не ощущал необходимость проинструктировать меня по какому-то вопросу своего верования. Как-то я спросил о его жизни до прибытия За-Черту, и он сказал, что ездил под именем Угольный Товарняк, и прожил как хобо почти пятьдесят лет. Он не выражал большой охоты распространяться на эту тему, и думаю, я его понимаю. После всех моих собственных болезненных воспоминаний, у меня тоже было мало желания делиться моей прошлой жизнью с кем бы-то ни было.
      Как-то раз, проснувшись, я почувствовал себя неважно и вместо похода на заливчик, остался спать. Около полудня, движимый внутренним беспокойством, я перешел реку вброд и отправился по тропинке, по которой пришел За-Черту. Три собаки - среди них маленькая колли, которая приехала со мной и с Писцинским - увязались за мною. Я шел по тропинке через джунгли, потом поднялся на гребень, пока не достиг точки, откуда увидел рельсы, обвивающие подножье холма. На них стоял поезд, но большинство вагонов скрывались за поворотом. Локомотив и те вагоны, что были на виду, были все в хребтах шрамов, оставшихся от атак бердслеев, поэтому я подумал, что этот поезд старый. Как я уже говорил, любопытство мое заметно захирело с момента прибытия, но сейчас оно вдруг нахлынуло на меня, и я задумался о том, как же рождаются поезда, как долго они живут, и, вообще, имеют ли смысл подобные вопросы. Осторожно спустившись, я пошел вдоль вагонов, тщательно их осматривая. Нигде я не заметил ни болтов, ни сварочных швов. Весь поезд представлял собой единое целое - сцепления, колеса, двери, похоже, все просто выросло в свою форму. Колеса казались сделанными из того же материала, что и сами вагоны, только плотнее и тверже, а рельсы, по которым они катились, были не из металла, а из резного черного камня, выросшего прямо из земли. Я соскреб почву с краю и увидел, что камень уходит в землю по меньшей мере фута на два - настолько глубоко мне удалось зарыться. На локомотиве не стояли обтекатели, не было дверей и прожекторов - он представлял собой просто мертвую черную обтекаемую форму. Как он следит за тем, что впереди?, недоумевал я. Откуда у него берется топливо? У меня были сотни вопросов и ни одного ответа. Как сказал Бобби Форстедт, ни в чем не было ни малейшего смысла.
      Я подошел к передней части локомотива, а потом зашагал обратно между локомотивом и холмом. Прямо над задним колесом локомотива красной краской из баллончика кто-то вывел послание, поблекшее, но еще читаемое:
      Санта Клаус ехал на этом черном ублюдке на восток за Стену.
      Я никогда не встречал Санта Клауса, но слышал, как старые хобо толковали о нем: большая часть разговоров касалась того, какой хитрой бестией он был, причем это говорили мужики, сами бывшие выдающимися хитрыми бестиями. Они клялись, что Санта Клаус - забубенный железнодорожный заяц, и если уж он решил запрыгнуть на поезд, то никто, ни кондукторы, и полиция, ни устройства безопасности, его не могли остановить. Меня заинтересовало, почему он подписался прозвищем, а не своим настоящим именем. Наверное, подумал я, родители тоже наградили его чем-то мало аппетитным, вроде Мориса Шовалтера.
      Я дошел до конца состава по другую сторону поезда и уселся на обочине. Поезда, дерево, бердслеи, старцы, безмятежные, ничем не интересующиеся обитатели За-Чертой, толкущие воду в ступе собственной жизни, Стена - все это казалось кусочками, принадлежащими разным головоломкам. Но теперь я раздумывал, не наткнулся ли Санта Клаус на единственное решение всех этих загадок. В чем смысл висения на дереве, поедания джунглеров, рыбалки и обдумывания прошлого? Можно с тем же успехом посмотреть, что же находится за горами. Можно при этом и умереть... но, возможно, мы уже и так мертвы. И в соответствии со всем, что я слышал, в конечном счете мы все равно совершенно наверняка умрем, сидя на собственной заднице. А если Бобби прав, то продвижение на следующий уровень - это наш единственный шанс выиграть.
      Я все крутил и крутил эти мысли в голове, когда заметил, что кто-то по кривой шагает в мою сторону. Вскоре я увидел, что это Энни Вар. Она была в оранжевой майке и шортах-хаки и выглядела, как мороженное с точки зрения дьявола. "Что ты здесь делаешь?", спросил я, когда она приблизилась, а она пожала плечами и ответила: "Люблю поезда, ты же знаешь." Несколько секунд она постояла надо мной, глядя на убегающие рельсы, переминаясь, словно не зная, что же делать дальше. Потом резким движением плюхнулась рядом. "Иногда я возвращаюсь этой дорогой, когда хожу за ягодами, и всегда его вижу. Здесь всегда стоит поезд."
      Это поразило меня. "Всегда?"
      Она кивнула. "Ага... по крайней мере, я не могу припомнить, когда его здесь не было."
      Видеоигра, решил я. Зомби всегда стоит на автостоянке, гамбургер с запиской в булочке всегда подают все в том же кафе. Потом я подумал: почему смерть не может обладать такого сорта предсказуемостью? Каждый новый кусочек головоломки добавлял очередной смущающий оттенок.
      Мы просидели молча солидную часть минуты, а потом, желая найти тему получше, я сказал: "Я знаю, что я что-то с тобой сделал, но, клянусь, не могу вспомнить. Я пытался, но..."
      Она поджала губы, но ничего не сказала.
      Я поднял глаза к небу, к темным неопределенным созданиям, что вечно кружили здесь, паря среди разбросанных облаков. "Если ты хочешь, чтобы я знал, что с тобою наделал, тебе, наверное, надо бы мне рассказать."
      Ветер взъерошил траву на откосе, подняв в воздух облачко беловатых летучих семян.
      "Ты разбил мой сердце, несчастный сукин ты сын." Энни смотрела прямо перед собой. "Ты долго ухаживал за мной, и в конце концов я сказала, что брошу Честера. Мы должны были встретиться в Миссуле. Я ждала почти неделю." Она повернула на меня стальной взгляд. "И без того достаточно погано понимать, что ты сбежал от меня, но я не знала, что ты просто забыл. Ты, наверное, так чертовски упился, что даже не соображал, что заигрываешь со мной!"
      А я то думал, что, наверное, изнасиловал ее, а теперь, обнаружилось, что я прозевал свидание... ну, что ж, в старой жизни это разозлило бы меня основательно и надолго. Я бы засмеялся и пробормотал что-то вроде: "Разбил твое сердце? Что ты, мать твою, о себе воображаешь? Что ты - чертова принцесса?" Но я стал заметно мудрее. "Я сильно извиняюсь", сказал я. "Скорее всего я тогда был в таком дерьме..."
      "Я понимаю, что тогда тоже немногого стоила", продолжила она с дрожью в голосе, "но, черт побери, я думала, что заслуживала большего, чем быть забытой в одиночестве в гребанной Миссуле, чтобы в течении недели день и ночь драться с пьяными животными! Я знаю, что заслуживала лучшего!"
      "Извини", сказал я. "Сейчас я бы этого не сделал."
      "И что это, к дьяволу, значит?"
      "Это значит, что сейчас все дерьмо соскреблось с моей души, и ты все еще мне нравишься. Это означает, что чувство мое глубоко."
      Она шевельнулась, словно хотела встать, но осталась сидеть. "Я не...", начала она, потом задержала дыхание и пару секунд выждала, прежде чем выдохнуть. "Ты просто хочешь."
      "Ну, это же не значит, что ты мне не нравишься."
      После этих слов выражение лица у нее слегка смягчилось, но потом она сказала: "Черт, я не желаю этого слушать", и поднялась на ноги.
      "Не надо, Энни. Вспомни, как оно было в том мире." Я тоже поднялся за ней. "Мы оба были гребанными обломками. Скорее всего, мы просто убили бы друг друга."
      "Насколько меня касается, такая возможность сохраняется."
      Иногда забавно, как погружаешься в увлечение. Об этом даже не думаешь прямо, имея дело с какой-нибудь чепухой, а потом откуда ни возьмись все это стоит прямо здесь и ты говоришь: О да, вот чего я желал, вот чем были заняты мои мысли, и как же я мог без этого обходиться? Легкое белое перышко на светлых волосах Энни за ее левым ухом совершило все это для меня. Я легко положил ладонь на ее плечо, готовый отдернуть, если она выразит недовольство, или замахнется на меня. Она вздрогнула, но позволила руке остаться. Потом она сказала: "Так скоро ты ничего не получишь, обещаю тебе."
      "А что я могу получить?", спросил я, пытаясь говорить с юмором.
      "Продолжай, и увидишь." Она шагнула в сторону, повернулась ко мне, и в ее изношенном, но еще приятном лице я увидел все наши старые раздоры. "Только делай все медленно, окей? Я не слишком быстро забываю и прощаю."
      Я поднял руки, сдаваясь.
      Она пригвоздила меня еще одним тяжелым взглядом, словно в поисках следов фальши. Потом печально покачала головой. "Пошли домой", сказала она.
      "Не хочешь побыть здесь, возле поезда?"
      "Я нашла приличную еду и сделаю тебе обед", сказала она. "Хочу понять, сможем ли мы провести вечер вместе, не доводя друг друга до сумасшествия." Она провела глазами по приглаженным обводам локомотива. "А этот старый поезд будет здесь в любое время, когда мне захочется."
      x x x
      В прошлом, когда я выпал из общества, выбрав свободную жизнь, как я тогда ее понимал, я мог бы кружить по улицам какого-нибудь доброжелательного к бездомным города, вроде Портленда, но не думаю, что сделал бы такой выбор, если б не любил поезда. Я любил саму их идею и ее воплощение. Хобо были для меня рыцарями-храмовниками среди прочих бездомных, неся храбрую традицию активного анти-истеблишмента, наподобие байкеров и других благородных отщепенцев. Пятью годами позже сомневаюсь, чтобы я смог произнести слова "анти-истеблишмент", а истинные причины моего выпадения: лень, упрямство, остаточный гнев и проклятая глупость, были напрочь стерты бесчисленными пинтами крепленого вина и достаточным количеством амфетаминов, чтобы любая лошадь на бегах в Америке побежала быстрее. Но я никогда не терял своей любви к поездам, и Энни тоже никогда ее не теряла.
      "Я помню, как поехала впервые", говорила она. "Какое чертовски прекрасное ощущение! Я прыгнула в местный из Туксона с двумя типами, что встретила в Альбукерке. Мы нашли платформу, груженую трубами. Прямо в центре было маленькое свободное местечко, вроде гнезда. Мы приземлились там и развлекались всю дорогу до Денвера."
      Рассказ захватил меня врасплох, потому что я впервые услышал, как кто-то За-Чертой вспоминал о своей прошлой жизни в большом мире. Мы сидели в келье Энни, которая была в половину моей. Потолок составляли переплетенные листья, лианы и толстая, в торс человека, ветка, пересекавшая потолок по диагонали, стены были завесами из сшитых тряпочек, распоротых старых юбок, спальных мешков, полотенец и всего такого прочего. Набив травой сшитые руками покрывала, она соорудила матрац - он выглядел чертовски более привлекательным, чем мой древний дырявый рюкзак, покоящийся на голом деревянном полу. Свечи оживляли своим мерцанием расцветку занавесей. Это было милое уютное местечко.
      "Мой первый раз вовсе не был таким хорошим", сказал я. "Но я понимаю, о чем ты толкуешь."
      "Расскажи", попросила она, и это тоже удивило меня. Я уже привык к людям, которым не интересны подробности обо мне.
