- Там уже побывали другие. Они все забрали.
      - А ты не прячешь ли там чего-нибудь, чтобы тебе одному досталось? осмелев, спрашивает с угрозой в голосе "лейтенант".
      Ребель предпочитает не упорствовать. Наглец ведет за собой остальных. Ребель тоже идет за ними.
      Жюли там нет, но Нао, которая ее ждала, убежать не успела.
      - Ну, что я говорил: ничего вам не оставили. Только вот для тебя, умник, осталась еще пара книжек, если ты умеешь читать, - говорит Ребель.
      С досады они поливают стены бензином и поджигают дом. Пламя быстро распространяется. Все выбегают, спасаясь от огня. Густой горький дым проникает в щели чулана под лестницей, куда спряталась Нао. Она решает, что лучше выдать свое присутствие, чем задохнуться. Выскочив, девушка кашляет, отплевывается, плачет, спотыкается и падает на пороге дома. Никто не помогает ей подняться. Ребель делает шаг к ней, но перехватывает взгляды сопровождающих его солдат, у которых руки уже лежат на рукоятках кинжалов. Он останавливается. Загорается крыша. Нао с трудом выбирается из дома, доползает до середины двора. Солдаты идут рядом и смеются.
      Кто начнет? Сквозь слезы Нао не различает лиц, но чувствует на себе тяжесть сапога, не дающего ей встать. Смех прерывается. Она приподнимает голову. Дым и солнце ослепляют ее. Она не двигается. Ее хватают, тянут, тащат подальше от огня и искр, разлетающихся по всему двору. Рвут ей платье. Она подхватывает лоскутья, прижимает их к оголенному телу. С нее срывают трусики. Она, рыдая, встает на колени. Две широкие ладони тяжело ложатся ей на плечи, не дают подняться. Она брыкается ногами во все стороны. Еще две руки сжимают ей щиколотки. Нао дрожит, закрывает глаза. В наступившей тишине слышно только, как потрескивают в огне стропила обрушившейся крыши. Она различает шепот и шорохи. Узнает голос Ребеля: "Нет! Я знаю ее и ее мать, она отомстит вам!" Над ним смеются, ему угрожают. Ему приходится отступить. Нао открывает глаза, видит, как он уходит. Всем телом подается в его сторону и кричит: "Не оставляйте меня!" Он оглядывается, пожимает плечами и медленно уходит. Больше Нао его не увидит. Она вырывается было, но тут же оказывается в плену многих рук. Она почти не чувствует пощечин. Кричит только от удара кулаком в висок, который оглушает ее. Тело ее расслабляется. И тогда все по очереди ложатся на нее и облегчаются.
      Сильный порыв ветра, несущий с собой дым, искры и раскаленную золу, кладет конец насилию, которое кое-кому хотелось бы продолжить. Нао молчит, не шевелится, не чувствует своего тела. Оно растворилось, разлетелось под тяжестью чужих тел, уничтоживших и покинувших ее. Голая, грязная, с окровавленным носом, с разбитыми губами и всклокоченными волосами, она не торопится прикрыться лохмотьями, брошенными ей одним из солдат. Она садится, встает, делает несколько шагов, останавливается. Смотрит на всех по очереди. Они молчат, не смеются. Она протягивает им раскрытую ладонь левой руки. Показывает пальцы. Их четыре: при рождении дочери Зиа отрубила ей большой палец, чтобы задобрить духов. За это они должны охранять ее дитя и наказать того, кто причинит ей зло. Солдаты смотрят, считают и пересчитывают ее пальцы, понимают, что они прокляты.
      Нао знает, что своим жестом, выносящим приговор им, приговаривает к смерти и себя. Несколько раз она произносит имя своей матери, которую обманули духи. Выкрикивает имя Камбэ. Солдаты приближаются. Она стоит, ждет их с открытыми глазами. Она страдает, еще страдает, но уже ничего не боится.
      * * *
      Уставший за последние дни Ребель один, без сопровождающих, подходит к воротам Виллы. Его сторонники уже там. Двое часовых играют в карты. Время от времени они передают друг другу фляжку с вином и пьют. Они не узнают Ребеля и, ворча, что их потревожили, преграждают ему путь. Он не обращает внимания на их слова.
