– Ладно, делай как хочешь, – сказала она, направляясь в ванную, – а я приму душ.

Джимми какое-то время лежал, прикрыв глаза и поглаживая пальцем ствол кольта, который уже остыл и утратил сходство с нагретым точильным камнем – или чем там еще он казался Джимми в процессе развития темы. История перетекала в реальную жизнь.

– Проснись! – окликнула его Рита. Обнаженная, она стояла в ногах постели, словно женщина-призрак, вошедшая в его сон прямиком из древних легенд. Ее небольшая высокая грудь и длинные мускулистые бедра казались сделанными из обожженной и отполированной до блеска гончарной глины. Правая грудь и часть грудной клетки были покрыты татуировкой, изображавшей красно-фиолетового змия с человеческими руками, который, стоя на хвосте, протягивал вверх яблоко. Исполнено было мастерски, в несколько старомодном стиле, как на гравюрах девятнадцатого века, но цвета были яркие и свежие. Лобок ее был гладко выбрит.

– О-ох… – вздохнул он. – Похоже, у меня нет вы хода?

Она приподняла свою левую грудь, сжав ее в ладони:

– Зато есть неплохой вход.

Минувшая ночь была неблагосклонна к Лоретте Сноу. В десять часов утра, спустя всего минуту-две после начала работы выставки, она приблизилась к стенду «Оружие Гая», нервно теребя ремень сумочки и озираясь по сторонам с видом еще более затравленным, чем накануне. Мешки под глазами стали темнее и набухли, молочно-белая кожа лица обрела сероватый оттенок, но даже сейчас Джимми нашел ее очень милой, а ее длинное ситцевое платье с высокой талией – на редкость элегантным. Рита, страдавшая с тяжелого похмелья, при виде мисс Сноу застонала и опустила голову на стекло стенда. Джимми встал со стула, улыбнулся и сказал: «Здравствуйте».

В ответ, без приветствий и предисловий, прозвучало:

– Отдайте мне мой пистолет.

Эти слова она сопроводила полусознательным жестом, протянув руку ладонью вверх, как это делают дети, прося у папы четвертак на жвачку.

– Но я только начал им заниматься, – сказал Джимми в замешательстве.

– Извините, – сказала мисс Сноу, – я хочу забрать его прямо сейчас.

– Это, конечно, ваше право, но к чему такая спешка? – Джимми вышел из-за стола, держа большие пальцы рук засунутыми в задние карманы. – На следующей неделе приезжает человек из Пулмена специально ради этого пистолета. С него вы сможете получить те же четыре тысячи, а то и больше.

Она на секунду вскинула голову, услышав эту новость, но затем снова замкнулась в себе.

– Я не могу ждать так долго.

– Тогда я дам вам эти деньги, нет проблем, – сказал Джимми. – Но сперва я хотел бы рассказать вам об этом покупателе. Может, побеседуем за чашечкой кофе? Если и после этого вы будете настаивать, я верну вам кольт.

Она замялась:

– Хорошо. Но вряд ли что-нибудь заставит меня передумать.

Рита все так же лежала щекой на стекле. Джимми наклонился к ней и понизил голос:

– Последишь полчасика за стендами, о'кей?

– Да отдай ты ей эту проклятую пушку, и дело с концом, – глухо простонала Рита.

Он приблизил губы к ее уху и прошептал:

– Я еще не закончил со своей историей. Тебя здесь в эту рань никто не потревожит.

Она вяло похлопала его по руке:

– Ладно, сваливай.

– Тебе что-нибудь принести?

– Таблеток от головы, – сказала она.