      Я уселся, скрестив ноги и глядя вниз на собственные ладони. "Я был тогда жалким сопляком. Но мог удержаться ни на одном месте. Не то, чтобы я не работал совсем. Но я вечно срывался на ком-то из начальства, и меня выкидывали, вот и все. Но потом я встретил женщину. Боже, это было что-то! Она понимала, в какие хлопоты входит, связываясь со мной, но все равно меня любила. По сей день не понимаю почему. Она не пыталась меня исправлять, она стремилась сделать так, чтобы я сам захотел исправиться. Но я просто не был приспособлен для счастья. По крайней мере, так мне видится сейчас. Я сходил к психоаналитику, и он сказал, что я вечно пытаюсь покарать себя из-за всякого дерьма, сквозь которое провел меня папочка. Я ответил: "Черт побери, я и так это знаю! И что же мне делать?" А он говорит: "А вы что хотите?" Я подумал, что он издевается, поэтому рассвирепел и выкатился из его кабинета." Я помолчал, вырывая заусенец на большом пальце. "Теперь мне ясно, что он видел меня насквозь. Я просто ничего не хотел менять. Было легче продолжать жалкую жизнь, чем пойти на работу и стать счастливым. Вот почему я был тогда в бешенстве. Он понял во мне это. Я был так расстроен тем, что он сказал, что пошел в банк и снял все деньги с моего счета. С нашего счета. Я ведь жил с нею и мы объединили наши финансы, какие они ни были. Я забрал семь сотен долларов, в основном ее. Потом направился в винный магазин и купил бутылку дорогого виски. "Джентльмен Джек." И побрел на товарную станцию Орегон-сити, чтобы там ее выпить. Я не планировал никуда уезжать, но начался дождь, и я заполз в открытый товарный вагон, чтобы докончить свою бутылку. Следующее, что я помню, это как поезд въезжает в депо в Росвилле. Я наткнулся на парочку хобо, сидевших в кустах возле депо. Они были блаженно пьяны по дороге на съезд хобо в Брилле. Поехали с нами, сказали они. Они-то хотели лишь сивухи да крэка, что можно было купить за мои семь сотен. Но я подумал, что нашел свою истинную компанию. В каком-то смысле, наверное, и нашел."
      Выговаривание всего этого вслух наполовину облегчило меня, а мысль, что я смог избавиться о всего наболевшего так легко, заставила пожелать, чтобы я ничего не говорил, чтобы снова все собрал и спрятал в себе. Мне не хотелось быть от всего этого полностью свободным, даже на несколько секунд.
      "Как ее звали?", спросила Энни.
      "Айлин", ответил я.
      Имя, словно лужа, разделило нас, но стоило Энни заговорить, как она, похоже, испарилась.
      "Черт, почти у каждого из здесь живущих есть прошлое, которое надо изжить", сказала она. "Можно только постараться выжать из ситуации все лучшее."
      "Этого едва ли достаточно."
      Некоторое время мы сидели молча. Начался дождь - я слышал, как он тяжело стучит за занавесками, но мы находились так глубоко в дереве, что ни одна капля не пробила крону. Казалось, мы сидели в пузырьке света, погруженного в мчащуюся реку.
      "Я расскажу тебе кое-что получше", сказал я. "Я подумываю, не поехать ли на поезде снова."
      Лицо ее заострилось, но она продолжала молчать.
      "Может, направлюсь на восток", сказал я, "поеду через горы."
      "Это безумие", сказал она. "Оттуда никто не возвращался."
      "Хочешь сказать, ты об этом никогда не задумывалась? Я не поверю. Я понимаю, почему ты крутишься вокруг поездов."
      "Конечно, я об этом думала." Энни говорила напряженным голосом, таким, когда подавляют эмоции. "Жизнь здесь... это не жизнь, а всего лишь существование. Иногда я подумывала, не сесть ли на поезд. Но мне кажется, этому есть другое название."
      "Какое?", спросил я.
      "Самоубийство", ответила она.
      "Может, там что-то есть."
      "Да уж!"
      "Серьезно", сказал я. "В чем тогда смысл всего, если там ничего нет?"
      Энни саркастически засмеялась. "Ну, я понимаю, в этом-то все и дело. Самое худшее здесь, это слушать, как кодла бродяг усаживается философствовать!" Она передразнила скрипучим голосом: "За-Чертой - это пограничная зона между жизнью и смертью. Это компьютерная игра, нет, это новый мир в его становлении. Это мелкая чешуйка реальности, выброшенная после творения, как ненужная картофельная шелуха."
      "На последний вариант я ни разу не натыкался", сказал я.
      Энни с отвращением фыркнула. "Походи-ка вокруг! Услышишь и еще безумнее. Я понимаю, что у большинства здесь просто вернулось назад сознание, однако никто из них не гений. Им бы лучше попытаться сообразить, что делать с фриттерами, или придумать что-то практическое, чем изучать, что происходит и почему."
      "Расскажи мне о фриттерах", сказал я. "Никто не хочет о них говорить. Твердят только, что они опасны."
      "Я не знаю по-настоящему, что они такое. Выглядят, как крошилки для яблок и плавают в воздухе. Они ядовиты и убивают быстро."
      Я хохотнул. "Должно быть, все копят жирок, чтобы защититься от ужасов."
      "Думаешь, это смешно?", резким голосом спросила Энни. "Теперь, когда дожди кончились, осталось недолго ждать, когда ты сам узнаешь, насколько они опасны."
      x x x
      Надо признать, что Энни была права - слушать кодлу хобо-философов, большинство из которых не закончило даже среднюю школу, совсем не было большим развлечением. Однако, философствование было естественным порождением жизни За-Чертой. Большинство проводили по шесть-семь часов в день за работой, и у большинства была какая-нибудь связь, помогавшая проводить оставшееся время, но, обычно, оставалось еще и свободное время, поэтому, хотя любопытство у каждого, включая меня, казалось, уменьшилось, вопрос о том, где-же-мы-черт-побери-находимся, выскакивал наружу всякий раз, когда кто-то позволял своим мыслям блуждать. Поговори с человеком больше одного раза, и он расскажет тебе все свои воззрения на любой предмет. Мой неформальный опрос показал, что около трети жителей верили, что мы перешли в некую пограничную к смерти зону и нас тестируют, определяя, что с нами делать. Наверное, с четверть верили, что железнодорожные депо в прошлом мире являются зонами, где расплываются границы между измерениями, и что мы, как говориться, перевели стрелку, я никаких тестов не существует. Около двадцати процентов придерживались теории компьютерной игры Бобби, но я думаю, что число это раздуто, потому что Бобби страстно проповедовал свою теорию и под его влиянием заметная часть хобо-панков купилась на нее. У остальных имелись индивидуальные теории, хотя в основном это были просто варианты трех главных идей.
      Одна из наиболее странных и определенно самая ярко выраженная теория дошла до меня от Джозайи Тобина, мужика под пятьдесят, который все еще носил гнусненькую седую бороду Моисея, в которой ходил, когда был хобо по прозвищу Удавка и являлся членом ЕТПА (Ездоки на Товарных Поездах Америки) - группы бродяг, проще говоря, банды, которые думали о себе, как о крутых мачо сорви-голова, но в основном были просто мертвецкими пьяницами. Ирония заключалась в том, что Удавка был геем, и в ЕТПА его никогда бы не приняли, если б знали о его гомосексуальности. И когда они это все-таки обнаружили, то предпочли данный факт проигнорировать, вместо того, чтобы выколотить из него пыль, да и выкинуть из своих рядов, что только подтвердило мне, какие реальные сволочи они были. Во всяком случае, как-то днем я стирал свое белье, сушил его и загорал сам, лежа без рубашки, закинув руки за голову и глядя на облака, в то время как Джозайа делал то же самое. Он сдвинул бороду в сторону, подставляя солнцу костлявую грудь, и не загорелая ее часть напоминала приросший белый детский нагрудник. Мы начали разговаривать и под конец он рассказал, что думает о том, что же с нами случилось.
      "Насколько я секу", сказал он, "существует больше вселенных, чем хватит нулей, чтобы их сосчитать. Триллионы и триллионы, и все они отстоят друг от друга на расстоянии волоса, так что легко соскользнуть в ту, что близка к нашей. Я говорю, по-настоящему легко. Знаешь, вроде как оно бывает, когда теряешь свои ключи или еще что-то - точно знаешь, что еще секунду назад положил их на кофейный столик, но там их нет. Что ж, ты не ошибся. Ты действительно их положил. Но так уж получилось, что ты соскользнул во вселенную, где ты же положил их куда-то в другое место. И, черт побери, ты можешь остаться там на всю оставшуюся жизнь. Ты еще следуешь за мной?"
      "О, ага", сказал я. "валяй дальше."
      "Те вселенные, которые ближе", продолжил Джозайа, "сильно походят на ту, откуда ты сам. Может, всего одна-две мелочи отличаются, вроде того, где ты оставил свои ключи, или в какое время на ТВ идет твое любимое шоу. Но чем дальше отстоят вселенные от твоей, тем они причудливее. И, отдалившись на биллион вселенных, попадаешь в настолько другую, что не можешь понять ничего, что там происходит. Все еще следуешь за моей мыслью?"
      "Угу", сказал я.
      "Окей. Редко, но бывает, что открывается трещина. Я говорю не о трещине между вселенными. Я говорю о трещине во всей проклятой структуре. Вещи проваливаются в эти трещины и куда, думаешь, они деваются?"
      "За-Черту", сказал я.
      "Или в похожие места. Думаю, таких мест должно быть больше одного. Откуда они взялись, я не знаю. Хотя... надо поразмыслить." Джозайа поднял голову и посмотрел на меня. "Что думаешь?"
      "Мне нравится. Больше смысла, чем в теории Бобби Форстадта."
      Джозайа фыркнул. "Лошадиное дерьмо о компьютерной игре! Это всего лишь показывает, как Бобби проводил время в том мире."
      "Одно до меня не доходит", сказал я, "поезда. Они, похоже, не влезают в твою теорию. И то, как чувствуешь себя после первой же ночи - здоровым и с ясной головой. Это, конечно, больше походит на то, что рассказывают о смерти."
      "Мужики, что все это рассказывают, ведь не умерли, верно? Стало быть, это четко доказывает, что человек пересек границу между вселенными. Однако, поезда... Мне неприятно говорить, что ты прав, но ты прав. Я придумал несколько объяснений, которые укладываются в мою теорию. Они чертовски глупы, но я придумаю что-нибудь и получше."
      Он перевернулся на живот. Спина была исполосована толстыми вспухшими шрамами, в некоторых местах узловатыми - я видел похожие шрамы на бродяге, который прорвался сквозь колючую проволоку.
      "Я что-нибудь придумаю", сказал Джозайа. "Что-то пригодное придет рано или поздно."
      x x x
      Джозайа гораздо больше всех остальных верил, что это будет скорее поздно, чем рано. Дожди усиливались, с каждым днем становясь все дольше, а люди все больше тревожились и забивались по своим кельям. Энни и я тоже больше обычного оставались дома, но не из-за тревоги. Мы миновали стадию узнавания и проводили блаженно-ленивые утра на ее травяном матраце, прислушиваясь к каплям дождя, мягкими пулями врезающихся в крону, разговаривая и занимаясь тем, что я когда-то называл траханьем, но сейчас, признав взаимность деяния, а не просто пытаясь удовлетворить себя, мысленно называл любовью.
      Чаще всего мы говорили о прошлом - настоящее просто не было столь интересным. Энни рассказала, что в Туксоне занималась успешным бизнесом уборки комнат, но именно стресс, связанный с этим бизнесом, вырвал ее из общества и отправил на рельсы. Однажды утром, рассказывала она, она проснулась и просто не смогла больше выдерживать давления. Хотя, когда я видел ее раньше, она была почти такой же опустившейся, как и я, она все же сохранила более романтический взгляд на жизнь. Она вспоминала обо всем, как о вечеринке с друзьями, растянувшейся на годы, а те ужасные вещи, что происходили с ней - насилия, побои и прочее -были просто отклонениями. Она была рада уйти от той жизни, но сохранила добрые воспоминания, вытеснившие все плохие, она говорила о свободе, о пирушках, о съездах хобо, о товариществе. Она часто толковала, как вышла замуж за Честера-Хулигана в депо в Спокане, как бродяги собирались отовсюду, а парочка их даже поработала в Кламат-Фоллсе около месяца, чтобы купить ей кольцо. Мне кажется, именно эта романтическая сторона была причиной ее внимания ко мне. Она выстроила мой образ как истинного короля дороги, а не как пропащего пьяницы, которым я реально был; несмотря на то, что я бросил ее в Миссуле, она привязалась к этому образу, лелея его как символ веры. Со своей стороны, я был так благодарен быть хоть с кем-то, что поначалу не мог отделить эти чувства от того, что я чувствовал к ней. Однако, с течением дней я понял, что люблю в ней все. То, как шевелятся мускулы ее бедра при ходьбе, выразительность ее улыбок, разнообразие ее настроений. Как она рассматривает кусочек тряпки, что Писцинский или еще кто-то привез из большого мира, пока не распознает в нем форму, и вдруг понимает, что это будет рубашка, юбка или пара брюк. Но что мне больше всего нравилось в Энни, так это ее сила. Не то, чтобы она была сильна во всем. В каждом из нас посередине зияла трещина, которая аннулировала наши прежние жизни. Однако, в ней имелась сила, которая казалась дополнительной к силе, что я начал различать в себе. Наверное, именно эта дополнительность позволяла нам любить друг друга.