      - Чтоб тебе глаза выклевал Великий Орел! - кричит один из них.
      Ребель останавливается, оборачивается, достает пистолет и смотрит на наглеца, который, всмотревшись, наконец узнает его. Ребель колеблется, потом, усмехнувшись, прячет оружие в кобуру и идет дальше. Теперь часовые эскортом следуют за ним, с мачете в руках, готовые зарубить всякого, кто приблизится. То, что они расскажут о случившемся, будет передаваться из уст в уста, обрастет красивыми подробностями, станет легендой. Мебель, вытащенная из Виллы, лежит, изломанная прикладами и сапогами. Все свалено в кучу на лужайке: посуда, безделушки, картины, ковры, одежда - пестрое нагромождение разнородных вещей. Ребель узнаёт кровать Жюли, где он так часто спал, платья, которые на ней расстегивал. Он с трудом скрывает волнение.
      - Ну как, хорошо мы поработали? - ехидно спрашивает "лейтенант".
      - Кто приказал?..
      - Ты сказал: уничтожить все символы колониального владычества. После Миссии пришли сюда... Как видишь, грабежа не было.
      - Что у тебя в руке?
      - Статуэтка.
      - Где ты ее нашел?
      - В вещах иностранки, той, что любит с нами пить.
      - Ты же сказал, что взяла Нао...
      - Так сказала иностранка... а что с этим делать?
      Ребель молчит. Смотрит на Виллу. Солдаты ждут его решения. Он хочет взять статуэтку у "лейтенанта", но тот отдергивает руку и швыряет статуэтку на террасу, где она разбивается.
      - Пусть она решает, - говорит он.
      Солдаты делают факелы из кунжута, который Зиа сушит, мелет и добавляет для вкуса в соус. Зажигают их.
      Пока шло разорение, Турако не показывался и молчал. Теперь, когда по приказу "лейтенанта" солдаты кидают факелы в окна, он издает хриплый, задыхающийся один-единственный крик. Все ждут. Птица смотрит на дом. Словно опасаясь, что Жюли может появиться и увидеть, как горит ее дом, Ребель опускает голову и царапает землю носком сапога.
      Факелы пылают. Но пламя их не распространяется. Даже шторы в гостиной, пронзаемые искрами от соломы, не загораются.
      - Статуэтка решила. Она не хочет, чтобы Вилла сгорела, - говорит Ребель с облегчением. - Пошли отсюда. Больше нам тут нечего делать.
      - Это не она решила, - возражает "лейтенант", удивленный и разочарованный. - Это птица. Ее печаль охраняет опечаленных.
      * * *
      Горизонт медленно поглощает вспухшее солнце. Всепроникающий свет этой багровой массы воспламеняет мангровые заросли на болотах, заставляет носиться в диком танце мошек и комаров, словно замедляет полет серых цапель, смягчает карканье луней, приглушает вопли крачек, которых хватают, тащат во взбаламученную воду и пожирают невидимые под густым слоем гиацинтов и других растений крокодилы. Зачарованная, словно заяц, ослепленный фарами автомобиля, Элен молчит.
      Камбэ гребет к устью, он хочет добраться туда до рассвета. Пьер несколько раз предлагал сменить его или хотя бы сесть рядом за одно из весел. Под благовидным предлогом, что работа обеими руками уравновешивает усилие и уменьшает усталость, Камбэ вежливо отказывается. Пьер больше не настаивает. Он дает убаюкать себя мягкому жару уходящего солнца, негромкому крику птиц, плеску воды, равномерному скрипу уключин. Постепенно он забывает, где находится. Забывает бунт Орлов, предательство Ребеля, лицо и голос Элен. Он не знает, где он, почему спасается бегством. Знает только, что есть Камбэ, есть ум, чувства, сила и преданность Камбэ. Пьер оборачивается, протягивает руку, касается концами пальцев спины неожиданного союзника. Камбэ ничего не говорит. Элен замечает этот жест, полный нежности. На лице ее появляется язвительная усмешка.