Джимми провел мисс Сноу через зал, в котором еще не было посетителей, а торговцы клевали носами в складных креслах за грудами фирменных маек, тупо таращились в стену, апатично сортировали мелкие купюры, что-то мычали в мобильник или копались в ящиках с товаром. Все они были примерно в той же кондиции, что и Рита, исключая Харди и Розалию Кэстин – семейство непьющих христианских праведников, которые вытянулись на изготовку за своим стендом с огнестрельными новинками, как два стойких солдатика посреди совершенно деморализованной и потерявшей боеспособность армии. После того как Джимми расплатился за кофе, они с мисс Сноу уселись на свободную скамью рядом с автостоянкой. Отсюда открывался прекрасный вид на реку, за которой вечнозелеными волнами уходили к западному горизонту Каскадные горы, искрясь в лучах солнца серебряной дымкой дальних вершин.

– Человек, о котором я вам говорил, преподает в университете штата Вашингтон и пишет книги о движении «Власть белым» и всяких полувоенных организациях. Несколько лет назад он подбил университетское начальство на создание музея оружейных реликвий. У меня в ту пору как раз зависла одна винтовка, которую я никак не мог сбыть. Она в свое время принадлежала Ветви Давидовой – слыхали про побоище в Уэйко? Дело тормозилось из-за сомнительной подлинности. Из доказательств я имел только письмо от одного члена секты, который пару раз видел эту винтовку в руках Кореша, но коллекционеры… они хотели получить именно то оружие, из которого он стрелял по федералам во время осады, а подтверждения этому я найти не мог.

– Больные люди, – пропела мисс Сноу своим сливочно-кремовым голосом.

– Не без этого, отрицать не буду. Занявшись этим бизнесом, я первое время не брал оружие с преступным прошлым, но потом понял, что этого не избежать, если хочешь удержаться на рынке. – Он отхлебнул кофе, нашел его чересчур сладким и поставил чашку на скамью. – Но этого человека, доктора Уайли, вряд ли можно назвать больным. Просто музей стал его хобби, любимым детищем. Думаю, вы можете рассчитывать на свои четыре тысячи. За ту сектантскую винтовку он отвалил гораздо больше, чем я рассчитывал получить. Судя же по его реакции на мое письмо, он спит и видит ваш кольт в своей коллекции. О цене пока речи не было, но, поскольку подлинность вне сомнений, четыре штуки отнюдь не предел. – Он с досадой хлопнул себя по лбу. – Черт, я должен был в первую очередь подумать о нем, но вспомнил уже после вашего ухода, только под вечер.

Мисс Сноу глядела мимо него на улицу, автомобильное движение на которой достигло пика интенсивности; парковка быстро заполнялась машинами.

– Послушайте, – сказал Джимми, – я могу сказать ему, что Борчард предлагал мне шесть тысяч, и он наверняка поднимет цену.

Имя майора мигом вывело мисс Сноу из оцепенения.

– Я хочу получить обратно свой пистолет, – сказала она раздраженно. – Мне очень жаль, но…

Она хотела встать, но Джимми поймал ее за руку.

– В чем, собственно, дело? – спросил он.

Мисс Сноу опустила голову и тихонько всхлипнула. Это сразу выбило Джимми из колеи, у него даже сдавило грудь; то же самое случалось всякий раз, когда он смотрел по телевизору благотворительные программы о голодающих детях, которых вы можете спасти, высылая фонду по двадцать долларов в месяц, причем жаль ему было вовсе не этих детей, а самого себя – за то, что ему довелось быть частицей столь дурно устроенного мира.

– Будет вам, – сказал он, – все можно уладить. Что там стряслось?

– Вы не можете мне помочь, – сказала она, однако уже с ноткой надежды в голосе.

– Вам надо выговориться, станет полегче.

Она подняла на Джимми глаза, полные холодной синевы, как воды пролива Сан-Хуан в ясный безветренный день, и не сделала попытки высвободить свою руку.

– Он приходил ко мне прошлой ночью, – сказала она.

– Борчард?

Она кивнула:

– Он был взбешен. Потребовал, чтобы я забрала у вас кольт, потому что вы отказались иметь с ним дело. Он сказал, что оружие Боба Чэмпиона не должно попасть к человеку, не сознающему его истинной ценности.