      Однажды утром мы залежались допоздна, ощущая довольство друг другом, когда хором разлаялись собаки, как делали иногда, но только на сей раз громче и продолжительней. Энни уселась в постели и прислушалась. Простыня свалилась с ее груди. Я потянулся к ней, но она оттолкнула руку и сказала: "Тише!" Через несколько секунд лай стих, но не прекратился полностью. Вскоре одинокий лай раздался поблизости, а потом клацанье когтей, когда собака промчалась мимо нашей комнаты.
      "Они здесь", мертвым голосом сказала Энни.
      "Кто?" Я сел рядом и взглянул на ее отчаянное лицо.
      Она не ответила, и я спросил: "Фриттеры?"
      Она кивнула.
      Я выпрыгнул из постели: "Пошли! Выбираемся отсюда!"
      "Ничего не выйдет", сказала она, повесив голову.
      "Что ты болтаешь, черт побери!"
      "Ничего не выйдет", сказала она твердо, почти гневно. "Некуда идти. Самое безопасное место - здесь."
      Какой-то пес, черная помесь лабрадора, вроде Глупыша, только поболее размером, просунул голову в занавески двери, оглушительно гавкнул и отступил.
      "Здесь собаки могут защитить нас", сказала Энни. "Больше нам нечего делать, как только оставаться там, где мы есть."
      "Это сумасшествие! Мы должны драться с ними!"
      "С ними нельзя драться. Пробуешь ударить из палкой, мачете - они просто ускользают. Похоже, они знают, что их лупишь. А если прикоснутся к тебе - ты покойник."
      Я не мог такое принять. "Должно же быть что-то, что мы можем сделать."
      "Вернись в постель, Билли", сказала она, ровно глядя на меня. "Если б можно было что-то делать, разве я не делала бы?"
      Я снова нырнул под покрывала и мы пролежали там большую часть дня, прислушиваясь к рычанию и лаю собак, к далеким воплям, и к некоторым не таким далеким, заставившим меня так сильно стискивать Энни, что я потом тревожился, не было ли ей больно. Мы успокаивали друг друга, говоря, что все закончится хорошо, но видно было, что Энни в это не верила, как и я сам в это не верил тоже. Быть напуганным - страшная штука, но быть напуганным и беспомощным = это словно быть похороненным заживо. Я чувствовал, что задыхаюсь, каждая секунда растягивалась и сжимала меня в ледяном кулаке, стук сердца звучал в ушах тяжкими ударами громадного молота. Даже когда наступила тьма и Энни сказала, что по ночам фриттеры не нападают, я не смог освободиться полностью от этого чувства. Мне надо было что-то сделать, и когда Энни заснула, я выскользнул из комнаты и пошел посмотреть, что произошло. Собаки носились по дереву, их глаза в полумраке горели желтым светом, другие люди тоже выходили посмотреть, подымая фонари, переговариваясь тихими испуганными голосами. Я наткнулся на Писцинского. Морщины его знакомого лица, казалось, запали глубже, и ничего хорошего он мне не рассказал.
      "Почти тридцать мертвых", сказал он. "Джозайа Тобин и Бо Майерс. Ненси Саварес. Так страшно они на нас никогда еще не нападали. В этом году их была почти тысяча."
      "Ты видел их?", спросил я.
      "Нет, ни одного." Он потер подбородок. "Я видел нашествие пару лет спустя, как я переселился. Мне не хочется видеть их заново."
      Но мне-то как раз надо было их увидеть. Я следовал вверх по дереву по переплетению веток, пока не пришлось уже карабкаться, а не идти, и нашел местечко, где уселся верхом на одну из веток ближе к краю кроны, дождавшись здесь наступления первого света. Я наклонился вперед, чтобы смотреть меж листьями. Фриттеры действительно напоминали крошилки. Бледно-коричневые, круглые и пухлые, что-то вроде неправильной формы обеденных тарелок, толстые в центре с тонкими трепещущими краями. Все парили над рекой между стенами растительности. Писцинский был прав в своей оценке. Их, должно быть, были тысячи. По отдельности они не выглядели большой угрозой, лишь мелькали, бесцельно перемещаясь, множеством острых силуэтов на фоне серого неба - у них был вид неправдоподобной армады, вторжения бледно-коричневых медуз, в высшей степени злобных и чуждых. Я сказал, что они перемещались бесцельно, но пока я смотрел, они начали общее движение в сторону дерева, словно их сносило ветром, я, однако, не чувствовал никакого ветра, и понял, что они предпринимают ленивую атаку, постепенно сокращая дистанцию между стаей и краем кроны. Я попятился на своей ветке и торопливо начал спускаться, меньше боясь оступиться, чем видеть волну фриттеров, прокладывающих путь через листву. Достигнув нижних ветвей, я побежал, в каком-то месте заблудился, и мне пришлось возвратиться. Во рту пересохло, пульс бил бешено. Я воображал себя осаждаемым жалящими, обжигающими, тонкими блинами смерти. Наконец, я добрался до населенных уровней, увидел занавески на дверях, и поверил, что спасен. На секунду я остановился, успокаивая биение сердца. Собаки лаяли внизу, но поблизости я ничего не слышал. Я снова пошел, направляясь по ветви, тесно окруженный стенами листвы такой густой, что не проникал никакой свет. Когда я дошел до поворота, впереди зарычала собака, яростный источник звука, от которого у меня перехватило дыхание.
      Осторожно ступая, я повернул за поворот. Наверное, мне надо было отшатнуться, но дела, несомненно, были точно такими же, если бы я это сделал. Между мной и двумя фриттерами, плывущими по проходу на уровне головы, трепеща, словно в ответ на присутствие какого-то течения, стоял Глупыш. Я позвал его по имени. Он махнул хвостом, но уши оставались прижаты, и прежде чем я снова заговорил, он прыгнул, вращаясь в воздухе, цапнул одного фриттера за край, стащил вниз и начал трепать, прижимая лапами и раздирая. Эта тварь испустила легкий визг, словно воздух, вытекающий из воздушного шарика, и пока Глупыш продолжал убивать его, второй фриттер скользнул вниз краем вперед, словно падающий диск фрисби, и прилепился сбоку на его голову. Глупыш завизжал, перекатился на бок, пытаясь оторвать от себя эту тварь, и ему это удалось, но фриттер снова приземлился на него, на сей раз на бок. Пес с трудом поднялся на ноги, и схватил его зубами, перегнувшись почти пополам. Энни рассказывала, что собаки менее чувствительны к фриттерам, чем люди - они могут выдержать солидную дозу яда, хотя все лишь прикосновение убивает человека наповал. Но, очевидно, Глупыш впитал дозу, близкую к пределу. Когда фриттер оторвался от него, его шатнуло в сторону, морда растянулась в беззвучном рычании, он задрожал, потом свалился с ветви и без малейшего звука провалился сквозь листву. У меня не было времени горевать по нему, ибо я обнаружил себя лицо к лицу с фриттером, который убил его. Он не был, как мне ранее казалось, одноцветным, но усеян белесоватыми пятнами, и он казался не отдельным целым созданием, но какой-то частью, скользким органом, отсеченным от тела какого-нибудь больного монстра. Края его трепетали, как трепещут края легкой креповой занавеси от жара стоящего внизу нагревателя, и я понял этот трепет как выражение возбуждения. Полный страха, я сделал шаг назад, а потом, поняв, что все, что я делаю, только привлечет его, и не желая, чтобы он ко мне прикоснулся, я прыгнул налево прямо в стену листьев и упал.
      Если бы я прыгнул направо, куда свалился Глупыш, я разбился бы насмерть. Но инстинкт или удача направили меня в другую сторону и я провалился только на десять футов, проломив лиственный потолок кельи, принадлежавшей пожилому хобо с почти совершенно поседевшими волосами и бородой, которого я знал по кличке-сокращению СЛС в честь его родного города Солт-Лейк-Сити - я не говорил с ним ни разу после своего появления и не позаботился узнать его настоящее имя. Я наполовину приземлился на его матраце, голова моя звонко стукнула об пол, но хотя я и шмякнулся довольно сильно, сознания не потерял. СЛС сидел на каких-то подушках в углу, как всегда спокойный, поедая чашку супа. Когда мне удалось справиться с головокружением и сесть, он сказал: "Спасибо за падение", и хохотнул.
      Я обратил внимание, что он в поношенном сером костюме, грязноватой белой рубашке и в широком фуляровом галстуке такого стиля, который я видел только в старых черно-белых фильмах. Он, очевидно, заметил, что я это зарегистрировал, потому что сказал: "Подумал, стоит надеть парадный костюм... так, на всякий случай. Если фриттеры заберут меня, то я буду готов." Он посмотрел на меня и быстро замигал: "Похоже, до тебя они почти добрались. Их, что, стая?"
      "Всего лишь один." В голове начало пульсировать, я вспомнил Глупыша и все добрые и злые времена, что мы делили вместе, и почувствовал, как горе вспухает в моей груди. Я взглянул на дыру, которую пробил в потолке СЛС, ожидая увидеть фриттера, что убил моего Глупыша, а, возможно, и его приятелей. Ничего, кроме листьев и теней.
      "Располагайся поудобнее", сказал СЛС. "Похоже, день будет долгим." В своем потертом наряде, с заскорузлыми мотками седых волос, свисавших до плеч, с бородой в крошках еды, с костлявыми запястьями и лодыжками, он выглядел, словно эльф...
      "Я здесь не останусь", ответил я и сделал попытку встать, но снова началось головокружение.
      "Не удивлюсь, если ты получил сотрясение", сказа СЛС. Он с хлюпаньем всосал очередную ложку супа. "Разок мне тоже так шарахнули по башке, что я чувствовал неделю."
      "Я оклемаюсь через минуту", ответил я.
      Я огляделся в келье СЛС. Одну стену, почти полностью закрывая ее, занимали выцветшие поляроидные фотографии, в основном пейзажей. Наверное, места, где он путешествовал. На полу рядом с матрацем рассыпано несколько книг и журналов. В аккуратную стопку сложена какая-то одежда. Две старые банки из-под трубочного табака, скорее всего содержат материал для штопки и прочее. Банки тушенки и с десяток банок консервированного томатного супа. Все указывало на зрелого хобо.
      Разглядывание скромных пожиток СЛС успокоило меня и я сделал новую попытку встать, но голова еще очень кружилась. Я был напуган и выведен из себя - поэтому хотел вернуться к Энни - и я сказал: "Не понимаю, какого хрена ты просто сидишь и ждешь смерти, мужик?"
      "Потому что все едино", ответил СЛС. "Сиди или стой - разницы нет."
      "Не могу понять, почему люди не уберутся от этих тварей?"
      "А куда прикажешь убираться? Здесь ничего нет, кроме джунглей, а на равнине тоже нельзя жить, кругом бердслеи."
      "А ты искал?", спросил я. "Ты искал место получше?"
      "Как будто мне охота." СЛС поставил свой суп и поцокал языком. "Хочешь найти, вот сам и двигай."
      "Может, и двину." Я кое-как поднялся и на сей раз мне удалось удержаться на ногах.
      "Что ж, будет прекрасно. Но рекомендую остаться там, где ты теперь. Выходить в коридоры чертовски опасно."
      Келья сделала полуоборот и я прислонился к стене.