      Влажная ночь волнами гонит по реке теплый воздух. На берегах неподвижные вараны и застывшие мангусты сливаются со стволами манговых деревьев, которые рыболовы бросают в воду, чтобы рыбе легче было метать икру в стороне от главного потока. Тишина царит почти абсолютная. Ни криков, ни выстрелов, а если выстрелы и слышны, то такие далекие, что кажется, будто их и нет вовсе. Темнота придает какую-то легкость утомленному за день воздуху.
      Пьер сливается с этим покоем. Плеск весел лишь подчеркивает тишину. Нарушает ее Элен:
      - Камбэ, на вашем Острове, когда ночь царит и на земле и в небе, когда пробуждаются духи вод и лесов, люди любят рассказывать сказки.
      - Не сказки, - поправляет ее Камбэ, - а рассказы о приключениях наших предков: об их победах и поражениях, об их радостях и несчастьях. Это лучший способ заставить их вернуться к нам, чтобы мы могли воспользоваться их покровительством.
      - Сегодня ночью вы будете слушать меня. Мой рассказ будет печален. Я приехала на Остров, Пьер, только для того, чтобы вы его услышали.
      Она шумно вздыхает, откашливается, прочищая пересохшее от гнева горло.
      - Одна молодая женщина вышла замуж за мужчину старше ее. Он очень много читал. Она же любила писать. Но была слабовольной и никогда не находила для этого времени. У них родился ребенок, которого она не хотела. Ей казалось, что жизнь - это сплошная цепь принуждений: рождение, любовь, ненависть, забвение, смерть... Она согласилась родить потому, что мужу нужно было оставить след, который пережил бы их обоих. А у нее такой потребности не было. Если бы ей хотелось чего-то подобного, она бы села и написала книгу.
      После рождения сына муж стал отдаляться от нее все больше и больше. Когда он не читал, не готовился к лекциям и не выступал с ними перед студентами, он интересовался только ребенком. И тогда она начала пить. Ложилась поздно, часто пьяная, вставала поздно, иногда так поздно, что весь день не одевалась. Она не занималась сыном, передоверив его полностью домработнице, и ждала возвращения мужа, чтобы тут же уйти. Под предлогом, что повстречала друзей, часами сидела в кафе и в барах, часто напивалась. Во время этих ночных выходов в город она познала прелесть и опасность легких, безымянных, мимолетных связей, от которых ничего не ожидала, кроме удовольствий без сожаления и без раскаяния. Она стала возвращаться домой все позднее и позднее. Иногда и вовсе не возвращалась. А муж все читал, писал статьи, выступал с лекциями. Эта его свобода нравилась студентам, особенно студенткам, у которых он, сам того не желая, поддерживал любовные фантазии, остававшиеся неудовлетворенными, что, впрочем, делало их еще более яркими. Неудовлетворенными, кроме, возможно, единственного случая с некой эксцентричной особой, приехавшей с экзотического острова. Сына воспитывал, главным образом, он. Мальчик мало говорил, мало ел, плохо спал, иногда плакал, но тихо. По утрам, даже не поцеловав отца, пришедшего его разбудить, он направлялся в спальню матери посмотреть, пришла ли она. Если она еще спала, он залезал в ее постель, прижимался к ней, ожидая, когда она проснется. В детский сад он не ходил. В шесть лет пошел в коллеж, тот самый, где учился его отец. В коллеж его каждое утро отводил отец. А вечером домработница приводила его домой, где он имел удовольствие видеть мать. Она тем временем пыталась писать: новеллу для журнала и роман, для которого уже придумала название.
      Элен умолкает на минуту, чтобы перевести дыхание. Застывшие черты ее лица делают его похожим на неподвижную маску.
      - Однажды вечером, когда ей удалось написать одну страничку, которую она десять раз рвала и опять начинала, ей захотелось поиграть с сыном. Она была возбуждена, нервничала. Очередной любовник, которому она поначалу, как и остальным, отводила роль эфемерного явления, незаметно для нее самой стал чем-то большим, чем все другие случайные партнеры. Она в нем нуждалась. Ей удалось раздобыть его адрес и номер телефона. Она стала ему звонить. Всякий раз отвечал женский голос. Он не хотел говорить, женат он или нет. Она стала ревновать, подозревать, докучать ему. Она была влюблена. Первое время тщеславному любовнику это нравилось. Но очень скоро ее страстность и требовательность, ее надоедливость днем и телефонные звонки ночью стали для него невыносимы.