– Пошлите его к черту! – посоветовал Джимми.

– Вы не понимаете! Он мне угрожал!

– Позвоните в полицию, пусть им займутся.

– Полиция не поможет. Борчард с ними на короткой ноге. Многие там считают его новоявленным Спасителем.

Джимми хотел что-то сказать, но она оборвала его на полуслове новым всхлипом:

– Вы не понимаете!

На стоянку въехал старенький фургон «додж», затормозил и, открыв дверцу, выбросил из своих недр с полдюжины мрачных тинейджеров, которые в порядке разминки, пока водитель запирал машину, без лишнего шума и гама обменялись несколькими тычками и затрещинами. Все с землистого цвета лицами, копнами нечесаных волос, в джинсах и обтягивающих свитерах, они колонной по два умотали в направлении выставочного центра, – отряд самовольщиков, каким-то чудом сохранивших остатки дисциплины и теперь, возможно, намеренных вооружиться для борьбы с тиранией интернатских воспитателей. Мисс Сноу настороженно следила за их маршем.

– И не смогу понять, пока вы мне не объясните, – сказал Джимми.

Она вздохнула и повернулась лицом к реке:

– Мы с майором одно время были близки. Я повстречала его в церкви, он держался мило и вежливо. У меня не было никого после смерти Боба, и я чувствовала себя очень одинокой. Мы с ним встречались четыре раза. Никаких серьезных намерений и планов на будущее – просто мне было необходимо развеяться, отдохнуть от бесконечной возни с детьми. Но однажды я случайно узнала, что он состоит в этом движении. С людьми такого сорта я больше не хотела иметь ничего общего. Так я ему и сказала, когда он пришел ко мне тем же вечером. Он сразу стал орать и крушить мебель. Из отдельных его слов я поняла, что он связался со мной только потому, что раньше я принадлежала Бобу Чэмпиону. Он так и сказал: «принадлежала Бобу». То есть я интересовала его не сама по себе, а как вещь Боба, вроде того же кольта. – Ее пальцы беспрерывно теребили застежку сумочки. – В конце концов, он совсем озверел и взял меня силой. – Тут она взглянула Джимми прямо в глаза, как бы давая понять, что здесь ей нечего стыдиться.

– Вы заявили в полицию?

– Да. Тогда-то я и поняла, что помощи от копов мне не будет. Он сказал им, что я просто истеричка, которая клевещет на него потому, что он меня бросил. Если уж копы замяли дело об изнасиловании, то по заявлению об угрозах они и вовсе не двинут пальцем.

Джимми только начал осмысливать ситуацию, когда его отвлек древний – модель начала пятидесятых – черный «крайслер», припарковавшийся непосредственно позади их скамьи; несколько секунд мотор его натужно кашлял с уже выключенным зажиганием. Из-за руля выкарабкалась особа женского пола с фигурой борца сумо – нагромождение мощных жировых складок, увенчанное головой крашеной кучерявой брюнетки. Упакована дама была в обтягивающие брюки и необъятный цветастый балахон. Немного отдышавшись, она потянула из кузова дробовик, обернутый куском брезента.

– Как поживаешь, Шелли? – окликнул ее Джимми. Круглое лицо женщины расплылось в улыбке, и его очертания приобрели законченную тыквообразность.

– Привет, Джимми! – Она сделала пару шагов в сторону скамейки, держа дробовик на плече. – Думала, уже не увидимся до Якимы.

Джимми поднял руку на уровень глаз и потер друг о друга большой и указательный пальцы, демонстрируя нужду в деньгах.

– Понятно. – Толстуха испытующе взглянула на мисс Сноу. – Поговорим попозже, идет?

Он помахал рукой в знак согласия и вернулся к прерванным размышлениям. Наконец взглянул на мисс Сноу:

– Что вы рассказали Борчарду о нашей сделке?