      "Сотрясение, точно!", радостно сказал СЛС. "Лучше бы тебе усесться обратно. Я согрею тебе супа."
      В моем туманном состоянии перспектива усесться с чашкой горячего супа на мгновение стала манящей, но в следующую секунду мысль, что я буду хлебать томатный суп, когда тысячи ядовитых блинов летают поблизости, убивая собак и людей, показалась верхом безумия. Все еще шатаясь, я направился к двери.
      "Погоди-ка, парень!" СЛС поставил свою чашку на пол и встал - ему пришлось сделать пару попыток, прежде чем он выпрямился. "Если у тебя не хватает разума, чтобы остаться, то лучше мне пойти с тобой. Ты так шатаешься, что сам по себе далеко не уйдешь."
      Я не знал, что именно на уме у СЛС. Он мог оказаться таким сенильным, что уже забыл причину, по которой держался собственной кельи. Или, может быть, он был таким старым, что понимал, что рискует совсем немногим. Он вцепился в мой локоть и мы пошли. Мы миновали пару тел, их лица клеймили пурпурные волдыри там, где прикоснулись фриттеры, но удача была с нами, и сами мы ни с кем не встретились. Раз мне показалось, что я увидел что-то, улетающее с ветви двумя уровнями ниже нас, но в глазах кружилась тьма всего летающего, и я не был уверен, что хоть что-то из всего этого реально. Что до СЛС, то он ковылял, бормоча себе под нос, поступая так же, как поступал всегда, если не считать, что время от времени подымал на меня глаза и сверкал беззубой улыбкой.
      Когда мы протолкнулись сквозь занавешенную дверь в келью Энни, я подумал, что она нас сейчас вышвырнет. Она завопила на меня, крича, что думала, я погиб, и что я... Сумасшедший? Разве нельзя придумать что-то получше, чем доискиваться того, что может меня убить? Она плакала, потом еще вопила, обзывая меня по-всякому. В конце концов я обнял ее, соглашаясь со всем, что она говорила в течении десяти-пятнадцати минут, а она достаточно успокоилась, чтобы сесть рядом на матрац.
      "Я думала, ты умер", сказала она. "Ты не возвращался, а я поняла, что они добрались до тебя."
      "Мне не следовало уходить", сказал я. "Это было глупо."
      "Это хуже, чем глупость! Это..." Она не смогла найти нужных слов, поэтому я вмешался, сказав: "... безответственность."
      "Ты так говоришь, словно просто опоздал на работу. Ты же мог погибнуть." Она мрачно смотрела на мою ладонь, что лежала на одеяле рядом с ее ладонью, словно увидела на ней плохое предзнаменование, которое не замечала раньше. "Я думала, ты изменился."
      "Эй!", сказал СЛС. Он устроился в уголке и сидел с встревоженным видом, задрав колени. "У вас тут есть что-нибудь пожрать?"
      x x x
      Утром фриттеры ушли. Они забрали с собой шестьдесят три души, то есть около четверти популяции За-Чертой. Мы сожгли тела на камнях, где обычно расстилали белье на просушку, и стряхнули пепел в реку. Я пошел на поминки по Джозайе Тобину, где присутствовали восемь старых хобо, сидевших в его келье, пережевывавших джунглеры и вспоминавших Джозайю, рассказывая ложь о том, какой великий ездок он был, как он раз улизнул от копов в Якиме, и разве не он жарил лучший хобо-шашлык во всех Штатах? Я чувствовал себя среди них молодым язычником. Мне хотелось сказать, что истории о том, как Джозайа испортил свою жизнь, ничего не говорят о человеке, и что для меня он был умнейшим сукиным сыном, которого я встретил на рельсах, и что мы должны извлечь уроки не из того дерьма, в которое он себя превратил, а из того человека, каким он мог бы стать, если б дал своей жизни хотя бы чуть более чем полу-попытку. Но когда настал мой черед говорить, я рассказал историю о том, как мы пили в пустом заброшенном доме к востоку от Феникса с ним и Салли-Скелетиной. Думаю, то, что я хотел сказать, ничего бы не значило для всех, кроме самого Джозайи.
      Как только закончились похороны, жизнь За-Чертой вернулась в нормальное русло. Как будто ничего не произошло. Я пытался противостоять импульсу отдаться чувству облегчения, которое заставляло нас забыть об оставшейся в прошлом атаке, но пытался недостаточно сильно - через несколько дней я снова начал ходить рыбачить с Ойлисом Бруксом, а мы с Энни вернулись к поезду, и дерево, где все мы жили, вновь впало в свою привычную летаргическую атмосферу. На некоторое время я увеличил потребление джунглеров, и примерно в то же время Бобби Форстедт стал чуть резче настаивать на своей теории компьютерной игры, говоря, что повторяющаяся угроза фриттеров укладывается в нее очень хорошо, и что мы должны сделать попытку воздействовать на игру. Это был замечательный пример нашей реакции на шестьдесят три смерти. Реакция не была естественной, но предполагаю, я стал полноправным гражданином населения За-Чертой, и неестественные реакции моих сограждан больше не поражали меня, как выпадающие из всяких рамок. Но счастлив я не был. Энни и я становились все ближе, но наши отношения никуда не вели. Если бы мы были в реальном мире, мы, возможно, ушли бы с рельсов, нашли постоянную работу и выстроили некую совместную жизнь, но что можно выстроить, живя на дереве, словно дети в домике-скворешне на заднем дворе? Мы говорили о каком-то выходе, не имея никакой цели, кроме как убить время. Мы говорили о возвращении в мир, но наши разговоры были лишены энергии и никогда не были слишком серьезны.
      Некоторые из жителей За-Чертой выли календари, записывая течение дней, но я не подхватил их привычку - дни в основном были настолько похожи, что казались одним долгим днем, исполосованным ночами, и я не видел смысла как-то отмечать их. Поэтому я вынужден лишь оценить, что примерно через три недели после нападения фриттеров все для меня вдруг перевернулось. Я рыбачил с Ойлисом, и в середине утра, так как не добились никакого успеха, сидя рядом в центре каменного выступа, мы решили попытать счастья, сидя на противоположных его концах. Ночью прошел дождь, солнце встало, ярко блистая в маленьких водоворотах, и рыбалка должна была быть хорошей, но ни у одного их нас ни разу даже не клюнуло. Единственная странность, на которую я обратил внимание - старцы смотали свои щупальца. Когда я сказал об этом Ойлису, спросив, видел ли он когда-нибудь такое, он сказал, что, может быть, и был денек, когда такое случалось прежде, но он не уверен. Потом он посоветовал мне сосредоточиться на рыбалке и надвинул на глаза козырек своей бейсбольной кепочки, сигналя этим, что его не интересует пустая болтовня. Мы сидели примерно в тридцати футах друг от друга, и я следил, как зеленая вода обтекает мою леску, как вдруг уголком глаза заметил рябь в центре протоки. Я уже хотел было привлечь внимание Ойлиса, но он прервал меня, закричав: "Попалась! Подай-ка острогу!"
      Я вскарабкался на ноги, отряхивая задницу. "Большая?", спросил я, думая подойти и посмотреть, что он там зацепил.
      "Я ее пока не чувствую", сказал он. "Она выжидает. Но да, очень большая."
      Я оттирал въевшееся пятно известняка с колена, и как только я поднял глаза, вода, казалось, поднялась прямо перед Ойлисом, загнулась вперед, и что-то гигантское высунулось на половину тела из-под поверхности. Рыба. Больше всего она походила на громадного басса, но чешуйки были глиняно-коричневые, едва отличимые одна от другой, а во рту располагались двойные ряды треугольных зубов цвета старой слоновой кости. Она перегнулась в прыжке, склонив массивную, кажущуюся древней, голову в сторону Ойлиса, и в падении ртом - который был с гаражную дверь - накрыла Ойлиса и цапнула, укусив его с такой силой, что оторвала верхнюю половину старика, оставив нижнюю сидеть на выступе, дрожать и брызгать кровью.
      Мне удалось лишь впоследствии сложить вместе подробности того, что я рассказываю, потому что в тот момент, когда все произошло, я был так ошеломлен, что не мог ничего делать, как только регистрировать события. Казалось, что какое-то громадное темное пятно с шумом вынырнуло из глубин, откусило половину тела Ойлиса и со всплеском исчезло, пустив вверх фонтан футов на сорок. Нижняя половина старика сидела секунду-другую, слегка покачиваясь. Несмотря на кровь, запятнавшую его бриджи и скалу, вид тела казался нереальным, какой-то картинкой. Потом огрызок опрокинулся в бурлящую воду. Я отпрянул к стене ущелья и обмочился. Мне кажется, я кричал. Я словно вжимался в стену, желая спрятаться в скале позади себя, уверенный, что тварь захочет выпрыгнуть снова и поиметь меня вторым блюдом. Я не мог мыслить, я был сплошной страх и трепет, не более разумен, чем птица, загипнотизированная змеей, уже опустев жизнью, понимая, что уже принадлежу смерти. Из замороженного состояния меня вывел только сухой, шуршащий звук сверху. Я поднял глаза и увидел, что ближайший старец опускает свое щупальце, готовясь к рыбалке теперь, когда опасность миновала. Остальные старцы делали то же самое. Вода продолжала течь, зеленая и безмятежная.
      Я не был уверен, что смогу ходить, но все же ухитрился подойти к подъемнику и поднять себя на вершину ущелья. Там я уселся и задрожал, обняв свои задранные колени. Какая бы биохимия не была причиной страха, ей, видимо, требовалось ужасное количество тепла, ибо никогда еще я не чувствовал себя таким застывшим. И когда я слегка отогрелся, то сказал себе, что должен вернуться к Энни. Я хотел прикоснуться к ней, чтобы быть уверенным в ней, хоть в чем-то. Но я еще не был готов к столь долгой прогулке в одиночку. Я пристально смотрел на воду. Гладкая, как малахитовый пол. Я вообразил, как кровь Ойлиса розовыми ручейками течет под ее поверхностью, и это заставило меня двигаться. Всю дорогу назад к дереву голова моя полнилась темной тенью твари, которая не выходила из мыслей, пока я не оказался почти у дверей Энни. Когда я вошел, она взглянула поверх своей штопки и сказала радостно: "Ты рано вернулся! Поймал все, что нужно?"
      Я сел на матрац лицом к ней и скрестил ноги, наклонился и положил голову ей на плечо. Она погладила мои волосы и тепло ее ладони подчеркнула тот холод, который все еще не отпускал меня. Я обнял ее, но она спросила: "Что это еще за вонь?" Она дотронулась до моего бедра, потом отдернула руку. "Ты обмочил штаны! Вон с моей постели!"
      "Ойлис мертв", сказал я.
      "Что?" она уставилась на меня. "Что случилось?"
      Пока я рассказывал ей, пока описывал случившееся, то, что я хотел сделать становилось все яснее и яснее, пока в конце концов мысль не окрепла во мне, правильность ее форм стала четкой, как у рубина в бокале вина. "Я ухожу за Стену", сказал я. "Завтра же."
      Энни слушала, опустив голову, теперь она взглянула на меня своим спокойным взглядом и сказала: "Это чудовищно... Ойлис... Но ты реагируешь слишком сильно."
      "Пойдем со мной", сказал я.
      Она покачала головой: "Я не могу."
      "Энни... ради бога! Мы не можем больше просто сидеть здесь и дожидаться смерти."
      "А что еще здесь делать? Все то же, что и в прошлом мире. И если существует мир по ту сторону Стены, он будет таким же, как и этот. Поэтому люди не делают ничего."
      "Верно", сказал я. "Но это не значит, что они поступают правильно."
      Какая-то парочка прошла снаружи, и без какой бы то ни было внятной причины, мы замолчали, словно хранили тайну, пока их голоса не затихли вдали.
      "Я ухожу", сказал я. "И хочу, чтобы ты пошла со мной."
      Она не смотрела на меня.
      "Черт побери!", хлопнул я кулаком по матрацу. "Если бы в старом мире ты жила в стране, потерявшей двадцать пять процентов населения, ты сделала бы больше, чем просто сидела."