      В тот вечер она, как обычно, приготовила себе ванну, чтобы расслабиться перед выходом из дома. Ее раздражала напряженность такой супружеской жизни. А рождающаяся страсть будоражила ее.
      На ней был голубой халат, подарок какого-то позабытого уже любовника, знак признательности за таланты, который она обнаружила в ходе их недолгой встречи. Она собиралась войти в ванную, когда зазвонил телефон. Она мысленно выругалась, поколебалась немного, но все же решила взять трубку, чтобы не слышать звона. В коридоре она чуть не столкнулась с сыном. Он шел в пижаме из кухни, где только что поужинал в одиночестве тем, что оставила перед уходом прислуга. Он посмотрел на мать, пробежавшую мимо в халате, полы которого распахивались на каждом шагу. Тихо проговорил: "Мама, можно мне..." Она не остановилась, сняла трубку. Узнала голос, села на пол, согнув ноги, уткнулась подбородком в колени и стала слушать. Мальчик подошел, присел возле нее. Рассеянно глядя на рисунки обоев, она молча слушала и гладила его по голове. Мальчик, не двигаясь, сидел рядом. Вдруг она разрыдалась. Сын встал, положил руки на материнские ноги. Резким движением она оттолкнула его. С открытым ртом и глазами, полными слез, он пошел в детскую, остановился у приоткрытой двери, но не вошел. А мать уже не плакала. Она то обвиняла кого-то язвительным тоном, то умоляла, то объясняла, то извинялась, то обещала, делая паузы в своем взволнованном монологе лишь для того, чтобы перевести дыхание, срывающееся от эмоций, от гнева. Марк - да, мальчика звали Марком - не понимал, о чем говорит мама. Он пытался угадать причину ее волнения, сопоставляя повторяющиеся слова: "Надо... уйду... одна... ты". Ему показалось, что один раз она даже произнесла его имя.
      Тусклый свет луны не может разогнать ночную тьму; голос Элен, говорящей ровным, спокойным тоном, внешнее безразличие Пьера, закурившего трубку, огонек которой может сослужить им недобрую службу в случае погони, - все это заставляет уставшего Камбэ замедлить темп гребли. Он предоставляет лодке плыть по инерции и лишь тогда, когда она почти останавливается, снова опускает весла в воду. В тишине Элен понижает голос, изредка перекрываемый лишь мягким взлетом утки, шорохом охотящейся игуаны, внезапным плеском чем-то потревоженного крокодила.
      - Пятясь спиной, не спуская глаз с матери, в надежде увидеть хоть какое-то движение руки, хоть намек на движение, чтобы броситься к ней, Марк вошел в ванную и остановился, когда ноги его наткнулись на ванну, полную горячей, ароматной, пенящейся воды. А мать все говорила. Потом она умолкла, подняла глаза, посмотрела на сына. Стоя спиной к ванне, он не спускал с нее глаз. Она опять заговорила, то ласково, то жалобно, но по-прежнему трепетно и напористо. Марк услышал, как она крикнула: "Ты! Только ты!!" И тогда, чтобы не видеть больше ту, которая не видела его, чтобы не слышать ту, которая не слушала его, он вошел в ванную и закрыл за собой дверь.
      Позже, довольная тем, что у нее хватило времени и таланта убедить любовника принять ее этим же вечером, она повесила трубку. Утомленная долгим словесным поединком, она кинулась к ванной, чтобы наспех принять душ, причесаться и накраситься. Еще не открывая дверь, она громко сказала: "Марк, дорогуша, выйди, пусти меня, мне надо... я тороплюсь..." В ванне лежало неподвижное тело мальчика. Глаза его были закрыты, а рот открыт. Грудь его, живот и ноги были испачканы рвотной массой. Из остывшей воды торчали пальцы ног, покрытые сиреневой пеной. Шею, словно ожерелье, сжимал шланг душа.