– Почти ничего. Я только сказала, что передала вам пистолет для продажи.

– Скажите ему, что вы неточно выразились. Скажите, что вы его мне продали.

– Его это не остановит.

Во время рассказа она более-менее владела собой, а теперь снова раскисла; беспокойным пальцам нашлось новое занятие – на сей раз они теребили кайму ее платья. Джимми вообразил ее пытающейся прикрыться остатками разорванной блузки, в то время как полковник стоит над ней, скрестив на груди руки, непреклонный и грозный, как статуя викинга, но по сути своей слабак, не имеющий твердого стержня.

– Мы можем это уладить, – сказал Джимми.

– Не вижу способа.

– Его главная цель не вы, а кольт, так?

– Думаю, да.

– Получив деньги, как скоро вы сможете выехать в Сиэтл?

– Хоть завтра… если я их получу. На время, пока я не подыщу жилье, мы сможем поселиться у моего кузена в Бэлларде.

– Тогда все просто. Мы составим купчую на кольт, а потом пойдем к нотариусу и отдельным документом заверим, что сделка является фиктивной. Она нужна вам как защита. Я покажу купчую полковнику, когда он объявится, и скажу, что готов нарушить свое обещание не продавать кольт ему при условии, что он оставит вас в покое. Однако у меня есть еще один покупатель, так что речь идет о маленьком аукционе. Пусть набавляет цену.

– А если он скажет «нет»?

– И что он может сделать? Убить меня? Но это не сделает его владельцем кольта. По правде говоря, я не думаю, что он вообще способен на убийство. Он, конечно, задирист, но такие псы редко задирают котов, у которых есть когти.

– Майор, – сказала мисс Сноу.

Он замолчал, ожидая продолжения.

– Перед тем… вы сказали «полковник». Он майор.

– Невелика разница, – сказал Джимми. Солнечные блики играли на стекле часов над входом в банк; Джимми прищурился, чтобы разглядеть стрелки. Без малого одиннадцать. Рита уже наверняка психует, а к тому времени, как он вернется от нотариуса, она будет готова съесть его печенку сырой даже без соли и перца. Но с этим уже ничего не поделаешь.

– Я позвоню профессору, – сказал он, – и скажу, что у него объявился конкурент. Можно будет устроить торги по телефону. На вашем месте я бы поехал домой упаковывать вещи. Мы провернем все дело в ближайшие дни.

– А какой вам резон так обо мне заботиться? – с подозрением спросила она.

– Я забочусь не о вас, а о своем кармане. На этой сделке я надеюсь сорвать приличный куш. Если я столкну их лбами, цена кольта в финале может стать пятизначной. Когда такие люди упрутся во что-нибудь, они становятся крайне непрактичными.

Он не смог прочесть выражение ее лица.

– Спасибо, – сказала она и положила руки ему на плечи.

Тело ее потянулось ему навстречу и замерло, оставаясь в этой позе слишком долго, чтобы – как подумалось Джимми – это можно было классифицировать как обычное проявление благодарности. Скорей уж полноценное и обещающее объятие. В тот же самый момент на заднем плане его истории возник новый персонаж из числа тех, кто способен разом изменить весь ход повествования. Это был мужчина. Образ промелькнул так быстро, что Джимми не смог уловить его черты, но его появление сняло неловкость, вызванную этим внезапным объятием, и побудило Джимми к ответным действиям. Он склонил голову, вдыхая запах волос мисс Сноу, и охватил правой рукой ее талию. Ее губы легонько коснулись его щеки и приблизились к уху.

– Я вам не верю, – прошептала она.