      "Черта с два! Я бы оставалась там, где есть, и пыталась бы выстроить заново то, что разрушено. И так делала бы любая разумная личность."
      "Ну, хорошо", сказал я. "Но этот мир не наш. Каждый год являются фриттеры... и те твари, что забрали Ойлиса. Каждый год у тебя шанс умереть примерно один к четырем."
      "Поэтому ты хочешь бросить меня?"
      "Я прошу тебя пойти со мной. Ты остаешься. Значит, это ты бросаешь меня."
      "Ты ни капельки не изменился!", сказала она. "Ты все еще..."
      "Нет, изменился! Мы оба изменились. И мы не хотим действовать как люди, которыми мы были раньше. Как парочка в доску пьяниц, что никак не могут договориться, каким вином убивать себя." Я положил ладони ей на плечи. "Ты же знаешь, что в этом я прав, Энни. Ты все время слоняешься возле этого поезда, потому что знаешь, что я прав. Оставаться здесь - это смерть." Я вспомнил Джозайю Тобина. "И она явится рано, а не поздно."
      Она не шевельнулась и я продолжил: "Кто-нибудь еще видел такую рыбу, что сожрала Ойлиса?"
      Она угрюмо ответила: "Какую ты ее описывал, откуда мне знать."
      "Большой коричневый басс с громадными желтыми зубами", сказал я. "Он больше похож на картинку из детской книжки, чем на настоящую рыбу. Вроде чудовища, что нарисовал ребенок."
      "Не думаю", ответила она. "По крайней мере, я не помню, чтобы о такой кто-нибудь рассказывал."
      "Ты понимаешь, что происходит? Это место изобретает новые способы убивать нас. Здесь становится все хуже."
      "Мне все равно, что ты говоришь, я не поеду!"
      Молчание клином пало между нами.
      "Что ж, я так и думал", сказал я.
      "Я тоже." И через пару секунд она добавила: "Я не хочу, чтобы ты уходил."
      Я устал спорить и не стал отвечать.
      "Может, если б ты подождал еще немного", сказала она. "У нас есть еще год до того, как фриттеры явятся снова. Может, если б ты дал мне привыкнуть."
      "Я так и делал. Пару часов назад я сидел с Ойлисом с нашими лесками в зеленой воде, а потом что-то вырвалось из ада и забрало его. Похоже, ничто уже не изменит моего решения уйти после такого зрелища, но сейчас я здесь с тобой, во все твоем уюте, и мне кажется, я могу снова сбиться на старый путь. Но это не значит, что именно так я и должен поступать." Я похлопал себя по голове. "Вот эта часть приказывает мне уматывать. Никогда прежде я не прислушивался к собственному разуму, всегда шел за своим сердцем, и все это лишь глубже хоронило меня в дерьме."
      "Я понимаю! Значит, вот кто я - глубокое дерьмо!"
      "Мне не хочется тебя убеждать. Ты же знаешь, что я не это имел в виду. Тебе тоже надо прислушаться к собственному разуму. Если прислушаешься, то мы уберемся из этого проклятого места всего за час."
      Она секунду смотрела на меня, потом легла на бок, лицом к стене из листьев.
      "Энни?"
      "Просто уходи", сказала она тонким голосом.
      Я улегся рядом, но она сказала: "Нет! Я хочу, чтобы ты ушел, раз уходишь."
      Я хотел успокоить ее, положив руку на плечо. Она дернулась и свернулась калачиком. Словно сто фунтов мокрого цемента налили в мой череп, но и его было недостаточно, чтобы заглушить яркую точку убежденности, призывающую меня уходить. Я поднялся с постели и начал запихивать одежду в свой рюкзак. Несколько раз я останавливался и пытался снова убедить Энни присоединиться, но она не слушала меня. Я двигался все медленнее - мне не хотелось оставлять ее. Но все же я продолжал собираться, пока не упаковал все свои вещи. Я надел рюкзак и встал, глядя вниз на нее.
      "Вот как ты хочешь это сделать?", спросил я.
      "Это ты так хочешь. Я просто лежу."
      Я выждал несколько секунд, думая, что она смягчится. Наконец, я сказал: "Я люблю тебя, Энни."
      Эти слова заставили ее вздрогнуть, но она продолжала молчать.
      Гораздо тяжелее было покидать Энни, чем когда-то Айлин - у меня не было виски, чтобы облегчить мне дорогу. Слезы жгли мне щеки и я раз десять решал возвращаться. Но что-то заставляло меня шагать, и я спустился с дерева, вышел на каменистый участок берега и встал, разглядывая стену джунглей на другом берегу реки. Бобби Форстедт и его светловолосая панк-подружка сидели на камнях, скрестив ноги. Они заслонили глаза от солнца, пробившегося сквозь тучи, и уставились на меня.
      "Куда ты идешь?", спросил Бобби.
      "На восток", ответил я. Мне не хотелось с ним говорить, но я понимал, что надо.
      "Ни хрена себе!" Он вскарабкался на ноги. "Как ты решился?"
      "Бобби, я не очень хочу разговаривать, окей? Иди к Энни, она тебе расскажет. Она наверху в своей келье."
      "Нет, она не там." Его подружка ткнула в сторону дерева. "Вот она."
      Энни вышла из тени дерева, волоча по земле свой рюкзак - должно быть, она упаковала его в рекордное время. На ней были линялые джинсы и старый свитер. Я заулыбался ей, но, подойдя, она заметно убавила мое удовольствие, сказав: "Лучше, если ты окажешься правым, сукин ты сын!"
      Бобби сложил раструбом ладони и закричал: "Энни и Билли Пропащий уходят за Стену!" потом повторил еще раз, но вместо "уходят за Стену", крикнул "переходят на следующий уровень!". Люди появлялись из джунглей, спускались с дерева, и довольно быстро собралась толпа человек в двадцать - двадцать пять, спрашивающих, почему мы уходим, и чем они могут помочь. Энни стояла немо, и я как мог лучше отвечал на вопросы. Новость об Ойлисе несколько отрезвила настроение, но даже так, похоже, никто не врубался, почему же мы покидаем это место. Кроме, возможно, Писцинского. Он протолкался ко мне и вручил пакет сушеной рыбы, завернутой в листья, и баллончик красной краски.
      "Я вроде как соображаю, что ты как раз из тех, кто идет за Стену", сказал он. "Но во мне такого, кажется, нет. Надеюсь, у тебя получится, Билли. Когда доберешься, черкни мне сообщение на поезде."
      "Сделаю", сказал я, и мы пожали друг другу руки.
      Подошли еще люди, принеся так много еды, что мы не смогли бы унести и половины. Энни начала обнимать друзей, кто-то запел, все делились едой, и я увидел, что событие превращается в обыкновенную пирушку, и устрашился, что если мы задержимся еще чуть дольше, то уже не вырвемся из нее. Я закричал: "Эй!", и продолжал кричать, пока не привлек всеобщего внимания. Потом я сказал: "Благодарю всех, кто пришел посмотреть, как мы отчаливаем! Мы это ценим! Но мы уходим немедленно!"
      "Зачем такая спешка?", крикнул кто-то, и несколько человек засмеялись.
      "Я скажу, зачем такая спешка", ответил я. "Это место что-то убило в нас. Оно заставило нас вести полужизнь. Наверное, одна из причин, что мы здесь осели, это то, что у большинства другой жизни никогда и не было. Но здесь происходит еще что-то, для чего у меня нет имени. Что-то заставляет нас просто сидеть и дожидаться смерти. Мне и Энни легко подождать и попировать. И, черт побери, после доброй пирушки недолго и поменять намерение. Но я не позволю, чтобы это произошло."
      Какие-то люди с края толпы пошли прочь.
      "Здесь нечего праздновать", продолжал я. "Мы не радуемся тому, что уходим. Мы бросаем жребий. Но так мы заставляем себя крутиться. Оставаться здесь, это то же самое, что даже не брать в руки кости. А ведь все, что вы здесь получите, вы уже знаете. Это знал Ойлис Брукс. Это знали Джозайя Тобин и Нэнси Саварес. И все остальные, кого нет здесь на пирушке, они это знают. Мы уходим, потому что это наш единственный шанс прорваться к чему-то лучшему. Здесь, За-Чертой, не место, чтобы строить жизнь. Здесь место, где можно собрать все свое дерьмо, прежде чем двигаться дальше. Здесь проклятое убежище для бездомных, но с красивым видом. Нам не предполагается жить здесь, нам предполагается остановиться здесь ненадолго, а потом уходить. Вот почему, мы уходим. Мы хотим отыскать наш дом."
      Пока я говорил, толпа понемногу расходилась - осталось не более десятка. Писцинский, Бобби Форстедт с подружкой, еще кое-кто.
      Я поправил рюкзак и сказал: "Благодарю за проводы. Может быть, мы еще увидимся с вами на пути." Потом я проложил себе дорогу до берега и собрался вброд переходить реку. Я не оглядывался, но слышал, что Энни плескается за мной, а кто-то крикнул: "Счастливых рельсов!" К тому времени, когда мы достигли другого берега, все разошлись, кроме Бобби Форстадта и его подружки, а они снова уселись в позу, как до меня, разговаривая и жестикулируя - Энни и я уже были закрытой темой в записных книжках Бобби. Говоря по правде, я чувствовал то же самое относительно За-Чертой. Люди, которых я встретил здесь, превратились в воспоминания, и мысленно я уже перешел через Стену. Дерево с его многоэтажной кроной и кельями, с его темными поблескивающими ветвями, снова выглядело руиной, и я догадался, что по-настоящему она всегда руиной и было.
      x x x
      Я наполовину ожидал, что джунгли попробуют помешать нашему отправлению, направив на нас легионы жуков, змей и всего прочего, чего только можно наслать на нас; однако путей мы достигли без происшествий. Черный поезд дожидался, загнувшись вокруг подножья зеленого холма. Молодой поезд, сверкающий, без рубцов. Я надеялся поехать на поезде Санта Клауса - я по крайней мере бы знал, что он сможет доехать. Мы забрались в один из вагонов и меньше чем через пять минут покатили.
      Мне хотелось бы громогласно рассказать вам о путешествии, потому что оно заслуживает описания большого, яркого и шумного, однако мир не пел мне такую песню, и я ограничусь своим обычным голосом. Все началось достаточно ординарно. Энни продолжала злиться на меня за принуждение, но была более напугана, чем зла, и сидела, пришивая заплатки на колени джинсов. Я следил из дверей вагона за проносящимися холмами, думая, что, может быть, не стоило втравливать в это Энни, что, может быть, милосерднее было просто уйти, не проронив ни слова. Я рад был снова оказаться на ходу. Может быть, в этой вселенной и нет ни ритма, ни резона, но я не мог согласиться с тем, что кучка хобо попала За-Черту просто потому, что они все провалились в одну и ту же трещину, и хотя я тоже был испуган, как никогда раньше я испытывал восхищение. Я не просто разыскивал новое место, куда просочиться, не просто новый город, где я мог бы суетиться и продавать по дешевке талоны экстренной продовольственной помощи ради крэка; я ощущал себя исследователем, авантюристом, пронзающим неведомое. Может быть, это настроение было фальшивым, дутым, но уже очень давно я не воспринимал себя в таком ясном свете, и поэтому не желал портить ощущение слишком глубоким анализом ситуации.
      Я попробовал заговорить с Энни, но до этого она еще не дошла. Тем не менее, когда мы отъехали примерно на милю, она подползла и пристроилась под моей рукой и так мы сидели добрый час, пока поезд не начал выкручиваться из холмов. В провалы меж ними мы видели, что под высоким солнцем разлеглась желтовато-зеленая равнина, а по ней рассыпаны ярко-голубые пятна озер. Пение ветра в поезде и ослепительный свет придавали всему надежду, как и густой запах гниющих болот, пока мы спускались на равнину. Она напоминала ту, что я пересек с Писцинским, покинув Кламат-Фоллс, с небольшими островками твердой почвы здесь и там, на которых росли деревья, чьи извитые стволы напомнили мне пинии Монтеррея, но листья их были лентообразными, полощась на ветру, словно вымпелы. Никаких следов жизни, хотя я предполагал, что в озерах, да и тех протоках, что питают их, водится рыба. Вид был радостный, но вскоре он надоел, нескончаемая панорама тростников, озер и корявых деревьев. Казалось, поезд летит мимо одной и той же сцены, повторяя ее снова и снова. Наше первоначальное возбуждение постепенно прошло, и мы уселись возле боковой стенки вагона, поедая сушеную рыбу и джунглеры, разговаривая, но только чуть-чуть, просто "Передай рыбу", "Хочешь воды?", или "Ты окей?". Скорее успокаивающий шум, чем разговор.