      Элен умолкает. Камбэ уже несколько минут не гребет. Он бросил весла, и они тихо колышутся на воде. А лодку медленно несет течением и ветром. Луну затягивают облака, наплывающие на сушу вместе с приливом. Пьер держит в руке потухшую трубку. Элен встает и хриплым голосом продолжает:
      - Бледная, очень бледная, она смотрит на сына, не двигаясь. Почему она не вытаскивает его из воды? Почему стоит неподвижно? Ведь если бы она его вытащила, может быть, ей удалось бы его откачать? Да, она долго говорила по телефону, наверно, слишком долго, но он лишь потерял сознание... ему стало дурно... Да, ему стало дурно... вода, должно быть, была слишком горячей... Почему она не берет его на руки? Не кладет на коврик? Не вытаскивает язык? Не заставляет его выпустить из себя всю воду, которой он наглотался? Почему не делает искусственное дыхание? Не давит на грудную клетку? Почему не плачет? Почему думает о том, что опоздает на свидание? Почему стоит в растерянности над погруженным в воду телом сына, которого уже никто не спасет? Почему скажет она мужу, что, задержавшись у больной подруги, пришла поздно и нашла их сына Марка утонувшим, что пыталась оживить его, что тут же позвонила спасателям, которые ничего не смогли сделать, но которых он должен поблагодарить их за быстрый приезд? Почему и тогда она не заплачет?
      Пьер встает, перешагивает через скамью, где сидит Камбэ. Элен смеется. Этот смех вырывается, как поток лавы, и заканчивается рыданием такой силы, что она задыхается. Пытается отдышаться, машет руками во все стороны, смотрит на Пьера. Тот стоит неподвижно. Он смотрит, как она хватает ртом воздух, давится им. Камбэ вскакивает. Лодка кренится. Элен теряет равновесие, падает в воду. Цепляется за борт лодки, но пальцы ее скользят, ногти ломаются. Она тонет. От охватившего ее холода спазмы в груди отпускают. Она бьется в воде, всплывает, втягивает в себя воздух. Откашливается. Лодка удаляется от нее. Камбэ пытается остановить ее. Пьер стоит и смотрит, как Элен протягивает к нему руки. Он поднимает руки, подходит к борту. Камбэ заставляет его сесть. Пьер не сопротивляется. Элен высовывается из воды. Кричит: "Марк, помоги!" И снова тонет. Камбэ склоняется к темной воде. Он ничего не видит. Пытается веслом разгрести плотный ковер кувшинок и лотосов. Делая еще одно невероятное усилие, Элен снова всплывает. Пьер дрожит всем телом. У него стучат зубы. Но он не двигается с места. Элен открывает рот. У нее нет больше сил кричать. От колик в желудке ее тошнит, тошнит грязной водой и блевотиной. Она шепчет имя своего отца.
      И вот из темноты ей является отец. Он улыбается, протягивает к ней руки, зовет к себе. Откликаясь на этот призыв, она идет к нему, и он уносит ее с собой.
      Камбэ мечется, пытаясь увидеть ее. Пьер закрывает глаза. Затем, услышав плеск крокодилов, валится на скамью.
      Перелетая с дерева на дерево, Большой Турако, как оказалось, незаметно для них следил за их бегством к морю. Он опускается, парит достаточно низко, чтобы его узнали, кружит над крокодилами, разрывающими на куски свою добычу. Когда все успокаивается, он улетает к Вилле. И кричит там. Кричит долго-долго.
      * * *
      Полдень. Жюли спит в хижине Отшельника. Спешно покинув осажденную Виллу, Зиа решила идти к брату. Кровь подсказывала ей, что именно там она должна найти свою дочь. Правда, отвлекаемая тревогой за Нао, она долго не могла вспомнить дорогу, найти деревья, ручьи, скалы, служащие ей ориентирами. После долгих поисков, как раз услышав вдалеке крики Большого Турако, она узнала путь, по которому уже бессознательно шла. Когда они пришли, Отшельник спал. Утомленные ночным переходом, они выпили настой из трав и заснули глубоким спокойным сном.