Вопреки опасениям Джимми Рита оказалась настроенной не так уж агрессивно. В его отсутствие она продала один ствол (правда, не из самых дорогих) и вдобавок договорилась с клиентом, что тот попозже подойдет взглянуть на «томпсон», который они оставили в фургоне. Рита не так уж часто сама проводила сделки, и эта удача подняла ей настроение. Вот почему при виде Джимми ее чувства выразились всего лишь в неодобрительном покачивании головой. Но когда он сказал, что хочет вечером взять фургон, чтобы съездить к Борчарду, она приняла боевую стойку.

– Завел шашни с этой белой сучкой? – спросила она. – Что, разве не так?

– Господи, Рита! – Он смахнул со стенда рваную обертку от шоколадного батончика.

Она перегнулась через стол и ткнула его кулаком в плечо:

– Я же видела, как ты на нее пялился. Или ты просто пытался на глаз прикинуть ее рост и вес?

На углу стола лежала кем-то забытая книга «Золотой век помповых ружей». Интересно, когда же он был, этот золотой век? Скорее всего, в разных местах и странах эти периоды не совпадают.

Рита повторила удар, на этот раз сильнее, и он ощутил, как гнев, подобно гигантскому воздушному пузырю, поднимается из глубин его существа, словно где-то там продувались балластные цистерны, и нечто пока неизвестное готовилось к всплытию.

– Какого беса тебе от меня надо? – спросил он. – Я пытаюсь толкнуть эту пушку, и я работаю над историей. Ты же знаешь, как это бывает. Так оставь меня, черт побери, в покое!

Ее зрачки сузились в кинжальные острия, но на сей раз энергия его гнева пересилила; а может, в ее теперешнем состоянии она была просто не готова к схватке. Рита медленно опустилась на стул и попыталась разглядеть свое отражение в стекле витрины.

– Нынче с бодуна я стерва стервой, – пробормотала она. – Ладно, малыш, проехали.

– Ты стерва стервой каждый божий день, – сказал Джимми, – и порой мне это даже нравится. Но я не буду против, если ты для разнообразия немного сбавишь обороты.

– Извини. – Она протянула руку, как будто хотела до него дотронуться, но жест остался незавершенным. – Ты с ней не путаешься, правда?

– Думаешь, я собрался прикрыть нашу с тобой лавочку?

– Нет, но ты очень легко поддаешься соблазнам, когда сочиняешь истории. Я знаю, что это всего лишь часть твоего сюжета, но все равно меня она напрягает.

– Ничего не случится. – Гнев его начал ослабевать, хотя для восстановления душевного равновесия еще требовалось время.

– Мне бы вернуться в мотель и часок вздремнуть, – сказала она.

– О'кей.

– Ты уверен, что справишься?

– Если вдруг подвалит богатенький говнюк и спросит, – он заговорил визгливым мультяшным голоском, – «Неужто из этой самой хреновины пулял старина Тедди Рузвельт?», я уж как-нибудь с ним управлюсь. А если пойдет большой гон, я тебя вызвоню.

– Заметано.

Она встала и двинулась было в проход, но вдруг вернулась и, перегнувшись через стол, взасос – дав волю языку – поцеловала Джимми.

Поцелуй окончательно привел его в норму.

– Это обещание? – спросил он.

– Бери выше, милый. Это бессрочный абонемент.