      В полдень солнце припекло вагон и жара пробудила в нас ленивое желание. Мы занялись любовью на расстеленных спальных мешках, совершенно отличным образом от спортивного траханья, которым я занимался на поездах в прошлом, когда в дребезге вагонов и грохоте колес тонул любой человеческий звук, заставляя казаться, что весь шум связан с грубой неумеренностью акта. Тишина нашего поезда, нарушаемая лишь ветром, поддерживала нас, словно постель из мягкого шума, допуская нежность. Потом мы задремали, а когда проснулись, наступили сумерки, и горы впереди выглядели значительно ближе, их вершины, словно дым битвы, закрывали саваны темных облаков. Я прикинул, что в горах, если поезд сохранит нынешний темп, мы окажемся к утру, а потом, может быть, и узнаем, была ли это добрая идея или всего лишь витиеватая форма самоубийства. Жара спала, воздух становился холоднее, но вагон, согреваемый своей золотистой кровью, держал нас в относительном уюте. Мы набросили одеяла на плечи и, держась за руки, смотрели в двери.
      Когда наступили плотные сумерки, далеко на равнине из тростников взлетело вверх нечто, показавшееся стаей громадных неуклюжих птиц. Их число нарастало, пока они не закрыли значительный кусок неба. Я заметил, что поезд прибавил скорость, а когда стая приблизилась, понял почему. Сотни черных одеялоподобных объектов, их поверхность колеблется под ветром, полет неровный, мечущийся, с провалами и скольжениями, чуть-чуть не дотягивающих до откровенных падений, тем не менее они непреклонно двигались в нашу сторону. "О черт!", воскликнула Энни и навалилась на дверь, наглухо закрыв ее. Я снова открыл ее на пару дюймов, чтобы видеть, а она сказала: "Ты спятил!", и силой попыталась снова закрыть ее.
      "Нам надо видеть, что происходит", сказал я. "На случай, если придется прыгать."
      "Прыгать в эту адскую дыру!", воскликнула она. "Такого быть не должно. А теперь закрой проклятую дверь!"
      Я все продолжал удерживать дверь, и она закричала: "Черт побери, Билли! Ты держишь дверь открытой, а один из них может напасть и прорваться к нам внутрь! Ты этого захотел?"
      "Я рискую. Но не хочу быть запертым."
      "А у меня, что, и права высказаться уже нет? Так, что ли?" Она врезала мне прямо по физиономии. "Думаешь, я отправилась в эту чертову поездку, чтобы ты мог мною всюду командовать? Тебе стоило лучше подумать!" Она прицелилась и врезала мне еще раз, кулак пришелся мне по скуле, и я отступил на пару шагов, ошеломленный ее свирепостью.
      "Я тебя не боюсь!", сказала она сгорбив плечи. "Я не позволю собой помыкать ни тебе, ни кому-то еще!"
      Глаза ее стреляли по мне, желваки ходили по скулам. От ее устрашенного и устрашающего вида приглушился мой собственный страх, и я сказал: "Хочешь закрыть, тогда закроем. Я только говорю, если вагон начнут раздирать, то может нам лучше бы знать, что происходит, чтобы можно было принять разумное решение."
      "Разумное? О чем ты, к черту, говоришь? Если б мы были разумными, то были бы сейчас За-Чертой, а не сунулись подыхать в центре неизвестно чего."
      Вагон вроде как вздохнул, потом дернулся, потом вздохнул еще раз, уже дольше, и я понял, что на крыше устроился бердслей и раздирает ее. Через мгновение дверь рывком открылась примерно на фут и второй бердслей начал протискиваться в щель, словно полотенце через выжималку, его испещренная пятнами, лысая стариковская голова протолкнулась первой. Энни завизжала, а я бросился к своему рюкзаку и выдернул топорище. Повернувшись, я увидел, что бердслей уже наполовину в вагоне, его кожистый черный парус слабо колыхался, крючки на нижней его части оказались когтями в три-четыре дюйма длиной, грязно-желтые цветом. У него был такой чудовищный вид, пародия на лицо старого человека, в высшей степени жестокое лицо со сверкающими черными глазами и клыкастым щелкающим ртом, что я на секунду застыл. Энни распласталась на краю двери, глаза большие, и когда парус хлопнул по ней, когти свистнули прямо возле лица и она снова завизжала.
      У меня в голове не было никакой стратегии, когда я напал на бердслея, я просто отреагировал на визг и ринулся вперед, размахивая топорищем. Я прицелился по голове, но по траектории затесался парус, закрутился вокруг топорища и чуть не вырвал его из моей хватки. Я замахнулся еще раз, но парус обхватил меня, как перчатка, и рванул к голове твари с такой силой, что у меня ноги оторвались от пола. От него воняло, как от столетних носков. Когти рвали мне плечи, ягодицы, и я увидел собственный конец в этих странных чернильно-черных глазах... а потом я увидел что-то еще, некое узнавание, которое потрясло меня. Но почти мгновенно оно пропало и я снова дрался за свою жизнь. Я не мог замахнуться на бердслея, почти полностью обездвиженный хваткой паруса, но я ткнул в него концом топорища, когда он снова резко повлек меня вперед, и по случайности кончик воткнулся ему прямо в рот. Мой страх сменился яростью, и я пихал топорище все глубже, пока не почувствовал хруст, когда поддалась какая-то внутренняя структура. Я трамбовал этим топорищем туда-сюда, словно продалбливая дыру для шеста, пытаясь проломиться насквозь, и вдруг голова осела, парус раскрутился и я свалился на пол.
      Я был в полном сознании, но видел все как-то странно. Я слышал отдаленный голос Энни и видел крышу вагона, вдавленную внутрь, но в основном я вспоминал глаза бердслея, похожие на пещеры, полные черной, освещенной луной водой, и то мимолетное ощущение, когда я был к ним близко, что это глаза человека, или того, кто когда-то был человеком. А если это так, если я могу доверять этому ощущению, то как оно соотносится со всеми теориями этого места, этого мира? Что определяет то, что некоторых людей карают таким способом, а других посылают За-Черту? А может, если умираешь За-Чертой, то становишься бердслеем, а может, это происходит, если умираешь на равнине. Мои предположения становились все буйнее и неистовее, и где-то посередине всего этого я потерял сознание. Но даже тогда я сохранял ощущение, что смотрю в эти глаза, что падаю в них, присоединяюсь к стае под каким-то воображаемым небом и становлюсь порхающим, грязным животным, безобразным и злобным, прячущимся от солнца в прохладных камышовых топях, а по ночам взлетающим на ветер, чтобы нестись на охоту за золотистой кровью.
      Я вздрогнул, очнулся, и обнаружил, что Энни сидит рядом. Я попытался заговорить и испустил каркающий звук - во рту было сухо, как в пустыне, и я чувствовал пульсирующую боль в нижней части спины и в плечах. Она посмотрела на меня, как мне показалось, с нежностью, но первое, что она сказала, было: "Похоже, насчет двери, была-то права я."
      Я попробовал сесть и пульсация усилилась
      . "Я остановила кровотечение", сказала она. "Тебя здорово порвали. Я очистила, как могла. Использовала весь свое бактин. Но тебя полосовала чертовски грязная тварь. Наверное, раны могут загноиться."
      Я поднял голову - бердслей исчез, дверь была плотно закрыта. "Где мы?", спросил я.
      "Там же, где и прежде", ответила она. "Только горы кажутся больше. Бердслеи куда-то улетели. Думаю, напились досыта."
      "Поможешь подняться?"
      "Тебе бы лучше полежать."
      "Не хочу закостенеть", сказал я. "Дай мне руку."
      Захромав по вагону, я вспомнил хватку паруса бердслея, и подумал, как мне повезло. Энни держалась рядом, поддерживая меня. Я рассказал, как почуял что-то человеческое в бердслее за мгновение до того, как убил его, и что я думаю по этому поводу.
      "Наверное, это ничего не значит", сказала она. "Ты просто до смерти перепугался. В такой момент что угодно подумаешь."
      "Ага", согласился я. "Но ощущение было по-настоящему сильное."
      "Ну и что?", спросила она. "Значит, это человек, ну и что? Кому интересно, что это означает? Не стоит об этом сильно размышлять. Нет смысла даже пытаться. Черт, это одна из причин, что я увязалась с тобой. Я больше не могу слышать идиотские теории. Я хотела уйти туда, где можно делать что-то конструктивное, а не просто сидеть, созерцая собственный пупок."
      "Ты не видела того, что видел я", сказал я. "Если б увидела, тоже бы задумалась."
      "Прекрасно", сказала она. "Ошеломляющий поворот. Бердслеи - это люди. Что это, черт побери, означает? Не стану отдыхать, пока не додумаю до конца."
      "Боже, Энни", сказал я. "Я просто рассуждаю."
      "Ну и заткнись! Если мы переживем путешествие, может, я этим и заинтересуюсь. Но прямо сейчас у меня есть больше и лучше о чем думать."
      Я сказал: "Олл райт."
      Она взглянула на мои плечи и сказала: "О боже! Ты снова кровоточишь! Давай-ка, садись, дай мне взглянуть, что я могу сделать."
      x x x
      Утром я открыл двери и огляделся. Горы нависали прямо над нами. Гранитные бока ощеривались клыками снега и льда, которые сами исчезали в дымящихся темных тучах; веера несомого ветром снега висели почти вечными плюмажами на крутых откосах. С дерева горы казались громадными, но вблизи они были корнями мира, дном безграничного и ужасного моря, границей между бедой и пустотой. Их имена, если у них имелись имена, были бы яростными рубящими звуками под аккомпанемент порывов ветра. В горах не было ни намека на обещание счастья. Холод расцвел внутри меня от понимания собственной глупости, от ухода из За-Черты, от увлечения Энни и себя на путь к гораздо худшему. Но когда Энни подошла и встала рядом, я только сказал: "Кажется, будет еще холоднее."
      Она постояла, оглядывая горы, и сказала: "Да, похоже." Она отошла к спальным мешкам и достала из своего рюкзака длинную кофту.
      С наружной стороны вагона, рядом с дверью, виднелось несколько глубоких выемок, похожих на царапины на черной кожистой пленке, они были заполнены свернувшейся золотистой кровью. Я снова взглянул на горы и подумал, что заметил вспышку молнии в облаках.
      "Закрой двери", сказала Энни. "Мы приедем достаточно скоро. Нету смысла глазеть на них."
      Я захлопнул двери и сел рядом с нею. "Это просто горы", сказал я.
      Она фыркнула: "Ага, а Годзилла просто большой."
      "Извини. Извини, что все так плохо обернулось. Я не хотел... Казалось правильным - уходить."
      "Я не хочу тебя винить. Я могла и остаться." Потом, после паузы она сказала: "Я рада, что не осталась. Я больше не могла выносить жизнь За-Чертой."
      Это немного удивило меня, хотя я и ждал, что в конечном счете она это признает. "Мы, наверное, не поднимемся в них высоко", сказал я. "Пути не делают очень высоко."
      "Это не настоящие рельсы и их никто не строил."
      "Что ж, верно, это так." Я попытался подумать о чем-то успокаивающем. "Помнишь Волшебника Страны Оз? У него был такой страшный голос, а оказалось - это маленький толстый типчик, да и голос у него фальшивый. Горы, наверное, такие же."
      "Дороти и Пугало", сказала она уныло. "Это мы и есть, все верно." Она сунула в рюкзак руку поглубже и достала колоду карт. "Сыграем?"