      В хижине, которую занимает Отшельник, когда-то укрывались охотники, охотившиеся с луком на обезьян, когда те спускались с деревьев, наевшись ягод и листьев. Глинобитные стены и кровля из веток кишат красными муравьями. Они таскают яйца червецов и мокриц, живущих во мху. Жюли просыпается. Она одна. Оттого, что она спала на сырой земле и пальмовых листьях, теперь у нее ноет поясница. Чтобы расправить затекшее тело, она делает несколько гимнастических движений, запомнившихся со школы. В этой убогой хижине такие сгибания и разгибания выглядят нелепо. Она усмехается, открывает плетеную дверь, выходит. Жмурится от яркого солнца. Оно слепит и жжет сквозь прогалину в лесном массиве. Мимо пролетает осиный рой. Жюли встает в тень мускатного дерева, на котором живут дятлы с алым брюшком. Рядом Пери собирает грибы со ствола засыхающей акации. Они расплодились на ослабшем дереве сразу после того, как его расколола молния. Поскольку статус личности зависит от мест и обстоятельств, здесь Пери не обязан обслуживать Жюли, как он делал это на Вилле. Он не обращает на нее никакого внимания. Она хочет пить. Но не собирается просить его принести чего-нибудь, чтобы напиться. В кадке, стоящей в тени, Отшельник держит воду, принесенную из ближайшего источника. Она снимает крышку, всматривается в воду, дует на нее, чтобы смахнуть налетевшую пыль, черпает пригоршнями и пьет то, что не успевает пролиться между пальцами. Оглядывается вокруг и, чтобы окончательно проснуться, бежит трусцой. Но во влажной почве на тропинке сохранились глубокие следы от ног буйволов, приходящих ночью полакомиться листьями колы, которую упорно выращивает у домика Отшельник, большой любитель ее вкусных орехов, и, опасаясь подвернуть ногу, Жюли, покинув тропинку, углубляется в подлесок.
      В полутени под гигантскими мелиями растут дикие кофейные деревья, пальмы и нитчатые юкки, плотно окруженные амариллисами с их огромными цветами, древовидными папоротниками и орхидеями. Жюли восхищается этим разнообразием, утопающим в не менее разнообразных мхах. Она останавливается, чтобы полюбоваться деревянистыми спиралями лиан, кистями склонившихся цветущих алоэ, красными венчиками орхидей. Перегной, куда она ступает ногами, влажен, тепл и мягок. В нем скрываются пауки, сороконожки, жуки-бронзовки, термиты, муравьи, которые в поисках пищи копошатся, карабкаются, ловят и пожирают друг друга. В переплетающихся ветках деревьев порхают хохлатые бульбули, крикливые кукушки, бурые дрозды, черные ткачики, разноцветные попугаи. Разинув клювы, они на лету ловят мечущихся комаров и мошек. И все это кричит, жужжит, щебечет, пищит, тарахтит.
      - Вот она, истинная тишина, - говорит Жюли, присоединяя свой голос к этому хаосу звуков, в котором она пытается выделить что-нибудь знакомое.
      Она вдруг ловит себя на том, что думает об отце. "Благодеяния покойников, заставляющих нас улыбнуться им в зеркале нашей памяти", говорил он. А еще она думает о Пьере, тревожится о его судьбе. Ее успокаивает, что с ним Камбэ, она мысленно смеется, представляя себе, как они плывут по реке с Элен, протрезвевшей, капризной и агрессивной...
      Стволы деревьев делят на бороздки солнечные лучи, распыляют их жар. Тень, словно туча, покрывает землю и все, что на ней, смягчает звуки и цвета, задерживает и охлаждает потоки воздуха. Жюли постепенно забывает о бурных событиях прошедших дней, не дает страху исподволь проникнуть в душу. Важен вот этот миг, ею переживаемый, и в нем нет места ни спорам, ни конфликтам, ни ошибкам. Ей хочется не думать больше ни о чем, ни о ком, даже о самой себе, забыться, раствориться в этом богатстве звуков, цветов и ароматов. Внезапно образ Нао вырывает Жюли из ее забытья и властно напоминает о себе. Она бежит к хижине.