К часу дня в зале началась давка, самыми деятельными участниками которой были воры-малолетки и случайные ротозеи, не знающие толком, зачем они сюда пришли. Джимми выставил на стенд табличку «ОБРАЩАТЬСЯ ТОЛЬКО ПО ДЕЛУ» – и сел спиной к толпе, держа кольт на коленях. Многоголосый выставочный гул создавал помехи, но гладкий металл пистолета действовал успокаивающе, и вскоре перед его взором возник полковник Хоуз Резерфорд – крупный мужчина с холодным выражением лица и темной бородкой, подстриженной так ровно, что она казалась перенесенной на его лицо с карандашного рисунка. В мундире, туго обтягивавшем широкие плечи, он стоял перед накрытым к завтраку столом, глядя сверху вниз на груди своей жены, уютно покоившиеся в кружевном вырезе пеньюара. Зрелище, надо признать, было соблазнительным (прошло уже несколько недель с той поры, как он в последний раз посещал супружескую спальню) и одновременно вызывало в нем чувство презрения к этой демонстрации женских прелестей, приводившей его в возбуждение. Он чувствовал себя гораздо увереннее вне семейной обстановки, когда был занят делом, будь то переговоры с кубинским чиновным жульем или разного рода торговые операции. Он ощущал себя солдатом на службе в первую очередь порядка как такового и лишь во вторую очередь – Соединенных Штатов, но порой его посещали опасения, что незыблемость его мировосприятия может быть нарушена привязанностью к женщине с неизбежно сопутствующими этому тайными переживаниями и расстройствами. Не беря в расчет эту черту его характера, можно было смело утверждать, что полковник любит свою жену и даже испытывает к ней нечто вроде уважения. Женщины, он полагал, заслуживают уважения по той же причине, по какой они нуждаются в защите. Именно их очевидная слабость наряду с врожденным стремлением к господству над мужчинами гарантировали им прочные позиции в обществе. Что до любви, то в голове полковника сложилась на сей счет целая теория, согласно которой он сознательно уступал некую часть своей душевной энергии на поддержание огонька страсти – пускай скромного по размерам, но горящего надежно и ровно. Каждый раз перед возвращением домой со службы или из дальней поездки он заставлял себя думать о вещах, которые, по его мнению, должны были способствовать поддержанию этого огня на должном уровне: о красоте Сьюзен и безупречности ее вкуса, об ее умении с достоинством держаться на светских раутах, о том, как хорошо она справляется с ролью хозяйки дома, о ее верности и преданности. В процессе этого мыслительного упражнения полковнику обычно удавалось на время вытеснить из памяти некоторые раздражавшие его черты личности Сьюзен. Попутно он легко оправдывал свое собственническое отношение к жене и связанные с этим эксцессы, представляя их как нечто, способствующее тепличному расцвету ее женственности, а в тех редких случаях, когда он, преодолев ее пассивное сопротивление, все же сознавал свою неправоту, полковник умел себя прощать, – по его мнению, когда зрелый и опытный мужчина выступает наставником молодой женщины, наставления как таковые не могут не порождать определенные, пусть примитивно-животные, но в целом угодные Богу желания; в конце концов, он ведь не святой, а самый обыкновенный мужчина, каким его создала мать-природа. В результате полковнику удавалось сохранять представление о самом себе как о достойном, благородном и любящем супруге – образ, крайне далекий от образа бесчувственного и грубого чудовища, который давно уже сформировался в сознании Сьюзен.

В то утро, свысока озирая соблазнительно полуоткрытую грудь жены, полковник позволил прекрасному самообману взять верх над предчувствием того, что Сьюзен едва ли будет рада услышать его заявление.

– Дорогая, – сказал он, – завтра я уезжаю в Гуантанамо.

Сьюзен, в тот момент читавшая письмо от матери, не подняла глаз от бумаги и лишь пробормотала что-то в подтверждение, что она его слышит.

– Я рассчитываю, – продолжил полковник, – что сегодня вечером вы допустите меня к себе.

Ему показалось, что Сьюзен слегка вздрогнула, прежде чем еле внятным шепотом выразить согласие, однако она не попыталась возражать или найти предлог для отказа, как это случалось ранее. С удовлетворением подумав, что он делает успехи в ее воспитании, полковник взял шляпу, пожелал ей удачного дня и отправился на службу.