      Потом мы ели джунглеры, чтобы успокоить нервы, и играли в карты, пока поезд подымался в горы, уходя за Стену. Мы играли по доллару за очко, два за туза, и через какое-то время начали шутить и смеяться, почти забыв о ветре, что начал завывать вокруг вагона, и о холоде, который постепенно просачивался внутрь. Первый час выигрывала Энни, но потом удача привалила мне и принесла несколько сотен долларов. Я продул следующую игру, чтобы выровнять счет, и, тасуя и сдавая карты, думал о других поездках, что мы совершали вместе и по отдельности, избитые и оттраханные, пьяные вином и тупые от наркоты, больные и в страхе, и как все это видится теперь приготовлением к этой поездке в неизведанное. Может быть, и нужна была именно такая форма подготовки; может быть, мир так усерден и сложен в своей мудрости, что часть его процесса является подготовкой тех, кто потерпел в нем поражение, к этой дикой поездке в страну неведомого. Но Энни была снова права. Истинное или нет, это знание было бесполезным. Это такая штука, которая для жизни не нужна. Аргументы доктрины и изучение философии, они могут обладать, а могут и не обладать истинностью, но единственная их функция, это либо упражнение ума, либо, если доводить до крайности, они нужны, чтобы вы ослепли к горечи жизни, чтобы удержать вас от более радостных деяний, необходимых, чтобы противостоять ей.
      "Эй!", лучезарно улыбаясь, сказала Энни. "Догадайся, что!"
      "Что?", спросил я.
      Она протянула руку, чтобы я посмотрел. "Туз!"
      x x x
      Посередине игры мне потребовалось отлить, и когда я для этого открыл дверь на щелочку, то обнаружил, что мы медленно катим в белесоватом тумане, таком густом, что я едва вижу колеса поезда. Очевидно, мы спустились в какую-то впадину, закрытую от ветра, потому что он завывал громче прежнего. Я подумал, что он может сорвать огромные снежные карнизы - поверх рева ветра слышались взрывные звуки, которыми сопровождаются лавины. Наполовину замерзший, я закончил свои дела, и нырнул внутрь.
      "И на что там похоже?", спросила Энни.
      "На полнейшее ничто. Серьезный туман." Я снова уселся, наблюдая, как она сдает. "Мы, наверное, в каком-то кармане."
      Закончив сдавать, Энни изучила свои карты, взглянула на меня и сказала: "Твой ход."
      Я поднял руку и разложил в ней свои карты. "Туман даже не шевелится. А ведь с таким ветром он должен бы хоть чуть-чуть сдуваться."
      "Есть тройки?", спросила она и выложила тройку.
      Я было начал выбирать карту, передумал, и взял из колоды. "А может, это вовсе не ветер. Может, что-то другое производит такие звуки."
      "Не надо отвлекаться, Билли", сказала она. "Клади карту. Даже если это последнее, что я делаю, я побью тебя начисто."
      И вот тогда раздался шум. Или крик... если не считать, что он не исходил из чьей-либо глотки. Это была скорее электронная нота, сопровождаемая взрывами статики, и она была громкой - как полицейская сирена, внезапно включенная позади. Мы выронили карты, закарабкались подальше от двери, и пока мы это делали, вопль прозвучал снова, и яркая белая вспышка прорезала по двери диагональный рубец, как будто кто-то снаружи махнул перед вагоном факелом из магния. Волна жара было довольно мощной. По стенам вагона пробежала дрожь, пол под нами сгорбился. На долю секунды рубец светился слишком ярко для глаза, но быстро поблек, и мы увидели, что в двери сделана прорезь, оставив отверстие примерно в шесть дюймов шириной и три фута длиной. Я услышал далекие крики, похожие на тот, что слышал вначале, а после этого ужасный взрыв, напомнивший мне по силе динамитные закладки, которые я устраивал, когда после школы лето проработал на строительстве дорог. Из чего бы ни был сделан вагон - кожи, металла, пластика, из их сочетаний - его прорванная субстанция каким-то образом зарубцевалась, образовав струп, и золотистая кровь нигде не сочилась. Мы услышали еще взрывы и крики, но когда несколько минут ничего не нападало на вагон, то подошли к разрезу и выглянули в щелочку. Энни задохнулась, а я пробормотал: "Боже..." Потом, действуя вместе, словно по наитию, мы широко распахнули двери, чтобы получше рассмотреть окрестности.
      То, что я увидел, надо бы описывать медленно и тщательно, хотя я, похоже, увидел и впитал все это сразу. Мы катили по заваленной снегом долине, безликой, если не считать валунов, точащих там и сям, по некой расселине, прямой, как шоссе, между горными грядами, уходящими перспективой вдоль гор-гигантов, братьев тем, что ограничивали равнину. Они тесно стояли рядом, но без всяких связей между собой, ни хребтов, ни отрогов, переходящих один в другой, и это расположение заставляло их казаться искусственными, неким ландшафтом, сотворенным без оглядки на неорганическую логику. Ребра черных скал прорывали их обледенелые склоны. Под дымными облаками, одевавшими в саваны вершины, небо оживляли яркие летающие объекты сверкающие золотисто-белым, они могли быть искрами, которым придана форма зазубренных образов птиц. Они кружились, вертелись водоворотами, скользили по кривым повсюду, перекликаясь своими электрическими голосами. Их было так много, что меня изумляло, почему они постоянно не сталкиваются. Здесь и там группа в несколько сотен формировала стаю и пикировала, чтобы ударить по поверхности скал, исчезая, словно луч света в пустоте, а вслед за этим через короткий промежуток происходил взрыв, производивший не осколки скал и клубы огня, но фиолетовые лучи, улетавшие к концу долины по направлению нашего движения. У меня сложилось впечатление, что я наблюдаю за действием громадной машины, построенной, чтобы создавать лучи, но что именно делали эти лучи - если они вообще что-то делали - находилось так далеко за пределами моего опыта, что я просто не мог этого понять.
      Однажды, когда я напился в Калиспелле, надравшись после продажи какой-то медной проволоки с тамошнего грузового депо, я забрел в сувенирный магазин и заинтересовался образцами минералов, что они продавали. Мне особенно бросился в глаза сосуд черных опалов, погруженных в воду, и налюбовавшись ими некоторое время - блестящими черными камнями, каждый из которых содержал микро-вселенную многоцветного огня - я купил их за пятнадцать долларов (я хотел, было, украсть их, но клерк не спускал с меня глаз). На дальнем конце долины земля переходила в место, похожее на те глубины, запечатленные в камнях, в черноту, которая, казалось, одно мгновение выгибается в нашу сторону, а в другое становится похожей на полость пещеры. Внутри трепетали бессчетные опалесцентные крапинки и там, где фиолетовые лучи пронзали темноту, она вспыхивала, как от жара молнии, и на миг я видел то, что скрывается в темноте. Вспышки были слишком коротки, чтобы я мог определить, что это такое, но у меня сложилось впечатление, что там сложная ветвистая структура, и что она заходит довольно далеко... Очередной взрыв, и я понял, что произошло с дверью нашего вагона. Когда от взрыва вырвался фиолетовый луч, ближайшие к нему искро-птицы потеряли управление и камнепадом посыпались с неба. Несколько их низко прошли над поездом, но потом все же выправились и присоединились к остальным.
      Мы, разинув рты, разглядывали сцену, пока холод не загнал нас обратно в вагон, где мы уселись, прижавшись друг к другу и не разговаривая. Не могу сказать, что на уме было у Энни, но я скорее благоговел, нежели боялся. Масштаб гор, странность всего остального - все было слишком грандиозным, чтобы питать настоящий страх, слишком чужим, чтобы вдохновлять что-то иное, кроме удивления, и слишком поразительным, чтобы дать возможность сформироваться какому-нибудь плану. Хобо, при всех их дегенеративных неудачах, обладают эстетикой. Они ценители видов, они гордятся путешествиями в тех частях страны, какие мало кто другой видел, и они запоминают эти ландшафты, чтобы сохранить их в воспоминаниях или создать более осязаемые поминальные речи, вроде как СЛС завесил свою стену поляроидными снимками. Сидя вокруг костров на пеньках или на корточках, они обмениваются историями о природных красотах мира с энтузиазмом детей, меняющихся бейсбольными карточками. Теперь у меня с Энни имелась история, превосходящая любую другую, и хотя у нас не было никого, кому ее рассказывать, я, повинуясь рефлексу, полировал подробности и выбирал спецэффекты, чтобы, если выпадет когда-то шанс, я был готов рассказать подробную историю. Я так занялся этим - и Энни, наверное, тоже - что не замечал, как поезд замедляет ход, пока мы не сбросили больше половины нашей скорости. Мы снова подошли к двери, приоткрыли щелочку и выглянули. Мы все еще находились в той же долине, горы все еще возвышались по обе стороны, птицы-искры все еще кружили в небе. Но опаловая чернота, закрывавшая горизонт, исчезла. На ее месте был засыпанный снегом лес под хмурым небом, и, разделяя лес на две секции, черная река, выходящая неизвестно откуда и текущая между этих секций, такая же прямая руслом, как и долина меж сторожащих ее гор. Было ясно, что поезд останавливается. Мы собрали рюкзаки и приготовились - несмотря на страшноватую причудливость леса и реки, мы поняли, что это и есть наш пункт назначения, и были рады, что остались живы. Когда поезд совсем остановился, мы выпрыгнули из вагона и побрели по снегу, склонив головы от ветра, который все еще яростно дул, ноги наши хрустели застылым настом и утопали в снегу до половины бедра.
      Поезд остановился в конце линии; за последним пригорком рельсы заканчивались, как я прикинул, милях в полутора от границы леса. Земля впереди была слегка волнистой, снег образовывал подобие океанских волн, а лес, где, казалось, преобладали деревья, похожие на дубы, с темными стволами и тяжелыми обледеневшими кронами, имел угрожающий вид, напоминая те заколдованные и часто опасные леса, нарисованные в детских книжках, которые старый Билли Пропащий листал время от времени, желая что-нибудь прочесть, но способный произнести лишь несколько звуков в немногих словах. Когда мы дошли до локомотива, я достал баллончик краски, что дал мне Писцинский, и написал на его боку:
      "Добрались до леса по ту сторону гор. Здесь пути кончаются. Дальше идем пешком. Удачи вам.
      Билли Пропащий"
      "Не хочешь добавить?", спросил я Энни.
      Она посмотрела, потом взяла баллончик и дописала:
      "Все это - экзамен. Пока что мы прошли.
      Энни"
      "Экзамен?" Я взял баллончик и спрятал его.
      "Мне так кажется", сказала она. "Так чувствуется."
      "Всегда говорила, что не выносишь теорий, а теперь выдаешь собственную."
      "Если живешь в ней, то это не теория", сказала она. "Это средство для принятия решений. А начиная с этого момента я смотрю на все, как на экзамен." Она помогла мне поправить лямки рюкзака. "Пошли."
      Мы прошли примерно две трети расстояния до леса, когда один из снежных бугров слева от нас пошевелился и испустил низкое рычание, похожее на то, когда кто-то ужасно громадный пробуждается с гнусными замыслами на уме. И так внезапно прервалась ветреная тишина, что мы застыли на месте. Почти немедленно шевельнулся другой холмик и заворчал... потом еще.
      "Бежим!", вскрикнула Энни без всякой необходимости - я уже двигался, но не бегом, а как мог быстрее, прорывая ногами глубокие борозды в снегу. Восхищения во мне больше не было, только страх. Мы пробивали дорогу в снегу, ветер резал наши лица, а повсюду вокруг шевелились и рычали безобразные животные. Мы свернули к левой половинке леса, к точке недалеко от места, где черная река выбивалась из земли. Казалось, что деревья приближаются дюймами, и когда я оглянулся оценить, насколько близка погоня - если в самом деле за нами гонятся - то запнулся и упал. Энни завопила, чтобы я поторапливался. И пока я, шатаясь, поднимался на ноги, борясь с равновесием, я увидел, как несколько холмиков поблизости тоже поднялись на лапы. Они были тяжелотелые, похожие на ленивцев, здоровенные, как мебельные грузовики, с длинной шелковистой белой шерстью, космами свисавшей с толстых лап и боков. Шерсть ниспадала на морды, которые были поразительно человеческими, если не считать чрезвычайно широких пастей. Наполовину спрятанные глаза были ярко-фиолетовыми, точно того же оттенка, что и лучи, вырывавшиеся из скал. Один направился ко мне, медленно переваливаясь, но набирая скорость, и я снова нырнул вперед, дыхание мое висело паром, сердце колотилось, пытаясь заставить меня двигаться вперед в тенистые тропинки среди деревьев. Даже на самой большой своей скорости похожие на ленивцев твари, очевидно, передвигались медленно, и мне показалось, что мы их сделаем. Однако, на краю леса, когда я почти бездыханный ввалился под низко нависающие ветви, Энни схватила меня за куртку и вынудила остановиться.