      Там она видит, как Отшельник растирает тело Зии теплой кровью бабуина, пойманного ими вместе и убитого им по просьбе сестры, в качестве жертвоприношения духам, чтобы они защитили Нао. Он вызывает дух их матери, от которой Зиа унаследовала силу, а он - мудрость. И, как она делает это каждый раз, когда приходит к нему, Зиа ложится на земляной пол, раскидывает руки и отдается брату, который овладевает ею без особой нежности.
      Прежде чем покинуть его, она передает ему несколько прядей своих волос. Он бросит их в огонь вместе с листьями, на которых они только что лежали вместе.
      VII
      Восстание заканчивается, как и началось, без видимой причины. Обнаружение статуэтки, поставившей под сомнение превосходство Ибисов над Орлами, было лишь поводом для оживления вражды, тем более искусственной, что власть, хотя и не в равной степени, принадлежала обоим кланам. Они и продолжают править вместе, но кое-что изменилось: отныне у Орлов власти больше. Несколько старейшин теперь заменены другими людьми, чьи речи, поведение и действия полностью совпадают с речами, поведением и действиями прежних вождей. Меняются роли, но обряды, обязанности, запреты и наказания, предусмотренные обычаями, остаются неизменными.
      В течение периода смуты Ребель держался несколько в стороне от событий, в которых он все же вынужден был участвовать, чтобы не утратить поддержку своих сторонников. Он рад, что кончилась эта беспричинная вражда: ведь от нее пострадали дорогие ему люди, от которых он не может ждать прощения за его сделку с совестью. Он снимает солдатскую форму и надевает строгий и банальный гражданский костюм, который снял с себя в день приезда на Остров Пьер Дост, а Жюли отдала Ребелю.
      "Перемена" - так назвал Ребель происшедшие события, и это название останется в сознании последующих поколений, чтобы избежать долгих и ненужных подробностей. Об этих событиях напоминают несколько сожженных домов, которые теперь надо восстанавливать, разбитые окна, в которые надо вставить стекла, а на главной площади города - горы мусора, который развозят по болотам, где он быстрее сгниет. Торговцы, опасавшиеся грабежей и на несколько часов закрывшие магазины и лавки, наверстывают упущенное время. Теперь торговля ведется круглосуточно, а цены возросли. Снабжение восстанавливается. По существу, оно и не прекращалось. Ничто не может измениться. Ничто и не меняется.
      Через несколько недель ничто не будет напоминать о событии тем, кто его пережил. Желая поскорее забыть о нем, люди просто не будут говорить на эту тему. По собственному предыдущему опыту они знают, что всякая победа всего лишь видимость. Через какое-то время вспыхнет новое восстание, столь же необоснованное и быстротечное, которое даст побежденным надежду на эфемерную победу. Впоследствии все смогут вспоминать героические подвиги, хотя никто уже не будет помнить, о каком восстании идет речь.
      Такие потрясения, нарушая естественное спокойствие Острова, позволяют жителям на какое-то время признать превосходство за одним из племен, но всегда уносят чью-нибудь человеческую жизнь, и это жертвоприношение кладет конец беспорядкам. Чтобы оградить себя от проклятия, связанного с убийством, личность жертвы держится в тайне. Со временем из коллективной памяти вычеркивается имя, которое хотят забыть. После чего, причем очень скоро, от жертвы не остается вообще ничего.
      Двери и окна Виллы сменили на новые. Все, что не растащили, оказалось поломанным и разбитым - газоны усеяны листками бумаги, тряпками, осколками стекла и фарфора. Но здесь ничего не сгорело.
      Камбэ входит в дом: комнаты пусты. На паркете пыль свалялась в барашки. Они приклеились к лужам мочи, оставленным грабителями, отметившими таким образом свое присутствие. Портреты семейства Керн целы и невредимы, словно непрошеные посетители испугались мщения тех, чьи изображения могли быть осквернены. Только на портрете отца Жюли кто-то пририсовал над головой победоносный фаллос.