Спустя несколько дней, возвращаясь из Гуантанамо, где он счастливо разрешил запутанный конфликт между комендантом базы и местным рыбацким сообществом, полковник сделал остановку в Сантьяго и провел ночь в веселом доме, принадлежавшем некой Амалии Савон и более известном в этих краях под названием «Тиа Мария». Полковник крайне редко посещал подобные заведения и в таких исключительных случаях всегда оправдывал свои действия тем, что общение с профессиональными жрицами любви будет ему полезно для последующей передачи опыта неискушенной в этих вещах супруге. В тот вечер, проведя несколько приятных часов с юной особой по имени Серафина, он спустился в бар на первом этаже дома, дабы подкрепить силы доброй порцией бренди и хорошей сигарой. Полковник удобно расположился в красном бархатном кресле, смакуя бренди и оценивая качество только что полученного удовлетворения, когда к нему, небрежно помахивая ротанговой тросточкой, приблизился почтенного вида седовласый господин в костюме кремового цвета; его сопровождал тщедушный, болезненно-бледный молодой человек, одетый в широкие коричневые брюки и желтую куртку.

– Прошу прощения, полковник Резерфорд. – Старший из двоих отвесил учтивый поклон. – Я доктор Эдуардо Ленс-и-Ривера. Если помните, мы с вами встречались прошлой весной в американском посольстве в Гаване. Мы тогда имели короткий, но очень содержательный разговор по поводу государственных органов, регулирующих ввоз товаров в вашу великую страну.

– Ну конечно! Доктор Ленс! – Полковник был искренне рад встрече. В прошлый раз Ленс произвел на него впечатление здравомыслящего политика, что само по себе уже было аномальным явлением в среде его алчных и недальновидных коллег.

– Разрешите представить вам кузена моей жены, – доктор Ленс указал на молодого человека, – Одиберто Саенс-и-Фигероа.

– Mucho gusto[5], – сказал Одиберто, пожимая руку полковнику.

Когда они уселись в кресла по соседству, полковник сказал:

– Извините, что не узнал вас сразу, доктор. Я был…

– Что вы, не стоит! – Доктор Ленс остановил его движением руки. – В объяснениях нет ни малейшей нужды. Я вас понимаю: после вечера, проведенного в «Тиа Марии», мужчина смотрит на все вокруг другими глазами.

Последовал дежурный обмен любезностями, не обошлось без комплиментов в адрес кубинских красавиц и женщин Америки, а равно жительниц других стран Карибского бассейна. Наконец доктор Ленс подвинулся на край своего кресла и наклонился вперед, опершись на золотой набалдашник трости, имевший форму головы попугая.

– Полковник, – сказал он, – я хотел бы обсудить с вами один вопрос, но затрудняюсь начать, поскольку это дело сугубо личного и щекотливого свойства.

– Личного? – Полковник поставил бокал на столик. – В каком смысле личного?

– В самом прямом, первейшем смысле. Это касается вашей семьи.

– Да у меня и семьи-то как таковой нет, – заметил полковник. – Родители и единственная сестра умерли, так что вся моя семья, это жена и…

– Вот именно, – прервал его доктор Ленс и после паузы продолжил: – Честное слово, полковник, у меня и в мыслях нет вас обидеть или как-то задеть. Я позволил себе поднять эту тему только потому, что сам хотел бы встретиться с подобной откровенностью, когда окажусь в вашем положении.

– Говорите прямо, в чем дело. У вас есть сведения о моей жене?

– Слово «сведения» слишком конкретно и не допускает толкований. Я же располагаю всего лишь историей, которую один молодой человек рассказал своему приятелю. Молодые люди склонны к бахвальству. Все, что я могу, – это пересказать вам историю, как я ее слышал, а верить этому или нет, решайте сами. Если вас это не интересует, я попрошу меня извинить и откланяюсь.

Глубоко потрясенный, полковник сжал пальцы на бокале, но почувствовал, что не в силах оторвать его от столика. Мысль о том, что Сьюзен ему неверна – а что иное могло скрываться за туманными намеками доктора Ленса? – была невероятной, непостижимой, невыносимой. Разумеется, она оказалась бы далеко не первой женой американца, сошедшейся с кубинским любовником, но при той изоляции от внешнего мира, в которой он ее содержал, при наличии вездесущих и преданных ему слуг он просто не мог вообразить, как бы ей это удалось.