      "Река!", сказала она, задыхаясь. "Надо добраться до реки!"
      "Ты сошла с ума!" Я попробовал стряхнуть ее, но она вцепилась крепко.
      "Это экзамен!", сказала она. "Как там, За-Чертой... горы казались самым худшим выбором. Но мы их прошли. Теперь худшей кажется река. Но это - выход, я знаю!"
      Ближайший ленивец был уже в паре сотен футов, еще около дюжины следовали сразу за ним, все ворчали на ходу, как приглушенные на повороте моторы. Я был снова побежал, но Энни крепко держала меня и стащила на колени перед собой.
      "Черт побери, Билли!" Она затрясла меня. "Они же смогут нас преследовать в лесу! Но река... наверное, они побоятся войти в нее!"
      Эта логика перебила мою панику. Я встал, поднял ее, и мы, кренясь на ходу и наполовину падая, запахали по снегу к берегу. Но достигнув его, я заколебался. То, как прямо она текла, словно длинный черный меч, плашмя положенный поперек земли, острие которого невидимо где-то за горизонтом, отделяя все от ничто. Стикс, Харон - мифические образы смерти толпились в моем мозгу. Вода текла быстро. В ней плыли снежные корки, упавшие с обрыва. В такой холодной, как вода выглядела, я сомневался, что мы продержимся больше минуты. Под поверхностью мелькнули точки, напомнившие мне глаза бердслея. Ленивцы неуклюже приближались. Пасти частично закрывала бахрома шерсти, но они были достаточно широки, чтобы проглотить нас обоих без задержки. Сияние фиолетовых глаз пятнило снег перед ними, словно внутри них не было ничего, кроме энергии, ни потрохов, ни костей, только очаг фиолетового огня. Шагали они беззвучно. Замерзнуть или быть сожранным. Не слишком легкий выбор.
      "Билли!", взмолилась Энни, балансируя на краю, но я не мог сделать ни шагу. Тогда ее лицо, казалось, закрылось наглухо, все ее заботы отключились, словно каким-то выключателем, и она прыгнула, с мокрым всплеском исчезнув из вида. Она не появилась на поверхности, и я понял, что она, наверное, уже мертва, убита ледяным шоком. Когда я это осознал, мне стало все равно, каким именно путем я попаду в ад.
      Ворчание позади меня перешло в поросячье повизгивание. Двое животных начали драться, размахивая громадными лапами, молотя друг друга, пытаясь кусаться пастями, распахнутыми, словно розовые утробы грузовых люков. Я секунду равнодушно смотрел на их неуклюжую белую битву, лишенный ужаса, страха, всех чувств. Я видел позади них горы, небо с кружащимися птицами-искрами и, казалось, вижу весь свой путь из поселения За-Чертой, дерево, полное бродяг-хобо, зеленую реку, джунгли, ущелье, где умер Ойлис. Но я больше не мог смотреть на мир. Он исходил дымом в моей памяти, его образы рассеивались, или уже рассеялись. Одному и отрезанному от всего, что я знал, мне незачем было жить. И не имея лучшей причины, как то, что в этом месте она исчезла, я прыгнул в реку вслед за Энни.
      x x x
      Что думаем мы, когда рождаемся? После шока, ошеломляющего света, внезапного отсутствия уюта и тепла, тревожного ощущения чужих рук, боли от ножа, отрезающего пуповину... какое понимание приходит шевелить наши первые еще лишенные слов тревоги, первые узнавания? Мне думается, это должно походить на мысли, которые у меня были, когда я пробудился в заросшей папоротником выемке с Энни и с тремя другими: я тосковал по смутным особенностям создания, внутри которого я был принесен к этому месту, чье знание этого места было во мне, хотя пока еще осознавалось туманно. Создание, чья кожа могла быть рекой или внутренностью черного товарного вагона, и чья география включала в себя За-Чертой и места еще более странные. Громадное, сказочное существо, чья природа была загадкой для меня, кроме того факта, что она охватывало целый мир, словно облаком, доныне ненаблюдаемой атмосферой, питая землю, как устрица питает жемчужину, и для этих целей выделяя все необходимое. Великое Нечто, чье присутствие пока никому неизвестно, хотя некоторые святые и безумцы распознают в нем - или ошибочно считают за - бога, а те, кто долгими годами жили в одиночестве могут иногда ощущать его тайные, невыразимые движения за пределами неба (старина Ойлис Брукс, должно быть, был из таких). Космическое чудовище, которое напрягает материю моего разума собственной субстанцией, очищает и обучает меня, стремясь к концу, которого я еще не могу воспринять. До того, как я открыл глаза и узнал, что Энни и остальные здесь, я понял, что я так отличаюсь от Билли Пропащего, который прыгнул в реку, как отличался он от человека, спьяну забравшегося в черный поезд в Кламат-Фоллсе. Я стал умнее, спокойнее, осведомленнее. Я не очень отчетливо помнил, где я был, но понимал, что Энни права - это было просеивание, процесс, призванный рекрутировать тех, кто живет на краю, среди одиночек и отверженных, чтобы превратить их... во что? В это я не был уверен. В первопроходцев, исследователей, солдат? Мне кажется, во что-то в таком порядке. Но я знал наверняка, что провалившие экзамен станут часть этого мира, превратившись в бердслеев или нечто похуже, а те, кто выживут, пойдут дальше, чтобы принять участие в некем предприятии, и я знал это, потому что создание, что принесло меня в выемку, отпечатало прямо в моем мозгу и это знание, и еще многое другое.
      Впадину прикрывала крона дерева с толстым серовато-белым стволом и молочно-зелеными листьями. Небо было в облаках, воздух прохладный, как на высоте летом, с ноткой тепла. Я не ощущал ни слабости, ни изнеможения - на самом-то деле я чувствовал себя сильным в каждой мышце, как заново родившийся. Я взглянул на остальных. Кроме Энни, которая только начала шевелиться, здесь были двое мужчин и женщина. Мужчина, лежащий на спине, был темноволосым, тощим, бородатым. Одет в пятнистую военную куртку, синие брюки в полоску, должно быть, от старого костюма, брюки заткнуты в ботинки. Рядом с его откинутой левой рукой был небольшой рюкзак и автоматическая винтовка. Двое других спали в объятиях. Коричневокожий, крошечный, одет в лохмотья. Мексиканец, подумал я, если судить по ацтекским чертам лица. Я поднялся, подошел к бородатому, и рассмотрел его винтовку. На ложе приклада надпись кириллицей. На всякий случай, магазин я сунул в карман.
      Я проверил Энни - она продолжала спать - потом вскарабкался на край впадины. Достигнув его, я увидел город, расположенный внизу на холмах и окруженный со всех сторон лесом. По краям города новые хижины и срубы строились из сырых, некрашеный досок и бревен. Здания подальше были более старые, уже постоявшие под непогодой, но немногие из них были больше размерами, чем здания предместий, да и те достигали в высоту всего двух-трех этажей. Он был похож на город фронтира, с грязными улицами, но гораздо больше тех, о которых я когда-либо слышал. Трущобный метрополис. По улицам расхаживали люди, я разглядел животных, тащивших повозки... но были это быки, лошади, или что-то еще, я не мог сказать. Однако не город господствовал в пейзаже. Вздымаясь из его центра и теряясь в глубинах затянутого облаками неба, стояла темная труба, должно быть, в сотню ярдов диаметром, и по ней проносились разряды фиолетового цвета. Она наполовину терялась в тумане - наверное, туман был чем-то вроде выхлопа, результатом разряда - и поэтому вид был не вполне реальным, лишь частично материализованным в своем реальном окружении. Я понял, точно так же, как и понял все остальное, что фиолетовый свет был мужчинами и женщинами, отправляющимися в путешествия еще более невообразимые, чем предпринятое мной, передвигаясь с помощью ветвистой структуры, которую я мельком заметил из ущелья (труба была лишь небольшой видимой секцией этой структуры), и что город был местом, куда они возвращались, выполнив свои задачи. Знание это не встревожило и не взволновало меня, но подразумеваемое этим - что мы все еще находимся внутри той штуки, что выхватила нас из наших прежних жизней - это знание угнетало. Понимание стало важным для меня, и я верил, что в конце концов приду к пониманию, которое удовлетворит мою нужду в нем. Сейчас же стало ясно, что вы всегда находитесь в центре чего-то слишком большого для понимания, будь это бог или космической животное или обстоятельства, которые ваш разум приводит к охватываемой пониманием простоте... вроде идеи бога или космического животного. Я никогда не смогу добраться до вершин любой ситуации и гордо сказать: "Ага! Я усек!" Насколько я сам это понимал, мы были мертвы.
      Я услышал шум, увидел Энни, взбирающуюся по склону в мою сторону. Она обняла меня и посмотрела на пейзаж. "Что ж", сказала она, "я была права."
      "Никогда в этом не сомневался."
      Она обхватила меня рукой за пояс и стиснула: "Лгун."
      Мы стояли, глядя на наш новый дом, спокойные, как покупатели дома, осматривающие свою будущую собственность, и я действительно начал думать, где бы мы могли здесь поселиться - может, лучше на краю или в центре, ближе к трубе? - когда подошли наши три компаньона, чтобы присоединиться к нам двоим на верхушке. Мексиканская пара робко глядела на Энни и меня. Они бесстрастно осмотрели расстилающийся вид, женщина перекрестилась. Меня удивило, что она сохранила свою традиционную веру, пропутешествовав так далеко и научившись столь многому. Может, это был только рефлекс.
      "Англичане?", спросил бородач, и Энни ответила: "Американцы."
      "Я азербайджанец." Он прищурился на меня и нахмурился: "Это ты забрал мои патроны?"
      Я признался.
      "Очень умно." Он улыбнулся хитрой, очаровательной улыбкой, сопроводив ее радостным кивком. "Но винтовка поломана. Патроны ни к чему."
      Он взглянул на город с его центральной темной особенностью фиолетового огня. Мне хотелось расспросить его, приехал ли он на черном поезде к какому-нибудь азербайджанскому дому на полдороге, и как он прошел остаток пути, и как он думает, что здесь происходит, но ни один вопрос не стоял остро, поэтому я присоединился к нему в молчаливом созерцании. Принимая во внимание нас пятерых и разнообразие нашего происхождения, я начал схватывать мутабильность незнаемого, сложность и противоречивость творения бога-машины или универсальной динамики, из которой нас выхватили сюда. И это привело меня к пониманию, что знаемое, даже самые знакомые предметы и события вашей жизни, можно повернуть набок, сдвинуть, изучить в новом свете и увидеть его связь с любой другой вещью, и поэтому оно обладает универсальностью, которая в конечном счете превращает его в незнаемое. Энни, наверное, высмеяла бы это, объявив все мои спекуляции непрактичной трепотней, но когда я смотрел на трубу, то думал, что это именно тот образ мышления, в котором мы остро нуждаемся там, куда идем.
      Солнце, или что-то похожее на солнце, пыталось пробиться сквозь тучи, испуская никелевое свечение. Мексиканка пристально посмотрела на каждого из нас, кивнула в сторону города и спросила: "їNos vamos?" Энни ответила: "Ага, пойдем поглядим." Но азербайджанец вздохнул и сделал замечание, которое в своей простоте и точности вокального жеста, казалось, представляет не только мои собственные мысли, но и нагружает их пафосом, свойственный всем тем, кто дезориентирован экзаменами жизни.
      "Это место", сказал он задумчиво, потом сухо хохотнул, словно избавляясь от тревоги, заставившей его заговорить: "Я не знаю этого места."
      Конец