      Камбэ, уже успевший увидеть, что бунтовщики натворили на раскопках, теперь оценивает размеры ущерба здесь. Он не очень значителен и поправим. Камбэ почти жалеет об этом. Он даже рад тому, что уничтожена привезенная из метрополии мебель - ведь она оскорбляла достоинство местных краснодеревщиков. Но его беспокоит судьба тетрадей, которые Пьер хранил в своей комнате. Он взбегает по лестнице, чуть не падает, поскользнувшись, на ковровой дорожке, не закрепленной на нескольких ступеньках, теряет равновесие, хватается за перила, измазанные телячьей кровью.
      На втором этаже он пробегает мимо дверей комнат Жюли и Элен, останавливается у двери Пьера. Она заперта на ключ. Как ее оставил Пьер перед уходом. Это успокаивает Камбэ. Он поворачивает ключ, открывает дверь, входит. Деревянные ставни закрыты. В полумраке Камбэ различает на стенах рисунки, сделанные черными чернилами, пузырьки из-под которых разбросаны на полу. Это геометрические знаки, подобные тем, что наносили себе на грудь и ноги подростки из племени Орла по окончании их посвящения в мужчины. Этот обычай был позабыт после обретения Островом независимости. Откуда здесь эти рисунки? Можно подумать, что именно отказ от этого обычая и явился истинной причиной восстания. Однако все вроде бы в порядке. Все тетради на месте. На столе Пьера, рядом с фотографией его сына Марка, лежит конверт. Камбэ без колебания вскрывает его: это письмо Элен. Она, по-видимому, написала его наспех, когда покидала Виллу.
      * * *
      "Пьер, мне нравится этот беспорядок, эта необузданность; это и есть настоящая жизнь. А тишина, безмятежность, уют и покой, в которых Вы сейчас пребываете, - это не что иное, как преддверие смерти или, что еще хуже, лжи.
      Я приехала не для того, чтобы узнать, как Вы живете, кого любите, что делаете, а чтобы поведать Вам о жизни и смерти нашего сына, Марка. О короткой жизни и внезапной смерти. Чтобы не лгать, я должна была при этом находиться ближе к нему, а значит, и ближе к Вам, поскольку Вы единственный, кто его знал.
      Прежде чем покинуть Вас, на этот раз навсегда, я хотела рассказать Вам, как он умер. С самого первого дня моего пребывания здесь я пыталась написать об этом. Не удалось. Может быть, на днях, под бодрящим воздействием восстания, наберусь сил и напишу.
      Пока же я начала роман. Первыми страницами я довольна. И чувствую непреодолимую потребность продолжать. Возле Виллы живет птица с черно-синим оперением. Сидя на верхушке дерева, она следит за всеми нашими передвижениями. Крик ее так печален, что я невольно думаю о Вас, о Вашей печали; это печаль тех, кто знает, что после их ухода из жизни мировая скорбь не уйдет вместе с ними... Благодаря этой птице я нашла название для книги: "Турако - птица печали". Если мне удастся закончить роман, я посвящу его Вам. Таким образом я отомщу Вам в последний раз: наконец-то я впервые дам Вам нечто такое, что исходит только от меня, поскольку мне никогда не удавалось дать Вам ничего, кроме этого ребенка, которого..."
      На этом письмо прерывается. Камбэ вкладывает его в конверт, потом, передумав, рвет и разбрасывает клочки. Пьер не должен узнать об этом последнем и бесполезном послании.
      Он оборачивается, чтобы выйти. И тут замечает на кровати неподвижно лежащее тело, кое-как прикрытое простыней. Дрожа, он приподнимает край простыни. Это Нао.
      Она обнажена. Лицо бледно-серое. Черные глаза открыты. Открыт и рот. Распухшие скулы. Грудь и живот исполосованы тонким острым лезвием. Во влагалище, раздутое от многократного насилия, воткнут стручок тамаринда, и его соком, смешанным со спермой, испачканы до самых колен ноги. Руки переломаны, пальцы изуродованы, ногти сорваны. Треснувшие губы, раскрытые в ужасной усмешке, позволяют видеть пустой рот с выбитыми зубами.