– Продолжайте, – сказал он довольно твердым голосом.

– Вам знаком человек по имени Луис Карраскел? Он приходится племянником генералу Руэласу.

– Я о нем слышал. Возможно, мы где-нибудь встречались… но я в этом не уверен.

– Одиберто – служащий Национального банка, там же работает и Карраскел. Однако их связывает не только это. Они дружили с детства, наши семьи часто вместе проводили отпуск. Примерно неделю назад Карраскел по окончании рабочего дня позвал Одиберто пропустить по стаканчику. Он выглядел очень расстроенным и в ходе беседы признался, что завязал роман с красивой замужней американкой, которая также его любит – в этом он был уверен. И, тем не менее, по какой-то непонятной ему причине она отказывается оставить своего мужа, которого она сама описывает как… – доктор Ленс запнулся и взглядом попросил у полковника прощения, – как настоящее чудовище.

Полковник внешне никак не прореагировал на эти слова. Но онемение, охватившее его конечности, начало расползаться дальше по телу, и вместе с этим – хотя он с ходу отверг возможность того, что Сьюзен, какими бы ни были их семейные проблемы, могла думать о нем как о чудовище, – вместе с этим пришло осознание, что рассказанная история не была пустой юношеской похвальбой.

– Думаю, будет лучше, если за меня продолжит Одиберто, – сказал доктор Ленс. – Я слышал эту историю лишь один раз и не могу припомнить все детали… а именно на основании деталей, как мне кажется, вы могли бы составить представление о ее правдивости. Поскольку Одиберто не говорит по-английски, я, с вашего позволения, буду переводить.

– Отлично, – сказал полковник и взглянул на молодого человека с гримасой, долженствовавшей означать поощрительную улыбку.

Процесс повествования являл собой занятную картину: бурные монологи Одиберто, сопровождаемые красочной жестикуляцией и сочувственно-удрученной мимикой, перемежались спокойными, по-лекторски бесстрастными переводами доктора Ленса. Эмоциональный контраст этих двух манер изложения внес дополнительную путаницу в мысли полковника, – казалось, он воспринимает ложь и истину одновременно, при том что между первой и второй, по сути, не наблюдалось существенной разницы.

– «Я никогда прежде не видел Луиса в таком смятении, – переводил доктор Ленс. – Когда мы вошли в бар, он ни с того ни с сего разрыдался. Я спросил его, в чем дело, но он отказался дать объяснение. Он ни с кем не мог поделиться своими чувствами и от этого страдал еще больше. В конце концов, я уговорил его открыть мне свою тайну и поклялся, что никому ее не выдам».

– Судя по всему, эта клятва не относилась к разряду нерушимых, – с мрачным сарказмом заметил полковник.

Доктор Ленс испустил тяжкий вздох:

– Это постыдно, я знаю. В данном случае Одиберто действует, увы, не из самых благородных побуждений. Он был обойден при назначении на новую должность в банке и винит в этом Луиса, который, вероятно, мог бы, но не стал ему содействовать. А поскольку история уже получила огласку, я посчитал, что вы должны быть в курсе.

– Говоря об огласке, что вы имеете в виду? Он рассказал ее кому-то еще кроме вас?

– Только моей жене, – сказал доктор Ленс. – Одиберто рассказал ее нам обоим. За свое молчание я ручаюсь, но жена… – Он передернул плечами. – Я могу худо-бедно контролировать суммы, которые она тратит, но не ее болтливый язык.

– Понятно, – сказал полковник. – Пожалуйста, продолжайте.

И Одиберто, при посредничестве доктора Ленса, рассказал о колебаниях молодой женщины, из-за которых так страдал Луис.